1 2 3 4 5 6 7 
Ответ брата озадачил его.
   
— Возможно, я пошел бы и на это, — сказал Лестер, — если бы видел в том какую-нибудь пользу. Самое главное, что женщина эта существует и всей семье это известно. Если тут и следует что-нибудь предпринять, то только мне. Действовать за меня никто не может.
   
Лестер умолк, а Роберт встал и зашагал взад и вперед по комнате. Потом он опять подошел к брату и сказал:
   
— Ты говоришь, что не собираешься на ней жениться или, вернее, что до этого еще не дошло. Не советую, Лестер. Мне кажется, это было бы роковой ошибкой. Я не хочу поучать тебя, но подумай сам, чем это грозит человеку в твоем положении; ты не вправе так рисковать. Не говоря уже о семье, ты слишком многое ставишь на карту. Ты просто губишь свою жизнь.
   
Он умолк, вытянув вперед правую руку — его обычный жест, когда он принимал что-нибудь особенно близко к сердцу, — и Лестер почувствовал простую искренность его слов. Роберт уже не выступал в роли судьи. Он взывал к его разуму, а это серьезно меняло дело.
   
Однако Лестер не откликнулся на этот призыв, и Роберт попробовал сыграть на другой струне. Он напомнил Лестеру, как его любит отец, как он надеялся, что Лестер женится в Цинциннати на богатой девушке, пусть даже не католичке, если ему захочется, но во всяком случае на девушке своего круга. И миссис Кейн всегда лелеяла эту надежду, да что говорить, Лестер и сам все знает.
   
— Да, я знаю, как они на это смотрят, — перебил его Лестер, — но, право, не вижу, что можно сейчас изменить.
   
— Ты хочешь сказать, что пока не считаешь целесообразным расставаться с нею?
   
— Я хочу сказать, что встретил с ее стороны исключительное отношение и как порядочный человек обязан сделать для нее все возможное. Что именно, я еще не знаю.
   
— Ты считаешь, что обязан жить с ней? — спросил Роберт холодно.
   
— Во всяком случае, не выбрасывать ее на улицу, когда она привыкла жить со мной, — ответил Лестер.
   
Роберт снова опустился в кресло, словно смирившись с тем, что его призыв остался без отклика.
   
— Разве осложнения в семье — недостаточная причина для того, чтобы договориться с нею по-хорошему и отпустить ее?
   
— Не раньше чем я до конца обдумаю этот вопрос.
   
— И ты даже не обещаешь мне покончить с этим в ближайшее время, чтобы я по приезде мог хоть немного успокоить родителей?
   
— Я бы с радостью облегчил их горе, но правда остается правдой, и в разговоре с тобой я не считаю нужным идти на уловки. Как я уже сказал, такие вещи нельзя обсуждать, — это просто недопустимо и по отношению ко мне и по отношению к этой женщине, Здесь и сами заинтересованные стороны иногда не знают, как поступить, не говоря уже о посторонних. Я был бы просто подлецом, если бы дал тебе сейчас слово предпринять что-то определенное.
   
Роберт опять походил по комнате.
   
— Так ты считаешь, что сейчас ничего нельзя сделать?
   
— Пока ничего.
   
— Ну, тогда я, пожалуй, пойду. Больше нам как будто говорить не о чем.
   
— Может быть, ты позавтракаешь со мной? Я сейчас свободен, проехали бы ко мне в гостиницу.
   
— Нет, благодарю, — сказал Роберт. — Я, кажется, поспею к часовому поезду на Цинциннати. Во всяком случае, попытаюсь.
   
Они стояли друг против друга, Лестер — бледный и немного обрюзгший, Роберт — смуглый, прямой, подтянутый, себе на уме, и было видно, как годы изменили и того и другого. Роберт всю жизнь действовал просто и решительно, Лестера вечно одолевали сомнения. В Роберте воплотились энергия и хватка дельца, в Лестере — самонадеянность удачливого богача с несколько скептическими взглядами на жизнь. Вместе они являли замечательную картину, независимо от того, какие мысли мелькали сейчас в их сознании.
   
— Что ж, — сказал старший брат после паузы, — добавить мне нечего. Я надеялся, что сумею внушить тебе нашу точку зрения, но ты, конечно, стоить на своем. Раз ты сам не понимаешь, что делаешь, мне тебя не вразумить. Одно скажу: по-моему, ты поступаешь неумно.
   
Лестер слушал молча, и лицо его выражало упрямую решимость.
   
Роберт взял шляпу, и они вместе направились к дверям.
   
— Я постараюсь представить им дело в самом лучшем свете, — сказал Роберт и вышел.
  
  
   
    
Глава XXXIV
   
   
В окружающем нас мире жизнь всех представителей животного царства протекает в определенной сфере или среде, словно вне ее они не могли бы существовать на планете, которая в силу непреложного закона вращается вокруг Солнца. Так, рыба гибнет, покидая водную стихию, а птица платит дорогой ценой за попытку вторгнуться в царство рыб. Все живые существа — от тли, паразитирующей на цветке, до чудищ тропических лесов и морских глубин — свидетельствуют о том, что природа ограничила их деятельность определенной средой; и нам остается только отмечать, к каким нелепым и роковым последствиям приводят всякие их попытки вырваться из нее.
   
Однако в отношении человека эта теория ограниченной сферы не подтверждается столь же наглядно. Законы, управляющие общественной жизнью, еще не поняты до конца и не дают нам основания для обобщений. И все же мнения, требования и суждения общества тоже служат своего рода границами, вполне реальными, хоть и неосязаемыми. Когда мужчина или женщина согрешат — иными словами, преступят черту положенного круга, — уготованное им возмездие не похоже на то, что настигает птицу, вознамерившуюся жить под водой, или дикого зверя, который забрел в места, где обитает человек. Их не ждет немедленная гибель. Люди всего лишь удивленно поднимают брови, или усмехнутся язвительно, или возмущенно всплеснут руками. И все же сфера общественной жизни очерчена для каждого так четко, что всякий, покидающий ее, обречен. Человек, рожденный и воспитанный в той или иной среде, непригоден для существования вне ее. Он словно птица, привыкшая к определенной плотности воздуха и неспособная наслаждаться жизнью ни в более плотной, ни в более разреженной атмосфере.
   
Проводив брата, Лестер сел в кресло у окна и загляделся на панораму молодого, быстрорастущего города. За окном текла жизнь с ее кипучей деятельностью, надеждами, богатством и наслаждениями, а он, словно отброшенный внезапным порывом жесткого ветра, остался на время в стороне, и все его планы и замыслы как-то спутались. Может ли он по-прежнему беззаботно идти привычным путем? Не отразится ли противодействие семьи на его отношениях с Дженни? Неужели безвозвратно отошел в прошлое родительский дом, где раньше он чувствовал себя так легко и свободно? Да, прежних отношений с домашними, простых и дружеских, ему уже не вернуть. И прочтет ли он, как бывало, во взгляде отца одобрение и гордость? Отношения с Робертом, с рабочими на отцовской фабрике — все, все, что составляло прежде его жизнь, пострадало от злосчастного вторжения Луизы.
   
«Не повезло», — решил он мысленно и, оторвавшись от беспредметных размышлений, стал обдумывать, какие практические шаги он может предпринять.
   
Вернувшись домой, он сказал Дженни.
   
— Хочу завтра или послезавтра уехать ненадолго в Маунт-Клеменс. Я что-то чувствую себя неважно, там отдохну и поправлюсь.
   
Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. К назначенному часу Дженни собрала ему чемодан, и он уехал, сосредоточенный и угрюмый.
   
За следующую неделю он не спеша все обдумал и пришел к заключению, что пока никаких решительных шагов предпринимать не нужно. Лишних два-три месяца не имеют значения. Маловероятно, чтобы Роберт или кто-нибудь из семьи захотел еще раз повидаться с ним. Деловые знакомства он будет поддерживать, как и раньше, поскольку они связаны с процветанием фирмы; принудительных мер никто по отношению к нему не примет. И все же сознание безнадежного разлада с семьей угнетало Лестера. «Плохо дело, — думал он, — плохо дело». Но жизни своей он не изменил.
   
Такое неопределенное положение тянулось еще целый год. Полгода Лестер не появлялся в Цинциннати; потом съездил туда на важное деловое совещание, потребовавшее его присутствия, и держал себя так, словно ничего не случилось. Мать поцеловала его нежно, хоть и печально; отец как всегда, крепко пожал ему руку; Роберт, Луиза, Эми и Имоджин, будто сговорившись, ни словом не коснулись единственного предмета, который их интересовал. Но чувство отчуждения не прошло. После этого Лестер стал всячески избегать наездов в свой родной город.
  
  
   
    
Глава XXXV
   
   
Тем временем Дженни переживала сложный душевный перелом. Впервые, если не считать разногласий с собственной семьей, чье отношение глубоко огорчало ее, она столкнулась с мнением света. Теперь ей было ясно: она дурная женщина. Два раза она уступила силе обстоятельств, когда могла бы бороться с ними. Если бы только у нее было больше мужества! Если бы ее не угнетал этот вечный страх! Если бы она могла решиться поступить, как подсказывает разум! Лестер никогда на ней не женится. Ему это не нужно. Она его любит, но она может уйти, так будет лучше для него. Если она вернется в Кливленд, отец, вероятно, согласится жить с ней. Этим правильным, хоть и запоздалым поступком она заслужит его уважение. И все же она содрогалась при одной мысли о том, чтобы покинуть Лестера, — он столько для нее сделал. А отец… отец, возможно, и не захочет ее принять.
   
После злополучного визита Луизы Дженни стала подумывать о том, не отложить ли ей немного денег, собрав их по крохам из того, что давал Лестер. Он не скупился на расходы, и до сих пор Дженни каждую неделю посылала родным пятнадцать долларов, — на такие деньги они когда-то жили всей семьей, без посторонней помощи. Двадцать долларов она тратила на еду, — Лестер требовал, чтобы на столе у него все было самое лучшее — фрукты, сласти, мясо, виня. За квартиру они платили пятьдесят пять долларов в месяц, на одежду и всякие непредвиденные расходы определенной суммы установлено не было. Лестер давал ей пятьдесят долларов в неделю, и почему-то от них никогда ничего не оставалось. Однако Дженни вскоре отбросила мысль об экономии. Если уйти, то лучше уйти с пустыми руками. Иначе будет нехорошо.
   
После появления Луизы она думала об этом неделю за неделей, стараясь собраться с духом, чтобы сказать или сделать что-то решительное. Лестер был с ней неизменно великодушен и ласков, но порой она чувствовала, словно он чего-то ждет от нее. Он бывал рассеян, задумчив. Ей казалось, что после разговора с Луизой он немного изменился. Как хорошо было бы сказать ему, что она недовольна своей жизнью, и потом уйти! Но ведь, когда обнаружилось существование Весты, он ясно дал ей понять, что ее мнение для него немного значит, раз он решил, что ребенок — непреодолимое препятствие для их брака. Она нужна ему, но не в качестве законной жены. А спорить с ним трудно, он такой властный. Наконец она решила, что лучше будет объяснить ему причину своего ухода в письме. Тогда он, возможно простит ее и забудет.
   
Дела семейства Герхардт шли по-прежнему плохо. Марта вышла замуж. Проработав несколько лет школьной учительницей, она познакомилась с молодым архитектором, и вскоре они обручились. Марта всегда немного стыдилась своей семьи, а теперь в предвкушении новой жизни старалась как можно меньше общаться с родными. Она лишь мимоходом известила их о предстоящем замужестве, а Дженни вообще не написала и на свадьбу пригласила только Басса и Джорджа. Герхардт, Вероника и Уильям обиделись. Герхардт снес обиду молча, — слишком уж много била его жизнь. Зато Вероника не на шутку рассердилась и только ждала случая отплатить сестре, Уильям дулся недолго; он был увлечен своими планами, изучал электротехнику, про которую одна из учительниц в школе сказала ему, что это очень интересная и выгодная профессия.
   
Дженни узнала о замужестве Марты много позже, из письма Вероники. Она порадовалась за Марту, но с грустью подумала, что братья и сестры все дальше отдаляются от нее.
   
Через некоторое время Вероника и Уильям переселились к Джорджу. Произошло это по вине самого Герхардта. После смерти жены и ухода старших детей он впал в глубокое уныние, порою от него часами нельзя было услышать ни слова. Он чувствовал, что отжил свой век, хотя ему еще только шестьдесят пять лет. Мечты о мирском благополучии, которые он когда-то лелеял, рассеялись в прах. Себастьян, Марта и Джордж стали самостоятельными, он для них ничего не значил, и они ничего не приносили в дом; помогала одна Дженни, от которой он по-настоящему не должен был бы принять ни доллара. Вероника и Уильям бунтовали. Они отказывались бросить школу и идти работать, видимо, предпочитая жить на деньги, добытые, как уже давно решил Герхардт, нечестным путем. Он почти не сомневался в том, каковы истинные отношения Дженни и Лестера. Сначала он поверил, что они женаты, но, видя, как Лестер месяцами не вспоминает о Дженни, как покорно она бежит к нему по первому зову, как боится рассказать ему про Весту, он постепенно убеждался в обратном. Он не был на свадьбе дочери, не видел ее брачного свидетельства. Она, конечно, могла выйти замуж после отъезда из Кливленда, но Герхардту в это не верилось.
   
Он был теперь до крайности угрюм и сварлив, и детям становилось все труднее жить с ним. Вероника и Уильям капризничали и дулись. Им не нравилось, что, когда Марта вышла замуж и уехала, отец взял расходы по дому в свои руки. Он ворчал, что дети слишком много тратят на одежду и развлечения, упорно твердил, что необходимо перебраться в другой дом, поменьше, а из денег, которые присылала Дженни, всякий раз удерживал часть для каких-то непонятных им целей. Герхардт и в самом деле откладывал деньги: он задумал со временем выплатить Дженни все, что получил от нее. Он полагал, что жить на ее деньги грешно, а из своего ничтожного заработка был, конечно, неспособен с ней рассчитаться. Его грызла мысль, что если бы другие дети исполняли свой долг по отношению к нему, он не был бы вынужден на старости лет принимать подаяние от дочери, которая при всех своих достоинствах все же ведет неправедную жизнь. И домашние ссоры не прекращались.
   
Наконец, как-то зимой Джордж внял жалобам брата и сестры и согласился взять их к себе с условием, что они будут работать. Герхардт сперва растерялся, но затем предложил им забрать мебель и отправиться куда угодно. Такое великодушие с его стороны пристыдило их, и они даже заикнулись о том, что, может, и он стал бы жить с ними, но Герхардт наотрез отказался. Он пойдет на фабрику, где работает сторожем, и попросит у мастера разрешения спать на каком-нибудь чердаке. На фабрике его любят, ему доверяют. К тому же это будет экономнее.
   
Так он сгоряча и поступил, и в долгие зимние ночи можно было увидеть одинокого старика, караулящего на пустынной улице, далеко от оживленных центральных кварталов. Ему отвели угол на чердаке склада, стоявшего в стороне от фабрики с ее сутолокой и шумом. Здесь он спал днем, после работы. Перед вечером он выходил пройтись либо к центру города, либо по берегу Кихоги, либо к озеру. Он тихо брел, заложив руки за спину, задумчиво склонив голову. Иногда он разговаривал сам с собою; его удрученное состояние изредка прорывалось в горьких словах: «Поди ж ты!» или «Тьфу, пропасть!» С наступлением темноты он занимал свой пост у ворот фабрики. Питался он по соседству, в закусочной для рабочих, которую считал самым подходящим для себя местом.
   
Размышления старого немца бывали обычно отвлеченного или чрезвычайно мрачного свойства. Что такое жизнь? Столько усилий, столько забот и горя, а в конце концов что остается? И где — то, чего больше нет? Люди умирают и уже никак не общаются с живыми. Взять хотя бы его жену. Она умерла, а куда отлетел ее дух?
   
Однако Герхардт еще крепко держался за привычные с детства церковные догматы. Он верил, что есть ад и что грешники после смерти попадают туда. Ну, а миссис Герхардт? А Дженни? По его мнению, обе они были повинны в тяжких грехах. Он верил и в то, что праведников ждет райское блаженство. Но где эти праведники? У миссис Герхардт было доброе сердце. Дженни — само великодушие. А его сын Себастьян? Себастьян — хороший мальчик, но сердце у него черствое, а сыновней любви нет и в помине. Марта честолюбива, думает только о себе. Выходит, что все дети, кроме Дженни, — эгоисты. Басс, с тех пор как женился, пальцем не шевельнул для семьи. Марта уверяет, что ее заработка ей еле хватает на себя. Джордж сначала хоть немножко помогал, а потом бросил. Вероника и Уильям спокойно жили на деньги Дженни, пока он это разрешал, хоть и знали, что поступают нехорошо. А теперешнее существование его, Герхардта, разве не свидетельствует об эгоизме детей? И силы его уже не прежние. Он сокрушенно качал головой. Загадка, да и только. Все в жизни непонятно, таинственно, шатко. А все-таки ни с кем из детей он не желает жить. Они недостойны его, все, кроме Дженни, а Дженни живет грешной жизнью. Так горевал старый Герхардт.
   
Дженни не сразу узнала обо всех этих печальных делах. Раньше она адресовала свои письма Марте, потом, когда сестра вышла замуж, стала писать прямо отцу. После ухода младших детей Герхардт написал ей, чтобы она больше не присылала денег. Вероника и Уильям будут жить у Джорджа; у него хорошее место на фабрике, там же он пока имеет и квартиру. Он вернул Дженни то, что сумел отложить, — сто пятнадцать долларов, объяснив, что эти деньги ему не понадобятся.
   
Дженни ничего не поняла, но, зная упорство отца, решила не спорить с ним, тем более, что братья и сестры молчали. Однако со временем она стала яснее представлять себе, что произошло дома, и встревожилась не на шутку. Ей хотелось съездить к отцу и не хотелось уезжать от Лестера, независимо от того, как сложатся их отношения. Согласится ли отец жить с нею? Сейчас, разумеется, нет. Если она выйдет замуж, возможно; если останется одна, почти наверняка. Но если у нее не будет хорошего заработка, им придется трудно. Все сводилось к тому же вопросу; что ей делать? И все же она решилась. Найти работу на пять-шесть долларов в неделю — и они проживут. А на первое время у них будут те сто пятнадцать долларов, которые скопил отец.
  
  
   
    
Глава XXXVI
   
   
В планах Дженни был один изъян — она недостаточно принимала в расчет позицию Лестера. Он безусловно дорожил нею, хоть и не мог вырваться из замкнутого круга условностей того мира, в котором был воспитан. Однако если он и не любил ее настолько, чтобы наперекор мнению света обвенчаться с ней по той простой причине, что он выбрал себе жену по душе, все же она занимала в его жизни очень большое место, и пока что он отнюдь не собирался окончательно с ней порвать.
   
Лестер был уже в том возрасте, когда взгляды на женщин, раз установившись, редко меняются. До сих пор ни одна женщина его круга не нравилась ему так, как Дженни. В ней была женственность, мягкость, природный ум, она предупреждала каждое его желание; искусству держаться в обществе он обучил ее сам, так что теперь мог показаться с ней где угодно. Все это было удобно и приятно, что же еще ему оставалось желать?
   
А между тем беспокойство Дженни росло день ото дня. Пытаясь изложить свои мысли на бумаге, она начала и уничтожила несколько писем и, наконец, как ей показалось, сумела хоть бы отчасти выразить то, что чувствовала. Послание получилось длинное, она еще никогда таких не писала.
   
    
«Лестер, милый, когда ты получишь это письмо, меня здесь не будет, и я прошу тебя не думай обо мне плохо, пока не дочитаешь до конца. Я уезжаю и увожу с собой Весту, думаю, что так будет лучше. Право же, Лестер, так нужно. Когда ты появился в моей жизни, мы были очень бедны, да и мое положение было такое, что я думала, ни один хороший человек на мне не женится. А ты сказал, что любишь меня, и я совсем голову потеряла, а потом и я полюбила тебя, сама не знаю как.
    
Ведь я говорила тебе тогда, что не хочу больше поступать дурно и что я нехорошая, но когда ты был со мной, я просто не могла ни о чем думать и не знала, как уйти от тебя. Отец в это время как раз заболел, и дома все сидели голодные. Мы зарабатывали такие гроши. У моего брата Джорджа не было башмаков, мама совсем с ног сбилась. Я часто думаю, Лестер, если бы на маму не навалилось столько забот и горя, она, может, и сейчас была бы жива. Я подумала, что раз я тебе нравлюсь и ты мне нравишься, — я тебя люблю, Лестер, — может быть, большого греха и не выйдет. Ты ведь сразу сказал мне, что хотел бы помочь моей семье, и я подумала, что, может, так и нужно поступить. Очень уж бедно мы жили.
    
Лестер, милый, мне стыдно уходить от тебя; тебе может показаться, что это очень гадко, но если б ты знал, что я пережила за последнее время, ты бы простил меня.
    
Я люблю тебя, Лестер, очень люблю! Но все эти месяцы, с тех пор как приходила твоя сестра, я чувствую, что живу дурно и что дальше так жить нельзя, раз я сама знаю, как это дурно. Я виновата в том, что у меня было с сенатором Брэндером, но я была еще так молода — я совсем не понимала, что делаю. Я виновата, что с самого начала не рассказала тебе про Весту, хотя тогда мне казалось, что это правильно. Я страшно виновата в том, что тайком от тебя привезла ее в Чикаго, но я боялась тебя, Лестер, боялась того, что ты скажешь или сделаешь. Все это стало мне ясно после того, как твоя сестра побывала здесь; и с тех пор я твердо знаю, что живу нехорошо. Но я тебя не виню, Лестер, я виню только себя.
    
Я не прошу тебя жениться на мне. Я знаю, как ты ко мне относишься и как ты относишься к моей семье, и сама не считаю, что это помогло бы делу. Твои родные не захотят этого, и я ни о чем не стану тебя просить. А так, как мы сейчас живем, больше жить нельзя, это мне ясно. Веста подрастает, скоро она будет все понимать. Пока она думает, что ты и в самом деле ее дядя. Я столько думала, столько раз хотела поговорить с тобой, но когда у тебя серьезное лицо, мне делается страшно и я не могу выговорить ни слова. Вот я и решила — лучше напишу и уеду и, тогда ты все поймешь. Ты понял, Лестер, понял? Ты не сердишься на меня; так нужно. Прости меня, Лестер, пожалуйста, прости, и забудь обо мне. Я как-нибудь проживу. Но я так люблю тебя, так люблю, и вечно буду тебе благодарна за все, что ты для меня сделал. Желаю тебе счастья. Прости меня, Лестер.
    
     
      
Я люблю тебя.
     
     Дженни.
    
    
P.S. Я уезжаю к отцу в Кливленд. Я ему нужна. Он совсем один. Но, пожалуйста, Лестер, не приезжай за мной. Не нужно».
   
   
Дженни положила письмо в конверт, запечатала его и до времени спрятала в надежное место.
   
Еще несколько дней она собиралась с духом, чтобы осуществить свой план, и наконец, когда Лестер однажды предупредил ее по телефону, что два-три дня не появится дома, она уложила в несколько чемоданов все самое необходимое для себя и Весты и послала за извозчиком. Она подумала было известить отца о своем приезде телеграммой, но потом вспомнила, что он живет на фабрике, и решила сама разыскать его. Герхардт писал ей, что Вероника и Уильям увезли не всю мебель, часть ее сдана на хранение. Значит, будет чем обставить небольшую квартирку. Покончив с приготовлениями к отъезду, Дженни села и стала ждать извозчика, но тут дверь отворилась и в комнату вошел Лестер.
   
В последнюю минуту он изменил свои планы. Он не обладал особой интуицией, но на этот раз словно почувствовал что-то. Сговорившись со знакомыми пострелять уток на болотах Канкаки, южнее Чикаго, он вдруг передумал и даже решил уйти из конторы раньше обычного. Что его побудило к этому, он не мог бы объяснить.
   
Ему было даже странно возвращаться домой в такой ранний час. Увидев посреди передней два чемодана, он остолбенел. Что это значит? Дженни в дорожном костюме, совсем готовая в путь. И Веста одета. Карие глаза Лестера широко раскрылись от изумления.
   
— Ты куда? — спросил он.
   
— Я… я, — начала она, пятясь от него, — я уезжаю.
   
— Куда?
   
— Я хотела уехать в Кливленд.
   
— Зачем?
   
— Я… я все время собиралась сказать тебе, Лестер, что, по-моему, нельзя мне больше здесь оставаться. Нехорошо это. Я все хотела поговорить с тобой и не решалась. Я тебе написала письмо.
   
— Письмо! — воскликнул он. — Ничего не понимаю! Где это письмо, черт побери?
   
— Вот, — сказала она, машинально протягивая руку к столику, где на самом виду, на толстой книге лежало ее послание.
   
— И ты хотела уехать от меня, отделавшись письмом? — спросил Лестер уже более суровым тоном. — Нет, я отказываюсь тебя понять. В чем дело, наконец? — Он разорвал конверт и пробежал глазами первые строки письма.
   
— Уведи-ка отсюда Весту, — сказал он.
   
Дженни послушалась. Потом, вернувшись, застыла посреди комнаты, бледная, расстроенная, обводя рассеянным взглядом стены, потолок, чемоданы, Лестера. Он внимательно прочел письмо, изредка переступая с ноги на ногу, и бросил его на пол.
   
— Слушай, Дженни, — заговорил он, с любопытством глядя на нее и не зная, что ему, собственно, сказать. Вот когда ему представилась возможность покончить с этой связью. Но ему этого вовсе не хочется, — все шло так мирно и хорошо. Они столько лет прожили вместе, что разъехаться теперь было бы просто смешно. К тому же он любит ее, разумеется, любит. Однако жениться на ней он не хочет, да, пожалуй, и не может. Она это знает. Свидетельство тому — ее письмо.
   
— Ты что-то путаешь, — продолжал он медленно. — Не знаю, что на тебя находит, но у тебя совершенно неправильный взгляд на вещи. Я ведь тебе говорил, что не могу на тебе жениться, во всяком случае сейчас. Есть много важных обстоятельств, о которых ты и понятия не имеешь. Что я тебя люблю, ты знаешь. Но необходимо считаться и с моей семьей и с интересами нашей фирмы. Ты не понимаешь, как все это сложно, а я понимаю. Но расставаться с тобой я не хочу, ты мне очень дорога. Конечно, я не могу удержать тебя насильно, ты вольна уйти. Но мне кажется, это было бы нехорошо. Неужели тебе правда этого хочется? Присядь-ка на минутку.
   
Дженни, надеявшись ускользнуть без объяснений, совсем растерялась. К чему он затеял этот серьезный разговор и говорит так, словно просит ее о чем-то. Ей стало больно. Он, Лестер, убеждает ее остаться, когда она его так любит!
   
Она подошла к нему, и он взял ее за руку.
   
— Послушай-ка, — сказал он. Право же, в твоем уходе нет сейчас никакого смысла. Ты куда хотела уехать?
   
— В Кливленд.
   
— И как же ты собиралась там жить?
   
— Я думала: возьму к себе папу, если он согласиться, он сейчас совсем один, и найду какую-нибудь работу.
   
— А что ты умеешь делать, Дженни, кроме того, что делала раньше? Неужели опять пойдешь в прислуги? Или станешь продавщицей в магазине?
   
— Я могла бы устроиться где-нибудь экономкой, — робко сказала Дженни. Это было лучшее, что пришло ей в голову во время долгих размышлений о возможной работе.
   
— Нет, нет, — проворчал он, качая головой. — Это не годится. Все твои планы никуда не годятся, одна фантазия. И нравственного удовлетворения это тебе не даст. Прошлого не переделаешь. Да это и неважно. Сейчас я не могу на тебе жениться. Позже — может быть, но я ничего не хочу обещать. Однако по доброй воле я тебя не отпущу, а если уж ты уйдешь, я не хочу, чтобы ты вернулась к своей прежней жизни. Так или иначе я тебя обеспечу. Неужели ты правда хочешь от меня уйти, Дженни?
   
Перед властной настойчивостью Лестера и его энергичными доводами Дженни была бессильна. Стоило ему коснуться ее руки, и от всех ее решений ничего не осталось. Она расплакалась.
   
— Не плачь, Дженни, — сказал Лестер. — Все может обернуться лучше, чем ты думаешь. Подожди немного. Снимай же пальто и шляпу. Ты ведь не уйдешь от меня?
   
— Не уйду! — всхлипнула Дженни.
   
Он привлек ее к себе на колени.
   
— Не будем пока ничего менять, — продолжал он. — Жизнь — сложная шутка. Разом ничего не устроишь. А потом все как-нибудь образуется. Я тоже сейчас мирюсь с тем, на что в другое время не согласился бы ни в коем случае.
   
Постепенно Дженни успокоилась и печально улыбнулась сквозь слезы.
   
— А теперь убери все это по местам, — сказал он ласково, указывая на чемоданы. — И, пожалуйста, обещай мне одну вещь.
   
— Что? — спросила Дженни.
   
— Впредь ничего от меня не скрывать, понимаешь? Ничего не решать без меня и не действовать без моего ведома. Если тебя что-нибудь мучит, приди ко мне и скажи. Я тебя не съем! Можешь говорить со мной обо всех своих заботах. Я помогу тебе с ними справиться, а если и не смогу помочь, то у нас хотя бы не будет никаких секретов друг от друга.
   
— Я знаю, Лестер, — сказала она, серьезно глядя ему в глаза. — Обещаю, что ничего больше не буду скрывать, честное слово. Я раньше боялась, а теперь не буду. Правда!
   
— Вот так-то лучше, — сказал Лестер. — Я тебе верю.
   
И он отпустил ее.
   
Первым результатом этого разговора было то, что через несколько дней речь зашла о судьбе Герхардта. Дженни уже давно о нем беспокоилась, а теперь решила поделиться своей тревогой с Лестером и как-то вечером, за обедом, рассказала ему о том, что произошло в Кливленде.
   
— Представляю себе, как ему там тяжело совсем одному. Я, когда хотела уехать в Кливленд, собиралась взять его к себе. А теперь не знаю, что и делать.
   
— Ты бы послала ему денег, — предложил Лестер.
   
— Отец не хочет брать у меня деньги, — объяснила она. — Он не верит, что я замужем.
   
— У него есть к тому основания, — спокойно заметил Лестер.
   
— Подумать страшно, что он ночует где-то на фабрике. Он такой старенький и совсем один.
   
— А другие дети? Почему они о нем не заботятся? Где твой брат Басс?
   
— Может быть, им не хочется о нем заботится, он такой вспыльчивый, — сказала она простодушно.
   
— Ну, тогда уж я не знаю, что и посоветовать, — улыбнулся Лестер. — Ему бы следовало быть покладистей.
   
— Да, конечно, — сказала Дженни, — но он такой старый и ему так трудно жилось.
   
Некоторое время Лестер молча вертел в руках вилку.
   
— Я вот о чем думаю, — сказал он наконец. — Раз мы решили не расставаться, лучше уехать из этой квартиры. Я уже прикидывал, не снять ли нам дом в Хайд-Парке. Правда, далеко будет ездить в контору, но жить здесь мне что-то надоело. И вам с Вестой будет неплохо иметь свой двор и сад. Вот тогда ты могла бы взять отца к себе. Он нам не помешает. Будет возиться по хозяйству, еще поможет держать дом в порядке.
   
— Ах, это было бы как раз для него! — вздохнула Дженни. — Он так любит все чинить, и он мог бы косить газон и смотреть за отоплением. Но он ни за что не приедет, если не будет уверен, что мы женаты.
   
— Да, это усложняет дело, поскольку ты не можешь предъявить ему брачное свидетельство. Старик явно мечтает о невозможном. Да и трудновато ему будет справляться с отоплением загородного дома, — добавил он, помолчав.
   
Дженни пропустила его слова мимо ушей. Она опять задумалась о том, как плохо и неумело устроила свою жизнь. Герхардт не приедет, даже если у них и будет прекрасный дом, где он мог бы жить. А как хорошо ему было бы с Вестой! Он бы просто воскрес.
   
Она грустно молчала, пока Лестер не сказал, словно отвечая на ее мысли:
   
— Право, не знаю, что и придумать. Раздобыть бланк брачного свидетельства не так-то легко. Подделка карается по закону. Мне бы, честно говоря, не хотелось ввязываться в такое дело.
   
— Да что ты, Лестер, разве можно! Мне просто жаль, что папа такой упрямый. Когда он что-нибудь заберет себе в голову, с ним ничего не поделаешь.
   
— Давай подождем, пока не устроимся на новом месте, — предложил Лестер. — А тогда ты съездишь в Кливленд и сама с ним поговоришь. Может быть, тебе и удастся убедить его.
   
Ему нравилось, что Дженни так предана отцу, и он готов был помочь ей в том, что она задумала. Старый Герхардт — мало интересный субъект, но не противный и если ему захочется поработать в большом хозяйстве, пожалуйста, Лестер ничего не имеет против.
  
  
   
    
Глава XXXVII
   
   
Слова о переезде в Хайд-Парк не были сказаны впустую. Когда через две-три недели все опять пришло в норму, Лестер предложил Дженни съездить с ним туда, чтобы присмотреть дом.
   
В первую же поездку они нашли то, что им было нужно, — старый дом из одиннадцати больших комнат окруженный газонами и тенистыми деревьями, посаженными, когда город еще только начинал строиться. Здесь было красиво, уютно, тихо. Дженни пришла в восторг от просторной, почти деревенской усадьбы, хотя ее и угнетало сознание, что она войдет в свой новый дом не вполне законной хозяйкой. Когда она готовилась уйти от Лестера, ее поддерживала смутная надежда, что он приедет за ней и они поженятся. Теперь на этом поставлен крест Она обещала остаться, и нужно будет как-то ко всем приспособиться. Она заикнулась было, что такой огромный дом им ни к чему, но Лестер не стал ее слушать.
   
— Очень возможно, что мы будем принимать гостей, — сказал он. — Во всяком случае нужно обставить дом и посмотреть, что получится.
   
Он дал агенту указания заключить арендный договор на пять лет с правом последующего продления, и работы на участке начались немедленно.
   
Дом покрасили снаружи и отделали внутри, газоны подровняли, все приняло нарядный, праздничный вид. На первом этаже разместилась большая библиотека, столь же просторная столовая, гостиная для приемов, гостиная поменьше, огромная кухня и буфетная. На втором этаже спальня, ванные и комната горничной. Все было удобно, все радовало глаз, и заботы по устройству на новом месте наполняли Дженни довольством и гордостью.
   
Сейчас же после переезда Дженни с разрешения Лестера написала отцу, приглашая его переселиться к ним. Она ни словом не упомянула о своем браке, предоставив ему самому сделать нужный вывод. Зато подробно рассказала, в каком красивом месте живет, какой у нее удобный дом и большой сад. «Здесь так хорошо, папа, — писала она, — тебе наверно понравится. Веста уже ходит в школу. Приезжай к нам, будем жить вместе. Это куда лучше, чем ютиться при фабрике. И я была бы так рада!»
   
Герхардт прочел это письмо и недоуменно нахмурился. Неужели правда? Но если бы они не поженились, разве стали бы они переезжать в такой большой дом? Или он с самого начала ошибался? Ну что ж, лучше поздно, чем никогда, но стоит ли ему-то к ним ехать? Он уже привык жить один, так неужели перебираться в Чикаго, к Дженни? Он не остался равнодушным к ее призыву и все же решил отказаться. Не мог он так открыто признать, что и на нем лежит часть вины за их размолвку.
   
Отказ отца сильно огорчил Дженни. Она посоветовалась с Лестером и решила сама съездить в Кливленд. Разыскав мебельную фабрику, где служил Герхардт, — беспорядочное нагромождение зданий в одном из беднейших кварталов города, — она навела о нем справки в конторе. Клерк направил ее к стоявшему на отлете складу, и Герхардту сообщили, что его хочет видеть какая-то дама. Он поднялся со своей жалкой койки и сошел во двор, любопытствуя, кто бы это мог быть. У Дженни сердце защемило, когда он вышел из темной двери — седой, с косматыми бровями, в пыльной, измятой одежде. «Бедный папа!» — подумала она. Он подошел к ней, и его испытывающий взгляд смягчился, когда он понял, какое доброе побуждение привело ее сюда.
   
— Ты зачем это приехала? — спросил он с опаской.
   
— Я хочу увезти тебя к себе, папа! — взмолилась Дженни. — Нельзя тебе больше здесь оставаться. Просто думать невыносимо, как ты тут живешь совсем один.
   
— Вот что, — сказал он, озадаченный, — так ты для этого приехала?
   
— Да, — отвечала она. — Поедем со мной. Не надо оставаться здесь.
   
— У меня хороший угол, — сказал он, словно оправдываясь.
   
— Знаю, знаю, но у нас теперь большой дом и Веста с нами живет. Неужели ты не поедешь? Лестер тоже тебя приглашает.
   
— Ты мне одно скажи, — потребовал он, — женаты вы или нет.
   
— Конечно, — храбро солгала она. — Давно женаты. Спроси хоть Лестера, когда приедешь.
   
Ей стоило большого труда выдержать его взгляд, но она не опустила глаз, и он ей поверил.
   
— Ну что ж, — сказал он, — давно пора.
   
— Так ты поедешь, папа? — не отставала она.
   
Герхардт беспомощно развел руками. Ласковая настойчивость Дженни тронула его до глубины души.
   
— Да, поеду, — сказал он и отвернулся, но плечи его вздрагивали, и Дженни поняла, что он плачет.
   
— Сейчас, со мной?
   
Вместо ответа он исчез в темных дверях склада: пошел собирать вещи.
  
  
   
    
Глава XXXVIII
   
   
Поселившись у Дженни, Герхардт немедленно приступил к исполнению многообразных обязанностей, предназначенных, по его мнению, специально для него. Он взял на себя заботу об отоплении и об участке, не допуская и мысли о том, чтобы чужому человеку платили жалованье, когда сам он сидит без дела. Деревья вокруг дома в безобразном состоянии, заявил он дочери. Нужно достать пилу и садовый нож, и весной он ими займется. В Германии понимают толк в таких вещах, а эти американцы — беспомощный, непрактичный народ! Затем Герхардт потребовал гвоздей и столярных инструментов и постепенно отремонтировал все шкафы и полки. В двух милях от дома он обнаружил лютеранскую церковь и нашел, что она лучше той, куда он ходил в Кливленде, а пастор — поистине человек, угодный богу. Он тут же настоял, чтобы Веста каждую неделю ходила с ним в церковь, и слушать не хотел никаких отговорок.
   
Начиная новую жизнь в Хайд-Парке, Дженни и Лестер были не совсем спокойны: они знали, что им будет нелегко. На Северной стороне Дженни без труда избегала знакомства и разговоров с соседями. Здесь же дом, который они занимали, был на виду; следовало ожидать, что соседи сочтут своим долгом явиться к ним с визитом, и Дженни придется играть роль опытной хозяйки. Они с Лестером подробно все обсудили, и он решил — пусть их считают мужем и женой. Про Весту можно сказать, будто она дочь Дженни от первого мужа, мистера Стовера (девичья фамилия миссис Герхардт), умершего сразу после рождения ребенка. Хайд-Парк был расположен так далеко от фешенебельного центра Чикаго, что Лестер считал себя застрахованным от встреч с городскими знакомыми. Он объяснил Дженни, как ей следует себя вести, чтобы первая же гостья не застала ее врасплох.
   
Не прошло и двух недель, как первая гостья действительно явилась, — то была миссис Джейкоб Стендл, особа, пользовавшаяся почетом среди соседей и жившая через пять домов от Дженни, тоже в прекрасном особняке с газонами. Она приехала в собственной коляске, возвращаясь из поездки по магазинам.
   
— Дома ли миссис Кейн? — спросила она у новой горничной Жаннет.
   
— Дома, мэм, — ответила та. — Позвольте вашу визитную карточку.
   
И она отнесла карточку Дженни, которая с интересом прочла незнакомое имя.
   
Когда Дженни вышла в гостиную, миссис Стендл, высокая брюнетка с любопытными глазами, сердечно поздоровалась с ней.
   
— Я взяла на себя смелость нарушить ваше уединение, — сказала она чарующе любезным тоном. — Я ваша соседка, живу наискосок от вас. Белая каменная ограда — может быть, вы обратили внимание?
   
— Да, конечно, — ответила Дженни. — Я хорошо знаю этот дом. Мы с мистером Кейном любовались им еще в первый раз, как приезжали сюда.
   
— Фамилию вашего мужа я, разумеется, слышала. А мой муж связан с электрической фирмой «Уилкс и компания».
   
Дженни кивнула. По тону миссис Стендл было ясно, что это — весьма крупное и доходное предприятие.
   
— Мы живем здесь уже несколько лет, и я прекрасно понимаю, как неуютно себя чувствуешь в новой части города. Надеюсь, вы вскоре соберетесь ко мне. Я была бы очень, очень рада. Мы принимаем по четвергам.
   
— С удовольствием, — ответила Дженни, внутренне содрогаясь в предвидении этой мучительной церемонии. — С вашей стороны было очень любезно зайти к нам. Мистер Кейн очень занят, но как только он немного освободится, мы оба будем рады видеть у себя и вашего мужа.
   
— И вы приходите вдвоем как-нибудь вечером, сказала миссис Стендл. — Мы живем очень тихо. Мой муж не любит театров и выездов. Но с соседями мы поддерживаем самые дружеские отношения.
   
Дженни приветливо улыбнулась. Гостья собралась уходить, и Дженни проводила ее до дверей.
   
— Как я рада, что вы оказались такой прелестной, — откровенно сказала миссис Стендл, пожимая ей руку.
   
— Благодарю вас, — отозвалась Дженни, краснея. — Право же, я не заслужила такой похвалы.
   
— Ну, так я буду вас ждать. До свидания.
   
И она с улыбкой помахала на прощание рукой.
   
«Кажется, сошло не плохо, — подумала Дженни, глядя вслед удаляющейся коляске. — Она приятная женщина. Надо будет рассказать Лестеру».
   
Побывали у них и некие мистер и миссис Кармайкл Бэрк, и миссис Филд, и миссис Боллингер; они либо оставляли свои карточки, либо заходили посидеть и поболтать, Дженни, видя, что ее считают достойной уважения, всячески старалась не ударить лицом в грязь. И это ей отлично удавалось. Она была гостеприимна и приветлива; в улыбке ее сквозила доброта, в манерах — полная естественность; она производила прекрасное впечатление. Гостям своим она рассказывала, что последнее время жила на Северной стороне, что ее муж мистер Кейн давно мечтал поселиться в Хайд-Парке, что с ней живут ее отец и дочь от первого брака. Она выражала надежду и впредь поддерживать знакомство со своими милыми соседями.
   
По вечерам она докладывала о своих гостях Лестеру, — сам он не желал знакомиться с этими людьми. Дженни постепенно входила во вкус. Ей нравилось завязывать знакомства, она надеялась, что в новой обстановке Лестер привыкнет видеть в ней хорошую жену и идеальную спутницу жизни. И тогда, может быть, когда-нибудь он женится на ней.
   
Однако первые впечатления не всегда оказываются прочными, в чем Дженни скоро убедилась. Соседи приняли ее в свое общество, пожалуй, слишком поспешно, а потом поползли слухи. Некая миссис Соммервил, сидя в гостях у миссис Крейг, ближайшей соседки Дженни, намекнула в разговоре, что ей кое-что известно про Лестера.
   
— Да, да. Вы знаете, милочка, репутация у него не совсем… — Она вздернула брови и погрозила пальцем.
   
— Да что вы говорите! — встрепенулась миссис Крейг. — А на вид он такой положительный, серьезный.
   
— Отчасти это так и есть, — проговорила миссис Соммервил. — Он из прекрасной семьи. Но муж рассказывал мне, что у него была связь с какой-то молодой женщиной. Уж не знаю, она это или нет. С той они жили как муж и жена где-то на Северной стороне, и он представлял ее всем как мисс Горвуд или что-то в этом роде.
   
— Подумайте только! — и миссис Крейг от удивления прищелкнула языком. — А знаете, ведь, наверное это та самая женщина. Фамилия ее отца — Герхардт.
   
— Герхардт! — воскликнула миссис Соммервил. — Вот, вот, совершенно верно. И раньше у нее, кажется, тоже была какая-то скандальная история, во всяком случае, был ребенок. Может быть, Кейн потом женился на ней — не знаю. Но семья его, насколько мне известно, и слышать не хочет о ее существовании.
   
— Это страшно интересно! — воскликнула миссис Крейг. — И подумать только, что все-таки женился на ней! А может быть, нет? В наше время так трудно знать, с кем имеешь дело.
   
— Вы совершенно правы. Иногда просто невозможно разобраться. А она как будто очень милая женщина.
   
— Прелестная! — подтвердила миссис Крейг. — Такая наивная. Она меня просто очаровала.
   
— А может быть, это все-таки не та женщина, — продолжала гостья. — Я могла ошибиться.
   
— Ну, едва ли! Герхардт! И она сама мне говорила, что они жили на Северной стороне.
   
— Тогда, значит, она и есть. Как странно, что вы о ней упомянули.
   
— Очень, очень странно, — сказала миссис Крейг, уже обдумывая про себя, как ей держаться с Дженни в дальнейшем.
   
Слухи доходили и из других источников. Кто-то видел Дженни с Лестером в коляске на Северной стороне; кому-то ее представляли под именем миссис Герхардт; кто-то был осведомлен о разладе в семействе Кейн. Разумеется, теперешнее положение Дженни, прекрасный дом, богатство Лестера, красота Весты — все благоприятно влияло на мнение света. Дженни держала себя с таким тактом, как явно была прекрасной женой и матерью и вообще производила такое милое впечатление, что сердиться на нее не представлялось возможным; но у нее было прошлое, и об этом не забывали.
   
Впервые Дженни почувствовала, что надвигается гроза, когда Веста, вернувшись из школы, неожиданно спросила ее:
   
— Мама, а кто был мой папа?
   
— Фамилия его была Стовер, — ответила мать, сразу почуяв, что дело неладно, что кто-то сболтнул лишнее. — А с чего это тебе вздумалось спросить?
   
— Где я родилась? — продолжала Веста не отвечая на ее вопрос и, видимо, задавшись целью как можно больше узнать о самой себе.
   
— В Колумбуса, крошка, в штате Огайо. А что?
   
— Анита Боллингер сказала, что у меня не было никакого папы и что ты даже не была замужем, когда я у тебя родилась. Она говорит, что я не настоящая девочка, просто неизвестно кто. Я так рассердилась, что отколотила ее.
   
Дженни молча, с застывшим лицом смотрела в пространство Миссис Боллингер была у нее в гостях и чуть ли не усерднее всех предлагала ей свою дружбу, а теперь ее дочка так разговаривает с Вестой. Где это она наслушалась?
   
— Ты не обращай на нее внимания, — сказала наконец Дженни. — Она ничего не знает. Твой папа был мистер Стовер, и ты родилась в Колумбусе. А драться нехорошо. Когда девочки дерутся, они могут наговорить всяких обидных вещей иногда просто так, сгоряча. Ты ее не трогай и не подходи к ней, тогда и она тебе ничего не скажет.
   
Объяснение вышло не очень удачное, но на время оно удовлетворило Весту, которая сказала только:
   
— Если она попробует меня ударить, я ей тоже дам.
   
— Да ты совсем не подходи к ней, понимаешь? Тогда она тебя не ударит. Думай о своих уроках, а к ней не приставай, не ссорься с ней, и она с тобой не будет ссориться.
   
Веста убежала, а Дженни глубоко задумалась. Соседи сплетничают. Ее прошлое ни для кого не секрет. Откуда они узнали?
   
Рана, нанесенная сердцу Дженни разговором с дочерью, еще не зажила, как ее стали бередить новые щелчки и уколы. Однажды Дженни зашла навестить свою ближайшую соседку миссис Филд и застала ее за чашкой чая с другой гостьей, миссис Бейкер. Миссис Бейкер была наслышана о жизни Дженни на Северной стороне и об отношении к ней семейства Кейн. Эта сухощавая, энергичная, неглупая женщина, несколько напоминавшая миссис Брейсбридж, была весьма осмотрительна в выборе светских знакомых. Она всегда считала, что миссис Филд держится столь же строгих правил, и, встретив у нее Дженни, возмутилась, хотя и сохранила внешнее спокойствие.
   
— Познакомьтесь, это миссис Кейн, — сказала миссис Филд с любезной улыбкой.
   
Миссис Бейкер смерила Дженни взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
   
— Миссис Лестер Кейн? — переспросила она.
   
— Да, — ответила миссис Филд.
   
— Вот как, — продолжала миссис Бейкер ледяным тоном. — Я много слышала о миссис… миссис Лестер Кейн.
   
И, словно забыв о существовании Дженни, она повернулась к хозяйке и завела с ней интимный разговор, в котором Дженни не могла принять участия. Дженни беспомощно молчала, не зная, как вести себя в таком щекотливом положении. Миссис Бейкер вскоре поднялась, хотя собиралась пробыть в гостях гораздо дольше.
   
— Никак, никак не могу остаться, — говорила она, вставая. — Я обещала миссис Нийл, что непременно заеду к ней сегодня. Да я вам, вероятно, и так уж надоела.
   
Она пошла к дверям и лишь на пороге обернулась в сторону Дженни и холодно кивнула ей головой.
   
— С кем только не приходится встречаться! — заметила она на прощание хозяйке.
   
Миссис Филд не сочла возможным заступиться за Дженни, ибо сама была не бог знает кто и, как свойственно недавно разбогатевшим женщинам, всячески старалась пролезть в хорошее общество. А миссис Бейкер занимала в этом обществе куда более почетное положение, чем Дженни, так что ссориться с ней не хотелось. Вернувшись к столу, где сидела Дженни, миссис Филд улыбнулась несколько виноватой улыбкой, но видно было, что ей очень не по себе. Дженни, естественно, тоже была расстроена и вскоре под каким-то предлогом простилась и ушла. Она чувствовала себя глубоко оскорбленной и понимала, что миссис Филд уже раскаивается в своем дружеском отношении к ней. С одним знакомством покончено, в этом Дженни не сомневалась. Ею снова овладело гнетущее сознание, что жизнь не удалась. Теперь уже ничего нельзя исправить, а на будущее нет надежды. Лестер не захочет на ней жениться и спасти ее репутацию.
   
Время шло, не принося с собой никаких перемен. Глядя на красивый особняк, аккуратный газон и раскидистые деревья, на колонны веранды, увитые легкой зеленой сеткой дикого винограда; видя, как Герхардт возится в саду, как Веста возвращается из школы, а Лестер по утрам уезжает в своей щегольской двуколке, всякий подумал бы, что здесь царит довольство и покой, что заботам и горю нет места в этом чудесном жилище.
   
И действительно, жизнь в доме текла спокойно, без потрясений. Правда, соседи почти перестали навещать Лестера и Дженни, и светские развлечения кончились; но это не было для них лишением, потому что и в своих четырех стенах они находили достаточно радостей и пищи для ума. Веста училась играть на рояле и делала большие успехи, — у нее был отличный слух. Дженни в голубых, лиловых, темно-зеленых домашних платьях, которые ей были так к лицу, хлопотала по хозяйству, шила, стирала пыль, провожала Весту в школу, присматривала за прислугой. Герхардт трудился с утра до ночи, — ему непременно нужно было приложить руку ко всякому домашнему делу. Одной из обязанностей, которые он сам на себя возложил, было ходить по дому следом за Лестером и слугами, выключая газ или электрические лампы, если кто-нибудь забывал их погасить, что в его глазах было преступной расточительностью.
   
Огорчала бережливого старика и манера Лестера носить даже самые дорогие костюмы всего несколько месяцев, а потом выбрасывать. Он чуть не плакал над превосходными башмаками, которые Лестер не желал носить только потому, что слегка стоптался каблук или кожа кое-где морщит. Герхардт считал, что их нужно отдать в починку, но на все его ворчливые увещевания Лестер отвечал, что эта обувь стала ему неудобна.
   
— Такая расточительность! — жаловался Герхардт дочери. — Столько добра пропадает! Вот увидишь, плохо это кончится, никаких денег не хватит.
   
— Он иначе не умеет, папа, — оправдывалась Дженни. — Так уж его воспитали.
   
— Ну и воспитание! Эти американцы ничего не смыслят в экономии. Им бы в Германии пожить, тогда узнали бы цену доллару.
   
Лестер, слыша об этих разговорах от Дженни, только улыбался. Старый Герхардт забавлял его.
   
Не мог старик примириться и с привычкой Лестера переводить спички. Бывало, Лестер, чиркнув спичкой держал ее некоторое время на весу и разговаривал, вместо того чтобы зажечь сигару, а потом бросал. Или начинал чиркать спичку за спичкой задолго до того, как закурить. На веранде был уголок, где он любил покурить летними вечерами, беседуя с Дженни; поминутно зажигая спички, он швырял их одну за другой в сад. Однажды, подстригая газон, Герхардт, к своему ужасу, нашел целую кучу полусгнивших спичек. Он совсем приуныл и, собрав в газету вещественные доказательства преступления, понес их в комнату, где Дженни сидела за шитьем.
   
— Вот что я нашел! — заявил он. — Ты только посмотри! Этот человек понимает в экономии не больше чем… чем… — Он так и не нашел нужного слова. — Сидит курит, а со спичками вот как обращается. Ведь они пять центов коробка стоят — пять центов! Как он, интересно, думает прожить при таких тратах? Нет, ты только посмотри, что это такое.
   
Дженни посмотрела и покачала головой.
   
— Да, Лестер совсем не бережлив, — сказала она.
   
Герхардт унес спички в подвал. Хотя бы сжечь их в плите — и то будет толк. Он мог бы раскуривать ими свою трубку, но гораздо удобнее для этого были старые газеты, а их набирались целые кипы, что опять-таки свидетельствовало о расточительной натуре хозяина дома. Герхардт сокрушенно качал головой. Ну как тут работать! Все против него. Но он не складывал оружия и не оставлял попыток пресечь это греховное мотовство. Сам он соблюдал строжайшую экономию. Года два носил по воскресеньям перешитый черный костюм Лестера, на который тот в свое время ухлопал уйму денег. Носил его старую обувь, храбро делая вид, что она ему по ноге, и его галстуки, но только черные, других Герхардт не любил. Он и рубашки Лестера стал бы носить, если бы умел их перешить себе по росту, а нижнее белье отлично приспосабливал для собственного употребления, пользуясь дружескими услугами кухарки. О носках и говорить нечего. Таким образом, на одежду Герхардта не тратилось ни цента.
   
Другие вещи, уже отслужившие Лестеру — башмаки, рубашки, костюмы, галстуки, воротнички, — он хранил неделями, месяцами, а затем с мрачной решимостью приводил в дом портного или старьевщика, которому и продавал все это добро, немилосердно набивая цену. Он держался того мнения, что все скупщики старого платья — пауки-кровососы и ни одному их слову нельзя верить. Все они врут. Жалуются на бедность, а сами купаются в деньгах. Герхардт своими глазами в этом убедился — он прослеживал старьевщиков и видел, как они поступают с купленными у него вещами.
   
— Мерзавцы! — негодовал он. — Предлагают десять центов за пару башмаков, а сами выставляют эту пару в своей лавчонке за два доллара. Разбойники, да и только! Могли бы дать мне хоть доллар.
   
Дженни улыбалась. Только она и выслушивала его жалобы, — на сочувствие Лестера Герхардт не рассчитывал. Свои собственные гроши он почти целиком жертвовал на церковь, и пастор считал его образцом смирения, нравственности, благочестия — словом, воплощением всех добродетелей.
   
Итак, несмотря на зловещий ропот людской молвы, эти годы оказались самыми счастливыми в жизни Дженни. Лестер, хоть его порой и одолевали сомнения относительно правильности избранного им пути, был неизменна ласков и внимателен к ней и казался вполне довольным своей семейной жизнью.
   
— Все в порядке? — спрашивала она, когда он к вечеру возвращался домой.
   
— Разумеется! — отвечал он и, мимоходом потрепав ее по щеке, шел с ней в комнаты, в то время как проворная Жаннет вешала на место его пальто и шляпу.
   
Зимой они усаживались в библиотеке перед огромным камином. Весною, летом и осенью Лестер предпочитал веранду, с которой открывался красивый вид на лужайки сада и тихую улицу. Здесь он закуривал свою предобеденную сигару, а Дженни, сидя на ручке его кресла, гладила его по голове.
   
— Волосы у тебя совсем не поредели, — говорила она. — Ты доволен?
   
Или журила его:
   
— Что это ты морщишь лоб? Разве можно? И почему ты сегодня утром не переменил галстук? Я ведь тебе приготовила новый.
   
— Забыл, — отвечал он и разглаживал морщины на лбу или со смехом предсказывал, что скоро у него будет огромная лысина.
   
В гостиной, в присутствии Весты и Герхардта, Дженни бывала с ним так же ласкова, но более сдержанна. Она любила игры и головоломки — шарики под стеклом, ребусы, настольный бильярд. Лестер тоже участвовал в этих нехитрых развлечениях. Иногда он по часу просиживал над какой-нибудь головоломкой. Дженни справлялась с ними необыкновенно ловко и бывала горда и счастлива, когда он обращался к ней за помощью. Если же он непременно хотел разрешить загадку сам, она молча наблюдала за ним, обняв его за шею и прижавшись подбородком к его плечу. Ему это нравилось, он наслаждался любовью, которую она так щедро на него изливала, и не уставал любоваться ее молодостью и красотой. С Дженни он сам чувствовал себя молодым, а больше всего в жизни страшило Лестера наступление бессмысленной старости. Он часто говорил:
   
— Я хочу остаться молодым или умереть молодым.
   
И Дженни понимала его. Любя Лестера, она теперь и сама была довольна, что настолько моложе его.
   
Особенно радовала Дженни растущая привязанность Лестера к Весте. Вечерами они часто собирались в библиотеке. Веста, сидя за огромным столом, готовила уроки. Дженни шила. Герхардт читал свои нескончаемые немецкие газеты. Старика огорчало, что Весте не разрешают учиться в приходской церковной школе при лютеранской церкви, а Лестер об этом и слышать не хотел.
   
— Чтобы ее учили какие-то немцы? Вот еще! — заявил он, когда Дженни рассказала ему о заветном желании старика. — Скажи ему, пусть оставит ее в покое.
   
Иногда им бывало вчетвером особенно хорошо. Лестер любил подразнить семилетнюю школьницу. Зажав ее между коленями, он принимался выворачивать на изнанку простые истины, наблюдая, как сознание девочки воспринимает его парадоксы.
   
— Что такое вода? — спрашивал он и, услышав ответ «Это то, что мы пьем», — удивленно раскрывал глаза и продолжал допытываться: — Хорошо, но что это такое, не знаешь? Чему вас после этого учат в школе?
   
— Но мы же пьем воду? — не сдавалась Веста.
   
— Пьем-то пьем, а что такое вода, ты не знаешь. Спроси учительницу, может быть, она тебе скажет.
   
И он предоставлял малышке ломать себе голову над трудной задачей.
   
Пищу, посуду, платье девочки — Лестер все готов был разложить на химические элементы, и Веста, смутно подозревая что-то иное за внешней оболочкой знакомых предметов, стала даже побаиваться его. Утром, перед уходом в школу, она приходила показаться Лестеру, потому что он очень придирчиво относился к ее внешности. Он хотел всегда видеть ее нарядной, с огромным голубым бантом в волосах, велел обувать ее то в туфельки, то в высокие башмачки, смотря по сезону, и, одевая ее, выбирать оттенки, подходящие к ее цвету лица и характеру.
   
— У девочки веселый, легкий нрав, — сказал он однажды. — Не надевай не нее ничего темного.
   
Дженни поняла, что и в этом вопросе следует советоваться с Лестером, и часто говорила дочери:
   
— Беги, покажись дяде.
   
Веста являлась и начинала кружиться перед ним, приговаривая:
   
— Смотри!
   
— Так, так. Все в порядке. Можешь идти.
   
И она убегала.
   
Он стал прямо-таки гордиться Вестой. Выезжая по воскресеньям на прогулку, он всегда сажал ее между собой и Дженни; он настоял, чтобы девочку отдали учиться танцам, и Герхардт был вне себя от горя и ярости.
   
— Грех-то какой! — жаловался он Дженни. — Только дьявола тешить! Танцевать ей нужно! К чему? Чтобы из нее вышла какая-нибудь вертушка, чтобы мы же потом ее стыдились?
   
— Ну что ты, папа, — возражала Дженни. — Ничего в этом страшного нет. Школа очень хорошая. Лестер говорит, что Весте полезно поучиться.
   
— Ох, уж этот Лестер! Много он понимает в том, что полезно ребенку. Сам в карты играет, виски пьет!
   
— Тише, тише, папа, не надо так говорить, — унимала его Дженни. — Лестер хороший человек, ты сам это знаешь.
   
— Кое в чем хороший, да не во всем. Ох, не во всем!
   
И он уходил, недовольно кряхтя. В присутствии Лестера он помалкивал, а Веста делала с ним что хотела.
   
— Дедушка, — говорила она, дергая его за рукав или гладя по жесткой щеке, и Герхардт таял. Он был бессилен перед ее лаской, что-то подступало у него к горлу и душило его.
   
— Знаю я тебя, озорница, — говорил он.
   
А Веста, бывало, щипнет его за ухо.
   
— Перестань, — ворчал он. — Хватит баловаться.
   
Но всякий мог заметить, что Веста переставала лишь тогда, когда ей самой надоедало шалить. Герхардт обожал девочку и выполнял малейшее ее желание. Он был ее покорным рабом.
  
  
   
    
Глава XXXIX
   
   
Все это время недовольство семьи Лестера, вызванное его беспорядочным образом жизни, продолжало расти. Родным было ясно, что рано или поздно неизбежен скандал. Уже носились зловещие слухи. Казалось, всем все известно, хотя открыто никто ничего не говорил. Кейн-старший просто диву давался, — как мог его сын бросить такой вызов обществу! Будь еще женщина исключительно интересна, будь это какая-нибудь известная актриса, художница, поэтесса, — увлечение Лестера можно было бы объяснить, если и не оправдать; но по описанию Луизы это весьма заурядная особа, не блещущая ни красотой, ни талантами, — непонятно, совсем непонятно!
   
Лестер — его сын, его любимец; какая жалость, что он не устроил свою жизнь по-человечески. В Цинциннати он нравился многим женщинам. Взять хотя бы Летти Пэйс. Вот на ком ему нужно было жениться. Красива, умна, и сердце у нее доброе. Старик Кейн горевал и сетовал, а потом ожесточился. Стыдно Лестеру так обижать отца! Его поведение противоестественно, непростительно, наконец, неприлично. Арчибалд Кейн долго терзался этой мыслью и наконец почувствовал, что так продолжаться не может, хотя затруднялся бы сказать, в чем должна выразиться перемена. Лестер сам себе голова и не потерпит замечаний. Выходит, ничего сделать нельзя.
   
Ряд событий в семье приблизили развязку. Луиза вскоре после своей злополучной поездки в Чикаго вышла замуж, и дом стариков опустел, разве что наезжали погостить внуки. Лестер не был у Луизы на свадьбе, хотя и получил приглашение. Потом умерла миссис Кейн, и в связи с ее смертью старому Арчибалду пришлось изменить свое завещание. Это потребовало присутствия Лестера. Лестер приехал, угнетенный сознанием, что в последнее время так мало виделся с матерью и причинил ей столько горя, но о своих делах не обмолвился ни словом. Отец хотел было поговорить с сыном, но потом передумал, — очень уж мрачно тот был настроен. Лестер уехал к себе в Чикаго, и на несколько месяцев все опять затихло.
   
После свадьбы Луизы и смерти жены старик Кейн переселился к Роберту, потому что наибольшей отрадой для него на старости лет были внучата. Роберт теперь держал в руках все дела фирмы, хотя окончательное разделение капитала могло состояться лишь после смерти старика. Рассчитывая в конце концов стать главою всего предприятия, Роберт, не жалея сил, угождал отцу, сестрам и их мужьям. Неправильно было бы сказать, что он к ним подлаживается, просто это был холодный расчет дельца, куда более хитрого, чем мог предположить Лестер. Личное состояние Роберта уже вдвое превышало состояния остальных детей, но он держал это в тайне и делал вид, будто располагает весьма скромными средствами. Он знал, что зависть родственников может ему повредить, и вел спартанский образ жизни, до поры до времени делая главную ставку на незаметные, но надежные наличные деньги. Пока Лестер плыл по течению, Роберт трудился, трудился не покладая рук.
   
То обстоятельство, что Роберт лелеял план отстранить брата от руководства фирмой, не имело особого значения, поскольку старик Кейн после долгих размышлений над чикагской жизнью Лестера сам пришел к заключению, что передать ему сколько-нибудь значительную долю капитала было бы неразумно. Видимо, он переоценил Лестера. Лестер, может быть, и умнее и сердечнее брата — по части эстетических запросов и успеха в обществе тот и в сравнение с ним не идет, — но у Роберта отличная деловая хватка, он умеет без шума добиваться своего. Если Лестер сейчас не подтянется, то чего же и ждать? Не лучше ли оставить капитал тому, кто сумеет им распорядиться? И Арчибалд Кейн уже готов был дать своему поверенному распоряжение изменить завещание таким образом, чтобы Лестер, если он не исправится, не получил в наследство ничего, кроме ничтожного годового дохода. Однако он решил дать Лестеру еще один шанс — потребовать, чтобы тот отказался от греховного образа жизни и занял подобающее ему место в обществе. Может быть, еще не поздно. Ведь у него такие прекрасные виды на будущее. Неужели он сам себе враг? Старый Арчибалд написал Лестеру, что хотел бы поговорить с ним, когда тому будет удобно, и не прошло и полутора суток, как Лестер уже был в Цинциннати.
   
— Я хочу еще раз поговорить с тобой по одному вопросу, Лестер, — начал старик, — хоть это мне и нелегко. Ты знаешь, что я имею в виду?
   
— Знаю, — спокойно ответил Лестер.
   
— Когда я был много моложе, я думал, что ни в коем случае не буду вмешиваться в личные дела моих сыновей, но с годами мое мнение на этот счет изменилось. На примере моих деловых знакомых я увидел, насколько благоразумный брак помогает человеку, и тогда мне очень захотелось, чтобы мои сыновья женились как можно удачнее. Я тревожился за тебя, Лестер, тревожусь и по сей день. Твоя нынешняя связь доставила мне много тяжелых минут. И матери твоей она до самой смерти не давала покоя. Ничто другое так не огорчало ее. Не думаешь ли ты, что всему есть предел? Слухи достигли даже нашего города. Насчет Чикаго не знаю, но полагаю, что там это ни для кого не секрет. А это, безусловно, вредит интересам нашего чикагского отделения. И вредит тебе. Это тянется уже так долго, что сейчас вся твоя будущность поставлена под угрозу, а ты по-прежнему упорствуешь. Почему?
   
— Вероятно, потому, что люблю ее, — ответил Лестер.
   
— Не верю, чтобы ты сказал это серьезно, — возразил отец. — Если бы ты ее любил, ты бы с самого начала на ней женился. Не стал бы ты жить с женщиной годами, позоря ее и себя и только уверяя на словах, что любишь. Может быть, это страсть, но уж никак не любовь.
   
— Откуда ты знаешь, что я не ней не женился? — невозмутимо спросил Лестер. Ему интересно было, как отец воспримет такую возможность.
   
— Неправда! — Старик даже приподнялся с кресла.
   
— Да, неправда, — сказал Лестер, — но может стать и правдой. Я, возможно, женюсь на ней.
   
— Не верю! — вскричал отец. — Не поверю я, чтобы умный человек мог сделать такую глупость. Да где у тебя голова, Лестер? После стольких лет греховного сожительства ты еще говоришь о женитьбе! Да если это входило в твои планы, почему, скажи на милость, ты не женился на ней с самого начала? Опозорил родителей, матери разбил сердце, делу нанес ущерб, стал притчей во языцех, а теперь хочешь жениться? Не верю.
   
Старый Арчибалд встал и выпрямился.
   
— Не волнуйся, отец, — поспешил сказать Лестер. — Так мы ни до чего не договоримся. Я повторяю, что, может быть, женюсь на ней. Она неплохая женщина, и я очень тебя прошу: не говори о ней дурно. Ты ее никогда не видел и ничего о ней не знаешь.
   
— Знаю вполне достаточно, — решительно возразил старик. — Я знаю, что ни одна порядочная женщина не поступила бы подобно ей. Да она, мой милый, за твоими деньгами охотится. Больше ей ничего не нужно — это всякий дурак поймет.
   
— К чему такие слова, отец? — глухо проговорил Лестер. — Ты ее не знаешь, даже в лицо не видел. Луиза приехала и наболтала что-то сгоряча, а вы и поверили. Она вовсе не такая, как ты думаешь, и напрасно ты выражаешься о ней столь резко. Ты незаслуженно обижаешь женщину, не хочешь почему-то рассуждать по-хорошему.
   
— По-хорошему! — перебил его Арчибалд. — А сам ты поступаешь по-хорошему? Хорошо это по отношению к твоей семье, к покойной матери, — подобрать женщину на улице и жить с ней? Хорошо это…
   
— Довольно, отец! — воскликнул Лестер, подняв руку. — Предупреждаю тебя, я отказываюсь слушать такие вещи. Ты говоришь о женщине, с которой я живу, на которой, возможно, женюсь. Я тебя люблю, но не позволю тебе говорить неправду. Я не подобрал ее на улице. Ты прекрасно знаешь, что с такой женщиной я не стал бы иметь дело. Либо мы обсудим все спокойно, либо я здесь не останусь. Прости меня. Мне очень жаль. Но продолжать разговор в подобном тоне я отказываюсь.
   
Старый Арчибалд утих. Несмотря ни на что, он уважал своего непокорного сына. Он откинулся на спинку кресла и опустил глаза. Как же ему теперь быть?
   
— Ты живешь все там же? — спросил он наконец.
   
— Нет, мы переехали в Хайд-Парк. Я снял там дом.
   
— Я слышал, что есть ребенок. Это твой ребенок?
   
— Нет.
   
— А свои дети у тебя есть?
   
— Нет.
   
— И то слава богу.
   
Лестер молча потер подбородок.
   
— И ты утверждаешь, что женишься на ней?
   
— Этого я не говорил. Я сказал, что, возможно, женюсь.
   
— Возможно! — воскликнул старик, снова распаляясь гневом. — Какая трагедия! Это с твоим-то будущим, с твоими возможностями! Сам посуди, могу ли я доверить долю моего состояния человеку, которому наплевать на мнение света? Выходит, что и наша фирма, и семья, и твоя репутация — все это для тебя пустой звук? Где твоя гордость, Лестер? Нет, это какая-то невероятная, дикая фантазия!
   
— Это очень трудно объяснить, отец, я просто не берусь объяснить. Я знаю одно — что я сам затеял эту историю и обязан довести ее до конца. Все может кончиться вполне благополучно. Может быть, я женюсь, может быть, нет. Сейчас я не могу сказать ничего определенного. Придется тебе подождать. А я сделаю, что могу.
   
Старый Арчибалд укоризненно покачал головой.
   
— Ты, я вижу, совсем запутался, Лестер. Дальше некуда. И, сколько я понимаю, ты намерен стоять на своем. Что бы я ни говорил, тебя, видно, ничем не проймешь.
   
— Мне очень жаль, но сейчас это верно, отец.
   
— Ну, так имей в виду, что если ты не проявишь должного уважения к семье и к самому себе как представителю нашей фирмы, я буду вынужден изменить свое завещание. Потворствуя твоим грязным интрижкам, я в конце концов сам становлюсь соучастником. Этого больше не будет. Расставайся с ней или женись на ней. Но то или другое ты обязан сделать. В первом случае все будет хорошо. Ты можешь прекрасно обеспечить ее — пожалуйста, я не возражаю. Я с радостью дам на это денег, сколько бы ты ни попросил. И ты получишь свою долю наследства наравне с другими детьми, как это всегда и предполагалось. Но если ты женишься — тогда дело другое. Выбирай. И не пеняй на меня. Я тебя люблю. Я тебе отец. Я поступаю так, как мне подсказывает чувство долга. Обдумай все это и дай мне знать о твоем решении.
   
Лестер вздохнул. Он понимал, что спорить бесполезно. Отец, видимо, не шутит, но как бросить Дженни? Он никогда не простил бы себе такой подлости. Да полно, неужели отец действительно лишит его наследства? Нет, конечно. Старик его любит, несмотря ни на что, это сразу видно. Лестер был смущен и расстроен, он не терпел принуждения. Подумать только, его, Лестера Кейна, толкают на такую низость — бросить Дженни! Он опустил голову и мрачно молчал.
   
Старый Арчибалд понял, что стрела его попала в цель.
   
— Что ж, — сказал наконец Лестер, — сейчас нам больше не о чем говорить, все как будто ясно. Я не знаю, как поступлю. Нужно подумать. Сразу я не могу ничего решить.
   
Они посмотрели друг на друга, Лестеру было жаль, что мнение света против него и что отец так тяжело это переживает. Старику было жаль сына, но он твердо решил вести свою линию до конца. Он не был уверен, что ему удалось образумить Лестера, но не терял надежды. Может быть, сын еще одумается.
   
— До свидания, отец, — сказал Лестер, протягивая руку. — Я, кажется, поспею на двухчасовой поезд. Больше я тебе ни за чем не нужен?
   
— Нет.
   
После ухода Лестера, старик долго сидел задумавшись. Так загубить свою карьеру! Отказаться от таких возможностей! Проявить такое слепое упорство в грехах и заблуждениях! Он покачал головой. Нет, Роберт умнее. Тот действительно способен возглавить крупное предприятие. Он осторожен, благоразумен. Ах, если бы Лестер обладал этими достоинствами! Старик сидел не шевелясь и все думал, думал, втайне чувствуя, что блудный сын по-прежнему занимает первое место в его сердце.
  
  
   
    
Глава XL
   
   
Лестер возвратился в Чикаго. Он отдавал себе отчет в том, что серьезно оскорбил отца. Никогда еще старый Арчибалд не говорил с ним так гневно. Но и сейчас Лестер не был убежден, что дело непоправимо; мысль, что он может сохранить любовь и доверие отца, только если решится на что-нибудь определенное, просто не укладывалась у него в голове. Что касается «мнения света», — да пусть люди болтают что угодно и сколько угодно. Он сумеет обойтись и без них. А впрочем, так ли это? Всякая слабость, даже призрак слабости, отпугивает людей. Они бессознательно сторонятся неудачников, избегают их, словно опасаясь заразы. Лестеру предстояло на себе убедиться в силе этого предрассудка.
   
Однажды он встретил Берри Доджа, миллионера и главу фирмы «Додж, Холбрук и Кингсбери», которая занимала в текстильной промышленности такое же место, как «Компания Кейн» — в производстве экипажей. Лестер считал Доджа одним из лучших своих друзей, был с ним так же близок, как с Генри Брейсбриджем из Кливленда или Джорджем Ноулзом из Цинциннати. Он бывал в его прекрасном доме на набережной, и они постоянно встречались то по делам, то на светских приемах. Но с переездом Лестера в Хайд-Парк дружба их сошла на нет. И вот теперь они встретились на Мичиган-авеню, возле отделения фирмы Кейн.
   
— А, Лестер, давно не видались, — сказал Додж, вежливо протягивая руку. Тон его показался Лестеру холоднее обычного. — Ты, я слышал, за это время женился.
   
— Ничего подобного, — возразил Лестер тоном человека, который хочет, чтобы слова его были поняты в общепринятом смысле.
   
— Зачем же делать из этого тайну? — продолжал Додж и хотел улыбнуться, но только скривил губы. Он очень старался сохранить дружеский тон и с честью выйти из щекотливого положения. — Обычно мы таких вещей не скрываем. С близкими-то друзьями можно было поделиться!
   
— Ну, а я, — сказал Лестер, чувствуя, как в него впивается отравленный клинок, — решил отступить от этого правила. Я не считаю, что такие события следует рекламировать.
   
— Дело вкуса, дело вкуса, — рассеянно проговорил Додж. — Ты, конечно, живешь в городе?
   
— В Хайд-Парке.
   
— Хороший пригород. Ну, а вообще как дела?
   
И он ловко переменил тему разговора, а вскоре и распрощался, небрежно помахав Лестеру рукой.
   
Лестера как ножом резанула мысль, что если бы Додж действительно считал его женатым человеком, он неминуемо засыпал бы его вопросами. Как близкий друг, он захотел бы многое узнать о новой миссис Кейн. Завязался бы легкий разговор, обычный между людьми одного круга. Додж пригласил бы его в гости с женой, пообещал бы сам заехать к ним. А тут — ничего, ни слова! Лестер понял, что это неспроста.
   
Так же вели себя супруги Мур, Олдричи и ряд других знакомых. Все они как будто считали, что он женат и остепенился. Они спрашивали, где он живет, шутили над его скрытностью, но упорно не проявляли любопытства по поводу предполагаемой миссис Кейн. Лестер начинал убеждаться, что взятая им линия не сулит ничего хорошего.
   
Один из самых чувствительных ударов нанес ему непреднамеренно, а потому особенно жестоко, его старый знакомый Уильям Уитни. Однажды вечером Лестер приехал к себе в клуб обедать; сняв пальто, он направился к табачному киоску купить сигару и тут, в читальне, столкнулся с Уитни. Тот был типичный клубный завсегдатай — высокий, худощавый, гладко выбритый, безукоризненно одетый, немного циник, а в этот вечер к тому же порядком навеселе.
   
— Ого, Лестер! — окликнул он. — Что это за гнездышко ты свил себе в Хайд-Парке? Времени, видно, не теряешь? А как ты объяснишь все это невесте, когда надумаешь жениться?
   
— Ничего я не обязан объяснять, — раздраженно отвечал Лестер. — И почему тебя так интересуют мои дела? Ты, насколько я знаю, и сам не святой.
   
— Ха-ха-ха! Это хорошо, честное слово, хорошо! Ты часом не женился ли на той красотке, с которой разъезжал по Северной стороне, а? Ха-ха! Ну и дела! Женился! А может быть, люди все врут?
   
— Замолчи, Уитни, — оборвал его Лестер. — Говоришь какую-то чушь.
   
— Виноват, — сказал Уитни развязно, но уже начиная трезветь. — Прошу прощения. Ты не забудь, я ведь чуточку пьян. Восемь порций виски, чистого, — только что пропустил в буфете. Виноват. Мы с тобой поговорим, когда я буду в форме, верно, Лестер, а? Ха-ха-ха, я и правда немного пьян! Ну всего наилучшего! Ха-ха-ха!
   
Этот безобразный смех долго стоял в ушах у Лестера. Он прозвучал как оскорбление, хотя Уитни и был пьян. «Красотка, с которой ты разъезжал по Северной стороне. Ты часом не женился на ней?» Лестер с возмущением вспоминал наглую выходку Уитни. Черт, это уже слишком! Чтобы ему, Лестеру Кейну, говорили такие вещи… Он задумался. Да, дорогой ценой он расплачивается за свое решение поступить с Дженни, как подобает порядочному человеку.
  
  
   
    
Глава XLI
   
   
Но это было не самое худшее. Американская публика любит посудачить о сильных мира сего, а Кейны были богаты и у всех на виду. И вот распространился слух, что Лестер, один из прямых наследников главы фирмы, женился на служанке. Это он-то, сын миллионера! Возможно ли? Вот поистине лакомый кусочек для репортеров. И газеты не замедлили подхватить пикантный слух. Светский листок «Новости Южной стороны», не называя Лестера, писал о «сыне видного богатого фабриканта экипажей из Цинциннати» и вкратце излагал его роман, добавляя в заключение: «О миссис К. известно лишь то, что раньше она служила горничной в одном почтенном семействе в Кливленде, а до этого работала в Колумбусе, штат Огайо. Кто осмелится утверждать, что романтика умерла, когда в высшем обществе еще бывают столь красочные любовные истории!»
   
Лестер прочел эту заметку. Сам он не выписывал «Новости», но какая-то добрая душа позаботилась о нем, и он получил по почте экземпляр, в котором нужный столбец был отчеркнут красным карандашом. Лестер рассердился, сразу заподозрив, что его собираются шантажировать, но не знал, как поступить. Ему, конечно, хотелось положить конец этой газетной болтовне, но он подумал, что протест с его стороны может только ухудшить дело. И он ничего не предпринял. Заметка в «Новостях», как и следовало ожидать, привлекла внимание других газет. Это был богатый материал, и некий предприимчивый редактор воскресной газеты решил выжать из него все, что возможно. Разогнать эту романтическую историю на целую полосу под кричащей шапкой вроде «Пожертвовал миллионами ради любви к служанке», дать снимки — Лестер, Дженни, дом в Хайд-Парке, фабрика Кейнов в Цинциннати, склады на Мичиган-авеню, — и сенсация обеспечена. «Компания Кейн» не помещала рекламы в прессе. Газетка ничем не была ей обязана. Будь Лестер предупрежден, он мог бы пресечь эту затею, послав в газету объявление или обратившись к издателю. Но он ничего не знал и потому бездействовал. А редактор постарался на совесть. Корреспондентам в Цинциннати, Кливленде, Колумбусе было предложено сообщить по телеграфу, известна ли история Дженни в этих городах. В Кливленде обратились к Бейсбриджам, чтобы узнать, работала ли Дженни у них в доме. Из Колумбуса поступили сильно искаженные слухи о семье Герхардт. Выяснилось, что именно на Северной стороне Дженни проживала несколько лет до своего предполагаемого замужества. Так по кусочкам был восстановлен весь роман. У редактора и в мыслях не было бичевать или возмущаться, скорее он воображал, что оказывает любезность. Были опущены все неприятные детали — то, что Веста, по всей вероятности, внебрачный ребенок, что, видимо, Лестер и Дженни долго состояли в незаконном сожительстве, что для всем известного недовольства семьи Лестера по поводу его брака имеются веские основания. Редактор сочинил своего рода историю про Ромео и Джульетту, в которой Лестер фигурировал как пылкий, самоотверженный любовник, а Дженни — как бедная, но очаровательная девушка из народа, которую преданная любовь миллионера вознесла к богатству и знатности. Художник газеты иллюстрировал последовательные стадии романа. Портрет Лестера раздобыли за приличную мзду у фотографа в Цинциннати, а Дженни фоторепортер незаметно снял на прогулке. Словом, все было проделано по испытанным рецептам бульварной прессы.
   
И вот газета вышла в свет — сплошная лесть и сладкие слова, но между строк угадывалась вся печальная, мрачная подоплека. Дженни узнала об этом не сразу. Лестер, случайно наткнувшись на роковую страницу, поспешил ее выдрать. Он был безмерно удивлен и расстроен. Подумать только, что какая-то чертова газетка может так поступить с частным лицом, с человеком, который жил спокойно, никому не мешая. Чтобы не выдать горького чувства обиды, он ушел из дому. Путь его лежал не к оживленному центру города, а прочь от него, по Коттедж-Гроув-авеню, в открытую прерию. Покачиваясь на сиденье трамвая, он старался представить себе, что думают сейчас его бывшие друзья — Додж, Бэрнхем Мур, Генри Олдрич. Да, это настоящий удар. Что делать? Стиснуть зубы и молчать или равнодушно отмахнуться от этой новой заботы? Однако ему было ясно: больше он такого не потерпит. Домой он вернулся в более спокойном состоянии и стал с нетерпением ждать понедельника, чтобы повидаться со своим поверенным, мистером Уотсоном. Впрочем, когда они встретились, оба быстро пришли к решению, что подавать в суд было бы не разумно. Лучше промолчать.
   
— Но больше это не должно повториться, — закончил Лестер.
   
— Об этом я позабочусь, — успокоил его поверенный.
   
Лестер поднялся.
   
— Черт его знает, в какой стране мы живем! — воскликнул он. — Если человек богат, ему никуда не скрыться, точно он памятник на городской площади!
   
— Если человек богат, — сказал мистер Уотсон, — он напоминает кота с бубенчиком на шее. Каждая мышь в точности знает, где он и что делает.
   
— Да, сравнение подходящее, — проворчал Лестер.
   
Дженни еще несколько дней оставалась в неведении. Лестер умышленно не касался больного вопроса, а Герхардт не читал греховных воскресных газет. Но потом одна из соседок просветила Дженни, бестактно упомянув в разговоре, что прочла о ней интереснейшую историю. Дженни сперва не поняла.
   
— Обо мне? — воскликнула она удивленно.
   
— Да, да, о вас и о мистере Кейне, — ответила гостья. — Весь ваш роман.
   
Дженни вспыхнула.
   
— Я ничего не знаю, сказала она. — А вы уверены, что это про нас?
   
— Еще бы! — рассмеялась миссис Стендл. — Ошибиться я никак не могла. И газета у меня сохранилась. Я, если хотите, пришлю вам ее с дочкой. Вы прелестно вышли на снимке.
   
Дженни вся сжалась.
   
— Я буду вам очень благодарна, — пролепетала она.
   
Ее мучила мысль, где могли достать ее карточку и что написано в газете. А главное — что скажет Лестер? Видел ли он заметку? Почему он ничего ей не сказал?
   
Дочь соседки принесла газету, и у Дженни сердце замерло, когда она взглянула на роковую страницу. Вот оно — черным по белому. Слева портрет Лестера, справа портрет Дженни, а посередине заголовок крупными буквами и стрелки: «Вот этот миллионер увлекся вот этой горничной». В тексте объяснялось, что Лестер, сын известного фабриканта экипажей из Цинциннати, пожертвовал завидным общественным положением, чтобы жениться на любимой женщине. Дальше следовали рисунки, Лестер беседует с Дженни в особняке миссис Брейсбридж, Лестер стоит с ней рядом перед почтенным, строгого вида пастором, Лестер едет с нею в роскошной коляске, Дженни, стоя у окна богато обставленной залы (о богатстве свидетельствуют тяжелые складки гардин), смотрит на чуть видный в отдалении смиренный домик.
   
Дженни почувствовала, что готова сквозь землю провалиться от стыда. Она страдала не столько за себя, сколько за Лестера. Что он должен был пережить? А его родные? Теперь у них в руках есть новое оружие против нее и Лестера. Она старалась успокоиться, совладать со своими чувствами, но слезы снова и снова навертывались ей на глаза. То были слезы негодования. Зачем ее преследуют, травят? Неужели не могут оставить ее в покое? Она так старается поступать хорошо. Разве люди не могли бы помочь ей, вместо того чтобы толкать ее в пропасть?..
  
  
   
    
Глава XLII
   
   
В тот же вечер Дженни убедилась, что Лестеру давно все известно: он сам принес домой злосчастную газету, решив, по зрелом размышлении, что обязан это сделать. В свое время он сказал Дженни, что между ними не должно быть секретов, и теперь не считал себя вправе утаить от нее то, что так неожиданно и грубо нарушило их покой. Он скажет ей, чтобы она не тревожилась, что это не имеет значения, но для него-то это имело огромное значение. Мерзкая газетка нанесла ему непоправимый вред. Мало-мальски сообразительные люди — а в число их входят все его знакомые и множество незнакомых — поймут теперь, как он жил все эти годы. В газете рассказывалось, что он последовал за Дженни из Кливленда в Чикаго, что она держалась стыдливо и непреступно и он ухаживал за ней, прежде чем она уступила. Это должно было объяснить их совместную жизнь на Северной стороне. Идиотская эта попытка приукрасить истинную историю их отношений бесила Лестера, хоть он и понимал, что это все же лучше каких-либо наглых выпадов. Войдя в гостиную, он достал газету из кармана и развернул ее на столе. Дженни, знавшая, что сейчас последует, стояла подле него и внимательно следила за его движениями.
   
— Тут есть кое-что интересное для тебя, — сказал он сухо, указывая на иллюстрированную страницу.
   
— Я уже видела, Лестер, — ответила она устало. — Как раз сегодня миссис Стендл показала мне этот номер. Я только не знала, как ты — видел или нет.
   
— Ну и расписали меня, нечего сказать. Я и не подозревал, что могу быть таким пылким Ромео.
   
— Мне ужасно жаль, Лестер, — сказала Дженни, угадывая за невеселой шуткой его тяжелое настроение. Она давно знала, что Лестер не любит и не умеет говорить о своих подлинных чувствах и серьезных заботах. Сталкиваясь с неизбежным, неотвратимым, он предпочитал отделываться шутками. И сейчас его слова означали: «Раз делу все равно не помочь, не будем расстраиваться».
   
— Я вовсе не считаю это трагедией, — продолжал он. — А предпринять тут ничего нельзя. У них, вероятно, были самые лучшие намерения. Просто мы сейчас очень на виду.
   
— Я понимаю, — сказала Дженни, подходя к нему. — И все-таки мне очень жаль.
   
Тут их позвали обедать, и разговор прервался.
   
Однако Лестер не мог скрыть от себя, что дела его плохи. Отец достаточно ясно дал ему понять это во время последней беседы, а теперь, в довершение всего, ими занялась пресса! Нечего больше притворяться, будто он по-прежнему близок с людьми своего круга. Они знать его не хотят, во всяком случае, те из них, которые придерживаются более или менее строгих взглядов. Есть, конечно, и веселые холостяки, и женатые прожигатели жизни и искушенные женщины — замужние и одинокие, — которые, зная правду, продолжают хорошо к нему относится; но не эти люди составляют его «общество». По существу, он оказался на положении изгоя, и ничто не может спасти его, кроме решительного отказа от теперешнего образа жизни; другими словами, ему следует порвать с Дженни.
   
Но он не хотел с ней порывать. Одна мысль об этом была ему глубоко противна. Дженни неустанно расширяла свой кругозор. Она теперь многое понимала не хуже самого Лестера. Дженни не какая-нибудь честолюбивая карьеристка. Она незаурядная женщина и добрая душа. Бросить ее было бы подло, а кроме того, она очень хороша собой. Ему сорок шесть лет, ей — двадцать девять, а на вид не больше двадцати пяти. Редкое счастье, если в женщине, с которой живешь, находишь молодость, красоту, ум, покладистый характер и собственные свои взгляды, только в более мягкой и эмоциональной форме. Отец был прав: он сам устроил свою жизнь, сам и проживет ее как умеет.
   
Довольно скоро после неприятного случая с газетой Лестер узнал, что отец тяжело болен, и с минуты на минуту стал ждать вызова в Цинциннати. Однако дела удержали его в конторе, и он еще был в Чикаго, когда пришло известие о смерти отца. Лестер, потрясенный, поспешил в Цинциннати. Образ отца неотступно стоял у него перед глазами. Независимо от их личных отношений отец всегда был для него большим человеком — интересным и значительным. Он вспоминал, как в детстве отец сажал его к себе на колени, как рассказывал ему о своей юности, проведенной в Ирландии, и о своих усилиях выбиться в люди, а после внушал ему деловые принципы, которые сложились у него на основании собственного опыта. Старый Арчибалд был правдив и честен. Подобно ему и Лестер не терпел уверток и обиняков. «Никогда не лги, — неустанно твердил Арчибалд. — Никогда не пытайся представлять факты не такими, какими сам их видишь. Правдивость — это дыхание жизни, это основа всяческого достоинства, и в деловой сфере она обеспечивает доброе имя каждому, кто крепко ее придерживается». Лестер верил в этот принцип. Он всегда восхищался воинственной прямолинейностью отца и теперь скорбел о своей утрате. Он жалел, что отец не дожил до примирения с ним. Ему уже начинало казаться, что если бы старик увидел Дженни, она бы ему понравилась. Он не представлял себе, как именно все могло бы уладиться, — он просто чувствовал, что Дженни пришлась бы старику по душе.
   
Когда он приехал в Цинциннати, мел сильный снег. Ветер бросал в лицо колючие хлопья. Снег приглушал привычный шум улицы. На вокзале Лестера встретила Эми. Она обрадовалась ему, несмотря на их размолвки в прошлом. Из всех сестер она была наиболее терпимой. Лестер обнял ее и поцеловал.
   
— Какая ты умница, что встретила меня, Эми, — сказал он. — Словно прежние времена вернулись. Ну, как наши? Вероятно, все съехались. Бедный папа, настал и его час. Но он прожил долгую, деятельную жизнь. Наверно, он был доволен тем, что успел столько сделать.
   
— Да, — сказала Эми, — но после маминой смерти он очень тосковал.
   
Они ехали с вокзала, дружески беседуя и вспоминая прошлое. В старом доме уже собрались все родственники — близкие и дальние. Лестер обменялся с ними обычными выражениями соболезнования, но сам все время думал о том, что отец его прожил долгий век. Он достиг своей цели и умер — подобно тому как яблоко, созрев, падает на землю. Вид отца, лежавшего в черном гробу посреди огромной гостиной, вызвал у Лестера давно забытое чувство детской любви. Он даже улыбнулся, глядя на решительное, с резкими чертами лицо, [еловые] выражавшее сознание исполненного долга.
   
— Хороший был человек, — сказал он Роберту, стоявшему рядом с ним. — Такого не часто встретишь.
   
— Ты прав, — торжественно подтвердил Роберт.
   
После похорон было решено прочесть завещание, не откладывая. Муж Луизы торопился домой, в Буффало, Лестер — в Чикаго. И на второй день родственники собрались в юридической конторе «Найт, Китли и О'Брайн», ведавшей делами старого Кейна.
   
Лестер ехал на это собрание с уверенностью, что отец не мог обойти его в своем завещании. Их последний разговор состоялся совсем недавно; он сказал отцу, что ему нужен срок, чтобы все как следует обдумать, и отец дал ему этот срок. Отец всегда любил его и одобрял во всем, кроме связи с Дженни. Деловая сметка Лестера принесла немалую пользу фирме. Он определенно чувствовал, что у отца не было оснований обойтись с ним хуже, чем с другими детьми.
   
Мистер О'Брайн — толстенький, суетливый человечек — сердечно пожимал руки всем наследникам и правопреемникам, которые прибывали к нему в контору. Он двадцать лет был личным поверенным Арчибалда Кейна. Он знал все его симпатии и антипатии, все его причуды и считал себя по отношению к нему чем-то вроде исповедника. И он любил его детей, особенно Лестера.
   
— Ну вот, кажется, все в сборе, — сказал он, доставая из кармана большие очки в роговой оправе и озабоченно оглядывая присутствующих. — Очень хорошо. Можно приступить к делу. Я прочту вам завещание без каких бы то ни было вступлений и предисловий.
   
Он взял со стола большой лист бумаги, откашлялся и стал читать.
   
Документ был составлен не совсем обычно; сначала перечислялись мелкие суммы, отказанные старым служащим, домашней прислуге и друзьям; затем — посмертные дары различным учреждениям и, наконец, — наследство, оставленное ближайшим родственникам, начиная с дочерей. Имоджин, как любящей и преданной дочери, была завещана шестая часть капитала, вложенного в фабрику, и шестая часть остального имущества покойного, составляющая около восьми тысяч долларов. Ровно столько же получили Эми и Луиза. Внукам по достижении совершеннолетия причитались небольшие награды за хорошее поведение. Далее речь шла о Роберте и Лестере.
   
    
«Ввиду некоторых осложнений, обнаружившихся в делах моего сына Лестера, я полагаю своим долгом дать особые указания, коими следует руководствоваться при распределении остального моего имущества, а именно: одну четвертую часть капитала „Промышленной компании Кейн“ и одну четвертую часть прочего моего имущества, движимого и недвижимого, в наличности, акциях и ценных бумагах, я завещаю моему возлюбленному сыну Роберту в награду за неуклонное выполнение им своего долга, а одной четвертой частью капитала „Промышленной компании Кейн“ и одной четвертой частью прочего моего имущества, движимого и недвижимого, в наличности, акциях и ценных бумагах, я завещаю ему управлять в пользу брата его Лестера до того времени, когда будут выполнены поименованные ниже условия. И я желаю и требую, чтобы все мои дети содействовали ему в управлении „Промышленной компанией Кейн“ и другими вверенными ему капиталами до тех пор, пока он сам не пожелает сложить с себя таковое управление или не укажет другой, лучший способ осуществления его».
   
   
Лестер негромко чертыхнулся. Краска сбежала с его лица, но он не пошевелился — не устраивать же сцену. Выходило, что он даже не упомянут отдельно в завещании!
   
«Поименованные ниже» условия не были прочитаны всем собравшимся, что, по словам мистера О'Брайна, соответствовало воле покойного. Однако Лестеру и остальным детям он дал их прочесть в тот же день. Лестер узнал, что будет получать десять тысяч в год в течение трех лет, за каковой срок он должен сделать следующий выбор: либо он расстанется с Дженни, если еще не женился на ней, и тем приведет свою жизнь в соответствие с желанием отца. В этом случае Лестеру будет передана его доля наследства. Либо он женится на Дженни, если еще не сделал этого, и тогда будет получать свои десять тысяч в год пожизненно. Но после его смерти Дженни все равно не получит ни цента. Упомянутые десять тысяч представляли собой годовой доход с двухсот акций, которые тоже вверялись Роберту до того времени, как Лестер примет окончательное решение. Если же Лестер не женится на Дженни, но и не расстанется с ней, он по истечении трех лет перестанет получать что бы то ни было. По его смерти акции, с которых он получал доход, распределяются поровну между теми из братьев и сестер, которые к тому времени будут в живых. Любой наследник или правопреемник, оспаривающий завещание, тем самым лишается права на свою долю наследства.
   
Лестера поразило, как подробно отец предусмотрел все возможности. При чтении заключительных условий у него даже мелькнуло подозрение, не участвовал ли в их формулировке Роберт; но, разумеется, он не мог утверждать этого с уверенностью. Роберт никогда не проявлял к нему враждебных чувств.
   
— Кто составлял это завещание? — спросил он О'Брайна.
   
— Да мы все понемножку старались, — ответил тот несколько смущенно. — Это было нелегким делом. Вы же знаете, мистер Кейн, вашего батюшку трудно было в чем-нибудь переубедить. Кремень был, а не человек. В некоторых из этих пунктов он чуть ли не против себя самого шел. За дух завещания мы, конечно, не несем ответственности. Это уже касается только вас и вашего отца. Мне было очень тяжело выполнять его указания.
   
— Я вас вполне понимаю, — сказал Лестер. — Пожалуйста, не беспокойтесь.
   
Мистер О'Брайн выразил свою глубокую признательность.
   
Лестер, все время сидевший неподвижно, словно врос в кресло, теперь поднялся вместе с другими и принял равнодушный вид. Роберт, Эми, Луиза, Имоджин — все были поражены, но нельзя сказать, чтобы им было жаль Лестера. Как-никак, он вел себя очень дурно. Он дал отцу достаточно поводов для недовольства.
   
— Старик-то, пожалуй, хватил через край, — сказал Роберт, сидевший рядом с Лестером. — Я никак не ожидал, что он зайдет так далеко. По-моему, можно было устроить все и по-другому.
   
— Неважно, — буркнул Лестер, мрачно усмехнувшись.
   
Сестрам хотелось его утешить, но они не знали, что сказать. Ведь в конце концов Лестер сам виноват.
   
— Мне кажется, папа поступил не совсем правильно… — начала было Эми, но Лестер резке оборвал ее:
   
— Как-нибудь переживу.
   
Он наскоро подсчитал в уме, каковы будут его доходы, если он не выполнит воли отца. Его двести акций дают от пяти до шести процентов дохода. Да, больше десяти тысяч в год не получится.
   
Родственники разъехались по домам; Лестер заехал к сестре, но, торопясь выбраться из родного города, отказался от приглашений к завтраку, сославшись на неотложные дела, и ближайшим поездом уехал в Чикаго.
   
Всю дорогу мысли не давали ему покоя.
   
Так вот, значит, как мало любил его отец! Возможно ли? Ему, Лестеру Кейну, бросили десять тысяч, да и то всего на три года, а дальше он будет получать их, только если женится на Дженни. «Десять тысяч в год, — думал он, — и то всего на три года! О господи, да столько всякий приличный конторщик может заработать. И подумать, что родной отец так поступил со мной!»
  
  
   
    
Глава XLIII
   
   
Ничего не могло так сильно восстановить Лестера против его родных, как эта попытка к принуждению. За последнее время ему стало ясно, что он совершил две серьезнейшие ошибки, сначала — не женившись на Дженни, что избавило бы его от толков и пересудов; а затем — не согласившись отпустить ее, когда она сама пыталась от него уйти. Да, что и говорить, он безнадежно запутался. Он не может пойти на то, чтобы потерять все свое состояние. Собственных денег у него совсем мало. Дженни несчастна, это сразу видно. Впрочем, иначе и быть не может, потому что и сам он несчастен. Готов ли он помириться на каких-то десяти тысячах в год, даже если женится на Дженни? Согласен ли он потерять Дженни, допустить, чтобы она навсегда ушла из его жизни? Проблема была слишком сложной. Он не мог склониться ни в ту, ни в другую сторону.
   
Когда Лестер возвратился с похорон, Дженни сразу заметила, что его гнетет не только естественная печаль по умершем отце. Что же еще могло случиться? Она пыталась выразить ему свое сочувствие, но залечить его рану было не так-то легко. Когда бывала оскорблена его гордость, Лестер злобно замыкался в себе, а рассердившись, способен был ударить человека. Дженни присматривалась к нему, всей душой желая помочь, но он не делился с ней своим горем. Он страдал, и ей оставалось лишь страдать вместе с ним.
   
Дни бежали за днями, и настало время, когда Лестеру пришлось серьезно подумать о своем финансовом положении в связи с предсмертной волей старого Арчибалда. Управление фабрикой будет реорганизовано. Роберт, согласно желанию отца, станет президентом компании. Возникнет вопрос об уточнении роли и участии в деле самого Лестера. Если он не изменит своих отношений с Дженни, он даже не может быть акционером; точнее говоря, он вообще ничто. Чтобы занимать и впредь должность секретаря и казначея, он должен иметь хотя бы одну акцию компании. Захочет ли Роберт или кто-нибудь из сестер уступить ему часть своих акций? Согласятся ли они, на худой конец, продать ему эти акции? Или родные не предпримут никаких шагов в ущерб новым прерогативам Роберта? Все они сейчас настроены по отношению к Лестеру скорее враждебно. Да, единственный выход их этого запутанного положения — бросить Дженни. Если он ее бросит, не придется выпрашивать акций. Если нет, это будет нарушением последней воли отца, и тогда он должен быть готов к любым последствиям. Снова и снова он взвешивал противоречивые доводы, и картина становилась все яснее. Он должен отказаться либо от Дженни, либо от своего будущего.
   
Роберт, хоть и утверждал, что все можно было бы устроить но-другому, был вполне доволен тем, как сложились обстоятельства. Его планы близились к осуществлению, а он уже давно и подробно разрабатывал их, задумав не только реорганизовать отцовское дело, но и расширить его путем слияния с другими компаниями по производству экипажей. Такое объединение с двумя крупными предприятиями на западе и на востоке страны позволило бы снизить продажные цены, избежать перепроизводства и значительно сократить общие расходы.
   
Через своего представителя в Нью-Йорке Роберт уже приобрел некоторое количество акций других компаний и теперь был почти готов действовать. Прежде всего нужно было, чтобы его избрали президентом компании Кейн; после этого, поскольку с Лестером можно было не считаться, он собирался предоставить пост вице-президента мужу Эми и, возможно, заменить Лестера кем-нибудь другим на должности секретаря и казначея. По условиям завещания в обязанности Роберта входило управление долей наследства, выделенной Лестеру, в надежде, что он образумится. Видимо, отец рассчитывал, что Роберт поможет ему воздействовать на брата. Роберту несколько претила такая некрасивая роль, но самая задача не представляла трудностей. В некоторых отношениях это был даже почетный долг. Лестер должен был либо образумиться, либо предоставить старшему брату руководить фирмой по своему усмотрению.
   
Выполняя свои обязанности по чикагскому филиалу, Лестер уже чувствовал новые веяния. Он видел, что оказался за бортом, что он всего лишь заведующий отделением на службе у собственного брата, и это сознание бесило его. Роберт ни словом не упоминал о какие-либо переменах; все, казалось, шло по-прежнему; но было ясно, что теперь каждое слово Роберта — приказ. По существу, Лестер служил у брата и получал от него жалованье. Это было унизительно и противно.
   
Через несколько недель он почувствовал, что больше не выдержит, ведь до сих пор он действовал вполне самостоятельно. Приближался день ежегодного собрания акционеров, ранее бывшего не более как формальностью, поскольку отец вершил все дела единолично. Теперь председательствовать будет Роберт, сестер, по всей вероятности, будут представлять их мужья, а сам он даже не сможет присутствовать. Поскольку Роберт не предложил передать или продать ему акции, которые дали бы ему право стать членом правления и занять какой-нибудь ответственный пост, он решил, как ни тяжело это было для его самолюбия, послать брату прошение об отставке. Это разрядит атмосферу. Роберт поймет, что он, Лестер, не желает принимать от него одолжений и согласен пользоваться только тем, что заработает благодаря своим способностям и с полного согласия родных. А если он все же бросит Дженни и вернется к участию в делах, то уже отнюдь не в качестве заведующего филиалом. И он продиктовал простое, откровенное деловое письмо:
   
    
«Дорогой Роберт! Я знаю, что в ближайшее время компания будет реорганизована под твоим руководством. Поскольку у меня нет акций, я не имею права ни состоять членом правления, ни занимать должность секретаря и казначея. Считай, пожалуйста, это письмо официальным заявлением о моем уходе с обеих этих должностей, и пусть правление обсудит вопрос как о замещении этих должностей, так и о дальнейшем использовании моих услуг. Местом заведующего филиалом как таковым я особенно не дорожу, но я ни в коем случае не хочу нарушать твои планы. Из всего сказанного тебе должно быть ясно, что я пока не собираюсь выполнять условие, оговоренное в завещании отца. Мне хотелось бы точно знать, как ты смотришь на это дело. Буду ждать от тебя ответа.
    Твой Лестер».
   
   
В своей конторе в Цинциннати Роберт тщательно обдумал это письмо. Итак, Лестер требует полной ясности, это на него похоже. При его прямоте да побольше бы осмотрительности — замечательный был бы человек! Но в нем нет коварства, нет тонкости. Он никогда не пойдет на обман, а Роберт в глубине души считал, что без этого не достичь настоящего успеха. «Иной раз необходима и изворотливость и жестокость, — думал он часто. — Почему не признаться в этом самому себе, когда делаешь крупную ставку?» И он придерживался этого правила довольно твердо.
   
Сейчас Роберт чувствовал, что хотя Лестер — превосходный малый и к тому же его брат, ему не хватает известной гибкости. Он слишком прямолинеен, слишком любит спорить. Если Лестер подчинится желанию отца и получит свою долю наследства, он неизбежно станет активным участником в управлении фирмой. Он свяжет руки старшему брату. Хотелось ли этого Роберту? Безусловно, нет. Его гораздо больше устраивало, чтобы Лестер, во всяком случае, на ближайшее время, остался с Дженни и таким образом сам отстранился от дел.
   
Обдумав все как следует, Роберт продиктовал вежливое письмо. Он еще не уверен, как лучше поступить. Он не знает, какого мнения держатся зятья. Надо будет с ними посоветоваться. Лично он очень хотел бы сохранить Лестера в должности секретаря и казначея, если только это удастся устроить. Не лучше ли повременить с окончательным решением?
   
Лестер выругался. Какого черта Роберт виляет и тянет? Он-то прекрасно знает, как это можно устроить. Дать Лестеру еще одну акцию — и он будет полноправным пайщиком. Роберт его боится, вот где собака зарыта. Ну что ж, на роли заведующего филиалом он не останется, будьте спокойны. Он немедленно подаст в отставку.
   
И Лестер написал Роберту, что все обдумал и решил попытать счастья на деловом поприще самостоятельно. Пусть Роберт направит в Чикаго кого-нибудь, кому он мог бы сдать дела. Он готов ждать месяц, но не больше. Через несколько дней пришел ответ. Роберт писал, что чрезвычайно сожалеет, но если таково решение Лестера, он со своей стороны не хочет мешать ему в осуществлении его новых планов. Муж Имоджин, Джефферсон Миджли, давно выражал желание перебраться в Чикаго. На первое время заведование филиалом можно передать ему.
   
Лестер улыбнулся. Роберт, очевидно, пытается извлечь пользу из создавшихся осложнений. Роберт знает, что он, Лестер, может подать в суд и оспорить назначение зятя, но знает и то, что Лестеру меньше всего этого хочется. Вся история попадет в газеты. Снова пойдут затихшие было разговоры о его отношениях с Дженни. Лучшим выходом было бы расстаться с ней. Так все опять извращалось к исходной точке.
  
  
   
    
Глава XLIV
   
   
Лестеру исполнилось сорок шесть лет. В таком возрасте оказаться совсем одному, без друзей и деловых связей, было тоскливо и страшновато, даже при наличии пятнадцати тысяч годового дохода (включая десять по отцовскому завещанию). Он понимал, что, если в ближайшем будущем он не нападет на какую-нибудь золотую жилу, его карьера кончена. Разумеется, можно жениться на Дженни. Это обеспечило бы ему десять тысяч дохода до конца его дней, но также лишило бы последнего шанса получить свою долю капитала компании Кейн. С другой стороны, он мог продать свои акции — их было у него на семьдесят пять тысяч: с них-то он и получал около пяти тысяч долларов процентами — и вложить деньги в какое-нибудь предприятие, например в другую фирму по производству экипажей. Но хочется ли ему вступать в конкуренцию со старой отцовской фирмой? К тому же это было бы очень нелегко. Конкуренция и так обострялась день ото дня, причем компания Кейн упорно удерживала первое место. Весь капитал Лестера составлял семьдесят пять тысяч долларов. Есть ли смысл вступать в бой с такими ничтожными средствами? При нынешней конъюнктуре, чтобы закрепиться в этой отрасли производства, нужны большие деньги.
   
Лестер, наделенный богатым воображением и недюжинным умом, на свое горе, не обладал тупой, самодовольной уверенностью в собственном превосходстве, столь необходимой для достижения серьезных успехов в коммерческих делах.
   
Занять видное место в деловом мире обычно удается лишь человеку одной идеи, твердо убежденному, что само провидение уготовило ему блестящую карьеру на том или ином избранном им поприще. Новый сорт мыла, или нож для открывания консервных банок, или безопасная бритва, или переключатель скоростей — что-то одно безраздельно захватывает воображение человека, жжет, как раскаленный уголь, и до краев заполняет его существование. Чтобы так гореть, нужна бедность и молодость. Предмет, которому человек решил посвятить свою жизнь, должен открывать ему путь к несчетным возможностям и несчетным радостям. И целью должно быть счастье, иначе огонь не будет гореть достаточно ярко, движущая сила не будет достаточно мощной — и успех не будет полным.
   
Но Лестер не был способен на такое горение. Он уже изведал большую часть так называемых радостей жизни. Иллюзии, столь часто и громко именуемые наслаждениями, уже не прельщали его. Деньги, разумеется, необходимы, и деньги у него есть, во всяком случае, достаточные для безбедного существования. Что ж, неужели поставить их на карту? А впрочем, почему бы и нет. Куда страшнее остаток жизни сидеть сложа руки и смотреть, как другие преуспевают.
   
В конце концов он решил поискать приложения своим силам. Он уверял себя, что торопиться некуда, что никакой оплошности он не допустит. Для начала нужно, чтобы в кругу промышленников, причастных к оптовому производству экипажей, стало известно, что он не связан больше с отцовским предприятием и готов выслушать любые предложения. И он широко оповестил всех о том, что выходит из компании Кейн и уезжает в Европу, отдохнуть. Он никогда не был за границей, да и Дженни нужно побаловать. Весту можно оставить дома с прислугой и Герхардтом, а Дженни пусть поездит, посмотрит, что есть интересного в Европе. Лестер решил побывать в Венеции, в Баден-Бадене и на других курортах, о которых много наслышался. Ему давно хотелось увидеть и египетские города и Парфенон. Он погостит в чужих краях, освежится, а затем, вернувшись домой, всерьез возьмется за что-нибудь новое.
   
Путешествие состоялось весной, в год смерти старого Кейна. Лестер сдал дела в Чикаго и не спеша, с большим удовольствием составил себе маршрут, постоянно советуясь с Дженни. Захватив все необходимое для дороги, они отбыли пароходом из Нью-Йорка в Ливерпуль, провели несколько недель в Англии, потом поехали в Египет. Обратный путь лежал через Грецию и Италию в Австрию и дальше, через Швейцарию, — в Париж и Берлин, Новые впечатления развлекли Лестера, и все же его не покидало неприятное чувство, что он зря тратит время. Путешествуя, не создашь крупного делового предприятия, а поправлять здоровье ему не требуется…
   
Зато Дженни приходила в восторг от всего, что видела, и просто упивалась этой новой жизнью. В Луксоре и Карнаке, о существовании которых она раньше и не подозревала, ей открылась древняя культура, мощная, многогранная и исполненная совершенства. Миллионы людей жили и умирали здесь, веруя в иных богов, в иные формы правления, иные правила жизни. Дженни впервые осознала, как огромен мир. Думая об ушедшей в прошлое Греции, о погибшей Римской империи, о канувшем в забвение Египте, она поняла, как ничтожны и мелки наши заботы и мысли. Лютеранское благочестие отца уже не казалось ей таким значительным, а общественное устройство Колумбуса в штате Огайо — нерушимым. Мать всегда придавала огромное значение тому, что скажут люди, что подумают соседи, а здесь Дженни видела несметное множество могил, в которых успокоились люди, и дурные и хорошие. Лестер объяснял ей, что различия в нравственных критериях вызываются иногда климатом, иногда — религией, иногда — появлением какой-нибудь исключительной личности вроде Магомета. Лестер любил отмечать, как мало значат условности в масштабах этого мира, такого необъятного по сравнению с их привычным мирком, и Дженни по-своему понимала его. Взять хотя бы ее прошлое. Допустим, она поступила дурно; для какой-то кучки людей это, может быть, и важно, но в плане всей истории человечества, всех движущих миром сил — какое это имеет значение? Пройдет немного времени, и все умрут — и она, и Лестер, и эти люди. Ничего нет реального и вечного, кроме доброты, сердечной, человеческой доброты. Все остальное преходящее, как сон.
  
  
   
    
Глава XLV
   
   
Случилось так, что за границей — сначала в Лондоне, а затем в Каире — Лестер снова встретил ту единственную женщину, если не считать Дженни, которая ему когда-либо действительно нравилась. Он не виделся с Летти Пэйс очень давно, она около четырех лет была женою Мальколма Джералда, а затем уже два года очаровательной вдовушкой. Мальколм Джералд, банкир и биржевик из Цинциннати, оставил своей жене большое состояние. У нее был ребенок, девочка, предоставленная заботам надежной няни, а сама она жила вечно окруженная поклонниками — цветом всех столиц цивилизованного мира. Летти Джералд была одаренная женщина, красивая, изящная, изысканная, она писала стихи, очень много читала, изучала искусство и от всей души восхищалась Лестером Кейном.
   
В свое время она по-настоящему любила его, потому что, зорко приглядываясь к людям, не нашла никого лучше Лестера. Он казался ей таким уравновешенным, таким спокойным. Он не терпел притворства. Его не привлекала фривольная легкость светских разговоров, он предпочитал говорить о простых и конкретных вещах. Сколько раз им случалось, ускользнув из бального зала, беседовать где-нибудь на балконе, глядя на дымок его сигары. Лестер рассуждал с ней на философские темы, спорил о книгах, рассказывал о политическом положении и общественной жизни в других городах — словом, относился к ней как к разумному человеку, и она долго, упорно надеялась, что он сделает ей предложение. Сколько раз, глядя на его крупную голову, на коротко подстриженные густые каштановые волосы, она с трудом удерживалась, чтобы не погладить их. Его переезд в Чикаго был для нее жестоким ударом — в то время она ничего не знала про Дженни, но инстинктивно почувствовала, что Лестер для нее потерян.
   
А тут Мальколм Джералд, один из самых верных и пылких ее поклонников, в двадцатый или тридцатый раз сделал ей предложение, и она согласилась. Она не любила его, но надо же было за кого-нибудь выйти замуж. Ему шел сорок пятый год, и он прожил с ней всего четыре года, причем окончательно убедился, что его жена прелестная и очень снисходительная женщина, умеющая широко смотреть на вещи. А потом он умер от воспаления легких и миссис Джералд осталась богатой вдовой. Чрезвычайно привлекательная, искушенная в светских делах, она была отягчена одной-единственной заботой — как истратить свои деньги.
   
Однако она не проявляла склонности бросать деньги на ветер. С юных лет идеалом мужчины стал для нее Лестер. Мелкотравчатые графы, лорды, бароны, которых она встречала в свете (а с годами у нее установились весьма обширные знакомства и связи), нимало не интересовали ее. Ей смертельно надоел внешний лоск титулованных охотников за долларами, с которыми она сталкивалась за границей. Она хорошо разбиралась в людях, была наблюдательна, умела схватить и социальную и психологическую сторону того, что видела, и, естественно, не питала иллюзий относительно этих господ и воплощенной в них «цивилизации».
   
— Я могла бы быть счастлива даже в убогой хижине с одним человеком, которого я когда-то знала в Цинциннати, — сказала она однажды своей титулованной приятельнице, которая до замужества жила в Америке. — Это был большой человек, человек ясного ума и чистой души. Сделай он мне предложение, я бы вышла за него, хотя бы мне пришлось самой зарабатывать деньги.
   
— А он был очень беден? — спросила приятельница.
   
— Вовсе нет. Он был достаточно богат. Но для меня это не играло никакой роли. Мне нужен был он сам.
   
— Со временем это все же сыграло бы известную роль.
   
— Ну, не скажите, — возразила миссис Джералд. — Я-то знаю, я ждала его много лет.
   
Лестер сохранил о бывшей Летти Пэйс самые приятные воспоминания. Когда-то она ему очень нравилась. Почему он не женился на ней? Много раз он задавал себе этот вопрос. Она была бы для него самой подходящей женой, отец одобрил бы его брак, все были бы довольны. А он тянул да тянул, потом появилась Дженни, и тут уже Летти перестала занимать его мысли. Теперь они снова встретились — после шестилетней разлуки. Он знал, что она вышла замуж. До нее дошли смутные слухи о его связи и о том, что в конце концов он женился на своей любовнице и живет на Южной стороне. О его финансовых затруднениях она ничего не знала. В первый раз они встретились июньским вечером в отеле «Карлтон». Окна были отворены, в аромате цветов, вливающемся из сада, была радость новой жизни, что охватывает весь мир с приходом весны. В первую минуту Летти растерялась, у нее захватило дух. Но она быстро овладела собой и непринужденно протянула руку.
   
— Боже мой, да это Лестер Кейн! — воскликнула она. — Ну, здравствуйте, как я рада вас видеть! А это миссис Кейн? Счастлива с вами познакомиться. Так приятно встретить старого друга, точно молодость вернулась! Вы меня простите, миссис Кейн, но я, право же, страшно рада видеть вашего мужа. Даже стыдно сказать, сколько лет мы с вами не виделись, Лестер! Я, как вспомню, чувствую себя совсем старухой, Нет, вы подумайте, больше шести лет прошло! Я за это время и замуж вышла, и дочка у меня родилась, и бедный мистер Джералд скончался, и, господи, чего только не случилось!
   
— Глядя на вас, этого не скажешь, — заметил Лестер с улыбкой.
   
Он обрадовался этой встрече, — когда-то они были добрыми друзьями. Он и сейчас ей нравился — это сразу было видно, — да и она ему нравилась.
   
Дженни приветливо улыбнулась, глядя на старую приятельницу Лестера. Эта женщина с прекрасными обнаженными руками, в платье из бледно-розового шелка с великолепным кружевным треном и с алой розой у пояса ковалась ей верхом совершенства. Дженни, так же как и Лестер, любила смотреть на красивых женщин, нередко сама указывала ему на них и ласково его поддразнивала.
   
— Ты бы пошел познакомился с ней, Лестер, а то сидишь все время со мной, — говорила она, заметив особенно интересную или эффектную женщину.
   
— Ничего, мне и здесь хорошо, — отшучивался он, глядя ей в глаза, или вздыхал: — Годы мои не прежние, а то бы я за ней приударил.
   
— Беги, беги, — подзадоривала она. — Я тебя подожду.
   
— А что бы ты сказала, если б я и вправду побежал?
   
— Ничего бы не сказала. Может быть, ты вернулся бы ко мне.
   
— И тебе все равно?
   
— Ты отлично знаешь, что не все равно. Но мешать тебе я бы не стала. Я вовсе не считаю, что должна быть для тебя единственной женщиной, если ты только сам этого не хочешь.
   
— Откуда у тебя такие понятия, Дженни? — спросил он однажды, пораженный широтой ее взглядов.
   
— Право, не знаю. А что?
   
— В них столько терпимости и милосердия. Не многие согласились бы с тобой.
   
— По-моему, Лестер, нельзя быть эгоисткой. Я сама не знаю, почему мне так кажется. Некоторые женщины думают иначе, но если мужчина и женщина не хотят жить вместе, зачем принуждать друг друга, — ты со мной не согласен? И даже если мужчина уйдет ненадолго, а потом все-таки вернется, — это не так уж страшно.
   
Лестер улыбнулся, но он не мог не уважать ее за такие человечные чувства.
   
В тот вечер, увидев, что Летти обрадовалась Лестеру, Дженни сразу поняла, что им о многом захочется поговорить; и она осталась верна себе.
   
— Вы меня простите, я вас ненадолго оставлю, — сказала она с улыбкой. — Мне нужно кое-что привести в порядок у нас в номере. Я скоро вернусь.
   
Она ушла и просидела у себя, сколько считала возможным, а у Лестера и Летти сразу завязался оживленный разговор. Он рассказал ей о себе, опустив некоторые подробности, а она описала ему свою жизнь за последние годы.
   
— Теперь, когда вы женаты и недоступны, — сказала она смело, — я вам признаюсь: я всегда мечтала, что именно вы сделаете мне предложение, — но этого так и не случилось.
   
— Может быть, я не посмел, — сказал он, глядя в ее прекрасные черные глаза и спрашивая себя, знает она или не знает, что он не женат.
   
Ему казалось, что она еще больше похорошела, что сейчас она само совершенство, изящная, уверенная в себе, остроумная, идеал светской женщины, умеющей подойти к каждому и каждого очаровать.
   
— Бросьте! Я знаю чем были заняты ваши мысли. Ваша заветная мысль только что сидела за этим столом.
   
— Не торопитесь с выводами, дорогая. Какие у меня были мысли, этого вы не можете знать.
   
— Так или иначе я отдаю должное вашему вкусу. Она очаровательна.
   
— В Дженни много хорошего, — заметил он просто.
   
— Вы счастливы?
   
— Более или менее. Нет, конечно, счастлив, насколько это возможно для человека, если он живет с открытыми глазами. А у меня, вы знаете, не много иллюзий.
   
— Вы хотите сказать: никаких?
   
— Пожалуй, что и никаких, Летти. Иногда я об этом жалею. С иллюзиями легче живется.
   
— Я вас понимаю. Я-то вообще считаю, что моя жизнь не удалась, хотя денег у меня почти столько, сколько было у Креза, может быть, чуточку поменьше.
   
— Боже мой! И это говорите вы — с вашей красотой, талантами, богатством!
   
— Зачем они мне? Ездить по свету, вести пустые разговоры, отпугивать идиотов, которые зарятся на мои доллары? Ах, как это бывает утомительно и скучно!
   
Летти взглянула на Лестера. Встреча с Дженни не помешала прежнему чувству проснуться в ее сердце. Почему Лестер достался не ей? Им хорошо вместе, как будто они давно женаты или только что объяснились друг другу в любви. Какое право имела Дженни им завладеть? Глаза Летти говорили яснее слов. Лестер печально усмехнулся.
   
— Вот идет моя жена, — сказал он. — Придется переменить тему разговора. А Дженни вас может заинтересовать.
   
— Я знаю, — ответила она и озарила Дженни сверкающей улыбкой.
   
У Дженни шевельнулось слабое подозрение. Может быть, это старая любовь Лестера? Вот какую женщину он должен был бы себе выбрать. Она одного с ним круга, с ней он был не менее, а может быть, и более счастлив. Уж не думает ли он сам о том же? Потом она отмахнулась от этой неприятной мысли; чего доброго, она начнет ревновать, а это было бы низко.
   
Миссис Джералд держала себя с Дженни крайне любезно. На следующий день она пригласила их кататься в Хайд-Парк, один раз они вместе обедали в отеле «Кларидж», а потом настал день ее отъезда, — она сговорилась встретиться со знакомыми в Париже. Она сердечно распростилась с Кейнами, выразив надежду на новую встречу. Ей было грустно, она завидовала счастью Дженни. Лестер не потерял для нее былого очарования. Скорее ей казалось, что он стал еще приятнее, обходительнее, разумнее. Она страстно жалела, что он не свободен. И Лестер — быть может, бессознательно — разделял ее сожаление.
   
Словно следуя за ее мыслями, он представил себе, как было бы, если бы он на ней женился. Их взгляды на жизнь, на искусство, на практические вопросы удивительно совпадали. Говорилось им свободно и легко, как старым друзьям. Принадлежа к одному общественному кругу, они понимали друг друга с полуслова, до малейших тонкостей, которые Дженни не могла бы ни уловить, ни выразить. Мысль у нее работала не так быстро, как у миссис Джералд, По натуре своей Дженни была способна и на более глубокое чувство и на более душевное понимание, но она не умела показать себя в светской беседе. Она всегда была искренна до конца; это-то ее качество, возможно, и привлекало Лестера. Но сейчас, как и всегда в подобных случаях, она от этого теряла. И Лестеру уже начинало казаться, что он сделал бы лучше, остановив свой выбор на Летти Пэйс. Во всяком случае, это было бы не хуже, и теперь его не мучила бы неотвязная мысль о будущем.
   
Во второй раз они встретились с миссис Джералд в Каире. Лестер, бродивший с сигарой по саду отеля, вдруг столкнулся с ней лицом к лицу.
   
— Какая счастливая встреча! — воскликнул он. — Откуда вы?
   
— Представьте себе — из Мадрида. До прошлого четверга я сама не знала, что попаду сюда. Меня Элликоты уговорили составить им компанию. Я как раз думала, где-то вы сейчас, а потом вспомнила, что вы собирались в Египет. Где ваша жена?
   
— В настоящую минуту, по всей вероятности, в ванне. Здесь так жарко, что Дженни готова не вылезать из воды. Я и сам не прочь искупаться.
   
Он опять залюбовался миссис Джералд. На ней было голубое шелковое платье, в руке — нарядный голубой с белым зонт.
   
— Ах, боже мой! — воскликнула она вдруг! — Просто не знаю, что мне с собой делать. Не могу я все время скитаться. Я уж думаю, не возвратиться ли мне в Штаты?
   
— За чем же дело стало?
   
— А что это мне даст? Замуж выходить я не хочу. Мне теперь не за кого выходить замуж.
   
Она выразительно взглянула на Лестера и отвернулась.
   
— Ну, кто-нибудь да найдется, — не очень вежливо сказал Лестер. — С вашей красотой и деньгами вам все равно не спастись.
   
— Не надо, Лестер!
   
— Хорошо, пусть будет по-вашему. Но я-то знаю, что говорю.