1 2 3 4 5 6 
   
/ [Image 135][190] /
   
   
    
Дальние поперечины разделены
    
поперечинами меж ними.
    
Ступени меж ними,
    
упорные улицы.
    
Бурлящий горшок остывает.
    
    
Пепел подернут золой
    
под ним.
    
Ночь покрывает небо и далеко
    
внизу лежит черная земля.
    
    
День приближается, и над облаками далекое солнце.
    
Одиночка больше не готовит исцеляющих зелий.
    
Четыре ветра дуют и смеются от своей щедрости.
    
И он издевается над четырьмя ветрами.
    
Он видел звезды и касался земли.
    
Потому его рука сжимает нечто сверкающее
    
и его тень выросла до Небес.
   
   
   
Необъяснимое случается. Ты бы скорее покинул себя и предался каждой множественной возможности. Ты бы скорее пошел на любое преступление, чтобы украсть для себя таинство изменяющегося. Но дороге нет конца.
   
  
  
   
    
Глава 20 Путь Креста
   
   
   
[191]
   
   
[192] Я видел черную змею,[193] обвившуюся вокруг дерева креста. Она вползла в тело распятого и появилась вновь, преображенная, из его рта. Она стала белой. Она обвилась вокруг головы мертвого, как диадема, и свет блистал над его головой, и солнце восходило, сияя, на востоке. Я стоял и смотрел и был в смятении, и великий груз отяжелил мою душу. Но белая птица, сидевшая на моем плече, говорила мне:[194] «Пусть идет дождь, пусть дует ветер, пусть воды текут и горит огонь. Пусть каждая вещь имеет свое развитие, пусть пребудет становление».
   
   
2. Воистину, путь ведет через распятого, то есть сквозь него, для кого было немаловажно прожить свою жизнь и который, таким образом, был вознесен к великолепию. Он не просто учил известному и стоящему знанию, он жил им. Неясно, какое нужно смирение для того, чтобы принять на себя проживание своей собственной жизни. Омерзение того, кто хочет войти в свою жизнь, трудно измерить. Отвращение овладевает им. Его тошнит. У него болят внутренности, а разум тонет в усталости. Он бы придумал любой трюк, чтобы избавиться от этого, ибо ничто не сравнить с муками на собственном пути. Он кажется невозможно трудным, столь трудным, что практически все кажется предпочтительнее этой пытки. Немногие предпочтут даже любить людей за страх к самим себе. Я тоже думаю, что некоторые совершат преступление, чтобы выбрать раздор с собой. Потому я цепляюсь за все, что препятствует моему пути к самому себе.
   
3.[195] Тот, кто идет к себе, спускается вниз. Душераздирающие и абсурдные формы предстали перед величайшим пророком, пришедшим до этого времени, и это были формы его собственной сути. Он не принял их, но изгнал их перед другими. В конечном счете, однако, ему пришлось отметить Тайную Вечерю со своей собственной нищетой и принять эти формы своей сути из сострадания, которое и есть то принятие низшего в нас.[196] Но это разъярило могучего льва, которые преследовал заблудших и вернул их ко тьме глубин.[197] И как все, обладающие силой, тот, с великим именем, желал извергнуться из лона гор, подобно солнцу.[198] Но что случилось с ним? Его путь проходил перед распятым, и он начал яриться. Он разъярился перед людьми насмешки и боли, ибо сила его сущности заставляла его следовать именно тем путем, которым Христос прошел перед нами. Но он громко провозглашал свою силу и величие. Никто не кричит громче о своей силе и величии, нежели тот, у кого земля исчезает из-под ног. Наконец, низшее в нем добралось до него, его неспособность, и это распяло его дух, так что, как он предсказывал, его душа умерла прежде тела.[199]
   
4. Никто не возносится над собой, не обратив свое опаснейшее оружие против себя же. Тот, кто хочет подняться над собой, должен спускаться вниз и поднимать себя на себя же и волочить себя к месту распятия. Но то, что должно случиться с человеком, прежде, чем он осознает тот внешний видимый успех, что он может ухватить руками, сбивает его с пути. Какое страдание должно прийти к человечеству, пока человек не оставит удовлетворение его стремления к власти над своим ближним и вечного желания, чтобы другие были такими же. Сколько крови прольется, пока человек откроет свои глаза и увидит путь к своей дороге как врага, и осознает свой настоящий успех. Ты должен уметь жить с самим собой, но не за счет ближнего. Стадное животное не паразитирует и не вредит своему брату. Человек, ты даже забыл, что ты тоже животное. Ты, кажется, все еще веришь, что где-то там жизнь лучше. Горе тебе, если ближний думает так же. Но будь уверен, что он думает. Кто-то должен прекратить быть ребенком.
   
5. Твоя жажда удовлетворяется в тебе. Тебе не предложить Богу более драгоценной жертвенной пищи, нежели себя самого. Да поглотит тебя твоя жадность, ибо это утомляет и успокаивает ее, и ты будешь хорошо спать и считать солнце каждого дня даром. Если ты пожираешь другие вещи и других людей, твоя жадность остается вечно неудовлетворенной, ибо она жаждет большего, самого ценного — она жаждет тебя. Так ты вынуждаешь свое желание принять твой собственный путь. Ты можешь просить других, если тебе нужна помощь или совет. Но ты не должен ни у кого требовать, ни желая, ни ожидая ничего ни от кого, кроме себя самого. Ибо твоя тяга удовлетворится только в тебе. Ты боишься разжечь собственный огонь. Пусть ничто не помешает тебе сделать это, ни чья-то симпатия, ни твоя более опасная симпатия к самому себе. Ведь ты должен жить и умереть с собой.
   
6. Когда пламя твоей жадности пожрет тебя, и ничего от тебя не останется, кроме пепла, ничто в тебе не было устойчивым. Но пламя, которым ты себя поглотил, многое осветило. Но если ты бежишь от своего огня в страхе, ты опаляешь ближнего, и пылающее мучение твоей жадности не может угаснуть, раз ты не желаешь себя.
   
7. Рот произносит слово, знак и символ. Если слово — это знак, оно ничего не означает. Но если слово — символ, оно значит все.[200] Когда путь достигает смерти, и мы окружены гниением и ужасом, путь восходит во тьму и оставляет рот как спасительный символ, слово. Он ведет солнце в высотах, ибо в символе освобождение связанной человеческой силы, борющейся с тьмой. Наша свобода лежит не снаружи, а внутри нас. Можно быть связанным снаружи, но оставаться свободным внутри, ибо внутренние цепи сожжены. Конечно, можно обрести внешнюю свободу через могучие действия, но создать внутреннюю свободу можно только через символ.
   
8. Символ — это слово, что исходит изо рта, которое не просто произносится, а возносится из глубин самости как слово силы и великой нужды и неожиданно оказывается на языке. Это поразительное и, возможно, кажущееся иррациональным слово, но его признают символом, ибо оно чуждо сознательному разуму. Если человек принимает символ, как будто раскрывается дверь, ведущая в новую комнату, о существовании которой раньше и не подозревали. Но если символ не принимают, как будто беззаботно проходят мимо этой двери, и поскольку это была единственная дверь, ведущая во внутренние чертоги, придется снова выйти на улицы, обратившись ко всему внешнему. Но душа испытывает великую нужду, ибо внешняя свобода ей без пользы. Спасение — это долгая дорога, ведущая сквозь много врат. Эти врата — символы. Каждые новые врата поначалу невидимы; действительно, поначалу кажется, что их нужно создать, ибо они существуют только если выкопать весенний корень, символ.
   
Чтобы найти мандрагору, нужен черный пес,[201] ведь добро и зло всегда следует сначала соединить, чтобы создать символ. Символ нельзя ни выдумать, ни найти: он становится. Его становление подобно становлению человеческой жизни в лоне. Беременность происходит от добровольного сношения. Оно продолжается без волевой поддержки. Но если бездны зачали, символ вырастает сам и рождается из разума, как подобает Богу. Но таким же образом мать хотела бы броситься на ребенка подобно монстру и пожрать его снова.
   
Утром, когда восходит новое солнце, слово выходит из моего рта, но безжалостно убитым, ведь я не знал, что это был спаситель. Но рожденное дитя растет быстро, если я приму слово. И оно немедленно становится моим колесничим. Слово — это проводник, срединный путь, который легко колеблется, как стрелка на шкале. Слово — это Бог, что восходит из вод каждое утро и объявляет людям руководящий закон. Внешние законы и внешняя мудрость одинаково неэффективны, ибо есть только один закон и только одна мудрость, а именно мой каждодневный закон, моя каждодневная мудрость. Бог обновляет себя каждую ночь.
   
Бог появляется во многих обликах; ибо когда он появляется, он поглотил некоторых персонажей ночи и ночных вод, в которых он дремал и в которых боролся за обновление в последний час ночи. Следовательно, его появление двояко и неясно; оно даже разрывает на части сердце и разум. Появившись, Бог призывает меня к правому и левому, его голос взывает ко мне с обоих сторон. Но Бог не хочет ни той, ни другой. Он желает срединного пути. Но середина — начало долгого пути.
   
Человек, однако, никогда не может увидеть начало; он всегда видит только одно и не другое, или другое, но не одно, но никогда не видит того, что заключает в себе и то, и другое. Точка возникновения там, где разум и воля недвижимы; это точка приостановки, которая вызывает во мне насилие, неповиновение и в конечном счете величайший страх. Ибо я больше ничего не вижу и ничего больше не могу желать. Или по крайней мере мне так кажется. Путь особенен полной остановкой всего, что ранее двигалось, это слепое ожидание, полное сомнений вслушивание и ощупывание. Человек убежден, что сейчас взорвется. Но разрешение рождается как раз из этого напряжения, и оно почти всегда появляется там, где его меньше всего ожидаешь.
   
Но что такое разрешение? Это всегда нечто древнее, именно из-за этого чего-то нового, ибо когда давно ушедшее возвращается в изменившийся мир, оно ново. Породить древнее в новом времени — это творение. Это творение нового, и оно искупает меня. Спасение — это разрешение задачи. Задача в том, чтобы породить древнее в новом времени. Душа человечества подобна огромному колесу зодиака, что катится по пути. Все, что поднимается снизу вверх в постоянном движении, уже было здесь. Нет части колеса, что не возвращалась снова. Потому все, что стремится вверх и все, что было, будет снова. Ибо это вещи, врожденные человеческой природе. Движению вперед свойственно возвращению того, что было.[202] Только невежда может изумляться этому. Но смысл не в вечном возвращении того же,[203] а в особенности его повторяющегося сотворения в каждое отдельное время.
   
Смысл лежит в особенности и направлении повторяющегося творения. Но как мне создать колесничего? Или мне стать собственным колесничим? Я могу управлять собой только при помощи воли и намерения. Но воля и намерения лишь части меня. Следовательно, они недостаточны для выражения моей целостности. Намерение в том, что я могу предвидеть, а воля — в стремлении к предугаданной цели. Но где мне найти цель? Я беру ее из того, что уже было мне известно. Так я помещаю настоящее на место будущего. Таким образом, хотя я и не могу достичь будущего, я искусственно создаю постоянное настоящее. Все, что пытается вторгнуться в это настоящее, становится для меня беспорядком, и я пытаюсь удалить его, чтобы сохранилось мое намерение. Так я блокирую жизненный прогресс. Потому мудрый не хочет быть колесничим, ибо знает, что воля и намерение обязательно достигнут цели, но помешают появлению будущего.
   
Будущность растет из меня; я ее не создаю, и все-таки создаю, хотя и не намеренно и не умышленно, а скорее против воли и намерения. Если я хочу создать будущее, я действую против своего будущего. И если я не хочу его создавать, опять-таки, я не принимаю достаточного участия в творении будущего, и все происходит в соответствии с неизбежными законами, жертвой которых я становлюсь. Древние придумали магию, чтобы принуждать судьбу. Она была им нужна, чтобы определять внешнюю судьбу. Нам она нужна для того, чтобы определить внутреннюю и найти путь, который мы не способны выдумать. Долгое время я размышлял, что это должна быть за магия. И наконец, я ничего не нашел. Тот, кто не может найти ее внутри, должен стать учеником, и так я ушел в далекую страну, где жил великий маг, о котором я слышал.
   
  
  
   
    
Глава 21 Маг[204]
   
   
   
Гл. xxi
   
   
[H1:139] {1} [1][205] После долгих поисков я нашел маленький домик в деревне, перед которым располагалась клумба с тюльпанами. Здесь ΘΙΛΗΜΟΝ [Филемон], маг, жил со своей женой ΒΑΥΚΙΣ [Бавкидой]. ΘΙΛΗΜΟΝ — один из тех магов, которым не удалось прогнать старость, и он проживает ее с достоинством. а его жена поступает так же.[206] Их интересы, кажется, сузились и даже стали детскими. Они поливают свою клумбу с тюльпанами и рассказывают друг другу о недавно появившихся цветах. И их дни проходят в бледной нерешительной светотени, лишь слегка озабоченные тьмой, что ждет впереди.
   
Почему ΘΙΛΗΜΟΝ маг?[207] Он наколдовал для себя бессмертие, жизнь по ту сторону? Он, вероятно, был магом лишь по профессии, а теперь ушел на пенсию и удалился от дел. Его страстность и творческий импульс истощились, и теперь он просто наслаждается заслуженным отдыхом, ни на что не способный, как и всякий старик, сажая тюльпаны и поливая свой небольшой сад. Магический жезл лежит в буфете вместе с шестой и седьмой книгами Моисея[208] и мудростью ΕΡΜΗΣ ΤΡΙΣΜΕΓΙΣΤΥΣ [Гермеса Трисмегиста].[209] ΘΙΛΗΜΟΝ стар и стал несколько слабоумным. Он все еще бормочет магические заклинания для здоровья околдованного скота в обмен на немного денег или какой-нибудь дар для кухни. Но неизвестно, верны ли эти заклинания и понимает ли он их смысл. Также ясно, что едва ли имеет значение, что он бормочет, ведь скот может поправиться и самостоятельно. Вот выходит старый ΘΙΛΗΜΟΝ в сад, согнувшись, с лейкой в трясущейся руке. Бавкида стоит у кухонного окна и смотрит на него спокойно и бесстрастно. Она уже видела эту картину тысячи раз — каждый раз чуть слабее, немощнее, видя ее все хуже по мере того, как ее зрение ухудшалось.[210]
   
Я стою у садовых ворот. Они не заметили постороннего. «ΘΙΛΗΜΟΝ, старый маг, как ты?» — обращаюсь я к нему. Он не слышит меня, видимо, глухой как пробка. Я иду за ним и беру за руку. Он поворачивается и приветствует меня неуклюже и трепеща. У него белая борода, тонкие седые волосы, морщинистое лицо, но что-то есть в этом лице. Его глаза серые, древние и что-то в них есть очень странное, иной сказал бы, живое. «Я в порядке, незнакомец», — говорит он, — «но что ты делаешь здесь?»
   
Я: «Люди говорили мне, что ты осведомлен в темном искусстве. Меня оно интересует. Ты расскажешь мне о нем?»
   
Θ: «Почему я должен тебе о нем рассказывать? Нечего рассказывать»
   
Я: «Не будь недоброжелательным, старик, я хочу учиться»
   
Θ: «Ты определенно более образован, чем я. Чему мне тебя научить?»
   
Я: «Не будь груб. Я точно не хочу становиться твоим противником. Мне лишь любопытно узнать известное тебе, а также магию, которой ты владеешь»
   
Θ: «Чего ты хочешь? В прошлом я помогал людям то там, то здесь, которые были больны или попадали в неприятности»
   
Я: «Что именно ты делал?»
   
Θ: «Ну, я делал это попросту сочувствием».
   
Я: «Старик, это слово звучит комично и туманно».
   
Θ: «Почему так?»
   
Я: «Оно может значить, что ты помогал людям либо выражая сострадание, либо суеверными, сочувственными средствами».
   
Θ: «Ну, да, и тем, и другим».
   
Я: «И в этом вся твоя магия?»
   
Θ: «Было еще кое-что».
   
Я: «Так что это, скажи мне».
   
Θ: «Это не твое дело. Ты дерзок и надоедлив».
   
Я: «Пожалуйста, не воспринимай плохо мое любопытство. Недавно я слышал кое-что о магии, и это возбудило мой интерес к этой позабытой практике. А потом я пришел к тебе, потому что слышал, что ты понимаешь в черном искусстве. Если бы магии все еще учили в университете, я бы изучал ее там. Но последний магический колледж закрылся очень давно. Теперь ни один профессор ничего о ней не знает. Так что не будь чувствительным и скупым и расскажи мне немного о своем искусстве. В самом деле, ты ведь не хочешь унести эти тайны с собой в могилу, не так ли?»
   
Θ: «Ну, ты все равно лишь рассмеешься. Так зачем мне тебе что-то рассказывать? Пусть лучше все это будет похоронено вместе со мной. Это всегда можно открыть заново позднее. Это знание никогда не будет утрачено для человечества, ибо магия перерождается с каждым и в каждом из нас».
   
Я: «Что ты имеешь в виду? Ты считаешь, что магия действительно врождена человеку?»
   
Θ: «Если бы я мог, я бы, конечно, сказал, что да, это так. Но ты найдешь это смешным».
   
Я: «Нет, в этот раз я не засмеюсь, потому что я всегда удивлялся, что все люди во все времена и во всех местах имели одинаковые магические обычаи. Как ты видишь, я уже думал похожим образом».
   
Θ: «Что ты понимаешь под магией?»
   
Я: «Честно говоря, ничего или очень мало. Мне кажется, что магия — одно из бесполезных орудий людей, подчиненных природе. Я не нахожу в магии больше никакого реального смысла».
   
Θ: «Твои профессора, видимо, знают столько же».
   
Я: «Да, но что ты знаешь об этом?»
   
Θ: «Я бы предпочел не говорить».
   
Я: «Не будь столь скрытным, старик, или я решу, что ты знаешь не больше моего».
   
Θ: «Это как изволишь».
   
Я: «Твой ответ показывает, что ты определенно понимаешь в ней больше остальных».
   
Θ: «Потешный парень, какой же ты упрямый! Но что мне в тебе нравится, так это то, что твой разум тебя не удерживает».
   
Я: «Это действительно так. Когда я собираюсь нечто понять и познать, я оставляю свой так называемый разум дома и отдаю тому, что пытаюсь понять, дань сомнения. Я научился этому постепенно, потому что нынешний мир науки полон пугающих примеров противоположного».
   
Θ: «Тем самым ты приносишь себе большую пользу».
   
Я: «Надеюсь. Но давай не будем отдаляться от магии».
   
Θ: «Почему ты так озабочен познанием магии, если заявляешь, что оставил свой разум дома? Или ты не считаешь последовательность частью разума?»
   
Я: «Считаю — мне вижу, или, скорее, мне кажется, что ты весьма опытный софист, умело ведущий меня вокруг дома и обратно к двери».
   
Θ: «Тебе так кажется, потому что ты судишь все с точки зрения интеллекта. Если ты на время оставишь разум, ты также оставишь последовательность».
   
Я: «Это непростая проверка. Но если я хочу быть скольно-нибудь знающим, я, видимо, должен подчиниться твоей просьбе. Хорошо, я слушаю»,
   
Θ: «Что ты хочешь услышать?»
   
Я: «Не выпытывай. Я просто жду, пока ты что-то скажешь».
   
Θ: «А что, если я ничего не скажу?»
   
Я: «Ну, тогда я удалюсь несколько смущенным и буду думать, что ΘΙΛΗΜΟΝ — хитрая лиса, которой определенно есть чему меня научить».
   
Θ: «Этим, мальчик мой, ты уже узнал кое-что о магии».
   
Я: «Мне надо об этом подумать. Должен признать, это несколько неожиданно. Я считал магию чем-то другим».
   
Θ: «Ну, это показывает, насколько мало ты знаешь о ней и насколько неверно твое мнение».
   
Я: «Если это действительно, хотя это и так, я должен признать, что подходил к проблеме совершенно неверно. Из того, что ты говоришь, я заключаю, что эти темы не следуют обыденному пониманию».
   
Θ: «Как и магия».
   
Я: «Но ты меня совсем не отпугнул; напротив, я жажду слушать еще больше. То, что я знаю сейчас, в сущности, негативно».
   
Θ: «И так ты осознал вторую главную вещь. Прежде всего, ты должен знать, что магия — это отрицание всего, что можно знать».
   
Я: «И это, мой дорогой ΘΙΛΗΜΟΝ, знание, которое трудно переварить и которое причиняет немалую боль. Отрицание всего, что можно знать? Я полагаю, ты имеешь в виду, что ее нельзя познать, не так ли? Это превыше моего понимания».
   
Θ: «И это третье, что ты должен отметить как важнейшее: а именно, что тебе нечего пниманить».
   
Я: «Ну, должен признать, это ново и странно. То есть в магии совершенно нечего понимать?»
   
Θ: «Именно. Магия — это как раз все то, что ускользает от понимания».
   
Я: «Но как же тогда дьявол может быть тем, кто учит магии?»
   
Θ: «Магии нельзя ни научить, ни научиться. То, что ты пытаешься научиться магии — глупо».
   
Я: «Тогда магия ни что иное, как обман».
   
Θ: «Осторожно — ты снова стал мыслить».
   
Я: «Трудно существовать без разума».
   
Θ: «Именно такова магия».
   
Я: «Ну, в таком случае это тяжелый труд. Я заключаю, что для умения неизбежным условием является разучиться разуму».
   
Θ: «Боюсь, что так».
   
Я: «О боги, это серьезно».
   
Θ: «Не так серьезно, как ты думаешь. Разум приходит в упадок с возрастом, ведь он важное дополнение тех стремлений, что гораздо сильнее в юности, чем в старости. Ты когда-нибудь видел юных магов?»
   
Я: «Нет, маги общеизвестно стары».
   
Θ: «Видишь, я прав».
   
Я: «Тогда перспективы адепта плохи. Он должен ждать до старости, прежде чем испытает тайны магии».
   
Θ: «Если он оставит разум до этого, то сможет пережить нечто полезное и раньше»,
   
Я: «Это кажется мне опасным экспериментом. Нельзя отбросить рассудок без дальнейших проблем».
   
Θ: «Но и магом просто так не станешь».
   
Я: «Ты расставляешь проклятые ловушки».
   
Θ: «Чего ты хочешь? Такова магия».
   
Я: «Старый дьявол, ты заставляешь меня завидовать безрассудной старости».
   
Θ: «Ну-ну, юноша, который хочет стать стариком. И зачем? Он хочет научиться магии, но не осмеливается, чтобы сохранить свою юность».
   
Я: «Ты расставил ужасные сети, старый охотник».
   
Θ: «Возможно, тебе стоит обождать несколько лет с магией, пока волосы не поседеют и разум слегка ослабеет».
   
Я: «Я не хочу выслушивать твои насмешки. Глупым образом я попался в твои сети. Я не могу тебя понять».
   
Θ: «Но глупость может быть продвижением по пути магии».
   
Я: «Кстати говоря, чего ты вообще намереваешься достичь при помощи магии?»
   
Θ: «Я жив, как ты видишь».
   
Я: «Другие старики тоже живые».
   
Θ: «Да, но ты видел, как они живут?»
   
Я: «Ну, признаться, это не такое уж приятное зрелище. Вообще-то время и на тебе оставило свои следы».
   
Θ: «Я знаю».
   
Я: «Так в чем твое преимущество?»
   
Θ: «Оно не бросается в глаза».
   
Я: «Какое преимущество не бросается в глаза?»
   
Θ: «Я называю его магией».
   
Я: «Ты движешься по порочному кругу, дьявол тебя побери».
   
Θ: «Ну, это еще одно преимущество магии: со мной даже дьявол не совладает. Ты начинаешь понимать магию, так что я могу предположить, что ты для нее хорошо подходишь».
   
Я: «Спасибо тебе, ΘΙΛΗΜΟΝ, этого достаточно; я сбит с толку. Прощай!»
   
Я покидаю маленький сад и иду по улице. Люди вокруг стоят группами и украдкой посматривают на меня. Я слышу, как они шепчут за спиной: «Смотри, вот он идет, ученик старого ΘΙΛΗΜΟΝ'а. Он долго разговаривал со стариком. Он чему-то научился. Он знает тайны. Вот бы я умел делать то, что умеет он». «Замолчите, проклятые дураки», — хочу заорать я, но не могу, потому что и сам не знаю, научился ли чему-то. И поскольку я молчу, они еще больше убеждаются, что я овладел у ΘΙΛΗΜΟΝ тайными искусствами.
   
   
[211][2] [H1 142] Ошибочно считать, что есть магические практики, которым можно научиться. Магию понять нельзя. Понять можно только то, что согласуется с разумом. Магия согласуется с неразумностью, которую не понять. Мир согласуется не только с разумом, но и с неразумностью. Но как разум используют для того, чтобы понять мир, и то, что разумно в нем, достигает разума, так и недостаток понимания также согласуется с неразумностью.
   
Эта встреча магическая и ускользает от понимания. Магическое понимание — это то, что называют непостижимым. Все, что действует магически, непостижимо, и непостижимое часто действует магически. Непостижимые действия называют магическими. Магическое всегда окружает меня, всегда затрагивает меня. Оно открывает пространства без дверей и ведет ко входу, где нет выхода. Магическое и доброе, и злое, но и не доброе и не злое. Магия опасна, потому что согласующееся с неразумностью сбивает с толку, очаровывает и возбуждает; и я всегда первая жертва.
   
Где обитает разум, магия не нужна. Потому нашему времени больше не нужна магия. Только неразумным нужна она, чтобы восполнить нехватку разума. Но крайне неразумно сводить вместе разум с магией, потому что они не имеют друг к другу никакого отношения. Оба портятся, оказавшись рядом. Таким образом, те, кому недостает разума, впадают в излишества и равнодушие. Рациональный человек этого времени потому никогда не использует магию.[212]
   
Но все иначе для того, кто открыл хаос в себе. Нам нужна магия, чтобы получить или призвать посланца, и сообщение с непостижимым. Мы осознали, что мир включает в себя не только разум, но и неразумие; и мы также поняли, что на нашем пути нужны не только разум, но и неразумие. Это различие произвольно и зависит от уровня постижения. Но можно быть уверенным, что большая часть мира ускользает от нашего понимания. Мы должны одинаково ценить непостижимое и неразумное, хотя они не обязательно равны в себе; часть непостижимого, однако, только сейчас непостижима, а завтра может оказаться согласованной с разумом. Но пока ее не понимают, она остается неразумной. В той мере, в какой непостижимое согласуется с разумом, о нем можно успешно думать; но в той мере, в какой оно неразумно, чтобы открыть его, нужны магические практики.
   
Практика магии состоит в том, чтобы непостижимым образом делать то, что непонятно, понятным. Магический путь не произволен, ведь так он был бы понятным, он восходит из непостижимых оснований. Кроме того, неверно говорить об основаниях, ведь основания согласуются с разумом. Но и нельзя говорить о безосновательности, ведь вряд ли можно сказать об этом что-то еще. Магический путь исходит сам по себе. Если открыть хаос, появляется также и магия.
   
Можно учить пути, который ведет к хаосу, но нельзя научить магии. О ней можно только молчать, и это будет лучшим обучением. Это сбивает с толку, но такова магия. Где разум устанавливает порядок и ясность, магия вызывает беспорядок и недостаток ясности.[213] Для перевода непонимаемого в понятное действительно нужен разум, ведь понятное можно создать только с помощью разума. Никто не может сказать, как использовать разум, но он возникает, как только пытаются объяснить, что означает открытие хаоса.[214]
   
Магия — это способ существования. Если некто приложил все усилия, чтобы править колесницей, а затем заметил, что ею на самом деле правит более великий другой, появляется магическая практика. Нельзя сказать, каково будет воздействие магии, и никто не может знать этого заранее, потому что магия — это беззаконие, которое происходит без всякик правил и по случайности, так сказать. Но условием является то, что ее полностью принимают и не отвергают, чтобы посвятить все росту древа. Тупость тоже часть этого, она свойственна каждому, а также безвкусие, которое, возможно, является величайшей несуразицей.
   
Потому определенное одиночество и изоляция являются неизбежными условиями хорошего существования для одного и для всех остальных, иначе невозможно в достаточной мере быть самим собой. Неизбежна некоторая замедленность жизни, вроде остановки. Неуверенность в такой жизни может быть величайшим бременем, но я еще могу соединить две конфликтующие силы в моей душе и содержать их в подлинном браке до конца моей жизни, ибо мага зовут ΘΙΛΗΜΟΝ и жена его ΒΑΥΚΙΣ. Я содержу вместе то, что Христос держал отдельно и, следуя его примеру, остальные, ведь чем сильнее одна часть моего существа стремится к добру, тем дальше другая продвигается в Ад.
   
Когда месяц Близнецов закончился, люди сказали своим теням: «Ты есть я», ибо их дух уже вился вокруг как вторая личность. Так два стали одним, и с этим столкновением разразилось ужасное, а именно тот всплеск сознания, который называют культурой и который длился вплоть до времени Христа.[215] Но рыба указала тот момент, когда бывшее единым раскололось, согласно вечному закону противоположностей, на преисподнюю и высший мир. Если сила роста заканчивается, соединенное распадается на противоположности. Христос послал то, что внизу, в Ад, потому что оно стремилось к добру. Так должно было быть. Но разделенное не может оставаться разделенным вечно. Оно будет соединено снова, и месяц рыбы скоро закончится.[216] Мы полагаем и понимаем, что для роста нужно и то, и другое, и потому держим доброе и злое рядом. Поскольку мы знаем, что погрузиться слишком глубоко в доброе то же, что погрузиться в злое, мы держим их вместе.[217]
   
Но так мы теряем направление, и вещи больше не текут с гор в долину, а тихо растут из долины в горы. То, что мы больше не можем предотвратить или спрятать — это наш плод. Текущий поток становится озером и океаном, из которого нет истока, если только его воды не поднимутся паром до небес и не выпадут дождем. Хотя море — место смерти, это также место восхождения. Таков ΘΙΛΗΜΟΝ, укаживающий за своим садом. Наши руки были связаны, и каждый должен тихо сидеть на своем месте. Он невидимо поднимается и выпадает дождем в далеких землях.[218] Вода на земле — не облако, могущее пролиться дождем. Только беременные могут рожать, а не те, кому только предстоит зачать.[219]
   
   
[H1 146] Но на какую тайну ты намекаешь мне своим именем, о, ΘΙΛΗΜΟΝ? Воистину, ты влюбленный, однажды принявший Богов, странствовавших по земле, когда все остальные отказали им в крове. Ты тот, кто, сам того не подозревая, дал приют богам, и они отблагодарили тебя, превратив дом в золотой храм, а всех остальных уничтожил потоп. Когда вырвался хаос, ты остался в живых. Ты служил в святилище, когда люди втуне взывали к богам. Воистину, виживает влюбленный. Почему мы не видели этого? И когда же раскрыли себя боги? Именно тогда, когда ΒΑΥΚΙΣ решила приготовить уважаемым гостям единственного гуся, благословенная глупость: животное улетело к богам, которые раскрыли себя своим бедным хозяевам, отдавшим им последнее. Так я увидел, что любящий выживает, и он тот, кто, сам того не ведая, дает приют богам.[220]
   
Воистину, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, я не видел, что твоя лачуга — храм, и что ты, ΘΙΛΗΜΟΝ, и ΒΑΥΚΙΣ служите в святилище. Эта магическая сила не позволит ни научить себе, ни научиться. Ее или имеешь, или нет. Теперь я знаю твою последнюю тайну: ты влюбленный. Тебе удалось соединить разъединенное, то есть связать Верх и Низ. Разве мы не знали этого уже давно? Да, мы знали, нет, мы не знали. Это всегда было так, и в то же время никогда так не было. Почему я должен был брести такими длинными дорогами, прежде, чем пришел к ΘΙΛΗΜΟΝ, если он собирался учить меня тому, что было общеизвестно веками? Увы, мы знали все с незапамятных времен, и все равно не знали, пока это не свершилось. Кто исчерпал тайну любви?
   
[H1 147] Под какой маской, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, ты скрываешься? Ты не поразил меня как влюбленный. Но мои глаза открылись, и я увидел, что ты влюблен в собственную душу, тревожно и ревностно охраняющий ее сокровище. Есть те, кто любят людей, те, кто любят души людей и те, кто любят собственные души. Таков ΘΙΛΗΜΟΝ, приютивший богов.
   
Ты лежишь на солнце, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, как змея, свернувшаяся спиралью. Твоя мудрость — мудрость змей, холодная, с долей яда, но в малых дозах исцеляющая. Твоя магия парализует и, таким образом, делает сильнее людей, бегущих от самих себя. Но любят ли они тебя, благодарны ли они тебе, любящий собственную душу? Или они проклинают тебя за твой магический змеиный яд? Они держатся поодаль, трясут головами и шепчутся вместе.
   
Человек ли ты еще, ΘΙΛΗΜΟΝ, или любящий свою душу не может быть человеком? Ты гостеприимен, ΘΙΛΗΜΟΝ, ты принял грязных странников в своей лачуге. Затем твой дом стал золотым храмом, и неужели я оставил твой стол, не насытившись? Что ты дал мне? Ты пригласил меня на ужин? Ты мерцал многоцветным и неразрешимым; ты не предался мне как добыча. Ты избегнул моей хватки. Я тебя не нашел. Ты все еще человек? Ты скорее змееподобен.
   
Я пытался ухватить тебя и вырвать это из тебя, ведь христиане научились почитать своего бога. И сколько времени пройдет, пока с человеком случится то же, что случилось с Богом? Я смотрю в бескрайние земли и ничего не слышу, кроме завываний, и ничего не вижу, кроме людей, поедающих друг друга.
   
О, ΘΙΛΗΜΟΝ, ты не христианин. Ты не позволил себе пожирать и не позволил пожирать мне. Потому у тебя не ни лекционных залов, ни залов с колоннами, наполненных студентами, стоящими вокруг и говорящими об учителе, впитывающими каждое его слово, как эликсир жизни. Ты не христианин и не язычник, а гостеприимный негостеприимный, приютивший Богов, выживший, вечный, отец всякой вечной мудрости.
   
Но покинул ли я тебя, не насытившись? Нет, я покинул тебя, потому что на самом деле был сыт. Но что же я ел? Твои слова мне ничего не дали. Твои слова предоставили меня самому себе и моему сомнению. И так я поглотил себя. И потому, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, ты не христианин, что питаешь себя собой и заставляешь людей поступать так же. Это сильнее всего раздражает их, ибо ничто не отвращает человеческое животное сильнее, чем оно само. Потому они скорее будут есть всех ползучих, прыгающих, плавающих и летающих тварей, да, даже их собственного вида, прежде, чем отщипнут от самих себя. Но это питание действенно, и от него быстро насыщаешься. Потому, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, мы встаем из-за твоего стола сытыми.
   
Твой путь, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, наставительный. Ты оставляешь меня в целительной тьме, где мне нечего видеть или искать. Ты не свет, что сияет во тьме,[221] не спаситель, устанавливающий вечную истину и тем гасящий ночной свет человеского понимания. Ты оставляешь место для глупости и шуток других. Ты ничего не хочешь, благословенный, от других, вместо этого ты ухаживаешь за цветами в своем саду. Тот, кто нуждается в тебе, спрашивает тебя и, о умный ΘΙΛΗΜΟΝ, я полагаю, ты также спрашиваешь тех, от кого тебе что-то нужно, и ты платишь за то, что получаешь. Христос сделал людей жаждущими, ведь с тех пор они ожидают даров от своих спасителей, ничего не давая взамен. Давание столь же незрело, как и сила. Тот, кто дает, полагает себя сильным. Добродетель дарения — небесно-голубая мантия на плечах тирана. Ты мудр, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, ты не даешь. Ты хочешь, чтобы сад цвел и чтобы все росло из самого себя.
   
Я славлю, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, что ты не действуешь как спаситель, ты не пастырь, отправляющийся за отбившейся овцой, ведь ты веришь в достоинство человека, который не обязательно является овцой. Но если он окажется овцой, ты оставишь ему права и достоинство овцы, ведь с чего бы овце делаться человеком? Людей и так более чем достаточно.
   
Ты знаешь, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, мудрость вещей грядущих, потому ты стар, о, такой древний, и как ты возвышаешься надо мной в годах, ты возвышаешься над настоящим в будущности, и длина твоего прошлого неизмерима. Ты легендарен и недостижим. Ты был и будешь, периодически возвращаясь. Твоя мудрость невидима, твоя истина неведома, вечно неистинная в любое отдельное время, но истинная в вечности, но ты выливаешь живую воду, от которой цветут цветы в твоем саду, звездную воду, росу ночи.
   
Чего тебе нужно, о, ΘΙΛΗΜΟΝ? Тебе нужны люди ради маленьких вещей, ведь все более великое и величайшее в тебе. Христос испортил людей, ведь учил, что они могут быть спасены только одним, а именно Им, Сыном Бога, и с тех пор люди вечно требовали великие вещи от других, особенно их спасение; и если овца где-то терялась, она винила пастуха. О, ΘΙΛΗΜΟΝ, ты человек, и ты доказал, что человек не овца, ведь ты ищешь величайшее в себе, и потому оплодотворяющая вода течет в твой сад из неистощимых кувшинов.
   
   
[H1 150] Одинок ли ты, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, я не вижу окружения и спутников вокруг тебя; ΒΑΥΚΙΣ лишь твоя другая половина. Ты живешь с цветами, деревьями и птицами, но не с людьми. Не должен ли ты жить с людьми? Ты все еще человек? Ты ничего не хочешь от людей? Ты не видишь, как они держатся вместе и распускают слухи и детские сказки о тебе? Не хочешь ли ты выйти к ним и сказать, что ты человек и смертен, как они и хочешь их любить? О, ΘΙΛΗΜΟΝ, ты смеешься? Я понимаю тебя. Только что я вбежал в твой сад и хотел вырвать у тебя то, что должен был понять в самом себе.
   
О, ΘΙΛΗΜΟΝ, я понимаю: немедленно я превратил тебя в спасителя, который дает поглотить себя и связывает дарами. Таковы люди, думаешь ты; они все еще христиане. Но они хотят еще больше: они хотят тебя как ты есть, иначе ты не был бы для них ΘΙΛΗΜΟΝ, и они были бы безутешны, если бы не нашли для своих легенд носителя. Потому они тоже рассмеялись бы, если бы ты подошел и сказал, что смертен, как они, и хочешь их любить. Если бы ты так поступил, ты не был бы ΘΙΛΗΜΟΝ. Они хотят тебя, ΘΙΛΗΜΟΝ, а не другого смертного, который болеет теми же болезнями, что и они.
   
Я понимаю тебя, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, ты настоящий влюбленный, ведь ты любишь свою душу ради людей, потому что им нужен царь, который живет из самого себя и не находится ни у кого в долгу за свою жизнь. Потому ты им нужен. Ты исполняешь желание людей и исчезаешь. Ты сосуд басен. Ты бы обесчестил себя, если бы вышел к людям как человек, ведь они рассмеются и назовут тебя лжецом и мошенником, потому что ΘΙΛΗΜΟΝ не человек.
   
Я видел, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, эти морщины на твоем лице: некогда ты был юн и хотел быть человеком среди людей. Но христианские животные не любили твою языческую человечность, ведь чувствовали в тебе то, что им нужно. Они всегда искали меченого, и когда поймали его где-то в свободе, они заперли его в золотой клетке и отняли его маскулинную силу, так что он был обездвижен и сидел в молчании. Тогда они славили его и сочиняли о нем байки. Я знаю, они называют это почитанием. И если они не найдут подлинного, у них по крайней мере есть Папа, который занят представлением божественной комедии. Но подлинный всегда отрекается от себя, ведь он не знает ничего более высокого, чем быть человеком.
   
Ты смеешься, о, ΘΙΛΗΜΟΝ? Я понимаю тебя: тебе надоело быть человеком среди других. И поскольку ты подлинно любил быть человеком, ты добровольно спрятал это, чтобы быть для людей по крайней мере тем, что они хотели иметь от тебя. Потому я вижу тебя, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, не с людьми, а лишь с цветами, деревьями и птицами и текущими водами, и это все рано не порочит твою человечность. Ибо для цветов, деревьев, птиц ты не ΘΙΛΗΜΟΝ, а человек. Но какое одиночество, какая нечеловечность!
   
   
[H1 152] Почему ты смеешься, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, я не могу тебя понять. Но разве я не вижу голубой воздух твоего сада? Что за счастливые тени окружают тебя? Это солнце очерчивает голубых полуденных призраков вокруг тебя?
   
Ты смеешься, о, ΘΙΛΗΜΟΝ? Увы, я понимаю тебя: человечность для тебя совершенно поблекла, но для тебя восстала ее тень. Насколько более велика и счастлива тень человечности, чем сама человечность! Голубые полуденные тени мертвых! Увы, вот твоя человечность, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, ты учитель и друг мертвых. Они стоят, завывая, в тени твоего дома, они живут под ветвями твоих деревьев. Они пьют росу твоих слез, они согревают себя добротой твоего сердца, они жаждут слов твоей мудрости, которые кажутся им полными, полными звуков жизни. Я видел тебя, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, в полуденный час, когда солнце стоит выше всего; ты стоял, разговаривая с голубой тенью, кровь приливала к ее макушке и священное мучение омрачало ее. Я могу предположить, о, ΘΙΛΗΜΟΝ, кем был твой полуденный гость.[222] Как же я был слеп, какой я был дурак! Это ты, о, ΘΙΛΗΜΟΝ! Но кто я! Я иду своей дорогой, качая головой, и взгляды людей следуют за мной, и я остаюсь безмолвным. О, безысходное безмолвие! / [H1 153]
   
   
О, повелитель сада! Издали я вижу твое темное древо в сиянии солнца. Моя улица ведет в долину, где живут люди. Я странствующий нищий. И я остаюсь безмолвным.
   
   
Убийство тех, кто притворяются пророками — приобретение для людей. Если они хотят убийства, они могут убить своих ложных пророков. Если уста богов остаются безмолвными, каждый может слушать собственную речь. Тот, кто любит людей, остается безмолвным. Если учат только ложные учителя, люди убьют ложных учителей и обретут истину даже на пути своих грехов. Только после темнейшей ночи будет день. Так скрой огни и оставайся безмолвным, чтобы ночь стала темной и бесшумной. Солнце восходит без нашей помощи. Только тот, кто знает темнейшую ошибку, знает, что такое свет.
   
   
О, повелитель сада, твоя магическая роща сияла мне издалека. Я почитаю твое обманчивое одеяние, отец обманчивых огней. / [Image 154][224]
   
   
Я продолжаю свой путь в сопровождении отлично отполированного стального клинка, закаленного в десяти огнях, осторожно упрятанного в моей мантии. Втайне под платьем я ношу кольчугу. Накануне вечером я воспылал любовью к змеям и разрешил их загадку. Я сел перед ними на горячих камнях у дороги. Я знаю, как ловко и жестоко поймать их, этих холодных дьяволов, хватающих зазевавшихся за пятку. Я стал их другом и играл на мягко звучащей флейте. Но я украшаю свою пещеру их ослепляющими шкурами. Идя своим путем, я подошел к красному камню, на котором лежит огромная переливающаяся змея. Поскольку теперь я научился у ΘΙΛΗΜΟΝ магии, я снова вынул свою флейту и сыграл нежную магическую песню, чтобы заставить ее поверить, что она — моя душа. Когда она была достаточно околдована, / [Image 155][225] {2} [I][226] я сказал ей: «Сестра моя, душа моя, что скажешь?» Но она ответила, льстиво и потому терпимо: «Я дам всему, что ты делаешь, порасти травой».
   
Я: «Это звучит успокаивающе, но сообщает не много».
   
З.: «Ты хочешь, чтобы я сказала много? Я могу быть и банальной, как ты знаешь, и удовлетвориться этим».
   
Я: «Это трудно для меня. Я считаю, что ты тесно связана со всем потусторонним,[227] со всем величайшим и необычным. Потому я думал, что банальность чужда тебе».
   
З.: «Банальность — часть меня».
   
Я: «Это было бы менее поразительно, если я бы сказал это о себе».
   
З.: «Чем более необычен ты, тем более обычной могу быть я. Для меня это настоящая передышка. Думаю, ты ощущаешь, что мне не нужно мучать себя сегодня».
   
Я: «Я чувствую это, и беспокоюсь, что твое древо больше не принесет мне никакого плода».
   
З.: «Уже беспокоишься? Не будь глупым и дай мне отдохнуть».
   
Я: «Я заметил, тебе нравится быть банальной. Но я не принимаю тебя близко к сердцу, мой дорогой друг, ведь я знаю тебя гораздо лучше, чем раньше».
   
З.: «Я начинаю узнавать тебя. Боюсь, ты начинаешь терять уважение».
   
Я: «Ты раздражена? Думаю, это совсем не обязательно. Я в достаточной мере осведомлен о близости пафоса и банальности».
   
З.: «Так ты заметил, что становление души идет змеиным путем? Ты видел, как быстро день становится ночью, а ночь — днем? Как покрытые водой и сухие места меняются местами? И все неравномерное попросту разрушительно?»
   
Я: «Я думаю, видел все это. Я хочу ненадолго прилечь на солнце на этом теплом камне. Возможно, солнце вынесет меня».
   
   
Но змея тихо подкралась ко мне и плавно обвилась вокруг моей ноги.[228] Прошел вечер и настала ночь. Я обратился к змее и сказал: «Я не знаю, что сказать. Котелки уже закипают».
   
[229]З: «Готовится ужин».
   
Я: «Тайная Вечеря, я полагаю?»
   
З.: «Союз со всем человечеством».
   
Я: «Ужасающая, сладкая мысль: быть и гостем, и блюдом за этим столом»[230]
   
З.: «Это было высочайшим наслаждением и для Христа».
   
Я: «Как святое, грешное, как все горячее и холодное перетекает друг в друга! Безумие и рассудок хотят обручиться, ягненок и волк мирно касаются друг друга боками.[231] Все это да и нет. Противоположности объемлют друг друга, смотрят глаза в глаза и перемешиваются. Они осознают свое единство в агонизирующем удовольствии. Мое сердце наполнено яростной битвой. Волны темных и светлых рек обрушиваются друг на друга. Я никогда такого не испытывал».
   
З.: «Это ново, мой дорогой, по крайней мере для тебя».
   
Я: «Полагаю, ты издеваешься надо мной. Но слезы и смех — одно.[232] Я больше не чувствую их различными, и я напряженно тверд. Любящие достигают Небес, и стойкие забираются столь же высоко. Они сплетены и не отпустят друг друга, ведь непомерное напряжение, кажется, указывает на окончательную и высочайшую возможность чувства».
   
З.: «Ты выражаешься эмоционально и философски. Ты знаешь, что это можно сказать и проще. Например, можно сказать, что ты по уши в любви, как Тристан и Изольда. [233]
   
Я: «Да, я знаю, но все-таки — »
   
З.: «Религия, кажется, все еще что-то значит для тебя? Сколько тебе еще нужно щитов? Гораздо лучше сказать это напрямик».
   
Я: «Не сбивай меня».
   
З.: «Ну, так что с моралью? Стали мораль и аморальность едины сегодня?»
   
Я: «Ты издеваешься надо мной, сестра моя и хтонический дьявол. Но я должен сказать, что те, сплетенными поднявшиеся до Небес, также добры и злы. Я не шучу, я стенаю, потому что радость и боль пронзительно едины».
   
З: «Так где тогда твое понимание? Ты совершенно отупел. В конце концов, ты можешь разрешить все мышлением».
   
Я: «Мое понимание? Мое мышление? У меня больше нет понимания. Оно стало для меня непроницаемым».
   
З.: «Ты отрицаешь все, во что верил. Ты полностью забыл, кто ты такой. Ты даже отрицаешь Фауста, который спокойно следовал за всеми призраками».
   
Я: «Это больше не для меня. Мой дух и сам призрак».
   
З.: «А, я понимаю, ты следуешь моему учению».
   
Я: «К несчастью, так и есть, и это принесло мне болезненную радость».
   
З.: «Ты обращаешь боль в наслаждение. Ты сбит с толку, ослеплен; так страдай же, дурак».
   
Я: «Это несчастье должно сделать меня счастливым».
   
   
Теперь змея разозлилась и попыталась поразить мое сердце, но мои тайные доспехи сломали ее ядовитый зуб.[234] Она отпрянула в изумлении и прошипела: «Ты ведешь себя непостижимо».
   
Я: «Это потому что я овладел искусством переступать с левой ноги на правую и наоборот, что другие делали, не думая, с незапамятных времен».
   
Змея поднялась снова, будто бы случайно задержав хвост у своей пасти так, чтобы я не видел сломанный зуб. Гордо и спокойно сказала она:[235] «Так ты наконец заметил это?» Но я ответил ей, улыбаясь: «В конце концов извилистая линия жизни от меня не уйдет».
   
   
[2] [H1 158] Где истина и вера? Где теплое доверие? Ты найдешь их между людьми, но не между людьми и змеями, даже если они змеиные души. Но где есть любовь, там же поджидает и змееподобное. Христос сам сравнивал себя со змеей,[236] и его адский брат, Антихрист, сам древний дракон.[237] Все по ту сторону человека, что появляется в любви, имеет природу змеи и птицы, и змея часто очаровывает птицу, а реже птица уносит змею. Человек — посредник между ними. То, что тебе кажется птицей, для другого змея, а то, что тебе кажется змеей, для другого птица. Потому ты встретишь другого только в человеческой форме. Если ты желаешь становления, тогда разразится битва между птицей и змеей. А если ты просто хочешь быть, ты будешь человеком для себя и для других. Тому, кто становится, место в пустыне или в тюрьме, ведь он по ту сторону человека. Если люди желают становления, они ведут себя как животные. Никто не спасет нас от зла становления, если только мы не выберем пройти сквозь Ад.
   
Почему я вел себя так, будто змея — моя душа? Потому, кажется, только, что моя душа была змеей. Это знание дало моей душе новый лик, и с этих пор я решил очаровать ее собой и подчинить своей власти. Змеи мудры, и я хотел, чтобы моя змеиная душа сообщила свою мудрость мне. Никогда раньше жизнь не была такой сомнительной, ночь бесцельного напряжения, направленность друг против друга. Ничто не двигалось, ни Бог, ни дьявол. Так что я приблизился к змее, будто бы бездумно лежавшей на солнце. Ее глаза не были видны, потому что они были прищурены в игристом солнечном сиянии, и / [Image 159][238] / {3} [1] я сказал ей[239]: «Как же это может быть, что Бог и дьявол стали едины? И они согласны привести жизнь к остановке? Разве конфликт противоположностей принадлежит к неизбежным условиям жизни? А тот, кто осознает и проживает единство противоположностей, останавливается? Он полностью принял сторону действительной жизни и больше не действует так, будто принадлежит к одной стороне и должен сражаться против другой, он стал ими обоими и привел из раздор к завершению. Сняв эту ношу с жизни, не лишил ли он ее силы?»[240]
   
Змея повернулась и ответила в дурном настроении: «Воистину, ты надоел мне. Противоположности для меня определенно часть жизни. Ты, вероятно, это заметил. Твои новшества лишают меня этого источника силы. Мне не завлечь тебя пафосом и не досадить банальностью. Я несколько озадачена».
   
Я: «Если ты сбита с толку, должен ли я дать совет? Я лучше погружусь в недра земли, в которые ты имеешь ход, и спрошу Аида или небожителей, может, кто-то из них сможет дать совет».
   
З.: «Ты стал властным».
   
Я: «Необходимость даже более властна, чем я. Я должен жить и иметь возможность двигаться»
   
З.: «У тебя есть все просторы земли. О чем ты хочешь спросить потустороннее?»
   
Я: «Мной движет не любопытство, а необходимость. Я не сдамся».
   
З.: «Я подчиняюсь, но с неохотой. Этот стиль нов и непривычен для меня».
   
Я: «Извини меня, но таково давление нужды. Скажи глубинам, что наши перспективы не очень хороши, потому что мы отрезали от жизни необходимый орган. Как ты знаешь, я не виновен, ведь ты бережно вела меня по этому пути».
   
З.:[241] «Ты, вероятно, отказался от яблока».
   
Я: «Хватит этих шуток. Ты знаешь эту историю лучше меня. Я серьезно. Нам нужен отдых. Иди своим путем и достань огонь. Вокруг меня и так было темно слишком долго. Ты медлительна или труслива?»
   
З.: «Я за работу. Прими то, что я принесу».[242]
   
   
[H1 160] Медленно трон Бога восходит в пустом пространстве, за ним святая троица, Небеса и наконец сам Сатана. Он сопротивляется и держится своего потустороннего. Он его не упустит. Высший мир для него слишком прохладен.
   
З.: «Ты крепко ухватился за него?»[243]
   
Я: «Здравствуй, горячая штучка из тьмы! Моя душа, наверное, грубо тебя вытянула?»
   
С:[244] «Зачем этот шум? Я возражаю против такого насильного извлечения».
   
Я: «Успокойся. Я тебя не ждал. Ты пришел последним. Ты, наверное, самая трудная часть».
   
С: «Чего тебе от меня нужно? Ты мне не нужен, наглец».
   
Я: «Хорошо, что ты у нас есть. Ты самая живая вещь во всей догме».[245]
   
С: «Что мне до твоей болтовни обо мне! Говори быстрее. Я замерзаю».
   
Я: «Слушай, нечто случилось с нами: мы соединили противоположности. Среди прочего, мы связали тебя с Богом».[246]
   
С: «Ради Бога, зачем вся эта безнадежная суета? Ради чего эта бессмыслица?»
   
Я: «Прошу тебя, это не так уж глупо. Это соединение — важный принцип. Мы прекратили нескончаемую вражду, наконец освободили руки для реальной жизни».
   
   
С.: «Попахивает монизмом. Я таких людей уже давно приметил. У меня для них раскалены специальные залы».
   
Я: «Ты ошибаешься. Эти вопросы с нами не так рациональны, как кажутся.[247] У нас нет и ни единственной верной истины. Скорее, случился весьма примечательный и странный факт: после того, как противоположности были объединены, самым неожиданным и непостижимым образом ничего больше не случилось. Все осталось на месте, мирно, но совершенно неподвижно, и жизнь обратилась к полной остановке».
   
С.: «Да, вы, дураки, определенно наворотили дел».
   
Я: «Ну, издеваться не обязательно. Наши намерения были серьезны».
   
С.: «Ваша серьезность привела нас к мучениям. Порядок потустороннего пошатнулся в самом основании».
   
Я: «Так ты осознаешь, что дело серьезное. Я хочу ответ на свой вопрос, что должно случиться в этих обстоятельствах? Мы больше не знаем, что делать».
   
С.: «Ну, трудно сказать, что делать и трудно дать совет, даже если хочется. Вы слепые дураки, дерзкие нахальные людишки. Почему бы вам было не держаться подальше от неприятностей? Как ты собираешься понять устройство мира?»
   
Я: «Твои разглагольствования подтверждают, что ты весьма глубоко задет. Смотри, святая троица спокойно все воспринимает. Ей, кажется, новшество не претит».
   
С.: «Ах, троица такая иррациональная, что ее реакциям верить нельзя. Я настойчиво советую тебе не принимать те символы всерьез».[248]
   
Я: «Спасибо тебе за этот благонамеренный совет. Но ты, кажется, заинтересовался. Ввиду твоего вошедшего в пословицы ума, от тебя можно ожидать беспристрастного суждения».
   
С.: «Я, беспристрастный! Решай сам. Если ты поразмыслишь над этой абсолютностью с ее совершенно безжизненной невозмутимостью, легко поймешь, что состояние и остановка, произведенные твоей самонадеянностью, весьма напоминают абсолют. Но что до меня, я полностью стою на твоей стороне, потому что ты тоже находишь эту неподвижность невыносимой».
   
Я: «Что? Ты на моей стороне? Это странно».
   
С.: «Это не так уж странно. Абсолютное всегда противостояло живому. Я все еще настоящий мастер жизни».
   
Я: «Это подозрительно. Твоя реакция слишком уж личная».
   
С.: «Моя реакция далеко не личная. Я не знаю отдыха, постоянно подгоняя жизнь. Я никогда не удовлетворен, никогда не бываю спокоен. Я тяну все вниз и поспешно перестраиваю. Я амбициозность, жажда славы, жажда действия; я суета новых мыслей и действий. Абсолютное скучное и растительное».
   
Я: «Хорошо, я верю тебе. Так что же ты посоветуешь?»
   
С.: «Вот лучший совет, что я могу тебе дать: отмени свое пагубное новшество как можно скорее».
   
Я: «И чего я этим добьюсь? Нам придется начать сначала и неизбежно придти к тому же самому во второй раз. То, что было познано, нельзя намеренно забыть и отменить. Твой совет — это не совет».
   
С.: «Но можешь ли ты существовать без разногласий и разобщенности? Ты должен над чем-то работать, представлять сторону, превозмогать противоположности, чтобы жить».
   
Я: «Это не поможет. Ты тоже видим друг друга напротив. Мы устали от этой игры».
   
С.: «И от жизни».
   
Я: «Мне кажется, это зависит от того, что называть жизнью. Твоя идея о жизни связана с восхождениями и спусками, предположениями и сомнениями, нетерпеливой возней, / [Image 163][249] /, с поспешным желанием. Тебе недостает абсолюта с его выдержанным терпением».
   
С.: «Довольно верно. Моя жизнь бурлит и пенится и воздымает бушующие волны, она состоит из овладевания и отбрасывания, страстного желания и беспокойства. Это и есть жизнь, не так ли?»
   
Я: «Но абсолют тоже живет».
   
С.: «Это не жизнь. Это остановка или что-то ей под стать, или скорее: он живет бесконечно медленно и тратит тысячи лет, совсем как в тех жалких условиях, что ты создал».
   
Я: «Ты просветил меня. Ты личностная жизнь, а кажущаяся остановка — выдержанная жизнь вечности, жизнь божественности! На этот раз ты дал мне хороший совет. Я отпускаю тебя. Прощай».
   
   
[H1 164] Сатана ловко, как крот, заполз обратно в свою нору. Символ троицы и ее окружение возносятся в мире и невозмутимости в Небеса. Я благодарю тебя, змея, за то, что вытянула для меня того, кто был нужен. Каждый понимает его слова, потому что они личностны. Мы можем жить снова, долгую жизнь. Мы можем тратить тысячи лет.
   
   
[H1 164/2] [2] С чего начать, о Боги? Со страдания или радости или со смешанного чувства между ними? Начало всегда мельчайшее, оно начинается в ничто. Если я начинаю здесь, я вижу каплю «чего-то», что падает в море ничто. Начало вечно там, где ничто распахивается в неограниченной свободе.[250] Ничего еще не случилось, мир еще не начался, солнце еще не родилось, воды небесного свода еще не были отделены,[251] мы еще не забрались на плечи отцов, ведь нашим отцам еще предстоит появиться. Они пока только умерли и пребывают в лоне нашей кровожадной Европы.
   
Мы стоим в безграничности, обрученные со змеей, и решаем, какой камень должен лежать в основании здания, которого мы еще не знаем. Древнейший? Он подходит как символ. Мы хотим чего-то понятного. Мы устали от сетей, что плетет день и распарывает ночь. Вероятно, дьявол создал его, жалкого фанатика с притворным пониманием и жадными руками? Он появился из кучи навоза, в которой Боги хранили свои яйца. Я отшвырнул бы прочь мусор, если бы золотое семя не было в низком сердце бесформенной формы.
   
Так вознесись, сын тьмы и зловония! Как крепко ты вцепился в мусор и отходы вечной выгребной ямы! Я не боюсь тебя, хотя ненавижу тебя, брат всего предосудительного во мне. Сегодня ты будешь выкован тяжелыми молотами, так что золото Богов брызнет из твоего тела. Твое время кончилось, твои годы сочтены, и сегодня твой судный день разбит вдребезги. Да вспыхнут твои оболочки, своими руками мы ухватим твое семя, золотое, и освободим от скользкой грязи. Да будешь ты заморожен, дьявол, ведь мы сделаем тебя холоднокованным. Сталь тверже льда. Ты подойдешь к нашей форме, ты, похититель божественного чуда, ты, мать-обезьяна, запихнувший в свое тело яйцо Богов и тем сделавший себя весомым. Потому мы проклинаем тебя, но не из-за тебя, а ради золотого семени.
   
Какие полезные формы поднимаются из твоего тела, ты, вороватая бездна! Они появляются как элементарные духи, облаченные в измятые одеяния, Кабиры, очаровательно бесформенной формы, юные и тем не менее старые, карликовые, морщинистые, невзрачные хранители тайных искусств, обладатели нелепой мудрости, первые образования несформировавшегося золота, черви, что ползут из освобожденного яйца Богов, зарождающиеся, нерожденные, еще невидимые. Чем станет ваше появление для нас? Какие новые искусства вы вынесете из недоступных сокровищниц, солнечную тяжесть из яйца Богов? У вас все еще есть корни в почве, как у растений, у вас звериные лица на человеческом теле; вы дурашливо милые, поразительные, изначальные и земные. Нам не постигнуть вашу сущность, гномы, души вещей. Вы происходите из низшего. Вы хотите стать гигантами, Мальчики-с-пальчик? Вы принадлежите к последователям сына земли? Вы земная ступня Божественного? Чего вы хотите? Говорите!»[252]
   
   
Кабиры: «Мы пришли приветствовать тебя как господина низшей природы».
   
Я: «Вы говорите со мной? Я ваш господин?»
   
Кабиры: «Ты не был им, но сейчас это так».
   
Я: «Вот, значит, как. Да будет так. Но что мне делать с вашим следованием за мной?»
   
Кабиры: «Мы несем то, что не должно выносить снизу вверх. Мы соки, что поднимаются втайне, не под действием силы, а высосанные инерцией и присовокупленные к растущему. Мы знаем неведомые пути и непостижимые законы живой материи. Мы выносим вверх то, что дремлет в недрах земли, то, что мертво и тем не менее входит к живым. Мы делаем это медленно и легко, чего не достигнуть человеческим путем. Мы свершаем то, что для тебя невозможно».
   
Я: «Что мне вам оставить? Какие проблемы я могу вам передать? Чего мне не делать, и с чем вы справитесь лучше всего?»
   
Кабиры: «Ты забываешь о вялости материи. Ты хочешь вытянуть силой то, что может подняться лишь медленно, поглощая себя, присоединяясь к себе изнутри. Оставь проблемы себе, или помешаешь нашей работе».
   
Я: «Могу ли я доверять вам, ненадежным, рабам и рабским душам? За работу. Да будет так».
   
   
[253] [H1 166] «Мне кажется, я дал вам много времени. Я не спускался к вам и не мешал вашей работе. Я жил при свете дня и занимался дневными делами. Что вы сделали?»
   
Кабиры: «Мы тянули вещи вверх, мы строили. Мы клали камень на камень. Теперь ты стоишь на твердом основании».
   
Я: «Я чувствую, что основание тверже. Я вытягиваюсь вверх».
   
Кабиры: «Мы выковали для тебя сияющий меч, которым ты можешь разрубить узел, удерживающий тебя».
   
Я: «Я крепко держу меч в руке. Я поднимаю его для удара».
   
Кабиры: «Мы также поместили перед тобой дьявольский, мастерски завязанный узел, который запирает и запечатывает тебя. Бей, только острота пройдет сквозь него».
   
Я: «Дайте мне взглянуть, огромный узел, весь завившийся вокруг! Воистину шедевр необъяснимой природы, коварный клубок корней, проросших друг сквозь друга! Только Мать-Природа, слепая ткачиха, могла создать такой клубок. Огромный спутанный шар и тысячи маленьких узлов, все искусно завязанные, переплетенные, воистину, человеческий разум! Мои глаза меня не обманули? Что вы сделали? Вы поместили передо мной мой разум! Вы дали мне этот меч, чтобы его сияющей остротой разрубить мой разум? О чем вы думали?»[254]
   
Кабиры: «Лоно природы сплело разум, лоно земли дало железо. Так что Мать дала тебе и то, и другое: сплетение и разрезание».
   
Я: «Загадочно! Вы действительно хотите сделать меня палачом собственного разума?»
   
Кабиры: «Это подобает тебе, как господину низшей природы. Человек запутан в собственном разуме, и меч также дан ему, чтобы прорубиться сквозь переплетения».
   
Я: «О каких переплетениях вы говорите?»
   
Кабиры: «Переплетения — это твое безумие, меч — преодоление безумия».[255]
   
Я: «Отродья дьявола, кто сказал вам, что я безумен? Вы, земные духи, корни из глины и испражнений, разве вы сами не корневые волокна в моем разуме? Вы, опутанный полипами мусор, каналы для сока, завязанные вместе, паразит на паразите, высосанные и обманутые, тайно карабкающиеся друг на друга в ночи, вы заслуживаете сверкающей остроты моего меча. Вы хотите убедить меня рубануть сквозь вас? Вы замышляете саморазрушение? Как может природа рождать создания, которые сама хочет уничтожить?»
   
Кабиры: «Не медли. Нам нужно разрушение, ведь мы сами переплетение. Тот, кто хочет завоевать новую землю, строит перед собой мосты. Не дай нам больше существовать. Мы тысячи каналов, по которым все также течет обратно к своим истокам».
   
Я: «Должен ли я отрубить собственные корни? Убить свой народ, над которым я царь? Должен ли я оставить свое дерево сохнуть? Вы подлинно сыны дьявола».
   
Кабиры: «Бей, мы слуги, которые хотят умереть за своего господина».
   
Я: «Что произойдет, если я ударю?»
   
Кабиры: «Ты больше не будешь собственным разумом, а будешь существовать за пределами своего безумия. Ты не видишь, безумие — это твой разум, ужасное сплетение и переплетение, связанное с корнями, в сети каналов, смешение волокон. Поглощенность разумом сводит тебя с ума. Бей! Тот, кто находит путь, возносится над своим разумом. Ты Мальчик-с-пальчик в разуме, по ту сторону разума ты обретаешь форму гиганта. Мы действительно сыны дьявола, но разве ты не выковал нас из горячего и темного? Так что у нас есть что-то от его природы и от твоей. Дьявол говорит, что все существующее достойно существования, потому что оно также погибает. Как сыны дьявола мы хотим разрушения, но как твои создания мы хотим собственного разрушения. Мы хотим вознестись в тебе через смерть. Мы корни, что сосут со всех сторон. Теперь у тебя есть все, что нужно, так сруби нас, вырви».
   
Я: «Что мне делать без вас как без слуг? Как господину, мне нужны рабы».
   
Кабиры: «Господин служит сам себе».
   
Я: «Вы, неясные сыны дьявола, эти слова — ваша погибель. Да поразит вас мой меч, этот удар будет вечно правомерен».
   
Кабиры: «Горе, горе! То, чего мы боялись, чего жаждали, наступает».
   
   
[Image 169] / [H1 171] Я ступаю на новую землю. Ничто принесенное не утечет назад. Никто не снесет то, что я построил. Моя башня из железа и не имеет швов. Дьявол закован в ее основание. Кабиры построили ее и мастера-строители были принесены в жертву мечом на зубчатой стене башни. Как башня увенчивает вершину горы, на которой стоит, так и я стою над своим разумом, из которого вырос. Я стал твердым и больше не могу быть разрушен. И больше не отступлю назад. Я господин самого себя. Я восторгаюсь своей властью. Я силен и прекрасен и богат. Бескрайние земли и голубое небо раскинулись перед мной и склонились перед моей властью. Я ничем не обязан никому и никто не обязан мне. Я служу себе и сам себе слуга. Потому у меня есть то, что мне нужно.[256]
   
Моя башня росла несколько тысяч лет, неуничтожимая. Она не обрушится. Но она может быть надстроена и будет надстроена. Немногие различают мою башню, потому что она стоит на высокой горе. Но многие увидят и не различат ее. Потому моя башня останется неиспользованной. Никто не взберется по ее гладким стенам. Никто не взгромоздится на ее остроконечную крышу. Только тот, кто найдет вход, скрытый в горе и поднимется через лабиринты во внутренности, достигнет башни и счастье тому, кто обозрит вещи отсюда и тому, кто живет самим собой. Она было достигнута и создана. Она возникла не из мешанины человеческих мыслей, а была выковано из пылающего жара внутренностей; что принесли материал к горе и освятили строение собственной кровью как единственные хранители тайны ее происхождения. Я построил ее из низшего и высшего не с поверхности мира, а по ту сторону ее. Потому она нова и странна, и башни на равнинах населены людьми. Она твердое основание и она начало.[257]
   
   
[H1 172] Я соединился со змеей потустороннего. Я принял все потустороннее в себя. Из него я построил свое начало. Когда эта работа была завершена, я был удовлетворен, и мне было любопытно знать, что еще может лежать за пределами меня. Потому я приблизился к своей змее и любезно спросил ее, не хочет ли она сползать для меня за новостями о том, что происходило по ту сторону. Но змея была изнуренной и сказала, что не расположена к этому.
   
   
{4} [1][258] Я: «Я не хочу никого принуждать, но кто знает? Мы еще можем найти что-нибудь полезное». Некоторое время змея колебалась, а затем исчезла в глубинах. Вскоре я услышал ее голос: «Думаю, я достигла Ада. Здесь повешенный». Уродливый человек с искаженным лицом стоит передо мной. У него торчащие уши и горб. Он сказал: «Я отравитель, приговоренный к виселице».
   
Я: «Что ты сделал?»
   
Он: «Я отравил родителей и жену».
   
Я: «Зачем ты это сделал?»
   
Он: «Чтобы прославить Бога».
   
Я: «Что? Прославить Бога? Что ты имеешь в виду?»
   
Он: «Во-первых, все, что происходит, во славу Бога, а во-вторых, у меня собственные идеи».
   
Я: «И что у тебя на уме?»
   
Он: «Я любил их и хотел быстрее доставить из несчастной жизни в вечное блаженство. Я дал им крепкий, слишком крепкий стаканчик на ночь».
   
Я: «И это не заставило тебя понять, в чем был твой собственный интерес?»
   
Он: «Теперь я был одинок и весьма несчастлив. Я хотел жить ради двух своих детей, которым предвидел лучшее будущее. Мое здоровье было лучше, чем у жены, потому я хотел жить».
   
Я: «Твоя жена согласилась с убийствами?»
   
Он: «Нет, она точно одобрила бы их, но ничего не знала о моих намерениях. К сожалению, убийство было раскрыто, и я был приговорен к смерти».
   
Я: «Ты встретил своих родственников по ту сторону?»
   
Он: «Это странная и невероятная история. Я подозреваю, что я в Аду. Иногда кажется, что моя жена тоже здесь, а иногда я не уверен, как не уверен и в самом себе».
   
Я: «Каково это? Скажи мне».
   
Он: «Время от времени она, кажется, говорит со мной, и я отвечаю. До сих пор мы не говорили ни об убийстве, ни о наших детях. Мы лишь говорим о том, о сем, только об обыденных вещах, небольших проблемах повседневности, но совершенно безлично, словно мы больше не имеем отношения друг к другу. Но истинная природа вещей ускользает от меня. Родителей я вообще не вижу; думаю, я еще встречу свою мать. Мой отец однажды был здесь и сказал что-то о своей трубке, которую где-то потерял».
   
Я: «Но как ты проводишь время?»
   
Он: «Я думаю, здесь с нами нет времени, так что нечего проводить. Вообще ничего не происходит».
   
Я: «Разве это ужасно скучно?»
   
Он: «Скучно? Я никогда об этом не думал. Скучно? Возможно, но здесь нет ничего интересного. На самом деле, тут все одно и то же».
   
Я: «Разве дьявол тебя не мучает?»
   
Он: «Дьявол? Никогда его не видел».
   
Я: «Ты пришел с той стороны, и тебе нечего сообщить? Мне трудно в это поверить».
   
Он: «Когда у меня еще было тело, я думал, как было бы интересно поговорить с кем-то из мертвых. Но теперь такая перспектива для меня ничего не значит. Как я сказал, все здесь безличное и исключительно фактическое. Насколько я знаю, вот что они говорят».
   
Я: «Уныло. Думаю, ты в глубочайшем Аду».
   
Он: «Мне все равно. Думаю, теперь я могу идти, не так ли? Прощай».
   
Неожиданно он исчез. Но я повернулся к змее[259] и сказал: «И что должен означать этот скучный гость с той стороны?»
   
З.: «Я встретила его там, беспокойно шатающегося вокруг, как и все остальные. Я выбрала его как одного из лучших. Он поразил меня как хороший пример».
   
Я: «Но неужели потустороннее столь бесцветно?»
   
З.: «Похоже, да; там не было ничего, кроме движения, когда я пробиралась. Все вздымается туда и сюда по мрачному пути. Там вообще нет ничего личностного».
   
Я: «Так что тогда с этим проклятым личностным качеством? Сатана недавно произвел на меня сильное впечатление, он был будто бы квинэссенцией личностного».
   
З.: «Еще бы, он ведь вечный противник, и к тому же ты никогда не сможешь примирить личностную жизнь с абсолютной».
   
Я: «Эти противоположности нельзя объединить?»
   
З.: «Это не противоположности, а просто различия. Настолько же день противоположен году, а бушель — локтю».
   
Я: «Это многое объясняет, но несколько скучно».
   
З.: «Так всегда, когда говорят о потустороннем. Оно продолжает опустошать, особенно с тех пор, как мы уравновесили противоположности и поженились. Я думаю, мертвые скоро исчезнут».
   
   
[H1 176] [2] Дьявол — это сумма тьмы в человеческой природе. Тот, кто живет в свете, стремится стать образом Бога; тот, кто живет во тьме, стремится стать образом дьявола. Поскольку я хотел жить в свете, солнце вышло для меня, когда я прикоснулся к глубинам. Они было темны и змееподобны. Я соединился с ними и не подчинил их. Я принял на себя унижение и покорность перед самим собой в том, что принял природу змеи.
   
Если бы я не стал подобным змее, дьявол, сущность всего змееподобного, сохранил бы эту часть власти надо мной. Это дало бы дьяволу господство, и он бы заставил меня заключить с ним пакт, как он уже ловко обманул Фауста.[260] Но я опередил его, соединившись со змеей, как мужчина соединяется с женщиной.
   
Так я лишил дьявола возможности повлиять, которая проходит только через змеиность,[261] которую обычно приписывают дьяволу, а не себе. Мефистофель — это Сатана с учетом моей змеиности. Сам Сатана — квинтэссенция зла, обнаженная и потому не соблазняющая, даже не умная, чистое отрицание без всякой убеждающей силы. Потому я защитился от его разрушающего влияния, схватил его и крепко опутал. Его потомки служили мне, и я принес их в жертву мечом.
   
Так я построил прочную структуру. Так я сам обрел стабильность и длительность и смог выдержать неустойчивость личного. Потому бессмертный во мне спасен. Вытащив тьму с той стороны к свету дня, я опустошил свое потустороннее. Потому требования мертвых исчезли, так как они были удовлетворены.
   
Мертвые мне больше не грозили, ведь я принял их требования, хотя принял змею. Но с этим я также привнес в свой день нечто от мертвых. И это было необходимо, ведь смерть — самая долгая из всех вещей, и ее нельзя отменить. Смерть дает мне длительность и твердость. Пока я хотел удовлетворить только мои собственные требования, я был личностен и потому жил, ощущая мир. Но когда я осознал требования мертвых во мне и удовлетворил их, я позабыл прежние личностные устремления и мир должен был принять меня за мертвеца. Ибо великий холод приходит ко всякому, кто в преизбытке своих личностных стремлений осознал требования мертвых и хочет удовлетворить их.
   
Хотя он чувствует, словно таинственный яд парализовал живые качества его личных отношений, голоса мертвых продолжают молчать в его потустороннем; угроза, страх и беспокойство прекращаются. Ибо все, что некогда жадно таилось в нем, больше не живет с ним в его дне. Его жизнь прекрасна и богата, потому что он стал самим собой.
   
Но каждый, кто постоянно хочет лишь удачу других, уродлив, ведь он калечит самого себя. Убийца тот, кто хочет принудить других к счастью, ведь он убивает собственный рост.[262] Дурак тот, кто истребляет свою любовь ради любви. Такой личностен к другому. Его потустороннее серо и безлично. Он принуждает собой других; потому он проклят на принуждение себя к холодному ничто. Тот, кто осознал требования мертвых, изгнал свое уродство в потустороннее. Он больше не давит на других в гордыне, а живет сам в красоте и говорит с мертвыми. Но приходит день, когда требования мертвых тоже удовлетворены. Если он продолжает пребывать в одиночестве, красота падает на потустороннее, и пустошь приходит на эту сторону. Черная стадия приходит вслед за белой, а Небеса и Ад навеки здесь.
   
   
{5} [1] [H1 179] Теперь, когда я нашел красоту во мне и с собой, я сказал своей змее:[263] «Я оглядываюсь назад, словно на завершенную работу».
   
Змея: «Еще ничего не завершилось».
   
Я: «Что ты имеешь в виду? Не завершилось?»
   
Зм.: «Это только начало».
   
Я: «Думаю, ты лжешь».
   
Зм.: «С кем ты споришь? Ты знаешь лучше?»
   
Я: «Я ничего не знаю, но я уже привык к мысли о том, что мы достигли цели, по крайней мере, временной. Если даже мертвые почти исчезли, что еще может произойти?»
   
Зм.: «Но тогда живой должен впервые начать жить».
   
Я: «Это замечание определенно может быть глубоко значимым, но кажется не более, чем шуткой».
   
Зм.: «Ты становишься невыносим. Я не шучу. Жизни еще предстоит начаться».
   
Я: «Что имеешь в виду под жизнью?»
   
Зм.: «Я говорю, жизни еще предстоит начаться. Ты не чувствовал сегодня опустошенности? Ты называешь это жизнью?»
   
Я: «Ты говоришь правду, но я пытаюсь относиться ко всему так хорошо, насколько могу и довольствоваться тем, что есть».
   
Зм.: «Это может успокаивать. Но ты должен выдвигать гораздо большие требования».
   
Я: «Этого я опасаюсь. Я не могу допустить, что способен удовлетворить собственные требования, но и не думаю, что их можешь удовлетворить ты. Хотя, может быть, я снова недостаточно тебе доверяю. Полагаю, это из-за того, что я стал к тебе ближе и нашел тебя столь изысканной».
   
Зм.: «Это ничего не доказывает. Только не думай, что сможешь когда-нибудь постигнуть меня и объять».
   
Я: «Так что это? Я готов».
   
Зм.: «Ты удостоился награды за то, что уже достигнуто».
   
Я: «Приятно думать, что за это может быть расплата».
   
Зм.: «Я дам тебе расплату в образах. Смотри».
   
   
[H1 181] Илия и Саломея! Цикл завершен и врата мистерий снова открылись. Илия ведет Саломею, видящую, за руку. Она краснеет и опускает глаза, мило хлопая ресницами.
   
И.: «Вот, я даю тебе Саломею. Да будет она твоей».
   
Я: «Ради Бога, что мне делать с Саломеей? Я уже женат и мы не среди турков».[264]
   
И.: «Ты, несчастный человек, какой ты нудный. Разве это не прекрасный подарок? Разве ее исцеление не твоих рук дело? Разве ты не примешь ее любви как заслуженной платы за неприятности?»
   
Я: «Это кажется мне довольно странным подарком, скорее ношей, чем радостью. Я счастлив, что Саломея благодарна мне и любит меня. Я тоже ее люблю — немного. Между прочим, забота, которую я ей оказал, скорее, была буквально выдавлена из меня, чем оказана свободно и намеренно. Если мое частично непреднамеренное суровое испытание имело столь славный исход, я уже полностью удовлетворен».
   
Саломея — Илие: «Оставь его, он странный человек. Одному небу известны его мотивы, но он, кажется, серьезно. Я не уродлива и уж конечно вообще желанна».
   
Саломея — мне: «Почему ты отвергаешь меня? Я хочу быть твоей служанкой и служить тебе. Я буду петь и танцевать перед тобой, отгонять для тебя людей, услаждать тебя, когда тебе грустно, смеяться с тобой, когда тебе весело. Я сохраню все твои мысли в сердце. Я буду целовать слова, которые ты мне говоришь. Я буду собирать для тебя розы каждый день, и все мои мысли будут лишь о тебе и будут окружать тебя».
   
Я: «Благодарю тебя за любовь. Прекрасно слышать, когда ты говоришь о любви. Это музыка и старая, далекая ностальгия. Смотри, мои слезы падают от твоих добрых слов. Я хочу встать перед тобой на колени и целовать твои руки тысячи раз, потому что они хотят дать мне любовь. Ты так прекрасно говоришь о любви. Слов о любви никогда не может быть много».
   
Сал.: «Зачем лишь говорить? Я хочу быть твоей, всецело и полностью твоей».
   
Я: «Ты как змея, обвившаяся вокруг меня и выдавливающая мою кровь.[265] Твои сладкие слова вьются вокруг меня и я стою, будто распятый».
   
Сал.: «Почему все еще распятый?»
   
Я: «Разве ты не видишь, что безжалостная необходимость швырнула меня на крест? Меня калечит невозможность».
   
Сал.: «А ты не хочешь прорваться сквозь необходимость? Действительно ли это необходимость?»[266]
   
Я: «Слушай, я сомневаюсь, что тебе суждено принадлежать мне. Я не хочу вмешиваться в твою предельно необыкновенную жизнь, потому что не смогу помочь тебе довести ее до конца. И чего ты добьешься, если однажды я отложу тебя, как ношеную одежду?»
   
Сал.: «Твои слова ужасны. Но я люблю тебя так сильно, что и сама отложу себя, когда придет твое время».
   
Я: «Я знаю, что для меня величайшим мучением будет дать тебе уйти. Но если ты можешь сделать это для меня, и я для тебя это сделаю. Я уйду без сожаления, ведь я не забыл сон, в котором видел свое тело лежащим на острых иголках, а бронзовое колесо катилось по моей груди, раздавливая ее. Я должен думать об этом сне всегда, когда думаю о любви. Если так должно, я готов».
   
Сал.: «Я не хочу такой жертвы. Я хочу принести тебе радость. Разве я не могу быть для тебя радостью?»
   
Я: «Я не знаю, может да, а может нет».
   
Сал: «Так по крайней мере проверь».
   
Я: «Попытка — то же, что действие. Такие попытки дорого стоят».
   
Сал.: «Ты не заплатишь такую цену ради меня?»
   
Я: «Я скорее слишком слаб, слишком истощен после всего, что вынес из-за тебя, чтобы принять на себя еще какие-то задачи для тебя. Я буду раздавлен».
   
Сал: «Если ты не хочешь принять меня, то и мне нельзя принять тебя?»
   
Я: «Дело не в принятии; если уж на то пошло, дело в даянии».
   
Сал.: «Но я отдаюсь тебе. Просто прими меня».
   
Я: «Если бы это что-то решало! Но быть опутанным любовью! Просто подумать об этом уже ужасно».
   
Сал.: «То есть ты требуешь, чтобы я была и не была в одно и то же время. Это невозможно. Что с тобой такое?»
   
Я: «Мне недостает сил возложить на свои плечи другую судьбу. На мне и так слишком много».
   
Сал.: «Но что если я помогу тебе нести эту ношу?»
   
Я: «А как ты можешь? Тебе придется нести меня, неприрученный груз. Не должен ли я нести его сам?»
   
И.: «Ты говоришь правду. Пусть каждый сам несет свой груз. Тот, кто хочет нагрузить своей ношей другого, его раб.[267] Каждый может тащить себя сам».
   
Сал.: «Но отец, не могу ли я помочь ему нести часть его ноши?»
   
И.: «Тогда он будет твоим рабом».
   
Сал.: «Или моим господином и хозяином».
   
Я: «Им я не буду. Ты должна быть свободным существом. Я не вынесу ни рабов, ни господ. Я жажду человека».
   
Сал.: «Разве я не человек?»
   
Я: «Будь своим господином и своим рабом, не принадлежи мне, а лишь себе. Так ты оставишь мне мою человеческую свободу, которая для меня ценнее права владения другим человеком».
   
Сал.: «Ты отсылаешь меня?»
   
Я: «Я не отсылаю тебя. Ты не должна быть далеко от меня. Но дай мне от своей полноты, а не от жажды. Я не могу удовлетворить твою бедность, как и тебе не успокоить моей жажды. Если твой урожай богат, пошли мне плодов со своего сада. Если ты страдаешь от изобилия, я изопью из переполненного кубка твоей радости. Я знаю, что она будет бальзамом для меня. Я могу удовлетворить себя только за столом удовлетворенных, а не за пустыми чашами тех, кто тоскует. Я не похищу своей платы. У тебя ничего нет, так как ты можешь давать? В той мере, в какой ты даешь, ты также и требуешь. Илия, старец, слушай: твоя благодарность необычна. Не отдавай свою дочь, научи ее стоять на ногах. Она полюбит танцевать, петь или играть на лютне перед людьми, и она полюбит их сверкающие монеты, брошенные к ее ногам. Саломея, спасибо за твою любовь. Если ты действительно любишь меня, танцуй перед толпой, радуй людей, чтобы они восславили твою красоту и твое искусство. И если твой урожай богат, брось мне одну из своих роз через окно, и если ключ твоей радости переполнен, станцуй и спляши для меня еще. Я жажду радости людей, их полноты и свободы, но не их нужды».
   
Сал.: «Какой ты сложный и непостижимый человек».
   
И.: «Ты изменился с тех пор, как я видел тебя в последний раз. Ты говоришь другим языком, и он мне не знаком».
   
Я: «Мой дорогой старец, хотел бы я верить, что ты нашел меня изменившимся. Но ты, кажется, тоже изменился. Где твоя змея?»
   
И.: «Она потерялась. Думаю, ее украли. С тех пор все для нас омрачилось. Потому я был бы счастлив, если бы ты хотя бы принял мою дочь».
   
Я: «Я знаю, где твоя змея. Она у меня. Мы достали ее из преисподней. Она дала мне твердость, мудрость и магическую силу. Она нужна нам в вышнем мире, иначе преисподняя получила мы преимущество, к нашему ущербу»
   
И.: «Прочь, проклятый вор, да покарает тебя Бог».
   
Я: «Твое проклятие бессильно. Тот, у кого есть змея, неподвластен проклятиям. Нет, будь благоразумен, старец: тот, кто обладает мудростью, не может быть жадным до власти. Только тот, у кого есть власть, отказывается использовать ее. Не плачь, Саломея, удача — это то, что ты создаешь сама, а не то, что к тебе приходит. Уходите, мои печальные друзья, уже поздняя ночь. Илия, сотри ложные проблески власти из своей мудрости, а ты, Саломея, ради нашей любви, не забудь о танце».
   
   
[2][268] Когда все для меня свершилось, я неожиданно вернулся к тайнам, к тому первому взгляду на иномировые силы духа и желания. Как я достиг удовлетворения собой и власти над собой, Саломея потеряла удовлетворение собой, но научилась любви к другому, а Илия потерял силу своей мудрости, но научился признавать дух другого. Так Саломея потеряла силу искушения и стала любовью. Добившись удовлетворения в себе, я также хотел любви к себе. Но это было бы слишком, она бы удушающе стянула меня железным обручем. Я принял Саломею как удовольствие, и отверг ее как любовь. Но она хочет быть со мной. Так как мне любить самого себя? Любовь, я думаю, принадлежит другим. Но моя любовь хочет быть со мной. Я страшусь этого. Да оттолкнет ее от меня сила моего мышления, в мир, к вещам, к людям. Ибо что-то должно соединять людей вместе, что-то должно быть мостом. Вот труднейшее искушение, если даже моя любовь хочет меня! Тайны, приподнимите вновь свои завесы! Я хочу довести эту битву до конца. Приди, змея темной бездны.
   
{6}[269] [1] Я слышу, что Саломея все еще плачет. Чего она хочет, или чего все еще хочу я? Это проклятая плата, плата, к которой не прикоснуться без жертвы. Плата, требующая еще большей жертвы после того, как ее коснешься.
   
Змея: «Ты намереваешься жить без жертвоприношения? Жизнь должна тебе чего-то стоить, не так ли?»
   
Я: «Я думаю, я уже заплатил. Я отверг Саломею. Этой жертвы не достаточно?»
   
Зм.: «Для тебя слишком мало. Как было сказано, тебе позволено требовать с себя».
   
Я: «Ты многое подразумеваешь своей проклятой логичкой: жертвенное требование? Этого мне не понять. Очевидно, моя ошибка обернулась мне пользой. Скажи, разве не достаточно, что я принуждаю свое чувство к окружению?»
   
Зм.: «Ты вообще его не принуждаешь; лучше было бы, если бы ты перестал мучаться из-за Саломеи».
   
Я: «Если ты говоришь правду, это не очень хорошо. Потому Саломея до сих пор плачет?»
   
Зм.: «Да, потому».
   
Я: «Но что делать?»
   
Зм.: «Ах, ты хочешь действовать? А можно еще и подумать».
   
Я: «Но о чем тут думать? Я признаю, что не знаю, о чем тут думать. Может, у тебя есть совет. У меня такое чувство, что я должен подняться выше головы. Я не могу этого сделать. Как ты думаешь?»
   
Зм.: «Я ничего и не думаю, и совета у меня нет».
   
Я: «Так спроси потустороннее, иди на Небеса или в Ад, может, совет там».
   
Зм.: «Меня вытягивают вверх».
   
Затем змея превратилась в маленькую белую птицу, которая вспорхнула в облака, где и исчезла. Я долго провожал ее взглядом.[270]
   
Птица: «Ты меня слышишь? Сейчас я далеко. Небеса так далеко. Ад гораздо ближе к земле. Я нашла для тебя кое-что, отвергнутую корону. Она лежит на улице в неизмеримом пространстве Небес, золотая корона».
   
И вот он уже лежит[271] в моей руке, золотой королевский венец, с буквами, выгравированными внутри; что там сказано? «Любовь никогда не перестает»[272]. Дар с Небес. Но что он означает?
   
П.: «Вот и я, ты доволен?»
   
Я: «Частично — в любом случае я благодарю тебя за этот значимый подарок. Но он загадочен, и твой подарок делает меня почти подозрительным».
   
П.: «Но дар пришел с Небес, ты же знаешь».
   
Я: «Он безусловно прекрасен, но ты хорошо знаешь, что мы постигли из Небес и Ада».
   
П.: «Не преувеличивай. В конце концов, есть разница между Небесами и Адом. Я, конечно, думаю, что судя по тому, что я видела, на Небесах происходит столь же мало всего, как и в Аду, хотя, наверное, по-другому. Даже то, что не происходит, не может произойти особенным образом».
   
Я: «Ты говоришь загадками, которые могут свести с ума, если принять их близко к сердцу. Скажи, как ты понимаешь эту корону?»
   
П.: «Как я понимаю? Никак. Она говорит сама за себя».
   
Я: «Ты имеешь в виду эту надпись на ней?»
   
П.: «Именно; полагаю, она имеет для тебя смысл?»
   
Я: «До некоторой степени. Но это оставляет вопрос в пугающей неопределенности».
   
П.: «Как и должно быть».
   
И птица неожиданно превращается обратно в змею.[273]
   
Я: «Ты лишаешь мужества».
   
Змея:[274] «Только тех, кто не в согласии со мной».
   
Я: «Так я и не в согласии. А кто в согласии? Такое повисание в воздухе ужасающе».
   
Зм.: «Эта жертва так трудна для тебя? Ты должен быть способен повиснуть, если хочешь решит проблемы. Посмотри на Саломею!»
   
Я, Саломее: «Я вижу, Саломея, ты все еще рыдаешь. С тобой еще не кончено. Я колеблюсь и проклинаю свое колебание. Я повешен ради тебя и ради себя. Сначала я был распят, теперь я просто повешен — что менее благородно, но не менее мучительно.[275] Прости меня за то, что хотел тебя погубить; я думал о спасении тебя, как когда исцелил твою слепоту самопожертвованием. Возможно, в третий раз мне ради тебя отрубят голову, как твоему прежнему другу Иоанну, который принес нам Христа в агонии. Ты ненасытна? Ты все еще не видишь способа стать благоразумной?»
   
Сал.: «Возлюбленный мой, что я могу для тебя сделать? Я полностью отреклась от тебя».
   
Я: «Так почему ты все еще плачешь? Ты знаешь, я не выношу, когда ты в слезах».
   
Сал, «Я думала, ты неуязвим с тех пор, как завладел черным змеиным жезлом».
   
Я: «Эффект жезла кажется мне сомнительным. Но в одном отношении он мне помог: по крайней мере, я не задыхаюсь, хотя и был вздернут. Магический род, видимо, помогает мне вынести повешение, определенно отвратительно доброе деяние и помощь. Не хочешь ли ты наконец перерезать веревку?»
   
Сал.: «Как я могу? Ты висишь слишком высоко.[276] Высоко на макуше древа жизни, до которой мне не добраться. Помоги себе сам, знающий змеиную мудрость».
   
Я: «Следует ли мне продолжать висеть еще?»
   
Сал.: «Пока не придумаешь, как себе помочь».
   
Я: «Так скажи мне по крайней мере, что думаешь о короне, которую птица моей души достала с Небес».
   
Сал.: «Что ты говоришь? Корона? У тебя есть корона? Счастливчик, на что тебе жаловаться?»
   
Я: «Повешенный король рад был бы поменяться местами с каждым благословенным нищим на проселочной дороге, который не повешен».
   
Сал. (восторженно): «Корона! У тебя есть корона!»
   
Я: «Саломея, сжалься надо мной. Что такое с короной?»
   
Сал. (восторженно): «Корона — ты будешь коронован! Какое счастье для тебя и меня!»
   
Я: «Увы, зачем тебе корона? Я не могу этого понять и испытываю невыразимые мучения».
   
Сал. (жестоко): «Виси, пока не поймешь».
   
   
Я остаюсь безмолвным, повешенным высоко над землей на раскачивающейся ветви божественного древа, из-за которого прародители не смогли избегнуть греха. Мои руки связаны и я совершенно беспомощен. И вот я вишу три дня и три ночи. Откуда придет помощь? Вот садится моя птица, змея, которая надела платье на свои белые перья.
   
Птица: «Мы получим помощь с облаков, стелящихся над твоей головой, раз ничто больше не может нам помочь».
   
Я: «Ты хочешь получить помощь с небес? Как это возможно?»
   
П.: «Я отправлюсь и попробую».
   
Птица взлетела жаворонком, становясь все меньше и меньше, и, наконец, исчезла в плотной серой завесе облаков, покрывавших небо. Я долго провожал ее взглядом, и не различил ничего, кроме бесконечного серого облачного неба надо мной, непроницаемо серого, гармонично серого и неразборчивого. Но надпись на короне — она разборчива. «Любовь никогда не перестает» — значит ли это вечное повешение? Я не зря был подозрительным, когда птица принесла мне корону, корону вечной жизни, корону мученичества — грозные вещи опасно двусмысленны.
   
Я измотан, измотан не от повешения, но от борьбы с неизмеримым. Загадочная корона лежит далеко внизу под ногами, на земле, поблескивая золотом. Я не парю, нет, я вишу, или даже хуже, я повешен между небом и землей — но не устал от повешения, я могу позволить его себе навечно, но любовь никогда не перестает. Неужели это действительно правда, любовь никогда не перестает? Если это было благословенное послание для них, что это для меня?
   
«Это полностью зависит от представлений», — неожиданно сказал старый ворон, сидящий на высокой ветви недалеко от меня, в ожидании похоронного пиршества погрузившийся в философствование.
   
Я: «Почему это полностью зависит от представлений?»
   
Ворон: «От твоих представлений о любви и других».
   
Я: «Я знаю, несчастливая старая птица, ты имеешь в виду небесную и земную любовь.[277] Небесная любовь будет совершенно прекрасна, но мы люди и, как раз потому что мы люди, я настроил себя на то, чтобы быть целостным и полноценным человеком».
   
В.: «Ты идеолог».
   
Я: «Глупый ворон, пойди прочь!»
   
Вот, рядом с моим лицом, шевельнулась ветвь, и черная змея обвилась вокруг нее и смотрит слепящим жемчужным мерцанием своих глаз. Не моя ли это змея?
   
Я: «Сестра, и черный жезл магии, откуда ты пришла? Я думал, что видел, как ты улетала в Небеса птицей, а теперь ты здесь? Ты пришла с помощью?»
   
Змея: «Я лишь половина себя; я не одна, а двое; я одно и другое. Я здесь лишь как змееобразная, магическая. Но магия здесь бесполезна. Я лениво обвиваюсь вокруг ветви, ожидая дальнейшего развития. Ты можешь использовать меня в жизни, но не в повешении. В худшем случае, я готова провести тебя в Аид. Я знаю туда дорогу».
   
Черная форма сгущается передо мной из воздуха, Сатана, презрительно смеющийся. Он зовет меня: «Смотри, что выходит из примирения противоположностей! Отрекись, и вмиг опустишься на зеленеющую землю».
   
Я: «Я не отрекусь, я не дурак. Если сужден такой исход, пусть все так и закончится».
   
Зм.: «Где твое непостоянство? Пожалуйста, помни об этом важном правиле в искусстве жить».
   
Я: «Тот факт, что я вишу здесь, достаточно непостоянен. Я жил непостоянно ad nausem [до отвращения]. Чего еще ты хочешь?»
   
Зм.: «Возможно, непостоянства там, где ему положено быть?»
   
Я: «Прекрати! Как мне понять, где должное место, а где нет?»
   
Сатана: «Каждый, выходящий на суверенный путь с противоположностями, отличает левое от правого».
   
Я: «Молчи, ты заинтересованная сторона. Если бы только моя белая птица вернулась с помощью; боюсь, я слабею».
   
Зм.: «Не глупи, слабость — это тоже путь, магия возмещает ошибки».
   
Сатана: «Что, ты никогда не осмеливался на слабость? Ты хочешь стать совершенным человеком — разве люди сильны?»
   
Я: «Моя белая птица, полагаю, ты не можешь найти путь назад? Ты поднялась и улетела, потому что не могла жить со мной? Ах, Саломея! Вот она идет. Иди ко мне, Саломея! Еще одна ночь прошла. Я не слышал твой плач, но я повешен и все еще вишу».
   
Сал.: «Я больше не плакала, ведь добрая удача и неудача уравнялись во мне».