1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Пять   человек, господин лейтенант?      

– Хотя   бы и пять. Не забывайте также, что здесь есть звери.      

– Пять   ружей, – пробормотал боцман, – это шутки для зверей… плохие шутки…   да…      

Он   повернул голову и стал прислушиваться. Лицо его как бы говорило: «Неужели? Да…   в самом деле… возможно… может быть…»      

Тени штагов   и вант перекрещивались на палубе черными полосами. За бортом темнела вода.   Непроницаемый мрак скрывал пространство; клипер тонул в нем, затерянный,   маленький, молчаливый.      

– Что   вы там слышите? – спросил офицер. – Лучше позаботились бы вперед   отпускать не шатунов, а служак. Что?      

– Весла, –   кратко ответил боцман, сдвигая брови. – Вот послушайте, – добавил он,   помолчав. – Это ворочает Буль. А вот хлопает негодяй Рантэй. Он никогда не   научится грести, господин лейтенант, будьте спокойны.      

Лейтенант   прислушался, но некоторое время тишина бросала ему слабое всхлипывание воды в   клюзах, скрип гафеля и хриплое дыхание боцмана. Потом, скорее угадывая, чем   отмечая, он воспринял отдаленное колебание воздуха, похожее на отрывистый звук   падения в воду камня. Все стихло. Боцман постоял еще немного, уверенно заморгал   и выпрямился.      

– Едут! –   процедил он, сочно выплевывая табак. – Рантэй, клянусь сатаной, всегда   ищет девок. Высадите его на голый риф, и он моментально влюбится. В кого? В   том-то и весь секрет… А здесь? Пари держу, что для него черт способен   обернуться женщиной… Да…      

– Старина, –   перебил лейтенант, – неужели вы слышите что-нибудь?      

– Я? –   Боцман неторопливо вздохнул и хитро улыбнулся. – Я, видите ли, господин   лейтенант, еще с детства страдал этим. За милю, бывало, слышу, кто едет и в   каком направлении. У меня в ушах всегда играет оркестр, верно, так, господин   лейтенант, хоть будь полный штиль.      

– Да, –   сказал лейтенант, – теперь и я, пожалуй, начинаю различать что-то.      

Из яркой   черноты бежали ритмические всплески весел, неясные выкрики, скрип уключин;   шлюпка вошла в полумрак корабельного света; лейтенант подошел к трапу и,   наклонившись, громко сказал:      

– Канальи!..      

Шлюпка   глухо постукивала о борт клипера. Один за другим подымались наверх матросы и   выстроились на шканцах, лицом к морю.      

Лейтенант   стал считать:      

– Один,   два, три… и… Постойте, Матью, сколько их было?      

– Было-то   их пять, господин лейтенант. Вот задача!      

– Ну, –   нетерпеливо спросил офицер, – где же пятый?      

– Пятый? –   сказал крайний матрос. – Пятый был Тарт.      

И, помолчав,   нерешительно объяснил:      

– Он   пропал… Извините, господин лейтенант, он находится неизвестно где. Его нет.      

Наступило   выразительное молчание. Матрос подождал немного, как бы не находя слов выразить   свое удивление, и прибавил, разводя руками:      

– То   есть пропал окончательно, словно сквозь землю провалился. Нигде его нет, из-за   этого мы и опоздали. Рантэй говорит: – «Надо ехать». А я говорю: –   «Постойте, как же так? У Тарта нет шлюпки… Да, – говорю я, – шлюпки у   него нет…»      

Матрос   добродушно осклабился и почесал за ухом. Лейтенант нервно пожал плечами и   взглянул на боцмана. Морской волк озабоченно размышлял, шевеля сморщенными   губами.      

– Постой, –   сказал лейтенант унылым голосом, – как так пропал? Где? Вы, может быть,   брали с собой ром, и Тарт валяется где-нибудь под деревом?      

Матрос   заволновался от желания передать подробности и еще долго бы переминался с ноги   на ногу, набирая могучей грудью ночной воздух, если бы быстроглазый Рантэй не   выручил его смущенную душу. Он сделал рукой категорический жест и плавно рассказал   все.      

В его   изображении дело было так: никто не заметил, как Тарт ушел в сторону,   отделившись от остальных. Когда наступило время возвращаться на клипер, стали   беспокоиться и давать сигнальные выстрелы. Смерклось. Кое-кто выразил   неудовольствие. Тогда решили ждать еще полчаса, а затем ехать.      

Лейтенант   стоял с озабоченным лицом, не зная, что делать. Матросы молчали. Боцман   сплевывал табачную жвачку и хмурился.      

Отправляясь   с вечерним рапортом, лейтенант застал капитана погруженным в раскладывание пасьянса.   В подтяжках, с расстегнутым воротом рубахи и вспотевшим одутловатым лицом, он   смахивал на фермера, раскрасневшегося за бутылкой пива. Перед ним стояли   плотный кувшин и маленькая пузатая рюмка. Он то и дело наполнял ее и бережно   высасывал, облизывая черные седеющие усы. Изредка поворачиваясь к лейтенанту,   капитан останавливал на нем рассеянно-неподвижный взгляд красных, как у   кролика, глаз и снова щелкал картами, приговаривая:      

– Туз   налево, дама направо, теперь нужно семерку. Куда запропастилась семерка, черт   ее побери?      

Пасьянс   не вышел. Капитан тяжело вздохнул, смешал карты, выпил и спросил:      

– Так   вы говорите, что этот бездельник пропал? Расскажите, как было дело.      

Лейтенант   рассказал снова. Теперь капитан слушал иначе, схватывая фразу на полуслове, и, не   дав кончить, заявил, с размаху прикладывая ладонь к клеенке стола:      

– Завтра,   чуть свет, пошлите шесть человек, и пусть они пошарят во всех углах. Его хватил   солнечный удар. Он с юга?      

– Не   знаю, – сказал лейтенант, – впрочем…      

– Конечно, –   перебил капитан, проницательно сощуривая глаза, – дело ясное. Они слабы на   голову, северяне. За нынешнюю кампанию это будет десятый. Впрочем, что долго   толковать; если он умер – черт с ним, а если жив – сотню линьков в спину!      

Каюта   наполнялась. Пришел доктор, старший лейтенант и фуражир. Проиграв в фараон   четверть годового жалованья, лейтенант вспомнил белый чепчик матери, которой   надо было послать денег, и ушел к себе. Раскаленная духота каюты гнала сон.   Кровь шумела и тосковала, возбуждение переходило в болезненное нервное   напряжение.      

Лейтенант   вышел на палубу и долго, без мыслей, полный тяжелого сонного очарования,   смотрел в темные очертания берега, строгого и таинственного, как человеческая   душа. Там бродит заблудившийся Тарт, а может быть, лежит мертвый с желтым, заострившимся   лицом, и труп его разлагается, отравляя ночной воздух.      

«Все   умрем», – подумал лейтенант и весело вздохнул, вспомнив, что еще жив и   через полгода вернется в старинные низкие комнаты, за окнами которых шумят   каштаны и блестит песок, вымытый солнцем.      

 II

   Что говорит лес      

       

Когда   пять матросов высадились на берег и прежде, чем наполнять бочки, решили поразмять   ноги, выпустив пару-другую зарядов в пернатое население, – Тарт отделился   от товарищей и шел, пробираясь сквозь цветущие заросли, без определенного   направления, радуясь, как ребенок, великолепным новинкам леса. Чужая,   прихотливо-дикая чаща окружала его. Серо-голубые, бурые и коричневые стволы,   блестя переливчатой сеткой теней, упирались в небо спутанными верхушками, и   листва их зеленела всеми оттенками, от темного до бледного, как высохшая трава.   Не было имен этому миру. И Тарт молча принимал его. Широко раскрытыми,   внимательными глазами щупал он дикую красоту. Казалось, что из огромного   зеленого полотнища прихотливые ножницы выкроили бездну сочных узоров. Густые,   тяжелые лучи солнца торчали в просветах, подобно золотым шпагам, сверкающим на   зеленом бархате. Тысячи цветных птиц кричали и перепархивали вокруг. Коричневые   с малиновым хохолком, желтые с голубыми крыльями, зеленые с алыми крапинками,   черные с фиолетовыми длинными хвостами – все цвета оперения шныряли в чаще,   вскрикивая при полете и с шумом ворочаясь на сучках. Самые маленькие, вылетая   из мшистой тени на острие света, порхали, как живые драгоценные камни, и гасли,   скрываясь за листьями. Трава, похожая на мелкий кустарник или гигантский мох,   шевелилась по всем направлениям, пряча таинственную для людей жизнь. Яркие,   причудливые цветы кружили голову смешанным ароматом. Больше всего было их на   ползучих гирляндах, перепутанных в солнечном свете, как водоросли в освещенной   воде. Белые, коричневые с прозрачными жилками, матово-розовые, синие – они   утомляли зрение, дразнили и восхищали.      

Тарт   шел, как пьяный, захмелев от сырого, пряного воздуха и невиданной щедрости   земли. Буковые леса его родины по сравнению с островом казались головой лысого   перед черными женскими кудрями. С любопытством и счастливым недоумением смотрел   он, закинув голову, как стая обезьян, размахивая хвостами и раскачиваясь вниз   головой на попутных сучках, промчалась с треском и свистом, распугав птиц.   Зверьки скрылись из виду, певучая тишина леса монотонно звенела в ушах, а он   стоял, держа палец на спуске ружья и сосредоточенно улыбаясь. Потом медленно,   смутно почувствовав на лице чужой взгляд, вздохнул и бессознательно осмотрелся.      

Но   никого не было. Так же, как и минуту назад, свисая над головой, громоздилась,   загораживая небо, живая ткань зелени; перепархивали птицы; желтели созревшие   большие плоды, усеянные колючками. Тарт перевел взгляд на ближайшие сплетения   вогнутых, как зубчатые чашки, листьев и заметил маленькое, зеленоватое нечто,   похожее на недозрелую сливу. Присутствие напряженной, внимательной силы   сказывалось именно здесь, в трех шагах от него. Слива чуть-чуть покачивалась на   невидимом стебле; матрос беспокойно зашевелился, бессильный объяснить свою   собственную тревогу, центром которой сделался этот, почти незаметный, плод. Он   протянул руку и быстро, с внезапной гадливой дрожью во всем теле, отдернул   пальцы назад: маленькая, блестящая, как жидкий металл, змея, прорезав приплюснутой   головой воздух, задвигалась в листьях. Тарт нахмурил брови и ударил ее стволом   штуцера. Животное упало в траву, издав легкий свист; Тарт отпрыгнул и торопливо   ушел подальше.      

Откуда-то   издалека донесся звук выстрела, за ним другой: товарищи Тарта охотились,   по-видимому, серьезно. Матрос задумчиво остановился. Еще один отдаленный   выстрел всколыхнул тишину, и Тарт вдруг сообразил, что он ушел дальше, чем   следовало. Ноги устали, хотелось пить, но светлое, восторженное опьянение   двигало им, заставляя идти без размышления и отчета. Иногда казалось ему, что   он кружится на одном месте в странном, фантастическом танце, что все живет и   дышит вокруг него, а он спит на ходу, с широко открытыми глазами; что нет уже   ни океана, ни клипера и что не жил он никогда в мире людей, а всегда бродил   тут, слушая музыку тишины, свое дыхание и голос отдаленных предчувствий,   смутных, как детский сон.      

Лес   становился темнее, ближе придвигались стволы, теснее сплетались над головой   Тарта зеленые зонтики, ноги проваливались в пышном ковре, затихли голоса птиц.   Расплывчатые видения носились в сумеречных объятиях леса и жили мимолетным   существованием. Бесчисленные глаза их, невидимые для Тарта, роились в воздухе,   роняли на его руки слезы цветов, сверкали зеленоватыми искрами насекомых и   прятались, полные сосредоточенной думы, печали нежной, как грустное   воспоминание. Все дальше и дальше шел Тарт, погруженный в тревожное оцепенение   и тоску.      

И,   наконец, идти стало некуда. Глухая дичь окружала его, почти совершенная темнота   дышала гнилой прелью, жирным, душистым запахом разлагающихся растений и   сыростью. Протягивая вокруг руки, он схватывал влажные стебли, паразитов,   хрупкую клетчатку листьев, мелкие гнущиеся колючки. Задыхаясь от духоты,   тревоги и необъяснимого, томительного волнения, Тарт зажег восковую спичку,   осветив зеленый склеп. Он был, как в ящике. Со всех сторон громоздились зеленые   вороха, стволы тупо смотрели сквозь них, покрытые влажным блеском.      

Тарт   бросил спичку и, оглушенный темнотой, кинулся напролом. Это было отчаянное сражение   человека с лесом, желания – с препятствием, живого тела – с цепкой, почти   непролазной стеной. Он брал приступом каждый шаг, каждое движение ног. Тысячи   могучих пружин хлестали его в грудь и лицо, резали кожу, ушибали руки,   молчаливые бешеные объятия откидывали его назад. Бессознательно, страстно,   ослепленный и задыхающийся, Тарт рвался вперед, останавливался, набирал воздуха   и снова, как солдат, стиснутый неприятелем, шел шаг за шагом сквозь темную   глушь.      

Свет   наступил неожиданно, в то время, когда Тарт всего менее ожидал этого.   Измученный, но довольный, вытирая рукавом блузы исцарапанное, вспотевшее лицо,   он выпрямился, открыл глаза и, вздрогнув, снова закрыл их. С минуту, трепеща от   восторга, Тарт не решался поднять веки, боясь, что случайною сказкою мысли   покажется неожиданное великолепие окружающего. Но сильный, горячий свет   проникал в ресницы красным туманом, и нетерпеливая радость открыла его глаза.      

Перед   ним был овальный лесной луг, сплошь покрытый густой, сочной зеленью. Трава достигала   половины человеческого роста; яркий, но мягкий цвет ее поражал глаз необычайной   чистотой тона, блеском и свежестью. Шагах в тридцати от Тарта, закрывая   ближайшие деревья, тянулись скалы из темно-розового гранита; оборванный круг их   напоминал неправильную подкову, концы которой были обращены к Тарту. В   очертаниях их не было массивности и тупости; остроконечные, легкие, словно   вылепленные тонкими пальцами из красноватого воска, они сверкали по краям   изумрудной поляны коралловым ожерельем, брошенным на зеленый шелк. Радужная   пыль водопадов дымилась у их вершин: в глубоком музыкальном однообразии падали   вниз и стояли, словно застыв в воздухе, паутинно-тонкие струи.      

Их было   много. То рядом, теснясь друг к другу, лилась вниз их серебряная, неудержимая   ткань, то группами, по два и по три, тихо свергались они с влажного каменного   ложа в невидимый водоем; то одинокий каскад, ныряя в уступах, прыгал с высокого   гребня и сеял в воздухе прозрачное, жидкое серебро; то ровная стеклянная полоса   шумела, разбиваясь о камни, и пылила сверкающим градом брызг. Тропическое   солнце миллиардами золотых атомов ликовало в игре воды. И все падали, падали   вниз бисерным полукругом тонкие, тихие водопады.      

Тарт   глубоко вздохнул и засмеялся; тихая улыбка осталась в его лице, полном   напряженного восхищения. Деревья, выросшие вокруг луга, также поразили его.   Темно-зеленые широкие листья их светлели, приближаясь к стволу, бледнели,   прозрачно золотились и в самой глубине горели розовым жаром, тоненькие и   розовые, как маленькая заря. Раскидистые, приподнятые над землей корни держали   на весу ствол.      

Снова   Тарт перешел глазами на луг, так он был свеж, бархатно-зелен и радостен.   Светлая пустота переливалась вдали, у скал, дрожью воздушных течений,   однозвучную мелодию твердили тонкие водопады. И розовые горны темно-зеленых куп   открывали солнечному потоку первобытную прелесть земли.      

Инстинктивно   трепеща от вспыхнувшей любви к миру, Тарт протянул руку и мысленно коснулся ею   скалистых вершин. Необъяснимый, стремительный восторг приковал его душу к   безлюдному торжеству леса, и нежная, невидимая рука легла на его шею, сдавливая   дыхание, полное удержанных слез. Тогда, окрыляя живую тишину света, пронесся   крик. Тарт кричал с блестящими от слез глазами: голос его летел к водопадам,   бился в каменные уступы и, трижды повторенный эхом, перешел в песню, вызванную   внезапным, мучительным потрясением, страстную и простую.      

       

Кто спит на вахте у руля,      

Не размыкая глаз?      

Угрюмо плещут лиселя,      

Качается компас,      

И ждет уснувшая земля      

Гостей веселых – нас.      

Слабеет сонная рука,      

Умолк, застыл штурвал;      

А ночь – угроза моряка –      

Таит зловещий шквал;      

Он мчится к нам издалека,      

Вскипел – и в тьме пропал.      

Пучина ужасов полна,      

А мы глядим вперед,      

Туда, где знойная страна      

Красотками цветет.      

Не спи, матрос! Стакан вина,      

И в руки – мокрый шкот!      

Мы в гавань с песней хоровой      

Ворвемся, как враги,      

Как барабан – по мостовой      

Веселые шаги!      

Проснись угрюмый рулевой,      

Темно; кругом – ни зги!      

       

Мелодия   захватила его, долго еще, без слов, звучал его голос, повторяя энергичный грустный   напев матросской песни. Без желаний, без дум, растроганный воспоминаниями о   том, что было в его жизни так же прекрасно и неожиданно, как маленький рай   дикого острова, стоял он на краю луга, восхищенный внезапной потерей памяти о   тяжести жизни и ее трудах, о темных периодах существования, когда душа   изнашивает прежнюю оболочку и спит, подобно гусенице, прежде чем сверкнуть   взмахом крыльев. Праздничные, веселые дни обступили его. Руки любимых женщин   провели по его щекам шелком волос. Охота в родных лесах и ночи под звездным   небом воскресли, полные свободного одиночества, опасностей и удач. И сам он,   Тарт, с новым большим сердцем, увидел себя таким, как в часы мечтаний, на   склоне пустынных холмов, перед лицом вечерней зари.      

Он снял   ружье, лег на траву и с ужасом подумал о завтрашнем неизбежном дне: часть жизни,   отданная другим…      

Запах   цветов кружил голову. От утомления дрожали руки и ноги, лицо горело, и розовый   туман плыл в закрытых глазах.      

Он не   сопротивлялся. Глубокое, сонное оцепенение приласкало его и медленно погрузило   в душистый, тихий океан сна, где бродят исполненные желания и радость, не   омраченная человеком. Тарт спал, а когда проснулся – была ночь и темная,   звездная тишина.      

 III

   Блемер находит Тарта      

       

Тарт   сидел у огня, поджав ноги, прислушиваясь и размышляя. Он не спал ночь: тяжелая   задумчивая тревога собирала морщины на его лице, а руки, крошившие табак,   двигались невпопад, рассеянно подбирая прыгающие из-под ножа срезки.   Уверенность в том, что никто не подсматривает, придавала лицу Тарта ту   особенную, непринужденную выразительность, где каждый мускул и взгляд человека   рассказывает его настроение так же бегло, как четко переписанное письмо. Огонь   вяло потрескивал, шипел, змеился в гладкой стали ружья и бледным жаром падал в   глаза Тарта. Кругом, в духоте полдня, дремал лес; глухой шум невидимой жизни   трепетал в нем, бередя душу странным очарованьем безлюдья, гигантской силы и   тишины.      

Матрос   встал, ссыпал нарезанный табак в маленькую жестяную коробку, поднял ружье и   долго молча стоял так, слушая голоса птиц. Иногда, на мгновенье, прихотливый   узор листвы вспыхивал перед ним обманчивым силуэтом зверя, и рука Тарта   бессознательно вздрагивала, колебля дуло ружья. Зеленые свет и мрак   чередовались в глубине леса. Мысль тревожно летела к ним, отыскивая живое   молчаливое существо с глазами из черной влаги, рогатое и стройное.      

В   певучем, томительном забытьи окружал человека лес, насыщенный болотными испарениями,   запахом гниющих растений и дикой, сказочной красотой. То ближе, то дальше   трещал кустарник, невиданные, неизвестные существа двигались там, прислушиваясь   друг к другу, и образы их, созданные воображением Тарта, принимали чудовищные,   волнующие размеры или, наоборот, бледнели и съеживались, когда умолкал треск.      

Резкий   шарахнувшийся крик птицы вывел его из глубокого, торжественного оцепенения. Он   поднял глаза вверх, но тотчас же инстинктивно опустил их, взвел курок и   насторожился, раздвигая взглядом светлую рябь листвы.      

Сначала   было трудно определить, что это: маленькая застывшая тень или пятно шерсти;   чье-то пытливое, осторожное присутствие сказывалось не дальше, как в десяти   шагах и путало мысли, убивая все, кроме жестокого, огненного желания встретить   глаза зверя. Тарт тихо шагнул вперед и хотел крикнуть, чтобы животное выскочило   из кустов, но вдруг, в самой глубине зеленой сети растений, поймал черный блеск   глаза, выпрямился и вздрогнул от неожиданности. Штуцер нервно заколебался в его   руках, дыхание стало глуше, и два-три мгновенья Тарт не решался выстрелить –   столько безграничного удивленья, наивности и любопытства сверкало в маленьком   блестящем зрачке.      

Глаз   продолжал рассматривать человека, зашевелился, придвинулся ближе, к нему присоединился   другой, и жадный, требовательный взгляд их стал надоедать Тарту. Казалось, его   спрашивали: кто ты? Он поднял ружье, прицелился и опустил руку одновременно с   запыхавшимся криком шумно обрадованного человека: – Тарт, сто чертей,   здравствуй!      

С   тяжелым холодом в сердце Тарт повернулся к матросу. В кустах бешено затрещало,   испуганно мелькнули и скрылись низкие, сильно закрученные рога. По щекам   Блемера градом катил пот. Глаза, покрасневшие от утомления и жары, тревожно   ощупывали лицо Тарта, а полные губы морщились, удерживая смех. Он снял фуражку,   вытер рукавом блузы вспотевший лоб и заорал снова всей ширью здоровеннейших   морских легких: – И ты мог заблудиться, чучело! Три мили длины и три   ширины! Это дно от стакана, а не остров. Конечно, есть острова, где можно   ходить порядочным людям. Цейлон, например, Зеландия, а не эта, с позволения   сказать, корзина травы! Вообще мы решили, что ты съеден орангутангом или   повесился. Но я искренне, дружище, чертовски рад, что это не так!      

Он   схватил руку Тарта и стал ворочать ее, ломая пальцы. Тарт пытливо смотрел на   Блемера. Конечно, этот выдаст его – думать иначе было бы страшно легкомысленно.   Прост и глуп, добр и жесток. Ко всему этому болтлив, не прочь выслужиться. И он   уже смотрит на него, Тарта, с видом собственника, облизывается и мысленно   потирает руки, предвкушая пущенную сквозь зубы похвалу капитана.      

Матрос   снял ружье, облегченно повел плечами и безудержно заговорил снова, ободряя себя.   Молчаливая неподвижность Тарта смущала его. Он громко болтал, не решаясь   сказать прямо: «Пойдем!» – сбивался, потел и в десятый раз принимался   рассказывать о тревоге, общем недоумении и поисках. Все неувереннее звучал его   голос, и все рассеяннее слушал его Тарт, то улыбаясь, то хмурясь. Казалось, что   был он здесь и не здесь, свой знакомый и в то же время чужой, замкнутый и   враждебный.      

– Превратились   мы в настоящих собак, – захлебывался Блемер. – Чувствую я, что смок,   как яблоко в сиропе. Уйти без тебя мы, понятное дело, не могли, нам приказали   отыскать тебя мертвого или живого, вырыть из-под земли, вырезать из брюха   пантеры, поймать в воздухе… Кок по ошибке вместо виски хватил уксусной   эссенции, лежит и стонет, а завтра выдача жалованья настоящим золотом за четыре   месяца! Сильвестр целится на мой кошелек, я должен ему с Гонконга четырнадцать   кругляков, но пусть он сперва их выиграет, черт возьми! Кто, как не я, отдал   ему в макао две совсем новенькие суконные блузы! А ты, Тарт, знаешь… вообще   говорят… только ты, пожалуйста, не сердись… верно это или нет?      

– Что? –   сказал Тарт, ворочая шомполом в дуле ружья.      

– Да   вот… ну, не притворяйся, пожалуйста… Только если это неверно – все равно…      

Блемер   понизил голос, и лицо его выразило пугливое уважение. Тарт возился с ружьем; достав   пыж, он медленно перевернул штуцер прикладом вверх, и на землю из ствола   выкатились маленькие, блестящие картечины.      

Блемер   нетерпеливо ждал и, когда смуглая рука Тарта начала забивать пулю, звонко   ударяя шомполом в ее невидимую поверхность, заметил:      

– Ты   испортил боевой заряд, к тому же какая теперь охота? Пора обедать.      

Тарт   вынул шомпол и поднял усталые, ввалившиеся глаза, но Блемер не различил в них   волнения непоколебимой решимости. Ему казалось, что Тарт хочет поговорить с   ним, и он, вздыхая, ждал удовлетворительного ответа. Но Тарт, по-видимому, не   торопился.      

Блемер   сказал:      

– Так   вот… Ну, как – это правда?      

– Что   правда? – вдруг закричал Тарт, и глаза его вспыхнули такой злобой, что   матрос бессознательно отступил назад. – Что еще болтают там обо мне ваши   косноязычные тюлени? Что? Ну!      

– Тарт,   что с тобой? Ничего, клянусь честью, ей-богу, ничего! – заторопился   матрос, бледнея от неожиданности, – просто… просто говорят, что ты…      

– Ну   что же, Блемер, – проговорил Тарт, сдерживаясь и глубоко вздыхая. – В   чем дело?      

– Да   вот… – Блемер развел руками и с усилием освободил голос. – Что ты   знаешь заговоры и… это… видел дьявола… понимаешь? Оттого, говорят, ты всегда и   молчишь, ну… А я думаю – неправда, я сам своими глазами видел у тебя церковный   молитвенник.      

Матрос   взволнованно замолчал; он сам верил этому. Живая тишина леса томительно   напряглась; Блемеру вдруг сделалось безотчетно жутко, как будто все зеленое и   дикое превратилось в слух, шепчется и глядит на него тысячами воздушных глаз.      

Тарт   сморщился; досадливая, но мягкая улыбка изменила его лицо.      

– Блемер, –   сказал он, – ступай обедать. Я сыт, и, кроме того, мне немного не по себе.      

– Как, –   удивился Блемер, – тебя ждут, понимаешь?      

– Я   приду после.      

– После?      

– Ну   да, сейчас мне идти не хочется.      

Матрос   нерешительно рассмеялся; он не понимал Тарта.      

– Блемер, –   вдруг быстро и решительно заговорил Тарт, смотря в сторону. – Ступай и скажи   всем, что я назад не приду. Понял? Так и скажи: Тарт остался на острове. Он не   хочет более ни служить, ни унижаться, ни быть там, где ему не по сердцу. Скажи   так: я уговаривал его, просил, грозил, все было напрасно. Скажи, что Тарт   поклялся тебя застрелить, если ты не оставишь его в покое.      

Тарт   перевел дыхание, поправил кожаный пояс и быстро мельком скользнул глазами в лицо   матроса. Он видел, как вздулись жилы на висках Блемера, как правая рука его,   сделав неопределенное движение, затеребила воротник блузы, а глаза, ставшие   растерянными и круглыми, блуждали, не находя ответа. Наступило молчание.      

– Ты   шутишь, – застывшим голосом выдавил Блемер, – охота тебе говорить   глупости. Кстати, если мы двинемся теперь же, то можем захватить на берегу   наших, вдвоем трудно грести.      

– Блемер, –   Тарт покраснел от досады и даже топнул ногой. – Блемер, возвращайся один.   Я не уйду. Это не шутка, тебе пора бы уж знать меня. Так пойди и скажи: люди   перестали существовать для Тарта. Он искренно извиняется перед ними, но решился   пожить один. Понял?      

Матрос   перестал дышать и любопытными, испуганными глазами нащупывал тень улыбки в сосредоточенном   лице Тарта. Сошел с ума! Говорят, в здешних болотах есть такие цветы, что к ним   не следует прикасаться. А Тарт их наверное рвал – он такой… Вот чудо!      

– Прощай, –   сказал Тарт. – Увидишь наших, поклонись им.      

Он   коротко вздохнул, взял штуцер наперевес и стал удаляться. Блемер смотрел на его   раскачивающуюся фигуру и все еще не верил, но, когда Тарт, согнувшись, нырнул в   пеструю зелень опушки, – матрос не выдержал. Задохнувшись от внезапного   гнева и страха упустить беглеца, Блемер перебежал поляну, на ходу взвел курок и   крикнул в ту сторону, где гнулись и трещали кусты:      

– Я   убью тебя! Эй! Стой!      

Голос   его беспомощно утонул в зеленой глуши. Он подождал секунду и вдруг, мстительно   торопясь, выстрелил. Пуля протяжно свистнула, фыркнув раздробленными по пути   листьями. Птицы умолкли; гнетущая тишина охватила часть леса.      

– Стой! –   снова заорал Блемер, бросаясь вдогонку. – Каналья! Дезертир!      

Спотыкаясь,   взволнованно размахивая ружьем, он пробежал с десяток шагов, снова увидел Тарта   и почувствовал, что возбуждение его вдруг упало, – Тарт целился ему в   грудь, держа палец на спуске.      

Инстинктивно,   защищаясь от выстрела, матрос отступил назад и, медленно двигая руками,   приложился сам. Волнение мешало ему, он не сразу отыскал мушку, злобно   выругался и замер, ожидая выстрела. Тарт поднял голову. Блемер внутренно   подался назад, вспотел, нажал спуск, и в тот же момент ответный выстрел Тарта   пробил его насквозь, как игла холст.      

То, что   было Блемером, село, потом вытянулось, раскинуло ноги и замерло. Воздух хрипел   в его простреленных легких, обнаженная голова вздрагивала, стараясь подняться и   взглядом защитить себя от нового выстрела. Тарт, болезненно улыбаясь, присел   возле матроса и вытащил из его стиснутых пальцев судорожно вырванную траву.   Далее он не знал, что делать, и стоял на коленях, сраженный молчаливой   тревогой.      

Блемер   повернул голову, глотая подступающую кровь, и выругался. Тарт казался ему   страшным чудовищем, чуть ли не людоедом. Он посмотрел вверх и, увидев жаркую   синеву неба, вспомнил о смерти.      

– Подлец   ты, подлец! – застонал Блемер. – За что?      

– Перестань   болтать глупости, – возразил Тарт, отдирая подол блузы. – Ты охотился   за мной, как за зверем, но звери научились стрелять. Не ты, так я лежал бы   теперь, это было необходимо.      

Он   свернул импровизированный бинт, расстегнул куртку Блемера и попытался удержать   кровь. Липкая горячая жидкость просачивалась сквозь пальцы, и было слышно, как   стучит слабое от испуга сердце. Тарт нажал сильнее, Блемер беспокойно вздрогнул   и сморщился.      

– Адская   боль, – процедил он, хрипло дыша. – Брось, ничего не выйдет. Дыра   насквозь, и я скоро подохну. Ты смеешься, сволочь, убийца!..      

– Я   не смеюсь, – с серьезной улыбкой возразил Тарт. – А мне тяжело.   Прости мою невольную пулю.      

Не   отрываясь, смотрел он в осунувшееся лицо матроса. Вокруг глаз легли синеватые   тени; широкий, давно небритый подбородок упрямо торчал вверх.      

– Трава   сырая, – простонал Блемер, бессильно двигаясь телом, – я умру,   понимаешь ли ты? Зачем?      

Равнодушно-спокойное   и далекое, синело небо. А внизу, обливаясь холодным потом агонии, умирал   человек, жертва свободной воли.      

– Блемер, –   сказал Тарт, – ты шел в этом лесу, отыскивая меня. Твое желание   исполнилось. Но если я не хотел идти с тобой, как мог ты подумать, что силой   можно сломить силу без риска проиграть свою собственную карту?      

– К   черту! – застонал Блемер, отплевывая розовую слюну. – Ты просто   изменник и негодяй! – Он смолк, но скоро застонал снова и так громко, что   Тарт вздрогнул. Раненый сделал последнее отчаянное усилие поднять голову; глаза   его подернулись влагой смерти, и был он похож на рыжего раздавленного муравья.      

– Ты   очень мучаешься? – спросил Тарт.      

– Мучаюсь   ли я? Ого-го-го! – закричал Блемер. – Тарт, ты дезертир и мерзавец,   но вспомни, умоляю тебя, что на «Авроре» есть госпиталь!.. Сбегай туда… скажи,   что я умираю!..      

Тарт   отрицательно покачал головой. Блемер вытягивался, то опираясь головой в землю и   размахивая руками, то снова припадая спиной к влажной земле. По внезапно   исхудавшему, тусклому лицу его пробегала быстрая судорога. Он ругался. Сначала   тихое, потом громкое бормотанье вылилось сложным арсеналом отвратительных   бранных фраз. Тарт смотрел, ждал и, когда глаза Блемера задернулись   пленкой, – стал заряжать ружье.      

– Потерпи   еще малость, Блемер, – сказал он. – Сейчас все кончится.      

Блемер   не отвечал. Сквозь до крови закушенную губу матроса Тарт чувствовал легион   криков, скованных бешенством и страданием. Он отошел в сторону, чтобы случайно   Блемер не угадал его мысли, прицелился в затылок и выстрелил.      

Раненый   затрепетал, вздохнул и затих.      

Теперь   он был мертв. Сильное, цветущее тело его обступила маленькая зеленая армия лесной   травы и, колыхаясь, заглянула в лицо.      

 IV

   «Гарнаш, улица Петуха»      

       

На   берегу, почти у воды, в тени огромного варингинового дерева, стоит крепкая   дубовая бочка, плотно закрытая просмоленным брезентом. Она не запирается; это   международная почтовая станция. Сюда с мимо идущих кораблей бросаются письма,   попадающие во все концы света. Корабль, плывущий в Австралию, забирает   австралийскую корреспонденцию; плывущий в Европу – европейскую.      

Клипер   приготовлялся к отплытию. Медленно, упорно трещал брашпиль, тяжело ворочаясь в   железном гнезде. Канат полз из воды, таща за собою якорь, сплошь облепленный   водорослями, тиной и раковинами. Матросы, раскисшие от жары, вяло бродили по   накаленной смоле палубы, закрепляя фалы, или сидели на реях, распуская   ссохшиеся паруса. В это время к берегу причалила шлюпка с шестью гребцами, и   младший лейтенант клипера, выскочив на песок, подошел к бочке. Откинув брезент,   он вынул из нее несколько пакетов и бросил, в свою очередь, пачку писем.      

Потом   все уехали и скоро превратились в маленькое, черное пятно, машущее крошечными   веслами. Клипер преображался. От реи до реи, скрывая стволы мачт, вздулись   громоздкие паруса. Корабль стал похожим на птицу с замершими в воздухе   крыльями, весь – напряжение и полет, нетерпение и сдержанное усилие.      

Бушприт   клипера медленно чертил полукруг с запада на юго-восток. Судно тяжело поворачивалось,   вспенивая рулем полдневную бледную от жары синеву рейда. Теперь оно походило на   человека, повернувшегося спиной к случайному, покидаемому ночлегу. Пенистая,   ровная линия тянулась за кормой – клипер взял ход.      

Его   контуры становились меньше, воздушнее и светлее. Двигался он, как низко летящий   альбатрос, слегка накренив стройную белизну очертаний. А за ним с берега   цветущего острова следил человек – Тарт.      

Он   равнодушно ждал исчезновения клипера. Корабль увозил с собой земляков,   привычное однообразие дисциплины, грошовое жалованье и более ничего. Все   остальное было при нем. Он мог ходить как угодно, двигаться как угодно, есть и   пить в любое время, делать, что хочется, и не заботиться ни о чем. Он стряхивал   с себя бремя земли, которую называют коротким и страшным словом «родина», не   понимая, что слово это должно означать место, где родился человек, и более   ничего.      

Тарт   смотрел вслед уходящему клиперу, ни капли не сомневаясь в том, что именно его   считают убийцей Блемера. Почему прекратили поиски? Почему не более как через   шесть дней после ухода Тарта клипер направился в Австралию? Может быть, решили,   что он мертв? Но в глазах экипажа остров был не настолько велик, чтобы потерять   надежду отыскать человека или хотя бы его кости. Поведение «Авроры» немного   раздражало Тарта; он чувствовал себя лично обиженным. Человек крайне   самолюбивый, бесстрашный и стремительный, он привык, чтобы с ним и его   поступками враги считались так же, как с неприятелем на войне. Но ведь не бежит   же от него клипер, в самом деле!      

Он   вспомнил свое убежище – скалистый овраг, с гладким, как паркет, дном и кровлей   из цветущих кустов. Ничего нет удивительного, что клипер ушел ни с чем. В   глазах их Тарт мог только утонуть; к тому же – кто особенно дорожил жизнью   Блемера? На клипере сто матросов; двумя больше, двумя меньше – не все ли равно?   Время горячее, китайские пираты вьются по архипелагу, как осы. Военное судно,   несущее разведочную службу, не может долго оставаться в бездействии.      

Тарт   медленно шел вдоль берега, опустив голову. Собственное его положение казалось   ему ясным до чрезвычайности: потянет в другое место – он будет караулить,   высматривая проходящих купцов. И ночной сигнальный костер даст ему короткий   приют на чужой палубе. Куда он поедет, зачем и ради чего?      

Но он не   думал об этом. Свобода, страшная в своей безграничности, дышала ему в лицо   теплым муссоном и жаркой влагой истомленных зноем растений. Это был отчаянный   экстаз игрока, бросившего на карту все и получившего больше ставки. Выигравший   не думает о том, на что он употребит деньги, он далек от всяких расчетов,   музыка золота наполняет его с ног и до головы дразнящим вихрем возможностей, прекрасных   в неосуществимости своей желаний и бешеным стуком сердца. Может быть, не   дальше, как завтра, судьба отнимет все, выигранное сегодня, но ведь этого еще   нет?      

Да   здравствует прекрасная неизвестность!      

Медленно,   повинуясь любопытству, смешанному с предчувствием, Тарт откинул брезент и, став   на камни, положенные под основание бочки, открыл ее. На дне серели пакеты. Их   было много, штук двадцать, и Тарт тщательно пересмотрел все.      

Ему   доставляло странное удовольствие держать в руках вещественные следы ушедших   людей, мысленно говорить с ними, в то время, когда они даже и не подозревают   этого. Стоит захотеть, и он узнает их мысли, будет возражать им, без риска быть   пойманным, и они не услышат его. Матросские письма особенно заинтересовали   Тарта. Он пристально рассматривал неуклюжие, косые буквы, смутно догадываясь,   что здесь, может быть, написано и о нем. Взволнованный этим предположением,   Тарт бережно отложил несколько конвертов, на которых были надписаны имена   местностей, близких к месту его рождения. Он искал самого тесного, кровного   земляка, рылся дрожащими от нетерпения пальцами, раскладывая по песку серые   четырехугольники, и вдруг прочел:      

       

«Гарнаш,   улица Петуха».      

       

Гарнаш!   Не далее как в десяти милях от этого городка родился Тарт. Он помнит еще возы с   зеленью, пыльную дорогу, по которой бегал мальчишкой, и держит пари, что пишет   не кто иной, как толстяк Риль!      

Да, вот   его имя, написанное маленькими печатными буквами. Тарт вынул нож и разрезал   толстую бумагу пакета. Риль писал много, четыре больших листа сплошь пестрели   каракулями, сообщая подробности плавания, события, свидетелем которых был Риль,   и длинные, неуклюжие нежности, адресованные жене. Тарт торопливо разбирал   строки. Пальцы его дрожали все сильнее, лицо потускнело; взволнованный, с   блестящим остановившимся взглядом, он бросил бумагу и инстинктивно схватил   ружье.      

Кругом   было по-прежнему пусто, легкий прибой шевелил маленькие, круглые голыши и тихо   шумел засохшими водорослями. В голове, как отпечатанные, стояли строки письма,   скомканного и брошенного рукой Тарта: «…если бы он провалился, туда ему и   дорога. А наши думают, что он жив. Мы вернемся через четыре дня, за это время   должны его поймать непременно, потому что он будет ходить свободно. Шестерым с   одним справиться – что плюнуть. Толкуют, прости меня, господи, что Тарт сошелся   с дьяволом. Это для меня неизвестно».      

– Надо   уйти! – сказал Тарт, с трудом возвращая самообладание. Небывалым,   невозможным казалось ему, только что прочитанное. Все вдруг изменило окраску,   притаилось и замерло, как молчаливая, испуганная толпа. Солнце потеряло свой   зной, ноги отяжелели, и Тарт двигался медленно, напряженно, словно окаменев в   припадке безвыходного, глухого гнева. Мысль утратила гибкость, сосредоточиваясь   на пристальном, болезненном ощущении невидимых, враждебных людей. И немое   отвращение к тайной опасности подымалось со дна души, вместе с нестерпимым   желанием открытого, решительного исхода.      

– Шесть? –   сказал Тарт, останавливаясь. – Так вас шесть, да?      

Кровь   бросилась ему в голову и ослепила. Почти не сознавая, что он делает, он   вызывающе поднял штуцер и нажал спуск. Выстрел пронесся в тишине дробным эхом,   и тотчас Тарт зарядил разряженный, еще дымящийся ствол, быстро, не делая ни   одного лишнего движения.      

По-прежнему   царствовала тишина, жуткая, полуденная тишина безлюдного острова. Матрос   прислушался, молчание раздражало его. Он потряс кулаком и разразился градом   язвительных оскорблений. Обессиленный припадком тяжелой злобы, он шел вперед,   ломая кусты, сбивая ударом приклада плотные, сочные листья. Сознавая, что все   пути отрезаны, что выстрел кем-нибудь да услышан, Тарт чувствовал злобное,   веселое равнодушие и огромную силу дерзости. Уверенность возвращалась к нему по   мере того, как шли минуты, и зеленый хоровод леса тянулся выше, одевая пахучим   сумраком лицо Тарта. Он шел, а сзади, догоняя его, бежали шестеро, изредка   останавливаясь, чтобы прислушаться к неясному шороху движений затравленного человека.      

– Тарт! –   задыхаясь от бега, крикнул на ходу высокий черноволосый матрос. – Тарт,   подожди малость, эй!      

И за ним   повторяли все жадными, требовательными голосами:      

– Тарт!      

– Эй,   Тарт!      

– Тарт!   Тарт!      

Тарт   обернулся почти с облегчением, с радостью воина, отражающего первый удар. И тотчас   остановились все.      

– Мы   ищем тебя, – сказал черноволосый, – да это ведь ты и есть, а? Не так   ли? Здравствуй, приятель. Может быть, отпуск твой кончился, и ты пойдешь с   нами?      

– Завтра, –   сказал Тарт, вертя прикладом. – Вы не нужны мне. И я – зачем я вам?   Оставьте меня, гончие. Какая вам польза от того, что я буду на клипере?   Решительно никакой. Я хочу жить здесь, и баста! Этим сказано все. Мне нечего   больше говорить с вами.      

– Тарт! –   испуганно крикнул худенький, голубоглазый крестьянин. – Ты погиб. Тебе, я   вижу, все равно, ты отчаянный человек. А мы служим родине! Нам приказано   разыскать тебя!      

– Какое   дело мне до твоей родины, – презрительно сказал Тарт. – Ты,   молокосос, растяпа, может быть, скажешь, что это и моя родина? Я три года   болтался на вашей плавучей скорлупе. Я жить хочу, а не служить родине! Как? Я   должен убивать лучшие годы потому, что есть несколько миллионов, подобных тебе?   Каждый за себя, братец!      

– Тарт, –   сказал третий матрос, с круглым, тупым лицом, – дело ясное, не   сопротивляйся. Мы можем ведь и убить тебя, если…      

Он не   договорил. Одновременно с клубком дыма тело его свалилось в кусты и закачалось   на упругих ветвях, разбросав ноги. Тарт снова прицелился, невольное движение   растерянности со стороны матросов обеспечило ему новый удачный выстрел…   Черноволосый матрос опустился на четвереньки и судорожно открыл рот, глотая   воздух.      

И все потемнело   в глазах Тарта.      

Спокойно   встретил он ответные выстрелы, пистолет дрогнул в его руке, пробитый насквозь,   и выпал. Другою рукой Тарт поднял его и выстрелил в чье-то белое, перекошенное   страхом лицо.      

Падая,   он мучительно долго не мог сообразить, почему сверкают еще красные огоньки выстрелов   и новая тупая боль удар за ударом бьет тело, лежащее навзничь. И все перешло в   сон. Сверкнули тонкие водопады; розовый гранит, блестя влагой, отразил их   падение; бархатная прелесть луга протянулась к черным корням раскаленных, как   маленькие горны, деревьев – и стремительная тишина закрыла глаза того, кто был –   Тарт.      

       

 Окно в лесу      

       

       I      

       

Заблудившийся   человек, охотник, встал на пригорок и тревожно осмотрелся вокруг. Повсюду, до   самого леса, низко черневшего на горизонте, тянулась незнакомая, зловещая   равнина, поросшая желтовато-белым, угрюмым мохом и редким осинником. Осенний   ветер неистово гнул тоненькие деревца, с унылым свистом прорезая их судорожно   трепещущую листву. Беспрестанно, нагибаясь почти до самой земли, кланялись они   темнеющему, обложенному тучами небу, и холодный дух воздуха шумно рвался над   ними к багровому, стынущему закату.      

Мартышки   носились над головой охотника с отчаянным, безумно-пронзительным воплем   убиваемого существа. Обитатели маленьких болот, рассеянных по равнине,   спрятались в камышах, зайцы исчезли, тяжеловесные вороны, обессиленные вихрем,   спустились на землю. Свистящий плач ветра соединял небо с землей; все металось   и гнулось; почерневшие облака бурно текли вдаль, причудливо изменяя очертания,   клубясь, как дым невидимого пожара, разрываясь и сплющиваясь.      

Охотник   стоял, удерживая рукой шляпу. Сырой, резкий ветер стягивал кожу на покрасневшем   лице; озябшие ноги нетерпеливо ежились; тоскливая пустота земли, поражаемой   вихрем, сжимала сердце беспредметной боязнью. Члены, оцепеневшие от усталости,   требовали покоя. Незаметно окрепший голод, из легкого, почти бессознательного   желания есть превратился в жадный, беззвучный крик тела. Неизвестность   местонахождения путала мысли, близость ночи пугала, сознание обессиливало,   сменяясь инстинктивной потребностью идти, чтобы идти, в слепой надежде   выбраться к знакомым местам, успокоиться и ориентироваться.      

Охотник   тронулся, придерживаясь прежде взятого направления. Он шел к лесу поспешными,   большими шагами. Тысячи голосов сопровождали его; казалось, тысячи проклятых   существ, превращенных в болотную поросль, плачут вокруг тонкими, пронзительными   рыданиями, кричат и молят, задыхаясь от бессильного ужаса. Мартышки, чертя   мглистый воздух истерическими зигзагами, кидались то вправо, то влево, и   расстроенное воображение человека превращало их в таинственных птиц, наделенных   скрытыми силами. Как духи отчаяния, без устали бросали они свой безобразный,   отвратительно резкий крик, и лесной страх полз из темнеющего, взбаламученного   пространства.      

Охотник   остановился, дрожа от холода. Черные угли туч заваливали меркнущий очаг запада;   солнце спешило скрыться, чтобы не видеть земли, омраченной безумием. На   бледной, чистой от облаков полосе неба метались разъяренные ветви, в ушах гудело,   сырость ломила мускулы. Человек напряг легкие и крикнул; голос его жалобно   утонул в хаосе звуков, несущихся над землей. Он побрел снова, ощупью, с широко   раскрытыми глазами, спотыкаясь о пни.      

Медленное,   неудержимое отчаяние захватывало душу охотника. Все ожило, все приняло   грандиозные, пугающие размеры. Равнина казалась бесконечной; границы ее   терялись в воображении; земля становилась местом невыразимой печали,   заброшенности и проклятия. Взрослый превращался в ребенка; лицом к лицу с   ночью, сбившийся и голодный, бессильный и беззащитный, он воскрешал древние   предания, мысленно вызывая мохнатые образы лесных духов, судорожно улыбался в   темноте, силясь сбросить овладевшие им представления, и шел, прислушиваясь с   болезненным напряжением к малейшему треску сучка, вздрогнувшего под ногой.      

Ночь   свирепствовала подобно душе преступника. Охотник тяжело дышал; мысли его терялись   в пространстве; одиночество обостряло чувства; ноги не замечали земли; живые   невидимые ветви хватали за одежду, молча били в лицо и бешено выли за спиной,   охваченной страхом. Охотник более не останавливался. Ускоряя шаг, он   инстинктивно стремился к лесу, чтобы в его густой влажной сердцевине укрыться   от разрушительного торжества бури.      

Первый,   шершавый ствол дерева, которого он коснулся в темноте вытянутой рукой, показался   ему живым существом, другом, вышедшим навстречу измученному товарищу. С   чувством тоскливого успокоения замечал он, пробираясь дальше, как затихает вой   ветра, превращаясь в шумное движение хвойных вершин. Стонущий рокот, подобно   невидимому водопаду, струился над его головой; медленно скрипели стволы, их   дикий оркестр щемил сердце; полусгнившая хвоя мягко скользила под ногами, и   черная сырость воздуха, пропитанного запахом леса, напрягала невидящие глаза,   бросая в них искры, рожденные оцепеневшим мозгом.      

И вот, в   совершенной темноте, как маленький уголек, тлеющий на темной материи, вспыхнул   свет. Человек не поверил свету; он протер кулаком глаза и пошел дальше. Красный   уголек скрылся, заслоненный деревьями, мелькнул снова, погас и вновь одиноким,   кривым глазом блеснул во тьме.      

Тогда   неудержимая радость овладела охотником. Тело его как будто переродилось, потеряло   вес и усталость; бессознательная, блаженная улыбка растопила лицо; желание   опередило тихий человеческий шаг и, сорвавшись, как обозленная лошадь, было уже   там, где чувствовалось людское жилье.      

С   обостренной силой заворочался голод, и человек не сдерживал его, а возбуждал и   радовался, предчувствуя близкое удовлетворение. Десятки виденных раньше,   ночных, полных заманчивого уюта, окон всплыли в его воображении. Но этот свет –   не был ли он просто костром?      

       II      

       

Приблизившись,   сжигаемый любопытством и нетерпением, охотник различил черный переплет рамы на   фоне красноватых от огня стекол. Это было окно, это был дом, произведение человеческих   рук, успокоение и находка.      

В   туманной глубине света, наполнявшего внутренность помещения, двигались неясные   силуэты, желтые профили, беззвучно шевелящиеся губы и руки. Тени, мгновенно   вырастая, перебегали с потолка на стены и гасли. Жизнь ночного окна,   призрачная, странная, неизвестная смотрящему из темноты человеку,   сосредоточивалась в неуклюжем, ясном четыреугольнике.      

И, по   свойственной человеку привычке подходить к своему ближнему с осторожностью   большей, чем у диких зверей – друг к другу, – охотник медленными,   крадущимися шагами пошел вперед, стараясь рассмотреть обитателей.   Соблазнительные картины отдыха и горячих кушаний в кругу мирной, трудолюбивой   семьи толкали его быстрее, чем хотел он, охотник, привыкший к осторожности и   терпению. Мертвый сон под надежным кровом, под стоголосый шум ветра, бушующего   извне, приветливые улыбки гостеприимных хозяев – разве не вправе был он ожидать   этого?      

С нервно   бьющимся сердцем охотник прильнул к стеклу. Глаза его, утомленные мраком, не   сразу различали предметы, но скоро, сосредоточив внимание, он рассмотрел всю   обстановку и людей, живших за потным стеклом. По-видимому, он наткнулся на   хижину лесника. В стене, противоположной окну, была дверь; над нею висели   ружья, веревочная сетка для ловли перепелов, дробовница, рог с порохом и   пожелтевшие удилища. Вправо от двери, у маленькой, плохо выбеленной печи, висел   красный полог кровати. На полках громоздилась глиняная посуда, разные предметы   хозяйства; стены, увешанные картинками сказочного и божественного содержания,   были черны от копоти. Налево от окна, в углу виднелся широкий, накрытый синей   скатертью, стол, а на нем горела дешевая жестяная лампа.      

Людей   было трое. Они, по-видимому, уже поужинали, потому что на деревянной скамье   лежала недоеденная краюха хлеба и желтел горшок, обложенный разбросанными в   беспорядке ложками. У печи на низеньком табурете сидела маленькая, сгорбленная   старуха; руки ее быстро перебирали вязальными спицами, а за столом, погруженные   в какое-то, на первый взгляд, непонятное занятие, помещались – мальчик лет   11-ти и пожилой, коренастый мужик. Мальчик сидел, облокотившись на руку; его   задумчивое, не по-крестьянски нежное лицо светилось веселой улыбкой. Иногда он   встряхивал темными, подстриженными в кружок волосами и беззвучно для охотника   хохотал, показывая ряд белых зубов. Мужик с расстегнутым воротом грязной,   цветной рубахи, с обветренным, угрюмо-добродушным лицом и спутанной окладистой   бородой, старательно выпячивал губы, моргал и весь был поглощен делом. Он   неторопливо ловил что-то, бегающее по столу, задерживал на мгновение в своей   широкой, заскорузлой ладони и отпускал.      

Охотник   посмотрел пристальнее и вздрогнул от отвращения. По столу, трепыхая перебитым   дробью крылом, бегал в судороге нестерпимого ужаса маленький болотный кулик.   Его тоненький клюв непрерывно открывался и закрывался; черные, блестящие глазки   выкатывались из орбит, перья, смоченные засохшей кровью, топорщились, как   разорванная одежда. Быстро семеня длинными коричневыми ногами, пробегал он до   края стола; мужик ловил его, сдавливал пальцами окровавленную головку и,   методически, аккуратно целясь, протыкал птице череп толстой иглой. Кулик   замирал; игла медленно, уродуя мозг, выходила наружу, и птица, отпущенная   лесником, стремительно неслась прочь, бессильная крикнуть, ошеломленная болью и   предсмертной тоской, пока те же пальцы не схватывали ее вновь, протыкая в   свежем месте маленькую, беззащитную голову.      

Охотник   перестал дышать. Лесник повернулся, его прищуренные глаза уперлись в то место   окна, откуда из темноты ночи следил за ним неподвижный, усталый взгляд. Лесник   не видел охотника; отвернувшись, он продолжал забаву. Куличок двигался все тише   и тише, он часто падал, трепыхаясь всем телом; вскакивал, пытаясь взлететь, и,   совершенно обезумев, стукался о стекло лампы.      

Лес глухо   гудел; сырой холод тьмы ронял капли дождя. Тоскливая, неизмеримая ярость   подняла руку заблудившегося человека. Охваченный внезапным, жарким туманом, он   вскинул ружье, прицелился, и оба ствола, грянув перекатистым эхом, разбили   стекла.      

Крик   раненого и грохот падающей скамьи был ему ответом. Лес ожил; тысячи голосов разнеслись   в нем, и внутренность дома, сразу соединенная с охотником острым узором   раздробленного стекла, стала действительностью. Стоило протянуть руку, чтобы   коснуться стола и всклокоченной головы, рухнувшей на смятую скатерть. Мальчик   трясся от ужаса и что-то кричал: он был вне себя.      

Охотник   быстро уходил прочь, шатаясь, как пьяный. Стволы толкали его, бесстрастный   глухой лес поглощал одинокого человека, а он все шел, дальше и дальше навстречу   голодной, бессонной, полной зверями тьме.      

 Штурман «Четырех   ветров»      

       

Во всей   той окрестности не было ни одного человека, который мог бы его услышать.      

Сервантес      

       

Шатаясь,   я придерживался за складки его плаща, изображая собой судно, буксируемое против   ветра. Он неуклонно подвигался вперед и, как подобает морскому волку, тщательно   рассматривал мрак. Ветер, проносясь со скоростью шторма, свистел нам в уши,   словно стая обезумевших мальчишек. Выпитая водка кое-как согревала   внутренности, предоставляя коже зябнуть и коченеть от ледяных брызг дождя. В   голове мелькали воспоминания: хохочущие женские рты. Но если хоть раз в день   было весело – это уже хорошо.      

Неизвестно,   куда мы шли, но в то время нисколько не сомневались, что идти нужно именно в   этом направлении. Зачем? Спросите об этом у штурмана. Он шагал так быстро, что   я сам не успел задать ему этот вопрос; к тому же он мне тогда и не приходил в   голову. Я брел, как слепой щенок, веселый, пьяный, мокрый и говорливый. Я   говорил страшно много. В самый короткий срок, считая с того момента, когда мы   показали тыл порогу «Свидания моряков», я выложил и вывернул наизнанку себя   всего, как наволочку; рассказал все свои секреты легкомысленно обнажил тайны,   проявил все сомнения и вытряхнул столько убеждений, что их хватило бы иному на   всю жизнь. Кроме того, я клялся самой страшной божбой и, когда штурман начинал   одобрительно рычать, приходил в явно неистовый восторг.      

Подвигаясь   таким образом, мы очутились не далее, как в двух шагах от воды. Штурман втянул   носом соленый запах и не допустил меня упасть с набережной, что я пытался   сделать, принимая воздух за продолжение мостовой. Я сказал:      

– Спасибо   тебе за то, что не всякий бы сделал на твоем месте. Будь здесь мой дядюшка, он   ласково улыбнулся бы мне с берега, даже не заботясь, способен ли я разглядеть   сквозь эту тьму его дьявольскую улыбку.      

– Я   хочу пить! – захрипел штурман, хватая меня за бока. – Пить! –   Или я ложусь в дрейф, и пусть меня слопают акулы, если я тронусь с места!   Довольно! Я не греческая губка, но и не черепица. Я не могу более. Я жажду.      

– Нечего   жаждать, – возразил я. – Морская вода с примесью апельсинных корок –   этого ли ты хочешь, бесстыдник? Или тебе мало полубочонка имбирного пива, трех   бутылок виски и полкварты персиковой настойки? Если мало – то «да», а если довольно   – то «нет!».      

– Да! –   воскликнул он с одушевлением пророка. – Да! И идем, Билль, как можно   скорее! Не может быть, чтобы все трактирщики легли спать. Право на борт,   пьяница с гнилыми ногами, и держись за меня, иначе, клянусь копытами сатаны,   ветер опрокинет тебя, как грудного младенца.      

Здесь я   принужден сделать маленькое отступление, чтобы познакомить со штурманом тех из   моих читателей, кто не встречал его ни в «Свидании моряков», ни в «Черном   олене», ни в «Рассаднике собутыльников». Он был в полном смысле слова –   мужчина. Его рыжая грива была густа, как июльская рожь, а широкое, красное от   ветра лицо походило на доску, на которой повар крошит мясо. Говорят, что и весь   он исполосован шрамами в схватках на берегу из-за лишнего комплимента чужой   красавице или нежелания уступать дорогу первому встречному, вроде джентльмена в   кэпи, – но этого подтвердить я не могу, так как никогда штурман при мне не   снимал рубашку; а снимал он ее три раза в год, по большим праздникам. Рост его   был немного пониже семи фут; глаза черные, как две хорошие маслины, а кулаки   весили бы, вероятно, по шести фунтов каждый.      

Если это   вам нравится, то именно таков был его портрет в те времена. Прибавлю еще, что в   правом ухе он носил серьгу, снятую им со своей покойной жены, когда ее положили   в гроб. При этом, как передают, им были сказаны следующие знаменательные слова:   «Не думай, милая моя Бетси, что я хочу тебя обокрасть или что я стал жаден, как   нищий в пустой квартире; стоит тебе встать из гроба – и я куплю тебе сережки в   четыре фунта, потолще моих пуговиц». Сказав это, он зарыдал и вытащил серьгу из   уха покойницы – на память, по его объяснению.      

За плащ   этого человека я и держался, пока мы, тоскуя о невозможном, блуждали по спящим   улицам. Не знаю – было ли еще когда-нибудь темнее, чем в эту ночь. Ветер   бушевал, как дюжина цепных псов; слева и справа, сзади и спереди бросал он   отчаянные толчки, рвал одежду и затруднял дыхание. Дождь поливал нас усерднее   садовника, хотя мы и не были розами, ноги мои жулькали в сапогах, коченели, и   я, наконец, перестал их совсем чувствовать. Мы прошли одну улицу, другую;   свернули, путались в переулках, но нигде, кроме искр своих собственных глаз, не   видели никакого света. Наглухо закрытые ставни скрипели заржавленными болтами,   из водосточных труб хлестала вода, и мрак, чернее мысли приговоренного к   смерти, закрадывался в наши сердца, жаждущие веселья.      

Наконец,   штурман не выдержал. Стиснув зубы так, что они взвизгнули не хуже плохого   флюгера, и топнув ногой, он утвердился на месте крепче принайтовленной бочки. Я   тщетно пытался сдвинуть его, все мои усилия повели только к взрыву проклятий,   направленных против неба, ада, трактирщиков, моей особы и ни в чем не повинной   шхуны «Четыре ветра», мирно дремавшей у мола в соседстве двух катеров.      

– Ни   с места! – громовым голосом рявкнул штурман, набирая как можно больше   воздуха. Это служило признаком, что он намерен держать речь, как всегда – в   подобных и иных критических случаях. – Ни с места, говорю я. Разбудим весь   город, или сами захрапим тут не хуже каких-нибудь кухарок или объевшихся   лавочников! Как?!. Два джентльмена желают выпить и не могут этого сделать   потому, что в этом дрянном городе живут сурки?! Эй, проживающие здесь (говоря   это, он подошел к ближайшим воротам и ударил в них кулаком так крепко, что   вздрогнула ночь), – эй, – говорю я, – вставайте! Мы желаем с   вами познакомиться. Если же вы не слышите, я буду барабанить здесь, как   обезьяна на ярмарке, до тех пор, пока не свалюсь в грязь! Проснитесь,   сухопутные крысы, кочни капусты, пучки сельдерея! Одну бутылку – и мы удалимся!   Расчет наличными!      

Беснуясь,   он каждое слово свое сопровождал сокрушительными ударами. Сердце мое замерло. С   минуты на минуту я ожидал, что нас окружит толпа потревоженных жителей, и тогда   будет нехорошо. Но, к моему удивлению, царствовало глубокое безмолвие,   нарушаемое лишь возгласами отважного штурмана и гулом ветра.      

– Лазит   в карман за словом тот, кто привык искать его везде, кроме собственной   головы, – продолжал мой спутник, сделав маленькую передышку, так как уже   охрип. – Или вы думаете, что мне с вами не о чем разговаривать? Дудки-с! Я   буду кричать вам до рассвета, потому что нет ни одной гавани в мире, где я не   менял бы золото на медяки, а серебро на свистульку! Кроме вас, есть еще желтые,   черные и коричневые балбесы, а есть и такие, что блестят почище ваших медных   кофейников! В Гаване рыбу ловят острогами, а в Судане крючками. А где лучший   хлеб, знаете ли вы, каракатицы? Я знаю – в Лиссабоне; потому что он там бел и   мягок, как девушка в восемнадцать лет! Я вам скажу, что в Индии есть слоны и   дворцы, тигры и жемчужные раковины. В океане, где я живу, как вы под железной   крышей, – вода светится на три аршина, а рыбы летают по воздуху на манер   галок! Это говорю вам я, штурман «Четырех ветров», хотя ее и чинили в прошлом   году! Попробуйте-ка прогуляться где-нибудь в Вальпарайзо без хорошего   револьвера – вас разденут, как артишок. В море, говорю я вам, бывают чудеса,   когда ваш собственный корабль плывет на вас, словно вы перед зеркалом! А где   пляшут гейши – я вам и ходить не советую, потому что вы распустите слюни.   Поросята! Я вам скажу, что есть места, где ананасы покупают корзинами, и они   дешевле репы. Видали вы небо, под которым хочется хохотать с зари до зари, как   будто ангелы щекочут в вашем носу концами своих крыльев? А леса, перед которыми   ваши цветники – вроде огородной гряды перед облаками на закате? В Шанхае чай   шесть пенни за фунт, и это первого сбора. Клянусь тетушкой черта, если она у   него есть, что сам видел раковины больше корзины, и они пестрели, как радуга.   Если б я не был пьян, я вас всех вытащил бы на палубу и дал бы вам на первое   время в месяц по двадцати шиллингов. Чего вы боитесь? Вы можете взять с собой   все ваши кастрюли, кровати и горшки с душистым горошком, да в придачу еще пару   гусей, если они у вас есть. Так я вам и позволил пакостить судно разным печным   скарбом! Не плачьте, чулочники, сапожники, кузнецы, пивовары, лавочники и   жулики! Ваше прошлое останется с вами, вы можете его пережевывать, как коза   жвачку, сколько угодно. Эй, говорю я, прыгайте, прыгайте из окошек вниз! Я   покажу вам новую бизань из самого сухого дуба на всей земле.      

И так   как по-прежнему никто не пожелал бросить теплую постель, чтобы выругать штурмана,   он начал трясти ворота с остервенением, равным его жажде. Резкий грохот   задребезжал в переулках. Я дернул штурмана за рукав, не обращая внимания на его   брань, и сказал:      

– Глотка   из бирмингамского железа – или ты хочешь, чтобы нас избили ни за что, ни про   что?      

Но   упорство его было велико. Он уже приискивал подходящий булыжник, как вдруг неизвестная   личность, появившись из-за угла, помешала нашему объяснению. Это был ночной сторож.      

– Куда   вы ломитесь, бродяги? – закричал он, подходя ближе и направляя красный   свет фонаря на наши головы. – Это пустой дом, и в нем нога человеческая не   бывала еще с прошлого рождества! Нечего сказать, хорошее занятие – портить   кулаки о ворота!      

И я   услышал из уст штурмана новую, но уже негодную для печати речь, которую он закончил   следующими словами:      

– Пусть   рассыплется в порошок тот, кто, покидая этот сарай, не прибил к нему фонаря с   надписью: «Здесь живут мыши!»      

И мы   пошли снова. Штурман быстро шагал к гавани, а я едва поспевал за ним, придерживаясь   за складки его плаща.      

 Происшествие на улице   Пса      

       

Похож на   меня, и одного роста, а кажется выше на полголовы – мерзавец Из старинной комедии   Случилось, что Александр Гольц вышел из балагана и пришел к месту свидания   ровно на полчаса раньше назначенного. В ожидании предмета своей любви он   провожал глазами каждую юбку, семенившую поперек улицы, и нетерпеливо колотил   тросточкой о деревянную тумбу. Ждал он тоскливо и страстно, с темной   уверенностью в конце. А иногда, улыбаясь прошлому, думал, что, может быть, все   обойдется как нельзя лучше.      

Наступил   вечер; узенькая, как щель, улица Пса туманилась золотой пылью, из грязных окон   струился кухонный чад, разнося в воздухе запах пригорелого кушанья и сырого   белья. По мостовой бродили зеленщики и тряпичники, заявляя о себе хриплыми   криками. Из дверей пивной то и дело вываливались медлительные в движениях люди;   выйдя, они сперва искали точку опоры, потом вздыхали, нахлобучивали шляпу как   можно ниже к переносице и шли, то с мрачным, то с блаженным выражением лиц,   преувеличенно твердыми шагами.      

– Здравствуй!      

Александр   Гольц вздрогнул всем телом и повернулся. Она стояла перед ним в небрежной позе,   точно остановилась мимоходом, на секунду, и тотчас уйдет. Ее смуглое, подвижное   лицо с печальным взглядом и капризным изгибом бровей, избегало глаз Гольца; она   рассматривала прохожих.      

– Милая! –   напряженно-ласковым голосом сказал Гольц и остановился.      

Она   повернула лицо к нему и в упор безразличным движением глаз окинула его пестрый   галстух, шляпу с пером и гладко выбритый, чуть вздрагивающий подбородок. Он еще   надеется на что-то; посмотрим.      

– Я… –   Гольц прошептал что-то и начал жевать губами. Потом сунул руку в карман, вытащил   обрывок афиши и бросил. – Позволь мне… – Здесь его рука потрогала   поля шляпы. – Итак, между нами все кончено?      

– Все   кончено, – как эхо, отозвалась женщина. – И зачем вы еще хотели   видеть меня?      

– Больше…   ни за чем, – с усилием сказал Гольц. Голова его кружилась от горя. Он   сделал шаг вперед, неожиданно для себя взял тонкую, презрительно-послушную руку   и тотчас ее выпустил.      

– Прощайте, –   выдавил он тяжелое, как гора, слово. – Вы скоро уезжаете?      

Теперь   кто-то другой говорил за него, а он слушал, парализованный мучительным кошмаром.      

– Завтра.      

– У   меня остался ваш зонтик.      

– Я   купила себе другой. Прощайте.      

Она   медленно кивнула ему и пошла. Тумба оказалась крепче тросточки Гольца; хрупкое   роговое изделие сломалось в куски. Он пристально смотрел в затылок ушедшей   девушке, но она ни разу не обернулась. Потом фигуру ее заслонил угольщик с   огромной корзиной. Кусочек шляпы, мелькнувшей из-за угла – это все.      

Александр   Гольц открыл двери ближайшего ресторана. Здесь было шумно и людно; косые лучи   солнца блестели в густом войске бутылок дразнящими переливами. Гольц сел к   пустому столу и крикнул:      

– Гарсон!      

Безлично-почтительный   человек в грязной манишке подбежал к Гольцу и смахнул пыль со столика. Гольц   сказал:      

– Бутылку   водки.      

Когда   ему подали требуемое, он налил стаканчик, отпил и плюнул. Глаза его метали гневные   искры, ноздри бешено раздувались.      

– Гарсон! –   заорал Гольц, – я требовал не воды, черт возьми! Возьмите эту жидкость,   которой много в любой водосточной кадке, и дайте мне водки! Живо!      

Все,   даже самые флегматичные, повскакали с мест и кольцом окружили Гольца. Оторопевший   слуга клялся, что в бутылке была самая настоящая водка. Среди общего смятения,   когда каждый из посетителей отпивал немного воды, чтобы убедиться в правоте   Гольца, принесли новую запечатанную бутылку. Хозяин трактира, с обиженным и   надутым лицом человека, непроизвольно очутившегося в скверном, двусмысленном   положении, вытащил пробку сам. Руки его бережно, трясясь от волнения, налили в   стакан жидкость. Из гордости он не хотел пробовать, но вдруг, охваченный   сомнением, отпил глоток и плюнул: в стакане была вода.      

Гольц   развеселился и, тихо посмеиваясь, продолжал требовать водки. Поднялся неимоверный   шум. Восковое от страха лицо хозяина поворачивалось из стороны в сторону, как   бы прося защиты. Одни кричали, что ресторатор – жулик и что следует пригласить   полицию; другие с ожесточением утверждали, что мошенник именно Гольц. Некоторые   набожно вспоминали черта; маленькие мозги их, запуганные всей жизнью,   отказывались дать объяснение, не связанное с преисподней.      

Задыхаясь   от жары и волнения, хозяин сказал:      

– Простите…   честное слово, ума не приложу! Не знаю, ничего не знаю; оставьте меня в покое!   Пресвятая матерь божия! Двадцать лет торговал, двадцать лет!..      

Гольц   встал и ударил толстяка по плечу.      

– Любезный, –   заявил он, надевая шляпу, – я не в претензии. У вас бутылки, должно быть,   из тюля, – немудрено, что спирт выдыхается. Прощайте!      

И он   вышел, не оборачиваясь, но зная, что за ним двигаются изумленные, раскрытые   рты.      

III   Историк (со слов которого записал я все выше и нижеизложенное) с момента выхода   Гольца на улицу сильно противоречит показаниям мясника. Мясник утверждал, что   странный молодой человек направился в хлебопекарню и спросил фунт сухарей.   Историк, имени которого я не назову по его просьбе, но лицо, во всяком случае,   более почтенное, чем какой-то мясник, божится, что он стал торговать яйца у   старухи на углу улицы Пса и переулка Слепых. Противоречие это, однако, не   вносит существенного изменения в смысл происшедшего, и потому я останавливаюсь   на хлебопекарне.      

Открывая   ее дверь, Гольц оглянулся и увидел толпу. Люди самых разнообразных профессий,   старики, дети и женщины толкались за его спиной, сдержанно жестикулируя и   указывая друг другу пальцем на странного человека, оскандалившего трактирщика–   Истерическое любопытство, разбавленное темным испугом непонимания, тянуло их по   пятам, как стаю собак. Гольц сморщился и пожал плечами, но тотчас расхохотался.   Пусть ломают головы – это его последняя, причудливая забава.      

И,   подойдя к прилавку, потребовал фунт сахарных сухарей. Булочная наполнилась   покупателями. Все, кому нужно и кому не нужно, спрашивали того, другого, жадно   заглядывая в каменное, строгое лицо Гольца. Он как будто не замечал их.      

Среди   всеобщего напряжения раздался голос приказчицы:      

– Сударь,   да что же это?      

Чашка   весов, полная сухарями до коромысла, не перевешивала фунтовой гири. Девушка   протянула руку и с силой потянула вниз цепочку весов, – как припечатанная,   не шевельнувшись, стояла другая чашка.      

Гольц   рассмеялся и покачал головой, но смех его бросил последнюю каплю в чашу страха,   овладевшего свидетелями. Толкаясь и вскрикивая, бросились они прочь. Мальчишки,   стиснутые в дверях, кричали, как зарезанные. Растерянная, багровая от испуга,   стояла девушка-продавщица.      

Опять   Гольц вышел, хлопнув дверьми так, что зазвенели стекла. Ему хотелось сломать   что-нибудь, раздавить, ударить первого встречного. Пошатываясь, с бледным,   воспаленным лицом, с шляпой, сдвинутой на ухо, он производил впечатление   помешанного. Для старухи было бы лучше не попадаться ему на глаза. Он взял у   нее с лотка яйцо, разбил его и вытащил из скорлупы золотую монету. «Ай!» –   вскричала остолбеневшая женщина, и крик ее был подхвачен единодушным – «Ах!» –   толпы, запрудившей улицу.      

Гольц   тотчас же отошел, шаря в кармане. Что он искал там?      

Публика,   окружившая старуху, вопила, захлебываясь кто смехом, кто бессмысленными ругательствами.   Это было редкое зрелище. Дряхлые, жадные руки с безумной торопливостью били   яйцо за яйцом; содержимое их текло на мостовую и свертывалось в пыли скользкими   пятнами. Но не было больше ни в одном яйце золота, и плаксиво шамкал беззубый   рот, изрыгая старческие проклятия; кругом же, хватаясь за животы, стонали от   смеха люди.      

Подойдя   к площади, Гольц вынул из кармана ни больше, ни меньше, как пистолет, и преспокойно   поднес дуло к виску. Светлое перо шляпки, скрывшейся за углом, преследовало   его. Он нажал спуск, гулкий звук выстрела оттолкнул вечернюю тишину, и на землю   упал труп, теплый и вздрагивающий.      

От   живого держались на почтительном расстоянии, к мертвому бежали, сломя голову.   Так это человек просто? Так он действительно умер? Гул вопросов и восклицаний   стоял в воздухе. Записка, найденная в кармане Гольца, тщательно   комментировалась. Из-за юбки? Тьфу! Человек, встревоживший целую улицу,   человек, бросивший одних в наивный восторг, других – в яростное негодование,   напугавший детей и женщин, вынимавший золото из таких мест, где ему быть вовсе   не надлежит, – этот человек умер из-за одной юбки?! Ха-ха! Чему же еще   удивляться?!      

Надгробные   речи над трупом Гольца были произнесены тут же, на улице, ресторатором и   старухой. Первая, радостно взвизгивая, кричала:      

– Шарлатан!      

Ресторатор   же злобно и сладко бросил:      

– Так!      

Обыватели   расходились под ручку с женами и любовницами. Редкий из них не любил в этот   момент свою подругу и не стискивал крепче ее руки. У них было то, чего не было   у умершего, – своя талия. В глазах их он был бессилен и жалок – черт ли в   том, что он наделен какими-то особыми качествами; ведь он был же несчастен   все-таки, – как это приятно, как это приятно, как это невыразимо приятно!      

Не   сомневайтесь – все были рады. И, подобно тому, как в деревянном строении затаптывают   тлеющую спичку, гасили в себе мысль: «А может быть… может быть – ему было нужно   что-нибудь еще?»      

 Дача Большого Озера      

       

       I      

       

Всю   дорогу от вокзала до Бурунчей Оссовский находился в состоянии крайнего   угнетения. Знакомые когда-то места, покинутые несколько лет тому назад и теперь   снова развертывавшие перед ним свой грустный пейзаж, сильно изменились за это   время, застроились, раскинули к реке и лесу новые улицы, еще полные щеп и   кирпичей от наскоро возведенных построек. Здесь, так же как и в его   постаревшей, истрепанной душе, хозяйничало время, тщательно разрушая мелкие,   милые подробности прошлого – старые домики, нелепо выкрашенные заборы, покосившийся   фонарь – все, что сразу охватывает человека трепетом забытых волнений,   нежностью к прошедшему и безнадежным, мучительным желанием помолодеть на   несколько лет.      

Оссовский   смотрел по сторонам, медленно разбираясь в воспоминаниях. Вот улица, где находился   пустырь, огороженный деревянным забором; теперь в самом центре ее стоял двухэтажный   кирпичный дом с вывеской: «Почтово-телеграфное отделение», а к нему с обеих   сторон примыкали кокетливые, окруженные зеленью дачи. Мелькнула гостиница, где   ночевал он, приезжая на свидания к невесте, ставшей впоследствии его женой и   умершей два года назад. Зеленые косогоры, переулки, чудом сохранившие прежнюю   физиономию, казалось, всматривались в усталое лицо приехавшего, силясь узнать в   нем кого-то прежнего, моложе и пободрее.      

Летние   сумерки дышали неостывшим теплом земли, влажностью растительных испарений и   острым после дождя запахом гнилых досок. Ежедневное, еще светлое небо молча   прислушивалось к вечерним, затихающим отзвукам. Из окон блестел свет, смутные   голоса людей вырывались на улицу, сердитые и веселые, быстрые и ленивые.   Где-то, захлебываясь плачем, кричал ребенок. Плавно шумели деревья, окутанные   сумерками, вдали зычно и раскатисто прогудел паровоз.      

Экипаж   выехал к озеру, скрытому разноцветным узором дач, и Оссовский остановил извозчика   у большого, затейливого особняка. Пожилой дворник, дремавший на лавочке, снял   шапку и флегматически уставился на чемодан Оссовского.      

Приезжий   спросил:      

– Барыня   дома?      

– Дома-с, –   не сразу ответил дворник, тупо разглядывая господина, стоявшего перед   ним. – А вы кто будете?      

– Возьми   чемодан, голубчик, и проводи меня, вот тебе мелочь.      

Разглядыванье   прекратилось. Дворник пошел назад, таща в одной руке чемодан, в другой крепко   сжимая семь гривен, полученные от барина. Дверь отперла горничная, молодая и   шустрая, в щеголеватом ситцевом платке.      

– Вот   моя карточка, – сказал Оссовский. – И скажите, что от Михаила   Степановича. Поставь чемодан тут.      

Горничная   ушла, вертя в руках карточку; потоптавшись, удалился и дворник. Переднюю   освещала лампа, луч света тянулся от нее за полуоткрытую дверь гостиной,   выделяя из полутьмы угол кресла, стоявшего у окна. Оссовский разделся, прошел в   гостиную и сел к столу, рассеянно потирая руки.      

Дорога   сильно утомила его, а две бессонные ночи совсем расшатали нервы, и без того достаточно   издерганные за последнее время. Согнувшись и опустив голову, Оссовский равнодушно   ждал появления хозяйки, заранее решив не пускаться в длинные разговоры, а   ограничиться необходимыми любезностями и, выбрав удобную минуту, получить разрешение   удалиться к себе в комнату, которую, без сомнения, ему отведут здесь;   раздеться, лечь, вытянуться и замереть в сладкой истоме – это все, что нужно   ему сейчас. В последние годы, изувеченный страданием, он слишком, слишком часто   призывал безмолвие ночи и сон-забвение.      

Так   просидел он несколько минут, наслаждаясь, тишиной сумерек, пока легкий шум не заставил   его вздрогнуть и подняться навстречу тоненькой женщине, остановившейся на   пороге гостиной. Помолчав, она подошла ближе, но и теперь было трудно   рассмотреть ее лицо, смутно белевшее в полутьме. Оссовский поклонился, пожал   маленькую руку, протянутую ему, и услышал:      

– Елизавета   Сергеевна Инзар… Только я вас совсем не вижу; горничная, по обыкновению, не   догадалась зажечь огня.      

– Ну   что же, – шутливо сказал Оссовский, – может быть, при полном-то   освещении я и потеряю в ваших глазах.      

– Нет,   не потеряете, – возразила молодая женщина. – Я знаю вас… слегка… по   рассказам мужа… Скажу, чтобы зажгли лампу.      

Она   позвонила и села у стола против гостя.      

Оссовский   чувствовал ее пристальный, направленный на него взгляд, и пока вошедшая   горничная зажигала высокую бронзовую лампу, он успел отметить маленькое, но   приятное разочарование. Жена его друга детства была красивее и симпатичнее, чем   он ожидал, представляя ее себе по некоторым соображениям совершенно   неинтересной женщиной. В соображениях этих, правда, сказывалась только   привычная наблюдательность человека, проведшего в путешествиях две трети жизни.      

Елизавета   Сергеевна была среднего роста блондинка, с мягкими чертами лица и рассеянным,   застенчивым выражением глаз, постоянно и как будто нечаянно переходивших с   предмета на предмет. Маленький детский рот, беспечный и розовый, не уменьшал,   а, наоборот, подчеркивал общую сосредоточенность ее лица, и казалось, что при   улыбке никогда не засмеются глаза этой женщины. Густые, плотно собранные волосы   касались изгиба шеи. Одета она была в серое шерстяное платье, очень простое,   без отделки и кружев.      

А перед   ней сидел сильно загорелый человек, с проседью в совершенно черных, коротко   остриженных волосах, с тяжелым и неподвижным взглядом. Дорожную сумку он забыл   снять, и ее желтый ремень тускло блестел на сукне синей австрийской куртки.      

Когда   горничная удалилась, Оссовский стряхнул утомление и начал рассказывать. Говорил   он тихо, часто останавливаясь и задумываясь.      

–…а   проживу я здесь недолго, недели две… Еще месяц назад в Константинополе, услышав   подлинный московский язык, я подумал: а в самом деле? Но воспоминания были еще   довольно свежи, и, если бы не расстройство заводских дел, я, пожалуй, еще не   скоро бы приехал в Россию. Скрепя сердце собрался и, кажется, рад теперь.   Почему? Со смертью Наташи, казалось, для меня все умерло… Но как плохо знаешь   себя в подобных случаях… Я, буржуа, превратившийся в бродягу, оказывается,   бессознательно страдал, разъезжая везде, куда только можно попасть, имея деньги   в кармане и желание рассеяться до пресыщения. Там я как-то еще сильнее чувствовал   свое одиночество.      

Он   сморщился и умолк, смотря в сторону, слегка раздраженный тем, что рассказывает   о своих душевных переживаниях чужому и, вероятно, счастливому человеку.      

– Значит,   вы много ездили?      

– Я?   Много, очень много.      

– Были…   в Америке?      

– Был   и в Америке, – улыбнулся Оссовский. – А это вам кажется самой   страшной далью?      

– О   нет, – смутилась хозяйка, – но я… нигде не была и… А почему я   спросила про Америку… вероятно, потому, что это уже серьезное путешествие, не   то что Швейцария или Ницца. А в Египте?      

– И   в Египте и в Индии был, даже кусочек Тибета видел, – задумчиво сказал   Оссовский. – Все это страшно интересно… было бы… в другое время.      

Последние   слова он прибавил кстати, потому что фраза: «Какой вы счастливый!» – чуть-чуть   не сорвалась с губ молодой женщины. Она вздохнула, испытывая смутную тяжесть от   сознания чужого, но понятного ей горя, и произнесла:      

– Извините,   если я, может быть, нечаянно причинила вам боль своими расспросами.      

– Ничего   подобного, – добродушно сказал Оссовский. – Ведь я же сам рассказал.      

– Все-таки.   А скажите – что Миша? Скоро кончится его работа в комиссии? Вы ведь говорили   сегодня с ним… С тех пор как он сделался инженером, мы значительно реже бываем   вместе… я его, например, вот уже четвертый день жду… да… так он вам ничего не   говорил?      

– Нет, –   протянул Оссовский, пристально смотря в глаза Елизаветы Сергеевны. – Много   он работает?      

– Даже   чересчур много. А когда приезжает сюда, он такой бледный, измученный – смотреть   больно.      

Оссовский   медлил, припоминая подробности сегодняшней встречи с приятелем. Предчувствие   необходимой лжи раздражало его, заставляя быть осторожным, чтобы не попасть впросак.   Конечно, инженер работает, иначе он не мог бы так бешено тратить деньги, как   тратил их сегодня в его присутствии. Вся эта обстановка затянувшегося кутежа и   прозрачные намеки на необходимость ехать куда-то, в какое-то место, добиваясь   какого-то давно обещанного блаженства, – кое-что уяснили Оссовскому в   словах молодой женщины, и он, почти уж зная, как держаться дальше, сказал:      

– Нет,   нет. Как я вам уже говорил, я не думал ехать сюда один, а намеревался подождать   Михаила. Но гостиница как-то слишком совала мне в глаза мое скитальческое   положение… потом этот вечный грохот мостовых… захотелось тишины, семейной   обстановки, так что я, недолго думая, махнул сюда, не повидавшись с ним больше.      

Он не   лгал. Действительно, потеряв надежду на скорое вытрезвление инженера, Оссовский   бросил только что снятый дорогой номер и уехал из города с глубоким убеждением,   что легкомысленное времяпрепровождение Михаила не составляло тайны для его   жены. Впрочем, Михаил, очевидно, конфузился сам себя, когда говорил Оссовскому:      

– Друг!   Валер! Разве она рассердится? Приду, поцелую руку, потуплюсь, вздохну и скажу:   «Лизочка! Прости меня!» И все кончено. Все кончено, дорогой мой!      

– Во   всяком случае, – продолжал Оссовский, с неприятным для себя чувством   уловив легкую тень в глазах хозяйки, – я вынес такое впечатление… что ему   осталось немного… совсем немного.      

– Я   буду рада этому, – сказала Елизавета Сергеевна, и легкий румянец выступил   на ее щеках. – Пойдемте-ка, я вас угощу чаем. Сумка вам не мешает?      

– Пожалуй, –   улыбнулся Оссовский, – но я стал страшно рассеян, благодарю вас.      

Он снял   сумку и машинально положил ее на кресло, с которого встал. Потом прошел за хозяйкой   в ярко освещенную столовую, чувствуя себя спокойно и просто с этой наивной,   милой женщиной, чем-то напоминавшей его недавно умершую жену. Кажется, их   сближал в его представлении голос, певучий и выразительный.      

Чай,   обильная закуска и графин с коньяком придали разговору большое оживление. Оссовский   рассказал несколько дорожных приключений, смеясь сам, если они были смешны, и с   трогательным уважением к простоте нравов обрисовал жизнь некоторых племен   Северной Америки. Елизавета Сергеевна задумчиво слушала, иногда переспрашивая и   увлекаясь, если дело касалось рискованного положения или интересного эпизода.      

Часы   медленно и громко пробили одиннадцать.      

– Извиняюсь, –   сказал Оссовский, – но если бы вы знали, как я устал за последние дни…      

– Я   понимаю, – кивнула Елизавета Сергеевна, – вам спать хочется… как жаль   все-таки, что Миша запоздал. Я думала, что он успеет приехать, пока мы сидим   здесь, и поговорить с нами.      

– Как? –   удивился Оссовский. – Вы думаете?..      

– Конечно…   Он приедет сегодня непременно. Странно, что он вам не сказал этого.      

– Сегодня? –   повторил Оссовский, невольно делая ударение на этом слове.      

Настойчивая   уверенность, звучавшая в голосе хозяйки, заставила бы усомниться его, но он, к   сожалению, слишком хорошо знал положение дела. Молчать было приличнее, чем   поддерживать разговор на эту тему, продолжая добровольно взятый на себя обман.   Оссовский молчал.      

– Вам-то   я скажу, в чем дело… – запнулась Елизавета Сергеевна. – Он… он знает,   что сегодня… восемнадцатое июля.      

– Восемнадцатое   июля? – переспросил Оссовский. – Разве он знал, что я приеду восемнадцатого   июля?      

– Нет, –   продолжала, смеясь, молодая женщина, – это… как бы вам сказать… видите ли…   это наше маленькое торжество… годовщина… понимаете? Нет?.. В этот день мы стали   близкими… Вот… Ну как же он не приедет?..      

– Ну,   конечно, – пробормотал Оссовский, усиленно смеясь, – в самом деле…   да, это хорошо… Как жаль все-таки… я так устал, знаете, так устал… Усну как   мертвый.      

Радость,   блеснувшая в глазах Елизаветы Сергеевны при мысли, что ее милый, может быть,   уже подъезжает к вокзалу, наполнила сердце одинокого человека легкой завистью и   неясным укором. Чувствуя, что начинает расстраиваться, он встал и раскланялся,   охваченный глубокой жалостью к маленькому существу, стоявшему перед ним.      

Еще   несколько слов – звонок, и явилась горничная указать Оссовскому его комнату.      

       II      

       

Приезжий   остался вполне доволен осмотром своего нового помещения. Два больших окна   выходили в сад; махровый шиповник, разросшийся под ними, наполнил комнату   смешанным запахом росы и цветов, невидимых в темноте. Шторы были опущены, огонь   лампы бросал желтые отблески на густую траву, озаряя низы стволов и песок   дорожек. Большая кровать с пружинным матрацем нежила глаз Оссовского чистотой   белья и соблазнительно откинутым одеялом.      

Он   разделся, потушил огонь и вытянулся во весь рост, чувствуя, как необходимый сон   охватывает сладко занывшее тело. Папироса медленно потухла в его руке, он   бросил ее, повернулся на бок и уснул.      

Прошло   не более часа, как вдруг нервный толчок, встряхнувший все его члены, разбудил   его. Оссовский открыл глаза и тоскливо зевнул – сон уходил, возвращая   неприятную ясность мысли и легкость тела, как будто уже наступило утро и он   совершенно выспался. Сердце билось глухо и беспокойно, то замирая, то   вздрагивая частыми, сильными ударами. Надвигалась бессонница, и одна мысль об   этом могла уже уничтожить уверенность в возвращении сна.      

Оссовский   глубоко вздохнул полной грудью, стараясь вызвать зевоту и сонливость, но это не   удавалось. Кровь приливала к голове, стучала в ушах, невольно развлекая мысли   своим беспокойным шумом, нагретая подушка раздражала лицо. Глаза не слипались,   и удержать их закрытыми теперь было так же трудно, как днем. Подкрадывался   беспричинный страх, бессильный и тоскливый. Настойчивое тиканье карманных часов   сердило и угнетало, эти монотонные, равнодушные звуки отмечали время,   потерянное для сна. Отрывочные, хаотичные мысли скользили и таяли, как   снежинки; вспыхивали отдельные сцены, слова, виденные когда-то пейзажи, их   неудержимый поток рождал бессвязные размышления и тоску.      

Оссовский   приподнялся на локте, осматриваясь. Глубокая тишина звенела в ушах, мебель чуть   намечалась в темноте расплывчатыми таинственными контурами, за окном шептал   сад, дыша сыростью и прохладой. Беззвучно двигалась ночь, и казалось, что ее   невидимый трепет проникает в глубину души, заставляя прислушиваться к молчанию.      

– Я,   кажется, не усну, – сказал Оссовский. – Но сколько же я спал?      

Он зажег   спичку и посмотрел на часы; целая ночь предстояла впереди. Спичка потухла,   угасший свет ее разбежался в глазах Оссовского мгновенными искорками.      

Он снова   лег, стиснув зубы, с твердой уверенностью уснуть во что бы то ни стало, и пролежал   совершенно неподвижно минут десять, переходя от надежды к сомнению, от   уверенности к отчаянию.      

И вдруг   маленький чумазый оборванец, вынырнувший внезапно из залитого солнцем переулка,   наполнил Оссовского тихою радостью, смешанной с опасением, что близость сна   исчезает.      

Стараясь   не думать, он зорко следил за мальчуганом, виденным им, без сомнения, в   каком-нибудь южном городе. Мальчик с угрозами, обливаясь потом, тащил на   веревке собаку, животное прыгало, стараясь вырваться, упиралось, поджимая   хвост, но мучитель не уступал. Его босые, грязные пятки сверкали на солнце,   бронзовое личико свирепо морщилось; оба выбивались из сил?      

Длинные   гоночные лодки; на берегу цветник шляп… Гребцы в полосатых тельниках сгибаются   и разгибаются, взмахивая веслами, глухо шумит вода.      

…Столик   с лекарствами. Синие, желтые и белые пузырьки… Тяжелый больничный запах.   Знакомая головка, с плотно закрытым ртом, одеяло свесилось на пол, маленькая,   похудевшая рука, которую он столько раз целовал, бессильно вытянулась,   прозрачная и жалкая…      

Оссовский   вздрогнул, проснулся и тяжело задышал, прикладывая руку к сердцу. Перебой   продолжался; настоящая отвратительная бессонница, тоскливая и неизбежная,   царила у кровати, пугая душу наплывом томительных, одиноких дум.      

– Разве   капель выпить? – сказал Оссовский, вытирая вспотевший лоб. – Все-таки   шанс, а им не надо пренебрегать.      

Он   надеялся, впрочем, не столько на действие лекарства, сколько на самовнушение.   Поднявшись с кровати, Оссовский зажег лампу, с удовольствием замечая, что свет   благотворно отзывается на его взбудораженных нервах. Осмотревшись, он вспомнил,   что дорожная сумка, в которой находилось лекарство, оставлена им не здесь, но   где – припомнить не мог, и это привело его в раздражение, отнимая последнюю   надежду уснуть. Идти отыскивать самому было неловко и к тому же не привело бы   ни к каким результатам. Оссовский подошел к окну и задумался. Им овладело   странное оцепенение; не двигаясь, смотрел он в темную гущу деревьев, отдавшись   воспоминаниям, все более и более соблазняемый мыслью одеться и посидеть в саду,   лицом к лицу с ночью, пока утомленный мозг не откажется бодрствовать и не   позовет усталое тело в тихую страну сна.      

Оссовский   торопливо оделся, задул лампу и остановился в нерешительности; идти через   выходную дверь ему не хотелось – будить прислугу, а шум мог разбудить хозяйку.   Недолго думая, он занес ногу на подоконник в сад и, стараясь не трещать   сучьями, выбрался из кустов к маленькой деревянной беседке, приютившейся среди   акаций и клумб.      

Песок   аллеи хрустел под его ногами, он шел медленно, вдыхая густой, влажный воздух ночи.   Изредка мокрые листья задевали лицо, но это прикосновение было безотчетно   приятно, освежая разгоряченную кожу. Воображение рисовало Оссовскому   бесконечную пустыню из трав и дорожек, покрытую тьмой, в которой он двигался,   отдаваясь грусти воспоминаний, милых и трогательных, согретых теплом любви,   унесенной смертью, но жившей, как дорогой памятник, в его беспокойной,   тоскующей душе.      

Он   обогнул сад, намереваясь присесть где-нибудь, но, выйдя к террасе, замедлил   шаги и остановился. Ему послышался легкий, неясный шум.      

Оссовский   всмотрелся. Казалось, там никого не было, мрак окутывал дачу, сонная тишина   царила кругом. Терраса смутно белела перед ним складками парусины; он пошел   снова крупными, ясно раздающимися шагами, и вдруг тихий, напряженный вопрос,   упавший в глубокое молчание, приковал его к месту:      

– Это   ты, милый?..      

Оссовский   вздрогнул, пораженный силой тоски и ожиданья, звучавшей в голосе женщины. Он   замер, не двигаясь, смутно уверенный, что темнота скрывает его. Вопрос, казалось,   еще звенел в воздухе, ища и не находя ответа. Оссовский постоял с минуту и   затем тихо, на цыпочках, подкрался к опущенной парусине террасы; казалось ему,   что его взгляд проникает в ее складки, к неподвижно сидящей женщине, к ее   широко открытым, напряженным глазам… Прошла еще минута, другая, и Оссовский   скорее почувствовал, чем увидел, что там кто-то тихо плачет.      

Он   удалился так же осторожно, как подошел, взволнованный и смущенный, охваченный   состраданием и размышлением. Собственная его жизнь ярко вспыхнула перед ним;   слова, подслушанные невольно, звучали в ушах, как обращенные к нему, эти   трепетные слова, которым радовался и он когда-то давно…      

Оссовский   пробрался к окну своей комнаты и несколько мгновений смотрел в темноту, соображая   и взвешивая мысль, невольно пришедшую в голову, потом слабо, но решительно улыбнулся,   зная, что все равно не уснет. К тому же эта женщина, что сидит там… И жить   здесь было бы достаточно тяжело.      

Он   встряхнул головой, как бы утверждаясь этим жестом в своем решении, поднялся на   подоконник, отыскал, не зажигая огня, часы, сунул их в карман, удостоверился,   что бумажник при нем, затем снова выпрыгнул в сад, притворил окно и, медленно   подвигаясь вдоль изгороди, нащупал калитку. Задвижка бесшумно уступила его   осторожному усилию, он запер калитку и вышел на улицу.      

       III      

       

Ярко   освещенный пустой вокзал ожидал поезда. Оссовский заглянул в расписание и прошел   на платформу с довольным лицом: ждать оставалось всего четыре минуты. Ему   везло, если можно назвать счастьем обстоятельства, помогающие не спать.      

Перед   станцией в полутьме двигалось несколько пассажиров; они то садились, то снова   принимались ходить, таская с собой пакеты, узлы, картонки. Чемодан, забытый   Оссовским, вспоминался ему; он решил, что пошлет за ним после, перед отъездом.      

Справа   катилось медленное, едва слышное содрогание рельс; в тихой черноте воздуха горели,   увеличиваясь, две красные точки. Протяжный, уныло смолкший гудок встрепенул   публику, пассажиры выстроились на краю перрона, снова отходя в сторону, по мере   того как вырастал паровоз, шумно пыхтя и громыхая скрепами рельс, дрожавших под   огнем его фонарей движущимся красноватым отблеском. Оссовский взглянул налево –   какой-то шикарно одетый господин, рисуясь, стоял на самом краю перрона, но   когда паровоз подошел ближе, нервно попятился, оглядываясь и застегивая пальто.   Оссовский усмехнулся, машинально шагнул вперед… Поезд резко дохнул ему в лицо   стремительным движением воздуха, облако горячего пара хлынуло в глаза,   мелькнули отполированные массивные поршни, грязное лицо машиниста, окна   вагонов, движущихся все медленнее и медленнее. Поезд затрясся, удержанный   тормозами, и стал.      

Оссовский   вскочил на площадку вагона и перевел дух. Острый холод испуга еще теснился в   груди, руки слегка дрожали. «Еще успею…» – подумал он, улыбаясь собственному   мальчишеству. Ему вспомнились рассказы про африканского охотника, знаменитого   Беккера, приучавшегося не сходить с рельс, пока расстояние между поездом и им   не уменьшалось до четырех шагов. После этой практики Беккер стал охотиться на   слонов. «Чепуха, – сказал Оссовский, – страх непреодолим даже при   твердой уверенности умереть».      

Опять   коротенькое слово «успех» вернуло его мысли в темную область прошлого. Он не   сопротивлялся, усилия были бы слишком мучительны. Снова оцепенение завладело   им; грустная покорность, с которой он отдавался тоске, нежила его болезненной   лаской воспоминания… Хлопали двери, стучали колеса, дребезжали стекла; свечи в   фонарях мигали и вздрагивали. Против Оссовского, в уголку вагона, свернувшись   калачиком и похрапывая, спал молодой финн. Оссовский посмотрел на него с   завистью; румяные щеки обеспечивали юноше богатырский сон до самого города.      

Приехав,   Оссовский немедленно разыскал клуб.      

Его   провели в отдельный, стильно убранный кабинет, и это неожиданное появление вызвало   целую бурю восклицаний, рукопожатий, громкого смеха. Инженер заключил его в   объятия; две молодые, слишком нарядные женщины выжидательно смотрели на них,   тихо разговаривая между собой. Мелькали выхоленные усы, возбужденные лица,   блестящие глаза. Здесь было весело.      

– Почему   поздно? Почему поздно? – приставал Михаил. – В первый же день надуть,   а? Друг мой, святая душа на костылях, а? Ну, как же тебе не стыдно? Пристыдите   его, господа… у-у ты!      

Инженер   был сильно навеселе. Его красивое бледное лицо вспотело и зарумянилось, темные   глаза щурились, вспыхивая беглым, бесконечным огнем, галстук и волосы   растрепались. Оссовский сдержанно улыбался, смущаясь, как всегда, в компании   незнакомых людей.      

Михаил   продолжал упрекать его, и Оссовский сказал:      

– Не   ругайся, а представь себе, что, завалившись спать у себя в номере, я проснулся   только к двенадцати. Надо было умыться, выпить кофе… Я бы не пришел даже, если   бы не дело…      

– Дело?! –   сказал инженер. – Врешь ведь! Ну, дело ли, безделье ли – все равно!      

– Ты   послушай, – сказал Оссовский, понижая голос и стараясь придать своему лицу   загадочное игривое выражение, – я тебе скажу вот что…      

Он   сладко улыбнулся и закончил, краснея:      

– Не   можешь ли ты написать письмо… под мою диктовку?      

Инженер   щелкнул языком и сделал большие глаза.      

– Как   это? – переспросил он. – Письмо? Зачем письмо?      

– Ну   да, простое письмо. Будь другом, сделай это сейчас. Выйдем в свободную комнату   и… Хорошо?      

– Я,   конечно, согласен, – протянул Михаил, рассматривая Оссовского, – но   ты…      

– Все   объясню, пойдем.      

Инженер   повернулся к столу и сказал дурашливым голосом:      

– Мужчины   и дамы!.. Друг моего детства, миллионер и заводчик, покровитель наук и искусства,   Валерьян Филиппович Оссовский требует мою душу для нескольких минут уединенного   покаяния!.. Простите великодушно!      

– Прощены! –   гаркнул осанистый брюнет, разглаживая бакенбарды. – Идите и не грешите!..      

– А   я приревную вас к мсье Оссовскому, – сказала высокая женщина с молодым   лицом и усталыми большими глазами.      

– К   счастью, – улыбнулся Оссовский, – вы не успеете. Мы скоро.      

Он вышел   с инженером в пустой, ярко освещенный коридор. Михаил заглянул в бильярдную –   там никого не было. Над ровной зеленой поверхностью стола мягко горели висячие   электрические розетки.      

– Можно   здесь, – сказал инженер, присаживаясь к мраморному мозаичному столику.      

– А   чернила?      

– Вот   тебе карандаш и листок из записной книжки. Пиши. Да… я обещал рассказать… Ну,   это что же… Лицо, к которому ты будешь писать, – женщина.      

– Валер! –   простонал восхищенный Михаил. – Так ты… ты разрешил себе?      

– Что   делать? – мягко улыбнулся Оссовский. – Я живой человек…      

– Верно!   Но как ты…      

– Имей   кроху терпения… Есть причины, видишь ли, вследствие которых я не желаю, чтобы у   нее… были доказательства. Понял? Больше я ничего тебе не скажу… пока.      

– Все   равно я уже заинтересован… Говори же – что и как?      

– Прежде   всего, – сказал Оссовский, подумав и потирая сморщенный лоб, – напиши   следующее: «Дорогая, милая… бесконечно любимая деточка».      

– Очень   хорошо! – одобрил инженер, бегая карандашом по бумаге. – Я как будто   вижу ее: маленькая, плутовское создание, а в глазах – тысяча бесенят… Я напишу   тебе тысячу любовных посланий, Валер… Дальше!      

– Дальше:   «Прости меня, дурака…»      

Инженер   рассмеялся и бойко написал: «дурака».      

Дойдя до   этого места, Оссовский задумался, озабоченно рассматривая фигуру приятеля,   склонившуюся над столом, и решил, что, если убрать слово «сегодня», –   догадаться будет весьма трудно. Поэтому он сказал просто:      

– «Я   так и не приехал…»      

«Не   при-е-хал…» – вывел Михаил и замурлыкал опереточный вальс.      

– А   почему ты не приехал, а?      

Оссовский   продолжал равнодушным, отчетливым голосом:      

– «…а   как мне хотелось быть с тобой… заглянуть в твои ясные глазки…»      

– Я   написал «глазенки»… – ничего, Валер?      

– Ничего, –   добродушно отозвался Оссовский. – Далее… «посадить тебя на колени»…      

– «Ко…   ле… ни». Так. Еще что?      

– «…Ведь   сегодня наш праздник… и я-то знаю… как твое маленькое сердечко дожидалось этого   дня».      

Здесь   Оссовский значительно рисковал и скрепя сердце приготовился уже к какому-нибудь   вопросу. Но голова инженера бесхитростно и доверчиво встретила эти слова,   предназначенные неизвестной женщине. Оссовский перевел дух и стал диктовать   дальше:      

– «…Не   сердись, дорогая… скоро приеду, а ты увидишь, как я тебя люблю…»      

– Ты   вдохновенно врешь! – не удержался Михаил, поднимая глаза. – Но…   хорошо выходит. Написано.      

– «…Я   расскажу тебе маленькую сказку, и ты крепко-крепко уснешь…»      

– Спокойной   ночи. Затем?      

– «…Жил-был   козлик…»      

– Коз-лик?! –   расходился инженер. – Вот не подозревал в тебе этаких талантов!.. Ну, что   же козлик?      

– «…Серенький   козлик… да».      

– «Да»   – неизбежно?      

– Разумеется.   Продолжай: «…вроде того, которого волки съели…»      

– «Съели…»   Такие обжоры!      

– «Только   этот был умный…»      

– Сомневаюсь,   но все равно. Есть.      

– «…Вот   он пошел гулять…»      

– И   получил насморк, Валер?      

– Экий   ты насмешник, Миша! Осталось совсем немного… Пиши: «А на лугу танцует маленькая   козочка… беленькая, мохнатенькая…»      

– Танцует! –   вздохнул инженер, стараясь не улыбаться. – Значит – балет?      

– Да.   Ну… «Козлик и говорит: – Я вас люблю…»      

– Энергично!      

– «А   козочка говорит: – Очень приятно!..»      

– Действительно! –   рассмеялся Михаил. – Все?      

– Нет   еще… «Так они стали жить-поживать да добра наживать…»      

– Или, –   сказал Михаил, – как это говорится… да: вам сказка, мне бубликов вязка.      

– Последняя   фраза, Миша: «Крепко тебя целую и обнимаю, крошка моя. Спи…» Написал?      

– Да.      

– Ну,   спасибо, голубчик.      

Оссовский   взял бумагу из рук приятеля и внимательно перечитал написанное. Размашистый   почерк инженера заполнил весь листок.      

– Маккиавелли, –   сказал инженер, смеясь и лукаво подмигивая, – не способен обмануть   женщину!      

– Надеюсь   по крайнем мере, – вздохнул Оссовский. – Все мы на этот счет   способны.      

– Ну,   однако… У тебя вон какой талант… Импровизация, вдохновение чувствуется…      

– Льстец, –   скромно отозвался Оссовский. – Ну, еще раз спасибо тебе.      

– Пустяки! –   Михаил встал, покачиваясь, и обнял Оссовского за плечи. – Ну, идем же!..   Эта тишина давит меня. Хочу шумов, криков и плесков… Идем!      

– Послушай, –   сказал Оссовский, ласково отстраняя его хмельную горячую голову, стремившуюся   упасть на плечо друга, – я не пойду туда… серьезно. Я устал! Но выслушай…      

– Ты   всю жизнь был серьезным человеком, – пробормотал инженер, – так не   изменяй же себе! Я с-слу-шаю!      

Оссовский   задумался, смотря в сторону. Потом, видимо затрудняясь, начал:      

– Я   сделал глупость, Михаил, и вот какую… Ты, пожалуйста, только не обижайся… Я думал   отдохнуть здесь, у тебя, почувствовать себя не одиноким… Но сегодня… когда я   остался один в гостинице, прошлое с новой силой разбередило мою душу, я   почувствовал как нельзя больнее, что никогда и ничем не вытравлю ни дней   радости, ни дней тоски… Потом… потом сравнил тебя и себя… Ты моложе,   счастливее, любим и любишь… Может быть, это низко и недостойно меня, не знаю,   но подумай – жить вместе, под одной кровлей… видеть вас обоих – живое,   мучительное воспоминание… Нет, нет! Я поздно сообразил это, но, сообразив,   успокоился: я уезжаю завтра.      

– Валер! –   прослезился расстроенный Михаил. – Ты бредишь… ты нездоров… Я все понимаю…   Хорошо… но ведь это же свинство с твоей стороны, а? Показаться и упорхнуть… а?   Валер?      

– Приходи   утром, мы простимся как следует. Да, я переменил номер и… кажется, забыл какой…   спроси у швейцара.      

– Ну,   хорошо, – пробормотал ошарашенный инженер, – у швейцара… но… вот тебе   и история! Давай же хоть поцелуемся, а?      

Он повис   на шее Оссовского и начал его душить. Валерьян не сопротивлялся, но облегченно   вздохнул, когда объятия кончились.      

– Иди   же, иди, Миша, – сказал он расстроенному, охмелевшему человеку, – там   ждут, неловко.      

– Доставьте   немедленно.      

– Теперь   два часа, ваше-ство, – сказал комиссионер. – Поездов нет.      

– А   вы возьмите извозчика и пообещайте ему на чай. Вот вам двадцать.      

Посыльный   согнулся так низко, что можно было опасаться за целость его спины. Оссовский   надел пальто, шляпу и вышел из подъезда.      

Еще не   светало, но в мягкой прозрачности воздуха чувствовалась тонкая свежесть недалекого   утра. Пустынные улицы тянулись к темному небу крышами многоэтажных домов;   кое-где дремали одинокие извозчики. Шаги Оссовского мерно звучали в тишине,   гулко раздавались под арками ворот. Сонные фонари горели на перекрестках,   расстилая по мостовой бледный, удрученный свет. Оссовский дышал полной грудью,   рассеянно подвигаясь вперед, подавленный напряженным молчанием огромного   города…      

Он взял   извозчика и поехал в ту же гостиницу, откуда выехал сегодня, рассчитывая пожить   в тишине укромного, загородного местечка под одной крышей с приятелем. Дорогой   он вспомнил Елизавету Сергеевну, письмо и грустно улыбнулся при мысли о   радости, с какой будут перечитаны эти строки. Дача смутно рисовалась его   воображению, он мысленно проникал в спальню, где, может быть, теперь уже спит   тоненькая, наплакавшаяся женщина. Звонок разбудит ее, она получит письмо и   прочтет… конечно, не один раз. Снова заснуть ей будет легче.      

Оссовский   дремотно улыбнулся, чувствуя приближение настоящего, давно желанного сна, и   казалось ему, что он слышит тихий, растроганный, полусонный шепот засыпающей   женщины:      

–…А на   лугу танцует маленькая козочка… беленькая…      

 Маньяк      

       

       I      

       

Доктор   тщательно осматривал пациента средних лет, истощенного продолжительной, тяжелой   болезнью. Приговор ясно был виден в плотно сжатых губах доктора, но он, как   добросовестный лжец, терпеливо и аккуратно производил исследование: щупал,   выстукивал, смотрел веки, оттягивал кожу рук и, наконец окончательно убедился,   что больной безнадежен. Это привело его в легкое раздражение; как медик, он мог   теперь только лгать, прописывая ненужные дорогие лекарства, не смея и не имея   права сказать прямо: позовите нотариуса.      

На него   смотрели всегда как на человека, обязанного вылечить. Наука, которая воспитала   его и, вручив докторский диплом, оставила беспомощным его в пяти случаях из   десяти, создалась веками трудов, ошибок, исканий и дерзновений, ореол   человеческого разума окружал ее, и было обидно и тяжело сказать запросто:   «Бросьте лечиться, идите домой и проводите последние дни жизни так хорошо, как   только можете». Больной стонал, охал, жаловался и дрожащим, хриплым голосом   просил здоровья. Сосредоточенное, серьезное лицо доктора, с крутыми дугами   бровей, металлическим блеском глаз и квадратным, выбритым подбородком,   казалось, тщательно хранило секрет спасения, но стоило обещать много денег – и   этот, ретиво охраняемый, секрет доктора снова превратит этот скелет в здоровое   тело. Но у доктора никакого секрета не было. Он повозился еще с минуту, вымыл   руки и сел к столу.      

– Доктор, –   хрипя, как дырявый кузнечный мех, сказал пациент, – вылечите меня, пожалуйста.   Я человек богатый, никакие гонорары мне не в диковинку.      

– Я   ни копейки не возьму за то, чтобы вас вылечить, – устало сказал   доктор. – Ваше звание?      

– Негоциант.      

– Имя?      

– Грингмат.      

– У   кого вы лечились раньше?      

– У   всех, – натягивая дрожащими руками рубашку, сказал больной. – Право,   я думаю, что мало на свете докторов, у которых я не был. И все без толку.   Деньги берут, а пользы нет.      

– Вот   поэтому-то, – спокойно сказал доктор, поблескивая очками, – я и не   возьму с вас денег. Так вот: поезжайте на юг, зайдите в первую попавшуюся   аптеку и спросите травы гречавки. Эту траву вы будете пить три раза в день, как   пьют чай, и, по возможности, больше.      

Разочарованное   лицо больного выразило сдержанную иронию. Он ждал пространного, обстоятельного   рецепта, внушающего уважение и щедрость. Трава гречавка! Черт бы побрал этого   доктора!      

– Я   выздоровею? – спросил Грингмат.      

– Выздоровеете, –   уверенно солгал доктор. – А бумажку возьмите с собой. – И он протянул   купцу брошенную на письменный стол крупную, слежавшуюся в бумажнике,   ассигнацию. Больной нерешительно взял деньги и пристально посмотрел на доктора.   Но доктор спокойно блестел очками, и было очевидно, что настаивать невозможно.      

– Хорошо, –   в раздумье произнес Грингмат, – но почему вы прописали мне только эту траву?      

– Чтобы   как-нибудь удовлетворить вас, – раздраженно сказал доктор. – Чахотка   в той стадии, как у вас, лекарствами не излечивается. Режим и воздух –   единственные лекарства. Но вы битый час мучили меня требованиями что-нибудь   прописать – получите!      

– Гречавка? –   робко спросил купец.      

– Да,   гречавка… запомните. До свидания. Будьте здоровы! – Доктор посмотрел на   удаляющуюся искривленную спину и мысленно произнес: протянет… с месяц.