1 2 3 4 5 
– Не  погоню? – взревел Паша изо всей силы своего голоса, и лицо его пошло  красными пятнами. – Не прогоню? Два раза прогоню: туда и обратно и еще раз  – туда и обратно... Батальон на плечо. Шагом марш!    

Ошарашенный  этой грозной вспышкой, батальон двинулся послушно и бодро, точно окрик послужил  ему хлыстом. Имя юнкера-протестанта так и осталось неизвестным, вероятно, он  сам сначала опешил от своей бессознательно вырвавшейся дерзости, а потому ему  стало неловко и как-то стыдно сознаться, тем более что об этом никто уже больше  не спрашивал. Спроси Паша сразу на месте – кто осмелился возразить ему из  строя, виновник немедленно назвал бы свою фамилию: таков был строгий устный  адат училища.    

Не  важно, какому бы тягчайшему наказанию подверг Берди-Паша дерзилу. Гораздо опаснее  было бы, если бы весь батальон, раздраженный Пашой до крайности и от души  сочувствовавший смельчаку, вступился в его защиту. Вот тут как раз и висели на  волоске события, которые грозили бы многим юнкерам потерею карьеры за несколько  дней до выпуска, а славному дорогому училищу темным пятном.    

Вовсе не  от такта, или политики, или жалости ограничился Паша длинным маршем, в котором  невольно приняли участие ротные командиры и курсовые офицеры. Нет, Берди-Паша поступил  так, влекомый природной глупостью и ослепившим его гневом. Но четырех концов  ему все-таки не удалось сделать. В конце третьего у штабс-капитана Белова,  курсового офицера четвертой роты, от жары и усталости хлынула кровь из носа в  таком обилии, что ученье пришлось прекратить. Батальон повели обратно, в  лагери. У Берди-Паши, еще не перестававшего шпорить Кабардинку, был вид тигра,  у которого изо рта насильно вырвали добычу.    

 Глава XXX

  Производство    

     

Упорствуют,  не идут, нарочно не хотят идти из Петербурга волшебные бумаги, имеющие  магическое свойство одним своим появлением мгновенно превратить сотни  исхудалых, загоревших дочерна, изнывших от ожидания юношей в блистательных  молодых офицеров, в стройных вояк, в храбрых защитников отечества, в кумиров  барышень и в украшение армии.    

Но  Петербург все безмолвствует. Доходят до лагерей смутные слухи, что по каким-то  очень важным государственным делам император задержался за границей и  производства можно ожидать только в середине второй половины июля месяца.    

Училищных  офицеров тоже беспокоит и волнует это замедление. После производства в офицеры  бывшие ученики и прямые подчиненные становятся отрезанным ломтем, больше о них  нет ни забот, ни хлопот, ни ответственности, ни даже воспоминаний.    

Будущие  второкурсники (господа обер-офицеры) обыкновенно дня за три до производства  отпускаются в отпуск до начала августа, когда они в один и тот же день и час  должны будут прибыть в училищную приемную и, лихо откозыряв дежурному офицеру,  громко отрапортовать ему:    

– Ваше  благородие, является из отпуска юнкер второго курса, такой-то роты и фамилия.    

Но от  дня производства до явки отпускных у начальства остается почти месяц свободного  от занятий времени, которым каждый пользуется по средствам и воображению.    

Потому-то  весь состав училища становится в эти дни напряженного ожидания нетерпеливее и  распущеннее, чем обыкновенно. Занятий почти нет. Ружья на неделю отобраны от  юнкеров и отправлены в оружейную мастерскую училища. Там старые, постоянные  мастера уже успели на глаз, на ощупь и через специальное маленькое зеркальце  осмотреть все раковинки, ржавчинки и царапинки и другие повреждения, которые  принесли ружьям плохая чистка и небрежное обращение. Старшему курсу уже был  прислан отчет о том, какая сумма будет вычтена при производстве с каждого  юнкера за порчу казенных вещей (Александрову насчитали ужасно много: тринадцать  рублей сорок восемь копеек), второй курс заплатит свою пеню в будущем году.    

Занимаются  подзубриванием уставов, перечислением лиц императорской фамилии, караулом при  знамени и перед пороховым погребом, немного гимнастикой, немного маршировкой.    

Юнкеров,  взявших вакансии в артиллерию, училищный берейтор Плакса каждый день тренирует  в верховой езде. Больше всего увлекаются купаньем – погода стоит пламенная.    

Даже  травля надоела. Попробовал Александров однажды вечером запустить последнюю  оставшуюся у него ракету – как раз она и вылетела шикарно и разорвалась  эффектно. Но никто не послал ей вслед острого словца, только на взрыв какой-то  юнкер ответил: «Пуп» – и так уныло у него вышло, как будто он собирался  крикнуть: «А производства-то все нет...»    

Третья  рота устроила перед своими бараками пышное представление под заглавием «Высокое  награждение султаном ниневийским храброго джигита и абрека Берди-Пашу».  Постановка была очень недурна, принимая во внимание, что декорации и костюмы были  сделаны из простынь, подушек, шинелей, цветной бумаги и древесных веток. Юнкер  Павлов, изображавший Пашу, обмотал лоб громаднейшим тюрбаном, посол султана был  в белом остроконечном картонном колпаке, усеянном звездами. Собственная музыка  сыграла при входе посла ниневийского марш; инструментами музыкантам служили:  головные гребешки, бумажные трубы, самодельные барабаны и свой собственный  свист.    

Сцена  роскошно освещалась четырьмя стеариновыми свечами. Посол низко поклонился  Берди-Паше, а Берди-Паша послу. Затем посол приказал своей свите: «Приведите  присланных одалисок».    

Свита  ушла и через минуту вернулась назад, поддерживая с нежностью двух смазливых  юнкеров, одетых в роскошные женские одежды из простынь.    

– О  прелестные одалиски, упоите зрение знаменитого воина Берди-Паши вашими грациозными  танцами.    

Оркестр  грянул «Турецкий патруль», и под него одалиски протанцевали изумительный танец,  виляя бедрами и боками, вращая животами, оглядывая публику сладострастными  восточными взорами.    

– Теперь  довольно, – сказал посол и поклонился Паше. Паша сделал то же  самое. – О великий батырь Буздыхан и Кисмет, – сказал посол, –  мой владыко, сын солнца, брат луны, повелитель царей, жалует тебе орден  великого Клизапомпа и дает тебе новый важный титул. Отныне ты будешь называться  не просто Берди-Паша, а торжественно: Халда, Балда, Берди-Паша. И знай, что  четырехстворчатое имя считается самым высшим титулом в Ниневии. В знак же  твоего величия дарую тебе два драгоценных камня: желчный и мочевой.    

Новоиспеченный  Халда, Балда, Берди-Паша глубоко поклонился послу, посол сделал то же и потом  сказал:    

– Мой  повелитель дарит тебе этих прекрасных ниневиатинок.    

– Ни,  ни! – закачал Паша головою. – Что я с ними буду делать? мне они  незачем. А вот место евнуха в султановом гареме, да еще с порядочным  жалованием, от этого я бы не отказался... – Будь им с нынешнего  числа, – сказал посол. – Я вовсе не посол, а сам султан. Ты нравишься  мне, Берди. Идем-ка вместе в трактир. Пьеса окончена. Что? Хорошо я играл,  господа почтенные зрители?    

Эта  пьеса-церемония была придумана за час до представления и, по совести, никуда не  годилась. Она не имела никакого успеха. К тому же у юнкеров еще не вышло из  памяти недавнее тяжелое столкновение с Артабалевским, где обе стороны были не  правы. Юнкерская даже больше.    

Но зато  первая рота, государева, в скором времени ответила третьей – знаменной,  поистине великолепным зрелищем, которое называлось «Похороны штыка» и, кажется,  было наследственным, преемственным. «Жеребцы» не пожалели ни времени, ни хлопот  и набрали, бывая по воскресеньям в отпуску, множество бутафорского материала.    

Начали  они, когда слегка потемнело. Для начала была пущена ракета. Куда до нее было  кривым, маленьким и непослушным ракетишкам Александрова – эта работала и  шипела, как паровоз, уходя вверх, не на жалкие какие-нибудь сто, двести сажен,  а на целых две версты, лопнувши так, что показалось, земля вздрогнула и  рассыпала вокруг себя массу разноцветных шаров, которые долго плавали, погасая  в густо-голубом, почти лиловом небе. По этому знаку вышло шествие.    

Впереди  шли скрипка, окарина и низкая гитара. Они довольно ладно играли похоронный марш  Шопена. За музыкой шел важными и медленными шагами печальный тамбур, держа в руках  высокую палку с траурными лентами.    

Затем  шествовал гроб такой величины, что в нем свободно умещался берданочный штык,  размером не более полуаршина. Гроб был покрыт чем-то похожим на парчу и завален  весь через верх грудою полевых цветов. Он стоял на крошечных носилках, четыре  угла которых поддерживали четыре траурных кавалера, освещаемые с обеих сторон  смоляными факелами. Дальше медленно и почтительно двигались провожающие.  Шествие началось у купального водоема, а окончилось за первым флангом  расположения первой роты. Там гробик был опущен в приготовленную для него яму и  засыпан землей. Каждый юнкер бросил горсточку. Потом могильный холмик был  осыпан цветами, водружена была дощечка со скромной надписью:    

     ШТЫК

  1889.    

     

И вся  церемония окончилась в той же строгой серьезности, как и началась.    

– Желающие  могут произнести речи, – предложил высокий юнкер первой роты, лицо которого  нельзя было разглядеть из-за спустившихся сумерек. Кто-то приблизился к могиле  и стал говорить:    

– Прощай,  штык. Два года носили мы тебя на левом бедре. Спрашивается: зачем? Как символ  воинского звания? Но вид у тебя был совсем не воинственный, а скорее жалкий. Воткнутый  в свое кожаное узкое влагалище, ты походил на длинную болтающуюся селедку. Для  возможной обороны? Но ты только тогда и силен, когда подкреплен огромным весом  ружья. Для украшения? Но без тебя воинский чин только выигрывал в красоте. У  нас были в обмундировании золотые орлы на барашковых шапках, пылающие бомбы на  медных застежках поясов, золотые галуны и прекрасный наш вензель. Куда же ты  сунулся, о несчастный, в какое благородное общество? Я помню наш прежний  тяжеловесный тесак, с которым наши славные предки делали такие могучие атаки и  который был отнят у нас за чужую проказу. Он величествен и грозен, как  настоящее оружие войны. И он был универсален: в случае надобности на войне им  можно было нарубить дров, наколоть лучин, расколотить лед, вырыть окоп и так  далее... Прощай же, штык. Ржавей и разрушайся в земле. Мы не помним на тебя  зла. Это не ты пришел непрошеный в наше общество. Нет. Тебя нам навязали  насильно, и в конце концов в моей краткой речи я нарушил старый обычай: «О  мертвых либо хорошо, либо ничего». Поэтому, воздавая тебе справедливость, скажу  почтительно, что в минувшую войну с турками ты немало продырявил и пропорол  вражеских животов. Прощай же, наш невольный боевой товарищ. Через день, два  тебя заменит нам благородная, быстрая, страшная шашка, благородная дочь  знаменитой исторической сабли. Аминь.    

– Аминь, –  повторяют участники похорон. Печальный обряд окончен, и все расходятся по своим  баракам.    

Теплая  ночь, и на небе пропасть больших шевелящихся звезд...    

Но  наступает время, когда и травля начальства и спектакли на открытом воздухе  теряют всякий интерес и привлекательность. Первый курс уже отправляется в  отпуск. Юнкера старшего курса, которым осталось день, два или три до  производства, крепко жмут руки своим младшим товарищам, бывшим фараонам, и  горячо поздравляют их со вступлением в училищное звание господ обер-офицеров.    

– Блюдите  внутреннюю дисциплину, – говорят они уходящим младшим товарищам. – Не  распускайте фараонов, глядите на них свысока, следите за их молодцеватым видом  и за благородством души, остерегайтесь позволять им хоть тень фамильярности,  жучьте их, подтягивайте, ставьте на место, окрикивайте, когда надо. Но завещаем  вам: берегитесь цукать их нелепой гоньбой и глупыми, оскорбительными  приставаниями. Помните, что Александровское военное училище есть первейшее изо  всех российских училищ и в нем дисциплина живет не за страх, а за совесть и за  добровольное взаимное доверие. Прощайте, друзья, прощайте, и дай бог нам встретиться  соратниками на поле брани.    

А другие  говорили уходящим:    

– Никогда  и никому не позволяйте унижать звание пехотинца и гордитесь им. Пехота – самый  универсальный род оружия. Она передвигается подобно кавалерии, стреляет подобно  артиллерии, роет окопы подобно инженерным войскам и, подобно им, строит мосты и  понтоны, и решает участь боя главным образом мужество и стойкость пехоты.  Прощайте!    

Господа  обер-офицеры ушли, и как раз на другой день рано утром прибыл из Москвы в хамовнические  лагери в полном составе чудесный оркестр училища.    

– Это  – подарок начальника училища, – объяснил Дрозд, – лето было уж очень  жаркое и лагери тяжелые.    

– Сегодня  производство? – спросил нервно один из юнкеров.    

– Не  знаю. Ровно ничего не знаю, – ответил Дрозд уклончиво.    

В семь  часов сделали перекличку. Батальонный командир отдал приказание надеть юнкерам  парадную форму. В восемь часов юнкеров напоили чаем с булками и сыром, после  чего Артабалевский приказал батальону построиться в двухвзводную колонну,  оркестр – впереди знаменной роты и скомандовал:    

– Шагом  марш.    

Утро  было не жаркое и не пыльное. Быстрый крупный дождь, пролившийся перед зарею,  прибил землю: идти будет ловко и нетрудно. Как красиво, резво и вызывающе  понеслись кверху звуки знакомого марша «Под двуглавым орлом», радостно было под  эту гордую музыку выступать широким, упругим шагом, крепко припечатывая ступни.  Милым показалось вдруг огромное Ходынское поле, обильно политое за лагерное  время юнкерским потом. Перед беговым ипподромом батальон сделал пятиминутный  привал – пройденная верста была как бы той проминкой, которую делают рысаки  перед заездом. Все оправились и туже подтянули ремни, расправили складки,  выровняли груди и опять – шагом марш – вступили в первую улицу Москвы под мужественное  ликование ярко-медных труб, веселых флейт, меланхолических кларнетов,  задумчивых тягучих гобоев, лукавых женственных валторн, задорных маленьких  барабанов и глухой могучий темп больших турецких барабанов, оживленных веселыми  медными тарелками.    

Свернутое  знамя высится над колонной своим золотым острием, и, черт побери, нельзя  решить, кто теперь красивее из двух: прелестная ли арабская кобыла Кабардинка,  вся собранная, вся взволнованная музыкой, играющая каждым нервом, или медный ее  всадник, полковник Артабалевский, прирожденный кавалерист, неукротимый и  бесстрашный татарин, потомок абреков, отсекавших одним ударом шашки  человеческие головы.    

Улицы и  слева и справа полным-полны москвичами.    

– Наши  идут. Александровцы. Знаменские.    

Изо всех  окон свесились вниз милые девичьи головы, женские фигуры в летних ярких ситцевых  одеждах. Мальчишки шныряют вокруг оркестра, чуть не влезая замурзанными мордочками  в оглушительно рявкающий огромный геликон и разевающие рты перед ухающим барабаном.  Все военные, попадающие на пути, становятся во фронт и делают честь знамени. Старый,  седой отставной генерал, с георгиевскими петлицами, стоя, провожает батальон  глазами. В его лице ласковое умиление, и по щекам текут слезы.    

Все  двести юнкеров, как один человек, одновременно легко и мощно печатают свои шаги  с математической точностью и безупречной правильностью. В этом почти выше чем  человеческом движении есть страшная сила и суровое самоотречение.    

Какая-то  пожилая высокая женщина вдруг всплескивает руками и громко восклицает:    

– Вот  так-то они, красавцы наши, и умирать за нас пойдут...    

Святые,  чистые, великие слова. Сколько народной глубокой мудрости в них. Вот забрили  лоб рекруту. Ведут его под присягу. Бабы плачут, девки плачут, старики кряхтят  на завалинках. А забритый пьян, распьян, куражится, задается, шумит,  выражается. «Желаю, говорит, пролить кровь за отечество, Марфа. Тащи еще  четверть водки». А вот он уже и в солдатах. Обреченный человек, казенный  человек, ответчик за весь мир православный, слуга царю и родине. Первое  время-то какое тяжелое! С непривычки все домой да домой тянет и учение плохо  дается. Ну а там, гляди, обратался, отпрукался, освоился, стал настоящим  исправным солдатом, даже ефлетером и младшим ундером. Приехал домой на  кратковременный отпуск – узнать нельзя: стройный, ловкий, уверенный, прежнего  вахлака и в помине нет. Спрашивают: «Ученьем вас небось много мучают?» А он  этак по-солдатски, с кондачка: «Нам ученье чижало, между прочим ничаго. А  убоина у нас каждый день во щах и каша тоже, и мясная порция на спичке  выдается, двадцать пять золотников ежедневно. А в государевы дни и в полковой  праздник водку нам подносят по целой манерке». Нет, жить в солдатах можно  хорошо, надо только быть расторопным, понимающим, усердным и веселым и,  главное, правдивым.    

А потом,  спаси господи, война начнется. Идет солдат на войну, верный присяге. Шинелью из  кислой шерсти навкось опоясан, ранец на нем и вещевой мешок со всем его  имуществом, ружье на плече, патроны в подсумках.    

Идет  полк с музыкой – земля под ним дрожит и трясется, идет и бьет повсюду врагов отечества:  турок, немцев, поляков, шведов, венгерцев и других инородцев. И все может  понять и сделать русский солдат: укрепление соорудить, мост построить, мельницу  возвести, пекарню или баню смастерить.    

Он же,  солдат, и на верную смерть охотником вызваться готов, и ротного своим телом от  пули загородить, и товарища раненого на плечах из боя вынести, и офицеру своему  под огнем обед притащить, и пленного ратника накормить и обласкать – все ему  сподручно.    

А  забравши под Российское государство великое множество городов и взявши без числа  пленных, возвращается солдат домой, простреленный, иногда без руки, иногда без  ноги, но с орденом на груди святого великомученика Георгия.    

И тут  уже солдат весь входит в любимую легенду, в трогательную сказку. Ни в одном другом  царстве не окружают личность военного кавалера таким наивным и милым уважением,  как в России. Солдат из топора щи мясные варит, Петра Великого на чердаке от  разбойников спасает, черта в карты обыгрывает, выгоняет привидения из домов,  все улаживает, всех примиряет и везде является желанным и полезным гостем,  кумом на родинах, сватом на свадьбах.    

«Странно, –  думает Александров, – вот мы учились уставам, тактике, фортификации, законоведению,  топографии, химии, механике, иностранным языкам. А, между прочим, нам ни одного  слова не сказали о том, чему мы будем учить солдат, кроме ружейных приемов и  строя. Каким языком я буду говорить с молодым солдатом. И как я буду обращаться  с каждым из них по отдельности. Разве я знаю хоть что-нибудь об этом неведомом,  непонятном существе. Что мне делать, чтобы приобрести его уважение, любовь,  доверие? Через месяц я приеду в свой полк, в такую-то роту, и меня сразу  определят командовать такой-то полуротой или таким-то взводом на правах и  обязанностях ближайшего прямого начальника. Но что я знаю о солдате, господи  боже, я о нем решительно ничего не знаю. Он бесконечно темен для меня.    

В  училище меня учили, как командовать солдатом, но совсем не показали, как с ним  разговаривать. Ну, я понимаю – атака. Враг впереди и близко. «Ребята, вся  Россия на нас смотрит, победим или умрем». Выхватываю шашку из ножен, потрясаю  ею в воздухе. «За мной, богатыри. Урррраааа...»    

Да, это  просто. Это героизм. Это даже вот сейчас захватывает дыхание и холодом вдохновения  бежит по телу. О, это я сумею сделать великолепно. Но ежедневные будни.  Ежедневное воспитание, воспитание дикого неуча, часто не умеющего ни читать, ни  писать. Как я к этому важному делу подойду, когда специально военных знаний у  меня только на чуточку больше, чем у моего однолетки, молодого солдата, которых  у него совсем нет, и, однако, он взрослый человек в сравнении со мною,  тепличным дитятей. Он умеет делать все: пахать, боронить, сеять, косить, жать,  ухаживать за лошадью, рубить дрова и так без конца... Неужели я осмелюсь отдать  все его воспитание в руки дядек, унтер-офицеров и фельдфебелей, которые с ним  все-таки родня и свой человек?    

Нет,  если бы я был правительством, или военным министром, или начальником генерального  штаба, я бы распорядился: кончил юноша кадетский корпус – марш в полк рядовым.  Носи портянки, ешь грубую солдатскую пищу, спи на нарах, вставай в шесть утра,  мой полы и окна в казармах, учи солдат и учись от солдат, пройди весь стаж от  рядового до дядьки, до взводного, до ефрейтора, до унтер-офицера, до  артельщика, до каптенармуса, до помощника фельдфебеля, попотей, потрудись,  белоручка, подравняйся с мужиком, а через год иди в военное училище, пройди  двухгодичный курс и иди в тот же полк обер-офицером.    

Не  хочешь? – не нужно – иди в чиновники или в писаря. Пусть те, у кого кишка  слаба и нервы чувствительны, уходят к черту – останется крепкая военная среда».    

Александров  вздрагивает и приходит в себя от мечтаний. Жданов толкает его локтем в бок и  бурчит:    

– Не  разравнивай рядов.    

Батальон  уже прошел Никитским бульваром и идет Арбатской площадью. До Знаменки два шага.  Оркестр восторженно играет марш Буланже. Батальон торжественно входит на  училищный плац и выстраивается поротно в две шеренги.    

– Смирно, –  командует Артабалевский, соскакивая с лошади. – Под знамя. Слушай на караул.    

Ладно  брякают ружья. Знамя, в сопровождении знаменщика и адъютанта, уносится на  квартиру начальника училища. Генерал Анчутин выходит перед батальоном.    

– Здравствуйте,  юнкера, – беззвучно, но понятно шепчут его губы.    

– Здравия  желаем, ваше превосходительство, – радостно и громко отвечает черная молодежь.    

Начальник  училища передает быстро подошедшему Артабалевскому большой белый, блестящий  картон. Берди-Паша отдает честь и начинает громко читать среди гулкой тишины:    

– «Его  императорское величество государь и самодержец всея России высочайше соизволил  начертать следующие милостивые слова».    

Юнкера  вытягиваются и расширяют ноздри.    

– «Поздравляю  моих славных юнкеров с производством в первый обер-офицерский чин. Желаю  счастья. Уверен в вашей будущей достойной и безупречной службе престолу и отечеству.    

На  подлинном начертано – Александр «.    

Могучим  голосом восклицает Артабалевский:    

– Ура  его императорскому величеству. Ура!    

– Ура! –  оглушительно кричат юнкера.    

– Ура! –  отчаянно кричит Александров и растроганно думает: «А ведь что ни говори, а  Берди-Паша все-таки молодчина».    

Все  бегут в гимнастическую залу, где уже дожидается юнкеров офицерское обмундирование.    

Там же  ротные командиры объявляют, что спустя трое суток господа офицеры должны  явиться в канцелярию училища на предмет получения прогонных денег. В конце же  августа каждый из них обязан прибыть в свою часть. Странным кажется  Александрову, что ни у одного из юных подпоручиков нет желания проститься со  своими бывшими командирами и курсовыми офицерами, зато и у тех как будто нет  такого намерения. Удивленный этим, Александров идет через весь плац и звонится  на квартиру, занимаемую Дроздом, и спрашивает долговязого денщика,  полуотворившего дверь:    

– Можно  ли видеть господина капитана?    

– Никак  нет, ваше благородие, – равнодушно отвечает тот, – только что выехали  за город.    

Александров  пожимает плечами.    

 Глава XXXI

  Напутствие    

     

Форма  одежды визитная, она же – бальная: темно-зеленоватый, длинный, ниже колен, сюртук,  брюки навыпуск, с туго натянутыми штрипками, на плечах – золотые эполеты...  какая красота. Но при такой форме необходимо, по уставу, надевать сверху летнее  серое пальто, а жара стоит неописуемая, все тело и лицо – в поту. Суконная, еще  не размякшая, не разносившаяся материя давит на жестких углах, трет ворсом шею  и жмет при каждом движении. Но зато какой внушительный, победоносный воинский  вид!    

Первым  долгом необходимо пойти на Тверскую улицу и прогуляться мимо генерал-губернаторского  дворца, где по обеим сторонам подъезда стоят, как львы, на ефрейторском карауле  два великана гренадера. Они еще издали встречают Александрова готовно  растаращенными глазами и, за четыре шага, одновременно, прием в прием, такт в  такт, звук в звук, великолепно отдают ему винтовками честь по-ефрейторски. Он  же, держа руку под козырек и проходя с важной неторопливостью, смотрит каждому  по очереди в лицо взором гордым и милостивым. И кажется ему в этот миг, что  бронзовый генерал Скобелев, сидящий на вздыбленном коне посредине Тверской  площади, тихо произносит:    

– Эх.  Такого бы мне славного обер-офицера в мою железную дивизию, да на войну.    

Но это  наслаждение слишком коротко, надо его повторить. Александров идет в кондитерскую  Филиппова, съедает пирожок с вареньем и возвращается только что пройденным  путем, мимо тех же чудесных гренадеров. И на этот раз он ясно видит, что они,  отдавая честь, не могут удержать на своих лицах добрых улыбок: приязни и  поощрения.    

А теперь  – к матери. Ему стыдно и радостно видеть, как она то смеется, то плачет и  совсем не трогает персикового варенья на имбире. «Ведь подумать – Алешенька, друг  мой, в животе ты у меня был, и вдруг какой настоящий офицер, с усами и саблей».  И тут же сквозь слезы она вспоминает старые-престарые песни об офицерах,  созданные куда раньше Севастопольской кампании.    

     

Офицерик просто душка,    

Только ростом не велик.    

Ах, усы его и шпоры,    

Вы с ума меня свели.    

     

– А  то еще, Алеша, один куплет. Мы его под гросфатер пели – был такой старинный модный  танец:    

     

Вот за офицером    

Бежит мамзель,    

Ее вся цель,    

Чтоб он в нее влюбился,    

Чтоб он на ней женился.    

     

Но офицер    

Ее не замечает    

И только удирает    

Во весь карьер.    

     

И опять  она обнимает Алешину голову и мочит ее старческими слезами.    

– Поедем  завтра в Троице-Сергиевскую лавру, Алеша. Закажем молебен Угоднику.    

Через  три дня, в десять часов пополудни, Александров входит в училищную канцелярию, с  трудом отыскав ее в лабиринтах белого здания. Седой казначей выдавал прогонные  деньги молодым подпоручикам, длинным гусем ожидающим своей очереди. Расчет  производился на старинный образец: хотя теперь все губернские и уездные большие  города давно уже были объединены друг с другом железной дорогой, но прогоны  платились, как за почтовую езду, по три лошади на персону с надбавкой на харчи,  разница между почтой и вагоном давала довольно большую сумму. Вероятно, это был  чей-то замаскированный подарок молодым подпоручикам.    

Выдав  офицеру деньги и попросив его расписаться, казначей говорил каждому:    

– Его  превосходительство, господин начальник училища, просит зайти к нему на квартиру  ровно в час. Он имеет нечто сказать господам офицерам, но, повторяю со слов генерала,  что это не приказание, а предложение. Счастливого пути-с. Благодарю покорно.    

Александров  пришел в училище натощак, и теперь ему хватило времени, чтобы сбегать на  Арбатскую площадь и там не торопясь закусить. Когда же он вернулся и подошел к  помещению, занимаемому генералом Анчутиным, то печаль и стыд охватили его. Из  двухсот приглашенных молодых офицеров не было и половины.    

– Что  же другие? – спросил он в недоумении. Но ему никто не ответил. Кто-то  поглядел на часы и сказал:    

– Еще  пять минут осталось. Подождем, что ли.    

Но в эту  минуту дверь широко раскрылась, и денщик в мундире Ростовского полка, в белых  лайковых перчатках сказал:    

– Пожалуйте,  ваши благородия. Его превосходительство изволят вас ожидать в гостиной комнате.  Соблаговолите следовать за мною.    

Офицеры  стали вслед за ним подыматься во второй этаж, немного смущенные малым количеством,  немного подавленные всегдашней, привычной робостью перед каменным изваянием.    

Генерал  принял их стоя, вытянутый во весь свой громадный рост. Гостиная его была пуста  и проста, как келия схимника. Украшали ее только большие, развешанные по стенам  портреты Тотлебена, Корнилова, Скобелева, Радецкого, Тер-Гукасова, Кауфмана и  Черняева, все с личными надписями.    

Анчутин  холодно и спокойно оглядел бывших юнкеров и начал говорить (Александров сразу  схватил, что сиплый его голос очень походит на голос коршевского артиста Рощина-Инсарова,  которого он считал величайшим актером в мире).    

– Господа  офицера, – сказал Анчутин, – очень скоро вы разъедетесь по своим  полкам. Начнете новую, далеко не легкую жизнь. Обыкновенно в полку в мирное  время бывает не менее семидесяти пяти господ офицеров – большое, очень большое  общество. Но уже давно известно, что всюду, где большое количество людей долго  занято одним и тем же делом, где интересы общие, где все разговоры уже  переговорены, где конец занимательности и начало равнодушной скуки, как,  например, на кораблях в кругосветном рейсе, в полках, в монастырях, в тюрьмах,  в дальних экспедициях и так далее, и так далее, – там, увы, неизбежно заводится  самый отвратительный грибок – сплетня, борьба с которым необычайно трудна и  даже невозможна. Так вот вам мой единственный рецепт против этой гнусной тли.    

Когда  придет к тебе товарищ и скажет: «А вот я вам какую сногсшибательную новость  расскажу про товарища Х.» – то ты спроси его: «А вы отважетесь рассказать эту  новость в глаза этого самого господина?» И если он ответит: «Ах нет, этого вы  ему, пожалуйста, не передавайте, это секрет» – тогда громко и ясно ответьте  ему: «Потрудитесь эту новость оставить при себе. Я не хочу ее слушать».    

Закончив  это короткое напутствие, Анчутин сказал сиплым, но тяжелым, как железо, голосом:    

– Вы  свободны, господа офицеры. Доброго пути и хорошей службы. Прощайте.    

Господа  офицеры поневоле отвесили ему ермоловские глубокие поклоны и вышли на цыпочках.    

На  воздухе ни один из них не сказал другому ни слова, но завет Анчутина остался  навсегда в их умах с такой твердостью, как будто он вырезан алмазом по  сердолику.