1 2 3 4 5 6 7 8 9 
      нужны только три. Потому что тот, кто ненавидит Его, думает о нем больше, чем тот, кто любит». 
      Освобождение от противоположностей предполагает их функциональную равноценность, что 
      противоречит нашим христианским чувствам. Тем не менее, как показывает наш пример со 
      сновидением, предписанная им кооперация моральных противоположностей является естественной 
      истиной, которая столь же естественно признается Востоком, на что самым отчетливым образом 
      указывает философия даосизма. Кроме того, и в христианской традиции имеются высказывания, 
      приближающиеся к этой позиции; достаточно вспомнить притчу о неверном хозяине дома 
      (Ungetreuen Haushalter) [59]. Наш сон в этом смысле 
      уникален, поскольку тенденция релятивизации противоположностей является очевидным свойством 
      бессознательного. Стоит добавить, что вышесказанное относится только к случаям обостренного 
      морального чувства; в иных случаях бессознательное столь же неумолимо указывает на 
      несовместимость противоположностей.
      
Позиция бессознательного, как правило, соотносится с сознательной установкой. Можно было бы 
      сказать, что наше сновидение предполагает специфические убеждения и сомнения теологического 
      сознания протестантского толка. Это значит, что истолкование должно ограничиваться определенной 
      проблемной областью. Но и в случае такого ограничения сновидение демонстрирует превосходство 
      предлагаемой им точки зрения. Его смысл выражается мнением и голосом белого мага, превосходящего 
      во всех отношениях сознание спящего. Маг — это синоним мудрого старца, восходящего по прямой 
      линии к образу шамана в первобытном обществе. Подобно Аниме, мудрый старец является бессмертным 
      демоном, освещающим хаотическую темноту жизни лучом смысла. Это просветленный, учитель и мастер, 
      психопомп (водитель души). Его персонификация — а именно «разбиватель таблиц», не ускользнула 
      от Ницше. Правда, у него водителем души сделался Заратустра, превращенный из великого духа чуть 
      ли не гомеровского века в носителя и глашатая собственного «дионисийского» просветления и 
      восхищения. Хотя Бог для него и умер, но демон мудрости стал олицетворяющим его двойником, когда 
      он говорит: Единое раздвоилось, и мимо Проходит Заратустра.
      
Заратустра для Ницше больше, чем поэтическая фигура, он является непроизвольной исповедью. 
      Так и он сам блуждал во тьме забывшей о боге, раскрестившейся жизни, а потому спасительным 
      источником для его души стал Открывающий и Просветленный. Отсюда иератический язык «Заратустры»,
      ибо таков стиль этого архетипа. Переживая этот архетип, современный человек сталкивается в 
      своем опыте с древнейшим типом мышления, автономной деятельностью мышления, объектом которой 
      является он сам. Гермес Трисмегист или Тот герметической литературы, Орфей из «Поимандреса» 
      [60] или родственного ему «Роimen» Гермы [61] являются последующими формулировками того же самого 
      опыта. Если бы имя «Люцифер» не обросло всякого рода предрассудками, оно полностью подходило 
      бы этому архетипу [62]. Я удовлетворился поэтому 
      такими его обозначениями, как «архетип старого мудреца» или «архетип смысла». Как и все 
      архетипы, он имеет позитивный и негативный аспекты, в обсуждение которых я не хотел бы здесь
      вдаваться. Читатель может найти развитие представления о двойственности старого мудреца в моей
      статье «Феноменология духа в сказках».
      
Три рассматривавшихся до сих пор архетипа — Тень, Анима и старый мудрец — в непосредственном 
      опыте чаще всего выступают персонифицированно. Ранее я попытался обозначить психологические 
      предпосылки опыта этих архетипов. Однако сказанное является лишь чисто абстрактной 
      рационализацией. Следовало бы дать описание процесса так, как он предстает в непосредственном 
      опыте. По ходу этого процесса архетипы выступают как действующие персонажи сновидений и 
      фантазий. Сам процесс представлен архетипом иного рода, который можно было бы обозначить как
      архетип трансформации. Он уже не персонифицирован, но выражен типичными ситуациями, местами, 
      средствами, путями и т.д., символизирующими типы трансформации. Как и персоналии, архетипы 
      трансформации являются подлинными символами. Их нельзя исчерпывающим образом свести ни к 
      знакам, ни к аллегориям. Они ровно настолько являются настоящими символами, насколько они 
      многозначны, богаты предчувствиями и в конечном счете неисчерпаемы. Несмотря на свою 
      познаваемость, основополагающие принципы бессознательного неописуемы уже в силу богатства 
      своих отношений. Суждение интеллекта направлено на однозначное установление смысла, но тогда 
      оно проходит мимо самой их сущности: единственное, что мы безусловно можем установить 
      относительно природы символов, это многозначность, почти необозримая полнота соотнесенностей, 
      недоступность однозначной формулировке. Кроме того, они принципиально парадоксальны, вроде 
      того, как у алхимиков было senex et iuvens simul («старый и молодой подобны»).
      
При желании дать картину символического процесса хорошим примером являются серии образов 
      алхимиков. Они пользуются в основном традиционными символами, несмотря на зачастую темное их
      происхождение и значение. Превосходным восточным примером является тантристская система 
      чакр [63] или мистическая нервная система в китайской
      йоге [64]. По всей вероятности, и серия образов в 
      Таро [65] является потомком архетипов трансформации.
      Такое видение Таро стало для меня очевидным после подкрепляющего его доклада Р. Бернулли 
      [66].
      
Символический процесс является переживанием образа и через образы. Ход процесса имеет, как 
      правило, энантиодромическую структуру, подобно тексту «И Цзин», устанавливающую ритм отрицания 
      и полагания, потери и приобретения, светлого и темного. Его начало почти всегда характеризуется
      как тупик или подобная ему безвыходная ситуация; целью процесса является, вообще говоря, 
      просветление или высшая сознательность. Через них первоначальная ситуация переводится на более 
      высокий уровень. Этот процесс может давать о себе знать, и будучи временно вытесненным, в 
      единственном сновидении или кратковременном переживании, но он может длиться месяцами и годами 
      в зависимости от исходной ситуации испытывающего процесс индивида и тех целей, к которым 
      должен привести этот процесс. Хотя все переживается образно—символически, здесь неизбежен 
      весьма реальный риск (это не книжные опасности), поскольку судьба человека часто зависит от
      переживаемой трансформации. Главная опасность заключается в искушении поддаться чарующему 
      влиянию архетипов.
      
Так чаще всего и происходит, когда архетипические образы воздействуют помимо сознания, 
      без сознания. При наличии психологических предрасположений, — а это совсем не такое уж редкое 
      обстоятельство, — архетипические фигуры, которые и так в силу своей природной нуминозности 
      обладают автономностью, вообще освобождаются от контроля сознания. Они приобретают полную 
      самостоятельность, производя тем самым феномен одержимости. При одержимости Анимой, например,
      больной пытается кастрировать самого себя, чтобы превратиться в женщину по имени Мария, или
      наоборот, боится, что с ним насильственно хотят сделать что-нибудь подобное. Больные часто 
      обнаруживают всю мифологию Анимы с бесчисленными архаическими мотивами. Я напоминаю об этих 
      случаях, так как еще встречаются люди, полагающие, что архетипы являются субъективными 
      призраками моего мозга.
      
То, что со всей жестокостью обрушивается в душевной болезни, в случае невроза остается еще 
      сокрытым в подпочве. Но это не уменьшает воздействия на сознание. Когда анализ проникает в эту
      подпочву феноменов сознания, обнаруживаются те же самые архетипические фигуры, что населяют и 
      бред психотиков. Last not least, бесконечно большое количество литературно-исторических
      документов доказывает, что практически во всех нормальных типах фантазии присутствуют те же 
      архетипы. Они не являются привилегией душевнобольных. Патологический момент заключается не в
      наличии таких представлений, а в диссоциации сознания, которое уже не способно господствовать
      над бессознательным.
Во всех случаях раскола встает необходимость интеграции 
      бессознательного в сознание. Речь идет о синтетическом процессе, называемом мною «процесс 
      индивидуации». Этот процесс соответствует естественному ходу жизни, за время которой индивид 
      становится тем, кем он уже всегда был. Поскольку человек наделен сознанием, развитие у него 
      происходит не столь гладко, появляются вариации и помехи. Сознание часто сбивается с 
      архетипически инстинктивного пути, вступает в противоречие с собственным основанием. Тем самым 
      возникает необходимость синтеза того и другого. А это и есть психотерапия на ее примитивной 
      ступени, в форме целительных ритуалов. Примерами могут служить самоидентификация у австралийцев 
      через провидение времен Альчерринга [67], отождествление 
      себя с Сыном Солнца у индейцев Таоспуэбло, апофеоз Гелиоса в мистериях Исис по Апулею и т.д. 
      Терапевтические методы комплексной психологии заключается, соответственно, с одной стороны, в 
      возможно более полном доведении до сознания констеллированного бессознательного содержания, а с 
      другой стороны, в достижении синтеза этого содержания с сознанием в познавательном акте. 
      Культурный человек сегодня достиг столь высокого уровня диссоциации и настолько часто пускает 
      ее в ход, чтобы избавиться от любого риска, что возникают сомнения по поводу возможности 
      соответствующих действий на основе его познания. Необходимо считаться с тем, что само по себе
      познание не ведет к реальному изменению, осмысленному практическому применению познания. 
      Познание, как правило, ничего не делает и не содержит в самом себе никакой моральной силы.
      Поэтому должно быть ясно, в какой мере излечение неврозов представляет собой моральную 
      проблему.
      
Так как архетипы, подобно всем нуминозным явлениям, относительно автономны, их чисто 
      рациональная интеграция невозможна. Для интеграции необходим диалектический метод, т.е. 
      противостояние, часто приобретающее у пациентов форму диалога, в котором они, не подозревая 
      об этом, реализуют алхимическое определение медитации, как colloquium cum suo angelo bono, 
      беседу со своим добрым ангелом [68]. Этот процесс 
      протекает обычно драматически, с различными перипетиями. Он выражается или сопровождается 
      символическими сновидениями, родственными тем «representations collectives», которые в виде 
      мифологического мотива издавна представляют процесс трансформации души [69].
      
В рамках одной лекции я должен был ограничиться лишь отдельными примерами архетипов. Я 
      выбрал те из них, которые играют главную роль при анализе мужского бессознательного, и 
      постарался дать самый краткий очерк процесса психической трансформации, в которой они 
      появляются. Такие фигуры, как Тень, Анима и старый мудрец, вместе с соответствующими фигурами 
      женского бессознательного со времен первого издания текста этой лекции описывались мною в 
      полном виде в моих работах о символике Самости [70]. 
      Более полное освещение получили также связи процесса индивидуации и алхимической символики [71].
    
    
      
        
Психология и религия
      
      
        
Цикл лекций «Психология и религия» был прочитан К.Г. Юнгом по-английски в 1937 г. 
        в Йельском университете; книга вышла в 1938 г. Перевод выполнен А.М.Руткевичем.
      
      
        
          
I. Автономность бессознательного
        
        
Целью Терри, учредителя этих лекций, было, очевидно, следующее: поспособствовать тому, 
        чтобы представители науки, а равно философии и других областей человеческого знания, смогли 
        внести свой вклад в обсуждение одной из вечных проблем, к каким относится проблема религии. 
        Поскольку Йельский университет мне оказал высокое доверие и честь прочитать этот курс лекций 
        в 1937 г., моя задача, как я полагаю, будет заключаться в том, чтобы показать, что же общего 
        с религией имеет психология и что она может сказать нам о религии. Точнее говоря, не вообще 
        психология, а та специальная отрасль медицинской психологии, которую я представляю. Так как 
        религия, без сомнения, является одним из самых ранних и наиболее универсальных видов 
        деятельности человеческого ума, то очевидно, что любого рода психология, затрагивающая вопрос
        о психологической структуре человеческой личности, неизбежно сталкивается, по крайней мере, 
        с тем фактом, что религия является не только социологическим или историческим феноменом, но 
        имеет личностную значимость для огромного числа индивидов.
        
Хотя меня нередко называли философом, я между тем остаюсь эмпириком, придерживающимся 
        феноменологической точки зрения. При этом я полагаю, что принципы научного эмпиризма остаются
        нерушимыми в том случае, если мы время от времени обращаемся к размышлениям, которые выходят
        за пределы простого сбора и классификации опытных данных. Более того, я считаю, что без 
        рефлексии нет и опыта, поскольку «опыт» представляет собой процесс ассимиляции, без которого 
        невозможно понимание происходящего. Из этого следует, что я подхожу к проблемам психологии с
        научной, а не с философской точки зрения. Поскольку религия обладает весьма существенным 
        психологическим началом, я рассматриваю ее чисто эмпирически, т.е. ограничиваюсь наблюдением 
        феноменов и воздерживаюсь от применения метафизических или философских подходов. Я не отрицаю
        значимости этих подходов, но не считаю себя достаточно компетентным, чтобы грамотно их
        применять.
        
Большинство людей считает себя очень сведущими в психологии по одной простой причине: 
        психология для них сводится к тому, что они сами о себе знают. Мне кажется, однако, что 
        психология представляет собой нечто большее. Мало общего имея с философией, она принимает
        во внимание эмпирические факты, многие из которых труднодоступны для повседневного опыта. 
        Цель этой книги — дать хотя бы беглое представление о том, какое значение имеет практическая 
        психология в изучении религии. Ясно, что проблему такой значимости трудно исчерпывающе
        изложить в трех лекциях, да и доказательство каждого конкретного положения требует, конечно, 
        значительно больше времени. Первая лекция представляет собой нечто вроде введения в проблемы 
        практической психологии и религии. Во второй лекции речь пойдет о фактах, подтверждающих 
        существование подлинной религиозной функции бессознательного; в третьей рассматривается 
        символика бессознательных процессов.
        
Так как я буду использовать не совсем обычную, специфическую аргументацию, мне с самого 
        начала надо принять во внимание, что аудитория слабо знакома с исходным методологическим 
        принципом той психологии, которую я представляю. Таким принципом является исключительно 
        феноменологическая точка зрения, имеющая дело с состояниями, опытом, одним словом — с 
        фактами. Истиной для этой психологии являются факты, а не суждения. Например, говоря о 
        мотиве непорочного зачатия, психология интересуется исключительно фактом наличия такой 
        идеи; ее не занимает вопрос об истинности или ложности этой идеи в любом ином смысле. С 
        точки зрения психологии эта идея истинна ровно настолько, насколько она существует. 
        Психологическое же существование субъективно лишь до тех пор, пока та или иная идея 
        овладевает только одним индивидом, эта же идея становится объективной, когда принимается 
        обществом путем consensus gentium («соглашения между людьми»). Данная точка зрения является 
        общей для всех естественных наук.
        
Психология подходит к идеям и другим продуктам сознания так же, как, например, зоология 
        к различным видам животных. Слон истинен, ибо существует. Более того, он не является ни 
        умозаключением, ни субъективным суждением творца, это — феномен. Но мы так свыклись с идеей, 
        будто психические события суть продукты воли или произвола, изобретения творца-человека, 
        что нам трудно освободиться от того предрассудка, согласно которому психика и все ее 
        содержание являются нашим собственным изобретением либо более или менее иллюзорным продуктом 
        наших предположений и суждений. Факты свидетельствуют, что определенные идеи существуют 
        почти повсеместно, во все времена. Они воспроизводятся спонтанно, совершенно независимо от 
        миграции идей или от традиции. Они не творятся индивидами, а происходят — даже насильственно 
        вторгаются — в сознание индивида. И это не платоновская философия, а это — эмпирическая
        психология.
        
Говоря о религии, хочу сразу же пояснить, что я имею в виду под этим понятием. Религия,
        как на то указывает латинское происхождение этого слова, есть тщательное наблюдение за тем,
        что Рудольф Отто точно назвал «numinosum» — т.е. динамическое существование или действие,
        не вызванное произвольным актом воли. Напротив, оно охватывает человека и ставит его под свой 
        контроль; он тут всегда, скорее, жертва, нежели творец нуминозного. Какой бы ни была его 
        причина, нуминозное выступает как независимое от воли субъекта условие. И религиозные учения,
        и соnsensus gentium всегда и повсюду объясняли это условие внешней индивиду причиной. 
        Нуминозное — это либо качество видимого объекта, либо невидимое присутствие чего-то,
        вызывающее особого рода изменение сознания. По крайней мере, как правило.
        
Имеются, однако, некоторые исключения, когда речь идет о практике или ритуале. Великое
        множество ритуальных действ совершается с единственной целью — по собственной воле вызвать
        нуминозное посредством неких магических процедур (мольба, заклинание, жертвоприношение, 
        медитация и прочие йогические упражнения, всякого рода самобичевания и т.д.). Но религиозное 
        верование в наличие внешней и объективной божественной причины всегда предшествует таким 
        действиям. Католическая церковь, например, причащает святыми дарами, чтобы наделить верующего
        духовным благословением. Поскольку этот акт был бы равнозначен принудительному вызову 
        благодати посредством определенно магических процедур, вполне логично утверждать, что 
        божественную благодать в акте причастия никто не способен вызвать принудительно — причастие 
        представляет собой божественное установление, которого не было бы, не будь оно поддержано
        божьим промыслом.
        
Религия является особой установкой человеческого ума, которую мы можем определить в 
        соответствии с изначальным использованием понятия «relogio», т.е. внимательное рассмотрение,
        наблюдение за некими динамическими факторами, понятыми как «силы», духи, демоны, боги, 
        законы, идеи, идеалы — и все прочие названия, данные человеком подобным факторам, 
        обнаруженным им в своем мире в качестве могущественных, опасных; либо способных оказать 
        такую помощь, что с ними нужно считаться; либо достаточно величественных, прекрасных, 
        осмысленных, чтобы благоговейно любить их и преклоняться перед ними. В житейском просторечий
        мы часто говорим, что человек, с энтузиазмом интересующийся каким-то предметом, «посвятил 
        себя» этому делу; Уильям Джемс замечает, например, что ученый часто не имеет веры, но «по
        духу он набожен».
        
Ясно, что под понятием «религия» я не имею в виду вероучение. Верно, однако, что всякое
        вероучение основывается, с одной стороны, на опыте нуминозного, а с другой — на вере, на
        преданности, верности, доверии к определенным образом испытанному воздействию нуминозного
        и к последующим изменениям сознания. Поразительным тому примером может служить обращение 
        апостола Павла. Можно сказать, что «религия» — это понятие, обозначающее особую установку 
        сознания, измененного опытом нуминозного. Вероучения представляют собой кодифицированные и
        догматизированные формы первоначального религиозного опыта. Содержание опыта освящается и 
        обычно застывает в жесткой, часто хорошо разработанной структуре. Практика и воспроизводство
        первоначального опыта приобрели характер ритуала, стали неизменным институтом, что вовсе не
        следует расценивать как их безжизненное окаменение. Напротив, они могут на века стать формой
        религиозного опыта для миллионов людей без малейшей нужды в изменениях. Хотя католическую 
        церковь часто упрекают за чрезмерную ригидность, она все же признает наличие особой жизни 
        догматов, подверженность их изменению и развитию. Даже число догматов беспредельно, и с 
        течением времени оно может возрастать. То же самое верно и по поводу ритуалов.
        
Но все изменения ограничены рамками первоначально испытанных фактов, включающих в себя
        догматическое содержание и эмоциональную значимость. Даже протестантизм — внешне ставший 
        на путь почти полного освобождения от догматической традиции и кодифицированного ритуала, а
        потому разбившийся более чем на четыре сотни деноминаций — даже протестантизм ограничен тем,
        что он остается христианством и выражает себя в рамках верования, согласно которому Бог явил 
        себя в Христе, принявшем страдания за род человеческий. Это вполне определенные пределы с 
        четко установленным содержанием — его нельзя расширить, соединив с буддистскими или 
        исламскими идеями и эмоциями. И все же не вызывает сомнений тот факт, что не только Будда 
        или Мухаммед, Конфуций или Заратустра выступают в качестве религиозных феноменов, но в 
        равной степени этим качеством обладают также Митра, Аттис, Кибела, Мани, Гермес и множество 
        других экзотических культов [72]. Поэтому психолог, 
        пока он остается ученым, не должен принимать во внимание притязания того или иного вероучения
        на уникальность и владение вечной истиной. Он должен исследовать прежде всего человеческую 
        сторону религиозной проблемы, обратившись к первоначальному религиозному опыту, независимо 
        от того, как этот опыт использован в разных вероучениях.
        
Впрочем, будучи специалистом по нервным и психическим заболеваниям, я исхожу не из 
        конкретных вероучений, но отталкиваюсь от психологии homo religiosus — человека, который 
        принимает во внимание и тщательно наблюдает некие воздействующие на него факторы. Тем самым 
        предметом моих исследований становятся и общие условия человеческого существования. И если 
        обозначить и определить эти факторы в согласии с исторической традицией или с 
        антропологическим знанием довольно легко, то сделать то же самое с точки зрения психологии 
        неимоверно трудно. Все, что я в силах сказать по вопросу о религии, целиком определяется 
        моим практическим опытом общения с моими пациентами и с так называемыми нормальными людьми. 
        Так как наш опыт других людей в значительной степени зависит от нашего к ним подхода, мне не 
        остается ничего другого как с самого начала дать вам хотя бы общее представление о моей 
        профессии.
        
Поскольку любой невроз связан с интимной жизнью человека, пациент всегда испытывает 
        немалые колебания, когда ему приходится давать полный отчет о всех тех обстоятельствах и 
        сложностях, которые привели его к болезненному состоянию. Что же мешает пациенту свободно 
        выговориться? Чего он боится, стесняется, стыдится? Конечно, он хорошо осознает наличие 
        внешних факторов, составляющих важные элементы того, что называется общественным мнением,
        респектабельностью, репутацией. Однако даже в том случае, когда пациент доверяет врачу и уже
        перестал его стесняться, он не хочет и даже боится признать некоторые вещи о себе самом, 
        словно самосознание несет ему опасность. Обычно мы боимся того, что нас подавляет. Но есть 
        ли в человеке что-то такое, что может оказаться сильнее его самого? Здесь нужно помнить, 
        что всякий невроз означает деморализацию; пока человек болен, он теряет веру в себя. 
        Невроз — это унизительное поражение, так он ощущается людьми, которым не безразлично их 
        психическое состояние. Причем, поражение нам наносится некой «нереальной» субстанцией.
        
Врачи могли в былые времена убеждать пациента, что с ним ничего по-настоящему не произошло,
        что действительной болезни сердца или рака у него нет, а симптомы у него воображаемые. Чем 
        больше он укрепляется в вере, что он «malade imaginaire» (фр. «воображаемый, мнимый больной»), 
        тем больше всю его личность пронизывает чувство неполноценности. «Если симптомы у меня 
        воображаемые, — говорит себе пациент, — то в чем же причина такой путаницы в мыслях, что 
        заставляет меня взращивать такую вредную чушь?» Действительно, нельзя без сочувствия 
        наблюдать интеллигентного человека, почти умоляющего вас поверить, что он страдает раком 
        желудка, и в то же самое время покорным голосом повторяющего, что он, конечно же, знает — 
        рак у него воображаемый.
        
Когда дело касается невроза, привычная нам материалистическая концепция психики едва ли 
        сможет помочь. Если бы душа была наделена какой-нибудь, пусть тонкой, но телесной 
        субстанцией, мы могли бы, по крайней мере, сказать, что эта, подобная дуновению ветра или 
        дыму, субстанция страдает от вполне реального, хотя в нашем примере и воображаемого, 
        мыслимого заболевания раком — точно так же, как наше грубое тело может стать носителем 
        такого заболевания. Тогда хоть что-то было бы реальным. Вот почему медицина испытывает 
        столь сильную неприязнь ко всему психическому: либо больно тело, либо вообще все в порядке. 
        И если вы не в силах установить подлинную болезнь тела, то лишь потому, что наши нынешние 
        средства не позволяют врачу обнаружить истинную природу безусловно органических 
        нарушений.
        
Но что же в таком случае представляет собой психика? Материалистический предрассудок 
        относит ее к простым эпифеноменам органических процессов мозга. С этой точки зрения, всякое
        психическое затруднение должно быть следствием органического или физического нарушения,
        которое не обнаруживается лишь в силу несовершенства наших диагностических средств. 
        Несомненная связь между психикой и мозгом в известной мере подкрепляет эту точку зрения, но 
        не настолько, чтобы сделать ее непоколебимой истиной. До тех пор, пока точно не установлено, 
        имелись ли в случае невроза действительные нарушения в органических процессах мозга, 
        невозможно ответить на вопрос, являются ли имеющиеся эндокринные нарушения причиной или 
        следствием.
        
С другой стороны, не вызывает сомнений тот факт, что подлинные причины неврозов по своему
        происхождению являются психологическими. Очень трудно себе представить, что для излечения 
        органического или физического нарушения может быть достаточно просто исповеди. Но я был 
        свидетелем случая истерической лихорадки с температурой 102° (примерно 39° по Цельсию), 
        исчезнувшей через несколько минут после исповеди, в которой человек рассказал о 
        психологической причине заболевания.
        
Как же объяснить случаи явно физических заболеваний, когда облегчение, а то и исцеление, 
        приходят в результате простого обсуждения болезнетворных психических конфликтов? Я наблюдал
        псориаз, покрывший практически все тело, который уменьшился в размерах в десять раз за 
        несколько недель психологического лечения. В другом случае пациент незадолго перенес 
        операцию по поводу расширения толстой кишки (было удалено до сорока сантиметров ткани), но
        вскоре последовало еще большее расширение. Пациент был в отчаянии и отказался от вторичной
        операции, хотя хирург считал ее неизбежной. После обсуждения с психологом нескольких 
        интимных фактов у пациента все пришло в норму.
        
Подобного рода опыт — а он не является чем-то из ряда вон выходящим — заставляет 
        отказаться от мысли, будто психика — ничто, а продукты воображения нереальны. Только 
        реальность психики не там, где ее ищут по близорукости: психика существует, но не в 
        физической форме. Смехотворным предрассудком выглядит мнение о том, будто существование
        может быть только физическим. На деле же единственная непосредственно нам известная форма 
        существования — это психическая форма. И наоборот, мы могли бы сказать, что физическое 
        существование только подразумевается, поскольку материя познается лишь посредством 
        воспринимаемых нами психических образов, переданных нашему сознанию органами чувств.
        
Мы заблуждаемся, когда забываем эту простую, но фундаментальную истину. Даже если у 
        невроза нет иной причины, кроме воображения, она остается вполне реальной. Если некто 
        вообразит, что я его смертельный враг и убьет меня, то я стану жертвой простого воображения. 
        Образы, созданные воображением, существуют, они могут быть столь же реальными — а в равной 
        степени столь же вредоносными и опасными, — как физические обстоятельства. Я даже думаю, что
        психические опасности куда страшней эпидемий и землетрясений. Средневековые эпидемии 
        бубонной чумы или черной оспы не смогли унести столько жизней, сколько их унесли, например, 
        различия во взглядах на устройство мира в 1914 г. или борьба за политические идеалы в 
        России. Хотя своим собственным сознанием нам не дано уловить форму существования психики 
        (ибо у нас нет для этого архимедовой точки опоры вовне), психика существует; более того, 
        она-то и есть само существование.
        
Итак, что же сказать нам в ответ пациенту, вообразившему, что он болен раком? Я бы сказал
        ему следующее: «Да, друг мой, вы действительно страдаете от чего-то очень похожего на рак, 
        вы носите внутри смертельное зло, которое не убьет вас телесно, ибо имеет бестелесную 
        природу. Но это зло способно убить вашу душу. Она уже им отравлена, как и отношения с 
        другими людьми. Ваше счастье отравлено им, и так будет продолжаться, пока оно не проглотит
        целиком ваше психическое существование. В конце концов вы станете не человеком, а злостной
        разрушительной опухолью».
        
Ясно, что нашего пациента нельзя признать творцом собственных болезненных фантазий, хотя 
        теоретически он, конечно, считает именно себя владельцем и создателем продуктов своего 
        воображения. Когда человек действительно страдает от онкологического заболевания, он никак 
        не считает себя ответственным за порождение такого зла, хотя раковая опухоль находится в 
        его теле. Но когда речь заходит о психике, мы тотчас чувствуем некую ответственность, словно 
        сами являемся творцами нашего психического состояния. Предрассудок этот относительно 
        недавний. Еще не так давно даже высококультурные люди верили в то, что психические силы могут 
        воздействовать на наш ум и чувства. Такими силами считались привидения, колдуны и ведьмы, 
        демоны и ангелы, даже боги, которые могли произвести в человеке психологические изменения.
        В былые времена пациент, вообразивший, что у него рак, переживал бы эту мысль совсем иначе.
        Наверное, он предположил бы, что кем-то заколдован либо одержим бесами; ему бы и в голову не 
        пришло, что он сам породил такую фантазию.
        
Я полагаю, что эта идея рака появилась спонтанно, возникла в той части психики, которая
        не тождественна сознанию. Речь идет об автономном образовании, способном вторгаться в 
        сознание. О сознании мы говорим, что это наше собственное психическое существование, но рак 
        наделен своим собственным психическим существованием, от нас независимым. Данное утверждение 
        полностью соответствует наблюдаемым фактам. Если подвергнуть нашего пациента ассоциативному
        эксперименту, то скоро обнаружится, что он не является хозяином в своем собственном доме.
        Его реакции будут заторможенными, деформированными, подавленными или замененными какими-то
        автономными навязчивыми идеями. На некоторое число слов—стимулов он не сможет ответить 
        сознательно: в ответах будут присутствовать некие автономные содержания, они часто 
        бессознательны, не осознаются и самими тестируемыми. В нашем случае наверняка будут получены
        ответы, источником которых является психический комплекс, лежащий в основе идеи рака. Стоит
        слову—символу коснуться чего-нибудь такого, что связано со скрытым комплексом, и реакция 
        сознательного Эго будет нарушена или даже замещена ответом, продиктованным этим комплексом.
        Впечатление такое, что этот комплекс представляет собой автономное существо, способное
        вмешиваться в намерения Эго. Комплексы в самом деле ведут себя словно вторичные или частичные 
        личности, наделенные собственной психической жизнью.
        
Говоря о происхождении многих комплексов надо отметить, что они просто отклонились от
        сознания — оно предпочло избавиться от них путем вытеснения. Но среди них есть и другие, 
        никогда ранее не входившие в сознание, а потому и не поддававшиеся прежде произвольному 
        вытеснению. Они произрастают из бессознательного и вторгаются в сознание вместе со своими
        таинственными и недоступными влияниями и импульсами. Случай нашего пациента относится как 
        раз к этой категории. Несмотря на всю его культуру и интеллигентность, он стал беспомощной 
        жертвой какой-то одержимости, оказавшись не способным противостоять демонической силе 
        болезнетворной идеи. Она росла в нем подобно настоящей опухоли. Однажды появившись, эта 
        идея непоколебимо удерживалась в его сознании, отступая лишь изредка на короткое время.
        
Такие случаи хорошо объясняют, почему люди опасаются самосознания. За экраном может 
        оказаться нечто — кто знает, что именно, — а потому люди предпочитают «принимать во
        внимание и тщательно наблюдать» исключительно внешние для их сознания факторы. У большинства
        людей имеется своего рода первобытная робость по отношению к возможным содержаниям 
        бессознательного. Помимо естественной робости и стыда, также присутствует еще тайный страх
        перед неведомыми «опасностями души». Конечно, мы не признаем столь смехотворную боязнь. 
        Но нам необходимо понять, что этот страх вовсе не является неоправданным; напротив, у него 
        слишком весомые основания. Мы никогда не можем быть уверены в том, что какая-нибудь новая 
        идея не захватит нас целиком — или наших соседей. Как из современной, так и из древней 
        истории нам известно, что такие идеи могут оказаться весьма странными, такими, что далеко 
        не все люди могут с ними согласиться. В итоге мы получаем сожжение заживо или рубку голов
        всем инакомыслящим, сколь бы благонамеренными и рассудительными они не были; а сегодня в 
        ход идет более современное, автоматическое оружие. Мы даже не в силах успокоить себя той
        мыслью, что подобного рода вещи принадлежат отдаленному прошлому. К сожалению, они 
        принадлежат не только настоящему, но и будущему. Ноmo homini lupus (лат. «человек человеку — 
        волк») — это печальный, но все же вечный трюизм. Так что у человека есть причины опасаться 
        тех безличных сил, которые таятся в бессознательном. Мы пребываем в блаженном неведении 
        относительно этих сил, поскольку они никогда (или почти никогда) не касаются наших личных 
        дел в обычных обстоятельствах. Но стоит людям собраться вместе и образовать толпу, как 
        высвобождается динамика коллективного человека. Звери или демоны, сидящие в каждом человеке,
        не проявляют себя, пока он не сделался частью толпы. Там человек бессознательно нисходит на
        низший моральный и интеллектуальный уровень. Тот уровень, который всегда лежит за порогом
        сознания, готов прорваться наружу, стоит подействовать стимулу совместного пребывания в
        толпе.
        
Фатальной ошибкой является подход к человеческой психике как чему-то сугубо личностному,
        либо попытка объяснить ее с исключительно личностной точки зрения. Такой способ объяснения 
        пригоден в ситуации обычных повседневных занятий индивида и в его отношениях с другими, но
        стоит возникнуть малейшим трудностям, скажем в форме непредвиденных и неожиданных событий,
        как тотчас призываются на помощь инстинктивные силы, предстающие в качестве чего-то 
        совершенно необъяснимого, нового, даже странного. С точки зрения личностных мотивов их
        уже не понять, они сравнимы, скорее, с паникой дикарей при виде солнечного затмения и 
        тому подобными событиями. Так, попытка объяснения смертельной вспышки большевистских идей
        личностным отцовским комплексом мне кажется совершенно неадекватной. Изменения в характере 
        человека, происходящие под влиянием коллективных сил, буквально изумляют. Деликатное и 
        разумное существо может превратиться в маньяка или дикого зверя. Причины тому ищут обычно во 
        внешних обстоятельствах, но ведь взорваться в нас может лишь то, что ранее уже было заложено. 
        Мы всегда живем на вершине вулкана; и пока нет человеческих средств защиты от возможного 
        извержения, которое способно все разрушить, что только может. Конечно, хорошо устраивать 
        молебны в честь разума и здравого смысла, но как быть, если ваша аудитория подобна обитателям 
        сумасшедшего дома или толпе в коллективном припадке? Разница тут невелика, ибо и сумасшедший, 
        и толпа движимы овладевшими ими безличными силами.
        
Достаточно такой малости, как невроз, чтобы вызвать силу, с которой только разумом не 
        справиться. Наш пример с раком ясно показывает, насколько бессилен интеллект перед лицом 
        самой очевидной бессмыслицы. Я всегда советую моим пациентам принимать такую очевидную, но 
        непобедимую бессмыслицу за проявление силы, смысл которой еще не был понят. Опыт научил 
        меня, что куда более эффективный метод обращения с такими фактами — это принять их всерьез 
        и попытаться найти подходящее объяснение. Но объяснение работает лишь в том случае, если 
        выдвигается гипотеза, соответствующая болезнетворному следствию. В нашем случае мы 
        сталкиваемся с такой волей и с такой силой внушения, которые просто несравнимы со всем тем,
        что может противопоставить им сознание пациента. В столь опасной ситуации было бы плохой 
        стратегией убеждать пациента в том, что за его симптомом, пусть и самым непостижимым 
        образом, стоит он сам и оказывает поддержку этому симптому. Внушение такого рода тут же 
        парализует его боевой дух, он будет деморализован. Гораздо лучше, если он будет считать
        свой комплекс автономной силой, направленной против его сознательной личности. Более того,
        это объяснение больше соответствует фактам, нежели сведение дела к личностным мотивам. К
        тому же личностная мотивация тут сохраняется, но не является интенциональной, она органично 
        присуща пациенту.
        
В Вавилонском эпосе повествуется о том, как «гордыня» Гильгамеша [73] бросила вызов богам; тогда боги изобрели и создали человека, равного по 
        силе Гильгамешу, чтобы тот умерил незаконные притязания героя. То же самое произошло с нашим 
        пациентом. Он относится к тому типу людей, что строят свои отношения с миром исключительно 
        на основе интеллекта и разума. Его притязания привели по меньшей мере к тому, что он 
        замахнулся на формирование собственной судьбы. Он все подвергал беспощадному суду разума, 
        но природе где-то удалось ускользнуть, и она вернулась полная мести в форме совершеннейшей 
        бессмыслицы, т.е. идеи рака. Бессознательное породило такое тонкое и умное образование с 
        одной целью — держать человека в безжалостной узде. Это был сокрушительный удар по всем 
        его разумным идеалам, и прежде всего по вере во всемогущество человеческой воли.
        
Такого рода одержимость свойственна лишь тем, кто постоянно злоупотребляет разумом и 
        интеллектом в эгоцентрических целях роста власти. Гильгамешу, правда, удалось избежать 
        божественного возмездия. К нему приходили вещие сны, на которые он обратил внимание. Они 
        подсказали ему, как лучше одолеть врага. У нашего пациента, живущего в век, когда боги 
        вымерли и даже пользуются дурной репутацией, также были сновидения, но он к ним не
        прислушался. Как можно разумному человеку быть столь подвластным предрассудкам, чтобы 
        всерьез принимать сны! Этот общий предрассудок по поводу значения сновидений является лишь 
        одним из симптомов куда более серьезной недооценки человеческой души вообще. Удивительное 
        развитие науки и техники было уравновешено, с другой стороны, поразительной утратой мудрости
        и интроспекции. Верно, наша религия много говорит о бессмертной душе, но это учение содержит 
        лишь несколько слов о действительной человеческой душе, которой суждено отправиться прямо в 
        ад, не будь особого акта божественной благодати. Эти два важных фактора несут ответственность
        за общую недооценку значения психики, но не всю ответственность. Намного старше этих 
        сравнительно недавних перемен являются первобытный страх и отвращение ко всему, что граничит 
        с бессознательным.
        
Сознание поначалу было весьма непрочным. В относительно первобытных обществах мы все еще 
        имеем возможность наблюдать, насколько легко утрачивается сознание. Одной из «опасностей 
        души», кстати, является как раз утрата души, когда часть психики снова становится 
        бессознательной. Другим примером может служить состояние, называемое «амок» — эквивалент 
        «берсерка» в германских сагах. Это состояние большего или меньшего транса, часто 
        сопровождаемого опустошительными социальными последствиями. Даже обычная эмоция может 
        вызвать заметную утрату сознательности. Первобытные племена поэтому строго хранят 
        разработанные формы вежливости, там принято говорить приглушенным голосом, складывать на 
        землю оружие, припадать к земле, склонять головы, показывать раскрытые ладони рук. Даже 
        в наших формах вежливости все еще можно отыскать следы «религиозного» видения возможных 
        психических опасностей. Мы пытаемся умилостивить судьбу, магически желая друг другу доброго 
        дня. Левую руку нехорошо держать в кармане или за спиной, когда правой пожимаешь руку 
        другого. Если вы хотите умилостивить особенно сильно, вы пользуетесь обеими руками. Перед 
        людьми, наделенными большим авторитетом, мы преклоняем непокрытую голову, т.е. предлагаем 
        им свою голову без защиты, чтобы умилостивить сильного, который может вдруг легко перейти 
        к неконтролируемому насилию. Во время военных танцев дикари приходят в такое возбуждение, 
        что могут наносить себе ранения и проливать кровь.
        
Жизнь дикаря постоянно наполнена заботой по поводу все время таящейся в засаде 
        психической опасности, а потому столь многочисленны процедуры, направленные на уменьшение 
        риска. Высшим проявлением этого факта является табу, наложенное на различные области. 
        Бесчисленные тщательно и со страхом соблюдаемые табу суть ограждения области психики. Я
        совершил чудовищную ошибку, находясь на южном склоне горы Элгон. Мне захотелось выяснить,
        что из себя представляют призрачные дома, с которыми я часто сталкивался в лесу, и во 
        время беседы я употребил слово «селельтени», означающее «призрак». Тотчас мои спутники 
        умолкли в тягостном изумлении. Все отвернулись от меня, поскольку я громко произнес 
        тщательно умалчиваемое слово и тем самым навлек самые опасные последствия. Мне пришлось
        сменить тему разговора, чтобы встречу можно было продолжить. Те же люди уверяли меня, что
        у них не бывает сновидений; последние были прерогативой вождя и шамана. Позже шаман 
        признался мне, что у него тоже больше нет сновидений: ведь теперь у них есть окружной 
        комиссар. «С тех пор как пришли англичане, у нас больше нет снов, — сказал он, — окружному 
        комиссару все ведомо о войне и болезнях, о том, где нам жить». Это странное суждение 
        основывается на том факте, что сновидения были прежде высшим политическим озарением, 
        голосом «мунгу». Поэтому обычному человеку было бы неразумно полагать, что у него есть
        сновидения. Сновидения — это голос Неведомого, которое от века грозит новыми опасностями,
        жертвами, войнами и прочими беспокойствами. Одному из африканцев как-то приснилось, что
        враги захватили его в плен и сожгли живьем. На следующий день он собрал своих родственников 
        и стал упрашивать их сжечь его. Они согласились только связать ему ноги и поставили его в 
        костер. Конечно он после этого сильно хромал, но от своих врагов ему удалось ускакать.
        
Имеется множество вероучений и церемоний, существующих с единственной целью — защититься
        от неожиданного, опасного, таящегося в бессознательном. Тот необычный факт, что сновидение 
        является божественным гласом и вестником, а одновременно бесконечным источником хлопот, не 
        вызывает проблем в сознании дикарей. Очевидные остатки такой первобытности мы обнаруживаем
        в психологии еврейских пророков. Они часто колеблются: прислушаться или нет к этому голосу.
        Стоит признать, что такому благочестивому человеку как Осия трудно взять в жены проститутку,
        дабы выполнить приказ Господа. Еще на заре человечества существовал обычай ограждать себя 
        от произвольных и беззаконных воздействий «сверхъестественного» с помощью определенных 
        ритуалов и законов. Этот процесс развивался в истории путем умножения ритуалов, инструкций 
        и вероучений. Последние два тысячелетия такой институт как христианская церковь принял на 
        себя посредническую и защитную функции, встав между этими воздействиями и человеком. 
        Средневековые церковные тексты не отрицают того, что божественное вдохновение может иметь
        место во сне, но это не поощрялось, и церковь оставляла за собой право решать, считать ли
        такое откровение аутентичным или нет. Несмотря на то, что церковь признает несомненной 
        эманацию определенных сновидений от Бога, она не склонна, более того, отвращается от 
        сколько-нибудь серьезного занятия сновидениями, хотя и признает, что некоторые из них могут 
        непосредственно содержать откровение. Так что перемены последних столетий, по крайней мере,
        с этой точки зрения, вполне приемлемы для церкви, поскольку повлекли за собой упадок прежней 
        интроспективной установки, способствовавшей серьезному подходу к сновидениям и внутреннему 
        опыту.
        
Протестантизм, сровнявший с землей многие ранее тщательно воздвигнутые церковью стены, 
        сразу стал испытывать на себе разрушительные и схизматические воздействия индивидуального
        откровения. Стоило догматической ограде пасть, а ритуалам утратить действенный авторитет, 
        как человек столкнулся с внутренним опытом, без защиты и водительства догматов и ритуалов, 
        являющихся беспримерной квинтэссенцией как христианского, так и языческого религиозного 
        опыта. Протестантизм утратил и все тонкости догматов: мессу, исповедь, большую часть литургии
        и значимость священства служителей культа.
        
Я должен подчеркнуть, что это суждение не является ценностным, да и не имеет такой цели. 
        Я просто констатирую факты. Протестантизм усилил авторитет Библии как заместителя утраченного
        церковного авторитета. Но, как показала история, некоторые библейские тексты можно толковать
        по-разному. Увеличению божественности священного писания не слишком способствовала и научная 
        критика Нового Завета. Под влиянием так называемого научного просвещения огромная масса 
        образованных людей либо покинула церковь, либо стала к ней глубоко равнодушной. Если бы все
        они были скучными рационалистами или невротичными интеллектуалами, потеря была бы невелика. 
        Но многие из них являются людьми набожными, однако не согласными с ныне существующими
        формами вероучения. Иначе трудно было бы объяснить удивительное воздействие движения 
        Бухмана [74] на более или менее образованные слои 
        населения. Повернувшийся спиной к церкви католик обычно тайно или открыто склоняется к
        атеизму, тогда как протестант, по возможности, следует за сектантским движением. Абсолютизм 
        католической церкви требует столь же абсолютного отрицания, в то время как протестантский 
        релятивизм допускает различные вариации.
        
Может показаться, что я слишком углубился в историю христианства, не имея иной цели, кроме 
        объяснения предрассудков по поводу сновидений и индивидуального внутреннего опыта. Но 
        сказанное мною могло бы стать частью моей беседы с нашим пациентом. Я бы сказал ему, что лучше 
        было бы принять его навязчивые идеи о раке всерьез, нежели считать их патологической 
        бессмыслицей. Но принять всерьез, значит признать это как своего рода информацию, диагноз о 
        том факте, что в реально существующей психике возникли затруднения, которые конкретизировались 
        в идею о растущей раковой опухоли. Пациент, конечно, спросил бы: «А что этот рост собой 
        представляет?». И я бы ответил: «Не знаю», ибо я действительно не знаю. Хотя, как я уже 
        отметил раньше, это наверняка компенсаторное или дополняющее бессознательное развитие, о его 
        специфической природе и содержании пока ничего не известно. Речь идет о спонтанном проявлении 
        бессознательного, основанном на содержании, которого мы не сможем обнаружить в сознании.
        
Тогда мой пациент, конечно же, полюбопытствует, а как же я рассчитываю добраться до 
        этого содержания, ставшего источником навязчивого представления. Я сообщу ему в ответ,
        рискуя повергнуть его в шок, что необходимую информацию нам поставят его сновидения. Мы 
        станем смотреть на них так, словно они проистекают из источника, наделенного умом, 
        целесообразностью и даже как бы личностным началом. Это, без сомнения, смелая гипотеза, и 
        в то же время авантюра, поскольку мы намерены довериться давно дискредитированному сущему, 
        само существование которого сегодня по-прежнему отвергается многими психологами и 
        философами. Знаменитый антрополог, которому я изложил свой подход, сделал типичное 
        замечание: «Все это, конечно, интересно, но и опасно». Да, я признаю, что это опасно; 
        столь же опасно, как и сам невроз. Если вы хотите избавиться от невроза, то вам нужно 
        чем-то рисковать. Без известного риска всякое дело не эффективно, это нам слишком хорошо 
        известно. Хирургическая операция по поводу рака также рискованна, и все-таки ее нужно 
        делать. Чтобы быть лучше понятым, я часто поддаюсь искушению и советую моим пациентам — 
        воспринимайте свою психику как некое «тонкое» тело, на котором могут произрастать столь
        же «тонкие» опухоли.
        
Предрассудок, согласно которому психика невообразима, а потому ничтожнее дуновения ветра, 
        либо уверенность в том, что она представляет собой некую философскую систему логических 
        понятий — этот предрассудок столь силен, что люди, не осознавая определенное содержание 
        своей психики, считают его несуществующим. Нет ни доверия, ни веры в достоверность 
        функционирования психики за пределами сознания, а анализ сновидений считается просто 
        смехотворным занятием. В этих условиях мое предложение может вызвать наихудшие подозрения. 
        И мне взаправду приходилось выслушивать немало всевозможных аргументов против серьезного 
        отношения к смутным призракам сновидений. И все же в сновидениях мы обнаруживаем, даже без
        всякого глубокого анализа, те же конфликты и комплексы, существование которых 
        устанавливается с помощью ассоциативного теста. Более того, эти комплексы образуют 
        неотъемлемую часть невроза. Поэтому у нас есть веские основания считать, что сновидения
        могут предоставить нам не меньше информации о содержании невроза, чем ассоциативный тест.
        А на деле они дают информации куда больше. Симптом подобен стеблю над землей, но основная 
        часть растения — это широкая сеть подземных корней. Эта корневая система и образует 
        содержание невроза; она является матрицей комплексов, симптомов и сновидений. У нас есть 
        все основания утверждать, что сновидения отображают именно эти, так сказать подземные
        психические процессы. И если мы сможем к ним подобраться, значит, сможем достичь «корней»
        болезни.
        
Так как в мои цели не входит рассмотрение психопатологии неврозов, я предлагаю избрать 
        другой случай в качестве примера того, как сновидения открывают неизвестные внутренние
        факты психики. В данном случае сновидцем является также интеллектуал, наделенный 
        удивительным умом и образованностью. Он был невротиком и обратился ко мне за помощью, 
        чувствуя, что невроз становится непреодолимым и медленно, но верно несет психике 
        разрушение. К счастью, его интеллект еще не пострадал, и он мог пользоваться своим тонким 
        умом. Учитывая это, я возложил на него обязанность самому наблюдать и записывать свои 
        сновидения. Они не анализировались и не объяснялись ему — лишь много позже мы принялись 
        за анализ, так что сновидения, о которых пойдет речь, не содержат никаких привнесений. 
        Они представляют собой последовательность событий так, как их наблюдал во сне пациент, 
        без какого-либо вмешательства. Пациент никогда ничего не читал по психологии, не говоря 
        уж об аналитической психологии.
        
Поскольку серия состоит из более чем четырехсот сновидений, я могу высказать лишь общее
        впечатление об этом материале; мною была опубликована подборка из 74 этих сновидений, 
        содержавшая мотивы, которые представляют значительный религиозный интерес. Сновидец, 
        стоит об этом упомянуть, был по воспитанию католиком, но уже отошел от веры и не
        интересовался религиозными проблемами. Он принадлежал к тем интеллектуалам или ученым,
        которые приходят в удивление, стоит кому-нибудь озадачить их теми или иными религиозными 
        проблемами. Если придерживаешься точки зрения, согласно которой бессознательное 
        представляет собой психическое, существующее независимо от сознания, случай нашего сновидца
        может быть особенно интересен; естественно, допуская, что мы не ошибаемся, говоря о 
        религиозном характере некоторых сновидений. Если же делать акцент только на сознании и не
        наделять бессознательное способностью к независимому существованию, то было бы крайне 
        интересно выяснить, выводим ли материал сновидений из содержания сознания. В том случае, 
        если факты будут благоприятствовать гипотезе о бессознательном, мы сможем тогда 
        использовать сновидения в качестве источника информации о возможных религиозных тенденциях 
        бессознательного.
        
Нельзя сказать, чтобы сновидения нашего пациента имели самое прямое отношение к религии. 
        Однако среди четырехсот имеются два сновидения явно религиозного содержания. Я приведу 
        теперь текст, написанный самим сновидцем.
        
          
            
Множество домов, в них нечто театральное, словно какая-то сцена. Кто-то упоминает 
            имя Бернарда Шоу. Упоминается также, что пьеса относится к далекому будущему. Один из 
            домов отмечен вывеской со следующей надписью: «Это вселенская католическая церковь. Это
            церковь Господа. Все, чувствующие себя орудиями Господа, могут войти». И внизу приписка 
            мелкими буквами: «Церковь основана Иисусом и Павлом», — словно речь идет о фирме, 
            хвастающейся древностью основания. Я говорю приятелю: «Давай зайдем, посмотрим». Он 
            отвечает: «Непонятно, зачем такому множеству людей нужно толпиться, чтобы возникло 
            религиозное чувство». Но я ему возражаю: «Ты — протестант, так что тебе не понять». 
            Тут женщина с одобрением кивает головой. Теперь я сознаю, что на стене церкви висит 
            афиша. На ней следующие слова: «Солдаты! Когда вы почувствуете, что вы во власти 
            Господа, избегайте прямо говорить с ним. Господь словам недоступен. Мы также
            настоятельно рекомендуем вам не вмешиваться в дискуссию об атрибутах Господа. 
            Это было бы бесполезно, ибо все ценное и важное невыразимо. Подпись: Папа *** (имя, 
            однако, не расшифровать)».
          
          
            
Теперь мы входим в церковь. Интерьер похож скорее на мечеть, чем на церковь. 
            Собственно говоря, есть сходство со Св. Софией. Скамей нет, это производит удивительное
            пространственное впечатление. Нет и образов. Только обрамленные сентенции на стенах 
            (как в Св. Софии). Одна из сентенций гласит: «Не льсти благодетелю твоему». Та же 
            женщина, которая одобрительно кивала мне раньше, плачет и говорит: «Тут уже ничего не 
            осталось». Я отвечаю: «Я думаю, все в порядке», но она исчезает. Сначала я стою прямо 
            перед колонной, которая мешает видеть, затем меняю положение и вижу перед собой толпу
            людей. Я не принадлежу им, стою один в стороне. Они произносят следующие слова: 
            «Мы признаем, что находимся во власти Господа. Царство небесное внутри нас». Они 
            повторяют это трижды самым торжественным образом. Затем орган играет фугу Баха, хор 
            поет. То звучит одна музыка, иногда повторяются следующие слова: «Все остальное только
            бумага», означающие, что остальное безжизненно.
          
          
            
Когда музыка заканчивается, начинается вторая часть церемонии. Как на студенческих 
            встречах, за серьезными вещами следует веселье. Присутствуют спокойные, зрелые люди. 
            Одни ходят туда-сюда, другие вместе о чем-то разговаривают, они приветствуют друг друга;
            подается епископальное вино и другие напитки. В виде тоста кто-то желает церкви 
            благоприятного развития, по радиоусилителю передают мелодию в стиле регтайма с 
            припевом: «Чарли нынче тоже в игре». Как будто это представление устроено для того, 
            чтобы выразить радость по поводу какого-то нового члена общества. Священник объясняет
            мне: «Эти несколько пустопорожние развлечения официально признаны и приняты. Мы должны 
            слегка приспосабливаться к американским методам. Когда имеешь дело с огромными толпами, 
            это неизбежно. Наше принципиальное отличие от американских церквей в том, что мы 
            подчеркнуто лелеем антиаскетическую линию». И тут я просыпаюсь с чувством огромного 
            облегчения.
          
        
        
Как вам известно, имеются многочисленные работы о феноменологии сновидений, но лишь 
        немногие касаются их психологии. Причина понятна: это деликатное и рискованное предприятие.
        Фрейд сделал смелую попытку прояснить запутанность психологии сновидений с помощью воззрений,
        выработанных им в области психопатологии. Как бы я ни восхищался смелостью этой попытки, 
        согласиться с его методом и результатами я не в силах. Он рассматривает сновидение в качестве
        просто ширмы, за которой тщательно что-то скрывается. Несомненно, невротики стараются 
        скрыть, забыть все неприятное, да и нормальные люди тоже. Вопрос в том, можно ли под эту 
        категорию подводить такое нормальное явление как сновидение. У меня есть сомнения 
        относительно того, что сон есть нечто иное, нежели то, что он собой представляет. Я, скорее, 
        готов сослаться на авторитетное заключение Талмуда, где говорится: «Сновидение является 
        своим собственным исполнением». Иными словами, я принимаю сон как таковой. Сновидение 
        является настолько сложным и запутанным предметом, что я не решился бы делать предположения 
        о его возможных загадках. Вместе с тем сновидение является, когда сознание и воля в 
        значительной степени погасли. Это естественный продукт, мы обнаруживаем его не только у 
        невротиков. Более того, мы так мало знаем о психологии сновидчества, что нам нужно быть 
        предельно осторожными, привнося в объяснение сновидений чуждые нам элементы.
        
По всем этим причинам я полагаю, что разбираемое нами сновидение действительно говорит
        о религии и ее имеет в виду. Поскольку сон тщательно разработан и плотен, это предполагает
        некую логику и определенную интенцию, т.е. ему предшествовала мотивация бессознательного, 
        которая находит прямое выражение в содержании сновидения. Первая часть сна представляет 
        собой серьезное суждение в пользу католической церкви. Некая протестантская точка зрения, 
        будто религия есть дело индивидуального опыта, развенчивается сновидцем. Вторая часть, 
        более похожая на гротеск, представляет собой адаптацию церкви к решительно мирской точке 
        зрения и заканчивается утверждением в пользу антиаскетической тенденции, которую не могла 
        и не стала бы поддерживать настоящая церковь. Но антиаскетический священник сновидца возводит
        эту тенденцию в принцип. Одухотворенность и возвышенность представляют собой подчеркнуто 
        христианские принципы, и всякое их ущемление было бы равнозначным богохульному язычеству. 
        Христианство никогда не было мирским, никогда не превозносило добрососедские встречи с 
        вином и едой, и более чем сомнительно такое приобретение, как джазовая музыка во время 
        службы. «Спокойные и взрослые» личности, беседующие друг с другом (более или менее 
        по-эпикурейски), напоминают об идеале античной философии, скорее неприятном для 
        современного христианина. В обеих частях подчеркивается важность мессы или толпы.
        
Таким образом католическая церковь, хотя ей и отдается предпочтение, выступает в паре 
        со странной языческой точкой зрения, несовместимой с фундаментальной установкой христианства.
        Действительная их несовместимость не явлена в сновидении. Она как бы замалчивается «приятной»
        атмосферой, где опасные контрасты затемнены и расплывчаты. Протестантская точка зрения — 
        индивидуальное отношение к Богу — здесь придавлена массовой организацией и соответствующим 
        ей коллективным религиозным чувством. Та настоятельность, с которой говорится о толпе, 
        инсинуация по поводу языческих богов представляют интересные параллели тому, что сегодня 
        творится в Европе. Все дивятся язычеству в нынешней Германии, потому что никто не знает,
        как интерпретировать дионисийский опыт Ницше. Он предварял опыт тысяч, а затем миллионов 
        немцев, в чьем бессознательном во время войны развивался германский кузен Диониса, а 
        именно — Вотан. В сновидениях немцев, которых я лечил, мне была ясно видна вотановская 
        революция, и в 1918 г. я опубликовал статью, в которой указал на особого рода развитие,
        которого можно ожидать в Германии. Эти немцы, конечно, не изучали «Так говорил Заратустра» 
        и, безусловно, не были теми молодыми людьми, которые обратились к языческим
        жертвоприношениям, не имея понятия об опыте Ницше. Поэтому они называли своего бога 
        Вотаном, а не Дионисом. В биографии Ницше вы легко найдете неопровержимые доказательства 
        того, что бог, которого он изначально имел в виду, был на самом деле Вотаном [75]. Будучи филологом и живя в 70-80-е гг. прошлого 
        века, он называл его Дионисом. Если посмотреть с компаративистской точки зрения, у этих 
        богов действительно немало общего.
        
В сновидении моего пациента нет явной оппозиции к коллективному чувству, массовой 
        религии и язычеству, исключая быстро смолкшего друга-протестанта. Правда, заслуживает 
        внимания любопытное обстоятельство: незнакомая женщина, которая первоначально поддерживала 
        панегирик по поводу христианства, а затем, неожиданно расплакавшись, сказала: «Тут уже ничего
        не осталось» и безвозвратно исчезла. Кто эта женщина? Для сновидца это расплывчатая и 
        неведомая личность, но когда сон снился ему, он уже знал, что она — та «неведомая», которая 
        часто появлялась в предшествующих сновидениях. Поскольку эта фигура играет огромную роль в 
        мужских сновидениях, у нее имеется техническое обозначение — «Анима», которое было принято 
        потому, что с незапамятных времен в мифах всегда присутствовала идея о сосуществовании 
        мужского и женского начал в одном теле. Психологические интуиции такого рода обычно 
        проецировались в форме божественной пары Сидиги или в идее творца-гермафродита. Эдуард 
        Мэйтленд, биограф Анны Кингсфорд, в наши дни рассказывает о внутреннем опыте бисексуальной
        природы божества; существует герметическая философия с ее внутренним человеком—гермафродитом
        и андрогином, который хотя и предстает в мужской форме, всегда носит в себе Еву, т.е. жену
        свою, «скрытую в его теле», как говорит средневековый комментатор Неrmetis Tractatus 
        Aureus.
        
Предположительно, Анима есть психическая репрезентация женских генов, находящихся в 
        меньшинстве в мужском теле. Это вероятно тем более, что Анима не встречается среди образов
        женского бессознательного. Имеется фигура, играющая равнозначную роль, но это не женский, а 
        мужской образ. Этот мужской образ в психологии женщины получил название «Анимус». Одним из 
        типичных проявлений обеих фигур является то, что издавна именуется «аnimosity» — 
        враждебность. Анима вызывает аналогичные настроения, Анимус способствует появлению 
        раздражающих тем, неразумных суждений. В обоих случаях это часто встречающиеся в сновидениях
        фигуры. Как правило, они олицетворяют бессознательное и придают ему специфически неприятный 
        и раздражающий характер. У бессознательного самого по себе нет этих отрицательных качеств. 
        Они появляются лишь вместе с персонификацией, когда возникают эти фигуры и начинают 
        воздействовать на сознание. Будучи лишь частичными личностями, они имеют характер низших 
        женщины и мужчины — отсюда их воздействие, вызывающее раздражение. Мужчина под этим 
        воздействием становится носителем очень неустойчивого настроения, женщина делается спорщицей
        и все время высказывает совершенно неуместные мнения.
        
Определенно негативная реакция Анимы в сновидении о церкви указывает на то, что женское 
        начало сновидца, т.е. его бессознательное, несогласно с его установкой. Несогласие начинается
        с сентенции на стене: «Не льсти благодетелю твоему», с которой согласен сновидец. Смысл 
        сентенции кажется достаточно здравым, поэтому необъяснимо вызванное им отчаяние женщины. 
        Не углубляясь более в эти мистерии, мы удовлетворимся на время тем фактом, что в сновидении 
        содержится противоречие, что очень важное меньшинство покинуло сцену с явным протестом и не 
        обращает внимания на дальнейшее представление.
        
Из сновидения мы можем сделать вывод, что бессознательное функционирование ума сновидца 
        производит довольно-таки плоский компромисс между христианством и языческой joe de vivre (фр. 
        «радостью жизни»). Продукт бессознательного не выражает явно какой-нибудь точки зрения или 
        окончательного мнения. Это скорее драматическое представление акта размышления. Можно было 
        бы сформулировать его следующим образом: «Как же быть со всей этой религией? Ты ведь католик, 
        не так ли? Тебе этого недостаточно? Но аскетизм! Ну, ладно, даже церковь должна немного 
        приспосабливаться — кино, радио, душевные беседы, five o'clock tea и т.д. — почему бы не 
        выпить церковного вина и не повеселиться?» Но по какой-то неизвестной причине эта 
        непереносимая таинственная женщина, хорошо известная по многим прежним снам, кажется глубоко 
        разочарованной и уходит.
        
Должен признаться, что я симпатизирую в данном случае Аниме. Компромисс тут явно 
        поверхностный и дешевый, но он характерен для сновидца, как и для многих других людей, для 
        кого религия хоть что-то значит. Моего пациента религия не касается, и он наверняка не 
        ожидал, что она будет его касаться хоть каким-то боком. Но он пришел ко мне, переживая 
        серьезную душевную драму. Рационалист и в высшей степени интеллектуал, он обнаружил, что 
        эта установка его ума, его философия полностью оставляют его перед лицом невроза и сил
        разложения. Во всем своем мировоззрении он не нашел ничего, что помогло бы ему вновь обрести
        достаточный контроль над самим собой. Он оказался в ситуации человека, покинутого лелеемыми 
        доселе убеждениями и идеалами. В таком состоянии люди нередко возвращаются к религии детства
        в надежде найти там хоть какую-то помощь. У пациента это не было, однако, сознательной 
        попыткой или решимостью оживить прежние религиозные верования. Они ему просто снились, т.е. 
        его бессознательное воспроизводило своеобразные суждения о религии. Словно дух и плоть, 
        вечные враги в христианском сознании, примирились друг с другом, смягчили противоречие. 
        Духовное и мирское неожиданно пришли к миру. Эффект оказался гротескным и даже комичным. 
        Неумолимая суровость духа была подорвана чуть ли не античным, сопровождаемым вином и розами, 
        весельем. Сновидение воспроизводило духовную мирскую атмосферу, в которой острота морального
        конфликта притупилась, боль и расстройство преданы забвению. Если в этом и состояло 
        исполнение желания, то желания сознательного, поскольку именно в этом пациент и так зашел 
        слишком далеко. И он это осознавал, так как вино было одним из его злейших врагов. 
        Сновидение, напротив, является безучастной констатацией духовного состояния пациента. Это 
        картина выродившейся религии, испорченной миром, инстинктами толпы. На место нуминозности 
        божественного опыта становится религиозная сентиментальность — хорошо известная 
        характеристика религии, утратившей живую тайну. Легко понять, что такая религия неспособна 
        помочь или возыметь какой-либо другой моральный эффект.
        
В целом сновидение, безусловно, неблагоприятно для пациента, хотя проглядывают другие 
        аспекты, наделенные более положительной природой. Редко бывает так, чтобы сновидения были 
        исключительно позитивны или негативны. Как правило, присутствуют обе стороны, но одна из
        них обычно преобладает. Понятно, что такого рода сон представляет психологу достаточно 
        материала для того, чтобы поставить проблему религиозной установки. Если бы в нашем 
        распоряжении имелся лишь этот сон, то глубинное его значение едва ли было бы нам доступно. 
        Но у нас есть целая серия сновидений, в которых появляется эта странная религиозная проблема. 
        Один сон сам по себе я обычно не берусь толковать; как правило, он принадлежит серии. Подобно
        непрерывности сознательной жизни (регулярно прерываемой сном) имеется, вероятно, и 
        непрерывность бессознательных процессов, в которой даже меньше разрывов, чем в сознании. 
        Во всяком случае, мой опыт говорит о том, что сновидения являются звеньями в цепи 
        бессознательных событий. Чтобы пролить свет на глубинные основания данного сновидения, нам
        нужно вернуться по этой цепи и найти положение этого сна в серии из четырехсот сновидений. 
        Мы обнаруживаем тогда, что этот сон вклинивается между двумя другими сновидениями, имеющими 
        жуткий характер. Предшествующий сон сообщает о собрании множества народа, о магической 
        церемонии с целью «воссоздать гиббона». Последующий сон также имеет дело со сходной темой — 
        магическим преображением животных в людей.
        
Оба сна крайне неприятны и тревожны для пациента. В то время как сон, где присутствует
        церковь, как бы движется по поверхности и представляет мнения, которые в иных 
        обстоятельствах он мог бы помыслить сознательно, эти два сновидения имеют странный и чуждый
        характер, а эмоциональный их эффект таков, что сновидец по возможности хотел бы их избегнуть. 
        Собственно говоря, смысл этого сновидения буквально таков: «Если ты убежишь, то все 
        потеряно». Это замечание любопытным образом совпадает со словами неведомой женщины: «Тут уже
        ничего не осталось». Мы можем вывести из этих замечаний предположение о том, что сон с
        церковью был попыткой бегства от других сновидений, имевших место раньше или позже, и 
        наделенных куда более глубоким значением.
      
      
        
          
II. Догматы и естественные символы
        
        
В описании первого из этих сновидений, что предшествовало сну о церкви, говорится о 
        церемонии, с помощью которой воссоздается обезьяна. Чтобы пересказать всю эту процедуру 
        потребовалось бы изложить слишком много подробностей. Я вынужден ограничиться констатацией 
        того, что «обезьяна» относится к инстинктивной личности сновидца, которая полностью 
        игнорировалась им во имя исключительно интеллектуальной установки сознания. В результате 
        инстинкты взяли над ним верх и периодически атаковали его неконтролируемыми вспышками. 
        «Воссоздание» обезьяны означает перестройку инстинктивной личности в рамках иерархии 
        сознания. Такая реконструкция возможна только вместе с важными изменениями установки 
        сознания. Естественно, пациент опасался бессознательных тенденций, поскольку ранее они 
        обнаруживали себя в самой неблагоприятной форме. Последовавший затем сон с церковью 
        представляет собой попытку найти убежище от этого страха под кровом религии. Третий сон о 
        «преображении животных в людей» — очевидным образом продолжает тему первого, т.е. воссоздания
        обезьяны, с единственной целью — трансформировать ее затем в человеческое существо. Иными 
        словами, чтобы стать новым существом, пациент должен пройти через важные изменения, путем 
        реинтеграции ранее отколотой инстинктивности — тем самым он сможет стать новым человеком.
        
Наше время забыло древние истины, гласившие о смерти ветхого человека и творении нового, о
        духовном возрождении и прочем старомодном «мистическом абсурде». Моего пациента — 
        современного ученого — не раз охватывала паника, когда он понимал, какую власть над ним 
        обрели подобные мысли. Он опасался безумия, а между тем две тысячи лет назад человек 
        приветствовал бы такие сновидения в радостной надежде на магическое возрождение и обновление 
        жизни. Однако современная установка — это горделивый взгляд на прошлое как на тьму 
        предрассудков, средневекового и первобытного легковерия, это забвение того, что сама эта
        установка опирается на всю прошлую жизнь — нижние этажи, на которых покоится небоскреб 
        рационального сознания. Без этих нижних этажей наш ум повис бы в воздухе. Не удивительно, 
        что это нервирует. Подлинная история развития человеческого сознания хранится не в ученых 
        книгах, она хранится в психической организации каждого из нас.
        
Должен признать, что идея об обновлении принимает формы, которые легко могут шокировать 
        современное сознание. Трудно, если не невозможно, соединить образ «возрождения» с картинами, 
        которые рисуют нам сновидения. Прежде чем обратиться к намекам на это странное и неожиданное
        преображение, следует уделить внимание другому явно религиозному сновидению, на которое я 
        мельком указывал ранее. Если сновидение с церковью было одним из сравнительно ранних в данной
        серии, то следующий сон принадлежит к позднейшим стадиям процесса. Вот его подробная 
        запись.
        
          
            
Я вхожу в торжественное здание, именуемое «домом внутреннего спокойствия и 
            самососредоточенности». Внизу множество горящих свечей, образующих как бы четыре
            пирамиды. У дверей дома стоит старец. Люди входят, они не разговаривают друг с другом, 
            чаще всего они замирают, чтобы сконцентрироваться. Старец у дверей рассказывает мне о 
            посетителях этого дома и говорит: «Покидая его, они чисты». Теперь я вхожу в дом, я обрел 
            способность полной концентрации. Голос говорит: «То, что ты делаешь, опасно. Религия — 
            это не налог, уплаченный тобой для того, чтобы избавиться от женского лика, ибо этот лик 
            необходим. Горе тому, кто пользуется религией как заместителем другой стороны душевной
            жизни. Они заблуждаются и будут прокляты. Религия — не замена, но окончательная 
            завершенность, приданная всякой иной деятельности души. Из полноты жизни родится твоя 
            религия, только тогда будешь ты благословенным». Когда заканчивается последняя фраза, 
            слышится тихая музыка, нечто простое играют на органе, отдаленно напоминающее 
            «волшебство огня» (Feuerzauber) Вагнера. Покидая дом, я вижу пламенеющую гору и
            чувствую, что этот неугасимый огонь должен быть священным.
          
        
        
Сновидение произвело на пациента глубокое впечатление. Для него это был торжественный и 
        многообещающий опыт, один из тех, что производят полную перемену в отношениях с жизнью и с 
        человечеством. Нетрудно увидеть в этом сновидении параллели с тем, где снилась церковь. 
        Только на сей раз церковь стала «домом торжества» и «самососредоточенности». Нет никаких 
        признаков службы или других атрибутов католической церкви. Единственным исключением являются 
        горящие свечи, собранные в символическую форму, заимствованную, вероятно, из католического 
        культа. Свечи образуют четыре пирамиды, которые, видимо, предуготавливают заключительное 
        видение пламенеющей горы. Число четыре регулярно возникало в его сновидениях — оно играет 
        очень важную роль. Священный огонь, согласно наблюдениям самого пациента, имеет отношение 
        к «Святой Иоанне» Бернарда Шоу. «Неугасимый огонь» — это хорошо известный атрибут Божества 
        не только в Ветхом завете, но и как allegoria Christi в неканонической логии [76]. Со времен Гераклита жизнь изображалась как 
        «вечно живущий огонь», и так как Христос называет себя жизнью, то это неканоническое 
        высказывание становится понятным и даже достоверным. Символика огня как «жизни» входит в 
        структуру сновидения — подчеркивается «полнота жизни» как единственный законный источник 
        религии. Четыре огненные вершины имеют здесь почти ту же функцию, что и икона, обозначающая 
        присутствие божества (или равнозначной ему идеи). Как я отмечал ранее, число четыре играет 
        в этих сновидениях важную роль, оно всегда отсылает к идее, родственной пифагорейскому 
        Quaternarium [77].
        
В обсуждаемом сновидении четверица выступает как самый значимый образец религиозного 
        культа, созданный бессознательным. Сновидец входит в «дом самососредоточенности» в 
        одиночестве, а не с другом, как это было в сновидении с церковью. Здесь он встречает 
        старца, который уже появлялся ранее в его снах как мудрец, указывавший сновидцу то место 
        на земле, которому последний принадлежит. Старец разъясняет, что культ по своему характеру 
        является очистительным ритуалом. Однако из текста сновидения не вполне ясно, о какого рода 
        очищении идет речь, от чего нужно очиститься. Единственным ритуалом оказывается концентрация
        или медитация, ведущая к экстатическому явлению голоса. Вообще, в этой серии сновидений 
        часто встречается голос. Им всегда произносятся властные заявления или приказы, имеющие либо
        характер истин на уровне здравого смысла, либо суждений с намеком на философскую глубину. 
        Как правило, это заключительное суждение, звучит под конец сна и, как правило, столь ясно и 
        убедительно, что у сновидца нет против него никаких возражений. Оно имеет характер истины, 
        не подлежащей обсуждению, а потому оно часто предстает как финальный и абсолютно значимый 
        вывод из долгого бессознательного размышления, после тщательного взвешивания всех аргументов. 
        Часто этот голос принадлежит властной фигуре — военачальнику, капитану корабля, старому 
        врачу. Иногда, как и в данном случае, присутствует один голос, идущий как бы ниоткуда.
        
Интересно то, как этот интеллектуал и скептик воспринимал голос. Сами суждения часто 
        совсем ему не нравились, но все же он принимал их без вопросов и даже со смирением. Таким 
        образом, голос являлся на протяжении многих сотен тщательно записанных сновидений как важный
        и даже решающий образ бессознательного. Поскольку данный пациент ни в коем случае не 
        является единственным наблюдавшимся мною пациентом с феноменом голоса в сновидениях и в 
        других специфических состояниях, я должен был принять как факт то, что бессознательный ум 
        временами может обретать интеллект и целесообразность, которые намного превосходят 
        сознательное видение. Не вызывает сомнений и то, что голос — это один из основных религиозных
        феноменов, его можно наблюдать и в тех случаях, когда сознание, так сказать, занято темами, 
        весьма далекими от религиозных. Схожие наблюдения нередки и в других случаях, а потому я 
        должен признать, что понимаю эти данные только так, а не иначе. Я часто сталкивался с 
        возражением, согласно которому мысли, если они провозглашены, могут принадлежать 
        исключительно самому индивиду. Возможно, это и так, но своей мыслью я называю ту, что 
        помыслена мною, подобно тому, как я называю деньги своими, если заработал или получил их 
        сознательно и законным путем. Если некто решит преподнести мне деньги в качестве подарка, 
        то я ведь не могу сказать своему благодетелю: «Благодарю Вас за мои собственные деньги», 
        хотя позже я уже могу заявить, что это мои деньги. Точно такая же ситуация и с голосом. Он 
        дает мне какой-то материал, подобно другу, сообщающему мне о своих идеях. Было бы 
        непорядочно, да и неверно, считать, будто сказанное им — это мои идеи.
        
Вот почему я провожу принципиальное различие между тем, что было произведено и присвоено 
        моими собственными сознательными усилиями, и тем, что ясно и безоговорочно является продуктом
        бессознательного ума. Кто-то захочет возразить, что бессознательный ум все же принадлежит
        мне, а потому такое различение излишне. Но я не могу сказать с уверенностью, является ли 
        бессознательный ум — моим, так как понятие «бессознательное» предполагает, что я даже не