1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Юджину с Анджелой отвели его прежнюю комнату на втором этаже, откуда открывался красивый вид на двор и на тихую улицу, и они начали устраиваться, чтобы провести в этом доме, как надеялись старики Витла, немало мирных дней. Юджину было странно опять очутиться в Александрии, вновь увидеть этот мирный уголок, где он вырос, увидеть деревья, лужайку, гамак, уже несколько раз сменявшийся со времени его отъезда, но висевший все на том же месте. С удовольствием вспоминал он о маленьких озерах и речке, опоясывавшей город. Он мог удить рыбу, кататься на лодке, совершать приятные прогулки. Чтобы развлечься, он на первой же неделе отправился с удочкой к озеру, но было еще холодновато, и он решил пока что ограничиться прогулками.
    
Однообразное времяпрепровождение, как правило, скоро приедается. Для человека с таким складом ума, как у Юджина, в Александрии было мало интересного. После Лондона и Парижа, после Чикаго и Нью-Йорка, тихие улицы родного города вызывали у него улыбку. Он отправился в редакцию «Морнинг Эппил», но и Джонас Лайл и Калеб Уильямс уехали — первый в Сент-Луис, а второй в Блюмингтон. Старый Бенджамин Берджес, свекор его сестры, был все тот же, разве только постарел. Он сообщил Юджину, что собирается на ближайших выборах выставить свою кандидатуру в конгресс — республиканская партия достаточно ему обязана и поддержит его. Его сын Генри, муж Сильвии, занимал теперь в местном банке должность казначея, работал все так же терпеливо и усердно, по воскресеньям ходил в церковь, время от времени ездил по делам в Чикаго и давал советы по вопросам мелкого кредита фермерам и торговцам. Он внимательно прочитывал те несколько журналов, посвященных банковскому делу, которые издавались в Америке, и, по-видимому, материально преуспевал. От Сильвии нельзя было много узнать о его делах. Прожив с мужем одиннадцать лет, она заразилась его необщительностью; Юджин невольно улыбался, глядя на этого человека, который, несмотря на свою молодость, был так расчетлив и себе на уме. Он был очень тихий, очень ограниченный и очень ревностно добивался всяких мелочей, из которых составляется то, что принято называть успехом. Подобно искусному краснодеревщику, он хлопотал над отдельными мелкими деталями, из которых в конечном итоге должно получиться прекрасное целое.
    
Анджела с рвением взялась за хозяйство, хотя миссис Витла весьма неохотно согласилась уступить ей часть своих обязанностей. Анджела любила работать, и, пока миссис Витла мыла посуду после завтрака, она приводила в порядок дом. Она готовила для Юджина всевозможные печения и пирожки, если это удавалось сделать, не обижая миссис Витла, и вообще старалась снискать ее расположение. Хозяйство в доме велось скромное, примерно такое же, как у ее родителей в Блэквуде, кое в чем, пожалуй, даже скромнее. Но, так или иначе, это был родной дом Юджина, — с этим нельзя было не считаться. Надо заметить, однако, что между Анджелой и свекровью существовало некоторое расхождение во взглядах на жизнь и на то, как нужно жить. Миссис Витла смотрела на вещи проще и более терпимо. Все, что случалось в жизни, она принимала как должное, без излишних волнений, тогда как Анджела по натуре была склонна волноваться по всякому поводу. У обеих женщин был один общий, присущий многим людям недостаток: обе они не любили, чтобы им помогали в работе. Каждая предпочитала делать все самостоятельно и ни с кем не делить своих обязанностей; но так как обе всячески старались ужиться ради Юджина и ради сохранения мира в семье, то опасность разногласий была невелика, тем более, что каждая не лишена была такта. Все же в воздухе носилось ощущение, что не все вполне благополучно. Миссис Витла находила Анджелу немного черствой и эгоистичной, а та, со своей стороны, считала, что миссис Витла немного скрытна, или, быть может, застенчива, или же просто избегает сближения. Но на поверхности царило безоблачное спокойствие, и обе женщины рассыпались друг перед другом в бесконечных «разрешите мне это сделать» и «пожалуйста, прошу вас». Миссис Витла, будучи много старше Анджелы, с большим тактом и достоинством продолжала занимать свое руководящее место в семейном кругу.
    
Для того чтобы целыми днями сидеть в кресле, валяться в гамаке, бродить по лесам и полям, предаваясь в одиночестве лени и созерцанию, и чувствовать себя при этом вполне счастливым, требуется известное предрасположение. Было время, когда Юджин воображал, что создан как раз для такого образа жизни, и того же мнения были его родители. Но теперь, заслышав зов славы, он уже не мог усидеть на месте. Именно сейчас ему нужны были не одиночество, не праздное созерцание, а разнообразие и смена впечатлений. Ему необходимо было иметь вокруг себя подходящее общество, людей жизнерадостных, восприимчивых и восторженных. Кое-что из этого было в Анджеле, когда ее не донимали никакие тревоги. Общество родителей, сестры и старых знакомых давало ему несколько больше, но они не могли проводить все свое время в беседах с ним и без конца уделять ему внимание. А кроме них, никого кругом не было. Александрия ничего не могла ему дать. Юджин бродил с Анджелой по длинным проселочным дорогам, катался на лодке, ловил рыбу, но все это не избавляло его от чувства одиночества. Он подолгу сидел на террасе или лежал в гамаке, перебирая в памяти все, что видел в Лондоне и в Париже, и мысленно представлял себя за работой. Собор св. Павла, окутанный туманной дымкой, набережная Темзы, Пикадилли, Блэкфрайерский мост, трущобы Уайтчепела и Ист-Энда — как хотелось ему сейчас быть подальше от Александрии и рисовать все это! Только бы иметь возможность писать. Он приспособил под студию отцовский сеновал, источником света служила ему дверь, выходившая на север. Там он пытался кое-что писать по памяти, но у него получалось не то, что он хотел. В нем укрепилось убеждение, — вернее, это была навязчивая мысль, — что ни одна его работа ему не удается. Сколько бы ни уверяли Анджела, мать, отец, мнения которых он порою спрашивал, что картина прекрасная, превосходна, — он не верил этому. Под влиянием все новых и новых мыслей он начинал переделывать, переделывать и снова переделывать, но в конце концов приходил в ярость от своего бессилия и предавался полному отчаянию, проникаясь жалостью к самому себе.
    
«Нет, — говорил он, бросая кисть, — придется просто сидеть и ждать, пока это пройдет. В таком состоянии я ничего не могу сделать».
    
И он уходил гулять, брался за книгу, катался по озеру, раскладывал пасьянс или слушал игру Анджелы на рояле, который отец его когда-то купил для Миртл. Но и тут он не переставал думать о своей болезни, о том, как много он теряет из-за нее, о том, что где-то в мире бьет ключом жизнь, а он — неизвестно когда поправится, да и поправится ли вообще. Он заводил разговор о поездке в Чикаго, чтобы там испытать свои силы, но Анджела каждый раз уговаривала его еще немного отдохнуть. Она обещала увезти его на лето в Блэквуд с тем, чтобы осенью вернуться в Александрию, или же поехать в Нью-Йорк, или пожить в Чикаго, одним словом, как ему будет угодно. Но сейчас ему необходим отдых.
    
— К осени Юджин, наверно, поправится, — говорила Анджела его матери, и тогда он решит, куда ехать — в Чикаго или в Лондон.
    
Она очень гордилась возможностью говорить о том, куда они поедут и что будут делать.
   
   
    
     
Глава XIII
    
    
Если бы у Юджина в глубине души не шевелилась смутная надежда на какой-нибудь новый интересный роман, он окончательно затосковал бы. Но эта мысль никогда не оставляла его, подобно тому, как страдающего запоем не покидает мысль о вине. Только она и вливала в него бодрость и не давала впасть в полное отчаяние; только она и отвлекала его от горестного признания, что жизнь пошла прахом. Если бы ему встретилась девушка, красивая, веселая, пикантная, которая влюбилась бы в него, — вот было бы счастье! Но Анджела была вечно настороже, а кроме того, при его состоянии всякое новое увлечение грозило неприятными последствиями для его здоровья. И все же так сильна была эта иллюзия, этот животный магнетизм красоты, что стоило Юджину увидеть красивую девушку, родственную ему по темпераменту и наклонностям, как он терял над собою власть. Достаточно было призыва манящих глаз, достаточно взгляда на нежное, тонкое личико, говорившее о молодости и здоровье, — этом украшении всякой девушки, — и он был уже сам не свой. Словно очертания лицам сами по себе, независимо от того, кому оно принадлежало, гипнотически действовали на него. Арабы приписывали магическую силу слову «абракадабра». Для Юджина таким могуществом обладали линии женского лица и тела.
    
Во время своего пребывания в Александрии, где они прожили с февраля по май, Юджин однажды познакомился у Сильвии с девушкой, которая произвела на него чрезвычайно сильное впечатление своей красотой, — она принадлежала к тому типу женщин, которыми он всегда восхищался, а кроме того, представляла собою в высшей степени удобный объект для флирта. Она была дочерью коммивояжера по имени Джордж Рот, потерявшего жену и жившего с сестрою в старом доме, окруженном тенистыми деревьями, на самом берегу Зеленого озера, неподалеку от того места, где Юджин когда-то пытался поцеловать свою первую любовь — Стеллу Эплтон. Ее звали Фридой. Она была необычайно хороша, не старше восемнадцати лет, с большими ясными голубыми глазами, густыми каштановыми волосами, с пышной, но очень изящной фигуркой. Она только что кончила школу в Александрии, но была уже совсем взрослой девушкой. Живая, цветущая, жизнерадостная, она обладала ясным природным умом, который не замедлил очаровать Юджина. Его всегда тянуло к людям бодрым и веселым от природы, а тем более теперь, при его болезненном состоянии. И сама девушка и ее приемная мать много слыхали про Юджина от его родителей и сестры, с которыми были хорошо знакомы и у которых часто бывали. Джордж Рот поселился в Александрии уже после того, как Юджин уехал в Чикаго; все свое время он проводил в разъездах, и Юджин никогда его не видел. Что касается Фриды, то в предыдущие его приезды в Александрию она была еще ребенком и не обращала внимания на мужчин, тогда как теперь, когда она стала почти взрослой, мысли ее были заняты только ими. Она не думала, что этот Витла может представлять для нее интерес, так как было известно, что он женат, но, поскольку он считался видным художником, ее любопытство было задето.
    
В Александрии все знали, кто такой Юджин. Местные газеты писали о его блестящих успехах и как-то даже поместили его портрет. Фрида предполагала, что это мужчина лет сорока, суровый и сдержанный. А вместо этого увидела приветливого молодого человека двадцати девяти лет, изможденного, с глубоко запавшими глазами, но тем не менее очень привлекательного. Юджин — с одобрения Анджелы — по-прежнему небрежно повязывал галстук-бант, носил мягкие отложные воротнички, мягкую шляпу и коричневый вельветовый костюм с поясом, придававшим пиджаку вид охотничьей куртки; на одном из его пальцев красовался перстень из вороненой стали с каким-то затейливым рисунком. Руки у него были очень белые, с тонкими пальцами, лицо бледное. Фрида, румяная, беспечная, как бабочка, в прелестном платье из синего полотна, смеющаяся, несколько напуганная молвой о приезжем художнике, с первого взгляда остановила на себе его внимание. Она понравилась ему, как нравилась каждая молодая, здоровая, веселая девушка, которая попадалась ему на пути. Как ему хотелось снова быть свободным, чтобы без всяких опасений завести с нею оживленную, шутливую беседу. Она с первой же минуты, как показалось Юджину, проявила к нему расположение.
    
Однако Юджин должен был соблюдать осторожность и сдерживаться в присутствии Анджелы и приемной матери Фриды. Дамы беседовали об искусстве; Сильвия и мисс Рот внимательно слушали Анджелу, описывавшую эксцентричность Юджина, его привычки и всякие забавные случаи из его жизни, служившие ей неисчерпаемым источником увлекательных повествований для простых смертных. Юджин в таких случаях обыкновенно сидел тут же в удобном кресле, с усталым, благодушным или безразличным видом, в зависимости от того, в каком он находился настроении. В этот вечер он особенно томился и чувствовал себя не в своей тарелке. Никто из присутствующих не интересовал его, кроме девушки, красивое лицо которой давало пищу его мечтам. Как хорошо было бы всегда иметь подле себя такое юное существо! Отчего женщины не остаются вечно молодыми?
    
Пока дамы смеялись и разговаривали, Юджин взял лежавшую на столе книгу «Рыцари Круглого стола» Говарда Пайла с иллюстрациями, тепло и чуть грубовато изображавшими героев и героинь повествований о короле Артуре, и стал разглядывать величавые и вычурные фигуры этих персонажей.
    
Сильвия купила эту книгу для своего семилетнего сына Джека, спавшего сейчас в спальне наверху. Фрида читала ее в детстве. Она бродила по комнате, не находя себе места, чувствуя, что ее тянет к Юджину, и выжидая удобного повода для разговора. Улыбка, с которой он иногда на нее поглядывал, покоряла ее.
    
— Я когда-то читала это, — сказала она, увидев, что он рассматривает книгу. Каким-то образом она вдруг очутилась возле окна, неподалеку от Юджина, позади его кресла. Сперва она делала вид, будто смотрит на улицу, а потом завела с ним разговор. — Я прямо без ума была от всяких рыцарей и дам — сэр Ланселот, сэр Галахад, Тристрам, Гавейн, королева Гвиневера.
    
— А вы знаете, кто такой сэр Бред? — спросил он лукаво. — И сэр Вред? Или сэр Вздор?
    
Он смотрел на нее с веселой улыбкой.
    
— Таких не существует! — расхохоталась Фрида, которую и удивили и рассмешили эти имена.
    
— Не позволяйте ему дразнить вас, Фрида, — сказала Анджела; ей приятно было смотреть на жизнерадостную девушку, приятно, что ее веселость передалась и Юджину. Она не боялась простодушных девушек Запада, таких, как Фрида или ее собственная сестра Мариетта, считая, что они откровенней, простодушней, добрей тех женщин, которых она встречала в нью-йоркских студиях, и, уж конечно, не воображают себя лучше других. Здесь Анджела и сама была не прочь задать тон на правах столичной дамы.
    
— Разумеется, существуют, — с серьезным видом сказал Юджин, обращаясь к Фриде. — Это герои новой книги о рыцарях Круглого стола. Разве вы не слыхали про нее?
    
— Нет, не слыхала, — весело отвечала Фрида, — такой книги и на свете нет. Вы смеетесь надо мной.
    
— Смеюсь? Что вы, я никогда бы себе этого не позволил. Книга существует. Она выпущена издательством «Харпер и братья» и называется «Новые рыцари Круглого стола». Просто она вам не попадалась, вот и все.
    
Фрида, сбитая с толку, не знала, верить ему или нет. Она с детским любопытством смотрела на него, и этим еще больше нравилась Юджину. Как хотелось ему быть свободным, чтобы поцеловать эти прелестные румяные, наивно раскрытые губы! Анджела тоже не была уверена, правду он говорит или шутит.
    
— Сэр Бред — знаменитый рыцарь, — продолжал он. — И сэр Вред тоже. В этой книге они неразлучные друзья. Что касается сэра Вздора и сэра Сора, а также леди Чушь…
    
— Ох, перестань, Юджин! — смеясь воскликнула Анджела. — Вы только послушайте, мисс Рот, что он рассказывает Фриде. Но вы на него не обижайтесь, он всегда кого-нибудь дразнит. Почему вы так плохо воспитали его, Сильвия? — обратилась она к сестре Юджина.
    
— Ах, и не спрашивайте! Мы никогда ничего не могли поделать с Юджином. Но, между прочим, я и не подозревала, что он такой шутник.
    
— Они просто душки, — продолжал Юджин рассказывать Фриде, — все-таки напыщенные краснощекие леди и джентльмены.
    
Юджин совсем очаровал Фриду. Какой он милый, приветливый. По-видимому, он так же молод душою и так же полон жизни, как она сама. Она сидела напротив него и смотрела в его смеющиеся глаза, а он не переставал поддразнивать ее то тем, то другим. Кто, например, ее поклонники? Как она кокетничает с ними? Сколько молодых людей выстраивается по воскресеньям у церкви в ожидании ее выхода? Он уже все о ней знает!
    
— Держу пари, что они точь-в-точь солдаты на параде, — продолжал он. Все в новеньких галстуках, с накрахмаленными платочками в кармашке, башмаки начищены до блеска…
    
— Ха-ха-ха! — звонко рассмеялась Фрида. Это описание чрезвычайно понравилось ей. Она еще долго смеялась и шутила с ним, и дружба их была окончательно закреплена. Она решила, что Юджин очень славный.
   
   
    
     
Глава XIV
    
    
Юджину не нужно было искать случая для дальнейших встреч с Фридой, это выходило само собой. Сарайчик на берегу озера, где хранилась единственная лодка семьи Витла, стоял у самой воды, и туда как раз спускалась усадьба Ротов. От дома можно было выйти к озеру либо тихим переулком, куда редко кто заглядывал, либо — с заднего крыльца — дорожкой, окаймленной густыми зарослями дикого винограда, скрывавшими идущего от посторонних взоров, в конце которой стояла старая деревянная скамья у самой воды. Когда у Юджина являлось желание покататься или половить рыбу, он приходил сюда за лодкой. Анджела раза два-три увязывалась за ним, но она не была большой любительницей гребли и рыбной ловли и легко отпускала его одного.
    
К тому же мисс Рот, благоволившая к мистеру и миссис Витла, часто навещала их вместе с племянницей, и Фрида нет-нет, да и забегала в импровизированную студию Юджина посмотреть, как он работает. Обманутая ее молодостью и невинностью, Анджела не мешала этой дружбе, а Юджину только того и надо было. Он был очарован красотой девушки и мечтал полюбезничать с ней, не причиняя ей зла. Его забавляла мысль, что Фрида живет совсем близко от того места, где когда-то, зимним вечером, он объяснился в любви Стелле Эплтон. И чем-то она напоминала Стеллу, но только Фрида была мягче по натуре, она охотнее откликалась на его прихоти и настроения.
    
Однажды, увидев, что Юджин пошел за лодкой, Фрида спустилась на берег и поздоровалась с ним.
    
— Сегодня, я вижу, мы сверкаем совсем как яркая бабочка, — сказал он с улыбкой, любуясь ее свежим личиком и обращаясь к ней с той дружеской простотой, которая так пленяет молодежь. — Бабочки, надо полагать, не слишком утруждают себя, не правда ли?
    
— Вы так думаете? — возразила Фрида. — Много вы знаете!
    
— Разумеется, откуда мне знать, но, может быть, одна из этих бабочек расскажет мне — вы, например?
    
Фрида улыбнулась. Она не знала, как отнестись к его словам, но Юджин чрезвычайно ей нравился. Она и представления не имела о том, как глубока и сложна его натура и сколько в нем порывистой ласковости и непостоянства. Этот красивый, улыбающийся, далеко еще не старый человек, такой остроумный и добродушный, стоявший у светло-зеленого озера и спускавший на воду лодку, казался ей таким жизнерадостным, таким беззаботным. В ее представлении он сливался со свежестью земли и яркой зеленью молодой травы, с глубокой синевой неба, с щебетанием птиц и даже со сверкающей рябью воды.
    
— Одно я знаю — бабочки ничего не делают, — сказал он, показывая, что не хочет относиться к ней серьезно. — Они только пляшут на солнышке и веселятся. Вам никогда не приходилось говорить об этом с бабочками?
    
Фрида в ответ только улыбнулась.
    
Юджин столкнул лодку на воду, слегка придерживая ее за веревку, достал пару весел, кинул их в лодку и вскочил в нее сам. Потом он посмотрел на девушку и спросил:
    
— Давно вы живете в Александрии?
    
— Около восьми лет.
    
— Вам здесь нравится?
    
— Когда как. Далеко не всегда. Мне хотелось бы жить в Чикаго. О, какая прелесть! — воскликнула она, чуть задрав кверху свой очаровательный носик и принюхиваясь к доносившемуся из сада аромату цветов.
    
— Да, чудесно. Герань, не правда ли? Она сейчас в полном цвету. Такие дни, как сегодня, сводят меня с ума.
    
Он сел и вложил весла в уключины.
    
— Ну, поеду попытаю счастья, — авось, кита поймаю. А вы не хотели бы поехать со мной ловить рыбу?
    
— Очень хотела бы, — ответила Фрида. — Только тетя, наверно, меня не пустит. Я бы с удовольствием поехала. Это так интересно, когда рыба ловится.
    
— Да, когда ловится! — рассмеялся Юджин. — Так и быть, я вам привезу небольшую симпатичную акулу, и непременно кусачую. Хотите? В Атлантическом океане водятся акулы, которые кусаются и тявкают. По ночам они вылезают из воды и лают по-собачьи.
    
— Ха-ха-ха! — заливалась Фрида. — Вот забавно!
    
Юджин стал медленно грести, направляя лодку на середину озера, а она крикнула ему вслед:
    
— Смотрите же: не забудьте привезти мне рыбу!
    
— Смотрите, будьте здесь к моему возвращению, тогда и получите ее, ответил он.
    
Он смотрел на ее фигурку, выделявшуюся на кружевном фоне весенней листвы, на старый дом, красиво расположенный на холме, на ласточек, круживших в утреннем небе.
    
«Какая прелестная девушка, — думал он. — Она хороша и свежа, как цветок. Девичья красота — вот единственная в мире стоящая вещь!»
    
Вскоре он вернулся, надеясь найти Фриду на берегу, но тетка услала ее куда-то с поручением. И Юджин почувствовал острое разочарование.
    
После этого они встретились еще раз, когда Юджин вернулся с рыбной ловли, почти ничего не поймав, и Фрида подняла его на смех; в другой раз он издали увидел ее, когда она, вымыв голову, сидела на заднем крыльце и сушила волосы. Спустившись к нему, она остановилась под деревьями обворожительная, с мокрыми волосами, словно наяда. У него было сильное желание обнять ее, но он не знал, как она к этому отнесется, и воздержался.
    
Однажды она принесла ему в студию, по поручению миссис Витла, лепешку из остатков теста, поджаренную прямо на плите.
    
— Когда Юджин был мальчиком, он обожал такие лепешки, — сказала ей миссис Витла.
    
— Дайте я снесу ему! — весело воскликнула Фрида, обрадовавшись случаю, сулившему нечто интересное.
    
— Что ж, это идея, — сказала ничего не подозревавшая Анджела. Подождите, я положу ее на блюдце.
    
Фрида схватила блюдце и побежала. Она застала Юджина у мольберта — он как-то странно уставился на свой холст, лицо его было мрачно. Но едва головка Фриды показалась в двери, это выражение исчезло, и на губах у него заиграла обычная ласковая улыбка.
    
— Угадайте, что я вам принесла? — сказала девушка, прикрывая блюдце белым фартучком.
    
— Земляники?
    
— О нет!
    
— Персиков со сливками?
    
— Откуда быть сейчас персикам?
    
— Из гастрономического магазина!
    
— Попытайтесь в третий раз.
    
— Слоеные пирожки? — Он был большим любителем всякой сдобы, и Анджела иногда пекла для него.
    
— Опять не угадали. Ничего вы не получите!
    
Он протянул руку, но она отступила. Он шагнул за нею, и она расхохоталась.
    
— Нет, нет, теперь вы ничего не получите!
    
Он схватил девушку за полную мягкую руку и притянул к себе.
    
— Вы уверены?
    
Их лица почти соприкасались.
    
Она мгновение смотрела ему в глаза, затем опустила ресницы. У Юджина голова закружилась от ее красоты. Это было все то же старое волшебство. Он прижался губами к ее губам, и она с лихорадочной страстностью ответила на поцелуй.
    
— А теперь нате, ешьте ваше гадкое тесто! — сказала она, со сконфуженным видом протягивая ему блюдце, едва он отпустил ее. Она была так взволнована, что не могла даже шутить.
    
— Что сказала бы миссис Витла, если б увидела нас! — добавила она.
    
Юджин замер и прислушался. Он боялся Анджелы.
    
— Я с детства люблю эти лепешки, — сказал он непринужденным тоном.
    
— Ваша мама как раз говорила об этом, — сказала Фрида, приходя немного в себя. — Дайте хоть взглянуть, что вы рисуете. — Она подошла и стала рядом, а он взял ее за руку. — Теперь мне пора идти, — добавила она тоном благоразумия. — Меня ждут.
    
Юджин мысленно поразился рассудительности девушек, — по крайней мере тех, которые ему нравились. Оказывается, они умеют при известных обстоятельствах соблюдать осторожность. Он видел, что Фрида инстинктивно приготовилась защищать и его и себя. Казалось, ее не особенно ошеломило то, что с нею произошло. Пожалуй, она не прочь воспользоваться представившимся ей случаем.
    
Юджин снова обнял ее.
    
— Вы — и пирожок, и земляника, и персики со сливками! — сказал он.
    
— Не надо! — сказала она. — Не надо! Мне нужно идти. — Она быстро сбежала с лестницы, бросив ему на прощание улыбку.
    
Таким образом, в списке одержанных им побед прибавилось имя Фриды. Юджин серьезно задумался. Если бы Анджела увидела эту сцену, — какая разыгралась бы буря! Узнай она только, что тут происходит, как бы она стала беситься! Это было бы ужасно. Даже думать об этом не хотелось после недавней истории с письмами. Но, с другой стороны, блаженство, которое дают ласки юного существа, — разве не стоило заплатить за него любою ценой? Чувствовать, как обвиваются вокруг твоей шеи руки прелестной, жизнерадостной восемнадцатилетней девушки — чем не рискнешь ради этого! Закон общества гласил: одна жизнь — одна любовь. Может ли он согласиться с этим? Может ли одна женщина удовлетворить его? Могла ли бы навсегда удовлетворить его, скажем, Фрида, если бы она принадлежала ему? Он не находил ответа. У него не было желания думать об этом. Но какое наслаждение ходить по благоухающему саду! Ощущать розу у своих губ!
    
Анджела долго не замечала этого увлечения. Бедняжка! Привыкнув целиком полагаться на условности, как она их понимала, она еще не догадывалась о том, что мир полон злых козней и интриг, ловушек, силков, волчьих ям. Жизненный путь добросовестной и преданной мужу жены должен быть прост и легок. Она не должна страдать из-за неуверенности в его любви, из-за его злосчастного характера, равнодушия или измены. Если она усердно работает, Анджела же работала не щадя себя, — если она старается быть хорошей женою, экономной, услужливой, готовой в любую минуту жертвовать ради мужа своим спокойствием, своими прихотями, желаниями и вкусами, то как не рассчитывать на такое же отношение с его стороны? Анджела понятия не имела о двойной морали, и если бы ей стали об этом говорить, она не поверила бы. Родители внушили ей совершенно определенное представление о браке. Отец был верен ее матери. Отец Юджина был верен своей жене — это не подлежало сомнению. Ее зятья были верны ее сестрам, зятья Юджина были верны его сестрам. Как же может Юджин не быть верен ей?
    
До сих пор, правда, у нее не было явных улик против него. Вполне возможно, что он был и останется ей верен. Он так и сказал ей. Но как объяснить его похождения до брака? Ужасно, что он способен был обмануть ее. Она никогда не забудет этого. Он гений — это несомненно. Весь мир ждет его слова. Он великий человек, которому подобает лишь общество великих людей, но если это невозможно, у него вообще не должно быть желания с кем-либо общаться. Смешно подумать, что он может волочиться за какими-то гусынями! Размышляя, Анджела приходила к выводу, что должна сделать все от нее зависящее, чтобы не допустить этого. Место Юджина, по ее мнению, было на престоле величия, а ее место — на ступеньках у его ног, в качестве преданного служки, размахивающего кадильницей славословий и восторгов.
    
Проходили дни, и Юджин еще много раз виделся с Фридой, иногда невзначай, иногда преднамеренно. Как-то раз днем он сидел у сестры, когда Фрида пришла туда по поручению своей приемной матери за какой-то выкройкой. Она пробыла у них час с лишним, и Юджин раз десять улучил возможность поцеловать ее. И долго еще после ее ухода его преследовало воспоминание об ее прелестных глазах и улыбке. В другой раз, застав Фриду в сумерки близ лодочной пристани, он увлек ее в чащу дикого винограда и целовал там без помехи. Такие мимолетные тайные встречи происходили и в доме его родителей и в его студии на сеновале, куда девушка несколько раз поднималась, ссылаясь на его обещание нарисовать ее портрет. Анджеле это очень не нравилось, но она ничего не могла поделать. Фрида проявляла в любви то особенное терпение, которое свойственно в таких случаях женщинам и которого мужчина никогда не поймет. Она выжидала своего часа, пока Юджин придет и найдет ее, тогда как он, с присущей влюбленному мужчине ненасытностью, все время жаждал ее видеть. Он ревновал ее, когда она отправлялась на невинные прогулки со знакомыми молодыми людьми. То обстоятельство, что он не всегда мог ее видеть, было для него огромным лишением, а его брак с Анджелой казался ему катастрофой. Присутствие жены он теперь ощущал как помеху своей любви к Фриде и смотрел на Анджелу почти с ненавистью. Зачем он на ней женился? Если Фрида бывала поблизости, а он не имел возможности подойти к ней, он провожал каждое ее движение тоскующим, жадным взглядом. Ее чарующая красота причиняла ему страдание. А девушка и не догадывалась, какой всепожирающий огонь она зажгла в нем.
    
Ничего неестественного не было в том, что они несколько раз, совершенно случайно, вместе возвращались с почты. В порядке вещей было и то, что мисс Анна Рот приглашала к обеду мистера Витла с женою и Юджина с Анджелой. Однажды, когда Фрида была в гостях в доме Витла, Анджеле показалось, что при ее появлении в гостиной девушка с какой-то странной поспешностью отошла от Юджина. Однако уверенности у нее не было. Фрида и раньше в ее присутствии позволяла себе с самым невинным лицом вертеться около Юджина. «Уж не волочится ли за ней Юджин?» — подумала Анджела, но у нее не было никаких доказательств. Она пробовала выследить их, но Юджин был так ловок, а Фрида так осторожна, что ей это не удавалось. Тем не менее перед отъездом из Александрии между супругами произошла сцена — со слезами, истерикой и бурными излияниями, во время которой Анджела обвиняла Юджина в ухаживании за Фридой, а он решительно отвергал ее обвинения.
    
— Если бы не мое уважение к твоим родным, — заявила она, — я изобличила бы ее тут же, в твоем присутствии! И она не посмела бы отрицать!
    
— Да ты с ума сошла! — возражал Юджин. — Я в жизни не видел такой ревнивой женщины! Боже мой! Неужели мне больше на женщин смотреть нельзя? Эта девочка! Что же мне, уж и не говорить с ней?
    
— Говорить! Говорить! Знаю я, как ты с ней говоришь! Я это вижу! Я это чувствую! Боже, почему ты дал мне мужа, который обманывает меня!
    
— Ах, перестань, пожалуйста! — рассердился Юджин. — Вечно ты подглядываешь за мной! Я шагу не могу ступить без твоего надзора! Ты думаешь, я не вижу? Ну что ж, следи, если тебе нравится! Много пользы это тебе принесет! Только смотри, как бы я действительно не дал тебе повода для ревности в самом скором времени! Надоело мне это!
    
— Нет, вы только послушайте, как он со мной разговаривает! простонала Анджела. — А мы всего год как женаты! Как ты только можешь, Юджин! Неужели у тебя нет ни жалости, ни стыда? Да еще здесь, в доме твоих родителей! О-о-о!
    
Эти истерики бесили Юджина. Он не понимал, как можно так вести себя. Да, он беззастенчиво лгал ей насчет Фриды, но ведь Анджела ничего не знает (он не сомневался в том, что она ничего не знает). Все эти придирки вызваны исключительно подозрениями. А если она способна так вести себя на основании одних только подозрений, то чего же следовало ожидать, случись ей узнать правду?
    
Однако Анджела все еще способна была слезами вызвать в нем жалость и раскаяние. При виде ее горя ему становилось стыдно за свое поведение вернее, его огорчало, что он не может справиться с собой. Подозрения Анджелы положили конец его любовной идиллии. В глубине души он проклинал тот день, когда женился на ней, так как образ Фриды неотступно стоял перед ним и звал к любви, к страсти. В эти минуты жизнь казалась ему до ужаса печальной. Все прекрасное, что человек ищет и находит в мире, волею враждебного рока осуждено на гибель. Пепел истлевших роз — вот все, что могла предложить ему жизнь. Плоды мертвого моря, рассыпающиеся в прах при первом прикосновении! Ах, Фрида, Фрида! Ах, юность, юность! Неужели перед его глазами вечно будет сиять, подобно Святому Граалю, недостижимый идеал красоты? О жизнь! О смерть! Что же в конце концов лучше — пробуждение или сон? Если бы он мог беспрепятственно любить Фриду, тогда стоило бы жить, а без нее…
   
   
    
     
Глава XV
    
    
Несомненной слабостью Юджина было то, что в каждом из своих новых увлечений он готов был видеть сущность и квинтэссенцию блаженства и, загораясь восторженным чувством, внушал себе, что именно здесь и нигде больше, именно в данном неповторимом образе заключен его идеал. Так он был влюблен в Стеллу, Маргарет, в Руби, Анджелу, Кристину, а теперь — в Фриду. И все же это ничему не научило его, разве только, что любовь восхитительнейшее чувство. Порою он задумывался, пытаясь постичь, почему черты того или иного лица обладают таким волшебным очарованием. Поистине магнетическая сила таится иной раз в завитке волос, в белизне или покатости лба, в красивой форме носа или уха, в изгибе алых и свежих, как распустившаяся роза, губ. А щеки, подбородок, глаза в сочетании со всем этим, — откуда в них такие колдовские чары? Отдаваясь во власть этих чар, он обрекал себя на трагедии, но он меньше всего думал об этом.
    
Весьма сомнительно, удавалось ли когда-нибудь человеческой воле самой побороть ту или иную слабость, — и способна ли она на это. Человеческие склонности — область чрезвычайно тонкая. Они заложены в самих клетках организма, в химических свойствах этих клеток. Тот, кто углубляется в тайны биологии, часто обнаруживает любопытные явления: некие формы микроскопической животной жизни существуют как бы для того, чтобы стать добычею других форм животной жизни, иными словами, в силу присущих им химических и физических свойств обречены на гибель. Так, у Калькинса читаем: «Некоторые простейшие, по-видимому, строго ограничены в выборе пищи. Туфлевидная парамеция (Paramecium) и колоколообразная вортицелла (Vorticella) питаются определенными видами бактерий, да и многие другие микроорганизмы, питающиеся более мелкими простейшими, обнаруживают ярко выраженное расположение лишь к определенным видам пищи. Я наблюдал за одним из таких микроскопических созданий (Actinobulos), лежавшим совершенно неподвижно, хотя сотни бактерий и мельчайших видов простейших натыкались на него. Но едва возле него оказывалась бактерия известного типа (Halteria grandinella), как оно выбрасывало вперед микроскопическую стрелу или «трохоцисту», прикрепленную к довольно длинному жгуту. Стрела неизменно попадала в цель, и после короткой борьбы жертва заглатывалась и пожиралась. Результаты многочисленных опытов показывают, что этот якобы свободный выбор пищи обусловлен неизбежным действием определенных законов химии и физики, которым не может не подчиняться организм того или иного индивидуума, как невозможно не подчиняться закону тяготения. Смертоносная стрела, о которой говорилось выше, реагирует только на один вид добычи, и притом с такою же непреодолимой силой, с какою железные опилки реагируют на притягательную силу магнита».
    
Юджин ничего не знал об этих любопытных биологических опытах, но он подозревал, что влечения такого рода сильнее человеческой воли. Порою он думал, что должен бороться со своими инстинктами, а в другие минуты спрашивал себя: зачем это нужно? Если в них заключалось для него высшее благо и он, борясь с ними, терял его, — то что у него оставалось? Сознание собственной безупречности? Но это ничего не говорило ни уму, ни сердцу. Уважение сограждан? Но в большинстве своих сограждан он видел лишь гробы повапленные, что пользы ему от их лицемерного уважения? Так что же оставалось — справедливость по отношению к другим? Но других не касается или не должно касаться естественное влечение, которое может возникнуть между мужчиной и женщиной. Это их личное дело. Да и вообще-то в мире очень мало справедливости. Что же до его жены — верно, он дал ей слово, но дал его не по доброй воле. Как может человек клясться в верности до гроба и сдержать слово, когда в самой природе торжествуют эгоизм, вероломство, разрушительные силы и непостоянство? Подобно цинику Фальстафу, Юджин не раз задавался вопросом: «Может ли честь приставить новую ногу?» или, как лукавый Макиавелли, утверждал, что сила есть право. Он был убежден, что для успеха в этом мире нужна не добродетель, а расчет, а сам меньше кого-либо был способен на расчет. Конечно, в этих рассуждениях сказывалось анархическое проявление его эгоизма, но он приводил в свою защиту тот довод, что не он создал свой разум и свои чувства, как и все прочее. Однако хуже всего было то, что он хитрил, уверяя себя, будто ничего не берет силою, безоглядно. Он только принимает то, что дарит ему судьба-искусительница.
    
Гипнотические состояния такого рода, подобно заразной болезни или лихорадке, имеют свое течение, свое начало, кризис и конец. Утверждают, будто любовь бессмертна, но это говорится не о плоти, не о лихорадке желания. Брачный союз двух душ, для которого, как писал Шекспир, нет никаких преград, это явление совсем другого порядка — здесь вопросы пола играют ничтожную роль. Дружба Дамона и Фития, о которых говорит древнегреческое предание, была союзом в лучшем смысле этого слова, хотя оба они были мужчины. Точно так же возможен и духовный союз между мужчиной и женщиной. И такой союз бессмертен, но лишь потому, что он отражает духовные идеалы человечества. Все другое — мимолетная иллюзия, которая рассеивается, как дым.
    
Когда пришло время покинуть Александрию, к чему Юджин сам вначале стремился, у него не было ни малейшего желания уезжать, наоборот, предстоящая разлука причиняла ему страдания. Юджин видел, что любовь к нему Фриды превращается в неразрешимую проблему. Он все больше приходил к убеждению, что девушка не понимает и не может правильно разобраться ни в своих чувствах к нему, ни в его чувствах к ней. Их взаимное влечение лишено было той твердой опоры, которую дает сознание ответственности. Оно принадлежало к тому неосязаемому и невещественному миру, который соткан из солнечных лучей, сверкания воды, игры бликов в ярко освещенной комнате. Юджин был бы неспособен во имя одной лишь прихоти сознательно совратить девушку. Его чувства неизменно усложнялись более тонкими переживаниями: исканием духовного родства, поклонением красоте, а также предвидением всех мыслимых последствий, последствий не столько для себя, сколько для девушки, хотя себя он тоже не забывал. Если девушка была еще неопытна, а он не мог оказать ей покровительство, если он не мог жениться на ней или быть с ней неразлучно и поддерживать ее материально (тайно или открыто), если он не мог хранить их отношения в секрете от окружающего мира, — он склонен был колебаться. Он не решался на опрометчивые шаги как ради нее, так и ради самого себя. То обстоятельство, что он не мог жениться на Фриде, не мог бежать с нею, поскольку был болен и материально не обеспечен, что он жил в семейной обстановке, обязывавшей его вести себя осмотрительно, имело для него огромное значение. Все же и здесь могла произойти трагедия. Если бы Фрида по своей натуре была легкомысленна и своевольна; если бы Анджела не была так бдительна, так болезненно ревнива и не обезоруживала его своей беспомощностью; если бы мнение семьи и всего города не значило для него так много; если бы он был здоров и располагал большими средствами, он, вероятно, бросил бы Анджелу, увез бы Фриду куда-нибудь в Европу, — он мечтал очутиться с ней в Париже — и впоследствии ему пришлось бы иметь дело с разгневанным отцом, или же он постепенно пришел бы к заключению, что прелести Фриды вовсе не являются смыслом и целью его существования. А возможно, что случилось бы и то и другое. Джордж Рот, хоть и скромный коммивояжер, был человек решительный. Он вполне способен был убить соблазнителя дочери, нисколько не считаясь с его славой художника. Он обожал Фриду, в которой видел живой образ своей покойной жены, и безусловно был бы потрясен.
    
Однако ничего подобного случиться не могло, так как Юджин не был склонен к опрометчивым поступкам. Он слишком много рассуждал. При известных условиях он мог бы проявить безрассудную смелость, но только не в теперешнем своем состоянии. Жизнь его не настолько была тягостна, чтобы вынуждать его к действию. Так или иначе, он не видел выхода. А потому в июне он вместе с Анджелой уехал в Блэквуд, внешне сохраняя полное безразличие, но чувствуя себя так, словно вся жизнь его пошла прахом.
    
Естественно, что когда он очутился в Блэквуде, его охватило отвращение ко всему окружающему. Тут не было Фриды. Александрия, раньше казавшаяся скучнейшим в мире болотом, где люди не живут, а прозябают, вдруг стала рисоваться ему земным раем. Маленькие озера, тихие улицы, площадь со зданием суда, дом сестры, усадьба Фриды, родительский дом — все это он видел теперь в романтическом свете, в том ореоле, который создается чувством и который невозможен без иллюзий любви. Во всем и повсюду чудилось ему лицо Фриды, ее фигура, ее взгляд. Для него теперь ничего не существовало, кроме лучезарного образа девушки. Словно безотрадный, пустынный пейзаж вдруг озарился мягким светом полночной луны.
    
А между тем Блэквуд был не менее красив, чем раньше, но только Юджин не в состоянии был это видеть. Его отношение к Анджеле изменилось, а вместе с ним изменилось и восприятие окружающего ее мира. Он отнюдь не считал, что ненавидит Анджелу. Она была та же, что и прежде, в этом не могло быть сомнений. Перемена была в нем самом. Он не мог одновременно без памяти любить двух женщин. Правда, было время, когда он питал нежные чувства к Анджеле и к Руби, к Анджеле и Кристине, но тогда им не владела такая любовная лихорадка, какую он переживал сейчас. Он не мог изгнать из сердца образ этой девушки. Минутами он чувствовал жалость к Анджеле. А иногда ненавидел ее за то, что она навязывает ему свое общество, за то, что она, как он говорил себе, ходит за ним по пятам. Боже милосердный! Если бы можно было как-нибудь отделаться от нее, не причинив ей зла! Если бы можно было высвободиться из этих тисков! Подумать только, что сейчас он мог быть с Фридой, они вместе гуляли бы где-нибудь, катались бы на лодке, он сжимал бы ее в своих объятиях! Никогда не забыть ему то утро, когда она впервые пришла к нему в его студию на сеновале, а как обворожительна она была в тот вечер, когда он впервые увидел ее в доме сестры. Что за отвратительная, в общем, штука жизнь! И вот, сидел ли Юджин в гамаке на ферме Блю, или качался на качелях, которые старый Джотем в свое время устроил для кавалеров Мариетты, или с книгой в руках грезил в тени дома, повсюду он ощущал тоску и одиночество, и у него была одна мечта — Фрида.
    
Тем временем здоровье его, как и следовало ожидать, нисколько не улучшалось. Вместо того чтобы воздерживаться от плотских излишеств в своих отношениях с Анджелой, он по-прежнему предавался им. Казалось, любовь к Фриде должна была бы положить этому конец, но присутствие Анджелы, их до некоторой степени вынужденная близость, ее настойчивые притязания снова и снова разбивали тот защитный барьер, каким служила его неприязнь. Будь он один, он вел бы целомудренный образ жизни до той минуты, пока его не захватило бы какое-нибудь новое чувство. Но сейчас ему некуда было бежать ни от Анджелы, ни от самого себя, и их отношения, порою вызывавшие в нем чуть ли не физическую тошноту, оставались прежними.
    
Все родные его жены — а их было немало как на ферме Блю, так и в округе — были в восторге от приезда Юджина. Блестящий успех его первой выставки, о которой писали газеты, и то, что его популярность нисколько не пошатнулась после второй, — мосье Шарль сообщал, что вскоре в Париже состоится выставка его картин, — все это еще больше укрепило престиж Юджина в глазах всей семьи.
    
Сама Анджела чувствовала себя в этой обстановке королевой; что же до Юджина, то ему предоставлялась привилегия всех гениев: он мог делать все, что ему заблагорассудится. Юджин был в центре внимания, впрочем, внешне это ни в чем не проявлялось, так как его четыре зятя — почтенные граждане Запада — ничем не обнаруживали, что считают его необыкновенным человеком. Он не принадлежал к знакомому им типу людей, — он не был ни банкиром, ни адвокатом, ни хлеботорговцем, ни агентом по продаже недвижимого имущества, но тем не менее они гордились им. Он был не такой, как все, но держал себя естественно, добродушно, скромно и склонен был выказывать гораздо больше интереса к их делам, чем испытывал в действительности. Часами он выслушивал подробнейшие отчеты об их деятельности, вникал в их политические, финансовые, хозяйственные и общественные интересы. Мир представлялся Юджину пестрой смесью характеров и нравов — его всегда интересовало, как живут другие люди. Он любил хороший анекдот и хотя сам редко рассказывал — был прекрасным слушателем. Глаза его блестели, и все лицо светилось от удовольствия, которое доставлял ему забавный рассказ.
    
Несмотря на все это, на внимание, каким он был окружен, на сердечный прием, который ему оказывали родные Анджелы, и на то, что интерес к искусству в нем отнюдь не угас (в парижской выставке нашел свое завершение лишь первый, юношеский период его творчества), — Юджин остро ощущал, что катится под гору. С ним происходило что-то неладное, это было несомненно. Дела его шли все хуже и хуже. Правда, он мог еще надеяться на продажу нескольких картин (в Нью-Йорке не нашлось ни одного покупателя на его парижские этюды), но уверенности в этом не было никакой. Поездка на родину обошлась им в двести долларов из капитала в тысячу семьсот, и предстояли еще расходы осенью, если состоится его поездка в Чикаго. На полторы тысячи долларов он и года не проживет, этого едва ли хватит больше чем на шесть месяцев, а между тем ни писать при теперешнем своем состоянии, ни давать иллюстрации для журналов он был не в силах. Необходимо было возможно скорее продать несколько картин, — в противном случае он мог очутиться в очень тяжелом положении.
    
Между тем Анджела, исполненная самых радужных надежд, внушенных ей их пребыванием в Нью-Йорке и Париже, снова начала находить радость в жизни, так как, по ее мнению, она в конце концов научилась справляться с Юджином. Возможно, что у него и наклевывался легкий флирт с Фридой (ничего серьезного быть не могло, иначе это от нее бы не укрылось), но ей удалось пресечь его в самом начале. Правда, Юджин был раздражителен, однако причиной этому были скорее всего сцены, которые она ему устраивала. Этим бурным вспышкам чувств, далеко не всегда преднамеренным, она придавала большое значение. Надо же заставить Юджина понять, что он женатый человек, что он не может заглядываться на девушек и волочиться за ними, как раньше. Анджела прекрасно сознавала, что Юджин несравненно моложе ее по темпераменту, что в нем еще много мальчишеского и это может оказаться для нее источником великих неприятностей, где бы они ни жили. Но если она будет следить за ним, если будет настойчиво требовать от него внимания, тогда все обойдется само собой. К тому же она отдавала должное его прекрасным качествам — красивой внешности, приветливым манерам, славе, таланту. Разве не приятно, бывая в обществе, называть себя «миссис Юджин Витла» и видеть, как оглядываются те, кому имя Юджина знакомо? Его друзья — это не простые обыватели, им восхищались большие люди, известные художники, да и обыкновенные, заурядные люди без всяких претензий, считали его милым, тактичным, способнейшим и достойнейшим человеком. В общем, он всюду пользовался симпатией. Чего же еще можно было желать?
    
Анджела и не догадывалась об истинных чувствах Юджина. Жалость, сознание, что он несправедлив к жене, крепко засевшее в голове болезненное представление, что в мире царит несправедливость, желание по возможности щадить Анджелу — в крайнем случае обманывать, но отнюдь не оскорблять — все это вынуждало Юджина постоянно притворяться, будто он любит ее, делать вид, что ему с ней очень хорошо, и приписывать все свои настроения только потере работоспособности. Анджела была плохая отгадчица мыслей, да и переживания Юджина были иногда слишком сложны, чтобы она могла их понять. Она жила в воображаемом раю и, в сущности, строила свой дом на дремлющем вулкане.
    
Юджин не поправлялся, и к осени в нем укрепилось убеждение, что самое лучшее для него — перебраться в Чикаго. Там, очевидно, вернется к нему утраченное здоровье. Блэквуд ему осточертел. Тенистая лужайка потеряла для него всякую прелесть. Маленькое озеро, речка, поля — все, что так восхищало его когда-то, теперь ему вконец прискучило. Правда, беседы со старым Джотемом, этим добрым и принципиальным, неизменно дружелюбным ко всем и всему человеком, по-прежнему доставляли ему удовольствие, а Мариетта развлекала его своим добродушным остроумием и неожиданной наблюдательностью. Но он не мог удовлетвориться разговорами с нормальными, трезвыми, уравновешенными людьми, пусть даже достойными и доброжелательными. Простая жизнь и будничные дела начинали вызывать в нем раздражение. Его тянуло в Лондон, в Париж, тянуло приняться за дела. Безделье становилось невыносимым. Не важно, что он не в состоянии работать. Он чувствовал, что должен попытаться. Эта оторванность от жизни действовала на него ужасающе.
    
Шесть месяцев прожил Юджин в Чикаго и за это время не написал ни одной картины, которая удовлетворила бы его, которую он не «замучил» бы бесконечными переделками. Затем последовали три месяца в горах штата Тенниси, куда они поехали, потому что кто-то рассказал ему про чудодейственный источник в живописной долине, где весна изумительно хороша, а жизнь необычайно дешева. Четыре летних месяца они провели в горах на юге Кентукки, где царила вечная прохлада, а после этого пять месяцев в Билокси, в штате Миссисипи, на берегу Мексиканского залива, так как кто-то посоветовал Анджеле поехать на этот зимний курорт. За это время деньги Юджина (полторы тысячи долларов, остававшиеся у него при отъезде из Блэквуда, плюс сумма, вырученная от продажи в течение осени и зимы трех картин с парижской выставки, — двести долларов за одну, сто пятьдесят за другую и двести пятьдесят за третью, да еще двести пятьдесят долларов за нью-йорский вид, проданный мосье Шарлем несколькими месяцами позже) почти разошлись. У него оставалось пятьсот долларов, но так как старые картины больше не находили покупателей, а нового он ничего не написал, их материальное положение в смысле перспектив на будущее было очень тяжелым. Он мог бы, конечно, вернуться в Александрию и там прожить еще с полгода, почти ничего не тратя, но после истории с Фридой ни ему, ни Анджеле это не улыбалось. Анджела боялась Фриды и твердо решила не ехать в Александрию, пока там живет эта девушка. А Юджину было стыдно туда возвращаться, так как это открыло бы людям глаза на то, какой плачевный оборот приняли его дела. О Блэквуде не могло быть и речи. Они и без того достаточно долго жили на средства родителей Анджелы. Если он не поправится, ему придется окончательно отказаться от всякой мысли об искусстве, так как одними попытками создать что-то не проживешь.
    
Юджину стало казаться, что он жертва какого-то дьявольского наваждения, ведь есть же люди, которых преследуют злобные силы, люди, родившиеся под несчастливой звездой, обреченные на горе и неудачи. Откуда мог знать нью-йоркский астролог, что ему предстоят четыре незадачливых года! Вот уже три года из этих четырех прошли. Почему чикагский хиромант, как и нью-йоркский астролог, предсказал, что ему предстоят два тяжелых периода и что, по всей вероятности, к середине жизни у него произойдет решительный перелом? Неужели человеческая жизнь подчинена каким-то таинственным влияниям? И что знают об этом философы-естествоиспытатели, те натуралисты, произведения которых он читал? В их книгах так много говорится о неизменных законах, управляющих вселенной, о незыблемых законах химии и физики, — почему же с помощью физики и химии нельзя объяснить его странный недуг? Или же раскрыть истинный смысл предсказаний астролога, а также тех примет и знамений, которые, как он заметил, обычно предшествуют каждой его удаче и неудаче? В последнее время, например, он стал замечать, что если у него дергается левый глаз, значит, его ждет ссора с кем-нибудь — и уж обязательно с Анджелой. Если он находил цент или вообще какую-нибудь монету, то ему предстояло получить деньги; каждому извещению о продаже его картин предшествовала находка какой-нибудь монеты. Как-то в Чикаго в страшный дождь он нашел цент на Стэйт-стрит и сразу же получил от мосье Шарля письмо, что в Париже за двести долларов продана его картина. В другой раз на пыльной дороге в штате Теннесси он поднял трехцентовую монету старой чеканки, и мосье Шарль вскоре сообщил, что один из его нью-йоркских видов продан за полтораста долларов. Был еще случай, когда на песчаном пляже в Билокси ему попался цент — и снова он получил уведомление о продаже картины. Странно, но факт. Юджин заметил также, что если в доме начинает скрипеть дверь, кто-нибудь обязательно заболеет, а если под окном завоет черная собака — кто-то умрет. Мать говорила ему об этой примете, и он сам проверил ее правильность на одном человеке в Билокси. Человек этот внезапно заболел, и вот откуда ни возьмись на улице появилась собака, черная собака, которая остановилась под его окном. И вскоре он умер. Юджин не поверил бы, если бы это не произошло у него на глазах — он сам видел и собаку, и объявление о смерти. Собака завыла в четыре часа пополудни, а к утру человека не стало. Юджин собственными глазами видел, как дверь обивали черным крепом. Анджела смеялась над его суеверием, но Юджин стоял на своем. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
   
   
    
     
Глава XVI
    
    
Близился момент, когда их средства должны были иссякнуть, и Юджину пришлось задуматься над тем, как жить дальше. От постоянной тревоги и чувства мрачной безнадежности он сильно исхудал, и взгляд у него стал бегающий, боязливый. Часами ходил он по комнате, размышляя о тайнах природы и ломая голову над тем, как выйти из положения; что станется с ним, скоро ли будет продана еще какая-нибудь картина, когда именно и будет ли вообще продана? Анджела, вначале полагавшая, что его болезнь — только временное недомогание, теперь стала понимать, что она принимает затяжной характер. Он не был болен физически — он ходил, ел и разговаривал совсем как нормальный человек, но он не мог работать и без конца изводил себя всякими тревогами.
    
Анджела, как и Юджин, прекрасно видела, что их денежные дела из рук вон плохи, хотя он никогда не говорил с ней об этом. Ему было совестно признаться — после такого блестящего начала в Нью-Йорке, — что он боится краха. Как это глупо — при его-то даровании! Конечно, эта полоса пройдет, и пройдет скоро!
    
Огромную услугу в этот период оказали Анджеле привитая ей в семье бережливость и врожденная расчетливость, — она делала покупки с величайшим разбором, выгадывая каждый цент. Она умела сама шить на себя, в чем Юджин убедился, когда впервые навестил ее в Блэквуде, и сама мастерила себе шляпки. В Нью-Йорке, когда Юджин стал хорошо зарабатывать, она мечтала о том, что будет заказывать наряды у лучших портних, но так и не собралась этим заняться. Как женщина благоразумная, она решила еще немного подождать, а когда здоровье Юджина пошатнулось, ей пришлось и вовсе распроститься с этой мечтой. Опасаясь, что буря, разразившаяся над ними, может затянуться, она принялась чинить, чистить, утюжить и переделывать все, что только возможно. Даже когда Юджин предлагал купить ей какую-нибудь обновку, она отказывалась. Ее удерживали опасения за будущее, страх перед трудностями, которые могли стать на его пути.
    
Юджин это видел, хотя и не говорил ничего. От него не укрылось, что она живет в вечном страхе, проявляет огромное терпение, приносит ему в жертву все свои желания и прихоти, и он не мог не оценить этого. Слишком уж очевидно было, что она думает только о нем, только об его интересах. Она была его тенью, его alter ego[13], его служанкой, всем, чем бы он ни пожелал ее видеть. Он шутя называл ее «песик», потому что на Западе, в детстве, они называли так всякого, кто был на побегушках у других. Когда играли в мяч и кому-нибудь из играющих было лень бежать за мячом, говорил: «А ну, Вилли, сбегай за меня, песик». Анджела и была таким «песиком» для Юджина.
    
За эти два года их странствований по разным штатам Юджин не давал Анджеле никаких поводов к ревности, потому что она всегда находилась с ним, была почти единственной его собеседницей, а также и потому, что они не засиживались подолгу на одном месте и не жили достаточно широко, чтобы он мог завязать где-нибудь интимную дружбу, грозившую катастрофой. Ему встречались девушки, которые привлекали его внимание, — как всегда привлекало все незаурядное, все юное и физически совершенное, — но не было случая познакомиться с ними. Они не посещали дома, куда он был вхож раньше, не вращались в тех кругах, где им прежде случалось бывать. Юджин мог только издали смотреть на этих юных красавиц. Трудно было ему мириться с цепями, которые налагал на него брак, и делать вид, будто у него чисто бескорыстный интерес к красоте, но он именно так должен был вести себя в присутствии Анджелы (как, впрочем, и в присутствии всех подобных ей рабов ходячей морали), так как малейшее внимание к какой-нибудь женщине встречало с ее стороны решительный отпор. Он должен был высказывать свое мнение в безличной форме и сдержанных выражениях. Стоило ему проявить хотя бы тень личного интереса или восхищения, как Анджела принималась критиковать его вкус и доказывать, насколько необоснованны его восторги. Если же он проявлял к какой-нибудь женщине особый интерес, она всячески старалась разнести его очередной идеал в пух и прах. Тут она не знала пощады, и ему было ясно, на чем зиждется ее критика. Он улыбался про себя, но ничего не говорил. Его даже восхищали героические усилия, которые она прилагала, чтобы настоять на своем, хотя каждая ее призрачная победа укрепляла железную решетку его клетки.
    
Именно в этот период Юджин волей-неволей вынужден был оценить то терпение, ту беззаветную преданность, которую Анджела проявляла во всем, что касалось его материального благополучия. В ее глазах он, несомненно, был самым великим человеком на свете — несравненным художником, несравненным мыслителем, несравненным любовником, личностью, выдающейся во всех отношениях. То, что он ничего не зарабатывал, не играло для нее в то время большой роли. Будет же он опять зарабатывать! Ведь у нее оставался ореол его славы! Быть «миссис Юджин Витла» после всего, что их окружало в Нью-Йорке и в Париже, — могла ли она желать большего? Не важно, что теперь ей приходится беречь каждый цент и самой мастерить себе платья и шляпки, экономить, чинить, утюжить и переделывать! Через несколько лет, когда Юджин станет постарше, он излечится от своей нелепой влюбчивости, и тогда все пойдет хорошо. Да и сейчас он как будто любит ее, а это чего-нибудь да стоит. А Юдин, чувствуя себя одиноким, терзаясь страхами, не уверенный в себе, не уверенный в будущем, с благодарностью принимал ее нескончаемые заботы, чем и вводил ее в заблуждение. От кого еще мог он этого ожидать? размышлял он. Кто был бы ему столь предан в такое время? Он готов был поверить, что способен снова полюбить Анджелу и не изменять ей, если б только удалось избежать интересных встреч. Если бы удалось подавить в себе это неукротимое влечение к другим женщинам, восторг перед их красотой, желание слышать похвалу из их уст.
    
Эти мысли объяснялись прежде всего тем, что он был болен и одинок. Вернись к нему здоровье, улыбнись ему снова успех, о котором он так жадно мечтал, все пошло бы, как раньше. Он был капризен, как сама природа, изменчив, как хамелеон. Только две реальные ценности существовали для него, и им он оставался неизменно верен, как стрелка компаса, которая всегда показывает на север: красота окружающего мира, которой он восхищался и которую жаждал передать на полотне, и женская красота — вернее, красота девушки в восемнадцать лет. О, это пробуждение женского начала в восемнадцатилетней девушке! Ничто под солнцем, казалось ему, не может сравниться с ним. Оно напоминает первые весенние почки, цветы, раскрывающие свои венчики навстречу новому дню, аромат роз и росы, игру солнца на поверхности вод или игру бриллиантов. Этому он не способен был изменить. От этого он не мог отказаться. Это преследовало его подобно чудесному видению. И то, что очарование Стеллы, Руби, Анджелы, Кристины и Фриды, в котором на какой-то миг, частично или полностью, проглядывала эта красота, что очарование это было мимолетнее тени, не играло для него большой роли. Красота оставалась его светлой властительницей. Презреть ее, забыть — он не мог. Она неотступно стояла перед ним каждый час, каждую минуту. И хотя он называл себя глупцом, хотя говорил себе, что красота, как блуждающий огонек, приведет его к гибели, что он останется ни с чем, как последний нищий, — все же он не мог с собой совладать. Красота юности, красота восемнадцати лет! Без этого жизнь казалась скверной шуткой, участью ломовой лошади, отвратительной свалкой, где все вертится только вокруг пошлых материальных интересов (мебель, дома, вагоны, лавки) и все вовлечено в борьбу — ради чего же? Ради удовлетворения нужд каких-то жалких людишек? Да нет же! Чтобы воздвигнуть храм красоте? Да, разумеется, — но какой красоте? Красоте старости? Как глупо! Красоте средних лет? Бессмыслица! Красоте зрелости? Нет! Красоте юности? Да! Красоте восемнадцати лет. Именно так. Это была для него неопровержимая истина, доказанная всей мировой историей. Что же, как не красота и ее манящая сила, как не возникавшие из-за нее войны и совершающиеся ради нее преступления служило вечной темой для искусства, литературы, истории и поэзии? Он, Юджин, поклонялся красоте. Все прошлое мира подтверждало его правоту. Кто мог это отрицать?
   
   
    
     
Глава XVII
    
    
Из Билокси, где с наступлением лета жара сделалась невыносимой, Юджин решил ехать в Нью-Йорк. Деньги были на исходе, и необходимость толкала его на решительный шаг, хотя бы даже это привело к полной катастрофе. У Кельнера находился на хранении ряд картин еще от первой выставки и почти все холсты с выставки парижских работ (мосье Шарль любезно вызвался позаботиться о них). Парижские этюды расходились плохо. Идея Юджина заключалась в том, чтобы втихомолку от друзей и знакомых приехать в Нью-Йорк, снять комнату в каком-нибудь глухом переулке, либо в Джерси-Сити, либо в Бруклине, где он не рискует ни с кем встретиться, и забрать картины у мосье Шарля, — авось, ему удастся заинтересовать ими кого-нибудь из более мелких барышников и комиссионеров, про которых он не раз слышал, и те придут посмотреть его работы и уплатят ему за них наличными. А если из этого ничего не выйдет, можно попробовать снести их по одной в магазины и там продать. Он вспомнил, что в свое время Эбергарт Занг через Норму Уитмор приглашал его зайти. Юджин предполагал, что раз фирма «Кельнер и сын» проявила к нему такой интерес и газетные критики столь благосклонно отзывались о его работах, то мелкие торговцы рады будут иметь с ним дело. Разумеется, они купят у него все его работы. Как же иначе — ведь его картины превосходны, совершенно превосходны!
    
Юджин забыл, а может быть, ничего и не знал о метафизической стороне успеха и неудачи. Он не отдавал себе отчета в том, что «каким человек мыслит себя, таков он и есть», и таким мыслит его весь мир, ибо важно не то, каков он на самом деле, а каким он себе представляется. Почему это так, мы не знаем, но что это чувство передается другим — неоспоримый факт.
    
Душевное состояние Юджина, растерянного, беспомощного, запутавшегося во всяких сомнениях и страхах, — ладья, потерявшая руль и блуждающая во мраке, — словно по беспроволочному телеграфу передавалось всем, кто знал его или слыхал о нем. Когда выяснилось, что Юджин заболел и перестал работать, мосье Шарль был сперва удивлен и расстроен, а затем его интерес к молодому художнику стал заметно падать. Подобно всем способным и преуспевающим дельцам, мосье Шарль любил иметь дело с людьми сильными, в расцвете славы, в зените успеха. Малейшее отклонение от этой нормы сейчас же отмечалось им. Когда человеку грозил крах, — когда он заболевал и находился в состоянии апатии или же когда его воззрения подвергались ломке, — весьма прискорбно, конечно, но при таких обстоятельствах оставалось одно — уйти от него подальше. С людьми, потерпевшими крушение, опасно иметь дело. Это прежде всего бьет по карману. Темпл Бойл и Винсент Бирс, бывшие учителя Юджина, слыхавшие у себя в Чикаго о его славе, Люк Севирас, Уильям Мак-Кеннел, Орен Бенедикт, Хадсон Дьюла и многие другие не могли понять, что сталось с ним. Почему он больше не работает? Его давно не видели ни в одном из уголков Нью-Йорка, где встречаются любители искусства. Во время выставки его парижских работ носились слухи, что Юджин собирается в Лондон, где будет работать над такой же серией картин, но выставка его лондонских этюдов так и не состоялась. Весной, уезжая из Нью-Йорка, он говорил Смайту и Мак-Хью, что теперь, вероятно, займется Чикаго, но из этого тоже ничего не вышло. Иначе кто-нибудь видел бы его новые работы. Слухи были разноречивые: говорили, что Юджин очень разбогател, что дарование окончательно ему изменило и даже что рассудок его угас, — а потому в той части художественного мира, где его знали и где им интересовались, вскоре перестали и вспоминать о нем. «Очень жаль, — размышляли его соперники по ремеслу, — но одним серьезным конкурентом стало меньше». Что же касается друзей Юджина, то они жалели его, но утешались тем, что такова жизнь. Возможно, он еще поправится. А если нет — что ж…
    
По мере того как проходило время — год, другой, третий, — память о его внезапном и блестящем успехе и последующем исчезновении превратилась в своего рода излюбленную легенду, поучительную притчу для молодых талантов. Как много обещал этот человек! Почему же дарование его иссякло? Иногда его имя упоминалось в разговоре или в печати, но сам он, можно сказать, умер для всех.
    
К тому времени, когда Юджин решил поехать в Нью-Йорк, все его состояние заключалось в трехстах долларах, и из этой суммы он сто двадцать пять дал Анджеле, чтобы она могла вернуться в Блэквуд и жить там, пока он не устроит свои дела. После долгих споров они порешили, что это будет наилучший выход из положения. Трудно было сказать, чем Юджин займется, так как ни к живописи, ни к иллюстрированию журналов он вернуться не мог. Было бы неблагоразумно ехать обоим в Нью-Йорк с такими деньгами. У нее есть родной дом, где ее с радостью примут, — во всяком случае, на время. А он пока что один потягается с превратностями судьбы.
    
Юджин не был в Нью-Йорке два с лишним года, два с лишним года он провел в скитаниях, и вид города произвел на него огромное впечатление. После гор Кентукки и Теннесси, после пустынного побережья Билокси он радовался возвращению в Нью-Йорк, в этот муравейник, где кишат миллионы людей, — в город, где неудачи и успех одного человека растворяются в необозримой толще жизни. Здесь строилась подземная железная дорога. Автомобиль, который всего лишь несколько лет назад робко начинал свою карьеру, теперь получил большое распространение. Повсюду встречались лимузины новых конструкций. Еще стоя на пристани в Джерси-Сити, Юджин мог заметить значительные перемены в открывшейся перед ним перспективе города, и достаточно было ему один раз пройтись по Двадцать третьей улице и по Седьмой авеню, как он увидел мир, менявшийся буквально на глазах, грандиозные отели, многоэтажные жилые дома, оглушительный шум кичливой жизни, лепившей город по своему вкусу. На Юджина это подействовало угнетающе, — ведь когда-то он надеялся и сам стать частицей этого великолепия и блеска, и вот это ему не удалось и вряд ли удастся в будущем.
    
Было сыро и холодно, весна еще только начиналась, и Юджин вынужден был купить себе легкое пальто. Своего единственного демисезонного он не захватил, а ничего другого у него не было. В конце концов этого требует приличие, рассуждал он. Из бережно хранимых ста семидесяти пяти долларов он истратил сорок на возвращение в Нью-Йорк, пятнадцать отдал за пальто, и теперь у него оставалось сто двадцать пять долларов, с которыми ему и предстояло сызнова начинать жизнь. Его сильно тревожила мысль о будущем, но какое-то подсознательное чувство говорило ему, что еще не все потеряно, что все еще образуется.
    
Он снял дешевую комнату в довольно неприглядном районе западной части города на Двадцать четвертой улице, близ Одиннадцатой авеню, с единственной целью — держаться подальше от тех мест, где особенно кипит интеллектуальная жизнь, и по возможности избегать знакомых, пока не удастся стать на ноги. Это был старый, неприглядный кирпичный дом, стоявший среди таких же старых, неприглядных строений, вроде того, какой он изобразил однажды на картине. Впрочем, новое его жилище оказалось не таким уж плохим. Обитатели дома были люди бедные, но довольно интеллигентные. Юджин избрал именно это густозаселенное беднотой место, потому что здесь неподалеку протекала Нортривер, с ее оживленным пароходным движением, а так как перед его окном (единственным и выходящим на запад) тянулся ряд пустырей, служивших стоянкой для подвод, вся жизнь вокруг была перед ним как на ладони. За углом, на Двадцать третьей улице, в другом таком же ветхом доме, помещался сравнительно недорогой ресторан и пансион, где можно было поесть за двадцать пять центов. Жизнь окружающих людей совершенно не интересовала Юджина. Здесь все было жалко, убого и грязно, но он надеялся когда-нибудь выбраться отсюда. Никто из здешних жителей не знал его. А вместе с тем его новый адрес — «Западная сторона, Двадцать четвертая улица, дом 552» звучал совсем неплохо. Это могло сойти за один из тех старых кварталов, которыми пестрит Нью-Йорк и в которых любят селиться художники.
    
Сняв комнату у хозяйки-ирландки, жены портового весовщика, Юджин решил повидаться с мосье Шарлем. Он знал, что, несмотря на бедность и упадок сил, вид у него еще вполне приличный. На нем был хороший костюм, новое пальто, держался он бодро и решительно. Но, думая так, Юджин и не подозревал, что лицо у него изможденное и больное, а лихорадочный блеск глаз говорит о гложущей его душевной тревоге. Не доходя полквартала до конторы «Кельнер и сын» на Пятой авеню, Юджин остановился и задумался — стоит ли заходить и что сказать? Время от времени он писал мосье Шарлю, что здоровье его в скверном состоянии и что он не может работать, но неизменно добавлял при этом, что надеется скоро поправиться. И каждый раз он тревожно ждал ответа, который сообщил бы ему о продаже еще одной из его картин. Прошел год, затем два, теперь шел уже третий, а Юджин все еще был болен. Мосье Шарль испытующе посмотрит на него. Надо будет мужественно выдержать этот взгляд. Трудное это дело при теперешнем состоянии его нервов, но даже и сейчас в душе Юджина не угас еще какой-то задор. Он не сложил оружия и был уверен, что вернет себе милость судьбы.
    
Наконец он собрал все свое мужество и вошел. Мосье Шарль радушно приветствовал его.
    
— Как я рад! Я уже совсем потерял надежду увидеть вас в Нью-Йорке. Ну, как здоровье? Как поживает миссис Витла? Даже не верится, что прошло уже три года… Вы прекрасно выглядите. А ваша работа? Чувствуете себя в состоянии работать?
    
В первый момент Юджину показалось, что мосье Шарль в самом деле находит, что у него прекрасный вид, тогда как этот наблюдательный и неглупый человек спрашивал себя, что могло быть причиной такой невероятной перемены. Юджин, казалось, постарел лет на восемь. Между бровями у него пролегли резкие складки, и во всем облике чувствовались усталость и апатия. И мосье Шарль думал про себя: «Этот человек, пожалуй, окончательно погиб для искусства. Он что-то утратил — как раз то, что я заметил в нем при первой встрече, — огонь и восторженность, которые он излучал, как дуговая лампа свет. Теперь у него такой вид, точно он ищет опоры, чтобы хоть как-то удержаться и не пойти ко дну. Он без слов взывает о снисхождении. Какая жалость!»
    
Как это ни печально, но мосье Шарль считал, что в таких случаях ровно ничего нельзя сделать. Художнику, который сам себе не может помочь, помочь нельзя. Талант его угас. Самое разумное в таких случаях — прекратить всякие попытки, взяться за какой-нибудь другой труд и забыть об искусстве. Возможно, что он и поправится, но уверенности в этом нет никакой. Нервные расстройства принимают нередко хроническую форму.
    
Юджин подметил кое-что из этого в поведении мосье Шарля. Он не мог бы сказать, что именно, но мосье Шарль казался более озабоченным, более осторожным и более чужим, чем раньше. Он был не то чтобы холоден, но сдержан, словно боялся, что его попросят о чем-то таком, чего он, при всем желании, сделать не может.
    
— Насколько я вижу, парижские этюды не имели успеха ни здесь, ни там, — заметил Юджин небрежным тоном, словно речь шла о пустяках, но он так надеялся услышать в ответ что-нибудь утешительное. — Я думал, они будут лучше приняты. Но нельзя, конечно, рассчитывать, что удастся все продать. Зато нью-йоркские виды очень неплохо разошлись.
    
— Да, очень неплохо, гораздо лучше, чем я ожидал. По правде сказать, я не надеялся, что нам удастся продать столько картин. В них было слишком много нового, и они выходили за рамки интересов широкой публики. Но вот парижские этюды оказались чужды американцам в совершенно другом смысле; я хочу сказать, что их нельзя причислить к тем произведениям жанровой живописи, которые приходят к нам из-за границы и все значение которых основано на мотивах общечеловеческого, а не местного характера, — я имею в виду их тематику, конечно. В глазах людей, способных разбираться в красках, композиции и замысле, ваши парижские этюды можно назвать шедеврами в истинном смысле этого слова, но рядовому любителю они, по-видимому, представлялись попросту сценками из парижской жизни. Вы понимаете, что я хочу сказать? Вот в этом-то смысле они и чужды американцам, тем более что Париж не новая тема для художников. Возможно, виды Лондона или Чикаго пришлись бы больше ко двору. Тем не менее вы можете с полным правом поздравить себя. Ваше творчество произвело впечатление и здесь и во Франции. Когда вы опять вернетесь к работе, вы убедитесь — я нисколько не сомневаюсь, — что длительный перерыв вам нимало не повредил.
    
Он старался быть вежливым и внимательным, но был рад, когда Юджин ушел.
    
Юджин вышел на улицу в самом безотрадном настроении. Теперь ему было ясно, как обстоит дело. Сейчас он вычеркнут из жизни, и остается только ждать.
   
   
    
     
Глава XVIII
    
    
Юджин решил обратиться к владельцам художественных магазинов и попытаться продать им оставшиеся у него картины. А картин было довольно много. Если выручить за них приличную сумму, можно будет прожить на эти деньги изрядный срок — пока он снова не станет на ноги. Когда картины прибыли в его одинокую комнату и он с какой-то нерешительностью и грустью стал распаковывать и расставлять их, они показались ему превосходными. Неужели они не найдут себе покупателей, после того как критики приняли их так восторженно да и мосье Шарль высказал о них такое высокое мнение? Разумеется, их купят, их с руками оторвут. Но когда он стал приглядываться к витринам художественных магазинов, его постигло разочарование: здесь вовсе не так уж гонялись за картинами. Пусть его полотна и хороши, нельзя, однако, забывать, что художников много, и притом превосходных художников. Ему неудобно было обращаться в крупные магазины, так как его имя было связано с фирмой «Кельнер и сын». В более мелких у него, пожалуй, и возьмут что-нибудь, но не все, — может быть, один, в лучшем случае два этюда, да и то за гроши. Как зло посмеялась над ним судьба! Он, Юджин Витла, уже три года назад видевший себя на пороге благополучия, сидит сейчас в своей комнате, в каком-то темном переулке, и ломает голову над тем, откуда взять денег, чтобы перебиться лето, как сбыть картины, которые всего два года назад казались ему основой будущего благосостояния! Он решил обратиться к какому-нибудь комиссионеру средней руки, предложить ему зайти посмотреть его произведения, а в случае крайней нужды продать мелким барышникам часть картин за наличные. Так или иначе, он должен поскорее раздобыть денег. Нельзя же до бесконечности оставлять Анджелу в Блэквуде.
    
Он зашел к Джейкобу Бергману, Анри Ларю и братьям Потль и спросил, не хотят ли они посмотреть его картины. Бергман, который сам управлял своим магазином, вспомнил Юджина — он был на обеих его выставках, — но не проявил особого энтузиазма; все же он полюбопытствовал, сколько холстов было продано и за какую цену, и Юджин ответил ему.
    
— Что ж, принесите две-три картины и оставьте на комиссию. Ведь вы знаете, как эти дела делаются, — может, кому-нибудь и понравится. Трудно сказать заранее.
    
Он добавил, что за комиссию берет двадцать пять процентов и в случае продажи даст Юджину знать. Прийти и посмотреть картины он отказался. Пусть Юджин выберет по своему вкусу. То же самое повторилось и у Анри Ларю и у братьев Потль, причем оказалось, что последние даже не слыхали про него. Они предложили ему показать что-нибудь из его работ. Юджин был не слишком оскорблен таким невежеством, — судя по тому, как шли дела, он понимал, что в дальнейшем можно еще и не того ожидать.
    
Другим художественным магазинам он не решался доверить продажу своих картин, а таскать их по редакциям журналов (где можно было в случае удачи рассчитывать на сто двадцать пять и даже сто пятьдесят долларов за каждую) считал неудобным. Ему не хотелось, чтобы в журнально-художественном мире стало известно, в каком он положении. Хадсон Дьюла был его лучшим другом, но кто знает, заведует ли он еще художественным отделом журнала «Труф». (Между прочим, Дьюла действительно там больше не работал.) Оставался Ян Янсен и еще кое-кто, но они, несомненно, продолжают считать его преуспевающим художником. Таким образом, гордость создавала для Юджина дополнительные затруднения. Как же он будет существовать, если обращаться в журналы не хочет, а что-нибудь новое создать не в состоянии? Юджин решил походить по небольшим магазинам с одной какой-нибудь картиной, предлагая ее за наличные. Там, вероятно, никто не знает его, а картина может понравиться. Это позволит ему без большого ущерба для своего самолюбия согласиться на любую цену, какую ему предложат, если только она не будет совсем уж мизерной.
    
В одно ясное майское утро он сделал такую попытку, и хотя она принесла известные результаты, прекрасный день был для Юджина совершенно испорчен. Захватив с собою один из нью-йоркских этюдов, он понес его в третьестепенный магазинчик, который как-то заметил на Шестой авеню. Не вдаваясь в объяснения, он спросил, не купят ли у него эту вещь. Владелец, маленький, смуглый человечек семитского происхождения, с любопытством посмотрел на художника, а затем на картину. Ему с первого же взгляда стало ясно, что человек этот в затруднительном положении и что ему до зарезу надо продать свой этюд. Он подумал, что может купить эту вещь за бесценок, но сомневался, стоит ли покупать. Сюжет картины был не слишком популярный знаменитый ресторан на Шестой авеню, за аркой надземной железной дороги, сквозь густую сетку дождя прорываются яркие полосы света. Много лет спустя один коллекционер из Канзас-Сити откопал эту картину на аукционе старой мебели и поместил ее среди своих шедевров. В это утро, однако, ее достоинства были не так очевидны.
    
— У вас в окне, я вижу, иногда выставляются картины. Вы покупаете подлинники?
    
— Случается, — равнодушно отозвался владелец. — Только не часто. Что у вас там?
    
— У меня картина маслом, которую я не так давно написал. Я иногда занимаюсь этим. Может быть, посмотрите?
    
Владелец магазина стоял возле Юджина с безразличным видом, пока тот развязывал тесемку, распаковывал полотно и ставил его перед ним. Картина произвела на него впечатление, но он подумал, что она едва ли придется по вкусу среднему покупателю.
    
— Вряд ли я мог бы продать здесь это, — заметил он, пожимая плечами. Вещь хорошая, но у нас очень небольшой спрос на картины. Будь это обыкновенный пейзаж, или марина, или женская головка… Вот женские головки лучше всего идут. А ваша — очень сомневаюсь, удастся ли мне сбыть ее. Оставьте на комиссию, если хотите. Может быть, кому-нибудь понравится. А покупать мне ее, пожалуй, не к чему.
    
— А мне не к чему оставлять ее на комиссию, — с раздражением ответил Юджин.
    
Оставить свою картину в какой-то лавочке, где-то в переулке, да еще на комиссию! Нет, на это он не согласен. Ему хотелось ответить резкостью, но он подавил в себе вспышку гнева и спросил:
    
— А сколько бы вы дали за нее, если бы она вам подошла?
    
— Гм, — владелец магазина задумчиво поджал губы, — долларов десять не больше. Тут у нас нельзя запрашивать больших цен. Настоящий покупатель идет на Пятую авеню.
    
Юджина передернуло. Десять долларов! Боже, какая унизительная сумма! Стоило приходить сюда! Уж лучше иметь дело с журналами и с большими магазинами. Но где они? К кому вообще обратиться? Где они, эти магазины, которые были бы лучше вот этой лавчонки, если не считать крупных фирм, куда он уже наведывался? Так не разумнее ли придержать полотна, а пока что взяться за какую-нибудь работу? Ведь у него всего тридцать пять холстов, и если отдавать их по такой цене, он за все выручит каких-нибудь триста пятьдесят долларов. Какой от них прок! Его настроение и эта последняя попытка говорили ему, что больше выручить не удастся. Ему будут предлагать долларов пятнадцать, а возможно, и того меньше, и в результате положение его нисколько не улучшится. И картины уйдут, и денег не будет. Надо найти работу и сохранить картины. Но чем заняться?
    
Человеку в положении Юджина (ему исполнился тридцать один год, и он не имел никакого образования, кроме того, что сумел получить в процессе развития своего вкуса и таланта) было очень трудно приискать себе какую-нибудь работу. Главным препятствием было, конечно, нервное расстройство, которое сказывалось и на его внешности. Он производил впечатление растерянного, удрученного человека и уже тем самым был мало приемлем для всякого, кто хотел бы видеть своим служащим здорового, энергичного мужчину. Вдобавок весь его вид и манеры безошибочно выдавали в нем художника — изысканного, замкнутого и чувствительного. Временами он держался с надменной холодностью, особенно когда находился среди людей, казавшихся ему вульгарными, или таких, которые старались показать свое превосходство над ним. А главное, он не мог придумать ничего такого, чем ему хотелось бы заняться. Мысль вернуться к искусству не давала Юджину покоя; только оно и могло выручить его в этот критический период его жизни. Ему не раз приходило в голову, что было бы недурно устроиться заведующим художественным отделом в каком-нибудь журнале, — из него, пожалуй, вышел бы дельный редактор. Было время, когда ему казалось, что он мог бы заняться литературой, но с этим давно покончено. После фельетонов в Чикаго он ничего не писал, а в теперешнем состоянии ему нечего и думать об этом занятии оно не для него. Какого труда стоило ему даже составить связное и разумное письмо Анджеле. Оглядываясь на свою жизнь в Чикаго, он вспомнил, что был когда-то инкассатором и возчиком в прачечной, и подумал, что мог бы, пожалуй, найти что-нибудь в этом роде. Почему не попытаться получить место вагоновожатого или конторщика в мануфактурном магазине? Регулярный рабочий день и постоянные обязанности могут оказать на него самое благотворное действие. Но как найти такую работу?
    
Если бы Юджин не был в столь угнетенном состоянии, это было бы вовсе не трудно, так как физически он был достаточно крепок и мог справиться с любой несложной работой. Ему достаточно было просто и откровенно поговорить с мосье Шарлем или Айзеком Вертхеймом и, воспользовавшись их влиянием, приискать себе занятие, которое дало бы ему возможность перебиться. Но он был слишком щепетилен, а болезнь делала его к тому же застенчивым и робким. Мысль, что придется отказаться от искусства и работать в другой области, вызывала у него одно только желание — укрыться возможно дальше от людских глаз. Как может он со своей внешностью, со своей репутацией, со своими изысканными вкусами якшаться с вагоновожатыми, продавцами, железнодорожными рабочими и возчиками? Нет, это невозможно, это выше его сил. Да и работа такого рода для него — дело далекого прошлого, так по крайней мере ему казалось. Он покончил с нею раз навсегда еще в дни своей учебы в Институте искусств. Снова искать такую работу — да разве он способен на это? Целыми днями бродил он по улицам, а по возвращении домой бросался к мольберту, чтобы посмотреть, не вернулся ли к нему его дар, или писал длинные, бессвязные, взволнованные письма Анджеле. Это было поистине жалкое состояние. Иногда в припадке отчаяния Юджин хватал какую-нибудь картину и, исходив с ней немало миль, отдавал за десять-пятнадцать долларов. Единственное, что его спасало, — это ходьба, он чувствовал себя тогда лучше. Красота природы, кипучая человеческая деятельность занимали его и отвлекали от тяжких мыслей. Бывали вечера, когда он приходил домой с ощущением, что в нем произошла чудодейственная перемена, что дело идет на поправку; но это продолжалось недолго, а потом прежнее настроение овладевало им… Так провел он три месяца, беспомощно плывя по течению, пока не понял наконец, что время не ждет, осень и зима не за горами, а у него скоро не останется ни одного цента.
    
В полном отчаянии Юджин сперва пытался найти место художественного редактора, но, побывав в трех журналах, очень скоро убедился, что такого рода места не раздаются направо и налево, да еще неопытным людям. Для этого надо было иметь определенный стаж, как и во всякой другой области, и предпочтение отдавалось тому, кто уже занимался такой работой где-нибудь в другом месте. Ни имя Юджина, ни его внешность, по-видимому, не производили никакого впечатления на джентльменов, к которым он обращался. Они слыхали о нем как об иллюстраторе и художнике, но его вид говорил о том, что место нужно ему лишь как временное прибежище для поправления расстроенного здоровья, а не для энергичной вдохновенной работы, и потому они не желали иметь с ним дела. Он решил попытать счастья в трех крупнейших книгоиздательствах, но там не оказалось вакансий. Надо сказать, что Юджин имел весьма слабое представление о сложности и ответственности редакторской работы, но сам он этого не понимал. Теперь оставались только мануфактурные магазины, городской трамвай и конторы по найму рабочих при крупных железных дорогах и фабриках. Он с сомнением смотрел на сахарные заводы, на табачные фабрики, на транспортные конторы, на товарные склады и гадал, удастся ли ему найти службу, хотя бы за десять долларов в неделю. В случае удачи (и если к тому же найдется покупатель на одну из его картин, выставленных у Джейкоба Бергмана, Анри Ларю и у братьев Потль) он как-нибудь обернется. Он может даже прожить на эти деньги вместе с Анджелой, если будет время от времени продавать этюд за десять-пятнадцать долларов. Сейчас комната и стол обходились ему в семь долларов в неделю, и ему стоило большого труда сохранить неприкосновенными те сто долларов, которые остались у него после первых затрат на обзаведение. Его пугала мысль, что, распродав все картины за бесценок, он впоследствии пожалеет об этом.
    
Найти работу нелегко даже при самых благоприятных условиях, когда человек здоров, молод и честолюбив, а о том, как трудно найти ее при условиях неблагоприятных, не приходится и говорить. Представьте себе — если вы обладаете воображением — толпы людей в сорок, пятьдесят, сто человек, дожидающиеся у каждого бюро по найму, у каждого трамвайного парка (в те особые дни, когда принимаются и рассматриваются заявления), у каждого крупного магазина, фабрики, мастерской или конторы, где, согласно объявлению в газете, требуется тот или иной работник или работница. Сплошь и рядом, когда Юджин пробовал обращаться в такие места, оказывалось, что его уже опередила целая толпа людей, которые с любопытством разглядывали его и, очевидно, недоумевали, — неужели этот франт пришел искать работы? Они казались ему совсем не такими, как он сам. Здесь были люди почти без образования, хорошо знакомые с тяготами жизни, которые очерствили их сердца; молодые люди, вялые, жалкие, рано изжившие себя; люди, подобные ему самому, один вид которых говорил о том, что они знавали лучшие дни, и люди, на чьих лицах было написано, что они уже побывали во всяких переделках. Но больше всего смущало Юджина то, что среди чаявших работы он неизменно встречал жизнерадостных, энергичных юношей, лет девятнадцати, двадцати, таких, каким был он сам, когда впервые приехал в Чикаго. Они были всюду, куда бы он ни направился. Их присутствие каждый раз мешало ему открыть цель своего прихода. Он не мог заставить себя это сделать. Последнее мужество покидало его. Он понимал, что у него неподходящий вид для человека, ищущего работы. Стыд и смущение овладевали им.
    
Он узнал, что эти люди встают в четыре часа утра, чтобы купить газету, и мчатся по адресу, указанному в объявлении, стремясь занять очередь поближе и обогнать других. Он узнал, например, что официанты, повара, служащие гостиниц часто дежурят всю ночь напролет и в два часа ночи, — будь то зимой или летом, в дождь или в снег, в зной или в стужу, — купив газету, спешат по адресам, указанным в объявлениях. Он узнал, что люди, ждущие в очереди, могут становиться насмешливыми, грубыми, воинственными, по мере того как прибытие все большего числа претендентов уменьшает их шансы на получение места. И такая погоня за работой идет непрерывно — и зимою, и летом, и в зной, и в стужу, и в дождь, и в снег. С видом безучастного зрителя Юджин, отойдя в сторонку, следил за толпой и слушал, как люди, измученные ожиданием или утратившие всякую надежду, отпускали непристойные шутки, кляли свою жизнь и судьбу и на чем свет ругали каких-то влиятельных лиц — всех вместе и порознь. Для него в его теперешнем состоянии это было жуткое зрелище, напоминавшее работу двух жерновов: эти люди представлялись ему мякиной, и сам он был на положении такой вот мякины или ему грозило стать ею. Жизнь перестала с ним церемониться. Он будет падать все ниже и ниже и, может быть, никогда уже не поднимется на поверхность.
    
Мало кто из нас толком разбирается в том процессе расслоения, который делит людей на категории и классы, препятствуя свободному переходу отдельных лиц из одного класса в другой. Мы принимаем как нечто должное материальную среду, которую жизнь навязывает нашему темпераменту, нашим запросам и способностям. Священники, врачи, адвокаты, торговцы будто так и родятся с определенной склонностью к той или иной профессии, и то же самое можно сказать про конторского служащего, продавца, землекопа и дворника. У них свои житейские правила, свои объединения, свои классовые чувства. И хотя духовно люди разных профессий могут оказаться в близком родстве, физически они далеки друг от друга. После месяца, проведенного в поисках работы, Юджин узнал больше об этом расслоении общества на классы, чем когда-либо рассчитывал узнать. Он обнаружил, что многие профессии ему недоступны — одни в силу особенностей его темперамента, другие из-за недостатка физической сноровки, третьи вследствие неопытности, четвертые по возрасту и так далее. И те, кто отличался от него в том или другом отношении, а то и во всех, склонны были смотреть на него косо. Взгляд их, казалось, говорил: «Ты не такой, как мы. Зачем ты здесь?»
    
Однажды Юджин подошел к толпе, дожидавшейся у ворот трамвайного парка, и с присущим ему видом превосходства спросил у одного из стоявших поближе рабочих, где находится контора. Этот вопрос стоил ему немалых внутренних усилий.
    
— Уж не хочет ли и этот получить место кондуктора? Ты как думаешь? услышал он чьи-то слова.
    
Почему-то это замечание сразу убило всю его решимость. Он поднялся по деревянной лестнице в маленькую контору, где выдавались бланки для заявлений, но даже не отважился попросить такой бланк. Он сделал вид, будто ищет кого-то, и тотчас же вышел. В другой раз, ожидая своей очереди у кабинета управляющего мануфактурным магазином, он услышал замечание какого-то юнца: «Гляди-ка, кто в продавцы лезет!», — и холод пробежал по его телу.
    
Трудно сказать, сколько еще продолжались бы эти бесцельные блуждания, если бы Юджин случайно не вспомнил, что кто-то из художников рассказывал ему, как один писатель, заболев нервным расстройством, обратился к президенту какой-то железнодорожной компании, и тот из уважения к его профессии пристроил его к разведывательной партии. Его отправили на какой-то отдаленный участок, и он работал там, получая ставку чернорабочего, пока не выздоровел. Юджин подумал, что вот и выход. Удивительно, как это раньше не пришло ему в голову. Ведь он тоже может обратиться с подобной просьбой, объяснив, что он художник, и его внешность подтвердит это. А так как он с полным правом может говорить о себе, как о человеке, временно выбывшем из строя по нездоровью, то у него, несомненно, много шансов на успех.
    
Конечно, это не должность, которой он достоин, но все же работа; а поскольку она будет оплачиваться, — это лучше, чем копать грядки на ферме у отца Анджелы.
   
   
    
     
Глава XIX
    
    
Осуществить эту мысль и обратиться к президенту одной из нью-йоркских железнодорожных компаний не представляло больших трудностей. На следующее утро Юджин тщательно оделся и отправился в железнодорожное управление на Сорок второй улице; там он просмотрел список должностных лиц, вывешенный в одном из коридоров, и, узнав, что кабинет президента находится на третьем этаже, поднялся туда. Огромным напряжением воли заставив себя открыть дверь, он обнаружил, что попал всего лишь в приемную, где находился целый штат лиц, обслуживающих президента, к нему же самому доступ был только по вызову.
    
— Поговорите с секретарем, если он не занят, — посоветовал Юджину клерк, повертев в руках его визитную карточку.
    
В первый момент Юджин не знал, на что решиться, но затем подумал, что и секретарь, вероятно, в состоянии помочь ему. Он попросил передать свою карточку и сказал, что объяснит цель своего прихода только секретарю лично. Через несколько минут кто-то вышел к нему; это был один из младших секретарей — молодой человек лет двадцати восьми, полный, невысокого роста, любезный и, по-видимому, добродушный.
    
— Чем могу быть полезным? — спросил он.
    
Юджин уже сформулировал в уме свою просьбу, — ему хотелось изложить ее просто и кратко.
    
— Я желал бы повидать мистера Уилсона, чтобы узнать, не возьмет ли он меня чернорабочим на какой-нибудь участок своей дороги. Я художник по профессии, но сейчас страдаю неврастенией. Все врачи, к которым я обращался, советуют мне на некоторое время заняться простой физической работой. Я знаю, что мистер Уилсон помог таким образом одному писателю, мистеру Сэйвину, быть может, он не откажет и мне.
    
Услышав имя Сэйвина, младший секретарь оживился. К счастью для Юджина, он читал одну из книг Сэйвина, к тому же подкупающая наружность просителя, его рассказ о больном писателе и несомненная искренность произвели на него впечатление.
    
— Конторской работы вам не смогут предложить, это я точно знаю, ответил он. — Такие места предоставляются только за выслугу лет. Но вы можете получить работу на каком-нибудь строительном участке, под руководством мастера. Трудно сказать что-нибудь определенное. Однако это очень тяжелый труд. Мистер Уилсон, конечно, не оставит вашей просьбы без внимания. Но я сильно сомневаюсь, — добавил он с сочувственной улыбкой, достаточно ли вы крепки для такой работы. Кирка и лопата требуют изрядных сил.
    
— Мне кажется, сейчас об этом не стоит беспокоиться, — сказал Юджин с усталой улыбкой. — Я попробую и посмотрю, может быть, она мне поможет. Боюсь, что в моем состоянии это единственное средство. — Он опасался, как бы младший секретарь не раздумал и не ответил категорическим отказом.
    
— Можете вы подождать немного? — спросил тот, внимательно глядя на странного просителя; он решил, что перед ним важная персона, так как Юджин вызвался представить рекомендации от влиятельных лиц.
    
— Разумеется, — сказал Юджин.
    
Секретарь ушел и через полчаса вернулся с письмом в конверте.
    
— По нашему мнению, — сказал он, не скрывая, что президент компании тут ни при чем и он говорит от себя и от имени старшего секретаря, согласившегося с ним, что Юджину надо помочь, — вам лучше всего обратиться в технический отдел. Мистер Хобсен, наш главный инженер, устроит вас. С этим письмом вы, я полагаю, получите то, о чем просите.
    
Юджин воспрянул духом. Он посмотрел на конверт, увидел, что письмо адресовано мистеру Вудрафу Хобсену, главному инженеру, и, не теряя времени на чтение, горячо поблагодарил младшего секретаря и вышел. В вестибюле, в достаточном отдалении от кабинета президента, он вскрыл конверт и обнаружил, что в записке весьма бесцеремонно говорится о нем, как о «м-ре Юджине Витла — художнике временно потерявшем трудоспособность вследствие неврастении» и так далее, «желающем получить работу на каком-нибудь строительном участке. Секретариат президента ходатайствует об удовлетворении просьбы».
    
Прочитав письмо, Юджин понял, что место ему обеспечено. И это навело его на любопытные мысли по поводу расслоения общества. Как чернорабочий он ничто, но, будучи художником, он может получить место чернорабочего. Следовательно, его дарование художника все же чего-нибудь да стоит. Оно дало ему возможность найти себе какое-то прибежище. Юджин с радостью за нее ухватился и несколько минут спустя вручил конверт младшему секретарю главного инженера. Он не был принят никем из заправил, но получил взамен другое письмо, адресованное мистеру Уильяму Хейверфорду, начальнику службы пути, малокровному джентльмену лет сорока, под началом которого, как Юджин узнал не далее чем через полчаса, работало тринадцать тысяч человек. Мистер Хейверфорд внимательно пробежал глазами письмо из конторы главного инженера. Он был очень удивлен странной просьбой Юджина и его внешним видом. Художники — люди странные. Вот, например, этот. В наружности Юджина он заметил какое-то сходство с самим собой.
    
— Художник? — внимательно переспросил он. — И вы хотите поступить к нам чернорабочим?
    
Он вперил в Юджина взгляд зорких, черных, как уголь, глаз, оживлявших его длинное грушевидное лицо. Юджин обратил внимание на его тонкие, белые пальцы и на копну темных волос над высоким бледным лбом.
    
— Неврастения? Мне в последнее время часто приходится слышать о ней, но сам я никогда этой болезнью не страдал. Я нахожу, что когда нервы начинают пошаливать, очень полезно прибегнуть к гантелям. Вы, вероятно, знаете эти штуки?
    
— Да, видел, — ответил Юджин. — Но моя болезнь, пожалуй, слишком серьезна, чтобы ее можно было вылечить такими средствами. Я много путешествовал, но и это не пошло мне на пользу. Мне, должно быть, полезно поработать физически, заняться делом, которое я обязан буду выполнять. Комнатная гимнастика тут не поможет. Вероятно, мне необходимо переменить обстановку. Буду чрезвычайно признателен, если вы возьмете меня на какую-нибудь должность.
    
— Что ж, может быть, вы и правы, — мягко сказал мистер Хейверфорд. Но только работа поденщика, как вы убедитесь, дело нелегкое. По правде говоря, я не уверен, что вы долго выдержите.
    
Он подошел к карте под стеклом, на которой были изображены все участки железной дороги от Новой Англии до Чикаго и Сент-Луиса, и спокойно заметил:
    
— Я могу вас направить куда угодно — в Пенсильванию, в Нью-Йорк, Огайо, Мичиган, Канаду. — Его палец неторопливо двигался по карте. — В моем распоряжении тринадцать тысяч человек, и они разбросаны чуть не по всей стране.
    
Юджин с изумлением смотрел на него. Какой пост! Какая ответственность! Этот бледный смуглый человек сидит, как механик у распределительного щита, и управляет такой гигантской машиной.
    
— У вас под началом целая армия, — просто сказал он, и мистер Хейверфорд улыбнулся в ответ своей бледной улыбкой.
    
— Советую вам послушаться меня и не бросаться сразу на работу на строительном участке. Вы вряд ли способны сейчас на тяжелый труд. У нас есть тут, под самым городом, в Спионке, небольшая столярная мастерская, которая, по-моему, как нельзя лучше отвечает вашей цели. Она расположена на излучине у впадения одной небольшой речушки в Гудзон. Сейчас лето, и поставить вас на работу под палящим солнцем с партией итальянцев было бы, пожалуй, жестоко. Мой совет: отправляйтесь в Спионк. Там тоже будет достаточно трудно. После того как вы слегка закалитесь, я с удовольствием переброшу вас на другую работу, если вы пожелаете. Денежный вопрос, возможно, не играет для вас большой роли, но вы будете получать определенную плату — пятнадцать центов в час. Я дам вам письмо к мистеру Литлбрауну, инженеру участка, и он позаботится о том, чтобы вы получили соответствующее назначение.
    
Юджин поблагодарил Хейверфорда. Мысленно он улыбнулся замечанию этого человека, что денежный вопрос не играет для него большой роли. Пожалуй, это и в самом деле разумное предложение. Спионк — недалеко от города. Да и по описанию маленькая столярная мастерская, расположенная у речной излучины, понравилась ему. Это место, как он обнаружил, ознакомившись с картами участка, находилось почти в черте города. При желании он может жить в Нью-Йорке, в худшем случае — на окраине его.
    
Последовало новое письмо, на этот раз адресованное мистеру Генри С. Литлбрауну, высокому, хмурому человеку, которого Юджин разыскал два дня спустя в Йонкерсе, в конторе участка; тот, в свою очередь, написал распоряжение мистеру Джозефу Бруксу, начальнику строительства в Монт-Хейвене, а секретарь последнего снабдил Юджина письмом к мистеру Джеку Стиксу, старшему мастеру столярной мастерской в Спионке. В пятницу Юджин вручил его по назначению, и в ответ ему было сказано, что он должен явиться на работу в понедельник в семь утра. Итак, Юджин мог поздравить себя с должностью поденщика.
    
Небольшая мастерская, о которой шла речь, была расположена в чрезвычайно живописном месте. Будь она построена по специальному заказу Юджина, и тогда нельзя было бы придумать ничего лучше. На небольшом мысе между рекой с одной стороны и железнодорожным полотном и маленькой речушкой (которую железная дорога пересекала выше по течению) — с другой стояло длинное приземистое двухэтажное строение с зеленой крышей, с красными стенами и огромным количеством окон, из которых открывался прекрасный вид на проходившие мимо яхты, пароходы и катера, на лодки, стоявшие у причала в небольшой тихой заводи, образуемой речкой. В воздухе звучала настоящая песня труда, так как мастерская была сплошь уставлена строгальными и токарными станками и тисками всевозможных размеров; огромный штат столяров изготовлял здесь столы, стулья, письменные столы — словом, всякую конторскую мебель, снабжая этими изделиями железнодорожные конторы и станции. На втором этаже перед каждым окном стояло по верстаку, а середину помещения занимало несколько машин — маленькая механическая ножовка, поперечная, ленточная и круглая пилы, строгальный станок и четыре или пять токарных. Внизу помещались машинное отделение, кузница, гигантский струг, большая ножовка и большая поперечная пила, склад и шкафы для инструментов. Во дворе высились штабеля лесоматериалов; здесь проходили рельсы, и дважды в день местный товарный поезд, так называемая «кукушка», останавливался чтобы сгрузить лес или принять готовую мебель и прочее. Направляясь к мастерской, чтобы предъявить письмо, Юджин остановился у невысокой аккуратной ограды, прислушиваясь к мелодичному гудению пил и любуясь красивой заводью.
    
«Не может быть, чтобы работа здесь была так уж тяжела», — подумал он. Он видел столяров, выглядывавших из окон верхнего этажа, и двух рабочих в коричневых комбинезонах и свитерах, разгружавших платформу. Они несли на плечах огромные брусья, имевшие в поперечнике три дюйма на шесть. Неужели и ему предложат заняться этим? Едва ли. Мистер Хейверфорд совершенно определенно указывал в своем письме к мистеру Литлбрауну, что Юджина следует нагружать работой постепенно. Перетаскивание тяжелых брусьев представлялось ему не слишком подходящим началом, но письмо он все же передал. Предварительно он оглядел противоположный высокий берег с намерением присмотреть местечко, где он мог бы жить и питаться, но ничего подходящего не увидел. Живописные склоны берега были застроены особняками нью-йоркских богачей, предпочитавших жить за городом, и их не могло интересовать предложение новоиспеченного подсобного рабочего сдать ему на некоторое время комнату со столом. Юджину рисовался уже уютный домик и приятные люди, ибо, как это ни странно, удача с приисканием хотя бы и столь ничтожной работы внушила ему уверенность, что близится конец злополучной полосе в его жизни. Теперь он, очевидно, пойдет в гору. Вот только бы найти пристанище на лето в какой-нибудь тихой семье. Осенью, если его здоровье пойдет на поправку, — а он не сомневался, что так и будет, — он выпишет сюда Анджелу. Возможно, что к этому времени какая-нибудь из комиссионных фирм — братья Потль, Джейкоб Бергман или Анри Ларю — продаст что-нибудь. Полтораста или двести долларов вместе с его заработком дадут им возможность прожить вполне сносно. При изобретательности и бережливости Анджелы, не говоря уже о его собственном вкусе, можно любому уголку придать красивый и благоустроенный вид.
    
Найти комнату было делом нелегким. Юджин по шпалам прошел до поселка, который виден был в отдалении из окон мастерской, и, не найдя ничего заманчивого в смысле месторасположения, вернулся в Спионк и прошел около полумили вверх по берегу речки. Эта разведка доставила ему огромное удовольствие: перед ним открылся полукруг хорошеньких коттеджей, раскинувшихся по склону холма, у подножия которого протекал серебристый ручей. Вдоль излучины реки тянулась дорога, а повыше — вторая. Юджину с первого взгляда стало ясно, что здесь царство преуспевающих средних буржуа, о чем свидетельствовали аккуратно подстриженные лужайки, яркие маркизы над окнами, цветы в синих, желтых и зеленых горшках на террасах и у дверей. Автомобиль, стоявший перед одним из домов, указывал на то, что местное население старается не отставать в своих вкусах от богачей, а летний ресторан по дороге в Нью-Йорк, у маленького моста через речку, говорил о том, что живописное расположение этого поселка не является тайной для любителей загородных прогулок. Ресторан был защищен от солнца тентами, а один из его балконов, уставленный столиками, висел прямо над водой. Юджина охватило желание поселиться в этой местности. Он бродил по поселку в прохладной тени деревьев, заглядывая то в один, то в другой дворик и думая о том, как хорошо было бы с помощью рекомендательного письма получить доступ к кому-нибудь из здешних обитателей. Эти люди должны были бы только радоваться присутствию в своей среде одаренного художника и утонченного человека. То обстоятельство, что он ради восстановления здоровья работает поденщиком на мебельной фабрике или на железной дороге, должно придать ему лишь особый интерес в их глазах. Бродя по поселку, Юджин увидел методистскую церковь своеобразной архитектуры, сложенную из красного кирпича и отделанную серыми каменными плитами. Пока он разглядывал цветную роспись высоких окон и четырехугольную, похожую на крепостную башенку, колокольню, у него мелькнула мысль — не обратиться ли к священнику? Он объяснит ему, чего хочет, покажет рекомендательные письма (Юджин захватил несколько старых писем от редакторов, издателей и художественных фирм) и подробно расскажет, зачем ему понадобилось сюда приехать. Его расстроенное здоровье и репутация художника должны расположить этого человека в его пользу, и тот, возможно, направит его к кому-нибудь, кто не прочь будет принять его к себе в дом. Было пять часов дня, когда он постучался в дверь пасторского домика; его проводили в кабинет пастора — большую комнату, тишину которой нарушало только жужжание мух на затененных шторами окнах. Через несколько минут вошел хозяин — высокий седой мужчина, одетый с суровой простотой и державшийся непринужденно, как человек, привыкший обращаться к большим собраниям. Он хотел уже спросить, чем может быть полезен Юджину, но тот предупредил его:
    
— Вы меня, конечно, не знаете. Я здесь совершенно чужой. По профессии я художник, но с понедельника буду работать в Спионке в железнодорожной мастерской для восстановления своего здоровья. Я страдаю нервным расстройством и намерен временно заняться физическим трудом. Мне хотелось бы поселиться здесь в какой-нибудь приятной семье, и я подумал, что вы, вероятно, знаете кого-нибудь поблизости, кто согласился бы на время приютить меня. Я могу представить самые лучшие рекомендации. Поближе к мастерской ничего подходящего как будто нет.
    
— Она стоит совсем на отлете, — ответил старый священник, внимательно вглядываясь в Юджина. — Я часто думал, как это рабочие соглашаются ездить так далеко. Никто из них здесь не живет.
    
Он испытующе оглядел Юджина и, видимо, остался доволен полученным впечатлением. Судя по всему, это был скромный, серьезный, порядочный молодой человек; все выдавало в нем художника. Ему показалось весьма интересным, что тот избрал для излечения своих нервов такое радикальное средство, как труд поденщика.
    
— Дайте-ка мне подумать, — продолжал он и, опустившись на стул, поднес руку к глазам. — Сейчас трудно что-нибудь сказать. Тут есть много семейств, в чьем доме нашлось бы для вас место, но я очень сомневаюсь, пожелают ли они вас принять. По правде говоря, я даже уверен, что не пожелают. Дайте-ка я еще подумаю.
    
Юджин смотрел на его крупный орлиный нос, косматые седые брови и густые щетинистые седые волосы. Он мысленно уже зарисовывал и его самого, и письменный стол, и тонущие в полумраке стены, и всю уютную затененную комнату.
    
— Нет, — медленно произнес священник, — я ничего не могу придумать. Есть тут одна дама — миссис Хиббердел. Живет она — сейчас соображу, — раз, два, три — десятый дом отсюда, если идти вверх. Недавно к ней переехал ее племянник, молодой человек, приблизительно ваших лет. Больше мне никто не приходит на память. Я далеко не уверен, что она согласится принять вас к себе, но с другой стороны, это вполне возможно. В доме у нее очень просторно. Одно время с ней жила дочь, но она, кажется, уехала. Как будто уехала.
    
Он говорил так, точно думал вслух.
    
При упоминании о дочери Юджин насторожился. После отъезда из Нью-Йорка он ни разу, если не считать Фриды, не имел случая хотя бы отвести душу в разговоре с какой-нибудь женщиной. С ним повсюду неизменно находилась Анджела. А со времени возвращения в Нью-Йорк он жил в таких отвратительных условиях, что ему было не до молодости, не до любви. В сущности, ему и сейчас не следовало бы помышлять об этом, но летний воздух, поселок, утопавший в тени деревьев, а главное — сознание, что у него есть работа, пусть даже ничтожная, но все же работа, в которой он может быть уверен и которая, несомненно, облегчит его душевное состояние, — все это воскресило его интерес к жизни. Он не пропадет. Он еще поправится. Вот он уже нашел работу. Возможно, что, поселившись в этом доме, он встретит очаровательную девушку, которая его полюбит. Анджелы нет. Он один. Снова к нему вернулась свобода юных дней. Только бы выздороветь и начать работать!
    
Юджин учтиво поблагодарил старого пастора и пошел в указанном направлении. Он узнал дом по описанию: веранда с двумя выступами в виде балкончиков, несколько красных качалок, две желтые жардиньерки у дверей, старый беленый забор и ворота. Он решительно подошел к двери и позвонил. Дверь открыла женщина лет пятидесяти пяти или шестидесяти, совершенно седая, с умным спокойным лицом и ясными голубыми глазами, в руке она держала книгу. Юджин изложил свою просьбу. Она выслушала его с большим интересом, внимательно его оглядывая. Это была интеллигентная женщина, много читавшая, и рассказ Юджина заинтересовал ее. Выслушав его, она сказала:
    
— По правде сказать, я не собиралась сдавать комнату. Но я живу одна с племянником, а в доме свободно можно разместить еще дюжину человек. Я не хочу ничего решать без племянника, но приходите завтра утром, и я дам вам ответ. Мне лично ваше присутствие не помешает. Не знаете ли вы случайно художника по фамилии Диза?
    
— Да, я хорошо его знаю, — ответил Юджин. — Это мой старый друг.
    
— Он, кажется, дружен с моей дочерью. Вы где-нибудь еще справлялись насчет комнаты?
    
— Нет, — ответил Юджин.
    
— Тем лучше, — сказала она.
    
Юджин принял намек к сведению.
    
Значит, дочки здесь нет. Ну что ж, какое это имеет значение? Вид отсюда замечательный. По вечерам можно сидеть в качалке и любоваться рекой. Вечернее солнце, клонившееся к западу, золотило ее воды. Очертания холмов на другом берегу были величаво-безмятежны. Он будет работать поденщиком, хорошо спать и не задумываться над жизнью. Ему представляется возможность поправиться, — теперь у него для этого все условия. Поденщик! Как это оригинально, как красиво, интересно! Он чувствовал себя странствующим рыцарем, попавшим в новую, диковинную страну.
   
   
    
     
Глава XX
    
    
Вопрос о комнате в доме миссис Хиббердел разрешился очень быстро. Племянник, молодой человек лет тридцати четырех, добродушный и неглупый, как позднее убедился Юджин, не возражал против того, чтобы пустить жильца. У Юджина создалось впечатление, что дом частично содержится на средства этого человека, хотя миссис Хиббердел и сама была, очевидно, состоятельной женщиной. Юджину отвели во втором этаже уютно обставленную комнату с ванной (ванных комнат было несколько) и предложили пользоваться столовой и гостиной. В доме были книги, рояль (на котором некому было играть), гамак, горничная с неограниченным кругом обязанностей, — словом, во всем чувствовалась атмосфера довольства и покоя. Миссис Хиббердел, много лет назад овдовевшая, обладала большим житейским опытом и кругозором и умела внушать к себе уважение. Она не выказывала особого любопытства и, насколько Юджин мог судить, была тактична и сдержанна. Это не мешало ей понимать шутку и самой шутить — лукаво и умно. Юджин при первом же знакомстве откровенно рассказал ей, что у него есть жена; она живет на Западе и приедет к нему, как только его здоровье немного поправится. Миссис Хиббердел беседовала с ним об искусстве, литературе и о жизни. Музыка, по-видимому, не входила в круг ее интересов, она была к ней равнодушна. Племянник ее, Дэвис Симпсон, был чужд и литературы, и искусства, а музыки совершенно не признавал. Он служил агентом по снабжению в одном универсальном магазине, был тщедушен, франтоват, чтобы не сказать фатоват, с худым лицом (но бодрым, а не изможденным), носил короткие черные усики и интересовался главным образом своим делом, бейсболом и всевозможными развлечениями. Юджину понравились его бесхитростность, прямодушие, доброта и учтивость. Он не отличался ни любопытством, ни навязчивостью, но любил затевать споры на общие темы и при этом довольно удачно острил. Его любимыми занятиями было разводить цветы и ловить рыбу. По утрам и вечерам он возился с цветочными грядками, составлявшими единственное украшение крошечного палисадника позади дома.
    
После той бури, которая бушевала над головой Юджина последние три года, а особенно последние три месяца, он испытывал огромное удовольствие, очутившись в этой атмосфере доброжелательства и покоя. За квартиру спросили всего лишь восемь долларов в неделю, но он прекрасно понимал, что такого домашнего уюта нельзя получить ни за какие деньги. Прислуга заботилась о том, чтобы у него на туалетном столике всегда были свежие цветы. К его услугам была отдельная ванная, свежее постельное белье и полотенца, а по вечерам, сидя на балконе и любуясь рекой, он мог наслаждаться полным отдыхом, не опасаясь быть потревоженным, или же уходить в библиотеку и там читать. Завтрак и обед были для Юджина каждый раз источником подлинного наслаждения. Хотя он вставал без четверти шесть, чтобы успеть принять ванну, позавтракать и попасть к семи часам на работу, миссис Хиббердел к этому времени была уже на ногах. Она привыкла рано вставать. Юджину, при его постоянной усталости, трудно было понять это. Дэвис спускался к столу за несколько минут до ухода Юджина. У него всегда находилось несколько веселых слов, — хмуриться или сердиться было не в его характере. Дела его, каковы бы они ни были, по-видимому, нисколько его не отягощали. Миссис Хиббердел приветливо беседовала с Юджином о его работе, о всяких местных делах и обстоятельствах (поселок, в котором они жили, именовался Ривервуд), о новых событиях в политике, религии, науке и так далее. Иногда она упоминала о своей единственной дочери — она была замужем, жила в Нью-Йорке и время от времени навещала мать. Юджин был в восторге от того, что так удачно нашел себе жилище. Он надеялся понравиться этим людям, чтобы они не раскаивались в своем гостеприимстве, и это ему вполне удавалось. Беседуя о новом жильце, миссис Хиббердел и Дэвис сходились в том, что это милейший человек и что очень приятно иметь его в доме.
    
В мастерской, где Юджин работал и где он попадал в совершенно другой мир, ему удалось создать для себя вполне сносную обстановку, хотя не все у него поначалу шло гладко. В первое утро, например, его поставили на работу с двумя рабочими, чрезвычайно недалекими, как ему показалось, людьми, которых на фабрике звали просто Джон и Билл. Юджину оба они представлялись машинами, — их движения скорее напоминали работу механизмов, чем проявление свободной человеческой воли. Оба были среднего роста (не более пяти футов девяти дюймов) и весили фунтов по ста восьмидесяти каждый. У того, что постарше, была круглая, невыразительная физиономия, весьма напоминавшая яйцо, и густые рыжеватые усы. Один глаз у него был стеклянный, на носу торчали очки, державшиеся на больших оттопыренных ушах с помощью неуклюжих стальных дужек. На голове красовалась старая коричневая шляпа, давно уже превратившаяся в какой-то блин. Звали его Билл Джеффордс, но он откликался также на прозвище «Одноглазый».
    
Его товарищ, Джон — он же Джек — Данкен был одного роста с Биллом и такого же сложения, да и лицо у него было разве лишь чуть выразительнее и благообразнее. Юджину показалось, что он понятливее своего товарища, и даже понимает шутку, но в этом он ошибался. Что же до Джеффордса, то в отношении его такой ошибки даже и возникнуть не могло. Джек Стикс, старший мастер, высокий, угловатый, с рыжей гривой и рыжими усами, с бегающим взглядом голубых глаз и большими руками и ногами, предложил Юджину поработать с этой парой. Он считал, что чужаку здесь не место, и надеялся сразу же отпугнуть его тяжелой работой.
    
Стикс поделился своими соображениями с другим мастером, под началом которого находилась партия чернорабочих-итальянцев, занятых в то утро на лесном складе.
    
— Говорит, приехал к нам для поправления здоровья, — сказал Стикс. Откуда он, понятия не имею. Мистер Брукс прислал его и велел поставить на работу. Любопытно, как он будет вести себя, если заставить его попотеть как следует.
    
— Смотри только, чтобы он себе чего не повредил, — заметил другой. На мой взгляд, силенок у него маловато.
    
— Хватит на то, чтобы перетащить несколько брусьев. Если Джимми может их носить, так и он справится. Конечно, долго я его там держать не стану.
    
Юджин ничего этого не знал, но, когда его окликнули: «Ну-ка, новичок, пойдем!» — и подвели к штабелям круглых неотесанных ясеневых колод, шести дюймов в диаметре и восьми футов длиною, мужество изменило ему. Эти колоды он должен был перетащить на второй этаж, а сколько штук, никто ему не говорил.
    
— Снесете к Томсону и сложите там в углу. — угрюмо сказал ему Джеффордс.
    
Юджин неумело взялся тонкими, белыми руками за одну из колод у самой середины. Он не знал, что обращаться с колодами надо так же умеючи, как и с кистью. Он попытался поднять ее, но не мог и только жестоко разодрал себе пальцы о грубую кору.
    
— Раньше чем приниматься за такую работу, не мешает немного поучиться, — сказал Джек Данкен, стоявший рядом и пристально наблюдавший за ним.
    
Джеффордс куда-то отлучился.
    
— Да, я мало понимаю в этом деле, — сконфуженно признался Юджин, ожидая дальнейших наставлений.
    
— Давайте я вам покажу, — сказал его новый товарищ. — Ведь и в этих делах нужна сноровка. Возьмите вот так, за самый конец, и поднимайте, пока не поставите колоду стоймя. Теперь наклонитесь и подставьте плечо под самую середину. Рубаха на плечах у вас подбита ватой? Надо подбить. А теперь вытяните правую руку вперед и положите на колоду. Вот и готово.
    
Юджин выпрямился, увесистая колода легла ему на плечо, совершенно придавив его своей тяжестью. Казалось, она размозжит ему все мышцы; спина и ноги сразу заныли от боли. Он смело двинулся вперед, не подавая и виду, как ему больно, но не успел сделать и пятидесяти шагов, как боль превратилась в пытку. Тем не менее он прошел всю мастерскую, поднялся по лестнице и добрался до окна, где работал Томсон. На лбу у него выступил пот, в ушах стучало. Шатаясь, добрел он до машины и тяжело бросил свою ношу.
    
— Что это ты делаешь? — раздался голос позади него. Это и был Томсон, работавший на токарном станке. — Разве не можешь опустить полегоньку?
    
— Нет, не могу, — с раздражением ответил Юджин; лицо его от страшного напряжения покрылось горячим румянцем.
    
Юджин был удивлен и взбешен тем, что его поставили на такую работу, особенно после уверений мистера Хейверфорда, что его чрезмерно нагружать не будут. Он сразу заподозрил заговор с целью выжить его. Он хотел добавить: «Они слишком тяжелы для меня, черт побери!» — но сдержался и побрел вниз, думая о том, удастся ли ему перетаскать все колоды. Тут он стал возиться со второй, надеясь что боль тем временем утихнет и он вновь соберется с силами. Наконец он поднял вторую колоду и, шатаясь, с трудом взобрался на второй этаж. Мастер поглядывал на него, но молчал. Его забавляли страдания Юджина. «Ничего ему от этого не станется, — размышлял он, — даже на пользу пойдет».
    
— Когда он перенесет четыре штуки, отпусти его, — сказал он, однако, Томсону, чувствуя, что перебарщивать, пожалуй, не стоит.
    
Томсон краешком глаза следил за Юджином, и от него не укрылись страдальческие гримасы на лице новичка, но он только ухмылялся. Когда на пол были сброшены четыре колоды, он сказал: «Пока хватит!» Юджин со вздохом облегчения сердито поплелся вниз. Как всегда нервный, мнительный и возбужденный, он уже вообразил, что станет здесь калекой. Не растянул ли он себе где-нибудь сухожилие, не лопнул ли у него какой-нибудь кровеносный сосуд?
    
«Боже мой, я этого не вынесу, — подумал он. — Если работа и дальше будет такая, придется бросить. Хотел бы я знать, почему они со мной так обращаются? Ведь меня не для этого направили сюда».
    
Ему уже рисовались дни и недели непосильного физического труда. Ничего хорошего из этого не выйдет. Он долго не выдержит. Но тут он представил себе, как опять ищет работу, и эта мысль вызвала страхи другого порядка.
    
«Не надо так легко сдаваться, — убеждал он себя наперекор отчаянию. Во всяком случае, нужно продержаться еще немного».
    
В этот первый час испытаний Юджин, казалось, очутился между молотом и наковальней. Он медленно спустился во двор, чтобы разыскать Джеффордса и Данкена. Те были заняты погрузкой вагона — один, внутри, принимал материал, а другой снизу подавал.
    
— Слезай, Билл, — сказал Джон, стоявший внизу. — Залезай ты туда, новичок. Как тебя звать?
    
— Витла, — сказал Юджин.
    
— А меня Данкен. Мы будем подавать материал, а ты складывай его.
    
Юджин со страхом увидел, что ему опять предстоит ворочать тяжести толстые брусья, предназначенные для какой-то стройки, — «четыре на четыре», как называли их рабочие. Но когда ему показали, как нужно действовать, он убедился, что это вовсе не так уж трудно. Существовали разные приемы, позволявшие двигать брусья и держать их в равновесии, не слишком напрягаясь при этом. К несчастью, Юджин, не позаботился запастись рукавицами и исцарапал себе все руки. Когда он остановился, чтобы вытащить занозу из большого пальца, Джеффордс, который опять поднялся наверх, спросил:
    
— У тебя, что ж, нет рукавиц?
    
— Я не думал об этом, — ответил Юджин.
    
— Этак ты себе обдерешь руки. Может, Джозеф одолжит тебе свои на сегодня. Сходи попроси у него.
    
— А где этот Джозеф? — спросил Юджин.
    
— Там, в мастерской. Принимает на струге.
    
Юджин не совсем понял это выражение. Он знал, что такое струг, он все утро прислушивался к его мощному гудению и видел, как с досок летели стружки, но что значит «принимать на струге»?
    
— Где Джозеф? — спросил он строгальщика.
    
Тот кивнул головой в сторону высокого, сутулого рабочего лет двадцати двух. Это был крупный, простоватый парень. Лицо у него было длинное и узкое, широкий рот, водянисто-голубые глаза, взлохмаченные каштановые волосы были густо посыпаны опилками. Фартуком ему служил большой кусок дерюги, подвязанный пеньковой веревкой. На голове торчал старый выцветший шерстяной картуз с длинным козырьком, защищавшим глаза от летевших ему в лицо стружек и опилок. Когда Юджин подошел к нему, он одной рукой прикрывал глаза.
    
— Мне сказали на дворе, что у вас, может быть, найдется пара рукавиц для меня на сегодня, — просительно обратился к нему Юджин. — Я гружу колоды и все руки себе ободрал. Понимаете — забыл купить рукавицы.
    
— Это можно, — благодушно ответил Джозеф, делая знак строгальщику, чтобы тот остановился. — Они у меня там в шкафчике. Знаю я эту работу. Мне тоже пришлось на ней помучаться. Когда я в первый раз сюда явился, они и с меня спустили стружку, как вот сейчас с вас. Но вы не обращайте внимания. Все образуется. Вы ведь здесь для поправки здоровья? Тут не всегда такая запарка, — бывает, что и совсем делать нечего. А потом опять, глядишь, работы подвалит. Что ж, это труд здоровый, должен вам сказать. Я почти никогда не болею. У нас тут воздух свежий и все такое.
    
Продолжая приговаривать, он рылся в карманах под фартуком в поисках ключа; потом открыл шкафчик и, достав пару огромных старых желтых рукавиц, приветливо протянул их Юджину. Тот поблагодарил. Юджин с первого взгляда понравился ему, как и он Юджину.
    
«Славный малый, — подумал Юджин, направляясь обратно к своему вагону. — Подумать только, с какой охотой он дал мне рукавицы. Прямо удивительно! Будь все люди так добры и расположены друг к другу, как этот паренек, до чего легко жилось бы на свете!»
    
Юджин надел рукавицы и сразу убедился, что работать стало легче, так как теперь он мог крепко браться за брусья и доски, не испытывая ни малейшей боли. Он продолжал работу до полудня, когда раздался гудок, а затем, усевшись в стороне, приступил к своей одинокой трапезе. После часа его позвали носить стружки, корзину за корзиной, через кузнечный цех в машинное отделение, где стоял огромный ящик для стружек. К четырем часам дня Юджин успел уже разглядеть всех, с кем ему предстояло встречаться на работе. Кузнец Гарри Форнз — «деревенский кузнец»[14], как прозвал его позднее Юджин, Джимми Садз, его помощник («мальчик на побегушках», по определению Юджина), механик Джон Питерс, Малаки Демси, работавший на огромном строгальном станке, Джозеф Мьюз, целый штат плотников, слесарей, водопроводчиков, маляров, несколько краснодеревщиков, время от времени заходивших на нижний этаж, а также чернорабочие, то появлявшиеся, то снова исчезавшие, — все они с удивлением разглядывали Юджина.
    
Юджин и сам изучал их с большим любопытством. Он всегда интересовался людьми. Особенный интерес возбудили в нем Гарри Форнз и Джимми Садз. Первый — низкорослый американец ирландского происхождения, широкоплечий, с огромными, словно вздутыми бицепсами и квадратным лицом, уверенностью в себе и силой напоминал титана в миниатюре. Он трудился с необычайным усердием, и оглушительные удары его молота далеко разносились по холмам и лощинам. Джимми Садз, его помощник, был такой же низкорослый, как он, грязный, весь какой-то искривленный и узловатый, точно старое дерево; желтые зубы торчали у него изо рта наподобие гнилых пней, уши топорщились, словно маленькие веера, глаза косили, но в лице его было столько благодушия, что безобразие его просто не замечалось. Его все любили, потому что это был честный, прямой человек, совершенно неспособный на лукавство. Пиджак у него был втрое шире его самого, брюки — вдвое, а башмаки он, по-видимому, приобрел у старьевщика. Зато Джимми обладал одним огромным достоинством — он был живописен. Юджин был очарован им, а тут он еще убедился, что Джимми Садз искренне верит, будто в окрестностях Буффало в штате Нью-Йорк можно охотиться на бизонов[15].
    
Кроме них, внимание Юджина привлек механик Джон Питерс. Он был неимоверно толст и поэтому получил прозвище «Джон-Бочка». Это был не человек, а слон в образе человеческом. Ростом шесть футов, он весил свыше трехсот фунтов. Когда он стоял в летние дни в жарком машинном отделении, скинув верхнюю рубаху и спустив подтяжки, весь в огромных складках жира, выпиравших сквозь тонкую нижнюю фуфайку, можно было подумать, что он невыносимо страдает. В действительности же это было совсем не так. Джон ко всему относился философски. Обычно он часами простаивал в тени, в дверях машинного отделения, и глядел на сверкающие воды реки, нет-нет да и приговаривая, что хорошо было бы не работать, а целый день полеживать да спать.
    
— Эти молодчики, надо полагать, чувствуют себя недурно, вишь, сидят себе на палубе и раскуривают сигары, — сказал он однажды Юджину, когда мимо них проплыла нарядная яхта.
    
— Еще бы! — отозвался Юджин.
    
— Хо-хо-хо! Вот житье, так житье! Я бы тоже не прочь поплавать на такой яхте. Хо-хо-хо!
    
Юджин весело расхохотался.
    
— Да, это жизнь! — сказал он. — От этого никто бы не отказался.
    
Малаки Демси, работавший на огромном струге, был унылый, неразговорчивый малый, что объяснялось полным отсутствием у него всяких мыслей. К тому же такая необыкновенная молчаливость была для Демси вернейшим средством избежать земных напастей. Подобно устрице, он прятался от всяких зол, наглухо закрывая створки своей раковины. Юджин очень скоро это понял и, случалось, подолгу смотрел на этого человека, думая о том, какое любопытное явление он собой представляет. Надо заметить, однако, что Юджин и сам представлял любопытное зрелище для окружающих — даже в большей мере, чем они для него. Он не был похож на простого рабочего, и никто никогда не смешал бы его с ними. Слишком высоко парили его мысли, слишком много проницательности и огня было в его взгляде. Он смеялся над собой в душе, когда корзинами носил стружки из строгальной, где они сыпались дождем и откуда, за отсутствием отсасывающей трубы, приходилось перетаскивать их на плечах в жаркое машинное отделение — в царство Джона-Бочки. Последний проникся большой симпатией к Юджину, но это было расположение такого рода, какое пес чувствует к своему хозяину. Мысли этого человека вертелись в узком кругу — паровая машина, садик, жена, дети и трубка. Это, да еще сон, составляло единственную его радость, его отдых, весь его мир.
   
   
    
     
Глава XXI
    
    
Прошло много дней — в общей сложности три месяца, — и за это время Южин получил совершенно новое представление о мире повседневного труда. Ему и раньше приходилось работать в подобных условиях, но его жизненный опыт в Чикаго был лишен того проникновения в глубь вещей, которое пришло к нему позднее. Раньше для него оставалась непонятной иерархия власти на земле да и во всей вселенной. Мир казался ему каким-то хаосом. Здесь же, встречая людей невежественных, стоящих на очень низком уровне развития, управляемых людьми более искушенными и подчас, как он подозревал, злонамеренными (впрочем, насчет этого у него не было полной уверенности), а главное, более сильными, подчинявшими слабых своей воле, — Юджин пришел к выводу, что и при этой системе существует возможность, хотя бы в самых грубых чертах, организовать жизнь более или менее удовлетворительно. Правда, и здесь шла борьба за первенство. Как и везде, люди стремились добиться тех привилегий и почестей, которые связаны с руководством и властью — пусть даже в таких мелочах, как укладка лесных материалов, строгание досок, изготовление столов и стульев, и ревниво отстаивали свое превосходство, но только это была ревность того рода, которая не мешает, а способствует достижению разумной цели. Все стремились делать работу осмысленно, не тупо. И гордились, при всем своем невежестве, тем, что было в них лучшего, а не худшего. Они могли жаловаться на свою работу, огрызаться друг на друга, огрызаться на своих начальников, но все это в конце концов объяснялось тем, что они не в состоянии были — или им не давали — выполнять работу более высокого порядка или осуществлять распоряжения более высокого разума. Каждый из них стремился делать свое дело возможно лучше, возможно совершеннее и добиться тех почестей и наград, какие влечет за собой выполняемая в совершенстве работа. Если же они не получали вознаграждения в соответствии с тем, как сами оценивали свой труд, это вызывало у них гнев, протест, ропот и обиду, но каждый из них по-своему, пусть ощупью и догадкой, стремился к осмысленной, разумной деятельности.
    
Не так еще много времени прошло после того, как кончились его невзгоды, чтобы Юджин мог забыть о них; не было у него также уверенности в том, что дарование живописца вернется к нему. Все это нередко отражалось на его настроении, хотя он таил свои горести про себя. Только эта мысль, а с нею перспектива бедности и неизвестности страшила его: время шло, молодость уходила. Но когда Юджин не думал об этом, он производил впечатление довольного человека. Более того, он умел притворяться таким и тогда, когда на душе у него скребли кошки. Благодаря тому, что он не был постоянной частицей этого мира тяжелого труда, а также и потому, что ему нечего было бояться потерять место, предоставленное в виде особой любезности, он испытывал чувство превосходства над рабочими. Он старался не обнаруживать это чувство, а наоборот, всячески его скрывал, но ни сознание исключительности своего положения, ни безразличие ко всяким мелочам, волновавшим других, никогда не оставляли Юджина. Он бегал взад и вперед, таская корзины со стружками, шутил с «деревенским кузнецом», дружил с Джоном-Бочкой, с Малаки Демси, с коротышкой Джимми Садзом, одним словом, со всеми, кто готов был принять его дружбу. Однажды во время полуденного перерыва он взялся за карандаш и нарисовал Гарри Форнза у наковальни с поднятым молотом, его помощника Джимми Садза на заднем плане и горн, в котором пылал огонь. Форнз глянул через его плечо и едва поверил своим глазам.
    
— Что это ты делаешь? — с удивлением спросил он.
    
Юджин рисовал за столом, у окна, в которое струилось яркое солнце, и поглядывал на блестевшую вдали реку. Он уже поел — он успел обзавестись коробкой-бутербродницей и приносил с собой вкусные завтраки миссис Хиббердел — и, подкрепившись, сидел, лениво раздумывая о красоте пейзажа, о необычайности своего положения, о любопытных вещах, которые наблюдал в мастерской, — обо всем, что приходило ему в голову.
    
— А вот увидишь, — благодушно ответил он, так как они с кузнецом были большие друзья.
    
Кузнец продолжал смотреть с интересом и, наконец, воскликнул:
    
— Ба, да ведь это я! Верно?
    
— У-гу! — отозвался Юджин.
    
— А куда ты эту штуку денешь, когда кончишь? — с жадным любопытством спросил кузнец.
    
— Отдам тебе, а то что ж еще!
    
— Да ну? Вот спасибо! — ответил восхищенный кузнец. — Женато как обрадуется! Ты ведь, говорят, художник? Я слыхал от ребят. А мне, знаешь, никогда не случалось видеть настоящего художника. Вот здорово, прямо замечательно. Вылитый я, верно?
    
— Да, похож, — спокойно ответил Юджин, продолжая рисовать.
    
Подошел помощник кузнеца.
    
— Ты что делаешь? — спросил он.
    
— Картину рисует, простофиля ты этакий, не видишь, что ли? авторитетным тоном сообщил ему кузнец. — Ну, куда лезешь? Не мешай.
    
— А кто ему мешает? — раздраженно отозвался помощник кузнеца.
    
Джимми сразу стало ясно, что начальство пытается в этот исторический момент оттеснить его на задний план, но он твердо решил не поддаваться. Кузнец сердито глянул на него, но слишком уж интересно было следить за тем, как подвигается у Юджина работа, и он не стал настаивать, так что Джимми получил возможность подойти совсем близко и, в свою очередь, посмотреть.
    
— Хо-хо-хо! Да ведь это никак вы? — с горячим любопытством спросил он кузнеца, указывая большим грязным пальцем на рисунок.
    
— Не мешайся, — ответил тот высокомерно. — Конечно, я. Говорю, не налезай!
    
— А это я? Хо-хо-хо! Вот здорово! И каким я здесь молодцом. А что, нет? Хо-хо-хо!
    
Маленький помощник кузнеца радостно осклабился, рот его растянулся до ушей. Он не обращал ни малейшего внимания на окрики начальства.
    
— Если ты будешь хорошо вести себя, Джимми, — весело сказал Юджин, не отрываясь от работы, — я, пожалуй, и тебя как-нибудь нарисую, отдельно.
    
— Ну? Неужели нарисуешь? Брось шутить! Нет, ей-богу, вот это будет дело! Хо-хо-хо, что ты скажешь на это? Небось, там на родине меня и не узнают. А уж как мне хотелось бы иметь такую штуку.
    
Юджин улыбался. Кузнец был огорчен. Такое разделение почестей было ему не по душе. Но так или иначе, а его собственный портрет вышел прекрасно. И кузница тоже. Юджин продолжал работать, пока не раздался гудок. Когда захлопали передаточные ремни и загудели маховики, он встал.
    
— Ну, вот и готово, Форнз, — сказал он. — Нравится?
    
— Чего лучше, черт возьми! — ответил тот и понес набросок в свой шкафчик. Немного спустя он, однако, достал его оттуда и повесил на стене, против горна, чтобы все видели. Это было для него целое событие. Набросок Юджина тотчас же сделался темой самых оживленных обсуждений. Он, оказывается, художник, он умеет рисовать картины, — уже одно это было необычайной новостью. К тому же сходство разительное, — и Форнз, и Садз, и кузница вышли как живые. Всех разбирало любопытство и зависть. Все отказывались понимать, почему кузнецу такое предпочтение. Почему Юджин не нарисовал их сначала? И сейчас не предлагает нарисовать? Первым явился Джон-Бочка, которого Джимми Садз успел уже обо всем оповестить и привести лично.
    
— Ну и ну! — воскликнул он, еще больше выкатив свои рачьи глаза. — Вот это класс, а? И как вы похожи, Форнз! Провалиться мне, если не похожи. А Садз-то! Убей меня бог, ежели это не Садз! Ведь это же ты, чучело! Как живой! Будь я проклят, коли вру! Вот здорово! Сберегите эту штуку, кузнец.
    
— Я и сберегу, — гордо ответил тот.
    
Джон-Бочка с сожалением вернулся к себе в машинное отделение. После него явился Джозеф Мьюз, сутулый и по-утиному качающий на ходу головой.
    
— Нет, что вы скажете! — воскликнул он. — Вот красота! Да он рисует нисколько не хуже тех, которых во всяких там журналах печатают. Я иногда смотрю эти штуки. Прямо замечательно! Вы только поглядите на Садза, там, сзади. Ну, Садз, это тебе повезло, ей-ей! А теперь ему бы и нас нарисовать. Хуже мы, что ли? Чем вы можете перед нами похвастать, а?
    
— Как же, станет он возиться с вами, рисовать всякий сброд! добродушно ответил кузнец. — Он только стоящих людей рисует. Не забывай этого, Мьюз. Ему нужны настоящие ребята, каких не жаль и нарисовать, а не такие, как вы, несчастные строгальщики и пильщики!
    
— Ну уж нет, не скажи, — презрительно отозвался Джозеф, в котором под действием этой перепалки заговорило чувство юмора. — Если он искал стоящих ребят, нечего было ходить сюда. Настоящие ребята там — снаружи. Не советую тебе забывать это, кузнец. И никогда я не видал, чтобы они водились в кузницах!
    
— Эй, вы, потише! — крикнул Садз, занявший наблюдательный пост в дверях. — Старшой идет!
    
Джозеф сделал вид, будто направляется в машинное отделение попить воды, а кузнец — будто ему необходимо раздуть пламя в горне. В мастерскую, не торопясь, вошел Джек Стикс.
    
— Это кто рисовал? — спросил он, окинув взглядом помещение и заметив набросок на стене.
    
— Мистер Витла, новичок, — почтительно ответил кузнец.
    
— Здорово сделано, а? — сказал мастер довольным тоном. — Картина хоть куда. Выходит, он художник?
    
— И мне думается, что так, — вкрадчиво сказал кузнец, всегда старавшийся ладить с начальством. Он подошел к мастеру и, став рядом, добавил: — Он эту штуку в перерыв за полчаса нарисовал.
    
— Вишь ты! А ведь славно! — И мастер в раздумье пошел своей дорогой.
    
Если Юджин умеет делать такие вещи, то зачем он здесь? Не иначе, как из-за расстроенного здоровья. И он, пожалуй, дружен с кем-нибудь из большого начальства. Надо быть с ним полюбезнее. До сих пор мастер относился к новичку с чувством опасливой подозрительности, этот человек был для него загадкой. Кто его знает, зачем он здесь — может, подослан за ним шпионить? Теперь же он подумал, что, вероятно, ошибался.
    
— Не давайте новичку слишком тяжелой работы, — сказал он Биллу и Джону. — Он еще недостаточно окреп. Ведь его прислали к нам для поправки здоровья.
    
Его распоряжение было выполнено, так как спорить с мастером не полагалось, но это откровенное заступничество было единственным, что могло повредить популярности Юджина. Рабочие не любили мастера. И Юджин пользовался бы большей симпатией, если бы мастер меньше благоволил к нему или был настроен определенно против него.
    
Последовавшие за этим дни хотя и были тяжелыми для Юджина, все же принесли ему душевный покой; вскоре он обнаружил, что постоянно кипевшая здесь работа, в которой он нес свою долю участия, отражалась на нем благотворно. Впервые за многие годы он стал хорошо спать. По утрам, незадолго до семичасового гудка, он надевал свой синий рабочий комбинезон и фуфайку и до полудня, а потом с часу до шести таскал стружки и щепки, складывал пиломатериалы, помогая рабочим на дворе, грузил и разгружал вагоны и вместе с Джоном-Бочкой поддерживал огонь в топках. На голове у него была старая шляпа — миссис Хиббердел нашла ее в чулане, — мягкое коричневое сомбреро, немало перевидавшее на своем веку. Он напяливал ее на голову, лихо надвигая на одно ухо. У него были большие желтые рукавицы, которые он не снимал весь день, сильно изношенные и измятые, но вполне еще пригодные для работы в мастерской и на дворе. Он научился совсем неплохо расправляться с пиломатериалами, искусно складывал бревна, «принимал со струга», за которым стоял Малаки Демси, работал на механической ножовке и выполнял всякие другие поручения. Его энергия была неистощима, потому что он устал от дум и надеялся физическим трудом заглушить и преодолеть в себе мысли об утрате своего таланта, надеялся забыть о том, что не сможет больше писать, что его карьера художника загублена. Юджина самого удивляли и радовали сделанные им наброски, так как еще недавно первой его мыслью было бы, что ничего у него не выйдет. Благодаря живому интересу рабочих и выпавшим на его долю похвалам он сделал эти рисунки шутя, и, как ни странно, сам находил их удачными.
    
Дома перед обедом он снимал рабочий комбинезон и, приняв холодный душ, надевал новый коричневый костюм, купленный в магазине готового платья; он решился истратить на него восемнадцать долларов, так как имел теперь верный заработок. Ему нелегко было отлучаться из мастерской за какой-нибудь покупкой, поскольку заработная плата (пятнадцать центов в час) полагалась только за фактически проработанное время. Свои картины он сдал на хранение в Нью-Йорке, но не мог съездить туда (или, вернее, не хотел терять время), чтобы заняться их продажей. Он узнал, что может отлучиться в любую минуту, не вызывая никаких расспросов, — придется только пожертвовать заработком, но если ему хотелось сохранить плату, то для отпуска требовалась серьезная причина. Внешний вид его — вечером, по возвращении с работы в шесть тридцать, и в воскресные дни — был весьма привлекателен. Он производил впечатление человека воспитанного, чрезвычайно выдержанного и даже изысканного, а в тех случаях, когда ни с кем не разговаривал, — немного печального. Его грызла тоска и тревога, он чувствовал себя выбитым из колеи. Дома ему было скучно. Как и в Александрии, до встречи с Фридой, он тосковал по обществу молодых девушек. Где-то сейчас Фрида, думал он, что она делает? Не вышла ли замуж? Как жаль, если вышла. О, если бы жизнь послала ему такую девушку, как Фрида, — такую юную, прекрасную! Когда спускалась ночь, Юджин подолгу сидел, глядя на озаренную луною реку, созерцание природы было его единственным утешением, — и мечтал. Как красиво все вокруг! Как прекрасна жизнь — и этот поселок, и деревья в летнем уборе, и мастерская, где он работает, и река, и Джозеф, и коротышка Джимми, и Джон-Бочка, и звезды. О, если бы снова начать писать, снова полюбить! Любить! Любить! Разве может что-нибудь сравниться с тем счастьем, какое приносит любовь!
    
Весенний вечер, воздух, напоенный благоуханием, — как вот сегодня, темные деревья, склонившие верхушки; или призрачные сумерки, пронизанные серебряными, зеленоватыми и оранжевыми бликами, ласковый шепот ветерка, отдаленное кваканье лягушек — и девушка. Боже мой! Что может быть прекраснее этого? И какое значение имеет все остальное? Девушка — ее нежные юные руки обвиваются вокруг вашей шеи, ее губы прижались к вашим губам в упоении чистой любви, ее глаза поблескивают во мраке, как два светлых озера!
    
Так было еще совсем недавно с Фридой и когда-то с Анджелой. И как давно он пережил это со Стеллой! Милая, славная Стелла, как она была прелестна! А теперь он здесь, он болен и одинок, он женат на Анджеле, она скоро приедет, и… Он вставал, чтобы прогнать эти мысли, брался за книгу, расхаживал по террасе или шел спать. У него было тоскливо на душе, мучительно тоскливо. Где бы Юджин ни находился, для него существовала лишь одна радость — весенняя пора и любовь.
   
   
    
     
Глава XXII
    
    
В те дни, когда Юджин, живя словно в полусне, работал, мечтал, фантазировал, в Ривервуд приехала к матери Карлотта Уилсон — миссис Норман Уилсон, как ее называли в том мире, где она вращалась. Это была высокая брюнетка тридцати двух лет, красивая, изящная женщина английского типа, знавшая людей не только благодаря природному уму и ярко выраженному чувству юмора, но и на основании житейского опыта — иногда горького, показавшего ей и блеск жизни и ее изнанку. Начать хотя бы с того, что Карлотта была женою игрока, игрока-профессионала, одного из тех субъектов, которые, изображая джентльменов и действительно сходя за таковых, пользуются этим, чтобы беспощадно обирать своих неосторожных партнеров. Карлотта Хиббердел познакомилась с ним на скачках в Спрингфилде, куда приехала с отцом и матерью. Уилсон случайно был в этом городе по какому-то делу. Отец Карлотты, агент по продаже недвижимого имущества, одно время довольно преуспевавший, интересовался скаковыми лошадьми, и за его конюшней числилось несколько рекордов, правда, не мировых. Норман Уилсон тоже выдавал себя за агента по продаже недвижимости и довольно удачно провел несколько весьма крупных сделок с земельными участками, но главным его искусством и основой его благосостояния была игра. Ему были известны все возможности, какие предлагает город для азартных игр, он имел обширный круг знакомых, среди тех, кто увлекается игрой, — мужчин и женщин, как в Нью-Йорке, так и в других городах, — и его удача или искусство временами бывали поистине феноменальны. Но случалось, что его упорно преследовали неудачи. Были периоды, когда он мог позволить себе жить в самых роскошных квартирах, есть в лучших ресторанах, посещать самые дорогие загородные клубы и всячески развлекаться в обществе друзей. Но вдруг наступала полоса невезения, и Уилсон проигрывался в пух, но так как он упорно цеплялся за прежний образ жизни, то приходилось влезать в долги. Как и все игроки, он был до некоторой степени фаталистом и упрямо не сдавался, веря, что счастье вновь улыбнется ему. И так и случилось, потому что, когда положение становилось особенно затруднительным, его мозг начинал усиленно работать, и всегда находился какой-нибудь способ вывернуться. Система его заключалась в том, что он, как паук, плел паутину и ждал, пока в его сети не залетит какая-нибудь неосторожная муха.
    
Когда Карлотта Хиббердел выходила за него замуж, она не знала за своим пылким возлюбленным ни этого редкого таланта, ни его тайной пагубной страсти. Как и все люди его типа, он был нежен, вкрадчив, настойчив и страстен. Было что-то кошачье в его манерах, и это, как магнит, влекло ее к нему. Она не могла понять его в то время — да в сущности не понимала и позднее. Распутные повадки, которые она стала замечать за ним — и не только по отношению к себе, но и по отношению к другим женщинам, — изумляли Карлотту и вызывали в ней чувство гадливости. Она убедилась, что он эгоист, самодур, что это черствый, скучный, ограниченный человек, недалекий во всем, что выходит за пределы его специфического мирка. Когда у него водились деньги, он не отказывал себе ни в чем, что в его глазах способствовало украшению жизни, но Карлотта обнаружила, к своему прискорбию, что у него на этот счет самые превратные понятия. В обращении с нею и с другими он был высокомерен и покровительственно-снисходителен. Его напыщенная речь временами приводила ее в бешенство, временами забавляла. И когда страсть прошла, Карлотта за всем его позерством разгадала низкие мотивы и поступки, и на смену влюбленности пришло равнодушие, а затем и отвращение. Она стояла достаточно высоко по своему умственному уровню, чтобы не вступать с ним в частые пререкания, и была настолько равнодушна к жизни в целом, что ничто не могло огорчить ее по-настоящему. Единственной ее мечтой был идеальный возлюбленный, а так как она горько разочаровалась в муже, то и стала осматриваться в поисках такого идеального мужчины.
    
В доме у них бывали всякие люди — игроки, светские хлыщи, специалисты горного дела, биржевики. Иногда они приходили с женами, иногда без них. От этих людей, а также от мужа и благодаря собственным наблюдениям Карлотта узнала о всякого рода мошеннических проделках, неравных браках, любопытных случаях несходства характеров и половых извращений. Она была хороша, изящна, проста в обхождении, а потому открытым предложениям и намекам прямым и косвенным — не было конца. Она давно уже к этому привыкла. Поскольку муж изменял ей с другими женщинами и не стеснялся это афишировать, она не видела оснований избегать других мужчин. Любовников она выбирала осторожно, с большим вкусом, начав после долгих колебаний с человека, который ей очень нравился. Она искала в мужчине чуткости и утонченности чувств в сочетании с некоторой одаренностью, которая возвышала бы его над другими, а таких людей найти было нелегко. Подробный перечень ее связей был бы здесь неуместен, но надо сказать, что они наложили на нее известный отпечаток.
    
Внешне Карлотта почти ко всем и всему проявляла полное безразличие, хотя хороший анекдот или шутка всегда вызывали у нее искренний смех. Книги ее не интересовали, за исключением немногих романов реалистической школы, произведений совершенно особого порядка, о которых она говорила, что их следует издавать только для ограниченного круга читателей. Искусство настоящее, высокое искусство — обладало для нее необычайно притягательной силой. Она восхищалась картинами Рембрандта, Франса Гальса, Корреджио и Тициана и — с меньшим разбором, скорее с точки зрения чувственности любовалась нагими женщинами Кабанеля, Бугро и Жерома. В произведениях этих художников она видела действительность, украшенную богатым воображением. Люди вообще интересовали ее: странности их ума, их извращенные наклонности, лживость, увертки, притворство и страхи. Карлотта знала, что она женщина опасная, и двигалась тихо, по-кошачьи, с полуулыбкой на лице, несколько напоминавшей улыбку Моны Лизы, но меньше всего думала о себе — в ней было слишком много смелости. Вместе с тем она была снисходительна к чужим слабостям, великодушна до крайности и очень щедра. Когда ей говорили, что она чересчур далеко заходит в своей неразборчивости, она отвечала:
    
— А почему бы и нет? Мне ли судить других?
    
Ее теперешний приезд домой объяснялся тем, что между нею и мужем произошел разрыв. Он по каким-то соображениям должен был уехать в Чикаго, главным образом потому, как подозревала Карлотта, что дальнейшее пребывание в Нью-Йорке было для него небезопасно. Но так как Карлотта и слышать не желала об этом городе, да и общество мужа ей претило, она отказалась сопровождать его. Он приходил в ярость, подозревая ее в неверности, но ничего не мог сделать. Карлотте он был совершенно безразличен. К тому же она располагала другими источниками материальных благ помимо него или же могла в любое время ими обзавестись.
    
Уже несколько лет один богатый еврей не давал ей покоя, убеждая добиться развода и выйти за него замуж. Его автомобиль и состояние были к ее услугам. Но она удостаивала его лишь самых ничтожных милостей. Сплошь и рядом он вдруг звонил ей и спрашивал, нельзя ли приехать за ней на машине. У него их было три. Большинство его предложений она отклоняла с равнодушным видом. «К чему?» — был ее излюбленный ответ. Случалось, что и у ее мужа бывал собственный автомобиль. Она имела возможность пользоваться машиной, когда ей было угодно, одеваться, как ей нравилось, ее приглашали на интересные загородные прогулки. Миссис Хиббердел были прекрасно известны и не совсем обычные взгляды Карлотты, и ее семейные нелады, и ссоры, и склонность к флирту. Она всеми силами старалась сдержать дочь, заботясь о том, чтобы та сохранила за собой право добиться развода, а затем снова вышла замуж, на этот раз удачно. Норман Уилсон не хотел, однако, расстаться с ней по доброй воле, хотя было очевидно, что в их супружеском разладе он виноват больше, чем она. И если бы Карлотта скомпрометировала себя, пропала бы всякая надежда принудить его к разводу. Миссис Хиббердел подозревала, что дочь уже скомпрометировала себя, но трудно было сказать что-либо с уверенностью. Карлотта была слишком изворотлива. Во время семейных сцен муж не раз обвинял ее в измене, но эти обвинения объяснялись его ревнивым характером. На самом деле он ничего не знал.
    
Карлотта слыхала про Юджина. Как художник он был ей неизвестен, но сдержанные упоминания матери о его присутствии в доме, то, что он был художником, а теперь работал простым рабочим для восстановления здоровья, все это пробудило в ней интерес. Она предполагала на время отсутствия мужа отправиться в Нарагансет с компанией знакомых, но решила заехать сперва на несколько дней домой, чтобы составить себе мнение о Юджине. Узнав об этом решении, миссис Хиббердел почувствовала, что любопытство дочери задето, и, надеясь расхолодить ее, заметила как бы вскользь, что ее жилец, вероятно, скоро уедет, — к нему возвращается жена. Карлотта расслышала в этих словах желание воспротивиться ее планам и помешать ее знакомству с интересным человеком. Тем более решила она настоять на своем и поехать к матери.
    
— У меня нет никакого желания ехать в Нарагансет, — заявила она. — Я устала. Норман меня совсем издергал. Я, пожалуй, приеду домой на недельку.
    
— Хорошо, — сказала миссис Хиббердел. — Только, пожалуйста, веди себя осторожно. Этот мистер Витла, по-видимому, очень порядочный человек, и он любит свою жену. Так что не вздумай с ним кокетничать, а то я немедленно предложу ему съехать.
    
— Ах, к чему эти разговоры! — раздраженно отозвалась Карлотта. — Будь хоть сколько-нибудь справедлива ко мне. Я вовсе не для того еду, чтобы знакомиться с ним. Я тебе говорю, я устала. Но если ты против, я не приеду.
    
— Дело не в этом. Я, разумеется, буду тебе рада. Но ты ведь немножко знаешь себя. Как можешь ты добиться свободы, если не будешь осмотрительна? Ведь ты…
    
— О боже мой, опять эти проповеди! — рассердилась Карлотта. — Что толку начинать все сначала? Мы уже тысячу раз обо всем переговорили, но что бы я ни сделала, куда бы ни поехала, ты непременно поднимаешь шум. Я тебе говорю, что еду домой только для того, чтобы отдохнуть и ничего больше. Почему ты всегда стараешься испортить мне настроение?
    
— Но послушай, Карлотта, ведь ты сама прекрасно знаешь…
    
— Ах, оставь, пожалуйста. Я не поеду! Ко всем чертям Ривервуд! Поеду в Нарагансет. Как мне надоели твои нравоучения!
    
Миссис Хиббердел посмотрела на свою высокую, изящную, красивую дочь и, вопреки владевшему ею раздражению, залюбовалась этой прелестной женщиной. Будь она благоразумна и осторожна, какую блестящую роль играла бы она в обществе! Цвет ее лица напоминал старую, чуть розоватую слоновую кость, губы — сочную малину, в больших голубовато-серых, широко расставленных глазах было столько ласки и доброты… Какая жалость, что она с самого начала не вышла замуж за какого-нибудь солидного, достойного человека. Но быть связанной с этим игроком, — хотя они и жили на довольно широкую ногу, в роскошной квартире в западной части Сентрал-парка, — какое несчастье! И все же это лучше, чем бедность или позор, а ведь можно ожидать и того и другого, если Карлотта не будет осторожна. Миссис Хиббердел хотела, чтобы дочь приехала в Ривервуд, так как ее общество было ей приятно, но она хотела также, чтобы Карлотта прилично вела себя. Оставалось надеяться на Юджина. Судя по его манерам и речам, он, несомненно, человек очень тактичный. Миссис Хиббердел уехала в Ривервуд, и Карлотта, едва сгладилось впечатление от ссоры, последовала за матерью.
    
Когда она приехала, Юджин был на работе, и она не видела, как он возвратился домой. На нем было его старое сомбреро, в одной руке он нес кожаную сумку для завтрака и весело размахивал ею. Он прошел прямо к себе, принял ванну, а затем, в ожидании обеда, вышел на террасу. Миссис Хиббердел находилась в своей комнате на третьем этаже, а «кузен Дэйв», как Карлотта называла Симпсона, копался в саду. Сгущались сумерки. Юджин сидел, погруженный в размышления о красоте окружающего мира, о своем одиночестве, о товарищах по работе, об Анджеле и о многом другом, когда решетчатая дверь отворилась и вошла Карлотта. На ней было домашнее платье из синего шелка в крапинку, с короткими рукавами, отделанными, как и ворот, суровым кружевом. Платье мягко обтягивало ее красивую фигуру, которая поражала своей пропорциональностью. Волосы, заплетенные в толстые косы, лежали на затылке, подхваченные коричневой сеткой с блестками. Вид у нее был задумчивый, держала она себя просто и казалась ко всему безучастной.
    
Юджин встал.
    
— Я, наверное, мешаю вам? Садитесь, пожалуйста, сюда.
    
— Нет, благодарю вас. Я сяду здесь, в углу. Но разрешите мне сперва представиться, раз никого нет, кто бы это сделал за меня. Я — миссис Уилсон, дочь миссис Хиббердел. А вы — мистер Витла?
    
— Да, я мистер Витла, — с улыбкой ответил Юджин.
    
В первую минуту Карлотта не произвела на него особого впечатления. Она показалась ему очень милой и, по-видимому, неглупой, правда, немного старше того возраста, в каком женщины обычно интересовали его. Она села и стала глядеть на реку. Юджин снова молча опустился в качалку. У него не было желания разговаривать. Все же смотреть на эту женщину было приятно. Ее присутствие как бы осветило все вокруг.
    
— Я с большим удовольствием приезжаю сюда, — решилась наконец Карлотта прервать молчание. — В городе невыносимо душно. Я думаю, немногие еще знают про это местечко. Оно как-то в стороне.
    
— Мне здесь очень нравится, — сказал Юджин. — Я так отдыхаю. Что бы я стал делать, если б ваша матушка не приютила меня? При моем теперешнем занятии нелегко найти квартиру.
    
— Я бы сказала, что вы избрали довольно утомительный способ для восстановления здоровья, — заметила она. — Черная работа — это, наверно, очень трудно. Вам она не в тягость?
    
— Нисколько. Я доволен. Работа занятная и не такая уж трудная. Все это ново для меня и потому кажется легким. Мне нравится, что я поденщик, что я среди рабочих. Одно меня беспокоит — здоровье, оно в таком скверном состоянии. Ужасно неприятно болеть.
    
— Еще бы! — ответила она. — Но, возможно, работа снова поставит вас на ноги. Все мы склонны преувеличивать наши невзгоды — со мной по крайней мере всегда так бывает.
    
— Спасибо за утешение, — сказал он.
    
Она не смотрела на него; он продолжал молча раскачиваться. Наконец гонг возвестил обед, миссис Хиббердел спустилась из своей комнаты, и все пошли в столовую.
    
За обедом разговор зашел о работе Юджина, и тот со всеми подробностями стал описывать Джозефа, и Билла, и Джона-Бочку, и маленького Садза, и кузнеца Гарри Форнза. Карлотта слушала с большим вниманием, стараясь, однако, не показывать этого. Все в Юджине ей нравилось и казалось каким-то особенным — его худощавая фигура и тонкие руки, его темные волосы, черные глаза. Ей нравилось, что он утром одевается в платье рабочего, целый день проводит в мастерской и, несмотря на это, появляется к обеду в таком безукоризненном виде. У него были непринужденные манеры, а в движениях, как будто бы сонных, чувствовалась какая-то стремительная сила. Его присутствие вносило в дом живую струю.
    
С первого же взгляда угадывалось, что он художник и, по всей вероятности, талантливый. Юджин ничего не говорил о своей профессии, он старательно избегал всяких разговоров на эту тему и только внимательно слушал. У Карлотты было ощущение, что он изучает ее и всех остальных, и от этого она становилась еще оживленнее. «Вот мужчина, с которым приятно было бы познакомиться поближе», — неоднократно мелькало у нее в голове.
    
Карлотта жила в доме матери десять дней; но, несмотря на то что Юджин уже на третий день стал встречать ее не только за обедом (что было вполне естественно), но и за завтраком (что несколько его удивило), он не уделял ей большого внимания. Она была мила, бесспорно, но Юджин мечтал о женщине совсем иного типа. Он находил ее исключительно приятной и очень любезной собеседницей; его восхищали ее умение одеваться и ее красота, он присматривался к ней с большим интересом и думал о том, какой жизнью она живет. Из обрывков разговоров, которые ему приходилось слышать, он сделал вывод, что она довольно состоятельна. Были упоминания о квартире в западной части Сентрал-парка, где, по-видимому, велась крупная игра, об автомобильных прогулках, о ложах в театре и о людях, — очевидно, близких знакомых, — зарабатывавших большие деньги. Он слышал, как Карлотта рассказывала о горном инженере докторе Рауленде; о преуспевающем биржевике, держателе угольных акций Джералде Вудсе; о некоей миссис Хэйл, вложившей большой капитал в медные рудники и, должно быть, очень богатой. «Как это обидно, что Норман не может заняться чем-нибудь в этом роде», — расслышал он однажды слова Карлотты, обращенные к матери. Юджин понял, что Норманом зовут ее мужа и что он должен скоро вернуться. Поэтому он держался на расстоянии, испытывая к ней интерес, скорее похожий на любопытство, чем на что-либо другое.
    
Миссис Уилсон, однако, не принадлежала к числу людей, которых легко обескуражить. Однажды вечером, сейчас же после обеда, к дому подкатил огромный красный лимузин, и Карлотта сказала как бы невзначай:
    
— Мы собираемся на прогулку. Не хотите ли присоединиться к нам, мистер Витла?
    
Юджину до этого еще не случалось ездить в автомобиле.
    
— С большим удовольствием, — ответил он, так как при виде подъехавшей машины у него тотчас же мелькнула мысль о предстоящем ему тоскливом вечере в опустевшем доме.
    
За рулем сидел шофер — представительная личность в желтом соломенном картузе и коричневом пыльнике, но миссис Уилсон сумела выкроить место и для Юджина.
    
— Ты, дорогой, садись с шофером, — сказала она Симпсону и, последовав за матерью в машину, предложила Юджину сесть рядом. — В ящике, должно быть, есть еще кепи и плащ, — заметила она, обращаясь к шоферу. — Передайте, пожалуйста, мистеру Витла.
    
Шофер достал тонкий полотняный плащ и соломенный картуз, и Юджин надел их.
    
— Прекрасная вещь — автомобильная езда, правда? — приветливо обратилась Карлотта к Юджину. — Она так освежает. Если существует на свете отдых от земных забот, так это быстрая езда.
    
— Мне еще не приходилось ездить на автомобиле, — просто сказал Юджин.
    
Тон, каким он произнес эти слова, тронул Карлотту. Ей стало жаль его, — таким он выглядел одиноким и грустным. Его равнодушие к ней дразнило ее любопытство и задевало гордость. Почему он так мало обращает на нее внимания? В то время как машина, то в гору, то под гору, мчалась по узким дорогам, обсаженным тенистыми деревьями, Карлотта при свете звезд разглядывала Юджина. Лицо его было бледно и выражало задумчивость и безразличие.
    
— Ох, уж эти серьезные мужчины! — пожурила она его. — Какой ужас быть философом!
    
Юджин только улыбнулся.
    
Вернувшись домой, все разошлись по своим комнатам, и Юджин решил спуститься в библиотеку за книгой. Проходя мимо спальни Карлотты, он увидел, что дверь раскрыта и Карлотта сидит, слегка откинувшись в глубоком кресле, положив ноги на стул, — платье ее немного приподнялось, и красивая ножка видна была до щиколотки. Она не шевельнулась, а только с ласковой улыбкой подняла на него глаза.
    
— Разве вы еще не устали, что не ложитесь? — спросил он.
    
— Не совсем еще, — ответила она.
    
Он спустился вниз, зажег свет в библиотеке и стал просматривать корешки книг. Вдруг он услышал чьи-то шаги — Карлотта подошла к нему и тоже стала разглядывать книги.
    
— Не хотите ли пива? — предложила она. — В леднике должно быть несколько бутылок. Я и не подумала, что вам, возможно, хочется пить.
    
— Нет, мне не хочется, — сказал он. — Я вообще не пью.
    
— Ну, вы не очень-то компанейский человек, — рассмеялась она.
    
— В таком случае давайте пить пиво, — сказал он.
    
Она принесла в столовую бутылки, швейцарский сыр и бисквиты и томно опустилась в одно из массивных кресел.
    
— Если я не ошибаюсь, там в углу, на столике, должны быть папиросы.
    
Он дал ей огня, и она с удовольствием затянулась.
    
— Вам, наверно, скучно здесь, вдали от друзей и знакомых? — заговорила она первая.
    
— О, я так долго болел, что не уверен, есть ли у меня еще друзья.
    
Он рассказал ей кое-что о своей жизни, упомянул о своих воображаемых недугах — она внимательно слушала его. Когда в бутылке ничего не осталось, она спросила, не хочет ли он еще, но он отказался. Немного спустя он устало потянулся, и она вскочила.
    
— Ваша матушка подумает, что мы тут устроили нечто вроде ночного кабачка, — сказал он.
    
— Не беспокойтесь. Ее комната на третьем этаже, к тому же она вообще неважно слышит. А кузен Дэйв ничего не скажет. Он меня достаточно хорошо изучил и знает, что я привыкла поступать так, как мне нравится.
    
Она придвинулась ближе к Юджину, но он, казалось, не замечал этого. Когда он направился к выходу, она погасила свет и последовала за ним по лестнице.
    
«Либо он самый робкий человек на свете, либо самый холодный», — подумала Карлотта, но вслух она тихо сказала:
    
— Спокойной ночи. Приятных сновидений, — и пошла к себе.
    
Юджин отнесся к ней, как к доброму товарищу: он подумал, что ее манеры немного чересчур свободны для замужней женщины, но она, вероятно, достаточно осторожна. С ним она, по-видимому, просто любезна. Все это объяснялось тем, что Карлотта не очень интересовала его.
    
Но на этом дело не кончилось. Однажды утром он проходил мимо ее двери, — миссис Хиббердел была уже внизу. Глазам Юджина неожиданно представилась нежная рука и обнаженное плечо — Карлотта лежала, откинувшись на подушку, по-видимому, и не подозревая, что дверь открыта. Красота этой идеальной по форме руки вызвала в Юджине чувственный трепет. В другой раз он увидел ее перед обедом, в тот момент, когда она застегивала ботинки. Юбка ее была поднята до колен, а плечи и руки обнажены — на ней был лишь корсет и сорочка. Она, казалось, не знала, что он находится поблизости. Однажды вечером после обеда он стал насвистывать какую-то мелодию. Карлотта подошла к роялю и начала подбирать аккомпанемент. В другой раз, когда он сидел на веранде и тихонько что-то напевал, она стала ему подпевать. Однажды в библиотеке он придвинул кресло к окну, возле которого стояла кушетка (миссис Хиббердел уже отправилась на покой), и Карлотта подошла и прилегла на нее.
    
— Вы не возражаете, если я полежу здесь? — сказала она. — Я сегодня что-то устала.
    
— Нисколько. Я вам очень рад. Мне скучно.
    
Она смотрела на него с улыбкой. Он стал тихо напевать, она вторила ему.
    
— Покажите мне вашу руку, — сказала она вдруг. — Я хочу узнать кое-что.
    
Он протянул ей руку. Она стала перебирать его пальцы, явно искушая его. Но даже это его не пробудило.
    
Вскоре она уехала дней на пять по каким-то делам, а когда вернулась, он очень обрадовался ей. Ему было скучно, и он понял теперь, что с Карлоттой в доме как-то светлее и веселее. Он с необычной сердечностью приветствовал ее.
    
— Как я рад, что вы вернулись! — сказал он.
    
— Уж будто рады? — ответила она. — Я вам не верю.
    
— Почему?
    
— Мало ли почему! У меня есть кое-какие приметы. Вы, по-моему, не очень любите женщин.
    
— Я?!
    
— Да, я думаю, что не любите.
    
Она была очаровательна в зеленовато-сером шелковом платье. Юджин невольно залюбовался нежными очертаниями ее шеи и тем, как вьются ее волосы на затылке. Нос у нее был прямой, прекрасной формы, с тонкими чувственными ноздрями. Юджин последовал за нею в библиотеку, и они вместе вышли на террасу. Вскоре он вернулся в дом, — было уже десять часов, — и она вошла за ним. Дэйвис отправился к себе в комнату, миссис Хиббердел — к себе.
    
— Я пожалуй, почитаю, — рассеянно сказал Юджин.
    
— Ну вот еще что вздумали, — шутливо отозвалась она. — Никогда не занимайтесь чтением, когда можно заняться чем-нибудь другим.
    
— Чем же, например?
    
— Мало ли чем! Играть в карты, предсказывать судьбу, гадать по руке, пить пиво…
    
Она капризно посмотрела на него. Он уселся в свое любимое кресло между кушеткой и окном. Карлотта подошла и бросилась на кушетку.
    
— Поухаживайте за мной, дайте мне подушку, — приказала она.
    
— С удовольствием, — ответил он.
    
Он принес одну из подушек и приподнял ее голову, так как она не шевелилась.
    
— Так хорошо? — спросил он.
    
— Еще одну, пожалуйста.
    
Он просунул руку ей под голову и приподнял ее. Она ухватилась за его свободную руку и, не выпуская, рассмеялась странным, возбужденным смехом. И Юджину вдруг открылся смысл всего, что она делала. Он уронил подушку и пристально посмотрел на Карлотту. Она отпустила его руку и откинулась назад, томная и улыбающаяся. Тогда он взял ее левую руку, потом правую, сел рядом и вдруг, склонившись, прижался губами к ее губам. Она закинула руки ему за шею, прильнула к нему всем телом, потом, отстраняясь, заглянула ему в глаза и облегченно вздохнула.
    
— Вы любите меня? — пробормотал он.
    
— Наконец-то, — со вздохом сказала она и снова привлекла его к себе.
   
   
    
     
Глава XXIII
    
    
Карлотта Уилсон была прекрасна, обладала пылким темпераментом и тонкой изобретательностью, преодолевавшей любые преграды. Она задалась целью покорить Юджина. Во-первых, он ей очень нравился, а во-вторых, своим равнодушием раззадорил ее тщеславие и задел самолюбие. Впрочем, она искренне полюбила его и восхищалась им, гордясь своей победой, как ребенок новой игрушкой. Едва он обнял ее, по всему ее телу прошел жгучий трепет, и когда она позднее пришла к нему, она вся горела жаждой его ласк. Она осыпала его поцелуями, шепча ему на ухо слова страсти и любви. И Юджину, под действием вспыхнувшей страсти, казалось, что он никогда не встречал более прекрасной женщины. Он забыл и Фриду, и Анджелу, и свое одиночество, и то, что он должен соблюдать благоразумие, и целиком отдался тем радостям, которые дарил ему благосклонный случай.
    
Карлотта была неутомима в своем внимании к нему. Едва она убедилась, что Юджин любит ее, — или воображает, что любит, — как вся ушла в свою страсть. Ее мысли были всецело заняты Юджином, и она не упускала ни малейшей возможности видеть его и быть с ним. Она неустанно сторожила его, помогая ему использовать для любви каждый удобный случай, проявляя необычайную находчивость. Она знала все привычки матери и кузена и могла с точностью до одной секунды определить, где они в данный момент находятся и через сколько времени дойдут до такой-то двери, до такого-то места. Она передвигалась бесшумно, каждый жест ее, каждый взгляд был многозначителен и красноречив. В течение месяца или около того она, буквально играя с огнем, ставила Юджина в самые рискованные положения, выпуская его из своих объятий лишь в самую последнюю минуту, целуя его беззвучно и быстро в самые неожиданные моменты и при самых неожиданных обстоятельствах. Исчезли ее усталая томность, ее кажущееся безразличие, она вся ожила, — но только, когда она была наедине с ним. В присутствии других она была, как всегда, холодна и равнодушна и даже старалась это подчеркнуть, решив держать свою мать и кузена в полном неведении, и артистически играла свою роль, делая вид, будто находит Юджина, правда, очень милым молодым человеком, но скучным и недостаточно светским.
    
— Он, возможно, хороший художник, — говорила она матери, — но уж совсем не кавалер. В нем нет ни капли галантности.
    
Миссис Хиббердел была очень рада. Прекрасно, — по крайней мере можно не опасаться никаких неприятностей. Она боялась Карлотты, боялась Юджина, но кажется, можно было не беспокоиться. В ее присутствии соблюдалась подчеркнутая вежливость, а временами ей даже казалось, что ее дочь и Юджин сторонятся друг друга. Миссис Хиббердел было бы очень неприятно уговаривать дочь не приезжать в родной дом, пока здесь находится Юджин, или просить его уехать. Правда, Карлотта не скрывала, что Юджин ей нравится, но это ничего не значит. Любая замужняя женщина могла бы это сказать. А между тем почти на глазах у миссис Хиббердел разыгрывался роман, который кого угодно мог бы привести в смущение. Она была бы поражена, если бы знала, что происходит в комнатах Карлотты и Юджина и даже в ванной. Они пользовались каждой минутой, когда оказывались не под надзором.
    
Юджин охладел к своей работе. Было время, когда она нравилась ему. Он смотрел на нее как на полезную гимнастику, тем более что надеялся скоро избавиться от нее, если здоровье его быстро восстановится. Теперь же работа тяготила его, и ему жаль было отдавать ей столько времени. Карлотта имела в своем распоряжении чей-то автомобиль, а кроме того, могла позволить себе и нанять машину. Началось с того, что она стала назначать ему свидания вне дома, чтобы покататься вместе, и этим отрывала его от работы.
    
— Разве ты обязан ходить на работу каждый день? — спросила она его как-то к концу воскресного дня, когда они были одни. Симпсон и миссис Хиббердел отправились на прогулку, и Юджин сидел у Карлотты, на втором этаже. Комната матери была на третьем.
    
— Нет, не обязан, — ответил он, — но я не хочу терять свой заработок. Я получаю пятнадцать центов в час, и эти деньги мне нужны. Ты не должна забывать, что я сейчас работаю как простой рабочий.
    
— Ах, оставь, — сказала она. — Что такое пятнадцать центов в час? Я дам тебе в десять раз больше, только будь со мной.
    
— Ну нет, — сказал он. — Ничего ты мне не дашь. Так у нас ничего не выйдет.
    
— Юджин, не говори глупостей! У меня сейчас много денег — больше, чем у тебя, во всяком случае. И эти деньги так или иначе уйдут. Все равно от них проку не будет, я могу тратить их на что угодно. Так почему же тебе не воспользоваться хотя бы частью? Ты потом мне вернешь.
    
— Ну уж нет, — повторил Юджин. — Так у нас дело не пойдет. Я предпочитаю работать. А впрочем, дела мои совсем не так уж плохи. Возможно, мне удастся продать картину. В любой день может прийти сообщение о продаже. А что ты хотела предложить?
    
— Поедем завтра кататься. Мама уезжает в Бруклин к тете Элле. У тебя в мастерской есть телефон?
    
— Конечно, есть. Только я не советовал бы тебе звонить туда.
    
— От одного раза ничего не станется.
    
— Пожалуй, что и ничего. Но лучше нам этого не делать, во всяком случае не вводить в правило. Там народ очень строгий. Им приходится быть строгими.
    
— Понимаю, — сказала Карлотта. — Ну ладно, не буду. Я просто думала, как бы это устроить. Но давай условимся. Ты знаешь верхнюю дорогу по ту сторону реки?
    
— Знаю.
    
— Так вот, иди завтра по этой дороге в час дня, а я догоню тебя на машине. Тебе можно будет на этот раз уйти?
    
— Конечно, можно, — сказал Юджин, — я ведь только шутил. Я и денег могу раздобыть.
    
Когда он устроился на работу, у него еще оставались от его сбережений сто долларов. До сих пор он отчаянно цеплялся за них, но теперь, когда положение его несколько прояснилось, он решил, что может, пожалуй, позволить себе потратить кое-что. По всем признакам он находился на пути к выздоровлению. Счастье снова возвращалось к нему.
    
— Хорошо, в таком случае я вызову автомобиль. Ты ведь не прочь покататься?
    
— Нет, — ответил он. — Я захвачу с собой новый костюм и переоденусь в мастерской.
    
Она весело рассмеялась: его щепетильность и простодушие умиляли ее.
    
— Ты мой принц, мой прекрасный принц из детской книжки! — воскликнула она и бросилась ему на шею. — Ты ангел небесный, мое божество! Ты даже не догадываешься, как долго я тебя ждала! Мой волшебник, мой принц! Я люблю тебя, люблю! Лучше тебя нет на свете.
    
— А ты моя волшебница. Но оба мы с тобой нехорошие, и ты и я. Ты отступница, отщепенка, а я — мне даже страшно подумать, что я такое.
    
— Это что еще за слово — отщепенка? — спросила Карлотта. — Я такого и не слыхала.
    
— Отщепенка — это женщина, отвергнутая обществом, отбившаяся от стаи голубка.
    
— Что ж, на меня похоже, — сказала Карлотта, вытягивая свои сильные, гладкие руки и задорно смеясь. — Не желаю я связываться ни с какой стаей! Ко всем чертям стаю. — Она заговорила нарочито вульгарным тоном. — Лучше мне улететь с моим волшебником. Он мне дороже всего на свете. Только я да ты, мой принц! Так, значит, я твоя любимая отщепенка? Ну, скажи, ты любишь голубок, отбившихся от стаи?
    
— Это немыслимо! Ужасно! Ты невозможная женщина! — пытался остановить ее Юджин.
    
Но она закрыла ему рот поцелуем.
    
— Любишь, да?
    
— Эту — люблю. Эту голубку — да, — отвечал он, нежно гладя ее лицо. Как ты хороша, Карлотта, как ты прелестна! Какая ты изумительная женщина!
    
Она бросилась ему на шею.
    
— Кто бы я ни была, я твоя, мой волшебник. Можешь требовать от меня все, что угодно, делать со мною все, что захочешь. Ты сладкий дурман, Юджин, мой ненаглядный! Когда ты со мною, я не помню себя от счастья, я ничего не вижу и не слышу. Ты заставляешь меня забывать обо всем. С тобой я ни о чем не думаю! И мне дела нет ни до чего. О, почему ты не свободен? Почему и я не свободна? Уехали бы мы с тобой на необитаемый остров! О, черт возьми! Жизнь — это сплошное недоразумение, правда? Так давай же брать от нее все, что она может нам дать!
    
Карлотта достаточно знала к этому времени о жизни Юджина, чтобы понимать его положение. Она знала, что он болен, хотя и не видела, в чем состоит его болезнь, но полагала, что причина ее в переутомлении. Ей было известно, что он беден, что у него ничего нет, если не считать нескольких картин, сданных на комиссию, но она не сомневалась, что к нему снова вернется дарование и он займет свое место в жизни. Знала она кое-что о его жене и очень радовалась, что ее здесь нет, ей хотелось бы, чтобы та никогда не приезжала. Карлотта побывала в Нью-Йорке, где путем расспросов в нескольких художественных магазинах узнала кое-что о карьере Юджина как художника, о том, какой это был многообещающий талант, и это еще больше подняло его в ее глазах. Она даже купила одну из его картин, выставленных у братьев Потль, предварительно расспросив Юджина, каким порядком картины сдаются на комиссию и как художник получает за них деньги за вычетом комиссионных. Она прямо заявила управляющему братьев Потль, что покупает картину для того, чтобы помочь художнику, и попросила поторопиться с отправкой чека. Будь Юджин один, этот чек в триста долларов послужил бы ему для того, чтобы выписать Анджелу. Теперь же он дал ему возможность весело проводить время в обществе Карлотты. Юджин не знал, что обязан ей этими деньгами, не знал и того, кому продана картина. Ему была сообщена вымышленная фамилия. Продажа картины до некоторой степени восстановила его веру в свою удачу. Если после столь долгого перерыва была продана картина и за хорошую цену, — то будут проданы и другие.
    
Последовавшие за этим дни протекали в восхитительном разнообразии. Утром Юджин уходил в своем старом рабочем костюме, с сумкой, в которой лежал завтрак, а Карлотта, стоя у окна, махала ему на прощанье; если же в этот день у него было назначено где-нибудь свидание с нею, он надевал новый костюм, рассчитывая, что рабочий комбинезон и фуфайка защитят одежду от грязи и пыли. Он работал целый день с Джоном и Биллом, или с Малаки Демси и Джозефом (они теперь спорили между собой из-за него), либо, уйдя из мастерской пораньше, уезжал куда-нибудь с Карлоттой на автомобиле, а вечером возвращался домой, где она встречала его как ни в чем не бывало. Она терпеливо дожидалась его возвращения, как жена дожидается мужа, и, как жена, заботливо следила за тем, не нужно ли ему чего-нибудь. В мастерской Малаки и Джозеф или Джон и Билл, а порою и кое-кто из столяров и плотников со второго этажа наперебой старались залучить к себе Юджина. Малаки и Джозеф жаловались, что им скоро нельзя будет работать, — вон какие горы навалило стружек, красивых стружек ясеня, желтой сосны и ореха, пахнущих смолою и ладаном и напоминающих девичьи кудри. А Джон с Биллом уверяли, что не справляются с работой и им нужна помощь — грузить вагоны. Даже механик Джон-Бочка — и тот пытался представить дело так, будто ему нужен кочегар, но это ему не удавалось. Главный мастер прекрасно понимал, в чем дело, но молчал и посылал Юджина работать то с одними, то с другими, смотря по тому, где, по его мнению, он будет полезнее. Юджин относился ко всему этому добродушно. Ему было все равно, где работать, нравилось и грузить вагоны, и складывать материалы, и помогать в строгальном цехе. Нравилось также стоять, держа корзину под мышкой, и беседовать с Джоном-Бочкой или с Гарри Форнзом — «валять с ними дурака», по его выражению. Куда бы он ни шел, вслед неслись шутки и дружелюбные остроты, и он не чувствовал усталости.
    
По окончании работы он спешил домой по правому берегу речки, пока не доходил до тропинки, которая вела к улице, где стоял дом миссис Хиббердел. Часто он останавливался и подолгу глядел на тихую воду, по которой плыли соломинки и щепки, сравнивая ее как будто безмятежное течение со своей собственной тревожной жизнью. Изменчивость воды напоминала ему о коварстве природы. Как поразителен контраст между идиллическим спокойствием этого тихого берега и суматошной жизнью мастерской! Ну, а те, кто в ней работает?.. Что знает Малаки Демси о красоте природы? Джон Стикс смыслит в искусстве не больше, чем неотесанные колоды, которые он ворочает. А Джону-Бочке разве доступны те волнующие и сложные переживания, которые рождают в его, Юджина, душе любовь и красота! Все они живут словно на другой планете.
    
А ниже по реке его ждала Карлотта, изящная, уверенная в себе, на все готовая, эта равнодушная к требованиям морали сибаритка, в известной степени представлявшая собою мир, который живет эксплуатацией чужого труда, и нисколько этим не смущенная. Когда он рассказывал ей про Джозефа Мьюза, который по вечерам относил сестре охапку щепок или досок, чтобы сэкономить на топливе, она только улыбалась. Если он говорил ей о нищете, в которой живут массы, она отвечала: «Расскажи что-нибудь повеселее, Юджин». Ей хотелось говорить и думать об искусстве, о роскоши, о любви, она упивалась красотой природы. В окрестностях Спионка были загородные рестораны, куда они отправлялись на машине, и, сидя там, потягивали крюшон или вино, а Карлотта вслух мечтала о том, что бы они стали делать, если бы оба были свободны. Карлотте часто приходили в голову мысли об Анджеле, а Юджина они не покидали ни на минуту, так как он не мог не чувствовать своей вины перед нею.
    
Анджела была так терпелива и ласкова с ним все эти годы, она, как мать, ходила за ним, прислуживала ему, как раба. Совсем еще недавно он писал ей нежные письма, уверяя, что тоскует о ней. А теперь это снова умерло. Писать стало трудно. Что он ни скажет, все будет ложью, а лгать ему не хотелось. Ему ненавистна была мысль, что он лицемерит. Но если он перестанет писать, размышлял Юджин, Анджела будет ужасно мучиться и, того и гляди, приедет разыскивать его. Только с помощью писем, любовных клятв и объяснений, почему ей пока не стоит приезжать, ему удавалось удерживать ее в Блэквуде. Тем более это было необходимо теперь, когда он был так влюблен в Карлотту. Он отнюдь не обманывал себя надеждой, что когда-нибудь они смогут пожениться. Он знал, что не получит развода, так как для этого не было законных оснований. Да и совесть его, твердившая, что он несправедлив, помешала бы этому. Будущее Карлотты было тоже в высшей степени туманно. Норман Уилсон хотя и пренебрегал ею, однако не хотел окончательно ее терять. Он писал ей и грозил, что приедет в Нью-Йорк, если она не приедет к нему, хотя его несколько успокаивало то, что она находится у матери, где он считал ее в безопасности. Анджела просила Юджина разрешить ей приехать. Они как-нибудь проживут. Сколько бы он ни зарабатывал, с ней ему будет лучше, чем одному. Она представляла себе, что он живет в каком-нибудь неуютном пансионе, заброшенный и одинокий.
    
Приезд Анджелы вынудил бы Юджина покинуть дом миссис Хиббердел, так как последняя дала ему понять, что их соглашение остается в силе только до приезда его жены, и таким образом наступил бы конец его роману с Карлоттой. Конец поездкам в рестораны и восхитительным обедам вдвоем на укромных террасах. Конец прогулкам в ее машине, которой она так ловко правила, прекрасно обходясь без шофера. Конец свиданиям под деревьями и у живописных ручейков, где он целовал и ласкал ее и где она нежилась в его объятиях.
    
— Если бы мама нас видела! — шутила она.
    
Или:
    
— Как ты думаешь, узнали бы тебя Билл и Джон, если б увидели сейчас?
    
А однажды она заметила:
    
— Здесь лучше, чем в машинном отделении, не правда ли?
    
— Ты ужасно испорченная женщина, — говорил он; и тогда она улыбалась своей загадочной улыбкой Моны Лизы.
    
— Но ты ведь любишь испорченных женщин? Отбившиеся голубки великолепная дичь.
    
Согласно своей философии, она брала от жизни все, что жизнь могла дать ей.
   
   
    
     
Глава XXIV
    
    
Такие отношения не могли длиться бесконечно. В самом зародыше их сидел червь. Юджин грустил. Иногда ему не удавалось скрыть свое уныние, и если Карлотта спрашивала, что с ним, он говорил:
    
— Долго это не может тянуться. Скоро наступит конец.
    
— Ты пессимист, Джини, — говорила она с укоризной, так как надеялась, что ей удастся оттянуть развязку на долгий срок. Юджин же был убежден, что никакое, даже самое тонкое притворство не обманет Анджелу. Очень уж хорошо она разгадывала его невысказанные чувства и настроения. Скоро она приедет, хочет он того или нет, и тогда всему конец. Однако непредвиденное стечение обстоятельств приблизило развязку и разлучило любовников еще до приезда Анджелы.
    
Миссис Хиббердел все чаще и чаще стала задумываться над тем, почему Карлотта не только удовлетворена своим пребыванием у нее, но даже, кажется, хочет остаться и подольше. У нее была своя квартира в городе, по всей видимости, закрытая на лето, так как Карлотта собиралась на самые жаркие месяцы в Нарагансет. Но после знакомства с Юджином она решила время от времени пользоваться квартирой для свиданий с ним, хотя это было сопряжено с риском, поскольку Норман Уилсон мог в любую минуту вернуться. Тем не менее они с Юджином несколько раз заезжали туда, чем достигалась двойная цель — побыть без помехи вдвоем и ввести в заблуждение ее мать. Карлотта доказывала Юджину, что ей полезно на какое-то время уезжать из Ривервуда, тогда ее пребывание там становится менее подозрительным и меньшей опасности подвергается их счастье. Поэтому она и пользовалась иногда квартирой. Но в то же время она не могла совсем покинуть Ривервуд, так как Юджину необходимо было находиться там утром и вечером.
    
И все-таки в конце августа в душе миссис Хиббердел зародилось подозрение. Однажды Карлотта позвонила ей из города, что у нее болит голова и она не приедет. Миссис Хиббердел как раз собиралась в город за покупками и предупредила дочь, что вечером будет у нее. Подходя к Сентрал-парку, она заметила машину, где, как ей показалось, сидели Юджин и ее дочь. Правда, Юджин с утра ушел на работу, но уж очень похож был на него человек, которого она видела. Впрочем, утверждать, что это были именно они, она не могла бы. Когда она пришла к Карлотте, та оказалась дома, — она чувствовала себя лучше, но никуда не выходила. Миссис Хиббердел решила, что ошиблась.
    
В Ривервуде ее комната помещалась на третьем этаже, и несколько раз, когда ей случалось спускаться за чем-нибудь в кухню, столовую или библиотеку (уже после того, как все расходились по своим комнатам), ей как будто слышались легкие шаги. Но она каждый раз успокаивала себя тем, что это игра воображения, так как, достигнув второго этажа, неизменно убеждалась, что он погружен в безмолвие и мрак. Все же она нередко задавала себе вопрос, не встречаются ли Юджин и Карлотта втихомолку. Раза два ей почудилось, будто в промежутках между завтраком и уходом Юджина на работу она слышит на втором этаже чей-то тихий разговор. Однако доказательств у нее не было. Казалось странным, что Карлотта так охотно встает по утрам, чтобы в половине седьмого завтракать вместе с Юджином, не говоря уже о том, что она так легко променяла Нарагансет на Ривервуд. Словом, достаточно было случая, чтобы подозрения миссис Хиббердел превратились в уверенность и чтобы она уличила Карлотту в самом бессовестном обмане.
    
Этот случай не заставил себя долго ждать. Как-то в воскресенье утром Дэвис и миссис Хиббердел решили покататься на машине. Юджин тоже был приглашен, но отказался — Карлотта, услышав еще за несколько дней о приготовлениях к поездке, предупредила его и стала строить планы, как провести с ним весь день. Она посоветовала Юджину отговориться необходимостью поехать в город, чтобы кое-кого повидать, — сама же дала согласие, но в назначенный день притворилась, что плохо себя чувствует. Дэвис и миссис Хиббердел отправились на Лонг-Айленд. Прогулка была рассчитана на целый день. Но через час после отъезда что-то случилось с машиной, и, просидев два часа в ожидании починки, — достаточно долгий срок, чтобы расстроить всякие планы, — они на трамвае вернулись домой. Юджин, конечно, не ездил в город. Он был даже не одет, когда парадная дверь отворилась и миссис Хиббердел вошла в дом.
    
— Карлотта! — позвала она дочь, остановившись на лестнице и ожидая, что та выглянет из своей комнаты, из гостиной или гардеробной, расположенной в передней части второго этажа, но Карлотта сидела у Юджина, а его дверь была видна с того места, где находилась миссис Хиббердел. Карлотта не рискнула отозваться.
    
— Где ты? Карлотта! — снова позвала мать.
    
Миссис Хиббердел собиралась уже поискать ее в кухне, но передумала и стала подниматься по лестнице, направляясь в гардеробную. Карлотте показалось, что мать вошла туда, и, воспользовавшись этим, она прошмыгнула в ванную, рядом с комнатой Юджина, но, очевидно, действовала недостаточно быстро. Ее мать не вошла в гардеробную, а только приоткрыла дверь и заглянула туда. Она не видела, как Карлотта выскользнула из комнаты Юджина, но видела, как та вошла в ванную, и заметила, что туалет дочери в полном беспорядке. А выйти она могла только из комнаты Юджина, ибо ее собственная спальня, между комнатой Юджина и гардеробной, находилась шагах в десяти от ванной. Было мало вероятно, чтобы Карлотта вышла оттуда — она не успела бы дойти до ванной, а кроме того, почему она тогда не отозвалась?
    
Первой мыслью миссис Хиббердел было окликнуть дочь. Но потом она решила сделать вид, будто Карлотте удалась ее хитрость. Она была убеждена, что Юджин находится у себя, и действительно, через несколько минут услышала, как он предостерегающе кашлянул.
    
— Карлотта, ты в ванной? — спокойно спросила она, заглянув сперва в комнату дочери.
    
— Да, — послышался голос, в котором не чувствовалось уже никакого волнения. — У вас что-нибудь случилось с машиной?
    
Они обменялись несколькими замечаниями через закрытую дверь, после чего миссис Хиббердел отправилась к себе. Она хотела обдумать положение, так как не на шутку разгневалась. Ведь речь шла не о проступке, совершенном добродетельной, достойной доверия дочерью. Никто не совращал Карлотту. Она была взрослая, замужняя и опытная женщина. Она знала жизнь так же хорошо, как и ее мать, а во многих отношениях и лучше. Разница между ними заключалась в том, что если мать руководилась соображениями морали и доводами, которые подсказывали ей здравый смысл и чувство приличия и самосохранения, то у дочери все это отсутствовало. А ведь Карлотте следовало быть осторожной: от этого зависело все ее будущее. Она должна была бы отнестись с уважением и к будущему Юджина, и к правам и интересам его жены, и к дому своей матери и ее принципам. Как это недостойно, что Карлотта все время лгала, притворяясь равнодушной, делая вид, будто уезжает куда-то, а сама, несомненно, давно уже находилась в связи с их жильцом. Миссис Хиббердел была возмущена не столько Юджином (правда, ее уважение к нему сильно поколебалось, хотя у художников ведь свои нравы!), сколько Карлоттой. Не может вести себя прилично! Как ей не стыдно, она должна была остерегаться такого человека, а не завлекать его. Вина целиком ложилась на Карлотту, и миссис Хиббердел твердо решила высказать ей все начистоту и немедленно положить конец этой злосчастной связи.
    
На другой день утром (миссис Хиббердел решила молчать, пока Юджин и Дэвис не уйдут из дому) разразилась бурная и ожесточенная ссора. Миссис Хиббердел хотела объясниться с дочерью наедине, и стычка произошла вскоре после завтрака, когда мужчины ушли. Карлотта успела предупредить Юджина, что предстоят неприятности и что он ни в коем случае не должен ни в чем сознаваться, разве только она сама ему разрешит. Прислуга была на кухне и не могла ничего слышать, а миссис Хиббердел с дочерью находились в библиотеке, когда был дан первый выстрел. Карлотта была отчасти подготовлена к этому, предполагая, что мать замечала кое-что и раньше. Она встретила нападение с достоинством Цирцеи, так как подобные сцены не были для нее новостью. Ее собственный муж неоднократно изобличал ее в неверности и даже грозил ей физической расправой. Она была бледна, но спокойна.
    
— Послушай, Карлотта, — решительным тоном начала ее мать, — я видела, что происходило здесь вчера утром, когда мы вернулись домой. Ты была в комнате мистера Витла и притом раздетая. Я видела, как ты вышла оттуда. Не вздумай, пожалуйста, отпираться. Я это видела. Неужели тебе не стыдно? Как ты могла так поступить после всех обещаний, что в моем доме будешь вести себя как следует?