1 2 3 4 5 6 7 8 
104) Тафья.    

105) Безмерный  человек. Безмерство, в версту себе никого не ставит. Божевольный.    

106) Поновиться,  поновленье – говеть.    

107) Кошуля  – шуба легкая.    

108) Быстрень  поймет луга.    

109) Косы  северные кривуши, наши литовки.    

110) А  ты не дуруй. Не делай дурна.    

111) Говори  прямое (настоящее) дело. Прямое ли золото?    

112) Шесток,  ошёсток печи. Девицы по ошёсткам спят.    

113) Знатно  – очевидно.    

114) Горе,  печаль, кручина, скорбь, зазноба, тоска, скука. Горе – злосчастье. Горе –  судьба горькая. Духовное, скорбь физическое. Печаль о других. Кручина временная  от других. Тоска – недовольство собой. Скука – небольшое горе, отсутствие забот  сердечных. Зазноба – физическое – кила? любовь.    

115) Мануть.  Tromper. Поманул меня жалованьем, да не отдал. Обманул совсем. Проманул меня до  поста. Сманул с места. Заманул к себе. Переманул от NN, выманул у нас, взманул  его, подманул, отманул.    

116) Малоумен,  глуп, дурковат. Дурашен, несмышлен, простоват.    

117) Щипком  дерется.    

118) Достоканец  вина.    

     Пословицы, поверья    

     

1) Всяк  живот смерти боится.    

2) За  сердце щепа влезла.    

3) У  татарина 2 коня, 3-я душа.    

4) По  пояс в грязи, а кричит – не брызжи.    

5) Чужой  чужим и пахнет.    

6) Приплывная  колода.    

7) Сам  господь по земле ходил и то нами не требовал.    

8) Обрящи  бог виноватого, справь невинного.    

9) Замуж  взять, прости господи, не из-за задницы одной.    

10) Дите  без каши ни на час.    

11) Идучи  за солому цепляется.    

12) Мятый  лапоть из мятого лыка (пропускает сквозь колодочку) – как уха.    

13) Оба  (сына) детища равны.    

14) Ухватка  держит.    

15) Сухи  кости останутся – чахотка.    

16) В  запас не берем.    

17) Дай  бог водить, не дай бог за ней ходить.    

18) Не  все поповым ребятам Митрева суббота.    

19) Думка  за горами, смерть за плечами.    

20) Ночная  кукушка (жена) денную перекукует.    

21) Не  стало у меня родимой матушки. На кого ты меня с сиротами оставила? Заставила  век кукушкой куковать. Выйду на задворочек. Нет моей родимой матушки.    

22) Лаптем  шти хлебать.    

23) Пес  на свою блевотину ворочается.    

24) Как  свеча богу на жертву.    

25) Мучьтесь  за Христа хорошенько. Не оглядывайтесь назад. Не тужите о безделицах мира сего.  Побоярил (поцарствовал), надо попасть и в небесное боярство (царство).    

26) Одинаково  над тобой и мною распростерто небо, одинаково и тебе и мне вся тварь служит,  тебе ни больше и мне ни меньше.    

27) Честь  (добро) (счастье) перелетает.    

28) Третины,  девятины, полусорочины, сорочины.    

29) Похвальное  слово – пагуба.    

30) Одна  свеча другие зажжет, а сама в своем свете не умалится.    

31) Не  говори правды, не теряй дружбы.    

32) Запалый  порох выходит от заговора.    

33) Сам  заработаю, сам и пропью. Не твои холсты или паневу.    

34) Сядешь  ужинать, руки ко рту не донесешь, так закостенеют.    

35) Проварили  бабу. Лицом к ставцу поставили.    

36) Не  малина, не опанет.    

37) Бог  по душу сослал.    

38) Поклониться  – голова не отвалится.    

39) Добудешь  так, что и домой не будешь.    

40) Палачи  отрошники – отца матери отреклись – кого хочешь брать будут.    

41) Дитятко  – сестрица – кумушка милая.    

42) Чем  тебя бог известит.    

43) Судом  божьим осталась сиротою.    

44) Вешника  шерсть: волосень на паневы, выволочка на сукно – кафтан.    

45) Не  у браги увечья добыл, ни с печи убился.    

46) Подле  Казани, где пьяных вязали, 8 полтей тараканьих да 7 стягов комарьих, 40 кадушек  соленых лягушек, 40 шестов собачьих хвостов.    

47) Передом  сечет, задом волочет.    

48) Шуба  соболья да шуба сомовья.    

49) Кот,  да кошка, да поп Тимошка.    

50) У  мужей к женам сердце отнимает. На соль и на мыло наговаривает. Сжигает ворот рубахи  и пепел в след сыплет.    

51) Мыло  сколь борзо смоется, и какова рубаха на теле бела, таков и муж был бы светел.    

52) Жабу  во рту уговаривает. Горшки наметывает на брюхо. Кто болит, омывает.  Ангел-хранитель, утиши в младенце боль.    

53) У  кого товар заляжет, велит наговорным медом умываться. А наговаривает на мед:  как пчелы ярые роятся да осетаются – так купцы скорые. Сколь скоро плотно мыло  прильнет, столь бы муж прилюбил. На чеснок, на вино, на уксус. Утиши сам  Христос, Увар христов мученик, Иван-креститель, Тихон святой. На кого  наклеплет, она глянет на сердце, узнает. Как старой женке детей не рожать, так  и грыжи не было. На медвежий ноготь, на громовую стрелу. Сучит свечи с волосами  и жжет.    

Посыкнулись сваты.    

Обезлошаделся.    

В  дуростях спускать.    

Мне  за сердце щепа влезла.    

Живот  радуется.    

Собачуга  и на руку ерзок стал.    

Мать [?]  я скажу, у меня язык помягче.    

С  покрепочкой жил Петр.    

Чужой  чужим и пахнет.    

Приплывная  колода.    

Как я посягну  на такое дело?    

Не  гребую. Милявый старик.    

Душу  отвесть чайком.    

Кровинки  нет, урежь кровь.    

Не  пойду. Оплошка. Ахраян. Озорник. Никак не обротаешь.    

Улучи  времячко. Лает матерно,  дом упадает. К дому не рачит.    

Идучи,  за солому цепляет.    

Я один  примечаю, на тебя припека нет.    

Плоть  играет. Мятый  лапоть, как уха.    

В уме  зашелся. Для опаски посижу.    

После  сорочин. Бахарь известный.    

Сунуть,  волочь, метать, переть, драть, смолить. От убоя. Ты не щити ее.    

С глушинкой.  Устрая девчонка.    

Бескишочный.  В косы увяз руками. Прохладная жесточь.    

Блюдись  его греха. Засыпка была. Принеси вину.    

В ворота  рубахи пепла насигает.    

Какова  рубаха на теле бела, так бы и муж был светел.    

Она  тянет – узнает. Малоумна, малогласна. Сучит свечу с волосами. Тоскует перед смертью.    

Дурна.    

Пора дурости  оставить.    

Пристигла.  Ума выступил.    

Об жену  цепинку сломал.    

Как  ветошка стал.    

Его куры  загребут.    

Костыляет  – лукавит. Всё из купли. Разметку сделаю.    

Шаркну  рогачом.    

Лаком до  женского полу.    

Порок  наносишь. От лени окоростелись. Оболгали.    

Разве  житье у меня? Животина скорбит.    

Широк ты здесь. А это разделит по  себе.    

Оглашенство.  Изыскная химия.    

Перемогниться  еще мол [?]    

Понаровки  не делай. Дощупался правды.    

Напорно  спроси. С прижимкой.    

Распалился. Кости мои не дергай.    

Гладеха. До осела догоняют.    

Стоит на  руках помереть.    

Мотыга.  Не залетай.    

Пузырил,  пузырил.    

Заведешь  мысль, ровно слышишь.    

Поважковатей стала пазуха.    

Широко –  ветер ходит. Как литая.    

Донюшка – дочь. Валяешь глазами.    

В  питье не запью, в еде не заем, во сне не засплю.    

Ясотка  моя.    

Человек  во плоти живет.    

Не  ухватиста как-то.    

Кривье. Живот замирает. Крыльями  лезет.    

Красик.  Жируха.    

Притомяна  [?]    

Мысленый  глазок. Оморок надить. Живомужняя вдова.    

Леща  дам.    

Очеретнел.    

Терта,  перетерта, куда ни пошли.    

Из  потрясучего кобеля не идет.    

Чистяк.  Красик. Неключим.    

Прокудит.    

Он бусор  такой.    

Ключил  меня.    

Переплакать.    

В сухую  щепку засушить.    

Живот не  надышу.    

Под  время. Красотничает мачеха.    

Посычка  была.    

Обмерк  на пути. Лопастый тебя задави. Светик.    

Голубка  моя белая.    

Лядваги-то  порастрясешь.    

Вздивячится  в нем бес.    

Надо  мной за посмех делает.    

Засухотил, зачиврел.    

Изукладил  его [1 неразобр.]. Защепила.    

Какая  есть. Располыхну весь дом. [1 неразобр.]    

Ее  любует, жалкует. От бою и собака бежит.    

Нукася  вопрутся. Языка терзать не буду.    

Лытки [1  неразобр.]. Немой затылок стал. Стебанул.    

Не два  века жить будем.    

Оглоушить. Подыскивать.    

В версту  подбирает.    

Забыл  бы затевать.    

В любовь  пришла тебе, и люби [?] Запсинел.    

Неразволочная.    

Не  ухвалится. Всю….  измызгала. Остробучился.    

В животе  буравцом вертит.    

На  сердце огнем жжет.    

Что  мечешься, через голову?    

Сестрицы  милые. За беду  стал.    

Раздроби  подробно. Бог на себя прибрал. В лутошку… сошлась.    

Теперь  расправилась. Поело [?] лежит. Пыху сбавит.    

С избы  крышу роет. Загвоздит память. Дери вас горой.    

Ноги  соплетаются.    

Такая  часина. Бог наречет.    

Сноп не  перекотишь.    

Висяга  бытущая.    

 1879 г.    

     

1) Избы  новгородские крыли встарь колоным тесом.    

2) В  бревне 20 аршин, не знать, где комель, где макуша.    

3) Язык-то  у меня в молодые годы помягче был. Теперь груб стал.    

4) Овес  закис в земле, не пыхнул.    

5) Денег  кубическая сажень.    

6) Овес  косматый.    

7) Кровь  под скамью льет, пока не свалится.    

8) Лопаточка  у нас скована была железная – людей бить.    

9) Середняя  упряжка жизни. 1-я упряжка до женитьбы, 2-я до внуков, 3-я до смерти.    

10) Чернозем  облепит, ног не выволочешь.    

11) Стрельбы  две или три от дома.    

12) Как  кнутом стегануть – прямо.    

13) Его  пехота на горе, как мураши, высыпали.    

14) Цвета:  1) алый, 2) красный, 3) червленый, 4) малиновый, 5) брусничный, 6) вишневый, 7)  голубой (голубь), 8) лазоревый, 9) дымчатый, 10) карий, 11) бурый, 12) желтый,  13) песочный, 14) рудо-желтый, 15) зеленый, 16) крапивный, 17) осиновый, 18)  янтарный (пшеничный), 19) стальной, 20) серый, 21) яичный, 22) (льняной)  железный.    

15) Белье  держали в кипарисном сундуке (коробе).    

16) Гребень  (расческа) прорезной.    

17) Эпитеты.    

Бело  тело, белы груди, руки.    

Мать сыра  земля.    

Ясны  очи. Красно солнце. Сине море. Белый камень. Ярый воск,  ярая пчела. Серый заяц, волк. Черный ворон. Ясный сокол. Шелкова трава. Буйная  голова. Могучи плечи. Сироты горьки; крутые. Родимые матушка, батюшка [1  неразобр.]. Святая милостыня. Смерть, рожь, земля – матушка.    

18) Мать  твоя его любила.    

19) А  ты знай дядю своего, Оску палача, орленый кнут да липовую плаху.    

20) Час,  другой полежит, встанет, 1000 поклонов отбросает и сядет.    

21) Никона  блевотину подлизывает. Как пес на свою блевотину ворочаетесь.    

22) Некого  четками постегать. Не на кого поглядеть, как на лошадке поедет, некого по головке  погладить. Нет миленького сударика. В последний поглядел на него, как причастил.    

23) Пишут  Спасов образ; лицо одутловатое, власы кудрявые, уста червленые, руки, мышцы,  бедра толстые, как немчин.    

24) Как  свинью на убой кормит.    

25) Развяжи  меня. Развязал бы мне руки.    

26) Широк  ты здесь.    

27) Раки  перешепчутся – поснут.    

28) Рыба  иссиделась в садках, досиделась, осиделась.    

29) Запалом  порох выходит.    

30) О  жену цепинку сломал.    

31) Как  ветошка стал. Париться пошел, так кости торчат, промеж ребер палец пройдет.    

32) Куры  загребут.    

33) Как  ты огруз, уж не покидать ли нас хочешь.    

34) Куль  в 9 пудов на плечи вздымал.    

35) Полуименем  не назовет, а по имени да по отчеству.    

36) В  косы увяз руками, насилу отняла.    

37) В  чем душа велась.    

38) С  мужем не жила, свежая ходила.    

39) Размахается,  расшатается, до печи не дойдет, упанет, и я за ним.    

40) Два  года нога прела. Только полынь завел.    

41) Сосцы  голые, на головах нет ничего – простоволосая.    

42) Тоскованья  перед смертью не было.    

 1881    

     

81.  17 апреля. [Ясная  Поляна.] Разговор с Сережей о непротивлении злу.    

Странник  Полтавской губ., родом из Тобольской. Высокий, длинноволосый, красивый старик.  Все с ним есть: ножик, ножницы, крючки, иглы, чай березовый, кирпичный.  Рассказы о том, как ходил с мелким товаром. По 6 пудов 100 верст носил. 16 душ  похоронил. Секли за сына, 60 розог. Ему 62 года. До 57 лет можно сечь. В  конторе по 3 р. за розгу, в деревне по 5. Правды нет. Каторжным в сенях молоко,  пирог, харч. Зимой в баню.    

18  апреля. Уничтожить  университеты, т. е. все свежее, правдивое и образованное.    

Собаки  заели овцу. Одна  издохла, ягнята пали. Эту заели – плачет.    

Константина родила жена девчонку. Крестить в  церкви дешевле. Дьякона не поить. Об богоносах. В грязь вымазался. Смешлив,  держится и фыркает. Кормил скотину, в Кочаки набирает, доволен. Хлеб дошел. Не  тужу. Лошадь дали, доволен, счастлив.    

Александр  Козлов. В Самару  ехать. Главное дело полегче работу. Дома еще ничего, а в людях поневоле трудно.  Мать соборовали. Похороны вперед рассчитывает на 8р.    

Матвей  Егоров. Как заговорит о сыне, плачет. Внучек похужал. Кто хорош? Кто мил? Кто  хозяин? И перестал говорить я. Сноха сбивает второго сына. Я в кухарках, ты в  кучерах.    

Щекинский  мужик. Чахотка. Чох с кровью, пот. Уже 20 лет кровь бросает. Гречиху косил,  тянулся за мужиками. Родники. Рубаха мокрая. Пьет, что из носу потечет.    

Над  женой подшучено. Порчь. Кричит. Облокотами на печку, зимой. Сестре надо пахать.  Пашу, борозд 5 пройду, отдыхаю. Кошу. Кабы бог прибрал, и к стороне.    

А не  верит, что умрет.    

Егора  безрукого сноха. Приходила на лошадь просить. Ваша рука легкая. Старшина 20 к.,  лавочник солонины дал.    

После обеда  Онисим. В мешочке борода. Что делать? Простить? Как вы скажете. Ссора вышла  из-за воды. Иван прорыл канаву, спускал на двор к Онисиму. Потом в сарай  пустил. Яшуткин малый внук стал перечить. Лопату сломал. Старик вышел: «Тебя-то  мне и надо». Скуло болит, всю неделю хлеба не ел.    

19  апреля. Приходили  бабуринские – на подати, – у меня нет денег, отказал.    

Два  странника – солдаты.    

Все  пропащие люди – солдаты или калеки.    

Щекинский  мужик, жестокий, робкий, откровенный, низенький, просил денег – отказал.    

Бабуринский  мужик с мальчиком. Пьяный мужик затесывал вязок, разрубил нос. Лечили в  больнице 22 дня, залежал 5 р. 50 к. Не мог отдать. «Пойдем в полицейское  управление». Пошел, ввели в комнату, заперли: «Когда принесешь, тогда  выпустим». Хлебушка оставил. Саламасовский Никита, просил вообще на бедность,  дал 3 р.    

20 [апреля]. Смоленский  солдат. Два тульских солдата. Щекинский и дальний.    

Иван  Емельянов щекинский на лошадь, очень беден. Избу купил.    

Синявинский  мужик по подозрению в воровстве пшеницы сидел в остроге, дожидаясь суда 4  месяца. Просил на овес. Отец с сыном украли пшеницы 17 мер (за неустойку  камня), посажены еще на 6 месяцев.    

Мальчик  колпенский, 12 лет. Старший, меньшим 9 и 6. Отец и мать умерли. Бабушка ходила,  хлебы ставила. Теперь хлеб доели. Дядя взял землю. Старшина говорит:  куда-нибудь вас пристроим. Богородицкого уезда – солдат с сыном.    

22  апреля. Из  Бабурина мужик, отдал сына в больницу от глаз. Просил 20 к.    

Солдат из Щекина в лихорадке. Мальчик.    

Богоявленского  исключили из университета.    

Харинский  – лошадь – 9 рублей, 5 душ кормит. Погорелый Иван Колчанов. Головенский –  лошадь. Солдат Черниговской губернии.    

23  апреля. Ходил на  деревню. Лохмачева недуг портит, как иголками. Баба кроет* с Дмитрием Макарычем  и Иваном. Никто не пошел. «По своей бедности, знаю». В кабаке солдат просит  милостыню. Василий вынес пол-ломтя. «Никто не покупает».    

У Матвея  Егорова попы в избе. На задворках у ворот воют в шесть голосов. Хозяин мальчик  сидит на нарах. Ситники на сдвинутых, накрытых столах.    

Сергей:  «Поспели к жатве – волосы седые».    

Солдат Козлов просит места на заводе:  хлуд обрастет – оборыш обрастет. – Снял шапку, не сговоришь.    

Баба из  Судакова. Погорели. Выскочила, как была. Сын в огонь лезет. Мне все одно пропадать.  Лошади нет. Лошадь взяли судейские. За то, что он вел чужую.    

Мужик  крыльцовский. Маленький, жалкий. Издохла лошадь. Не дал.    

Осип  Наумыч. Урядник велел вынести пчел из огорода, а они облетались. У Карпа тоже.    

Три  солдата –  просили милостыню. […]    

25 [апреля]. Вчера разговоры  с Сережей и Урусовым. Нынче нищая казначеевская, пьяная. Грумантская вдова.  Мальчик будет пахать. Лошадь просила. Не дал.    

Головенский  кривой старик, скатан кафтан через плечо. На лошадь 7 р. Плачет. Не обижать  людей, бога помнить. Понял. Помилуй, господи.    

Константин  прислал записку с девочкой. Крепко уморился, пахал, нет куска хлеба. Дети дали.  Три странницы.    

26  апреля. Мясоедовская  женщина, маленькая. Издалека стала на колени, «ручку». Тотчас же ушла.    

Щекинская  баба старуха. За двумя мужьями была. Все примерли. Ходит, побирается. Шутит.  «Вот я стара, уж меня не откормишь».    

Побирушка  пьяная – дворянка с дочерью.    

Городенский  чахоточный с сыном, шел целый день до меня.    

Посеять  овсяную десятину. На коленях елозал. От декогу справил.    

Щекинский  шальной, о мельнице, «скажем» – не понял, что нужно.    

Прошение  крыльцовской бабы о выручке солдата из службы.    

27  апреля. Вологодский  юноша, больной, с образками и просвиркой. Предлагает купить.    

Солдат  тверской, новоторжский,  слышал про Шевалино, что народ милостивый. Старуха оборванная, одоевская. Старуха  мясоедовская.    

Вчера  Маша сама дала 20 к., никто не видел.    

Без меня  погорелый – жена сгорела. Старуха колпенская. Я укорил, у сына восемь человек  детей, хлеба нет. Заплакала.    

Ходил на  Деготну. На кладбище старик солдат оправлял могилку старухи. Вот год ходит,  ищет пособия. «Не смотрели бы мои глаза, как в деревню входить». Святую ходил с  образами. Ночевали. Старухи всю ночь богу молятся, свечи горят. – Как  секли Пармена. Крал деньги, ситника и пива покупать в кабаке. – Ходит год –  ищет пособия. Свидетельство дали, но на шесть лет ошиблись в годах. «Не я один,  много ходят». Один бросил, другой помер нынче зимой, ходючи.    

28  апреля. Судаковский  погорелый, здоровый, умный мужик.    

Щекинская  больная с девочкой три дня шла до меня (3×2½).    

Городенский  Карп Пузанов, маленький, худой. У Гиля работал, тяжко стало. Ходы дальние.  Лошади нет, семенов нету.    

Старуха  переволокская. Сын помер. Двоюродный племянник согнал. Ходит, побирается. Была  богата.    

Пять  странников. Потерял билет.    

Соловьев  удавился оттого, что много долгов. Набожный старик. Когда Базунов оставил ему  наследство, ему завидовали.  Кого он убегал? Что поправлял?    

Газета,  в Тунисе – беременным не выпускать кишки*.    

29  апреля. 15-летний  мальчик бьет камень. Школа Петра Васильевича. Маленький Хохлов читает и рассказывает.  Вдова Якова Матвеева. Марка 60 к.    

Два  семирновских мужика просить денег на посев. Один сладко улыбающийся, другой –  новый, бледный, дикий – как волк. Дмитрий Федорович на крестины – 3 р. […]    

6  мая. Старик  рудаковский. Улыбающиеся глаза и беззубый, милый рот. Поговорили о богатстве.  Недаром пословица – деньги – ад. Ходил спаситель с учениками. «Идите по дороге,  придут кресты, налево не ходите – там ад». Посмотрим, какой ад. Пошли. Куча  золота лежит. «Вот сказал – ад, а мы нашли клад». На себе не унесешь. Пошли  добывать подводу. Разошлись и думают: делить надо. Один нож отточил, другой  пышку с ядом спек. Сошлись, один пырнул ножом, убил, у него пышка выскочила –  он съел. Оба пропали. […]    

8  мая. Погорелая  женщина, мещанка, с ребенком, «мальчик сгорел, муж обгорел». Певучим голосом –  причитает, чисто одета, босиком. С лица чиста. […]    

9  мая. Рабочие-новосильцы  28 человек. Пришли выпить, поют песню. Подрядчик нанял постом. Из 700 дворов  100 едят свой хлеб. Земли ½ десятины на душу. Грамотных два. […]    

11 мая. Две бабы. Одна солдатка.  Демонская, другая пировская – острожная вдова. Молодая, тусклая, нечистая  солдатка. Осталась одна с ребенком, потому что некого кормить. Золовка с ребенком.  Муж плачет в остроге. […]    

12  мая. Два  солдата. Женщина из Переволок. Ищет наследство по муже. Другая из Кучина, вдова  в синем, нечистая, плачет, две девочки, сын незаконный – землю отняли. Сын  нигде не приписан.    

Щекинская  вдова с двумя детьми, жалкая, оборванная, мутноглазая. Мальчик, подслеповатый,  косовский. Он женат, был в работниках, сошел. Отец выпивал и побирался. Как  запомнит, не было скотины. Мать померла на пасху (5 р. стало), отец плел  плетень, закололо в боку, на пятый день, вчера, помер. Ничего нет, нечем  похоронить.    

Был в  Туле. В остроге второй месяц сидят 16 человек калужских мужиков за бесписьменность.  Их бы надо переслать в Калугу и по местам. Второй месяц не посылают под  предлогом, что в Калужском замке завозно. […]    

15  мая. Вчера  Сухотин и Свечин. Сухотин засох. Свечин еще жив. Поехали в Тулу. Шатилов  доказывает несправедливость мужиков, судьи и всех. Он при освобождении оттянул  у мужиков 120 десятин. Отдавал их по 4 р. с тем, чтобы они выкупали  подворно, – обиделся на них после 20 лет и дал другим. Они ночью вспахали.  Взрыв в Туле, солдаты ходят, патронами играют, дети. Острог*. Пашет один  весело. Смотритель на своей земле. Партию готовят. Бритые в кандалах.    

Воробьевский  муж распутной жены. Старик 67 лет, злобно, «за поджог», больной, чуть живой.  Хромой мальчик. За бесписьменность 114 человек. «Костюм плох, и высылают».  Есть по три месяца. Есть развращенные, есть простые, милые. Старик слабый вышел  из больницы. Огромная вошь на щеке. Ссылаемые обществами *. Ни в чем не  судимы, два – ссылаются. Один по жалобе жены – на 1500 руб. именья.  Маленьким был в сумасшедшем доме, кривой, в припадках. При нас упал и стал  биться. Высокий солдат сидит шестой год. Год судился, 1½ года присужден, 1 год  3 месяца набавка за то, что сказался мастеровым. Общество отказалось, и с тех  пор ожидает партии 2 года. Каторжных двое за драку, не убийство. «Ни за что  пропадаем», плачет. Доброе лицо.    

Вонь  ужасная.    

На  возвратном пути старушка беззубая. У нее трынка* да у меня. Я говорю: и у меня.  Она: вам и надо много. А наше дело привычное – к бедности.    

Вечером  Писарев и Самарин. Самарин с улыбочкой: надо их вешать. Хотел смолчать и не  знать его, хотел вытолкать в шею. Высказал. Государство. «Да мне все равно, в  какие игрушки вы играете, только чтобы из-за игры зла не было»*. […]    

16  мая. Костюшкина  жена пришла, ела один щавель, брюхо болит. Головеньский старик погорелый. 20  дворов сгорело. 2-й раз в 2 года.    

Городенская  Михайловна. Гиль [?] дал 4 четверти ржи, 4 овса, 2 десятины убрать и 30 дней –  росту. «Вяжутся женихи». «Льготно».    

Иван  Иванович Рычагов. Боцманмант. 76 лет.  Просят ведро вина мир, чтобы дать приговор. «Одному так-то дали, а он не  поставил. Дай вперед».    

Мещанин  67 лет, трясется от холода.    

Почетный  гражданин в пальто, с мешочком.    

Григорий  Болхин. Парень в острог ездит. В 24-й камере сидит Костомаров солдат. Обещал  лошадь показать. «Заушил» лошадь.    

Никифор  Печников телятинский просил на иструб.    

17  мая. Бабы  городенские о переселении. Федотова жена о корове.    

Солдатка  из Воробьевки. Сынишка в поносе кровавом. Молока нет. Хлеб и квас.    

Мужик  глухой, жалкий из Головенок, погорелый.    

18  мая. Чурюкина старуха,  приемыш. Слезы капают на пыль.    

Александр  Петрович. У Дмитрия Федоровича пища. «Не пышный стол».    

Вечером  у Василия Ивановича. Маликов и Соколов. Разговор с Соколовым. Он хотел бы,  чтобы на земле было царство небесное. Горячий, честный малый. Домой пришел.  Утром Сережа вывел меня из себя, и Соня напала непонятно и жестоко. Сережа  говорит: учение Христа все известно, но трудно. Я говорю: нельзя сказать  «трудно» бежать из горящей комнаты в единственную дверь. «Трудно».    

Вечером  рассказал, что Маликов делает больше для правительства, чем округ жандармов. С  пеной у рта начали ругать Маликова – подлыми приемами, я замолчал. Начали  разговор. Вешать – надо, сечь – надо, бить по зубам без свидетелей и слабых –  надо, народ как бы не взбунтовался – страшно. Но жидов бить – не худо. Потом  вперемешку разговор о блуде – с удовольствием. Кто-нибудь сумасшедший – они или  я. […]    

21  мая. Два  головенские погорелые. У одного брат больной, вынесли, помер на другой день.  Телятинская, большак сын попался в четвертый раз. Отнял мешки у знакомого  мужика. Хоть бы сослали его с женой. У ней сын 15 лет незаконный.  Странник-писец в синем, рыжий, беззубый. Кормится. Мужик из Иконок пьяненький.  Нажил по откупам 30 десятин. Не хочу греха таить. Николаю помогал.    

Спор –  Таня, Сережа, Иван Михайлович: «Добро условно». То есть нет добра. Одни инстинкты.    

22  мая. Продолжение  разговора об условности добра. Добро, про которое я говорю, есть то, которое  считает хорошим для себя и для всех.    

Григорий  Болхин, оборванная немецкая поддевка. Руки отваливаются от работы. Хлеба нет.  Картошек нет. Девять душ семьи. Десять лет бьюсь хлебом. Пудов 90 купляю.  Исполу посеял овес. Колеса не возвращают, все забывает становой. Статистические  сведения.    

Баба из  Скуратова. Муж за порубку четыре месяца в остроге. Четверо детей – ни хлеба, ни  картофеля.    

(Вчера)  подвез пьяненький бывший старшина, моложавый мужик, умный, гребенщик. Едут с  ярманки. Гордится своим барином и знанием порядков.    

Вдова с  Груманта просила лошади посеять огород. Картошек нет.    

23  мая. Монах-шатун.  Александр Копылов – хворосту. Крестник шестипалый – слег. Пошел гулять. На  пашне – бороны, хомуты, у края спят ничком мужик и мальчик. Собака черная в  кусте. На дороге крыльцовская баба идет в Тулу – «хлеба нет, сын обещал сбиться  на пудик мучицы». Рассказ о Сергее телятинском, как он ехал телега на телеге,  встретил мужика пьяного с мукой, завернул лошадь, вынул мешки и потянул кафтан,  разбудил. Тот проснулся, замахнулся напарником и скребанул по телеге – метку  сделал. По телеге на телеге и метке и мешки нашли.    

На  мосту, бритый, в усах, рыжий, красный солдат. «Откуда?» – «Из Федоровки». –  «Куда?» – «Камень бить». – «Какой волости?» – «Федоровской». – «Такой  нет. Ты в беде?» – «В большой беде». Не доверял, потом сел со мной. Был  унтер-офицер в карауле. Солдаты были в Плоцке, подкопали дверь, ушли. Судили и  отдали в Мценск под присмотр полиции. Идет повидаться с родными. Они дадут  билет на проход назад. Здесь десятник спросит, я скажу есть. Мало говорил,  жалко. Но очень радостно. Человек – больше, чем Самарин. […]    

25  мая. Зять  Михайловны, сапожник. Глаза болят. Лошади нет, а взялся работать у Гиля. Таких  три.    

Лапотковская  баба с теткой. Нельзя ли спасти? Платье сняли с мужика и оставили у станового,  тот отдал пострадавшему. Не могут добиться толку. Послал к Ушакову*.    

Пошел  гулять. На горке сидят бабы, старики и ребята с лопатами. Человек 100. Выгнали  чинить дорогу. Молодой мужик с бородой бурой с рыжиной, как ордынская овца. На  мой вопрос: Зачем? «Нельзя, начальству повиноваться надо. Нынче не праздник. И  так бога забыли, в церковь не ходят». Враждебно. И два принципа – начальству  повиноваться, в церковь ходить. И он страшен.    

Мостовский  молодой мужик, отец отпихнул без раздела, остался с средним братом.    

27  мая. Щекинский  просил на лошадь. Улыбка зубастая. «Сказывали, что в мае выдавать будут».  Продал корову, купил лошадь.    

Телятинская  Елисеева, плачет, просит хворосту. Сын в Крапивне в замке.    

Вахтер  просится в Самару. Смотритель не выдает деньги вахтерам. Не держит комплекта,  ему остаются деньги. Держит свиней. Огород.    

Христинья  поправила руку Урусову.    

Статья  К. Аксакова*. Земля, сироты и государство – правительство. Земля отдает власть –  Рюрик. Можно сказать, что этого желает народ. Но если этого желает, то и не  делает величия государства и отдаст также охотно туркам. Правительство-то кто  такие? Нехристи. И как отделить правителей от земцев – ноздри рвать?    

В Старой  Колпне на пожаре старуха бросилась за холстами в чулан, не попала в чулан и  сгорела. Вытащили после.    

28  мая. Мужик из  Спасского посоветоваться о брате. Целый день Фет.    

29  мая. Дочь  молочной сестры, умильная, маленькая. Ни хлеба, ни избы.    

[…]  Разговор с Фетом и женой. Христианское учение неисполнимо. Так оно глупости?  Нет, но неисполнимо. Да вы пробовали ли исполнять? Нет, но неисполнимо. […]    

31 мая. Мать лапотковского, что в Сибирь  ссылают. Плачет. Малый хорош. То жалко. Если сошлют, куда же нам идти.    

Разговор  с Таней о Василии Ивановиче*. Мирские не понимают божиих. Нравственность  будущей жизни Лизы и безнравственность жизни Тани*.    

3  июня. Кучер  Хомякова, отец, сын и мать. Идут в Москву. Две погорелые старухи, головенские  (коротко подоткнуты). Бибиков с Сережей и Кривцовым едут к царю с иконой в 700  р.* Сережа читал дело о земле. Надо выписать. «Слушали, признав: земле –  справка; приказали».    

Ходил  гулять, беседа с Иваном Андреичем.    

4  июня. Солдат в  поддевке с медалями, кривой, просит дочь выдать замуж. В ноги.    

Анисья  Морозова – лошадь обезножела.    

Жаров.  Злой, нахрапом лезет.    

Дмитрий  Федорович. Ошибся: Зорину. Тоже нет хлеба.    

И у  самого нет хлеба.    

Мостовский  остаток человека – старик, получил приговор о бедности. Идет в Крапивну.  Александр Петрович написал ему прошение.    

5  июня. Вчера уныл  и гадок я был. Злился на Жарова и Одоевского.    

Баба  городенская. Муж больной. Она вышла за вдовца первого. От того два мальчика. Потом  за другого. Пасынок отделился. Сына записали. Кормится кусочками и сама по миру  ходит. Желтая, запухшая. Сбилась совсем.    

8 [июня]. Кочетков из  острога просит о том, что его переводят в полуроту Архангельской губернии.    

Копылова  мать. Давно уже не пекли хлеба. Кусочки не продают.    

Из  Бабурина на деревяшке, лугов просил.    

Странник,  разбитый параличом, еле говорит. Тамбовский, рассказывает, сколько раз причащался.    

Две  погорелые бабы из Головенек. Одна с ребенком.    

Ходил  гулять. Плотники одоевские. Рассказ о переселении из именья Красовского Бабошино.  Не хотели брать по 60 р. на двор. Согнали с четырех волостей 700 мужиков с  топорами, ломами, вилами, велели ломать. «Грех». – «Что же делать, велят.  Не станешь, прибьют», – «Пускай прибьют, на них, а не на тебе грех будет.  Бог велел терпеть», – «Оно так. Я, положим, не ломал». Расставили по  слободам, принялись – ломать. Кто крышу роет, стропила. Косяки, окна косят.  Печи ломают. Мужики, человек сорок, ушли на гору, смотрят. Старшина сам  перевез. Другие, как начали ломать, сами взялись, чтобы не дуром ломали. В  одном доме баба только в ночь родила, да еще двойню. Оставили дом. Начальство  было: 1) член, 2) исправник, 3) становой, 4) урядники. Пуще всех урядники, так  и снуют – ломай. И старшины.    

9  июня. Вчера  встретил мужика молодого новосильского из острога за подгребание муки. Пухлый,  сладострастный, с красными пятнами, вшивый. Просидел три месяца. Расслаб.    

Константин  – хлеба нет. Картофель посадил. Дочь прислал.    

Дворовый  с женой, противный. Дурачок из Пирова. Жену ищет.    

Из  Щекина погорелый солдат с дочерью.    

17  июня. [В  дороге.]* Деревни Кучинки Чернопятовой. Анна Максимова – мальчик Алексей  Макаров. Хозяин избил и оклеветал в покраже меди и железа. […]    

22  июня. Соня  сердится, я снес легко. Урусов мил. Разговор о том, что книга действует, потому  что это один чистый дух.    

«Отечественные  записки». Статьи о сектантах*. Шалопуты и странники.    

23  июня. Михайловна  городенская плачет, вспоминая, как она призрела детей. Мужик рыжий, вдовый.  Старшая девочка 15-й год. Проработает два дня, принесет ковригу хлеба. Отец  бросил. Дети одни. Девочке 9, мальчику 7-й. Михайловнин сын возил навоз, привез  мальчишку, четыре дня не ел. Дала хлебца, теста, уж он отощал, не ест,  сердечный. Сестренка взяла на руки, и он спит. Научили походить по деревне. […]    

25  июня. Десять  человек странников. Старик 68 лет, слепой, со старухой. Высокий, тонкий, живой.  Похож на слепого Болхина. Жалуется на мужиков – отняли землю, дом (чтобы похоронить  его) и долю в проданном лесе. Рассказы про хохлов. От деревни до деревни 40, 30  и 20 верст обыкновенно. Через улицу кричат. Заходи ночевать. Напоят, накормят и  постелют. И на дорогу дадут. Продавать кусочки некому. Наши набрали слепые, да  раздвинули коноплю и бросили. У нас нищеты страсть. Некому подавать. Я не  продаю – сирот кормлю, не в похвалу сказать. Даром отдавать – жалко. Продай. Не  продаю, вчера не ели, и нынче дело к ужину. Плачет. Давай безмен! Денег не  взял. Рассказ про хохла. Узнал, что я темный, снял Пантелеймона. На колени, сам  плачет. Целуй в глаза.    

Два из  Сибири. Один слесарем был, тяпнул. Идет откапывать деньги. Другой у купца 16  лет выжил по 100 р. на год.    

Кузминский  удивлен, что не одобряют Муравьева*. «Он делал это по убеждению». Он грабит на  дороге по убежденью.    

[27  июня.] 26, 27. Очень много бедного народа. Я больнешенек. Не спал и  не ел сухого шесть суток. Старался чувствовать себя счастливым. Трудно, но  можно. Познал движение к этому.    

[28  июня.] 28. С Сережей разговор, продолжение вчерашнего о боге. Он и  они думают, что сказать: я не знаю этого, это нельзя доказать, это мне не  нужно, что это признак ума и образованья. Тогда как это-то признак невежества.  «Я не знаю никаких планет, ни оси, на которой вертится земля, ни экликтик  каких-то непонятных, и не хочу это брать на веру, а вижу, ходит солнце и звезды  как-то ходят». Да ведь доказать вращение земли и путь ее, и мутацию, и  предварение равноденствий очень трудно, и остается еще много неясного и,  главное, трудно вообразимого, но преимущество то, что все сведено к единству.  Так же в области нравственной и духовной – свести к единству вопросы: что  делать, что знать, чего надеяться? Над сведением их к единству бьется все  человечество. И вдруг разъединить все, сведенное к единству, представляется  людям заслугой, которой они хвастают. – Кто виноват? – Учим их  старательно обрядам и закону божию, зная вперед, что это не выдержит зрелости,  и учим множеству знаний, ничем не связанных. И остаются все без единства, с  разрозненными знаниями и думают, что это приобретение.    

Сережа  признал, что он любит плотскую жизнь и верит в нее. Я рад ясной постановке вопроса.    

Пошел к  Константину. Он неделю болен, бок, кашель. Теперь разлилась желчь. Курносенков  был в желчи. Кондратий умер желчью. Бедняки умирают желчью! «От скуки» умирают.    

У бабы  грудница есть, три девочки есть, а хлеба нет. В 4-м часу еще не ели. Девочки  пошли за ягодами, поели. Печь топлена, чтоб не пусто было и грудная не икала.  Константин повез последнюю овцу.    

Дома  ждет городенский косой больной мужик. Его довез сосед. Стоит на пришпекте.    

У нас  обед огромный с шампанским. Тани наряжены. Пояса пятирублевые на всех детях.  Обедают, а уже телега едет на пикник промежду мужицких телег, везущих  измученный работой народ. […]    

29  июня. Старичок,  кроткий, зажиточный (плачет сейчас), просит строиться. Вперед готов заплатить  штраф мировому. Странники. Побирушка из Городны пришла на балкон и легла в ноги  в середине двери.    

Разговор  с Юрьевым, ему не нравится, что землю хотят мужикам, а во всем либерален.    

3  июля. Я с  болезни не могу справиться. Слабость, лень и грусть. Необходима деятельность,  цель – просвещение, исправление и соединение. Просвещение я могу направлять на  других. Исправление – на себя. Соединение с просвещенными и исправляющимися.  […]    

6  июля. Немец в  падучей, голый. Сергей просил ему блузу.    

Надежда  Константинова пришла с грудницей, страшно жалкая.    

Разговор  с Кузминским, Василием Ивановичем и Иваном Михайловичем. Революция экономическая  не то, что может быть. А не может не быть. Удивительно, что ее нет.    

[10  июля. Спасское-Лутовиново.] 9, 10 июля. У Тургенева. Милый  Полонский, спокойно занятый живописью и писаньем, неосуждающий и – бедный –  спокойный. Тургенев боится имени бога, а признает его. Но тоже наивно  спокойный, в роскоши и праздности жизни.    

Дорогой,  в военном кителе старик помещик с бородой. «Переселенье». – «Нет, отобрать  землю». – «Опять будет неровно». Дочь помещика: опять переделить. Только и  сказала.    

11  июля. [Ясная  Поляна.] Приехал домой: дворянин белесый, пальто без пуговиц.    

Две бабы  – солдатки деменские. Одна весело просит на хлеб пяти детям и хворосту.    

Соня в  припадке. Я перенес лучше, но еще плохо. Надо понимать, что ей дурно, и жалеть,  но нельзя не отворачиваться от зла.    

С Таней  разговор о воспитанье занял до утра. Они не люди. […]    

13  июля. [По  дороге в Самарское имение.] Выехали*. Жалко Соню. Миташа. Его отдали под  суд за то, что он добрый и тщеславный*. Сидел с нами в 3-м классе хорошо и  пошел в царские вагоны к Николаю Николаевичу младшему*.    

На всех  станциях и в народе волнение – царек едет. Ура кричат.    

В  Скопине толпа давит. Народ на крышах. То же в Ряжске. […]    

15  июля. Оренбургская  дорога. Солдат с артелью идет кирпич бить, 57 лет. Один с женой кормится. До 60  лет добью, способно получать стану. Как кормиться. Корсунского уезда. За 70  верст пришли, до парохода, проехали до Самары. Старики подбивали идти пеши,  чтобы проездные деньги остались. Был спор об 38 копейках. Настаивали, чтобы  лишних 30 верст пройти за 38 копеек. […]    

Самарский  хутор. Приехали  домой.    

16  июля. Ходил и  ездил смотреть лошадей. Несносная забота. Праздность. Стыд.    

22 [июля]. Мужики  антоновские, побыли на четырех десятинах, 220 р. Не сговорились. Молокане. Я  читал свое*. Горячо слушают. Толкование 6 главы прекрасно. Чудо Хананеянки, беснующаяся,  заблудшая. Истиной исцелял. […]    

[8  августа.] Пропустил до 8 августа.    

Переселения  по маршруту, по указу. Драка с самовольной Ивановкой за покосы, на другую  сторону пошли. Убил из ружья. Только хутора молоканские. Кантонные начальники –  богачи из башкир и из русских потом.    

Приехали,  сели на землю в повозках. […]    

13 [августа. По дороге в Ясную  Поляну]. Выехал домой. У Власовых молотилка. Зависть племянника к дяде.  Начальник станции: «Как на скотном дворе».    

14 [августа]. В Самаре.  Пругавин. Слезы Василия Ивановича.    

15 [августа]. В Моршанске  рабочие-татары. Больной. Записка. «Получено сполна – вези, куда им надо».  Высадили, двойной платеж.    

16 [августа]. В Ряжске: убит  машиной. Каждый месяц – человек. Все машины к черту, если человек. (Добрый  семьянин и милый Громов.)    

17 [августа]. Ясная Поляна.  Дома. Инженер делает мне честь в 3-м классе. Старик приказчик Михаила Юрьевича.  Артельщик. Узнал Оболенского: они меня отдали, за чужую волость. (Как легко  сделать зло.)    

Поправил  либеральный рассказ о въезде государя в Москву. Менгдены. Полон дом. Лихо за  свои гроши. Дрожишь за Таню.    

22 [августа]. Тургенев,  Самарин. Самарин тронул. Антипатия – дурное воспитание. Тургенев cancan*.  Грустно.    

Встреча  народа на дороге радостная.    

23 [августа]. Кузминский  говорил. Я редко был так тронут. Он стал другой человек.    

[27  августа.] 24, 25, 26, 27. Ничего не помню. Соня в Москве. Покупки.  Делать то, что не нужно, – грех. Разбранить человека за портрет государя  навыворот и гостиную купить одинаково безумно и ведет к злу.    

28 [августа]. Не мог  удержаться от грусти, что никто не вспомнил*.    

29 [августа]. Морозова просит,  чтобы отсрочили – дочь выдать, а потом в замок на 2 месяца. Об этом не толкую,  а 60 р. Зайцева со свахой приезжали. «Надо пожалеть». «Нет, я мужа утопила:  зачем худо делает. Мировой судья добрый, но не знает греха».    

30 [августа]. Пытаюсь  работать сначала – тяжело*. Нездоров.    

31 [августа. Пирогово]. В  Тулу. Деньги Сереже. Он вечно в том состоянии, в которое я приходил на  мгновение в Самаре.    

Гагарин  наивно высказывает, что он гнет мужика, потому что может.    

2 [сентября]. Вернулся из  Пирогова. Умереть часто хочется. Работа не забирает.    

3  сентября. Ходил  на сходку об Александре*. Резуновы кричат. Из окна волоком высунулась  старшинская бывшая. «Острожная. Каторжная». Нелюбви много в народе. […]    

1881,  5 октября. [Москва.]  Прошел месяц – самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву*. Всё  устраиваются. Когда же начнут жить? Все не для того, чтобы жить, а для того,  что так люди. Несчастные! И нет жизни.    

Вонь,  камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали  солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать,  как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное.  Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят  извозчиками.    

Николай  Федорыч – святой*. Каморка. Исполнять! Это само собой разумеется. Не хочет  жалованья. Нет белья, нет постели.    

Соловьев  бедный, не разобрав христианство, осудил его и хочет выдумать лучше. Болтовня,  болтовня без конца*.    

Был в  Торжке у Сютаева, утешенье*.    

[1881.]*  Жить в Ясной. Самарский доход* отдать на бедных и школы в Самаре по распоряжению  и наблюдению самих плательщиков. Никольский доход* (передав землю мужикам)  точно так же. Себе, то есть нам с женой и малыми детьми, оставить пока доход  Ясной Поляны, от 2-х до 3-х тысяч. (Оставить на время, но с единственным  желанием отдать и его весь другим, а самим удовлетворять самим себе, то есть  ограничить как можно свои потребности и больше давать, чем брать, к чему и  направлять все силы и в чем видеть цель и радость жизни.) Взрослым троим предоставить  на волю: брать себе от бедных следующую часть самарских или Никольских денег,  или, живя там, содействовать тому, чтобы деньги эти шли на добро, или, живя с  нами, помогать нам. Меньших воспитывать так, чтобы они привыкали меньше  требовать от жизни. Учить их тому, к чему у них охота, но не одним наукам, а  наукам и работе. Прислуги держать только столько, сколько нужно, чтобы помочь  нам переделать и научить нас и то на время, приучаясь обходиться без них. Жить  всем вместе: мужчинам в одной, женщинам и девочкам в другой комнате. Комната,  чтоб была библиотека для умственных занятий, и комната рабочая, общая. По баловству  нашему и комната отдельная для слабых. Кроме кормления себя и детей и учения,  работа, хозяйство, помощь хлебом, лечением, учением. По воскресениям обеды для  нищих и бедных и чтение и беседы. Жизнь, пища, одежда все самое простое. Все  лишнее: фортепьяно, мебель, экипажи – продать, раздать. Наукой и искусством  заниматься только такими, которыми бы можно делиться со всеми. Обращение со  всеми, от губернатора до нищего, одинаковое. Цель одна – счастье, свое и семьи –  зная, что счастье это в том, чтобы довольствоваться малым и делать добро  другим.    

 Записки христианина    

     

Знаю,  что за это заглавие меня осудят. Одни – большая часть – скажут: пора уж эти  глупости оставить. Нынче все понимают, что христианская вера – одна из религий.  А все религии – суеверия, то самое зло, которое больше всех мешает развитию  человечества. Другие скажут: как христианина? Кто может сказать про себя: я  христианин? Настоящий христианин прежде всего смиренен и не дерзает называть  себя и печатно объявлять христианином. Пускай судят, я все-таки выставляю это  заглавие. Я не боюсь осуждения в отсталости потому, что не только не считаю  религию суеверием, но напротив, [считаю], что религиозная истина есть  единственная истина, доступная человеку, христианское же учение считаю такой  истиной, которая – хотят или не хотят признавать это люди – лежит в основе всех  людских знаний, и не боюсь осуждения в гордости названия себя христианином,  потому что я понимаю слова: я христианин – иначе, чем они обычно понимаются.    

Слова: я  христианин – обыкновенно понимаются или так: я крещен, следовательно, я христианин,  или если тот, кто крещен, говорит, я христианин, то слова эти понимают так, что  он как будто говорит то, что он, кроме крещенья, чем-то особенно христианин, и  будто хвастается, что он исполнил учение, и действительно, говорит или  бессвязные, или безумно-гордые слова. Но я понимаю слова: я христианин – иначе.  Я был крещен и прожил жизнь язычником и потому не считаю христианином того, кто  крещен, и говоря: я христианин, я не говорю ни то, что я исполнил учение, ни  то, что я лучше других, я говорю только то, что смысл человеческой жизни есть  учение Христа, радость жизни есть стремление к исполнению этого учения, и  потому все, что согласно с учением, мне любезно и радостно, все, что противно,  мне гадко и больно.    

И я пишу  это заглавие, потому что оно вполне выражает смысл моих записок.    

Я прожил  на свете 52 года и за исключением 14-ти, 15-ти детских, почти бессознательных,  35 лет я прожил ни христианином, ни магометанином, ни буддистом, а нигилистом в  самом прямом и настоящем значении этого слова, то есть без всякой веры.    

Два года  тому назад я стал христианином. И вот с тех пор все, что я слышу, вижу, испытываю,  все представляется мне в таком новом свете, что мне кажется, этот новый взгляд  мой на жизнь, происходящий оттого, что я стал христианином, должен быть  занимателен, а может быть, и поучителен, и потому я пишу эти записки. О том,  как я сделался из нигилиста христианином, я написал длинную книгу*. В книге  этой я подробно описал то, как я больше 30 лет прожил, пользуясь всеобщим  уважением, даже похвалами за мои сочинения, совершеннейшим нигилистом. Слово нигилист  у нас принято теперь употреблять в смысле социал-революционера; но я употребляю  его в его настоящем значении – неверия ни во что, кроме мамона. Там, в этой  книге, я описываю, как я таким нигилистом прожил 35 лет, как я написал в  поучение русских людей 11-ть томов сочинений, за которые, кроме всякого рода  восхвалений, получил тысяч полтораста денег, как я убедился, что не только  ничему не могу учить людей, но решительно сам не имею ни малейшего понятия о  том, что я такое, что хорошо, что дурно. И как, убедившись в своем незнании, не  видя из него выхода, я пришел в отчаяние и чуть было не повесился, и как потом  различными мучительными и сложными путями пришел к вере в христианское учение,  и как я понял это учение. Книги этой, как мне говорили, напечатать нельзя. Если  я хочу описывать, как дама одна полюбила одного офицера*, это я могу; если я  хочу писать о величии России и воспевать войны*, я очень могу; если я хочу  доказывать необходимость народности, православия и самодержавия, я очень и  очень могу. Если хочу доказывать то, что человек есть животное и что, кроме  того, что он ощущает, в жизни ничего нет, я могу; если хочу говорить о духе,  начале, основах, об объекте и субъекте, о синтезе, о силе и материи, и, в  особенности, так, чтобы никто ничего не мог понять, я могу. Но этой книги, в  которой я рассказывал, что я пережил и передумал, я никак не могу и думать  печатать в России, как мне сказал один опытный и умный старый редактор журнала.  Он прочел начало моей книги, ему понравилось. Так как он просил моего сотрудничества,  я сказал: «Так вот, напечатайте». Он поднял руки и воскликнул: «Батюшка! Да за  это и журнал мой сожгут, да и меня с ним». Так я и не печатаю*.    

Я знаю,  что мысль, если она настоящая, не пропадет, и потому книгу я отложил: и знаю,  что если там есть настоящая мысль, то правда со дна моря выплывает; и труд мой,  если в нем правда, не пропадет.    

Но пока  это будет, мне кажется, что, сообщивши столько дребедени – и боюсь, что вредной  и соблазнительной дребедени, – русским читателям, мне следует сообщить им  и тот мой новый взгляд на мир, который дали мне мои христианские убеждения; тем  более, что взгляд этот, мне кажется по тем беседам, какие мне случалось вести в  эти два, три года, не очень распространен и небесполезен другим.    

Записки  мои будут именно записки, почти дневник тех событий, которые совершаются в моей  уединенной деревенской жизни. Я буду писать только то, что было, ничего не  прибавляя и не придумывая, буду писать так, как будто ожидаю, что все, что я  пишу, будет проверяться и исследоваться. Время, место, имена, лица – все будет  настоящее. Не буду выбирать событий и дней, а буду писать подряд то, что  случается, по мере того как я буду успевать записывать.    

8  апреля. Это я  написал утром, не зная, что я буду писать под этим днем, и вот нынче, 9-го  апреля, я описываю то, что было вчера. Вчера я, по обыкновению, после моих  занятий в 5-м часу вышел на крыльцо. В 5-м часу те, кому нужно, знают, что я  свободен, и ждут меня.    

Так было  и вчера. Выходя, я увидал мальчика старшего Ларивонова, он сидел на столбике  ворот и, очевидно, ждал меня. И еще за дверью кто-то стоял. Видна была тень от  палки, на которую опирался кто-то. Ларивонов мальчик – это старший из пяти  сирот, оставшихся после мужика-солдата, кучера, нынче осенью умершего в  остроге. Он ждал, чтобы попросить у меня 10 коп. на лапти.    

Ларивон  и его сироты вот что, 20 лет тому назад я был посредником. Не помню, как и  через кого попал ко мне кучером только что вышедший в бессрочные артиллерист  Ларивон, из деревни Троены, за восемь верст от меня. Тогда я воображал, что  освобождение крестьян есть очень важное дело, и я весь был поглощен им, и  Ларивон, которого я подолгу во время наших переездов видал перед собой на  козлах, мало занимал меня. Помню, молодцеватый высокий парень-щеголь. Он завел  себе шляпу с павлиньими перьями, красную рубаху и безрукавку. И помню, едем мы  раз, встречаем баб, и они что-то сказали. Ларивон обернулся ко мне и, улыбаясь,  говорит: «Вишь, говорят, не на барина смотреть, а на кучера». Помню я его  тщеславную добродушную улыбку, помню всегдашнюю расторопность, исправность,  веселость и, хоть и привычную нам, но в Ларивоне поражавшую смелость. Была  пристяжная кавказская, гнедая, злая лошадь. Завизжит, бывало, и бьет нарочно в  человека, когда попадает постромка за ногу или вожжа под хвост. Ларивон подходил  к заду и, как с теленком, обращался с ней. Так он и отслужил у меня, пока я не  уехал. И осталось у меня воспоминание славного, доброго, веселого и хорошего  парня. Такой он и был.    

В  нынешнем году осенью пришла Тита Борискина (наш мужик) баба. Старушка старого завета,  тихая, кроткая, ласковая, иссохшая в щепку, все желтое лицо в морщинках,  морщинах и буграх между морщинами. «Что скажешь?» – «Да об своей горькой вдове –  Ларивоновой. Дочь она мне, за Ларивоном была, кучером жил у вас».    

Я  вспомнил с трудом Ларивона.    

– Умер  он.    

– Давно  ли? Отчего помер?    

– Бог  его знает, сказывали, чахотка со скуки напала.    

– Какая  же скука, отчего?    

– Как  же, второй год в замке.    

– За  что? Ведь он, кажется, хороший был малый.    

– Малый  такой, что на редкость, одно – выпивал, – оно, вино, и сгубило. А теперь  дочь осталась, а ее деверь гонит, дочь мою. А куда она сама пята пойдет? Самой  двоих еще прокормить, а пятерых где ж прокормить. А наше дело тоже бедное.    

Я стал  расспрашивать, и вот что мне рассказала старуха. Ларивон после меня женился на  ее дочери, завелся хозяйством с братом и жил хорошо. Но человек, уже оторванный  от своей прежней жизни, изломанный солдатством, он дома уже был не жилец, и его  опять тянуло в должность, чисто ходить, сытней есть, чай пить. Брат отпустил  его, и он поступил в кучера к очень хорошему человеку, мировому судье. Опять,  как со мной, он стал ездить, щеголять в безрукавке. И мировой судья был им  доволен. Случилось раз, отправил мировой судья лошадей домой и велел покормить  дорогой на постоялом. Ларивон покормил, но на четверку овса показал, а не  скормил и выпил на эти деньги. Узнал это мировой судья. Как поучить человека,  чтоб он таких дел не делал? Прежде были розги, теперь суд. Мировой судья подал  товарищу прошение. Мировой судья надел цепь, вызвал свидетелей, привел к присяге  кого следует, предоставил право защите, встал и по указу его императорского  величества приговорил к меньшей мере наказания, пожалел человека, на два месяца  в острог в г. Крапивну.    

Я был в  этом остроге и знаю его. Знаю запах этого острога, знаю пухлые, бледные лица,  вшивые оборванные рубахи, параши в палатах, знаю, что такое для рабочих людей  праздность взаперти день, два, три, каждый день с 24 часами, четыре, 5 – сотни  дней, которые просиживают там несчастные, только думая о том и слушая о том,  как отомстить тем, которые им отомстили. Туда попал Ларивон и снял поддевку,  красную рубаху, надел вшивую рубаху и халат и попал в рабство к смотрителю.  Зная тщеславие, самолюбие Ларивона, я могу догадываться, что с ним сделалось.  Теща его говорила, что он и прежде пивал, но с тех пор ослаб. Несмотря на то,  что он ослаб, мировой судья взял его опять к себе, и он продолжал жить у него,  но стал больше пить и меньше подавать домой брату. Случилось ему отпроситься на  престольный праздник. Он напился. Подрались мужики и одного прибили больно.  Опять пошло дело к мировому судье. Опять цепь, опять присяга, опять по указу  его императорского величества. И Ларивона посадили на 1 год и 2 месяца. После  этого он вышел, уже вовсе ослабел. Стал пить. Прежде и выпьет – разума не теряет,  а теперь стакан выпьет и пьян – не стали его уж и держать в кучерах. От работы  отбился. Работал с братом через пень колоду. И только и норовил, чтобы где  выпить.    

Старуха  рассказывала, как в последнее она видела его на воле.    

– Пришла  я к дочери. У них свадьба была у соседа. Пришли со свадьбы, легли. Ларивон  просил 20 копеек на выпивку, ему не дали. Лег он на лавке. – Старуха  рассказывала. – Только стал свет брезжиться, слышу, Ларивон встал,  заскрипели половицы, пошел в дверь. Я еще окликнула его: куда, мол. Голоса не  отдал и ушел. Только мы полежали, поднялась я. Слышу, на улице крик – вышла.  Идет Ларивон и на спине борону несет, а вдовая дьячиха за ним гонит, кричит  караул, замок в клети сломал, борону украл. А уж белый свет. Собрался народ,  староста, взяли, связали, отправили в стан. Потом уж и дьячиха тужила, не  знала, что будет за борону. Не взяла бы, говорит, греха на душу.    

Повели  Ларивона в острог. Суда дожидался шесть месяцев, вшей кормил, потом опять присяга,  свидетели, права – и по указу его императорского величества посадили Ларивона в  арестантские роты на 3 года. Там он не дожил трех лет, помер чахоткой.    

Я вышел.  Костентин*. Костентин – невысокий, скуластый мужик лет 35, с маленькой рыжеватой  бородкой, большими глазами, ноздрями и губами. Костентин в нашей деревне хоть  не самый бедный, есть беднее, но, на мой взгляд, самый жалкий мужик. Но жалок  он только на мой взгляд. Сам же он никогда не признавал себя жалким. Только  нынешний год в первый раз нужда сломила его. И он, всегда бодрый, чудной шутник,  ослабел и нынче зимой, когда я, перебивая его шутки, допрашивал его подробнее  об его положении, я видел на его круглых, больших, чудацких глазах – слезы. Но  это было только раз. Он и теперь шутит.    

– Что,  Констентин?    

– Да  лошадь ободрал.    

И он  пытливо смотрит на меня, понимаю ли я его, понимаю ли, что для него возможны  только два отношения к этому делу: зубоскалить, – это он готов, или дело –  дать ему денег сейчас же, завтра на базаре, в чистый четверг, пока еще не  запахали мужики, купить лошадь.    

– Да  вот, принес вам жизнь свою, на гулянках списал, – и он из кармана  полушубка достал свернутую в трубку исписанную бумагу. Я просил его написать  мне свою жизнь.    

Вот это  описание его жизни.    

     Жизнь диривенского  мужика адинокава Кастюшки бедняка    

     

Жил я с  младости и ни видал себе радости. Прожил я, Кастюша, тридцать пять лет, и пиринес  нужды, и нидостатков, и бет. Конца нет. Атец у меня прапал, как славна в  глыбокою озира на дно упал, тичение таму времю прашло двадцать пять лет. Абнем  ни писим и ни слуху никакова нет. А остался я с дедушкой жить.    

Ну,  дедушка мой так был крепка сирдит, что с ним никаким манерам нельзя было жить.  Я ему хачю как нибудь угодить. А он меня схватить за волоса и давай мене как  собаку калатить. Ну, тем больше я бегством спасался летнию парой у роще  начевать, по дви ночи бросался: после етава дамой приду. Ежели брань начюю, то  и еще начюю.    

вот  задумал мой дедушка мене Атделить, девить чистей сибе Аставил. А дисятую часть,  панамарскую мне Атдал и совсем мене и здому прогнал, и ската дал лошадь и  карову. А издених Хоть-ба один грош паганай на дорогу, у нас дених было многа.  А и спастройки ни избы и ни двора и ни Аднаво кола, дедушка мне Атказал и слова  ни сказал.    

Я,  Кастюша, подумал себя: дело моее дрянь, и гдежа Я буду жить? Ну всетаки, я.  Кастюша, придумал, надо мне волосное правление к старшине ходить на своево  дедушку попрасить, что-ба сваи Абиды придоставить. А мене без последствия ни  оставить, ну старшина в скарам время в деревню явился и к маму дедушки и под  явился, все права придоставил, чтобы мне дедушка избу с двором поставил. Ну-ть  построит, ни посреди диревни. А на самом краю. Тольки я, Кастюша, и знаю летом  чужую скатину отганяю. А зимой каждый день снег отгребаю, савсем занесло, что  никак в избу не пралезишь. А вот прашло мне двадцать лет – стала мать камне  приставать. Кастюшка тебе надомна женица. А Я матири говорю. На что мне женица,  чтобы совсем разорица. Ну всё таки на том мать настояла. Жинился, жену  себе узял нивиличка А круглоличка, толькя ужасна едовита, и ктомужа плодовита:  каждый гот ражая, ну за то никаво ни Абижая. А остались дитей у нас только  двоя, ну она и по етих каждый день воя, что галодная судьба на нас настала, что  у нас хлеба куска ни достала вот те-та года. Я, Кастюша, проживал нужды  и горя крепка нивидая. А – теперя Абносился кажный день. А буваю лапти разбиты,  А галавашки полны снегом набиты, кажнию ночь тирпеть мне насила вмочь: кашляю –  перхаю. А у ног своих угману ни знаю: так ломють, что ноги мои крепка  простужены. Живу так богата, что ни дай бог никому: босаты имею и нагаты  навешаны полны шосты. А холоду и голоду полны А-нбары, ну буду помнить  осмидесятый год: даже нечевапаложить в рот, чють нисчиво проглядишь, то  день и два ни емши сидишь. А исче у стале хлеба ни чюишь, то ни ужинамши  начюешь.    

Так он  шутит всегда. И так он бедствует всегда. Мы давно с ним знакомы. Еще в 61 году  он ходил в мою школу. Он был старше всех ребят, знал грамоте по-церковному, и  потому с презрением относился к нашему учению, и ходил редко, и скоро совсем  бросил. Это было в то самое время, когда дед его с матерью отпихнул от себя и  не выделил ему части. Отец его правда что пропал. Отец его, Николай, тоже мне  хорошо известный мужик, был старшим сыном деда Костюшки Осипа Наумыча. Это был  здоровенный, ухватистый и смиренный мужик. Он в доме отца ворочал больше всех.  Вздорный старик всячески терзал его и любил меньшого сына Петра. Когда Петр  подрос, Николай рад был уйти на заработки. И жил в Москве и Питере лет 10,  подавая все отцу, и изредка приходил домой. Николай был смирный, сильный, честный  работник, и хозяева наперерыв звали его к себе и набавляли цены. Он в те  времена, за 30 лет, присылал отцу по 70 р. В последнее служил он в царском саду  в Гатчине, дорожки делал. Потом на весну видели его на кораблях. Он грузил  пароходы и по рублю в день обгонял и высылал отцу. И потом пропал. Говорили,  что помер, говорили, что в Америку уехал. Так вот лет 5 после того, как пропал  Николай, старик дед отпихнул от себя сноху с сыном и не дал им никакой части из  скотины и из денег. Во времена моей школы Костентин, 16–17 лет, обзаводился  домом. И с тех пор жил так, как он описал в своей жизни.    

После  того, как я его часто видал в школе и говорил с ним, я лет через 15 в первый  раз поговорил с ним – лет 5 тому назад. Я ездил верхом на лошади, чтобы не  запотеть и не устать, купать свое тело в реке, в нарочно устроенной для этого  купальне и возвращался домой. По дороге лесом я объезжал воза с сеном. Мужики  везли на мое гумно скошенное, высушенное и собранное ими сено. И им не только  не казалось странно отвезти ко мне и уложить хорошо мне в стога половину того  сена, которое вырастил бог и за которым они с своими бабами и с недоедающими  детьми от зари до зари потели дней 15; но они даже с особенной радостью везли  это сено, зная, что после этого им можно будет свезти и свое. И, судя по  выражению их лиц и по тому, как они здоровались со мной, видно было, что им  нисколько не противно смотреть на мою гладкую, сытую лошадь и на мое толстое  брюхо, но что они даже с удовольствием встречают меня. И мне тогда было это не  стыдно, а от их добродушных приветов стало весело. Лошадь моя пожалась от  кустов и надавила на воз и на мужика, прижавшегося к возу.    

– Здравствуй,  Лев Николаич.    

– А,  Константин!    

Рыжая  бородка, усики, слабо растущие, как всегда у недоедающих людей, мало изменили  его лицо. Те же чудные, играющие глаза, тот же широкий рот и толстый мослак  скул, колен, локтей, лопаток, и развалистая походка.    

– Давно  мы не видались. Как поживаешь, Костснтин?    

– Ничего,  живем, хлеб жуем.    

– Что  же, дети у тебя?    

– Как  же, трое.    

Я знал, что  он одинокий, и мне хотелось узнать, подросли ли уже помощники. Лошадь уже  проходила мимо воза. Чтоб спросить скорее, я сказал: что ж, подсобляют? Я уже  объезжал его лошадь, так что только он мог успеть дать только один короткий  ответ.    

– Оба  пола краюшки подсобляют, – крикнул он мне своим чудным, громким голосом.    

У него  были три девочки: 8, 6 и 3 лет. Так он шутил и до сих пор шутит. Но последнее  время шутка осталась та же, но к шутке примешалась горечь.    

В  нынешний год он шутит так же, но видно, что нужда подъела его, что только  ухватка держит его. Он трещит. Он знает, что он слаб, и боится, как бы не  ослабеть.    

– Ну  что, как ты живешь? – спросил я, когда вышел на крыльцо.    

– Да  плохо, Лев Николаич.    

Я нынче  зимою часто видал Костентина и знал, что он доел свой хлеб до рожества и пробивался  кусочками, которые он скупал, когда были деньги, у нищих, знал, что и корм  скотине от дождей осенних и от мышей, переевших у нас всю солому, дошел у него  на второй неделе, и он бился из корму, занимая и покупая, чтобы прокормить  корову, лошадь и двух овчонок, знал и то, что ему, как и многим одиноким  мужикам, в нынешнюю зиму было хуже всего то, что пешей работы не было. Лошадь  без корма еле жива, не возит, а пешей работы не было. Если и есть какая, то  надо далеко от дома уйти, а дома некому скотину кормить, снег отгребать. Я знал  это и на днях видел, что на шоссе бьют камень. Одного из таких же одиноких  бедняков, Чирюкина, я вчера видел на камне. Он тоже безлошадный, зиму сидел без  дела, и как только открылась работа, взялся за нее. Я вчера видел его, как он  сумерками уже по воде шел домой с камня. Он шел веселый. Все-таки кончилась  скука – сидеть без дела. Обгоняет он на камне, смотря какой попадет камень, от  30 до 40 копеек, работая без отдыха с утра до вечера. Дома у него с старухой  пять душ. Своего хлеба давно нет. Картошек нет. Коровы нет. Последнее молоко,  то, которое было в грудях жены Чирюкина, увезли в Харьков в кормилицы сыну  товарища прокурора судебной палаты*. Благодаря тому, что продали это молоко  товарищу прокурора судебной палаты и променяли на хлеб, семья еще жива. А то,  если бы пяти душам дать вволю хлеба, то они съедят 12½ фунтов. 12½ фунтов стоят  40 копеек. Стало быть, теперь он не заработает на хлеб; что ж бы было, когда не  было работы? Но он все-таки идет домой веселый, все-таки делает все, что можно  делать, чтоб кормиться. Я спрашивал у мужиков вчера: весь ли роздан камень. Мне  сказали, что выкрещенный жид, который занимается этим делом от земства, не весь  еще роздал. И потому вчера еще я подумал о Костентине и, по старой  нигилистической привычке мысли, в душе попрекнул Костентина, что он не работает  на камне. И теперь, когда он сказал, что плохо, подумал, что дело в недостатке  хлеба, и сказал ему: а что, я узнал, камень не весь роздан, что ты не пойдешь?    

– Куда  я пойду? Мне уж не то от скотины, от бабы нельзя отойти. С часу на час ходит.  Да и вдобавок того ослепла.    

– Как  ослепла?    

– А  бог ее знает. Вовсе не видит. На двор вывожу.    

Я  молчал.    

– Вдобавок  того лошадь последняя околела.    

– Что  ты, когда?    

– Да  вот третьего дня ободрал. – Он шутливо перекосил рот. Но с тех пор, как он  раз при мне упустил слезы, я уж знал, что значит эта шутка – надо шутить. Если  не шутить, то надо или красть, или повеситься, или раскиснуть и реветь, как  баба, говорил его взгляд, – а тошно.    

– Что  ж, плохо твое дело.    

– Да  уж так плохо, что и не знаю, что делать, добро бы с осени, я бы и говорить не  стал. А то зиму кормил. У себя, у детей урывал, посыпал. – И он начал  рассказывать, как у ней кострец сшиблен, болел, и как до нутра пропрела, так и  корм перестала есть, повалилась, и пар вон.    

Хотя  после разговора с Константином еще были другие события, которые нужно описать,  а я только вечером пошел к Константину, я теперь же расскажу все относящееся к  Константину, чтобы уже покончить с ним.    

Вечером,  часов в 7, я пошел к Константину. Он живет на самом конце деревни. Деревня  улицей. Он живет на той стороне деревни, которая дальше выдалась в поле, так  что против него никого нет. Рядом с ним избушка без двора. В ней живет слепой  Резунов с дурочкой-женой и двумя сиротами Шинтяковыми. Мальчик водит слепого.  Девочка печку топит, печет, варит. Соседи нищие, но они-то вызволяют чаще всего  Костюшку. За ними дворовые, тоже 9 человек: один старик ланей на 9 р. жалования  кормит, да сын, самоварщик, больной, второй год в больнице – ноги болят. Третий  двор Курносенкова, 12 душ, 2 работника, редко печеный хлеб едят, а то все из  сумы. Четвертый двор Шинтякова. Стоит разломанный и пустой. За этими идут  мужики исправные: Бочаровы. Осип Наумыч, Матвей Егоров. Но тут с края подряд  пять дворов бедноты и на самом краю Костюшка. Во всех дворах был свет, только  темно было в заброшенном Шинтяковском да в Костюшкином. Что в Костюшкиной избе  не было огня, меня не удивило. Это всегда так было, почти всю зиму, и я знал  отчего.    

Избу дед  ему поставил старую. Теперь прошло 20 лет, она сопрела на отделку. Нынче по  зиме из дверной стены выпрело в углах берно* и вывалилось. И всю стену отозвало  в сени, и потолочина завалилась, чуть не убило. Костюшка забил дыры досками. И  прежде изба не держала тепла, а после этого уж вовсе выстывать стала. Они всю  зиму по два раза топили. И света не жгли. Как вечер, уберутся, так на печь под  кафтаны и шубы. Так было и нынче. Хоть в избе и тепло было, потому что на дворе  тепло; но уж они так привыкли. Да и керосин незачем жечь, прясть, ткать нечего.  Я осмотрел и ощупал палкой дорожку через осевшие сугробы и подошел к окну. В  избе говорил что-то женский голос. Что-то об бабушке какой-то. Я не разобрал и  постучал в окно. От снега и звезд было светло. Кто-то из них поглядел в окно и,  видно, узнал меня. Сейчас. Я подошел к двери и ждал. Ждал я долго, пока они не  зажгли огонь. Потом вышел Константин, босиком, в рубахе, и впустил меня. Я  вошел, поздоровался и сел к лицевой стене между окон, об угол стола. Костюшка  сел к дверной стене у торца стола. На столе, чисто сметенном и соскребенном,  горела лампочка без стекла. Направо передо мной две девочки лежали ничком на  печи, облокотившись головенками на руки, глядя на меня. Надежда, Костюшкина  жена, стояла налево от меня в отворенной двери чулана у устья печи.    

Надежда –  женщина мелкая, складная и миловидная, когда она порожня. Несмотря на то, что  всегда я видал ее в грязной черной рубахе и в одной и той же отрепанной кубовой  куртушечке, она, когда порожня, не жалка, а баба как баба, но на брюхатую на  нее жалко смотреть. Брюхо у нее большое, и видно, что она самка хорошая. Она  ходит легко, бережет свое брюхо. Все питанье, все силы организма идут,  очевидно, туда, в брюхо, зато уж все остальное платится за это. Особенно лицо.  Лицо худое, вытянутое, с морщинами продольными около рта и желтое, как мокрый песок.  В губах тоже что-то необыкновенное, как будто губы усохли, а зубы выросли, как  у белки, длинные, острые, узкие. Что-то смертно-страшное и жалкое было и  прежде. Но теперь и глаз нет. Глаза мутны, глядят и не видят. Я так долго ждал,  вероятно, потому что она надевала свою ту же синюю куртушку и платок на голову.    

И когда  она стояла вдалеке, то казалась баба как баба. Она в то время стояла в чулане и  только после, когда разговор наш оживился, вышла, ощупывая косяк двери и печку,  к хорам и стала поближе к нам у печки, под детьми. Константин с своей обычной  развихляйной развязностью сидел у стола, положив на него оба локтя, и то  почесывал руками в голове, то делал обычные жесты.    

Сперва  мы завели разговор о лошади.    

– Кабы  с осени издохла, и знал бы не кормил, а теперь что будешь делать? Работать не  на чем. Люди поедут пахать, что станешь делать?    

– Да  она стара была?    

Года  небольшие. Я ее выменил, только окраинки вырезала. Вдобавок лошадь хороша. Это  у меня девятая лошадь с тех пор, как меня дед отделил. И против нее не было ни  одной. И возить, и пахать, и ухватка, и мягка, и вдобавок смирна. Девчонку  пошлешь, и та, бывало, обротает, приведет. А это по нашему делу дорогого стоит.  Что станешь делать? Кабы было с чего потянуть? А то весь тут. Как сшибешься, уж  не выдерешься. Спасибо деду, отделил. Вон хоромы какие построил. Скопил  таракана да жуковицы, а посуды крест да пуговицы. Кажется, помрет, и понесут, и  не остановлю перед двором. Бог с ними. Одному сыну 700 рублей в банку положил,  а мне ничего. Бог с ним. Псалтырь позовут читать над ним – не пойду. Разве мой  отец не наживал? Больше всех ворочал. Вот и наградил.    

Надежда  вступилась.    

– Обидно.  Терпишь, терпишь, да и согрешишь. Только господь не велел зло помнить, а то  правду что помянуть не стоит. Бог с ним, не разжился деньгами-то. Дядя Петр и  так говорит: пора издыхать давно.    

– Не  может быть.    

– До  двух раз мне говорил. Тоже житье и старику нехорошее, – заговорила  Надежда. – Намедни пришел хлеба просить. Что же, дедушка, или дома не  кормят? – Не кормят, друг. Что же, садись, дедушка, хлебушка есть, съел  кусочек такой-то с солью. Их не разберешь.    

Я  переменил разговор и спросил Надежду об ее глазах:    

– Что  же это с тобой сделалось?    

– Глазушки  потеряла, свету не вижу. Вот хоть палкой в глаз ткни – не вижу.    

 1882    

     

1882.  Декабря 22 *.  Опять в Москве*. Опять пережил муки душевные ужасные*. Больше месяца. Но не  бесплодные.    

Если  любишь бога, добро (кажется, я начинаю любить его), любишь, то есть живешь им –  счастье в нем, жизнь в нем видишь, то видишь и то, что тело мешает добру  истинному – не добру самому, но тому, чтобы видеть его, плоды его. Станешь  смотреть на плоды добра – перестанешь его делать, мало того – тем, что  смотришь, портишь его, тщеславишься, унываешь. Только тогда то, что ты сделал,  будет истинным добром, когда тебя не будет, чтобы портить его. Но заготовляй  его больше. Сей, сей, зная, что не ты, человек, пожнешь. Один сеет,  другой жнет. Ты, человек, Лев Николаевич, не сожнешь. Если станешь не только  жать, но полоть – испортишь пшеницу. Сей, сей. И если сеешь божье, то не может  быть сомненья, что оно вырастет. То, что прежде казалось жестоким, то, что мне  не дано видеть плодов, теперь ясно, что не только не жестоко, но благо и  разумно. Как бы я узнал истинное благо – божие – от неистинного, если б я,  человек плотский, мог пользоваться его плодами?    

Теперь  же ясно: то, что ты делаешь, не видя награды, и делаешь любя, то наверно божие.  Сей и сей, и бог возрастит, и пожнешь не ты, человек, – а то, что в тебе  сеет*.    

     

1883    

     

1883.  1 января *. [Москва.]  Когда только проснусь, часто мне приходят мысли, уяснения того, что прежде было  запутано, так что я радуюсь – чувствую, что продвинулось.    

Так на  днях – собственность. Я все не мог себе уяснить, что она. Собственность,  как она теперь – зло. А собственность сама по себе – радость на то, что тем,  что я сделал, добро. И мне стало ясно. Не было ложки, было полено, – я  выдумал, потрудился и вырезал ложку. Какое же сомненье, что она моя? Как гнездо  этой птицы ее гнездо. Она хочет им пользоваться как хочет. Но собственность,  ограждаемая насилием – городовым с пистолетом, – это зло. Сделай ложку и  ешь ею, но пока она другому не нужна. Это ясно. Вопрос трудный в том, что я  сделал костыль для моего хромого, а пьяница берет костыль, чтобы ломать им  двери. Просить пьяницу оставить костыль. Одно. Чем больше будет людей, которые  будут просить, тем вернее костыль останется у того, кому нужнее.    

Нынче.  Гудович умерла. Умерла совсем, – а я и мы все умерли на год, на день, на  час. Мы живем, значит, мы умираем. Хорошо жить, значит, хорошо умирать. Новый  год! Желаю себе и всем хорошо умереть.