1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Не узнает! Меня не узнает! Вы понимаете? – взрыдала  секретарь.    

– Попрошу не рыдать в кабинете! – уже злясь, сказал  вспыльчивый костюм в полоску и рукавом подтянул к себе свежую пачку бумаг, с  явной целью поставить на них резолюцию.    

– Нет, не могу видеть этого, нет, не могу! – закричала  Анна Ричардовна и выбежала в секретарскую, а за нею как пуля вылетел и  бухгалтер.    

– Вообразите, сижу, – рассказывала, трясясь от  волнения, Анна Ричардовна, снова вцепившись в рукав бухгалтера, – и входит кот.  Черный, здоровый, как бегемот. Я, конечно, кричу ему «брысь!». Он – вон, а  вместо него входит толстяк, тоже с какой-то кошачьей мордой, и говорит:  "«Это что же вы, гражданка, посетителям »брысь« кричите?» И прямо шасть к  Прохору Петровичу, я, конечно, за ним, кричу: «Вы с ума сошли?» А он, наглец,  прямо к Прохору Петровичу и садится против него в кресло! Ну, тот... Он –  добрейшей души человек, но нервный. Вспылил! Не спорю. Нервозный человек,  работает как вол, – вспылил. «Вы чего, говорит, без доклада влезаете?» А тот  нахал, вообразите, развалился в кресле и говорит, улыбаясь: «А я, говорит, с  вами по дельцу пришел потолковать». Прохор Петрович вспылил опять-таки: «Я  занят!» А тот, подумайте только, отвечает: «Ничем вы не заняты...» А? Ну, тут  уж, конечно, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: «Да что ж это  такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!» А тот, вообразите, улыбнулся и  говорит: «Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!» И, трах, я не успела  вскрикнуть, смотрю: нету этого с кошачьей мордой и си... сидит... костюм...  Геее! – распялив совершенно потерявший всякие очертания рот, завыла Анна  Ричардовна.    

Подавившись рыданием, она перевела дух, но понесла что-то уж  совсем несообразное:    

– И пишет, пишет, пишет! С ума сойти! По телефону  говорит! Костюм! Все разбежались, как зайцы!    

Бухгалтер только стоял и трясся. Но тут судьба его выручила.  В секретарскую спокойной деловой походкой входила милиция в составе двух  человек. Увидев их, красавица зарыдала еще пуще, тыча рукою в дверь кабинета.    

– Давайте не будем рыдать, гражданка, – спокойно сказал  первый, а бухгалтер, чувствуя, что он здесь совершенно лишний, выскочил из  секретарской и через минуту был уже на свежем воздухе. В голове у него был  какой-то сквозняк, гудело, как в трубе, и в этом гудении слышались клочки  капельдинерских рассказов о вчерашнем коте, который принимал участие в сеансе.  «Э-ге-ге? Да уж не наш ли это котик?»    

Не добившись толку в комиссии, добросовестный Василий  Степанович решил побывать в филиале ее, помещавшемся в Ваганьковском переулке.  И чтобы успокоить себя немного, проделал путь до филиала пешком.    

Городской зрелищный филиал помещался в облупленном от  времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в  вестибюле.    

Но не колонны поражали в этот день посетителей филиала, а  то, что происходило под ними.    

Несколько посетителей стояли в оцепенении и глядели на  плачущую барышню, сидевшую за столиком, на котором лежала специальная зрелищная  литература, продаваемая барышней. В данный момент барышня никому ничего не  предлагала из этой литературы и на участливые вопросы только отмахивалась, а в  это время и сверху, и снизу, и с боков, из всех отделов филиала сыпался  телефонный звон, по крайней мере, двадцати надрывавшихся аппаратов.    

Поплакав, барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула:    

– Вот опять! – и неожиданно запела дрожащим сопрано:    

     

Славное море священный Байкал...    

     

Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и  запел вместе с барышней незвучным, тусклым баритоном:    

     

Славен корабль, омулевая бочка!..    

     

К голосу курьера присоединились дальние голоса, хор начал  разрастаться, и, наконец, песня загремела во всех углах филиала. В ближайшей  комнате N 6, где помещался счетно-проверочный отдел, особенно выделялась чья-то  мощная с хрипотцой октава. Аккомпанировал хору усиливающийся треск телефонных  аппаратов.    

     

Гей, Баргузин... пошевеливай вал!.. – орал курьер на  лестнице.    

     

Слезы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но  рот ее раскрывался сам собою, и она пела на октаву выше курьера:    

     

Молодцу быть недалечко!    

     

Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы,  рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не  спуская глаз с невидимого дирижера.    

Прохожие в Ваганьковском останавливались у решетки двора,  удивляясь веселью, царящему в филиале.    

Как только первый куплет пришел к концу, пение стихло  внезапно, опять-таки как бы по жезлу дирижера. Курьер тихо выругался и скрылся.  Тут открылись парадные двери, и в них появился гражданин в летнем пальто,  из-под которого торчали полы белого халата, а с ним милиционер.    

– Примите меры, доктор, умоляю, – истерически крикнула  девица.    

На лестницу выбежал секретарь филиала и, видимо, сгорая от  стыда и смущения, заговорил, заикаясь:    

– Видите ли, доктор, у нас случай массового какого-то  гипноза... Так вот, необходимо... – он не докончил фразы, стал давиться словами  и вдруг запел тенором:    

     

Шилка и Нерчинск...    

     

– Дурак! – успела выкрикнуть девица, но не объяснила,  кого ругает, а вместо этого вывела насильственную руладу и сама запела про Шилку  и Нерчинск.    

– Держите себя в руках! Перестаньте петь! – обратился  доктор к секретарю.    

По всему было видно, что секретарь и сам бы отдал что  угодно, чтобы перестать петь, да перестать-то он не мог и вместе с хором донес  до слуха прохожих в переулке весть о том, что в дебрях его не тронул  прожорливый зверь и пуля стрелков не догнала!    

Лишь только куплет кончился, девица первая получила порцию  валерианки от врача, а затем он побежал за секретарем к другим – поить и их.    

– Простите, гражданочка, – вдруг обратился Василий  Степанович к девице, – кот к вам черный не заходил?    

– Какой там кот? – в злобе закричала девица, – осел у  нас в филиале сидит, осел! – и, прибавив к этому: – Пусть слышит! Я все  расскажу, – действительно рассказала о том, что случилось.    

Оказалось, что заведующий городским филиалом, «вконец  разваливши облегченные развлечения» (по словам девицы), страдал манией  организации всякого рода кружков.    

– Очки втирал начальству! – орала девица.    

В течение года заведующий успел организовать кружок по изучению  Лермонтова, шахматно-шашечный, пинг-понга и кружок верховой езды. К лету  угрожал организацией кружка гребли на пресных водах и кружка альпинистов.    

И вот сегодня, в обеденный перерыв, входит он, заведующий...    

– И ведет под руку какого-то сукина сына, – рассказывала  девица, – неизвестно откуда взявшегося, в клетчатых брючонках, в треснутом  пенсне и... рожа совершенно невозможная!    

И тут же, по рассказу девицы, отрекомендовал его всем  обедавшим в столовой филиала как видного специалиста по организации хоровых  кружков.    

Лица будущих альпинистов помрачнели, но заведующий тут же  призвал всех к бодрости, а специалист и пошутил, и поострил, и клятвенно  заверил, что времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения, между  прочим, целый вагон.    

Ну, конечно, как сообщила девица, первыми выскочили Фанов и  Косарчук, известнейшие филиальские подхалимы, и объявили, что записываются. Тут  остальные служащие убедились, что пения не миновать, пришлось записываться и им  в кружок. Петь решили в обеденном перерыве, так как все остальное время было  занято Лермонтовым и шашками. Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у  него тенор, и далее все пошло, как в скверном сне. Клетчатый  специалист-хормейстер проорал:    

– До-ми-соль-до! – вытащил наиболее застенчивых из-за  шкафов, где они пытались спастись от пения, Косарчуку сказал, что у него  абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стучал  камертоном по пальцам, умоляя грянуть «Славное море».    

Грянули. И славно грянули. Клетчатый, действительно, понимал  свое дело. Допели первый куплет. Тут регент извинился, сказал: «Я на минутку» –  и... изчез. Думали, что он действительно вернется через минутку. Но прошло и  десять минут, а его нету. Радость охватила филиальцев – сбежал.    

И вдруг как-то сами собой запели второй куплет, всех повел  за собой Косарчук, у которого, может быть, и не было абсолютного слуха, но был  довольно приятный высокий тенор. Спели. Регента нету! Двинулись по своим  местам, но не успели сесть, как, против своего желания, запели. Остановить, –  но не тут-то было. Помолчат минуты три и опять грянут. Помолчат – грянут! Тут  сообразили, что беда. Заведующий заперся у себя в кабинете от сраму.    

Тут девицын рассказ прервался. Ничего валерианка не помогла.    

Через четверть часа к решетке в Ваганьковском подъехали три  грузовика, и на них погрузился весь состав филиала во главе с заведующим.    

Лишь только первый грузовик, качнувшись в воротах, выехал в  переулок, служащие, стоящие на платформе и держащие друг друга за плечи,  раскрыли рты, и весь переулок огласился популярной песней. Второй грузовик  подхватил, а за ним и третий. Так и поехали. Прохожие, бегущие по своим делам,  бросали на грузовики лишь беглый взгляд, ничуть не удивляясь и полагая, что это  экскурсия едет за город. Ехали, действительно, за город, но только не на  экскурсию, а в клинику профессора Стравинского.    

Через полчаса совсем потерявший голову бухгалтер добрался до  финзрелищного сектора, надеясь наконец избавиться от казенных денег. Уже ученый  опытом, он прежде всего осторожно заглянул в продолговатый зал, где за матовыми  стеклами с золотыми надписями сидели служащие. Никаких признаков тревоги или  безобразия бухгалтер здесь не обнаружил. Было тихо, как и полагается в  приличном учреждении.    

Василий Степанович всунул голову в то окошечко, над которым  было написано: «Прием сумм», – поздоровался с каким-то незнакомым ему служащим  и вежливо попросил приходный ордерок.    

– А вам зачем? – спросил служащий в окошечке.    

Бухгалтер изумился.    

– Хочу сдать сумму. Я из Варьете.    

– Одну минутку, – ответил служащий и мгновенно закрыл  сеткой дыру в стекле.    

«Странно!» – подумал бухгалтер. Изумление его было  совершенно естественно. Впервые в жизни он встретился с таким обстоятельством.  Всем известно, как трудно получить деньги; к этому всегда могут найтись  препятствия. Но в тридцатилетней практике бухгалтера не было случая, чтобы  кто-нибудь, будь то юридическое или частное лицо, затруднялся бы принять  деньги.    

Но наконец сеточка отодвинулась, и бухгалтер опять прильнул  к окошечку.    

– А у вас много ли? – спросил служащий.    

– Двадцать одна тысяча семьсот одиннадцать рублей.    

– Ого! – почему-то иронически ответил служащий и  протянул бухгалтеру зеленый листок.    

Хорошо зная форму, бухгалтер мигом заполнил его и начал  развязывать веревочку на пакете. Когда он распаковал свой груз, в глазах у него  зарябило, он что-то промычал болезненно.    

Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были  пачки канадских долларов, английских фунтов, голландских гульденов, латвийских  лат, эстонских крон...    

– Вот он, один из этих штукарей из Варьете, –  послышался грозный голос над онемевшим бухгалтером. И тут же Василия  Степановича арестовали.    

 Глава 18    

Неудачливые визитеры    

     

В то самое время, как старательный бухгалтер несся в  таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм, из плацкартного мягкого  вагона N 9 киевского поезда, пришедшего в Москву, в числе других вышел пассажир  с маленьким фибровым чемоданчиком в руке. Пассажир этот был никто иной, как  дядя покойного Берлиоза, Максимилиан Андреевич Поплавский, экономист-плановик,  проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице. Причиной приезда Максимилиана  Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма  следующего содержания: «Меня только что зарезало трамваем на Патриарших.  Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз».    

Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из  умнейших людей в Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может  поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что  его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и  предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность –  откуда он так-таки знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня?  Удивительная телеграмма! Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в  запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали  исковерканной. Слово «меня», без сомнения, попало сюда из другой телеграммы,  вместо слова «Берлиоза», которое приняло вид «Берлиоз» и попало в конец  телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно,  трагичен.    

Когда утих взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана  Андреевича, тот немедленно стал собираться в Москву.    

Надлежит открыть одну тайну Максимилиана Андреевича. Нет  спору, ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет. Но, конечно,  как человек деловой, он понимал, что никакой особенной надобности в его  присутствии на похоронах нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич очень  спешил в Москву. В чем же было дело? В одном – в квартире. Квартира в Москве?  Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и  мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал  даже худо спать. Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова  на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий  по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не  веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской  горки. Ничего этого он не хотел, он хотел одного – переехать в Москву.    

Объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской  улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого результата.  Желающих не находилось, а если они и находились, то их предложения были недобросовестны.    

Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича. Это был момент,  который упустить было бы грешно. Деловые люди знают, что такие моменты не  повторяются.    

Словом, невзирая ни на какие трудности, нужно было суметь  унаследовать квартиру племянника на Садовой. Да, это было сложно, очень сложно,  но сложности эти нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Опытный  Максимилиан Андреевич знал, что для этого первым и непременным шагом должен  быть следующий шаг: нужно во что бы то ни стало, хотя бы временно, прописаться  в трех комнатах покойного племянника.    

В пятницу днем Максимилиан Андреевич вошел в дверь комнаты,  в которой помещалось домоуправление дома N 302-бис по Садовой улице в Москве.    

В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат,  изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке, за  деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с  встревоженными глазами.    

– Могу ли я видеть председателя правления? – вежливо  осведомился экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на  порожний стул.    

Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил  сидящего, так что он даже изменился в лице. Кося в тревоге глазами, он  пробормотал невнятно, что председателя нету.    

– Он на квартире у себя? – спросил Поплавский, – у меня  срочнейшее дело.    

Сидящий ответил опять-таки очень несвязно. Но все-таки можно  было догадаться, что председателя на квартире нету.    

– А когда он будет?    

Сидящий ничего не ответил на это и с какою-то тоской  поглядел в окно.    

«Ага!» – сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о  секретаре.    

Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и  сказал невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету... когда он придет,  неизвестно и... что секретарь болен...    

«Ага!..» – сказал себе Поплавский, – но кто-нибудь же есть в  правлении?    

– Я, – слабым голосом отозвался человек.    

– Видите ли, – внушительно заговорил Поплавский, – я  являюсь единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника,  погибшего, как известно, на Патриарших, и я обязан, согласно закону, принять  наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят...    

– Не в курсе я, товарищ, – тоскливо перебил человек.    

– Но, позвольте, – звучным голосом сказал Поплавский, –  вы член правления и обязаны...    

И тут в комнату вошел какой-то гражданин. При виде вошедшего  сидящий за столом побледнел.    

– Член правления Пятнажко? – спросил у сидящего  вошедший.    

– Я, – чуть слышно ответил тот.    

Вошедший что-то прошептал сидящему, и тот, совершенно  расстроенный, поднялся со стула, и через несколько секунд Поплавский остался  один в пустой комнате правления.    

«Эх, какое осложнение! И нужно ж было, чтоб их всех  сразу...» – с досадой думал Поплавский, пересекая асфальтовый двор и спеша в  квартиру N 50.    

Лишь только экономист-плановик позвонил, дверь открыли, и  Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю. Удивило его несколько то  обстоятельство, что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было,  кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.    

Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда  дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич  поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:    

– Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей...    

Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана  грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.    

– ... покойного Берлиоза...    

– Как же, как же, – перебил Коровьев, отнимая платок от  лица. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – тут он затрясся от  слез и начал вскрикивать: – Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?    

– Трамваем задавило? – шепотом спросил Поплавский.    

– Начисто, – крикнул Коровьев, и слезы побежали у него  из-под пенсне потоками, – начисто! Я был свидетелем. Верите – раз! Голова –  прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти  трамваи доводят! – и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул  носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.    

Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного.  «Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!» – подумал он, чувствуя,  что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное  облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не  прописался ли этот сердечный человек уже в квартире покойного, ибо и такие  примеры в жизни бывали.    

– Простите, вы были другом моего покойного Миши? –  спросил он, утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого  печалью Коровьева. Но тот до того разрыдался, что ничего нельзя было понять,  кроме повторяющихся слов «хрусть и пополам!». Нарыдавшись вдоволь, Коровьев  отлепился наконец от стенки и вымолвил:    

– Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель  эфирной валерьянки! – и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо,  добавил: – Вот они, трамваи-то.    

– Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму? – спросил  Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот  удивительный плакса.    

– Он! – ответил Коровьев и указал пальцем на кота.    

Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался.    

– Нет, не в силах, нет мочи, – шмыгая носом, продолжал  Коровьев, – как вспомню: колесо по ноге... одно колесо пудов десять весит...  Хрусть! Пойду лягу в постель, забудусь сном, – и тут он исчез из передней.    

Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы,  подбоченился, раскрыл пасть и сказал:    

– Ну, я дал телеграмму! Дальше что?    

У Максимилиана Андреевича сразу закружилась голова, руки и  ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.    

– Я, кажется, русским языком спрашиваю, – сурово сказал  кот, – дальше что?    

Но Поплавский не дал никакого ответа.    

– Паспорт! – тявкнул кот и протянул пухлую лапу.    

Ничего не соображая и ничего не видя, кроме двух искр,  горящих в кошачьих глазах, Поплавский выхватил из кармана паспорт, как кинжал.  Кот снял с подзеркального стола очки в толстой черной оправе, надел их на  морду, от чего сделался еще внушительнее, и вынул из прыгающей руки Поплавского  паспорт.    

«Вот интересно: упаду я в обморок или нет?» – подумал  Поплавский. Издалека доносились всхлипывания Коровьева, вся передняя  наполнилась запахом эфира, валерьянки и еще какой-то мерзости.    

     

     

     

– Каким отделением выдан документ? – спросил кот,  всматриваясь в страницу. Ответа не последовало.    

– Четыреста двенадцатым, – сам себе сказал кот, водя  лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, – ну да, конечно! Мне это  отделение известно! Там кому попало выдают паспорта! А я б, например, не выдал  такому, как вы! Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы! – кот до  того рассердился, что швырнул паспорт на пол. – Ваше присутствие на похоронах  отменяется, – продолжал кот официальным голосом. – Потрудитесь уехать к месту  жительства. – И рявкнул в дверь: – Азазелло!    

На его зов в переднюю выбежал маленький, прихрамывающий,  обтянутый черным трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс, рыжий, с желтым  клыком, с бельмом на левом глазу.    

Поплавский почувствовал, что ему не хватает воздуха,  поднялся со стула и попятился, держась за сердце.    

– Азазелло, проводи! – приказал кот и вышел из  передней.    

– Поплавский, – тихо прогнусил вошедший, – надеюсь, уже  все понятно?    

Поплавский кивнул головой.    

– Возвращайся немедленно в Киев, – продолжал Азазелло,  – сиди там тише воды, ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай,  ясно?    

Этот маленький, доводящий до смертного страха Поплавского  своим клыком, ножом и кривым глазом, доходил экономисту только до плеча, но  действовал энергично, складно и организованно.    

Прежде всего он поднял паспорт и подал его Максимилиану  Андреевичу, и тот принял книжечку мертвой рукой. Затем именуемый Азазелло одной  рукой поднял чемодан, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза,  вывел его на площадку лестницы. Поплавский прислонился к стене. Без всякого  ключа Азазелло открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной  ноги, завернутую в промаслившуюся газету, и положил ее на площадке. Затем  вытащил две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и все это  спихнул ногой в пролет лестницы, кроме курицы. Туда же полетел и опустевший  чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от него отлетела  крышка.    

Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой  курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище  курицы отскочило, а нога осталась в руке Азазелло. Все смешалось в доме  Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой. Именно  так и сказал бы он в данном случае. Да! Все смешалось в глазах у Поплавского.  Длинная искра пронеслась у него перед глазами, затем сменилась какой-то  траурной змеей, погасившей на мгновенье майский день, – и Поплавский полетел  вниз по лестнице, держа в руке паспорт. Долетев до поворота, он выбил на  лестничной площадке ногою стекло в окне и сел на ступеньке. Мимо него  пропрыгала безногая курица и свалилась в пролет. Оставшийся наверху Азазелло  вмиг обглодал куриную ногу и кость засунул в боковой карманчик трико, вернулся  в квартиру и с грохотом закрылся. В это время снизу стали слышаться осторожные  шаги подымающегося человека.    

Пробежав еще один пролет, Поплавский сел на деревянный  диванчик на площадке и перевел дух.    

Какой-то малюсенький пожилой человечек с необыкновенно  печальным лицом, в чесунчовом старинном костюме и твердой соломенной шляпе с  зеленой лентой, подымаясь вверх по лестнице, остановился возле Поплавского.    

– Позвольте вас спросить, гражданин, – с грустью  осведомился человечек в чесунче, – где квартира номер пятьдесят?    

– Выше! – отрывисто ответил Поплавский.    

– Покорнейше вас благодарю, гражданин, – так же грустно  сказал человечек и пошел вверх, а Поплавский поднялся и побежал вниз.    

Возникает вопрос, уж не в милицию ли спешил Максимилиан  Андреевич жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое насилие среди бела  дня? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверенно. Войти в милицию и  сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в  трико, с ножом... Нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно умным  человеком!    

Он был уже внизу и увидел у самой выходной двери дверь,  ведущую в какую-то каморку. Стекло в этой двери было выбито. Поплавский спрятал  паспорт в карман, оглянулся, надеясь увидеть выброшенные вещи. Но их не было и  следа. Поплавский сам удивился, насколько мало его это огорчило. Его занимала  другая интересная и соблазнительная мысль – проверить на этом человечке еще раз  проклятую квартиру. В самом деле: раз он справлялся о том, где она находится,  значит, шел в нее впервые. Стало быть, он сейчас направлялся непосредственно в  лапы той компании, что засела в квартире N 50. Что-то подсказывало Поплавскому,  что человечек этот очень скоро выйдет из квартиры. Ни на какие похороны  никакого племянника Максимилиан Андреевич, конечно, уже не собирался, а до  поезда в Киев времени было достаточно. Экономист оглянулся и нырнул в каморку.  В это время далеко вверху стукнула дверь. «Это он вошел!» – с замиранием сердца  подумал Поплавский. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами.  Максимилиан Андреевич уселся на каком-то деревянном обрубке и решил ждать.  Позиция была удобная, из каморки прямо была видна выходная дверь шестого  парадного.    

Однако ждать пришлось дольше, чем полагал киевлянин.  Лестница все время была почему-то пустынна. Слышно было хорошо, и наконец в  пятом этаже стукнула дверь. Поплавский замер. Да, его шажки. «Идет вниз».  Открылась дверь этажом пониже. Шажки стихли. Женский голос. Голос грустного  человека... да, это его голос... Произнес что-то вроде «Оставь, Христа  ради...». Ухо Поплавского торчало в разбитом стекле. Это ухо уловило женский  смех. Быстрые и бойкие шаги вниз; и вот мелькнула спина женщины. Эта женщина с  клеенчатой зеленой сумкой в руках вышла из подъезда во двор. А шажки того  человечка возобновились. «Странно, он назад возвращается в квартиру! А не из  этой ли шайки он сам? Да, возвращается. Вот опять наверху открыли дверь. Ну что  же, подождем еще».    

На этот раз пришлось ждать недолго. Звуки двери. Шажки.  Шажки стихли. Отчаянный крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз,  вниз, вниз!    

Поплавский дождался. Крестясь и что-то бормоча, пролетел  печальный человек, без шляпы, с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной  и в совершенно мокрых штанах. Он начал рвать за ручку выходную дверь, в страхе  не соображая, куда она открывается – наружу или внутрь, – наконец совладал с  нею и вылетел на солнце во двор.    

Проверка квартиры была произведена; не думая больше ни о  покойном племяннике, ни о квартире, содрогаясь при мысли о той опасности,  которой он подвергался, Максимилиан Андреевич, шепча только два слова: «Все  понятно! Все понятно!» – выбежал во двор. Через несколько минут троллейбус  уносил экономиста-плановика по направлению к Киевскому вокзалу.    

С маленьким же человечком, пока экономист сидел в каморке  внизу, приключилась неприятнейшая история. Человечек был буфетчиком в Варьете и  назывался Андрей Фокич Соков. Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич  держался в сторонке от всего происходящего, и замечено было только одно, что он  стал еще грустнее, чем был всегда вообще, и, кроме того, что он справлялся у  курьера Карпова о том, где остановился приезжий маг.    

Итак, расставшись на площадке с экономистом, буфетчик  добрался до пятого этажа и позвонил в квартиру N 50.    

Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул, попятился и  вошел не сразу. Это было понятно. Открыла дверь девица, на которой ничего не  было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах,  впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и  единственным дефектом ее внешности можно было считать багровый шрам на шее.    

– Ну что ж, входите, раз звонили! – сказала девица,  уставив на буфетчика зеленые распутные глаза.    

Андрей Фокич охнул, заморгал глазами и шагнул в переднюю,  снимая шляпу. В это время как раз в передней зазвенел телефон. Бесстыжая  горничная, поставив одну ногу на стул, сняла трубку с рычажка и сказала в нее:    

– Алло!    

Буфетчик не знал, куда девать глаза, переминался с ноги на  ногу и думал: «Ай да горничная у иностранца! Тьфу ты, пакость какая!» И чтобы  спастись от пакости, стал коситься по сторонам.    

Вся большая и полутемная передняя была загромождена  необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула наброшен был траурный  плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага  с поблескивающей золотом рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в  углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели  береты с орлиными перьями.    

– Да, – говорила горничная в телефон, – как? Барон  Майгель? Слушаю. Да! Господин артист сегодня дома. Да, будет рад вас видеть.  Да, гости... Фрак или черный пиджак. Что? К двенадцати ночи. – Закончив  разговор, горничная положила трубку и обратилась к буфетчику: – Вам что угодно?    

– Мне необходимо видеть гражданина артиста.    

– Как? Так-таки его самого?    

– Его, – ответил буфетчик печально.    

– Спрошу, – сказала, видимо колеблясь, горничная и,  приоткрыв дверь в кабинет покойного Берлиоза, доложила: – Рыцарь, тут явился  маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир.    

– А пусть войдет, – раздался из кабинета разбитый голос  Коровьева.    

– Пройдите в гостиную, – сказала девица так просто, как  будто была одета по-человечески, приоткрыла дверь в гостиную, а сама покинула  переднюю.    

Войдя туда, куда его пригласили, буфетчик даже про дело свое  позабыл, до того его поразило убранство комнаты. Сквозь цветные стекла больших  окон (фантазия бесследно пропавшей ювелирши) лился необыкновенный, похожий на  церковный, свет. В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний  день, пылали дрова. А жарко между тем нисколько не было в комнате, и даже  наоборот, входящего охватывала какая-то погребная сырость. Перед камином на  тигровой шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище. Был стол, при  взгляде на который богобоязненный буфетчик вздрогнул: стол был покрыт церковной  парчой. На парчовой скатерти стояло множество бутылок – пузатых, заплесневевших  и пыльных. Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу было видно, что это  блюдо из чистого золота. У камина маленький, рыжий, с ножом за поясом, на  длинной стальной шпаге жарил куски мяса, и сок капал в огонь, и в дымоход  уходил дым. Пахло не только жареным, но еще какими-то крепчайшими духами и  ладаном, от чего у буфетчика, уже знавшего из газет о гибели Берлиоза и о месте  его проживания, мелькнула мысль о том, что уж не служили ли, чего доброго, по  Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль, впрочем, он тут же отогнал от себя,  как заведомо нелепую.    

Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас:    

– Ну-с, чем я вам могу быть полезен?    

Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто был ему нужен.    

Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низком,  с разбросанными на нем подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было  только черное белье и черные же остроносые туфли.    

– Я, – горько заговорил буфетчик, – являюсь заведующим  буфетом театра Варьете...    

Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали  камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:    

– Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и  никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший, проходил вчера  мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы.  Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей  полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел,  как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар  сырую воду, а чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так  невозможно!    

– Я извиняюсь, – заговорил ошеломленный этим внезапным  нападением Андрей Фокич, – я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем.    

– То есть как это ни при чем, если она испорчена!    

– Осетрину прислали второй свежести, – сообщил  буфетчик.    

– Голубчик, это вздор!    

– Чего вздор?    

– Вторая свежесть – вот что вздор! Свежесть бывает  только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то  это означает, что она тухлая!    

– Я извиняюсь, – начал было опять буфетчик, не зная,  как отделаться от придирающегося к нему артиста.    

– Извинить не могу, – твердо сказал тот.    

– Я не по этому делу пришел, – совсем расстраиваясь,  проговорил буфетчик.    

– Не по этому? – удивился иностранный маг. – А какое же  еще дело могло привести вас ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц,  близких вам по профессии, я знался только с одной маркитанткой, но и то давно,  когда вас еще не было на свете. Впрочем, я рад. Азазелло! Табурет господину  заведующему буфетом!    

Тот, что жарил мясо, повернулся, причем ужаснул буфетчика  своими клыками, и ловко подал ему один из темных дубовых низеньких табуретов.  Других сидений в комнате не было.    

Буфетчик вымолвил:    

– Покорнейше благодарю, – и опустился на скамеечку.  Задняя ее ножка тотчас с треском подломилась, и буфетчик, охнув, больно  ударился задом об пол. Падая, он поддел ногой другую скамеечку, стоявшую перед  ним, и с нее опрокинул себе на брюки полную чашу красного вина.    

Артист воскликнул:    

– Ай! Не ушиблись ли вы?    

Азазелло помог буфетчику подняться, подал другое сиденье.  Полным горя голосом буфетчик отказался от предложения хозяина снять штаны и  просушить их перед огнем и, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокром белье и  платье, сел на другую скамеечку с опаской.    

– Я люблю сидеть низко, – проговорил артист, – с  низкого не так опасно падать. Да, итак мы остановились на осетрине? Голубчик  мой! Свежесть, свежесть и свежесть, вот что должно быть девизом всякого  буфетчика. Да вот, не угодно ли отведать...    

Тут в багровом свете от камина блеснула перед буфетчиком  шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок мяса, полил его  лимонным соком и подал буфетчику золотую двузубую вилку.    

– Покорнейше... я...    

– Нет, нет, попробуйте!    

Буфетчик из вежливости положил кусочек в рот и сразу понял,  что жует что-то действительно очень свежее и, главное, необыкновенно вкусное.  Но, прожевывая душистое, сочное мясо, буфетчик едва не подавился и не упал  вторично. Из соседней комнаты вылетела большая темная птица и тихонько задела  крылом лысину буфетчика. Сев на каминную полку рядом с часами, птица оказалась  совой. «Господи боже мой! – подумал нервный, как все буфетчики, Андрей Фокич, –  вот квартирка!»    

– Чашу вина? Белое, красное? Вино какой страны  предпочитаете в это время дня?    

– Покорнейше... я не пью...    

– Напрасно! Так не прикажете ли партию в кости? Или вы  предпочитаете другие какие-нибудь игры? Домино, карты?    

– Не играю, – уже утомленный, отозвался буфетчик.    

– Совсем худо, – заключил хозяин, – что-то, воля ваша,  недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин,  застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят  окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мною за  пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы! Итак, я слушаю ваше  дело.    

– Вчера вы изволили фокусы делать...    

– Я? – воскликнул в изумлении маг, – помилосердствуйте.  Мне это даже как-то не к лицу!    

– Виноват, – сказал опешивший буфетчик, – давать сеанс  черной магии...    

– Ах, ну да, ну да! Дорогой мой! Я открою вам тайну: я  вовсе не артист, а просто мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее  всего это было сделать в театре. Ну вот моя свита, – он кивнул в сторону кота,  – и устроила этот сеанс, я же лишь сидел и смотрел на москвичей. Но не  меняйтесь в лице, а скажите, что же в связи с этим сеансом привело вас ко мне?    

– Изволите ли видеть, в числе прочего бумажки слетели с  потолка, – буфетчик понизил голос и конфузливо оглянулся, – ну, их все и  похватали. И вот заходит ко мне в буфет молодой человек, дает червонец, я сдачи  ему восемь с полтиной... Потом другой.    

– Тоже молодой человек?    

– Нет, пожилой. Третий, четвертый. Я все даю сдачи. А  сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо денег – резаная бумага. На сто  девять рублей наказали буфет.    

– Ай-яй-яй! – воскликнул артист, – да неужели ж они  думали, что это настоящие бумажки? Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали  сознательно.    

Буфетчик как-то криво и тоскливо оглянулся, но ничего не  сказал.    

– Неужели мошенники? – тревожно спросил у гостя маг, –  неужели среди Москвичей есть мошенники?    

В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали все  сомнения: да, среди москвичей есть мошенники.    

– Это низко! – возмутился Воланд, – вы человек  бедный... ведь вы – человек бедный?    

Буфетчик втянул голову в плечи, так что стало видно, что он  человек бедный.    

– У вас сколько имеется сбережений?    

Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки такой вопрос  нельзя не признать неделикатным. Буфетчик замялся.    

– Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, –  отозвался из соседней комнаты треснувший голос, – и дома под полом двести  золотых десяток.    

Буфетчик как будто прикипел к своему табурету.    

– Ну, конечно, это не сумма, – снисходительно сказал  Воланд своему гостю, – хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда  умрете?    

Тут уж буфетчик возмутился.    

– Это никому не известно и никого не касается, –  ответил он.    

– Ну да, неизвестно, – послышался все тот же дрянной  голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в  феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой  палате.    

Буфетчик стал желт лицом.    

– Девять месяцев, – задумчиво считал Воланд, – двести  сорок девять тысяч... Это выходит круглым счетом двадцать семь тысяч в месяц?  Маловато, но при скромной жизни хватит. Да еще десятки.    

– Десятки реализовать не удастся, – ввязался все тот же  голос, леденя сердце буфетчика, – по смерти Андрея Фокича дом немедленно  сломают и десятки будут отправлены в госбанк.    

– Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, –  продолжал артист, – какой смысл умирать в палате под стоны и хрип безнадежных  больных. Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд,  переселиться  под звуки струн, окруженным хмельными  красавицами и лихими друзьями?    

Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел. Темные кольца  окружили его глаза, щеки обвисли и нижняя челюсть отвалилась.    

– Впрочем, мы размечтались, – воскликнул хозяин, – к  делу. Покажите вашу резаную бумагу.    

Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пачку, развернул ее и  остолбенел. В обрывке газеты лежали червонцы.    

– Дорогой мой, вы действительно нездоровы, – сказал  Воланд, пожимая плечами.    

Буфетчик, дико улыбаясь, поднялся с табурета.    

– А, – заикаясь, проговорил он, – а если они опять  того...    

– Гм... – задумался артист, – ну, тогда приходите к нам  опять. Милости просим! Рад нашему знакомству.    

Тут же выскочил из кабинета Коровьев, вцепился в руку  буфетчику, стал ее трясти и упрашивать Андрея Фокича всем, всем передать  поклоны. Плохо что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.    

– Гелла, проводи! – кричал Коровьев.    

Опять-таки эта рыжая нагая в передней! Буфетчик протиснулся  в дверь, пискнул «до свиданья» и пошел, как пьяный. Пройдя немного вниз, он  остановился, сел на ступеньки, вынул пакет, проверил – червонцы были на месте.    

Тут из квартиры, выходящей на эту площадку, вышла женщина с  зеленой сумкой. Увидев человека, сидящего на ступеньке и тупо глядящего на  червонцы, улыбнулась и сказала задумчиво:    

– Что за дом у нас такой! И этот с утра пьяный. Стекло  выбили опять на лестнице, – всмотревшись повнимательнее в буфетчика, она  добавила: – Э, да у вас, гражданин, червонцев-то куры не клюют. Ты бы со мной  поделился! А?    

– Оставь меня, Христа ради, – испугался буфетчик и  проворно спрятал деньги. Женщина рассмеялась:    

– Да ну тебя к лешему, скаред! Я пошутила, – и пошла  вниз.    

Буфетчик медленно поднялся, поднял руку, чтобы поправить  шляпу, и убедился, что ее на голове нету. Ужасно ему не хотелось возвращаться,  но шляпы было жалко. Немного поколебавшись, он все-таки вернулся и позвонил.    

– Что вам еще? – спросила его проклятая Гелла.    

– Я шляпочку забыл, – шепнул буфетчик, тыча себя в  лысину. Гелла повернулась, буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза. Когда он их  открыл, Гелла подавала ему шляпу и шпагу с темной рукоятью.    

– Не мое, – шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро  надевая шляпу.    

– Разве вы без шпаги пришли? – удивилась Гелла.    

Буфетчик что-то буркнул и быстро пошел вниз. Голове его  почему-то было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от  страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный берет с петушьим  потрепанным пером. Буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул,  превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми  когтями вцепился в его лысину. Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать  вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице.    

Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью побежал к воротам и  навсегда покинул чертов дом N 302-бис.    

Превосходно известно, что с ним было дальше. Вырвавшись из  подворотни, буфетчик диковато оглянулся, как будто что-то ища. Через минуту он  был на другой стороне улицы в аптеке. Лишь только он произнес слова: «Скажите,  пожалуйста...» – как женщина за прилавком воскликнула:    

– Гражданин! У вас вся голова изрезана!..    

Минут через пять буфетчик был перевязан марлей, узнал, что  лучшими специалистами по болезни печени считаются профессора Бернадский и  Кузьмин, спросил, кто ближе, загорелся от радости, когда узнал, что Кузьмин  живет буквально через двор в маленьком беленьком особнячке, и минуты через две  был в этом особнячке. Помещеньице было старинное, но очень, очень уютное.  Запомнилось буфетчику, что первой попалась ему на глаза старенькая нянька,  которая хотела взять у него шляпу, но так как шляпы у него не оказалось, то  нянька, жуя пустым ртом, куда-то ушла.    

Вместо нее оказалась у зеркала и, кажется, под какой-то  аркой, женщина средних лет и тут же сказала, что можно записаться только на  девятнадцатое, не раньше. Буфетчик сразу смекнул, в чем спасение. Заглянув  угасающим глазом за арку, где в какой-то явной передней дожидались три  человека, он шепнул:    

– Смертельно больной...    

Женщина недоуменно поглядела на забинтованную голову  буфетчика, поколебалась, сказала:    

– Ну что же... – и пропустила буфетчика за арку.    

В то же мгновенье противоположная дверь открылась, в ней блеснуло  золотое пенсне, женщина в халате сказала:    

– Граждане, этот больной пойдет вне очереди.    

И не успел буфетчик оглянуться, как он оказался в кабинете  профессора Кузьмина. Ничего страшного, торжественного и медицинского не было в  этой продолговатой комнате.    

– Что с вами? – спросил приятным голосом профессор  Кузьмин и несколько тревожно поглядел на забинтованную голову.    

– Сейчас из достоверных рук узнал, – ответил буфетчик,  одичало поглядывая на какую-то фотографическую группу за стеклом, – что в  феврале будущего года умру от рака печени. Умоляю остановить.    

Профессор Кузьмин как сидел, так и откинулся на кожаную  готическую спинку кресла.    

– Простите, не понимаю вас... вы что, были у врача?  Почему у вас голова забинтована?    

– Какого там врача?... Видели бы вы этого врача!.. – Он  вдруг застучал зубами. – А на голову не обращайте внимания, не имеет отношения,  – ответил буфетчик, – на голову плюньте, она здесь ни при чем. Рак печени,  прошу остановить.    

– Да позвольте, кто вам сказал?    

– Верьте ему, – пламенно попросил буфетчик, – уж он  знает.    

– Ничего не понимаю, – пожимая плечами и отъезжая с  креслом от стола, говорил профессор. – Как же он может знать, когда вы помрете.  Тем более, что он не врач!    

– В четвертой палате, – ответил буфетчик.    

Тут профессор посмотрел на своего пациента, на его голову,  на сырые брюки и подумал: «Вот еще не хватало! Сумасшедший!» Спросил:    

– Вы пьете водку?    

– Никогда не прикасался, – ответил буфетчик.    

Через минуту он был раздет, лежал на холодной клеенчатой  кушетке, и профессор мял его живот. Тут, надо сказать, буфетчик значительно  повеселел. Профессор категорически утверждал, что сейчас, по крайней мере в  данный момент, никаких признаков рака у буфетчика нет. Но что раз так... раз он  боится и какой-то шарлатан его напугал, то нужно сделать все анализы...  Профессор строчил на листках бумаги, объясняя, куда пойти, что отнести. Кроме  того, дал записку к профессору-невропатологу Буре, объясняя буфетчику, что  нервы у него в полном беспорядке.    

– Сколько вам платить, профессор? – нежным и дрожащим  голосом спросил буфетчик, вытаскивая толстый бумажник.    

– Сколько хотите, – отрывисто и сухо ответил профессор.    

Буфетчик вынул тридцать рублей и выложил их на сверх стол, а  затем неожиданно мягко, как будто бы кошачьей лапкой оперируя, положил  червонцев звякнувший столбик в газетной бумажке.    

– А это что такое? – спросил Кузьмин и подкрутил ус.    

– Не брезгуйте, гражданин профессор, – прошептал  буфетчик, – умоляю – остановите рак.    

– Уберите сейчас же ваше золото, – сказал профессор,  гордясь собой, – вы бы лучше за нервами смотрели. Завтра же дайте мочу на  анализ, не пейте много чаю и ешьте без соли совершенно.    

– Даже суп не солить? – спросил буфетчик.    

– Ничего не солить, – приказал Кузьмин.    

– Эхх!.. – тоскливо воскликнул буфетчик, умиленно глядя  на профессора, забирая десятки и задом пятясь к двери.    

Больных в тот вечер у профессора было немного, и с  приближением сумерек ушел последний. Снимая халат, профессор глянул на то  место, где буфетчик оставил червонцы, и увидел, что никаких червонцев там нет,  а лежат три этикетки с бутылок «Абрау-Дюрсо».    

– Черт знает что такое! – пробормотал Кузьмин, волоча  полу халата по полу и ощупывая бумажки, – он, оказывается, не только  шизофреник, но и жулик! Но я не могу понять, что ему понадобилось от меня?  Неужели записка на анализ мочи? О! Он украл пальто! – и он кинулся в переднюю,  опять-таки в халате на один рукав. – Ксения Никитишна! – пронзительно закричал  он в дверях передней, – посмотрите, пальто целы?    

Выяснилось, что все пальто целы. Но зато, когда профессор  вернулся к столу, содрав наконец с себя халат, он как бы врос возле стола в  паркет, приковавшись взглядом к своему столу. На том месте, где лежали  этикетки, сидел черный котенок-сирота с несчастной мордочкой и мяукал над  блюдечком с молоком.    

– Это что же такое, позвольте?! Это уже... – он  почувствовал, как у него похолодел затылок.    

На тихий и жалобный крик профессора прибежала Ксения  Никитишна и совершенно его успокоила, сразу сказав, что это, конечно,  кто-нибудь из пациентов подбросил котенка, что это нередко бывает у профессоров.    

– Живут, наверно, бедно, – объясняла Ксения Никитишна,  – ну, а у вас, конечно...    

Стали думать и гадать, кто бы мог подбросить. Подозрение  пало на старушку с язвой желудка.    

– Она, конечно, – говорила Ксения Никитишна, – она  думает так: мне все равно помирать, а котеночка жалко.    

– Но позвольте, – закричал Кузьмин, – а что же молоко?!  Она тоже принесла? Блюдечко-то?!    

– Она в пузыречке принесла, здесь налила в блюдечко, –  пояснила Ксения Никитишна.    

– Во всяком случае, уберите и котенка и блюдечко, – сказал  Кузьмин и сам сопровождал Ксению Никитишну до двери. Когда он вернулся,  обстановка изменилась.    

Вешая халат на гвоздик, профессор услыхал во дворе хохот,  выглянул, натурально, оторопел. Через двор пробегала в противоположный флигелек  дама в одной рубашке. Профессор даже знал, как ее зовут, – Марья Александровна.  Хохотал мальчишка.    

– Что такое? – презрительно сказал Кузьмин.    

Тут за стенкой, в комнате дочери профессора, заиграл патефон  фокстрот «Аллилуйя», и в то же мгновенье послышалось воробьиное чириканье за  спиной у профессора. Он обернулся и увидел на столе у себя крупного прыгающего  воробья.    

«Гм... спокойно... – подумал профессор, – он влетел, когда я  отходил от окна. Все в порядке», – приказал себе профессор, чувствуя, что все в  полном беспорядке и, конечно, главным образом из-за этого воробья.  Присмотревшись к нему, профессор сразу убедился, что этот воробей – не совсем  простой воробей. Паскудный воробушек припадал на левую лапку, явно кривлялся,  волоча ее, работал синкопами, одним словом, – приплясывал фокстрот под звуки  патефона, как пьяный у стойки. Хамил, как умел, поглядывая на профессора нагло.  Рука Кузьмина легла на телефон, и он собрался позвонить своему однокурснику  Буре, чтобы спросить, что означают такого рода воробушки в шестьдесят лет, да  еще когда вдруг кружится голова?    

Воробушек же тем временем сел на подаренную чернильницу,  нагадил в нее (я не шучу), затем взлетел вверх, повис в воздухе, потом с  размаху будто стальным клювом ткнул в стекло фотографии, изображающей полный  университетский выпуск 94-го года, разбил стекло вдребезги и затем уже улетел в  окно. Профессор переменил номер на телефоне и вместо того, чтобы позвонить  Буре, позвонил в бюро пиявок, сказал, что говорит профессор Кузьмин и что он  просит сейчас прислать ему пиявок на дом.    

Положив трубку на рычажок, опять-таки профессор повернулся к  столу и тут же испустил вопль. За столом этим сидела в косынке сестры  милосердия женщина с сумочкой с надписью на ней: «Пиявки». Вопил профессор,  вглядевшись в ее рот. Он был мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у  сестры были мертвые.    

– Денежки я приберу, – мужским басом сказала сестра, –  нечего им тут валяться. – Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в  воздухе.    

Прошло два часа. Профессор Кузьмин сидел в спальне на  кровати, причем пиявки висели у него на висках, за ушами и на шее. В ногах у  Кузьмина на шелковом стеганом одеяле сидел седоусый профессор Буре,  соболезнующе глядел на Кузьмина и утешал его, что все это вздор. В окне уже  была ночь.    

Что дальше происходило диковинного в Москве в эту ночь, мы  не знаем и доискиваться, конечно, не станем, тем более, что настает пора  переходить нам ко второй части этого правдивого повествования. За мной,  читатель!    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

     

Глава 19    

Маргарита    

     

За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете  настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!    

За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе  такую любовь!    

Нет! Мастер ошибался, когда с горечью говорил Иванушке в  больнице в тот час, когда ночь перевалилась через полночь, что она позабыла  его. Этого быть не могло. Она его, конечно, не забыла.    

Прежде всего откроем тайну, которую мастер не пожелал  открыть Иванушке. Возлюбленную его звали Маргаритою Николаевной. Все, что  мастер говорил о ней, было сущей правдой. Он описал свою возлюбленную верно.  Она была красива и умна. К этому надо добавить еще одно – с уверенностью можно  сказать, что многие женщины все, что угодно, отдали бы за то, чтобы променять  свою жизнь на жизнь Маргариты Николаевны. Бездетная тридцатилетняя Маргарита  была женою очень крупного специалиста, к тому же сделавшего важнейшее открытие  государственного значения. Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою  жену. Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимали весь верх прекрасного  особняка в саду в одном из переулков близ Арбата. Очаровательное место! Всякий  может в этом убедиться, если пожелает направиться в этот сад. Пусть обратится  ко мне, я скажу ему адрес, укажу дорогу – особняк еще цел до сих пор.    

Маргарита Николаевна не нуждалась в деньгах. Маргарита  Николаевна могла купить все, что ей понравится. Среди знакомых ее мужа  попадались интересные люди. Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к  примусу. Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире.  Словом... Она была счастлива? Ни одной минуты! С тех пор, как  девятнадцатилетней она вышла замуж и попала в особняк, она не знала счастья.  Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в  глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой  чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами? Не  знаю. Мне неизвестно. Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а  вовсе не готический особняк, и не отдельный сад, и не деньги. Она любила его,  она говорила правду. Даже у меня, правдивого повествователя, но постороннего  человека, сжимается сердце при мысли о том, что испытала Маргарита, когда  пришла на другой день в домик мастера, по счастью, не успев переговорить с  мужем, который не вернулся в назначенный срок, и узнала, что мастера уже нет.    

Она сделала все, чтобы разузнать что-нибудь о нем, и,  конечно, не разузнала ровно ничего. Тогда она вернулась в особняк и зажила на  прежнем месте.    

– Да, да, да, такая же самая ошибка! – говорила  Маргарита зимою, сидя у печки и глядя в огонь, – зачем я тогда ночью ушла от  него? Зачем? Ведь это же безумие! Я вернулась на другой день, честно, как  обещала, но было уже поздно. Да, я вернулась, как несчастный Левий Матвей,  слишком поздно!    

Все эти слова были, конечно, нелепы, потому что, в самом  деле: что изменилось бы, если бы она в ту ночь осталась у мастера? Разве она  спасла бы его? Смешно! – воскликнули бы мы, но мы этого не сделаем перед  доведенной до отчаяния женщиной.    

В таких мучениях прожила Маргарита Николаевна всю зиму и  дожила до весны. В тот самый день, когда происходила всякая нелепая кутерьма,  вызванная появлением черного мага в Москве, в пятницу, когда был изгнан обратно  в Киев дядя Берлиоза, когда арестовали бухгалтера и произошло еще множество  других глупейших и непонятных вещей, Маргарита проснулась около полудня в своей  спальне, выходящей фонарем в башню особняка.    

Проснувшись, Маргарита не заплакала, как это бывало часто,  потому что проснулась с предчувствием, что сегодня наконец что-то произойдет. Ощутив  это предчувствие, она стала его подогревать и растить в своей душе, опасаясь,  чтобы оно ее не покинуло.    

– Я верую! – шептала Маргарита торжественно, – я верую!  Что-то произойдет! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле,  мне послана пожизненная мука? Сознаюсь в том, что я лгала и обманывала и жила  тайной жизнью, скрытой от людей, но все же нельзя за это наказывать так  жестоко. Что-то случится непременно, потому что не бывает так, чтобы что-нибудь  тянулось вечно. А кроме того, сон мой был вещий, за это я ручаюсь.    

Так шептала Маргарита Николаевна, глядя на пунцовые шторы,  наливающиеся солнцем, беспокойно одеваясь, расчесывая перед тройным зеркалом  короткие завитые волосы.    

Сон, который приснился в эту ночь Маргарите, был  действительно необычен. Дело в том, что во время своих зимних мучений она  никогда не видела во сне мастера. Ночью он оставлял ее, и мучилась она только в  дневные часы. А тут приснился.    

Приснилась неизвестная Маргарите местность – безнадежная,  унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее  серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под  ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья,  одинокая осина, а далее, – меж деревьев, – бревенчатое зданьице, не то оно –  отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то  и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни  дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для  живого человека!    

И вот, вообразите, распахивается дверь этого бревенчатого  здания, и появляется он. Довольно далеко, но он отчетливо виден. Оборван он, не  разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные,  встревоженные. Манит ее рукой, зовет. Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита  по кочкам побежала к нему и в это время проснулась.    

«Сон этот может означать только одно из двух, – рассуждала  сама с собой Маргарита Николаевна, – если он мертв и поманил меня, то это  значит, что он приходил за мною, и я скоро умру. Это очень хорошо, потому что  мучениям тогда настанет конец. Или он жив, тогда сон может означать только  одно, что он напоминает мне о себе! Он хочет сказать, что мы еще увидимся. Да,  мы увидимся очень скоро.»    

Находясь все в том же возбужденном состоянии, Маргарита  оделась и стала внушать себе, что, в сущности, все складывается очень удачно, а  такие удачные моменты надо уметь ловить и пользоваться ими. Муж уехал в  командировку на целых три дня. В течение трех суток она предоставлена самой  себе, никто не помешает ей думать о чем угодно, мечтать о том, что ей нравится.  Все пять комнат в верхнем этаже особняка, вся эта квартира, которой в Москве  позавидовали бы десятки тысяч людей, в полном ее распоряжении.    

Однако, получив свободу на целых три дня, из всей этой  роскошной квартиры Маргарита выбрала далеко не самое лучшее место. Напившись  чаю, она ушла в темную, без окон, комнату, где хранились чемоданы и разное  старье в двух больших шкафах. Присев на корточки, она открыла нижний ящик  первого из них и из-под груды шелковых обрезков достала то единственно ценное,  что имела в жизни. В руках Маргариты оказался старый альбом коричневой кожи, в  котором была фотографическая карточка мастера, книжка сберегательной кассы со  вкладом в десять тысяч на его имя, распластанные между листками папиросной  бумаги лепестки засохшей розы и часть тетради в целый лист, исписанной на  машинке и с обгоревшим нижним краем.    

Вернувшись с этим богатством к себе в спальню, Маргарита  Николаевна установила на трехстворчатом зеркале фотографию и просидела около  часа, держа на коленях испорченную огнем тетрадь, перелистывая ее и перечитывая  то, в чем после сожжения не было ни начала, ни конца: «...Тьма, пришедшая со  средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие  мосты, соединяющие храм со страшной антониевой башней, опустилась с неба бездна  и залила крылатых богов над гипподромом, хасмонейский дворец с бойницами,  базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим – великий город, как  будто не существовал на свете...»    

Маргарите хотелось читать дальше, но дальше ничего не было,  кроме угольной бахромы.    

Утирая слезы, Маргарита Николаевна оставила тетрадь, локти  положила на подзеркальный столик и, отражаясь в зеркале, долго сидела, не  спуская глаз с фотографии. Потом слезы высохли. Маргарита аккуратно сложила  свое имущество, и через несколько минут оно было опять погребено под шелковыми  тряпками, и со звоном в темной комнате закрылся замок.    

Маргарита Николаевна надевала в передней пальто, чтобы идти  гулять. Красавица Наташа, ее домработница, осведомилась о том, что сделать на  второе, и, получив ответ, что это безразлично, чтобы развлечь самое себя,  вступила со своей хозяйкой в разговор и стала рассказывать бог знает что, вроде  того, что вчера в театре фокусник такие фокусы показывал, что все ахнули, всем  раздавал по два флакона заграничных духов и чулки бесплатно, а потом, как сеанс  кончился, публика вышла на улицу, и – хвать – все оказались голые! Маргарита  Николаевна повалилась на стул под зеркалом в передней и захохотала.    

– Наташа! Ну как вам не стыдно, – говорила Маргарита  Николаевна, – вы грамотная, умная девушка; в очередях врут черт знает что, а вы  повторяете!    

Наташа залилась румянцем и с большим жаром возразила, что  ничего не врут и что она сегодня сама лично в гастрономе на Арбате видела одну  гражданку, которая пришла в гастроном в туфлях, а как стала у кассы платить,  туфли у нее с ног исчезли и она осталась в одних чулках. Глаза вылупленные! На  пятке дыра. А туфли эти волшебные, с того самого сеанса.    

– Так и пошла?    

– Так и пошла! – вскрикивала Наташа, все более краснея  оттого, что ей не верят, – да вчера, Маргарита Николаевна, милиция человек сто  ночью забрала. Гражданки с этого сеанса в одних панталонах бежали по Тверской.    

– Ну, конечно, это Дарья рассказывала, – говорила  Маргарита Николаевна, – я давно уже за ней замечала, что она страшная врунья.    

Смешной разговор кончился приятным сюрпризом для Наташи.  Маргарита Николаевна пошла в спальню и вышла оттуда, держа в руках пару чулок и  флакон одеколона. Сказав Наташе, что она тоже хочет показать фокус, Маргарита  Николаевна подарила ей чулки и склянку и сказала, что просит ее только об одном  – не бегать в одних чулках по Тверской и не слушать Дарью. Расцеловавшись,  хозяйка и домработница расстались.    

Откинувшись на удобную, мягкую спинку кресла в троллейбусе,  Маргарита Николаевна ехала по Арбату и то думала о своем, то прислушивалась к  тому, о чем шепчутся двое граждан, сидящие впереди нее.    

А те, изредка оборачиваясь с опаской, не слышит ли кто,  перешептывались о какой-то ерунде. Здоровенный, мясистый, с бойкими свиными  глазками, сидящий у окна, тихо говорил маленькому своему соседу о том, что  пришлось гроб закрыть черным покрывалом...    

– Да не может быть, – поражаясь, шептал маленький, –  это что-то неслыханное... А что же Желдыбин предпринял?    

Среди ровного гудения троллейбуса слышались слова от окошка:    

– Уголовный розыск... скандал... ну, прямо мистика!    

Из этих отрывочных кусочков Маргарита Николаевна кое-как  составила что-то связное. Граждане шептались о том, что у какого-то покойника,  а какого – они не называли, сегодня утром из гроба украли голову! Вот из-за  этого этот Желдыбин так и волнуется теперь. Все эти, что шепчутся в  троллейбусе, тоже имеют какое-то отношение к обокраденному покойнику.    

– Поспеем ли за цветами заехать? – беспокоился  маленький, – кремация, ты говоришь, в два?    

Наконец Маргарите Николаевне надоело слушать эту  таинственную трепотню про украденную из гроба голову, и она обрадовалась, что  ей пора выходить.    

Через несколько минут Маргарита Николаевна уже сидела под  кремлевской стеной на одной из скамеек, поместившись так, что ей был виден  Манеж.    

Маргарита щурилась на яркое солнце, вспоминала свой  сегодняшний сон, вспоминала, как ровно год, день в день и час в час, на этой же  самой скамье она сидела рядом с ним. И точно так же, как и тогда, черная  сумочка лежала рядом с нею на скамейке. Его не было рядом в этот день, но  разговаривала мысленно Маргарита Николаевна все же с ним: «Если ты сослан, то  почему же не даешь знать о себе? Ведь дают же люди знать. Ты разлюбил меня?  Нет, я почему-то этому не верю. Значит, ты был сослан и умер... Тогда, прошу  тебя, отпусти меня, дай мне наконец свободу жить, дышать воздухом». Маргарита  Николаевна отвечала за него: «Ты свободна... Разве я держу тебя?» Потом возражала  ему: «Нет, что это за ответ! Нет, ты уйди из моей памяти, тогда я стану  свободна».    

Люди проходили мимо Маргариты Николаевны. Какой-то мужчина  покосился на хорошо одетую женщину, привлеченный ее красотою и одиночеством. Он  кашлянул и присел на кончик той же скамьи, на которой сидела Маргарита  Николаевна. Набравшись духу, он заговорил:    

– Определенно хорошая погода сегодня...    

Но Маргарита так мрачно поглядела на него, что он поднялся и  ушел.    

«Вот и пример, – мысленно говорила Маргарита тому, кто владел  ею, – почему, собственно, я прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом  ловеласе нет ничего дурного, разве только что глупое слово »определенно«?  Почему я сижу, как сова, под стеной одна? Почему я выключена из жизни?»    

Она совсем запечалилась и понурилась. Но тут вдруг та самая  утренняя волна ожидания и возбуждения толкнула ее в грудь. «Да, случится!»  Волна толкнула ее вторично, и тут она поняла, что это волна звуковая. Сквозь  шум города все отчетливее слышались приближающиеся удары барабана и звуки немного  фальшивящих труб.    

Первым показался шагом следующий мимо решетки сада конный  милиционер, а за ним три пеших. Затем медленно едущий грузовик с музыкантами.  Далее – медленно двигающаяся похоронная новенькая открытая машина, на ней гроб  весь в венках, а по углам площадки – четыре стоящих человека: трое мужчин, одна  женщина. Даже на расстоянии Маргарита разглядела, что лица стоящих в похоронной  машине людей, сопровождающих покойника в последний путь, какие-то странно  растерянные. В особенности это было заметно в отношении гражданки, стоявшей в  левом заднем углу автодрог. Толстые щеки этой гражданки как будто изнутри  распирало еще больше какою-то пикантной тайной, в заплывших глазах играли  двусмысленные огоньки. Казалось, что вот-вот еще немного, и гражданка, не  вытерпев, подмигнет на покойника и скажет: «Видали вы что-либо подобное? Прямо  мистика!» Столь же растерянные лица были и у пеших провожающих, которые, в  количестве человек трехсот примерно, медленно шли за похоронной машиной.    

Маргарита провожала глазами шествие, прислушиваясь к тому,  как затихает вдали унылый турецкий барабан, выделывающий одно и то же «Бумс,  бумс, бумс», и думала: «Какие странные похороны... И какая тоска от этого  »бумса«! Ах, право, дьяволу бы заложила душу, чтобы только узнать, жив он или  нет! Интересно знать, кого это хоронят с такими удивительными лицами?»    

– Берлиоза Михаила Александровича, – послышался рядом  несколько носовой мужской голос, – председателя МАССОЛИТа.    

Удивленная Маргарита Николаевна повернулась и увидела на  своей скамейке гражданина, который, очевидно, бесшумно подсел в то время, когда  Маргарита загляделась на процессию и, надо полагать, в рассеянности вслух  задала свой последний вопрос.    

Процессия тем временем стала приостанавливаться, вероятно,  задерживаемая впереди светофорами.    

– Да, – продолжал неизвестный гражданин, – удивительное  у них настроение. Везут покойника, а думают только о том, куда девалась его  голова!    

– Какая голова? – спросила Маргарита, вглядываясь в  неожиданного соседа. Сосед этот оказался маленького роста, пламенно-рыжий, с  клыком, в крахмальном белье, в полосатом добротном костюме, в лакированных  туфлях и с котелком на голове. Галстук был яркий. Удивительно было то, что из  кармашка, где обычно мужчины носят платочек или самопишущее перо, у этого гражданина  торчала обглоданная куриная кость.    

– Да, изволите ли видеть, – объяснил рыжий, – сегодня  утром в Грибоедовском зале голову у покойника стащили из гроба.    

– Как же это может быть? – невольно спросила Маргарита,  в то же время вспомнив шепот в троллейбусе.    

– Черт его знает как! – развязно ответил рыжий, – я,  впрочем, полагаю, что об этом Бегемота не худо бы спросить. До ужаса ловко  сперли. Такой скандалище! И, главное, непонятно, кому и на что она нужна, эта  голова!    

Как ни была занята своим Маргарита Николаевна, ее все же  поразили странные враки неизвестного гражданина.    

– Позвольте! – вдруг воскликнула она, – какого  Берлиоза? Это, что в газетах сегодня...    

– Как же, как же...    

– Так это, стало быть, литераторы за гробом идут? –  спросила Маргарита и вдруг оскалилась.    

– Ну, натурально, они!    

– А вы их знаете в лицо?    

– Всех до единого, – ответил рыжий.    

– Скажите, – заговорила Маргарита, и голос ее стал  глух, – среди них нету критика Латунского?    

– Как же его не может быть? – ответил рыжий, – вон он с  краю в четвертом ряду.    

– Это блондин-то? – щурясь, спросила Маргарита.    

– Пепельного цвета... Видите, он глаза вознес к небу.    

– На патера похож?    

– Во-во!    

Больше Маргарита ничего не спросила, всматриваясь в  Латунского.    

     

– А вы, как я вижу, – улыбаясь, заговорил рыжий, –  ненавидите этого Латунского.    

– Я еще кой-кого ненавижу, – сквозь зубы ответила  Маргарита, – но об этом неинтересно говорить.    

Процессия в это время двинулась дальше, за пешими потянулись  большею частью пустые автомобили.    

– Да уж, конечно, чего тут интересного, Маргарита  Николаевна!    

Маргарита удивилась:    

– Вы меня знаете?    

Вместо ответа рыжий снял котелок и взял его на отлет.    

«Совершенно разбойничья рожа!» – подумала Маргарита,  вглядываясь в своего уличного собеседника.    

– Я вас не знаю, – сухо сказала Маргарита.    

– Откуда ж вам меня знать! А между тем я к вам послан  по делу.    

     

Маргарита побледнела и отшатнулась.    

– С этого прямо и нужно было начинать, – заговорила  она, – а не молоть черт знает что про отрезанную голову! Вы меня хотите  арестовать?    

– Ничего подобного, – воскликнул рыжий, – что это  такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать! Просто есть к вам дело.    

– Ничего не понимаю, какое дело?    

Рыжий оглянулся и сказал таинственно:    

– Меня прислали, чтобы вас сегодня вечером пригласить в  гости.    

     

– Что вы бредите, какие гости?    

– К одному очень знатному иностранцу, – значительно  сказал рыжий, прищурив глаз.    

Маргарита очень разгневалась.    

– Новая порода появилась: уличный сводник, –  поднимаясь, чтобы уходить, сказала она.    

– Вот спасибо за такие поручения! – обидевшись,  воскликнул рыжий и проворчал в спину уходящей Маргарите: – Дура!    

     

     

     

– Мерзавец! – отозвалась та, оборачиваясь, и тут же  услышала за собой голос рыжего:    

– Тьма, пришедшая со средиземного моря, накрыла  ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со  страшной Антониевой башней... Пропал Ершалаим, великий город, как будто не  существовал на свете... Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей  тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он  отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!    

Побелев лицом, Маргарита вернулась к скамейке. Рыжий глядел  на нее, прищурившись.    

– Я ничего не понимаю, – тихо заговорила Маргарита  Николаевна, – про листки еще можно узнать... проникнуть, подсмотреть... Наташа  подкуплена? да? Но как вы могли узнать мои мысли? – она страдальчески  сморщилась и добавила: – Скажите мне, кто вы такой? Из какого вы учреждения?    

– Вот скука-то, – проворчал рыжий и заговорил громче: –  Простите, ведь я сказал вам, что ни из какого я не из учреждения! Сядьте,  пожалуйста.    

Маргарита беспрекословно повиновалась, но все-таки, садясь,  спросила еще раз:    

– Кто вы такой?    

– Ну хорошо, зовут меня Азазелло, но ведь все равно вам  это ничего не говорит.    

– А вы мне не скажете, откуда вы узнали про листки и  про мои мысли?    

– Не скажу, – сухо ответил Азазелло.    

– Но вы что-нибудь знаете о нем? – моляще шепнула  Маргарита.    

– Ну, скажем, знаю.    

– Молю: скажите только одно, он жив? Не мучьте.    

– Ну, жив, жив, – неохотно отозвался Азазелло.    

– Боже!    

– Пожалуйста, без волнений и вскрикиваний, – нахмурясь,  сказал Азазелло.    

– Простите, простите, – бормотала покорная теперь  Маргарита, – я, конечно, рассердилась на вас. Но, согласитесь, когда на улице  приглашают женщину куда-то в гости... У меня нет предрассудков, я вас уверяю, –  Маргарита невесело усмехнулась, – но я никогда не вижу никаких иностранцев,  общаться с ними у меня нет никакой охоты... и кроме того, мой муж... Моя драма  в том, что я живу с тем, кого я не люблю, но портить ему жизнь считаю делом  недостойным. Я от него ничего не видела, кроме добра...    

Азазелло с видимой скукой выслушал эту бессвязную речь и  сказал сурово:    

– Прошу вас минутку помолчать.    

Маргарита покорно замолчала.    

– Я приглашаю вас к иностранцу совершенно безопасному.  И ни одна душа не будет знать об этом посещении. Вот уж за это я вам ручаюсь.    

– А зачем я ему понадобилась? – вкрадчиво спросила  Маргарита.    

     

– Вы об этом узнаете позже.    

– Понимаю... Я должна ему отдаться, – сказала Маргарита  задумчиво.    

На это Азазелло как-то надменно хмыкнул и ответил так:    

– Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об  этом, – рожу Азазелло перекосило смешком, – но я разочарую вас, этого не будет.    

– Что за иностранец такой?! – в смятении воскликнула  Маргарита так громко, что на нее обернулись проходившие мимо скамейки, – и  какой мне интерес идти к нему?    

Азазелло наклонился к ней и шепнул многозначительно:    

– Ну, интерес-то очень большой... Вы воспользуетесь  случаем...    

     

– Что? – воскликнула Маргарита, и глаза ее округлились,  – если я вас правильно понимаю, вы намекаете на то, что я там могу узнать о  нем?    

Азазелло молча кивнул головой.    

– Еду! – с силой воскликнула Маргарита и ухватила  Азазелло за руку, – еду, куда угодно!    

Азазелло, облегченно отдуваясь, откинулся на спинку  скамейки, закрыв спиной крупно вырезанное слово «Нюра», и заговорил иронически:    

– Трудный народ эти женщины! – он засунул руки в  карманы и далеко вперед вытянул ноги, – зачем, например, меня послали по этому  делу? Пусть бы ездил Бегемот, он обаятельный...    

Маргарита заговорила, криво и жалко улыбаясь:    

– Перестаньте вы меня мистифицировать и мучить вашими  загадками... Я ведь человек несчастный, и вы пользуетесь этим. Лезу я в  какую-то странную историю, но, клянусь, только из-за того, что вы поманили меня  словами о нем! У меня кружится голова от всех этих непонятностей...    

– Без драм, без драм, – гримасничая, отозвался  Азазелло, – в мое положение тоже нужно входить. Надавать администратору по  морде, или выставить дядю из дому, или подстрелить кого-нибудь, или  какой-нибудь еще пустяк в этом роде, это моя прямая специальность, но  разговаривать с влюбленными женщинами – слуга покорный. Ведь я вас полчаса уже  уламываю. Так едете?    

– Еду, – просто ответила Маргарита Николаевна.    

– Тогда потрудитесь получить, – сказал Азазелло и,  вынув из кармана круглую золотую коробочку, протянул ее Маргарите со словами: –  Да прячьте же, а то прохожие смотрят. Она вам пригодится, Маргарита Николаевна.  Вы порядочно постарели от горя за последние полгода. (Маргарита вспыхнула, но  ничего не ответила, а Азазелло продолжал.) Сегодня вечером, ровно в половину  десятого, потрудитесь, раздевшись донага, натереть этой мазью лицо и все тело.  Дальше делайте, что хотите, но не отходите от телефона. В десять я вам позвоню  и все, что нужно, скажу. Вам ни о чем не придется заботиться, вас доставят куда  нужно, и вам не причинят никакого беспокойства. Понятно?    

Маргарита помолчала, потом ответила:    

– Понятно. Эта вещь из чистого золота, видно по  тяжести. Ну что же, я прекрасно понимаю, что меня подкупают и тянут в какую-то  темную историю, за которую я очень поплачусь.    

– Это что же такое, – почти зашипел Азазелло, – вы  опять?    

– Нет, погодите!    

– Отдайте обратно помаду.    

Маргарита крепче зажала в руке коробку и продолжала:    

– Нет, погодите... Я знаю, на что иду. Но иду на все  из-за него, потому что ни на что в мире больше надежды у меня нет. Но я хочу  вам сказать, что, если вы меня погубите, вам будет стыдно! Да, стыдно! Я  погибаю из-за любви! – и, стукнув себя в грудь, Маргарита глянула на солнце.    

– Отдайте обратно, – в злобе зашипел Азазелло, –  отдайте обратно, и к черту все это. Пусть посылают Бегемота.    

– О нет! – воскликнула Маргарита, поражая проходящих, –  согласна на все, согласна проделать эту комедию с натиранием мазью, согласна  идти к черту на куличики. Не отдам!    

– Ба! – вдруг заорал Азазелло и, вылупив глаза на  решетку сада, стал указывать куда-то пальцем.    

Маргарита повернулась туда, куда указывал Азазелло, но  ничего особенного не обнаружила. Тогда она обернулась к Азазелло, желая  получить объяснение этому нелепому «ба!», Но давать это объяснение было некому:  таинственный собеседник Маргариты Николаевны исчез. Маргарита быстро сунула  руку в сумочку, куда перед этим криком спрятала коробочку, и убедилась, что она  там. Тогда, ни о чем не размышляя, Маргарита торопливо побежала из  Александровского сада вон.    

 Глава 20    

Крем Азазелло    

     

Луна в вечернем чистом небе висела полная, видная сквозь  ветви клена. Липы и акации разрисовали землю в саду сложным узором пятен.  Трехстворчатое окно в фонаре, открытое, но задернутое шторой, светилось бешеным  электрическим светом. В спальне Маргариты Николаевны горели все огни и освещали  полный беспорядок в комнате. На кровати на одеяле лежали сорочки, чулки и  белье, скомканное же белье валялось просто на полу рядом с раздавленной в  волнении коробкой папирос. Туфли стояли на ночном столике рядом с недопитой  чашкой кофе и пепельницей, в которой дымил окурок, на спинке стула висело  черное вечернее платье. В комнате пахло духами, кроме того, в нее доносился  откуда-то запах раскаленного утюга.    

Маргарита Николаевна сидела перед трюмо в одном купальном  халате, наброшенном на голое тело, и в замшевых черных туфлях. Золотой браслет  с часиками лежал перед Маргаритой Николаевной рядом с коробочкой, полученной от  Азазелло, и Маргарита не сводила глаз с циферблата. Временами ей начинало  казаться, что часы сломались и стрелки не движутся. Но они двигались, хотя и  очень медленно, как будто прилипая, и наконец . Сердце Маргариты страшно стукнуло, так  что она не смогла даже сразу взяться за коробочку. Справившись с собою,  Маргарита открыла ее и увидела в коробочке жирный желтоватый крем. Ей  показалось, что он пахнет болотной тиной. Кончиком пальца Маргарита выложила  небольшой мазочек крема на ладонь, причем сильнее запахло болотными травами и  лесом, и затем ладонью начала втирать крем в лоб и щеки. Крем легко мазался и,  как показалось Маргарите, тут же испарялся. Сделав несколько втираний,  Маргарита глянула в зеркало и уронила коробочку прямо на стекло часов, от чего  оно покрылось трещинами. Маргарита закрыла глаза, потом глянула еще раз и бурно  расхохоталась.    

     

Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и  черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная  морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, в октябре, когда пропал  мастер, бесследно пропала. Исчезли и желтенькие тени у висков, и две чуть  заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым  цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская завивка волос развилась.    

На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы  кудрявая черноволосая женщина лет двадцати, безудержно хохочущая, скалящая  зубы.    

     

Нахохотавшись, Маргарита выскочила из халата одним прыжком и  широко зачерпнула легкий жирный крем и сильными мазками начала втирать его в  кожу тела. Оно сейчас же порозовело и загорелось. Затем мгновенно, как будто из  мозга выхватили иголку, утих висок, нывший весь вечер после свидания в  Александровском саду, мускулы рук и ног окрепли, а затем тело Маргариты  потеряло вес.    

Она подпрыгнула и повисла в воздухе невысоко над ковром,  потом ее медленно потянуло вниз, и она опустилась.    

– Ай да крем! Ай да крем! – закричала Маргарита,  бросаясь в кресло.    

Втирания изменили ее не только внешне. Теперь в ней во всей,  в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки,  колющие все ее тело. Маргарита ощутила себя свободной, свободной от всего.  Кроме того, она поняла со всей ясностью, что именно случилось то, о чем утром  говорило предчувствие, и что она покидает особняк и прежнюю свою жизнь  навсегда. Но от этой прежней жизни все же откололась одна мысль о том, что  нужно исполнить только один последний долг перед началом чего-то нового,  необыкновенного, тянущего ее наверх, в воздух. И она, как была нагая, из  спальни, то и дело взлетая на воздух, перебежала в кабинет мужа и, осветив его,  кинулась к письменному столу. На вырванном из блокнота листе она без помарок  быстро и крупно карандашом написала записку:    

«Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю  навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий,  поразивших меня. Мне пора. Прощай. Маргарита».     

С совершенно облегченной душой Маргарита прилетела в  спальню, и следом за нею туда же вбежала Наташа, нагруженная вещами. И тотчас  все эти вещи, деревянные плечики с платьем, кружевные платки, синие шелковые  туфли на распялках и поясок – все это посыпалось на пол, и Наташа всплеснула  освободившимися руками.    

– Что, хороша? – громко крикнула охрипшим голосом  Маргарита Николаевна.    

– Как же это? – шептала Наташа, пятясь, – как вы это  делаете, Маргарита Николаевна?    

– Это крем! Крем, крем, – ответила Маргарита, указывая  на сверкающую золотую коробку и поворачиваясь перед зеркалом.    

Наташа, забыв про валяющееся на полу мятое платье, подбежала  к трюмо и жадными, загоревшимися глазами уставилась на остаток мази. Губы ее  что-то шептали. Она опять повернулась к Маргарите и проговорила с каким-то  благоговением:    

– Кожа-то! Кожа, а? Маргарита Николаевна, ведь ваша  кожа светится. – Но тут она опомнилась, подбежала к платью, подняла и стала  отряхивать его.    

– Бросьте! Бросьте! – кричала ей Маргарита, – к черту  его, все бросьте! Впрочем, нет, берите его себе на память. Говорю, берите на  память. Все забирайте, что есть в комнате.    

Как будто ополоумев, неподвижная Наташа некоторое время  смотрела на Маргариту, потом повисла у нее на шее, целуя и крича:    

– Атласная! Светится! Атласная! А брови-то, брови!    

– Берите все тряпки, берите духи и волоките к себе в  сундук, прячьте, – кричала Маргарита, – но драгоценностей не берите, а то вас в  краже обвинят.    

Наташа сгребла в узел, что ей попало под руку, платья,  туфли, чулки и белье, и побежала вон из спальни.    

В это время откуда-то с другой стороны переулка, из  открытого окна, вырвался и полетел громовой виртуозный вальс и послышалось  пыхтение подъехавшей к воротам машины.    

– Сейчас позвонит Азазелло! – воскликнула Маргарита,  слушая сыплющийся в переулке вальс, – он позвонит! А иностранец безопасен. Да,  теперь я понимаю, что он безопасен!    

Машина зашумела, удаляясь от ворот. Стукнула калитка, и на  плитках дорожки послышались шаги.    

«Это Николай Иванович, по шагам узнаю, – подумала Маргарита,  – надо будет сделать на прощание что-то очень смешное и интересное».    

Маргарита рванула штору в сторону и села на подоконник  боком, охватив колено руками. Лунный свет лизнул ее с правого бока. Маргарита  подняла голову к луне и сделала задумчивое и поэтическое лицо. Шаги стукнули  еще раза два и затем внезапно стихли. Еще полюбовавшись на луну, вздохнув для  приличия, Маргарита повернула голову в сад и действительно увидела Николая  Ивановича, проживающего в нижнем этаже этого самого особняка. Луна ярко  заливала Николая Ивановича. Он сидел на скамейке, и по всему было видно, что он  опустился на нее внезапно. Пенсне на его лице как-то перекосилось, а свой  портфель он сжимал в руках.    

– А, здравствуйте, Николай Иванович! – грустным голосом  сказала Маргарита, – добрый вечер! Вы из заседания?    

Николай Иванович ничего не ответил на это.    

– А я, – продолжала Маргарита, побольше высовываясь в  сад, – сижу одна, как видите, скучаю, гляжу на луну и слушаю вальс.    

Левою рукою Маргарита провела по виску, поправляя прядь  волос, потом сказала сердито:    

– Это невыносимо, Николай Иванович! Все-таки я дама, в  конце концов! Ведь это хамство не отвечать, когда с вами разговаривают!    

Николай Иванович, видный в луне до последней пуговки на  серой жилетке, до последнего волоска в светлой бородке клинышком, вдруг  усмехнулся дикой усмешкой, поднялся со скамейки и, очевидно, не помня себя от  смущения, вместо того, чтобы снять шляпу, махнул портфелем в сторону и ноги  согнул, как будто собирался пуститься вприсядку.    

– Ах, какой вы скучный тип, Николай Иванович, –  продолжала Маргарита, – вообще вы все мне так надоели, что я выразить вам этого  не могу, и так я счастлива, что с вами расстаюсь! Ну вас к чертовой матери!    

В это время за спиною Маргариты в спальне грянул телефон.  Маргарита сорвалась с подоконника и, забыв про Николая Ивановича, схватила  трубку.    

– Говорит Азазелло, – сказали в трубке.    

– Милый, милый Азазелло! – вскричала Маргарита.    

– Пора! Вылетайте, – заговорил Азазелло в трубке, и по  тону его было слышно, что ему приятен искренний, радостный порыв Маргариты, –  когда будете пролетать над воротами, крикните: «Невидима!» Потом полетайте над  городом, чтобы попривыкнуть, а затем на юг, вон из города, и прямо на реку. Вас  ждут!    

Маргарита повесила трубку, и тут в соседней комнате что-то  деревянно заковыляло и стало биться в дверь. Маргарита распахнула ее, и половая  щетка, щетиной вверх, танцуя, влетела в спальню. Концом своим она выбивала  дробь на полу, лягалась и рвалась в окно. Маргарита взвизгнула от восторга и  вскочила на щетку верхом. Тут только у наездницы мелькнула мысль о том, что она  в этой суматохе забыла одеться. Она галопом подскочила к кровати и схватила  первое попавшееся, какую-то голубую сорочку. Взмахнув ею, как штандартом, она  вылетела в окно. И вальс над садом ударил сильнее.    

С окошка Маргарита скользнула вниз и увидела Николая  Ивановича на скамейке. Тот как бы застыл на ней и в полном ошеломлении  прислушивался к крикам и грохоту, доносящимся из освещенной спальни верхних  жильцов.    

– Прощайте, Николай Иванович! – закричала Маргарита,  приплясывая перед Николаем Ивановичем.    

Тот охнул и пополз по скамейке, перебирая по ней руками и  сбив наземь свой портфель.    

– Прощайте навсегда! Я улетаю, – кричала Маргарита,  заглушая вальс. Тут она сообразила, что рубашка ей ни к чему не нужна, и,  зловеще захохотав, накрыла ею голову Николая Ивановича. Ослепленный Николай  Иванович грохнулся со скамейки на кирпичи дорожки.    

Маргарита обернулась, чтобы последний раз глянуть на  особняк, где так долго она мучилась, и увидела в пылающем огне искаженное от  изумления лицо Наташи.    

– Прощай, Наташа! – прокричала Маргарита и вздернула  щетку, – невидима, невидима, – еще громче крикнула она и между ветвями клена,  хлестнувшими ее по лицу, перелетев ворота, вылетела в переулок. И вслед ей  полетел совершенно обезумевший вальс.    

 Глава 21    

Полет