1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Что  же тут хорошего? — возразила ему мисс Салли. — Кому они мешают?    

— Вот  чучело! — воскликнул Брасс, в отчаянии швыряя перо на стол. — Вот  скотина надоедливая!    

— Нет,  ты скажи, кому они мешают? — повторила Салли.    

— Кому  мешают? — возопил Брасс. — А это, по-твоему, пустяки, когда у  человека под самым носом целый день ревут, кричат, отвлекают его от работы, так  что ему остается только зубами скрежетать от злости. Это, по-твоему, пустяки,  когда человек по целым дням сидит в потемках, в духоте, а на улице не  протолкнешься от всяких бездельников, которые орут и воют, будто на них лев накинулся,  или тигр, или… или…    

— Или  дико-брасс, — подсказал мистер Свивеллер.    

— Да,  или дикобраз, — повторил стряпчий и пристально посмотрел на своего писца,  стараясь угадать, не было ли в его словах задней мысли или какого-нибудь  злостного намека. — Это, по-твоему, пустяки?    

Стряпчий  вдруг пресек свою гневную речь, прислушался и, уловив вдали знакомые звуки,  схватился за голову, воздел глаза к потолку и пробормотал упавшим голосом: —  Опять принесло!    

Оконная  створка в верхнем этаже поднялась немедленно.    

— Опять  принесло! — повторил Самсон. — Эх! Нанять бы где-нибудь карету с  четверкой кровных рысаков да пустить бы их по нашей улице, когда толпа будет  всего гуще! Я бы и шиллинга на это не пожалел!    

Отдаленный  крик послышался снова. Дверь комнаты одинокого джентльмена распахнулась  настежь. Он сломя голову сбежал по ступенькам на улицу, мелькнул за окном  конторы — без шляпы — и пустился на голос Панча, с явным намерением  безотлагательно воспользоваться услугами кукольников.    

— Хотел  бы я познакомиться с его родственниками, — пробормотал Самсон, рассовывая  по карманам бумаги. — Если бы они выправили на него соответствующий  документик в кофейне Грейс-Инна[63],  на предмет помещения в сумасшедший дом, и поручили это дельце мне, я бы уж  как-нибудь примирился с тем, что верхняя комната у нас будет временно  пустовать.    

С этими  словами мистер Брасс нахлобучил шляпу чуть ли не по самый нос, чтобы не видеть  появления омерзительных кукольников, и выбежал из дому.    

Так как  мистер Свивеллер относился весьма благосклонно к представлениям Панча, по той  простой причине, что любоваться ими и вообще смотреть из окна на улицу было  гораздо приятнее, чем работать, и так как он постарался открыть глаза и мисс  Брасс на их многочисленные достоинства и прелести, оба они встали, точно по  команде, и подошли к окну, на наружном выступе которого, как на самом почетном  месте, уже сидели более или менее с удобствами несколько молодых девиц и  юношей, состоявших в должности нянек при младших братьях и сестрах и всегда  устраивавшихся здесь вместе со своими малолетними питомцами.    

Окно  было тусклое, но, следуя установившемуся между ними дружескому обычаю, мистер  Свивеллер сорвал с головы мисс Салли коричневую наколку и тщательно протер ею  стекло. К тому времени, когда прелестная обладательница этой наколки снова  надела ее на себя (что было сделано с полным спокойствием и совершенной  невозмутимостью), жилец вернулся в сопровождении кукольников и с солидным  подкреплением к уже собравшимся зрителям. Главный кукольник немедленно скрылся  за занавеской, а его помощник стал рядом с ширмами и обвел толпу унылым  взглядом, унылость которого еще усугубилась, когда он, не меняя грустного  выражения верхней части лица и в то же время в силу необходимости судорожно  двигая губами и подбородком, заиграл веселый плясовой мотив на том  сладкозвучном музыкальном инструменте, что именуется в просторечии губной  гармоникой.    

Представление  близилось к концу, зрители следили за ним как завороженные. Волнение чувств,  которое вспыхивает в больших людских сборищах, только что хранивших бездыханное  молчание и снова обретших дар слова и способность двигаться, все еще владело  толпой, когда жилец, как и в прошлые разы, позвал кукольников к себе наверх.    

— Оба  идите! — крикнул он из окна, видя, что его приглашение собирается принять только  главный кукольник — коротконогий, толстый. — Мне надо поговорить с вами.  Идите сюда оба!    

— Пойдем,  Томми! — сказал коротконогий.    

— Я  не говорун, — ответил его помощник. — Так ему и доложи. Чего это я  полезу туда растабарывать!    

— Ты  разве не видишь, что у джентльмена в руках бутылка и стакан? — воскликнул  коротконогий.    

— Так  бы сразу и говорил! — спохватился его помощник. — Ну, чего же ты  мнешься? Прикажешь джентльмену целый день тебя дожидаться? Приличного  обхождения не знаешь?    

С этими  словами унылый кукольник, который был не кто иной, как мистер Томас Кодлин, оттолкнул  в сторону своего компаньона и товарища по ремеслу мистера Гарриса, известного  также под именем Шиша или Коротыша, и первым поднялся в комнату одинокого  джентльмена.    

— Ну-с,  друзья мои, — сказал одинокий джентльмен, — представление было  прекрасное. Что вы будете пить? Попросите вашего товарища затворить за собой  дверь.    

— Затвори  дверь, слышишь? — крикнул мистер Кодлин, поворачиваясь к Коротышу. —  Сам мог бы догадаться, нечего ждать, когда джентльмен попросит тебя об этом.  Коротыш выполнил приказание и, отметив вполголоса плохое расположение духа  своего приятеля, выразил надежду, что здесь по соседству нет молочных, а то как  бы у них там весь товар не скис от близости такого брюзги.    

Джентльмен  показал им на стулья и энергическим кивком головы предложил сесть. Обменявшись  недоверчивым, полным сомнения взглядом, Кодлин и Коротыш в конце концов присели  на самый кончик предложенного каждому из них стула и крепко зажали шляпы в  руках, а одинокий джентльмен наполнил два стакана из стоявшей рядом с ним на  столе бутылки и поднес их своим гостям.    

— Какие  вы оба загорелые, — сказал он. — Странствуете, наверно?    

Коротыш  подтвердил это кивком и улыбкой. Мистер Кодлин вместо ответа тоже кивнул и вдобавок  издал короткий стон, словно ощущая на плечах тяжесть ширм.    

— По  рынкам, ярмаркам, скачкам? — продолжал одинокий джентльмен.    

— Да,  сэр, — ответил Коротыш. — Без малого всю Западную Англию исходили.    

— Мне  не раз случалось беседовать с вашими товарищами по ремеслу, которые  странствовали по Северной, Восточной и Южной Англии, — торопливо  проговорил одинокий джентльмен, — а вот с Запада еще никто не попадался.    

— Так  уж у нас заведено, сударь, — сказал Коротыш. — Зимой и весной идем к  востоку от Лондона, а летом держим путь на запад. В этот раз сколько миль  исходили! Бывало, и под дождем мокнешь и грязь месишь, а заработка — кот  наплакал.    

— Разрешите,  я вам подолью.    

— Премного  благодарен, сэр, будьте так любезны, — сказал мистер Кодлин, подставив ему  свой стакан и оттолкнув руку Коротыша. — Мне, сэр, больше всех достается и  в пути и дома. Что в городе, что в деревне, что в зной, что в стужу, что под  дождем, что нет, — кто за все отдувается? Том Кодлин! Но Кодлин жаловаться  не привык. Нет, сударь! Коротыш может жаловаться, а Кодлину стоит только  пикнуть — и долой его, немедленно долой! Ему это не по чину. Он не смеет  ворчать.    

— Кодлин  — человек небесполезный, — сказал Коротыш, бросив лукавый взгляд на  одинокого джентльмена, — только вот не умеет он глядеть в оба — нет-нет да  и заснет. Помнишь, Томми, что было на последних скачках?    

— Оставишь  ты меня когда-нибудь в покое или нет! — воскликнул Кодлин. — Это я-то  заснул? А кто собрал пять шиллингов десять пенсов за одно представление? Я  делом был занят! Что у меня, столько глаз, сколько у павлина на хвосте? Старик  с девчонкой нас обоих вокруг пальца обвели, так что нечего на меня одного  валить, тут мы оба дали маху.    

— Прекратим  этот разговор, Томми, — сказал Коротыш. — Я полагаю, джентльмену не  очень-то интересно нас слушать.    

— Тогда  не надо было его затевать, — огрызнулся мистер Кодлин. — А теперь мне  придется просить извинения у джентльмена за то, что ты такой пустомеля и любишь  одного себя послушать. Ведь тебе лишь бы поговорить, а о чем — неважно.    

Одинокий  джентльмен слушал этот спор в полном молчании, поглядывая то на одного своего  гостя, то на другого и, видимо, поджидая удобного случая, чтобы вставить новый  вопрос или вернуться к началу разговора. Но как только Коротыш обвинил мистера  Кодлина в сонливости, он сразу же выказал интерес к их перепалке, и интерес  этот, увеличиваясь с каждой минутой, наконец, достиг своей высшей точки.    

— Вас-то  мне и нужно! — воскликнул одинокий джентльмен. — Вас-то я и  добивался; вас-то и разыскивал! Где тот старик и та девочка, о которых вы  говорите?    

— Сэр? —  в замешательстве пробормотал Коротыш и посмотрел на своего приятеля.    

— Старик  и его внучка, которые странствовали вместе с вами, — где они? Вы не  прогадаете, если скажете мне всю правду — верьте моему слову! Для вас это  прямая выгода! Значит, они убежали, и, насколько я понимаю, это было на  скачках? До скачек их выследили, а потом опять потеряли. Наведите же меня на их  след или хоть посоветуйте, где искать!    

— Помнишь,  Томас, мои слова? — воскликнул Коротыш, поворачиваясь к своему приятелю. —  Говорил я тебе, что о них будут справляться!    

— Ты  говорил! — огрызнулся мистер Кодлин. — А разве я не говорил, что  такого ангелочка мне в жизни не приходилось видеть! Не говорил я, что всем  сердцем привязался к этой девочке, просто души в ней не чаял! Вот и сейчас  будто слышу, как она лепечет: «Кодлин мой друг», — а у самой от умиления  слезки из глаз так и капают. «Мой друг Кодлин, говорит, а не Коротыш. Коротыш  человек не плохой, я на него не обижаюсь, он будто и добрый, говорит, но  Кодлин! — вот у кого прекрасная душа, хоть по нему этого и не видно».    

Окончательно  расчувствовавшийся мистер Кодлин начал тереть переносицу рукавом и грустно  покачивать головой, давая этим понять одинокому джентльмену, что без своей  маленькой любимицы он лишился покоя и счастья.    

— Боже  мой! — восклицал одинокий джентльмен, бегая взад и вперед по  комнате. — Найти этих людей и убедиться, что они ничего не знают, ничем не  могут помочь! Нет! Лучше бы мне по-прежнему тешить себя надеждой и не видеть их  в глаза, чем испытать такое разочарование!    

— Постойте! —  сказал Коротыш. — Есть такой Джерри. Ты помнишь Джерри, Томас?    

— Что  ты толкуешь о каких-то Джерри! — воскликнул мистер Кодлин. — Какое  мне дело до всяких Джерри, когда у меня эта девочка из ума нейдет! «Мой друг  Кодлин, говорит, хороший, добрый Кодлин! Он только и думает, как бы мне  услужить. Я против Коротыша ничего плохого сказать не могу, а все-таки сердцем  льну к Кодлину…» А однажды, — задумчиво добавил этот джентльмен, —  она назвала меня «папаша Кодлин». И до чего же я растрогался!    

— Этот  самый Джерри, — продолжал Коротыш, не глядя на упоенного собой Кодлина и  обращаясь к их новому знакомцу, — этот Джерри держит танцующих собак, сэр,  и как-то случайно он разговорился со мной и рассказал будто видел вашего  старичка при бродячем музее восковых фигур, однако чей это был музей, ему  неизвестно. А я решил, чего мне беспокоиться, раз уж мы их проворонили, не  уследили за ними, и ни о чем не стал расспрашивать, тем более что Джерри видел  их где-то далеко отсюда. Но, если желаете, у него можно узнать.    

— Где  этот человек — в городе? — нетерпеливо спросил одинокий джентльмен. —  Говорите скорей!    

— Нет,  но завтра вернется. Мы с ним на одной квартире стоим, — скороговоркой  ответил Коротыш.    

— Так  приведите его сюда! — воскликнул одинокий джентльмен. — Вот вам по  соверену. И это только для начала. Если я с вашей помощью найду старика и его  внучку, вы получите еще двадцать. Приходите завтра и держите наш разговор в  тайне… Впрочем, вы сами понимаете, что это в ваших интересах. А теперь дайте  мне свой адрес и оставьте меня.    

Адрес  был дан, кукольники ушли, толпа повалила за ними следом, а одинокий джентльмен  битых два часа шагал из угла в угол по своей комнате над головой у  недоумевающих мистера Свивеллера и мисс Салли Брасс.    

 Глава XXXVIII    

     

Кит —  вернемся к нему, ибо нам следует воспользоваться не только наступившей  передышкой, но и тем обстоятельством, что происшествия, здесь рассказываемые,  складываются наилучшим для этого образом и толкают нас на путь, который мы и  сами избрали бы, как наиболее для нас желательный и приятный. Итак, пока  события, заключенные в последних пятнадцати главах, разворачивались своим  чередом, Кит, — как читатель, вероятно, догадывается, — все больше  привыкал к мистеру и миссис Гарленд, к мистеру Авелю, пони и Барбаре и все  больше убеждался, что каждый из них в отдельности и все они вместе стали самыми  его близкими и верными друзьями, а коттедж «Авель» в Финчли — родным ему домом.    

Стоп!  Слова написаны и пусть так и остаются, но если кто-нибудь выведет из них, что  сытость и уют, в которых жил теперь Кит, унизили в его глазах скудную еду и  скудное убранство материнского жилища, они сослужат нам плохую службу и в то же  время будут несправедливы по отношению к Киту. Кто больше Кита мог бы  заботиться об оставшихся дома близких — хотя это были всего лишь двое малышей и  мать? Какой отец мог бы, захлебываясь от гордости, рассказывать такие чудеса о  своем необыкновенном сыне, какие Кит не уставал рассказывать по вечерам Барбаре  о маленьком Джейкобе? Была ли на свете другая такая мать, как у Кита, если  судить по его отзывам? И кто еще испытывал такое довольство в той бедности,  какую терпели родные Кита, если по тому, как он расписывал их жизнь, можно  составить себе истинное представление о его семье?    

Давайте  же помедлим здесь и скажем, что если привязанность и любовь к родному гнезду —  чувства прекрасные, то в ком же они прекраснее всего, как не в бедняках! Узы,  связующие богачей и гордецов с семьей, выкованы на земле, но те, что соединяют  бедняка с его скромным очагом, отмечены печатью небес, и им нет цены. Человек  знатного рода может любить свои наследственные чертоги и владения как часть  самого себя, как атрибуты своего происхождения и власти; его связь с ними  зиждется на гордыне, алчности, тщеславии. Преданность бедняка своему жилью, в  котором сегодня приютился он, а завтра кто-нибудь другой, коренится в более  здоровой почве. Его домашние боги созданы из плоти и крови, не из золота,  серебра и драгоценных камней; у него нет другого достояния, кроме сердечных  привязанностей, и если тяжкий труд, рубище и скудная еда не мешают бедняку  любить голые стены и полы, эта любовь дарована ему небом, а его жалкое жилище  становится святыней.    

О! Когда  бы люди, управляющие судьбами народов, помнили это! Когда бы они призадумались  над тем, как трудно бедняку, живущему в той грязи и тесноте, в которой,  казалось бы, теряется (а вернее, никогда и не возникает) благопристойность  человеческих отношений, как трудно ему сохранить любовь к родному очагу — эту  первооснову всех добродетелей! Когда бы они отвернулись от широких проспектов и  пышных дворцов и попытались хоть сколько-нибудь улучшить убогие лачуги в тех  закоулках, где бродит одна Нищета, тогда многие низенькие кровли оказались бы  ближе к небесам, чем величественные храмы, что горделиво вздымаются из тьмы  порока, преступлений и страшных недугов, словно бросая вызов этой нищете. Вот  истина, которую изо дня в день, из года в год твердят нам глухими голосами —  Работный дом, Больница, Тюрьма. Это все очень серьезно — это не вопли рабочих  толп, не парламентский запрос о здоровье и благоустроенности народа, и от этого  не отделаешься ни к чему не обязывающей болтовней. Из любви к родному очагу  вырастает любовь к родине. А кто истинный патриот, на кого можно положиться в  годину бедствий на тех, кто ценит свою страну, владея ее лесами, полями,  реками, землей и всем, что они дают, или на тех, кто любит родину, хотя на всех  ее необъятных просторах не найдется ни клочка земли, который они могли бы  назвать своим?    

Кит не  имел понятия об этих вопросах, но он знал, что дом его матери очень беден, что  его даже сравнивать нельзя с домом мистера Гарленда, и все-таки постоянно  вспоминал о нем с чувством признательности, постоянно тревожился о своих  близких и частенько посылал матери письма в больших конвертах, вкладывая в них  то шиллинг, то полтора, то другие подобные же подарки, которые позволяла ему  делать щедрость мистера Авеля. Бывая в городе, он всегда урывал время, чтобы  забежать домой, и какую же радость и гордость испытывала при этих встречах миссис  Набблс, как шумно выражали свой восторг Джейкоб и малыш и с какой сердечностью  поздравляли Кита соседи; весь двор слушал и не мог наслушаться рассказов о  коттедже «Авель», о всех его чудесах и всем его великолепии!    

Хотя Кит  пользовался величайшим расположением своего старенького хозяина, и своей  старенькой хозяйки, и мистера Авеля, и Барбары, никто из членов этого семейства  не чувствовал к нему такого явного пристрастия, как своевольный пони, который  из пони самого норовистого и упрямого на свете превратился в его руках в  необычайно кроткое и покладистое животное. Однако чем больше пони подчинялся  Киту, тем больше возрастала его строптивость по отношению ко всему остальному  миру (словно ему хотелось любой ценой удержать Кита в семье), и, даже выступая  под началом своего любимца, он частенько позволял себе самые разнообразные и  весьма странные причуды и шалости, что доводило миссис Гарленд до полного  расстройства нервов. Но поскольку Кит всегда представлял дело так, будто Вьюнок  просто шутит или выказывает таким образом свою любовь к хозяевам, старушка в  конце концов поверила ему, и если бы пони в порыве озорства опрокинул фаэтон,  она была бы убеждена, что он сделал это с самыми лучшими намерениями.    

Став за  короткое время великим знатоком по части всех конюшенных дел. Кит научился и  садоводству, помогал и по дому, а мистер Авель — тот без него просто обойтись  не мог и с каждым днем выказывал ему все большее доверие и благоволение.  Нотариус мистер Уиэерден был тоже ласков с ним, и даже мистер Чакстер иногда снисходил  до того, что кивал ему при встречах, или удостаивал той своеобразной формой  внимания, которая именуется «показыванием носа», или каким-нибудь другим  приветствием, сочетающим в себе любезность и оттенок покровительства.    

Однажды  утром Кит подвез мистера Авеля к конторе нотариуса и, высадив его у самого  дома, только было собрался ехать на ближайший извозчичий двор, как вдруг мистер  Чакстер выскочил на крыльцо и зычным голосом крикнул: «Тпру-у-у!», с явным  намерением поразить ужасом сердце пони и утвердить превосходство человека над  бессловесной скотиной.    

— Осади,  пройдошливый юнец, — обратился мистер Чакстер к Киту. — Тебе велено  зайти в контору.    

— Неужели  мистер Авель забыл что-нибудь? — сказал Кит, слезая с козел.    

— Спрашивать  не полагается, — отрезал мистер Чакстер. — Сходи и узнай. Тпру! Кому  говорят! У меня этот пони был бы шелковый.    

— Вы  с ним, пожалуйста, поласковей, — сказал Кит,не то хлопот не оберетесь. И,  пожалуйста, не дергайте его за уши. Он этого не любит.    

Мистер  Чакстер не удостоил замечания Кита другим ответом, кроме как назвав его  «юнцом», и намеренно холодным тоном потребовал, чтобы он живее поворачивался.  «Юнец» повиновался, а мистер Чакстер засунул руки в карманы и сделал вид, будто  он не имеет никакого касательства к пони и очутился здесь совершенно случайно.    

Кит  старательно вытер ноги о железную скобу у входа (так как он еще не потерял  уважения к связкам бумаг и железным шкатулкам нотариуса) и постучался. Дверь  ему сразу же отворил сам мистер Уизерден.    

— А,  Кристофер! Входи, — сказал он.    

— Это  тот самый мальчик? — спросил сидевший в конторе пожилой, но весьма  дородный и крепкий на вид джентльмен.    

— Тот  самый, — ответил мистер Уизерден. — Он случайно столкнулся с моим  клиентом, мистером Гарлендом, вот у этих дверей, сэр. Я имею основания считать  его порядочным мальчиком, сэр, и полагаю, что вы можете ему верить. Разрешите  мне представить вам его молодого хозяина, сэр. Мой практикант, сэр, и ближайший  друг. Ближайший друг, сэр! — повторил нотариус, вынимая из кармана  шелковый фуляр и обмахивая им лицо.    

— Ваш  покорный слуга, сэр, — сказал незнакомый джентльмен.    

— К  вашим услугам, сэр, — кротким голосом ответил мистер Авель. — Вы  хотели побеседовать с Кристофером, сэр?    

— Да,  хотел, с вашего разрешения. — Будьте так любезны!    

— Я  не намерен окружать свое дело тайной — точнее, от вас у меня нет никаких  тайн, — сказал незнакомец, заметив, что мистер Авель и нотариус хотят  уйти. — Дело мое касается одного антиквара, у которого этот мальчик служил  и судьба которого меня крайне интересует. Я провел долгие годы на чужбине,  джентльмены, и, вероятно, отвык от многих условностей и церемоний. Если это  так, заранее прошу извинить меня.    

— Просьба  совершенно излишняя, сэр, совершенно излишняя! — воскликнул нотариус, и  мистер Авель подтвердил это.    

— Я  навел справки у соседей старого антиквара, — продолжал незнакомец, —  и узнал, что этот мальчик служил у него в лавке. Потом я разыскал мать этого  мальчика, а она указала мне место, где его можно найти, то есть направила сюда.  Вот причина, которая привела меня к вам.    

— Приветствую  любую причину, сэр, — сказал нотариус, — доставившую мне честь  знакомства с вами.    

— Сэр! —  воскликнул пожилой джентльмен. — Вы изъясняетесь как светский человек, но  я о вас лучшего мнения. Оставьте эти ненужные комплименты!    

— К-ха! —  кашлянул нотариус. — Вы не сторонник околичностей, сэр.    

— Не  только на словах, но и на деле, — отрезал незнакомец. — Может быть,  мое долгое отсутствие и неопытность заставили меня прийти к заключению, что  поскольку честные слова почитаются редкостью в этой части земного шара,  очевидно, это распространяется и на дела. Мои слова, вероятно, покажутся вам  обидными, сэр, но я постараюсь искупить их делом.    

Мистер  Уизерден был несколько озадачен столь неожиданным оборотом беседы, а Кит  смотрел на пожилого джентльмена с открытым ртом и думал, как же этот человек  набросится на него, если ему ничего не стоит говорить напрямик с самим  нотариусом. Однако в словах незнакомца, обращенных к Киту, чувствовалась не  столько строгость, сколько раздражительность и нетерпение, что, по-видимому,  было неотъемлемой чертой его характера.    

— Если  тебе, мальчик, думается, что я преследую своими расспросами какие-то другие  цели, кроме розыска этих людей, которым я желаю только блага, то ты жестоко  ошибаешься и судишь обо мне превратно. Так вот, прошу тебя, не заблуждайся и  положись на мое слово. Дело в том, джентльмены, — добавил он,  поворачиваясь к нотариусу и его практиканту, — что я совершенно неожиданно  очутился в тяжком для себя положении. Я приехал в Лондон с одной мечтой, дорогой  моему сердцу, и никак не думал, что наткнусь на такие препятствия и  затруднения. Какая-то непостижимая тайна разрушила все мои планы. Сколько я ни  стараюсь проникнуть в нее, все тщетно — чем дальше, тем она становится темнее и  темнее. И теперь я уже боюсь действовать открыто, ибо это может испугать тех,  кого я разыскиваю повсюду, и они скроются от меня еще дальше. Уверяю вас, вы не  пожалеете, если окажете мне помощь. А как я нуждаюсь в ней, какое бремя спадет  у меня с плеч — одному богу известно!    

Это  признание, сделанное с таким прямодушием, сразу нашло отклик в сердце доброго  нотариуса, и он не менее искренне заверил незнакомца, что тот не ошибся в нем и  что он с готовностью поможет ему, если его помощь потребуется.    

Вслед за  тем незнакомый джентльмен принялся за Кита и начал подробно расспрашивать его  обо всем, касающемся старика и девочки, об их уединенном образе жизни, их  нелюдимости, замкнутости. Ночные отлучки старого антиквара, одиночество девочки  в эти часы, его болезнь, выздоровление, захват лавки Квилпом и внезапный уход  ее прежних хозяев — все это послужило поводом для множества вопросов и ответов.  Наконец Кит сказал незнакомому джентльмену, что дом старика теперь сдается  внаем и что записка на двери направляет всех за справками к мистеру Самсону  Брассу — стряпчему с улицы Бевис-Маркс, от которого ему, может быть, удастся  получить дополнительные сведения.    

— Специально  ходить туда мне не надо, — сказал джентльмен, покачивая головой. — Я  у него живу.    

— Живете  у стряпчего Брасса? — удивился мистер Уизерден, имевший некоторое  представление об этом своем собрате по ремеслу.    

— Да, —  последовал ответ. — Я снял у него комнату главным образом потому, что  прочел ту самую записку. Не все ли равно, где поселиться? К тому же с отчаяния  я тешил себя надеждой получить там сведения, которых нельзя добыть никаким  другим путем. Да, я живу у Брасса. Тем хуже для меня — так вы считаете?    

— Дело  вкуса, — сказал нотариус, пожимая плечами. — Он пользуется весьма  сомнительной репутацией.    

— Сомнительной? —  переспросил незнакомец. — Рад слышать, что на его счет еще есть какие-то  сомнения. Мне казалось, это вопрос давно решенный. Если вы позволите, я бы  хотел поговорить с вами наедине.    

Изъявив  согласие на это, мистер Уизерден увел его в свой кабинет, где они пробыли минут  пятнадцать, погруженные в беседу, после чего вернулись обратно. Незнакомец  оставил свою шляпу в кабинете мистера Уизердена и, судя по всему, успел  окончательно подружиться с ним за эти четверть часа.    

— Я  тебя больше не задерживаю, — сказал он, давая Киту пять шиллингов и оглядываясь  на нотариуса. — Мы с тобой еще увидимся. И ни слова о нашем разговоре  никому, кроме хозяина и хозяйки.    

— Моя  мать, сэр, была бы так рада узнать… — запинаясь, пробормотал Кит.    

— Что  узнать?    

— О  мисс Нелли… если только можно…    

— Вот  как! Ну что ж, скажи ей, если она не из болтливых. Но больше никому ни слова,  запомни это. И будь осторожнее.    

— Не  беспокойтесь, сэр, — сказал Кит. — Благодарю вас, сэр, всего вам  хорошего.    

Стараясь  внушить Киту, насколько важно держать в тайне их разговор, джентльмен вышел  вместе с ним за дверь, и надо же, чтобы в эту минуту мистер Ричард Свивеллер  устремил взгляд на дом нотариуса и увидел своего таинственного друга в обществе  Кита.    

Это  получилось совершенно случайно, и вот каким образом. Мистер Чакстер —  джентльмен с утонченными вкусами и возвышенной душой — состоял членом той самой  Ложи Блистательных Аполлонов, Пожизненным Мастером которой был мистер  Свивеллер. Выйдя на улицу с поручением по какому-то делу, которое обстряпывая  его патрон — стряпчий Брасс, и признав в джентльмене, не сводившем взгляда с  чужого пони, одного из членов этого блистательного братства, мистер Свивеллер  перешел на ту сторону и обратился к нему с приветствием, как и полагалось по  уставу Пожизненным Мастерам, ибо на них лежала обязанность поощрять и  подбадривать своих учеников. Едва успев приветствовать мистера Чакстера и  присовокупить к приветствию свои соображения по поводу погоды и дальнейших  видов на нее, он поднял глаза и увидел одинокого джентльмена с улицы  Бевис-Маркс, занятого серьезным разговором с Кристофером Набблсом.    

— Ба! —  воскликнул Дик. — Кто это?    

— Пожаловал  какой-то сегодня утром к моему патрону, — ответил мистер Чакстер, — а  кто такой — я ведать не ведаю.    

— Ну  хоть фамилию! — сказал Дик. Но мистер Чакстер, со свойственной Блистательным  Аполлонам выспренностью, ответил: да будет род его проклят в веках, если он  имеет об этом хоть малейшее понятие.    

— Скажу  вам только одно, друг мой, — добавил мистер Чакстер, прочесывая пальцами  волосы, — по милости этого господина я торчу здесь вот уже двадцать минут,  вследствие чего пылаю к нему смертельной и неугасимой ненавистью и проводил бы  его отсюда до самых ворот ада, да вот только времени свободного нету.    

Пока они  переговаривались между собой, предмет их обсуждения (который, по-видимому, не узнал  мистера Ричарда Свивеллера) снова вошел в контору, а Кит, спустившись с  крыльца, присоединился к ним. Мистер Свивеллер задал ему тот же вопрос, но  старания его и на сей раз не увенчались успехом.    

— Он  очень добрый джентльмен, сэр, — сказал Кит, — вот все, что я о нем  знаю.    

Мистер  Чакстер пришел в ярость от такого ответа и, не относясь ни к кому в частности,  заявил, что пройдошливых юнцов необходимо бить дубинкой по голове и щипать за  нос. Углубившись в свои мысли, мистер Свивеллер пропустил это замечание мимо  ушей, потом вдруг спросил Кита, в какую сторону ему ехать, и, получив ответ,  заявил, что им по дороге и что он возьмет на себя смелость попросить, чтобы его  подвезли. Кит с радостью отказался бы от такой чести, но поскольку мистер  Свивеллер уже сидел рядом с ним, ему не оставалось ничего другого, как  попробовать отделаться от него насильственным путем, и он сразу тронул с места,  да так стремительно, что мистер Чакстер не успел проститься с Пожизненным  Мастером и вдобавок претерпел некоторую неприятность, ибо нетерпеливый пони  отдавил ему мозоли.    

Так как  Вьюнку наскучило стоять у дома нотариуса, а мистер Свивеллер вдобавок всячески  подзадоривал его пронзительным свистом и лихими выкриками, они неслись с  быстротой, не располагающей к беседе, тем более что пони, подстрекаемый  мистером Свивеллером, проявлял особый интерес к фонарным столбам и колесам  встречных экипажей, а также испытывал сильное желание заехать на тротуар и  ободрать себе бока о каменные стены. В силу всего этого мистер Свивеллер только  тогда нашел возможность приступить к разговору, когда они остановились у  конюшни, — да и то не сразу, так как им пришлось извлекать фаэтон из узких  дверей стойла, куда пони затащил его, в полной уверенности, что экипаж должен  помещаться вместе с ним.    

— Не  легкое дело быть кучером, — сказал Ричард. Как насчет кружки пива?    

Кит  сначала отклонил это предложение, но потом согласился, и они отправились в  ближайшую пивную.    

— Выпьем  за здоровье нашего друга… как его? сказал Дик, поднимая пенящуюся  кружку. — Ну, ты знаешь… который только что разговаривал с тобой. Я тоже  его знаю… славный малый, но чудак, большой чудак. За здоровье… как бишь его?    

Кит  поддержал этот тост.    

— Он  живет в моем доме, — продолжал Дик, — то есть в том доме, где  помещается фирма, в которой я состою… Э-э, главным распорядителем. Крутой  старик, у такого ничего не выудишь, но мы к нему благоволим, весьма благоволим.    

— Простите,  сэр, но мне пора, — сказал Кит, подвигаясь к двери.    

— Куда  ты спешишь, Кристофер? — воскликнул его покровитель. — Подожди,  сейчас мы выпьем за здоровье твоей матушки.    

— Благодарю  вас, сэр.    

— Твоя  матушка прекрасная женщина, — продолжал Дик. — Мой проказник —  бух! — упал и от боли зарыдал. Кто ж теперь его поднимет, приголубит и  обнимет? Мама дорогая…[64]  Прелестная женщина! Наш жилец человек щедрый. Надо его уговорить, пусть сделает  что-нибудь для твоей матушки. Они знакомы, Кристофер?    

Кит  покачал головой, бросил хитрый взгляд на своего допросчика, поблагодарил его и,  не дав ему опомниться, выскочил из пивной.    

— Гм! —  задумчиво хмыкнул мистер Свивеллер. — Странно! Стоит только делу коснуться  дома мистера Брасса, как сразу же начинаются тайны. Впрочем, будем держать язык  за зубами. До сих пор я доверялся всем и каждому, но кончено — отныне я сам  себе голова! Странно… очень странно!    

Погруженный  в глубокое раздумье, мистер Свивеллер с чрезвычайно серьезной миной принялся за  пиво, потом подозвал мальчика, который наблюдал за ним издали, и, вылив на  опилки оставшиеся в кружке капли, попросил его отнести сосуд к стойке вместе с  приветом хозяину, а также посоветовал ему вести скромный образ жизни и  воздерживаться от горячительных и спиртных напитков. Вознаградив мальчика за  труды этим благочестивым советом (который, как он сам же мудро заметил, дороже  всяких чаевых), Пожизненный Великий Мастер Ложи Блистательных Аполлонов засунул  руки в карманы и удалился, все еще погруженный в глубокое раздумье.    

 Глава XXXIX    

     

Весь тот  день Кит — хотя ему и пришлось дожидаться мистера Авеля до вечера — держался на  почтительном расстоянии от материнского дома, решив не предвосхищать завтрашних  радостей и насладиться ими в полной мере в положенный час, так как завтра  наступала знаменательная и давно предвкушаемая дата в его жизни. Завтра  кончались первые три месяца его службы, завтра он впервые получал четвертую  часть своего годового дохода, выражающуюся в огромной сумме в тридцать  шиллингов, завтра хозяева давали ему отпуск, который должен был пройти в вихре  развлечений, и завтра же маленькому Джейкобу предстояло впервые узнать, что  такое устрицы, и увидеть представление в цирке.    

Все  благоприятствовало столь торжественным событиям: мало того, что мистер и миссис  Гарленд заранее предупредили Кита о своем решении не вычитать из его жалованья  за экипировку и обещали выдать ему весь этот грандиозный капитал целиком; мало  того, что незнакомый джентльмен увеличил доходы Кита на пять шиллингов —  деньги, которые свалились на него нежданно-негаданно и сами по себе составляли  целое состояние; мало того, что на такой ряд удач никто не рассчитывал (да они  и во сне никому не могли присниться), — у Барбары тоже кончалась четверть  года (кончалась в тот же самый день!), и Барбара получала отпуск вместе с  Китом, а мать Барбары должна была присоединиться к их компании и прийти на  чашку чаю к матери Кита и подружиться с ней.    

Как и следовало  ожидать, в то утро Кит чуть свет выглянул из окошка, интересуясь, в какую  сторону ветер несет облака, и Барбара, разумеется, тоже выглянула бы из своего  окошка, если бы накануне ей не пришлось чуть ли не до полуночи крахмалить и  гладить кисейные оборочки, плоить их и пришивать к другим кусочкам кисеи, чтобы  все это вместе образовало великолепный наряд к завтрашнему дню. Итак, оба они  поднялись очень рано, за завтраком, не говоря уже про обед, почти ни до чего не  дотронулись и были сами не свои от волнения; и вот, наконец, явилась матушка  Барбары с поразительными известиями о прекрасной погоде (но все-таки с  громадным зонтиком, так как люди, подобные матушке Барбары, редко выходят в  праздник из дому без этой необходимой вещи), и их вызвали звонком наверх  получать жалованье за четверть года золотыми и серебряными монетами.    

И как  мило сказал мистер Гарленд: «Кристофер, вот твои деньги, ты вполне заслужил  их». И как мило сказала миссис Гарленд: «Барбара, получай и ты, я тобой очень  довольна». И как храбро расписался Кит в книге, и как задрожала рука у Барбары,  когда она тоже взялась за перо. И как приятно было смотреть, когда миссис  Гарленд налила матери Барбары стаканчик вина. И как хорошо сказала мать  Барбары: «Да благословит вас бог за вашу доброту, сударыня, и вас, сударь! Твое  здоровье, Барбара, будьте и вы здоровы, мистер Кристофер!» И как она долго пила  вино, будто ей поднесли целую кружку. И какая она была важная в митенках. И как  они весело болтали и смеялись, обсуждая все это на империале дилижанса, и как  жалели тех, у кого сегодня не было праздника.    

А мать  Кита! Да глядя на нее, каждый бы подумал, что она из благородных и всю свою  жизнь была знатной леди! К приему гостей мать Кита подготовилась на славу и  убранством стола пронзила бы сердце любой посудной давке, а на Джейкоба и  малыша навела такой лоск, что костюмчики их казались совсем новыми, хотя одному  богу известно, сколько они уже послужили на своем веку! А ровно через пять  минут после того, как гости сели за стол, кто сказал, что мать Барбары именно  такой ей и представлялась? — Все она же, мать Кита! А кто сказал, что мать  Кита тоже ничьих ожиданий не обманула? — Мать Барбары! А потом мать Кита  поздравила мать Барбары с такой дочкой, а мать Барбары поздравила мать Кита с  таким сыном, а Барбара просто влюбилась в Джейкоба, да и какой другой ребенок,  кроме Джейкоба, мог бы выказать себя с самой лучшей стороны, когда от него это  требовалось, и какой другой ребенок мог бы так очаровать всех!    

— И  обе мы вдовые, — сказала мать Барбары. — Нам сам бог велел  познакомиться.    

— Истинное  ваше слово! — воскликнула миссис Набблс. — Какая жалость, что мы  только сейчас узнали друг Друга!    

— А  зато разве не приятно, — возразила мать Барбары, — что нас с вами  свели наши дети — ваш сын и моя дочь? Лучше ничего и не придумаешь.    

Мать  Кита охотно согласилась с этим доводом, и, повернув вспять от следствий к  причинам, они, разумеется, заговорили о своих покойных мужьях, обменялись  воспоминаниями о всех обстоятельствах их жизни, смерти и погребения и  обнаружили множество фактов, совпадающих с поразительной точностью. Так,  например, выяснилось, что отец Барбары был ровно на четыре года десять месяцев  старше отца Кита, и что один из них скончался в среду, а другой в четверг, и  что оба они отличались статностью и красотой, и что у них было много сходного и  в других отношениях. Однако, опасаясь, как бы эти воспоминания не омрачили  своей тенью праздника, Кит перевел разговор на более общие темы, и через не  сколько минут все пошло по-прежнему, и за столом снова воцарилось веселье.  Между прочим, Кит рассказал гостям о своем прежнем хозяине и о необычайной  красоте Нелл (о чем Барбара слышала уже сотни раз), но последнее сообщение не  заинтересовало его слушателей в той мере, в какой он ожидал, и даже миссис  Набблс сказала (мельком взглянув при этом на Барбару), что хоть мисс Нелли  действительно очень хороша собой, но в конце концов она еще ребенок, а сколько  есть молодых девушек ничуть не хуже ее. И Барбара кротко согласилась с ней,  добавив от себя, что она всегда думала, не заблуждается ли мистер Кристофер на  этот счет, чему Кит страшно удивился, так как он никак не мог взять в толк,  откуда вдруг у Барбары такие мысли. Мать Барбары в свою очередь заметила, что  девочки обычно меняются в четырнадцать — пятнадцать лет, — была хорошенькая,  а потом, глядишь, стала дурнушка дурнушкой, — и подкрепила эту истину  множеством неопровержимых примеров, среди которых один был особенно убедителен  и касался некоего молодого человека — плотника по ремеслу, с большими видами на  будущее, — оказывавшего явное внимание Барбаре, но без всякой взаимности с  ее стороны, так что его нельзя не пожалеть, хотя в конце концов все вышло к  лучшему. Кит тоже посочувствовал молодому человеку вполне искренне, и удивился,  почему Барбара вдруг сразу примолкла, а мать так на него посмотрела, будто он  сказал не то, что следовало.    

Однако  настало время собираться в цирк, и тут началась возня с капорами и шалями, не  говоря уже о двух носовых платках — одном для апельсинов, другом для  яблок, — которые все по очереди увязывали и никак не могли увязать, потому  что фрукты имели склонность то и дело вываливаться из уголков. Наконец все было  готово, и они быстрым шагом двинулись в путь. Мать Кита несла малыша, не  желавшего сомкнуть глаз всю дорогу, а Кит вел за руку Джейкоба и под руку  Барбару — обстоятельство, которое заставило обеих мамаш, шествующих позади,  сказать про них вслух: «Будто семейные!» После чего Барбара воскликнула, вся  вспыхнув: «Ах, мама! Перестаньте!» Но Кит посоветовал Барбаре не обращать  снимания на их слова: и действительно, знай Барбара, как далек Кит от всяких  мыслей об ухаживании за ней, она могла бы оставаться совершенно спокойной.  Бедная Барбара!    

Но вот и  цирк — цирк Астли[65]!  И за две минуты, которые им пришлось простоять перед его еще закрытыми дверями,  маленького Джейкоба успели расплющить в лепешку, малыш получил контузии в  различные части тела, зонтик Барбариной матери отнесло на несколько ярдов в  сторону, после чего он был возвращен ей через головы соседей, а Кит огрел  какого-то грубияна по затылку узелком с яблоками за то, что он напирал на его  родительницу, не жалея сил, — и что тут было крику, представить себе  трудно! Но когда они, наконец, миновали кассу и с билетами в руках сломя голову  помчались дальше и когда они, наконец, очутились в самом цирке и заняли свои  места, лучше которых ничего и быть не могло, даже если б их облюбовать  заранее, — все пережитые неприятности предстали перед ними в таком  забавном свете, что без них и удовольствие было бы не в удовольствие.    

Боже  мой, боже! Какая же красота этот цирк Астли! Стены выкрашены краской, везде  позолота, зеркала! Еле уловимый запах конюшни, сулящий столько чудес впереди;  занавес, за которым, наверно, таится сплошное великолепие; арена внизу,  усыпанная чистыми белыми опилками; публика, рассаживающаяся по местам;  скрипачи, которые настраивают свои скрипки, равнодушно поглядывая по сторонам,  точно им вовсе не хочется, чтобы представление начиналось, и они знают наперед  все, что будет! А как все засияло вокруг, когда длинный ряд ослепительно  сверкающих огней стал медленно подниматься кверху, и какое лихорадочное  волнение вспыхнуло в заде, когда послышался звон колокольчика и музыка заиграла  по-настоящему, оглушая грохотом барабанов и лаская слух нежным перезвоном  треугольников. И разве не права была мать Барбары, сказавшая матери Кита, что  если ходить в цирк, так только в раек, — удивительное дело, почему за него  не берут дороже, чем за места в ложах! И разве трудно понять Барбару, не  знавшую, плакать ей или смеяться от восторга!    

А само  представление! Лошади, про которых маленький Джейкоб сразу же сказал, что они  настоящие; леди и джентльмены, которых он никак не соглашался принять за живых  людей, ибо где же ему приходилось видеть раньше что-либо подобное! Пальба, от  которой Барбара только жмурилась; несчастная леди, исторгавшая слезы у нее из  глаз; тиран, приводивший ее в трепет; смешной кавалер, который пел дуэт со  служанкой героини и пускался в пляс в конце каждого куплета; пони, который  взвивался на дыбы при виде убийцы и отказывался стать на все четыре ноги до тех  пор, пока убийцу не засадят в тюрьму; клоун, который позволял себе бог знает  какие вольности с военным в высоких сапогах; акробатка, которая перепрыгнула  через двадцать девять лент и благополучно опустилась на спину лошади, —  все было изумительно, восхитительно и великолепно! Маленький Джейкоб отхлопал  себе все ладони, Кит кричал «бис» после каждого номера, включая трехактную  пьесу, а мать Барбары в упоении так стучала зонтиком о пол, что сбила его  наконечник почти до самой материи.    

Однако  все эти захватывающие чудеса не мешали Барбаре то и дело обращаться мысленно к  словам Кита, сказанным за чаем, потому что, когда они выходили из цирка, она  спросила его с нервическим смешком, неужели мисс Нелли такая же красавица, как  леди, которая прыгала через ленты.    

— Такая  же? — воскликнул Кит. — Вдвое красивее!    

— Ах,  Кристофер! А по-моему, лучше этой леди и быть не может!    

— Вздор!, —  отрезал Кит. — Она, конечно, ничего, спорить не стану, но в чем тут  секрет? — в том, что размалеванная, расфуфыренная. Да вы, Барбара, первая  красивее ее.    

— О  Кристофер! — сказала Барбара, потупившись.    

— Разумеется,  красивее, — сказал Кит. — И вы сами и ваша матушка.    

Бедная  Барбара!    

Но что  значило все это — даже это! — по сравнению с дальнейшими роскошествами,  которые начались, как только Кит вошел в устричную лавку с таким видом, будто  он дневал и ночевал там, и, даже не взглянув на хозяина за прилавком, провел  свою компанию к отдельному столику — за перегородкой с красной занавесью! к  столику, накрытому белой скатертью и с полным набором судочков, и заказал  свирепому волосатому джентльмену, который был здесь за слугу и который назвал  его, Кристофера Набблса, «сэром», — три дюжины самых крупных устриц да еще  прибавил: «И поживее!» Да, да! «Поживее!» И джентльмен не только выслушал его,  но и выполнил все в точности и живо примчался обратно с хлебом — самым мягким,  с маслом — самым свежим и с устрицами — самыми крупными, какие только бывают на  свете. Потом Кит — вы только подумайте! — возьми да и скажи этому  джентльмену: «Кружку пива!», а джентльмен, вместо того чтобы воскликнуть: «Вы,  собственно, к кому обращаетесь, сэр!» — повторил: «Пива, сэр? Слушаю, сэр!» — и  через минуту подал пиво на стол в маленькой кружке, вроде тех, что носят в  зубах собаки нищих слепцов для сбора подаяний. А когда он удалился, мать Кита и  мать Барбары в один голос признались, что такого стройного, изящного молодого  человека им в жизни не приходилось видеть.    

Вслед за  этим они с аппетитом принялись ужинать. И вот подите же! Барбара, глупышка  Барбара заявила, что больше двух устриц она никак не одолеет, и вы даже  вообразить себе не можете, сколько понадобилось уговоров, чтобы заставить ее  съесть четыре; зато уж мать Барбары и мать Кита не пришлось упрашивать, они ели  вволю и смеялись и веселились так, что Киту было любо-дорого на них смотреть, и  он хохотал и ел за компанию с ними. Но кто больше всех отличился в тот вечер,  так это маленький Джейкоб. Поглядели бы вы, как он уписывал устрицы за обе  щеки, будто самую привычную еду, и с поразительным для его возраста понятием  поливал их уксусом и посыпал перцем, а потом соорудил на столе пещеру из  раковин. А малыш? — малыш будто забыл о сне и, сидя таким паинькой у  матери на коленях, пытался засунуть в рот большой апельсин и все таращился на  огоньки люстры! Поглядели бы вы, как он не мигая смотрел на газовые язычки и  вдавливал пустую раковину в свои пухлые щечки! Да будь у вас каменное сердце,  оно и то растаяло бы от такого зрелища! Короче говоря, трудно было бы мечтать о  более удачном ужине; когда же Кит приказал напоследок подать им стаканчик  чего-нибудь горячего и, прежде чем пустить его вкруговую, провозгласил тост за  здоровье мистера и миссис Гарленд — более счастливой шестерки, чем та, которая  собралась за этим столом, трудно было бы сыскать на всем белом свете.    

Но всякое  счастье в конце концов уходит от нас, не потому ли мы так ждем его следующего  прихода? и поскольку время близилось к вечеру, они решили, что пора и по домам.  Кит с матерью сделали небольшой крюк, чтобы проводить Барбару и мать Барбары на  ночевку к их знакомым и простились с ними, предварительно условившись о встрече  завтра утром перед совместным возвращением в Финчли и обсудив во всех  подробностях, как им лучше провести свой следующий отпуск. Потом Кит посадил  маленького Джейкоба себе на закорки, подал матери руку, чмокнул малыша, и все  их семейство весело зашагало к дому.    

 Глава XL    

     

Полный  того смутного раскаяния, которое пробуждается в нас наутро после праздников,  Кит вышел на рассвете из дому и, чувствуя, как безучастный дневной свет и будни  с их заботами и обязанностями колеблют его веру во вчерашние радости,  отправился на условленное место встречи с Барбарой и ее матерью. Не желая  будить свое маленькое семейство, которое все еще спало, утомленное столь  непривычными похождениями, он положил у очага деньги, сделал там же надпись  мелом, чтобы привлечь к ним внимание матери и сообщить ей, что они оставлены ее  заботливым сыном, и покинул дом с пустыми карманами, но с тяжестью на сердце,  впрочем, не такой уж гнетущей.    

Ох, уж  эти праздники! Почему они оставляют в нас чувство сожаления? Почему мы не можем  отодвинуть их мысленно недели на две назад и с этой удобной дистанции  вспоминать о былом либо со спокойным безразличием, либо с довольной улыбкой?  Почему они преследуют нас, как неприятный вкус во рту после выпитого вчера  вина, как неотделимые от похмелья головная боль, и вялость, и благие намерения,  которые в некоем обширном царстве под землей служат материалом для мощения  дорог, а на земле живут обычно не долее обеда.    

Так что  же тут удивительного, если у Барбары болела голова и если мать Барбары  находилась в дурном настроении и не пощадила даже цирка Астли, заявив, будто  клоун на самом деле гораздо старше, чем им показалось вчера. Кит не нашел  ничего странного в ее словах — какое там! Он и сам подозревал, что актеры —  обманчивые маски этого ослепительного видения — представляли то же самое  третьего дня и будут представлять сегодня и завтра, — и так неделя за  неделей, месяц за месяцем, хотя он и не увидит их. Вот она, разница между  «вчера» и «сегодня». Все мы только и делаем, что спешим в театр или  возвращаемся после него домой.    

Впрочем,  ведь и само солнце греет слабо на утренней заре и только к середине дня  набирается силы и отваги.    

Постепенно  мысли наших путников обратились к вещам более приятным, и когда за разговорами  и смехом они незаметно подошли к Финчли, мать Барбары заявила, что она совсем  не устала и давно не чувствовала себя так бодро. И Кит сказал то же самое, и  Барбара, которая до этого за всю дорогу не вымолвила ни слова. Бедная маленькая  Барбара! Какая она была тихая!    

Домой  Кит и Барбара поспели в самый раз, и, до того как мистер Гарленд спустился вниз  к завтраку, Кит успел почистить пони, так что шерсть у него заблестела не хуже,  чем у любого рысака, и своей точностью и рвением к делу заслужил величайшие  похвалы старичка, старушки и мистера Авеля. В обычный час (вернее, в обычную  минуту и секунду, так как он был сама пунктуальность) мистер Авель вышел из  дому к лондонскому дилижансу, а Кит и старичок отправились в сад.    

Работа в  саду была одной из самых приятных обязанностей Кита, потому что в хорошую  погоду все они проводили там время как дружная семья. Старушка садилась к столу  со своей корзинкой, старичок возился на грядках, или подвязывал ветки, или  щелкал большими садовыми ножницами, или усердно помогал Киту, а Вьюнок  умиротворенно смотрел на них из своего загона. Сегодня было решено заняться  виноградными лозами, и Кит, поднявшись до половины коротенькой лестницы,  принялся орудовать ножницами и молотком, а старичок, с интересом следивший за  каждым его движением, подавал ему по мере надобности то гвозди, то бечевку.  Старушка и Вьюнок, как всегда, наблюдали за ними, каждый со своего места.    

— Итак,  Кристофер, — заговорил вдруг мистер Гарленд, — у тебя завелся новый  друг, а?    

— Прошу  прощения, сэр? — сказал Кит, глядя на него с лестницы.    

— Я  слышал от мистера Авеля, что у тебя завелся новый друг в конторе, —  повторил старичок.    

— А!  Да, сэр! Очень щедрый джентльмен, сэр.    

— Рад  это слышать, — с улыбкой проговорил старичок. — Но его щедроты на том  не кончатся, Кристофер.    

— Да  что вы, сэр? Вот какой он добрый! Да только мне это не нужно, — сказал  Кит, вбивая заупрямившийся гвоздь в стену.    

— Он  очень хочет, — продолжал старичок, — взять тебя на службу…  Осторожней! Что ты делаешь? Упадешь и расшибешься!    

— Взять  меня на службу, сэр? — воскликнул Кит, бросив работу и с ловкостью  акробата повернувшись на лестнице лицом к хозяину. — Да он, наверно,  пошутил, сэр!    

— Нет,  нет, — ответил мистер Гарленд. — Он так и сказал мистеру Авелю.    

— Да  что же это такое? — пробормотал Кит, переводя тоскливый взгляд с хозяина  на хозяйку. — Я на него просто диву даюсь!    

— Имей  в виду, Кристофер, — продолжал мистер Гарленд, — дело обстоит для  тебя очень серьезно, и ты должен понять это и обдумать все как следует. Этот  джентльмен может платить тебе гораздо больше… Впрочем, если вникнуть в  отношения между хозяевами и слугами, вряд ли он отнесется к тебе с большей  лаской и доверием, чем мы… Но жалованья у тебя прибавится.    

— Ну  что ж, — сказал Кит, — когда так, сэр…    

— Подожди  минутку, — остановил его мистер Гарленд. — Это еще не все. Ты служил  верой и правдой своим прежним хозяевам, а если труды этого джентльмена не  пропадут даром и он разыщет их, тебя ждет щедрое вознаграждение. Не говоря уже  о счастье, — еще серьезнее добавил старичок, — о счастье снова  увидеться с теми, кому ты так бескорыстно предан. Обсуди все, Кристофер, и не  спеши принимать необдуманное, опрометчивое решение.    

Но Кит  сделал выбор сразу, — правда, это стоило ему мгновенного укола, мгновенной  боли в сердце, так как последний довод мистера Гарленда нашел отклик у пего в  мыслях, посулив осуществление всех былых надежд и мечтаний. Однако это прошло,  и Кит твердо сказал, что джентльмену с самого начала надо было подыскивать себе  другого слугу.    

— Он  думает, меня можно переманить! Да кто ему дал право так думать, сэр! —  воскликнул Кит, постучав с полминуты молотком и снова поворачиваясь к мистеру  Гарленду. — Тоже, нашел дурака!    

— Он  так и скажет, Кристофер, если ты отвергнешь его предложение, —  многозначительным тоном ответил мистер Гарленд.    

— Ну  и пусть! — крикнул Кит. — Пусть говорит все что угодно, сэр! Меня его  мнение не интересует, сэр! Знаете, когда я буду дураком — круглым дураком?  Когда брошу хозяина с хозяйкой, добрее которых нет на всем свете и которые  взяли меня с улицы — нищего, голодного; вы, может, даже не представляете, сэр,  какого голодного! Брошу и перейду на службу к этому джентльмену или к  кому-нибудь еще! Если мисс Нелл вернется, сударыня, — тут Кит обратился к  хозяйке, — это совсем другое дело. Может, я ей понадоблюсь, и тогда вы  разрешите мне кое-когда помогать им в свободное время. Но, видно, слова моего  старого хозяина сбудутся — она вернется богатая, а богатой барышне я не нужен.  Нет, нет! Кит грустно покачал головой. — Я мисс Нелл больше не понадоблюсь,  и хорошо, если не понадоблюсь, да благословит ее бог! Хотя повидаться с ней мне  бы очень хотелось.    

Тут Кит  загнал гвоздь в стену, ударив по нему молотком гораздо сильнее, чем это  требовалось, и снова повернулся лицом в сад.    

— Опять  же, возьмите пони, сэр, — возьмите Вьюнка, сударыня. Ишь как он все  понимает, сэр! Услышал, что говорят о нем, и заржал! Да разве Вьюнок подпустит  к себе кого-нибудь, кроме меня, сударыня? А ваш садик, сэр? А мистер Авель,  сударыня? Неужто мистер Авель расстанется со мной, сэр? Неужто кто другой будет  так любить сад, сударыня? Моя мать не перенесет этого, сэр, а маленький Джейкоб  выплачет себе все глаза, сударыня, если ему только сказать, что мистер Авель  отпустил меня, — и это после того, как мистер Авель сам говорил мне на днях:  «Надеюсь, мы с тобой долгие годы будем вместе, Кристофер».    

Трудно  сказать, сколько времени простоял бы Кит на лестнице, поворачиваясь по очереди  то к хозяину, то к хозяйке — и большей частью невпопад, — если бы в саду  не появилась в эту минуту Барбара с известием, что из конторы прислали  посыльного с запиской. Подав записку мистеру Гарленду, она бросила недоуменный  взгляд на ораторствующего Кита.    

— А! —  воскликнул старичок, прочитав записку. Попроси его сюда. — И когда Барбара  легкими шажками пошла к дому, он сказал Киту, что на этом их разговор закончен  и что им так же не хочется расставаться со своим слугой, как и ему с ними, в  чем старушка горячо поддержала его.    

— Тем  не менее, Кристофер, — добавил мистер Гарленд, глядя на записку, которая  была у него в руке, если этому джентльмену понадобятся твои услуги на час  другой и даже на несколько дней, мы не станем ему отказывать, и ты тоже не  отказывайся. А! Вот и молодой человек! Здравствуйте, сэр!    

Приветствие  относилось к мистеру Чакстеру; он с важным видом шествовал по садовой дорожке,  в шляпе, сдвинутой набекрень, из-под которой свисали длинные волосы.    

— Надеюсь  видеть вас в добром здравии, сэр, — провозгласил этот джентльмен. — И  вас тоже, сударыня. Прелестный домик, сэр! А местность просто очаровательная!    

— Вы  изволили приехать за Китом? — спросил мистер Гарленд.    

— Нас  ожидает кэб, — отвечал конторщик. — Великолепный рысак, серый в  яблоках. Вы знаток по этой части, сэр?    

Сославшись  на свою полную неосведомленность в подобного рода делах и пожалев, что не  сумеет оценить достоинства серого в яблоках, мистер Гарленд отказался от его  осмотра, а вместо этого предложил мистеру Чакстеру откушать. Легкий завтрак был  подан немедленно, и состоял он из холодных блюд, с придачей двух бутылок одной  с вином, другой с элем.    

Вкушая  эти яства, мистер Чакстер прилагал все силы к тому, чтобы очаровать своих  гостеприимных хозяев и внушить им уверенность в умственном превосходстве  горожан перед сельскими жителями. С этой целью он обратился к последним  городским сплетням — области, в которой друзья справедливо считали его  непревзойденным знатоком. Так, например, ему ничего не стоило поделиться со  своими слушателями достовернейшими сведениями о стычке между маркизом Миэлером  и лордом Бобби, поводом к которой послужила бутылка шампанского, а вовсе не  паштет из голубей, как сообщалось в газетах. Те же сомнительные источники  утверждали, будто бы лорд Бобби сказал маркизу Мизлеру: «Мизлер! Один из нас  враль, только не я», — тогда как на самом деле сказано было: «Миэлер! Вы  знаете, где меня найти, и, черт вас побери, не поленитесь сделать это, когда я  вам понадоблюсь!» — что, разумеется, совершенно меняло характер этой интересной  ссоры и представляло ее в новом свете. Кроме того, мистер и миссис Гарленд  узнали точную сумму содержания, которое получала от герцога Тигсберри Виолетта  Стетта из Итальянской оперы и которое выдавалось ей вопреки слухам три раза в  год, а не каждое полугодие, исключая, а не включая (как уверяли некоторые  бессовестные лгуны), драгоценности, духи, пудру для париков пяти лакеям и две  ежедневных смены лайковых перчаток пажу. Заверив старичка и старушку, что они  вполне могут положиться на его полную осведомленность в подобного рода вопросах  и не ломать больше над ними голову, мистер Чакстер угостил их сплетнями из мира  театрального, а также придворного и на том закончил эту захватывающе  интересную, изысканную беседу, которую он вел один без чьей-либо помощи в  продолжение сорока пяти минут, если не больше.    

— Ну-с,  а теперь, когда коняшка малость отдышалась, — сказал мистер Чакстер,  грациозно поднимаясь из-за стола, — мне пора и восвояси.    

Ни  мистер, ни миссис Гарленд не стали удерживать гостя (вероятно, понимая, что  такого человека нельзя надолго отрывать от привычной ему сферы действий), и  вскоре мистер Чакстер и Кит покатили в город — Кит, примостившись на козлах  рядом с кэбменом, а мистер Чакстер — соло, внутри экипажа, высунув по сапогу в  оба передних окна.    

Когда  они подъехали к дому нотариуса. Кит сразу прошел в контору. Мистер Авель усадил  его там на стул и попросил подождать, ибо одинокий джентльмен куда-то удалился  и мог вернуться не скоро. Так оно и оказалось — Кит успел пообедать, выпить  чаю, прочитать в «Юридическом листке» и «Почтовом справочнике» статейки легкого  содержания и несколько раз вздремнуть, прежде чем джентльмен, с которым он  виделся здесь третьего дня, впопыхах влетел в контору.    

Он  заперся с мистером Уизерденом у него в кабинете, и туда же спустя некоторое  время вызвали на подмогу мистера Авеля, а затем и недоумевающего Кита.    

— Кристофер, —  сказал джентльмен, едва завидев его на пороге. — Я разыскал твоего старого  хозяина и маленькую хозяйку.    

— Да  что вы, сэр! Неужто правда! — воскликнул Кит, и глаза его радостно  засверкали. — Где же они, сэр? Здоровы ли? Они… они близко отсюда?    

— Нет,  далеко, — ответил джентльмен, покачивая головой. — Но я сегодня же  выезжаю за ними и хочу взять тебя с собой.    

— Меня,  сэр? — Кит был вне себя от восторга и удивления.    

— А  сколько до того городка, куда меня направляет этот собачник? — в раздумье  проговорил незнакомец, поворачиваясь к нотариусу. — Миль шестьдесят?    

— Да,  шестьдесят — семьдесят.    

— Гм!..  Придется ехать на почтовых всю ночь, тогда к утру поспеем. Теперь дело вот в  чем: меня они не узнают, и девочка (да благословит ее бог!) подумает, что я,  неизвестный им человек, покушаюсь на свободу старика. Как по-вашему, стоит мне  взять с собой этого мальчика, чтобы он убедил их в моих добрых намерениях? Ведь  его-то они сразу узнают.    

— Разумеется,  сэр! — согласился нотариус. — Возьмите с собой Кристофера, непременно  возьмите.    

Кит слушал,  и физиономия у него вытягивалась все больше и больше.    

— Прошу  прощенья, сэр, — сказал он, — но если я только за этим вам  понадобился, боюсь, как бы нам не испортить всего дела. Мисс Нелл, сэр, она-то  меня, конечно, вспомнит, она мне доверится, но старый хозяин… не знаю почему,  сэр, да этого никто не знает… старый хозяин после своей болезни имени моего не  хотел слышать. Мисс Нелл сама меня просила, чтобы я не показывался ему на  глаза. Как мне хочется поехать, я выразить вам не могу, но, право, сэр, лучше  не надо, не то вы все испортите.    

— Новое  препятствие! — воскликнул нетерпеливый джентльмен. — Неудачи  преследуют меня! Неужели нет человека, который знал бы их и которому они могли  бы довериться? Они жили замкнуто, но неужели не найдется такого человека?    

— Подумай,  Кристофер, — сказал нотариус.    

— Нет  такого человека, — ответил Кит. — Нет, есть! Моя мать!    

— Они  знали ее? — спросил джентльмен.    

— Еще  бы не знать! Да она постоянно к ним ходила и сколько добра от них видела, не  меньше, чем я. Ведь мы, сэр, думали, что они переберутся к нам на житье!    

— Так  где же эта женщина, черт возьми! — воскликнул джентльмен, хватаясь за  шляпу. — Почему ее нет здесь? Почему эта женщина куда-то запропастилась в  самую нужную минуту?    

Одинокий  джентльмен ринулся вон из конторы, видимо намереваясь схватить мать Кита в  охапку, силой усадить в почтовую карету и увезти с собой, но это неслыханное по  дерзости похищение было предотвращено соединенными усилиями нотариуса и мистера  Авеля. Им удалось кое-как образумить торопыгу и убедить его справиться сначала  у Кита, сможет ли и захочет ли миссис Набблс сразу, без предупреждения,  пуститься в такое путешествие.    

Тут Кит  вдруг замялся, одинокий джентльмен снова вышел из себя, нотариус с мистером  Авелем снова принялись успокаивать его. В конце концов, подумав хорошенько и  взвесив все обстоятельства дела. Кит пообещал от имени матери, что она  соберется в путь через два часа, и вызвался доставить ее к этому времени в  контору в полном дорожном снаряжении.    

Дав  такое обязательство — надо сказать, довольно рискованное и трудное, — Кит  не стал терять ни минуты и побежал домой, чтобы немедленно привести его в  исполнение.    

 Глава XLI    

     

Кит  мчался по людным улицам, ни на кого и ни на что не глядя, врезался в толпы  пешеходов, перебегал запруженную экипажами мостовую, нырял в переулки и  проходные дворы и, наконец, стал как вкопанный перед лавкой древностей —  отчасти по привычке, отчасти для того, чтобы перевести дух.    

Был  хмурый осенний вечер, и в унылых сумерках знакомый дом показался Киту особенно  мрачным. Опустевший, холодный, с побитыми стеклами, с расшатанным ржавым  переплетом окон он темным пятном делил пополам ярко освещенную, шумную  улицу, — и это унылое зрелище, так не соответствовавшее радужным планам,  которые строил мальчик, пронзило ему сердце, словно разочарование или горе.  Киту хотелось, чтобы в трубе этого дома гудел жаркий огонь, чтобы в окнах горел  свет, чтобы там ходили люди, слышались веселые голоса, — ему хотелось  уловить здесь хоть что-нибудь, что подкрепило бы надежды, зародившиеся так недавно.  Он не думал найти лавку древностей преображенной — этого просто не могло быть,  и все же мечты и ожидания, приведшие его сюда, сразу увяли и на них легла  печальная темная тень.    

Но, к  счастью, Кит не отличался ни ученостью, ни глубокомыслием, чтобы пугаться  предвестников грядущей беды, и, не обладая умозрительными очками, которые  придали бы ему прозорливости, увидел перед собой только мрачный дом, неприятно  поразивший его своим несоответствием с тем, чем он мысленно тешил себя. И  подумав почему-то, что не надо было прибегать сюда, он помчался дальше еще  быстрее, стараясь наверстать упущенное время.    

«А вдруг  я ее не застану, — думал Кит, подходя к бедному домику матери, — и не  смогу разыскать? Ведь тогда этот нетерпеливый джентльмен опять рассердится. Так  и есть! Окна темные, и дверь на замке! Да простит меня господь, но если тут не  обошлось без богоспасаемой Маленькой скинии, так будь она… впрочем, нет, не  надо», — вовремя осекся Кит и постучал в дверь.    

На  первый его стук никто не отозвался, но после второго из дома напротив выглянула  женщина и спросила, кто пришел к миссис Набблс.    

— Это  я, — ответил Кит. — Вы не знаете, где она? Не… не в Маленькой  скинии? — Он с трудом выговорил название ненавистной ему молельни и  постарался вложить как можно больше презрения в эти слова.    

Соседка  утвердительно кивнула головой.    

— Расскажите  мне, пожалуйста, где она находится, — попросил Кит. — Я прибежал за  матерью по спешному делу и должен увести ее оттуда во что бы то ни стало, даже  если она сама забралась там на кафедру.    

Выведать  дорогу к этому храму оказалось не легко, потому что соседи не принадлежали к  его прихожанам и если знали о нем, так только понаслышке. Наконец одна из  подружек миссис Набблс, которая, настроившись на благочестивый лад после  совместного чаепития, раза два провожала ее в молельню, дала Киту все нужные  ему сведения, и он тотчас же побежал дальше.    

Маленькая  скиния могла бы ютиться и не в такой глуши и дорога туда могла быть и попрямее,  хотя в таком случае джентльмен, который возглавлял прихожан, лишился бы  возможности ссылаться на извилистость пути, ведущего к ней, и уподоблять ее на  этом основании раю, в отличие от приходской церкви, что стояла на большой  проезжей улице. Впрочем, Кит все же нашел Маленькую скинию и, помедлив за  дверью, чтобы отдышаться и войти с приличествующей такому месту  благопристойностью, переступил ее порог.    

Следует  признать, что молельня эта до некоторой степени оправдывала свое название,  будучи действительно очень маленькой скинией — скинией самых скромных размеров,  с весьма скромным количеством скромных скамей и скромной кафедрой, откуда некий  скромный человечек (по ремеслу сапожник, а по призванию священнослужитель)  произносил отнюдь не скромным голосом отнюдь не скромную по длине проповедь,  если судить об этом по состоянию его паствы, ибо, хоть и скромная числом, она  состояла большей частью не из слушающих, а из спящих.    

Среди  последних была и мать Кита, которая просто не могла держать глаза открытыми  после вчерашних похождений и, чувствуя, что речи проповедника самым решительным  образом поддерживают и поощряют их намерение закрыться, в конце концов  поддалась охватившей ее дремоте и уснула — впрочем, не очень крепко, ибо время  от времени она вдруг испускала легкие, почти невнятные стоны, как бы отдавая  должную дань поучениям, несшимся с кафедры. Малыш тоже спал у нее на коленях. А  Джейкоб, который по молодости лет тяготился этим затянувшимся духовным  пиршеством, втайне предпочитая ему устриц, то погружался в глубокий сон, то  вскидывался как встрепанный, в зависимости от того, что брало в нем верх —  желание спать или страх, как бы не навлечь на свою голову какое-нибудь  каверзное замечание из уст проповедника.    

«Ну вот,  я здесь, — рассуждал сам с собой Кит, тихонько присев на пустую скамью,  отделенную от матери только проходом. — Но как же дать ей знать о себе?  Как увести ее? Я все равно что за тридевять земель отсюда. Ведь она не  проснется до самого конца. А вот опять часы бьют!.. Хоть бы он передохнул  минутку, хоть бы они запели все хором!» Но никакой надежды на то, что хотя бы  одно из этих желаний Кита свершится в течение ближайших двух часов, не могло и  быть. Проповедник продолжал докладывать своим прихожанам, в чем он намерен  убедить их, до того как они разойдутся по домам, — и даже если бы половина  обещанного выскочила у него из головы, все равно ему не удалось бы закончить  свои поучения раньше этого срока.    

Вне себя  от беспокойства Кит стал озираться по сторонам и, остановившись взглядом на  маленькой скамейке перед кафедрой, так и ахнул — там сидел Квилп!    

Он  протер глаза раз-другой… Нет! Они не обманывали его, это был Квилп, — и  Квилп, с обычной усмешкой на давно не мытой физиономии, сидел, держа руки на  коленях, положив шляпу на деревянный пюпитр, а взгляд его был устремлен в  потолок. Он не смотрел ни на Кита, ни на его мать, он будто и не подозревал об  их присутствии, и все же Кит чувствовал, что внимание этого хитрого беса  сосредоточено на них и только на них.    

Однако,  как ни поразило Кита появление карлика среди прихожан Маленькой скинии,  возможно чреватое неприятностями, а то и бедой, ему надо было думать не об  этом, а о том, как увести отсюда свою родительницу, ибо с приближением вечера  дело начинало принимать серьезный оборот. Поэтому, дождавшись очередного  пробуждения маленького Джейкоба, он постарался привлечь к себе его блуждающий  взор (что было не так уж трудно — понадобилось только разок чихнуть) и знаками  велел ему разбудить мать.    

И надо  же было, чтобы именно в эту минуту проповедник, увлеченный каким-то пунктом  своей проповеди, свесился с кафедры, так что позади нее оставались только его  ноги, и, держась левой рукой за край, а правой отчаянно размахивая над головой,  уставился, — а может быть, это только так казалось? — прямо в глаза  маленькому Джейкобу, точно грозя и взглядом и напряженной позой, что, если  Джейкоб шевельнет хоть одним мускулом, он, проповедник, «бросится» на него,  причем в самом прямом, а не переносном смысле слова. Попав в такую ужасную  переделку, несчастный маленький Джейкоб, ошеломленный внезапным появлением Кита  и завороженный взглядом проповедника, сидел на скамье ни жив ни мертв, готовый  каждую минуту зареветь, невзирая на опасность, и так таращил глаза на своего  пастыря, что они, казалось, того и гляди выскочат у него из орбит.    

— Ну,  была не была! — решился Кристофер. Он тихонько встал со скамьи, подошел к  той, на которой сидела миссис Набблс, и молча «сгреб» малыша у матери с колен,  как выразился бы мистер Свивеллер, случись ему присутствовать при этом.    

— Молчи,  мама! — шепнул Кит. — Идем, мне нужно поговорить с тобой.    

— Где  я? — вопросила миссис Набблс.    

— В  богоспасаемой скинии, — сердито буркнул ее сын.    

— И  правда, что в богоспасаемой! — подхватила миссис Набблс. — Ах,  Кристофер! Как я вознеслась духом!    

— Знаю,  знаю! — быстро проговорил Кит. — Только пойдем скорее, мама, на нас  все смотрят. Тише!.. Возьми Джейкоба за руку… вот так.    

— Стой,  сатана, стой! — вдруг завопил проповедник ему вслед.    

— Джентльмен  велит тебе остаться, Кристофер, — прошептала Киту мать.    

— Стой,  сатана, стой! — снова рявкнул проповедник. — Не вводи во искушение  женщину, коя преклонила ухо свое к тебе. Внемли гласу взывающему! Не похищай  агнца из стада! — Проповедник кричал все громче и громче, указуя перстом  на малыша. — Он завладел агнцем, бесценным агнцем! Яко волк, бродящий в  ночи, он позарился на невинного агнца!    

Кит был  добрейшее существо в мире, но, выведенный из себя этими бранными словами и не  на шутку взволнованный своим столь затруднительным положением, он повернулся  лицом к кафедре и, не выпуская малыша из рук, громко сказал: — Ни на кого я не  позарился! Он мой брат!    

— Он  мой брат! — возопил проповедник.    

— Неправда! —  с негодованием сказал Кит. — Как у вас язык поворачивается такое говорить!  И, пожалуйста, перестаньте браниться. Разве я что плохое сделал? Да если бы не  крайняя нужда, я бы не пришел за ними. И если бы вы мне не помешали, все сошло  бы тихо, гладко. Сатану и его сородичей можете поносить сколько вашей душе  угодно, а меня, сэр, будьте любезны оставить в покое.    

С этими  словами Кит гордо вышел из молельни в сопровождении матери и маленького  Джейкоба и, только очутившись на свежем воздухе, смутно вспомнил, что прихожане  просыпались, недоумевающе оглядывались по сторонам, а Квилп, как ни в чем не  бывало, так и остался сидеть в прежней позе, не сводя глаз с потолка и не  обращая ни малейшего внимания на происходившее вокруг.    

— Кит,  Кит! — воскликнула миссис Набблс, поднося платок к глазам. — Что ты  наделал? Разве мне можно будет теперь показаться сюда? Да никогда в жизни!    

— И  слава богу, мама! Вчера вечером ты немножко развлеклась, так неужели же сегодня  обязательно надо сокрушаться и жалеть о чем-то? И ведь это не первый раз. Чуть  только у тебя станет веселей на душе, ты сразу идешь сюда и каешься по указке  этого болтуна. Стыдно, мама!    

— Полно,  сынок, полно! — остановила его миссис Набблс. — Грешно так говорить,  даже в шутку!    

— В  шутку? Какие там шутки! — воскликнул Кит. — Я, мама, считаю, что в  безобидном веселье и в бодрости духа бог не видит большего греха, чем в белых  священнических воротничках, и напрасно эти болтуны одно порочат, а за другое  заступаются. Ну, хорошо, хорошо, не буду! Только обещай больше не плакать. На,  возьми малыша — он полегче, давай мне Джейкоба, и пошли только быстро, а  дорогой я расскажу тебе свои новости, и ты у меня ахнешь, когда все узнаешь. Ну  вот, давно бы так! Теперь, глядя на тебя, никто не скажет, что ты и близко  подходила к Маленькой скинии, и, я надеюсь, с этим навсегда покончено. На, бери  малыша. Ну, Джейкоб, полезай ко мне на закорки и держись крепче за шею, а если  этот пастор назовет тебя с малышом невинными агнцами или барашками, ты ему  скажи, что раз в год и он говорит истинную правду и что пусть, мол, и сам  равняется больше на барашка, чем на кислую подливку к нему. Скажешь, Джейкоб?  Ну, смотри!    

Так,  мешая серьезный разговор с шуткой — ибо он твердо решил сохранить хорошее  расположение духа, Кит очень скоро развеселил мать и братьев и развеселился  сам, и по дороге домой долго рассказывал им обо всем, что произошло в конторе  нотариуса и что заставило его нарушить благолепие Маленькой скинии.    

Миссис  Набблс порядком струхнула, когда услышала, какие от нее требуются услуги, и  совсем растерялась под наплывом самых противоречивых мыслей и сомнений, как,  например: прокатиться в почтовой карете каждому лестно, а с другой стороны,  разве можно оставить детей без присмотра! Но и это препятствие и кучу других,  касающихся некоторых предметов туалета, часть коих находилась в стирке, а часть  никогда и не числилась в ее гардеробе, Кит презрел полностью, ибо что они  значили по сравнению с предстоящим ей огромным удовольствием отыскать Нелл и с  торжеством вернуться вместе с беглецами в Лондон.    

— У  нас в запасе десять минут, мама, — сказал Кит, когда они вошли в  дом. — Вот картонка. Уложи в нее все и пойдем.    

Если  рассказывать, как Кит совал в картонку те вещи, которые не понадобились бы  миссис Набблс ни при каких обстоятельствах, и оставлял все, хоть сколько-нибудь  необходимое; как они вдвоем уговаривали соседку перебраться к ним и побыть это  время с детьми; как дети сначала заливались слезами, а потом вдруг  развеселились, когда им были обещаны такие игрушки, каких и не видано на свете;  как мать Кита без конца целовала их, а Кит не мог найти в себе сил рассердиться  на нее за лишнюю задержку, — повторяю, если рассказывать все это, у нас не  хватит ни времени, ни места. Лучше уж умолчим о таких подробностях и скажем  только, что спустя несколько минут после назначенного срока Кит и его мать  поспели к дому нотариуса, возле которого уже стояла почтовая карета.    

— Эх!  Карета, да четверкой! — вскричал потрясенный Кит. — И ты, мама,  поедешь в ней! Вот она, сэр! Вот моя мать! Она готова, сэр!    

— Прекрасно! —  сказал джентльмен. — Только прошу вас не волноваться, сударыня. Я  позабочусь, чтобы вы не испытывали никаких неудобств в дороге. Где сундук с  обновками для девочки и старика?    

— Здесь, —  ответил нотариус. — Кристофер, клади его наверх.    

— Слушаю,  сэр! — крикнул Кит. — Готово, сэр!    

— Ну,  поехали, — сказал одинокий джентльмен. И с этими словами он подал руку  матери Кита, самым учтивейшим образом подсадил ее в карету и сел рядом с ней.    

Подножка  кверху, дверца хлоп, колеса делают полный оборот — и вот экипаж уже громыхает  по мостовой, а мать Кита, высунувшись из окошка, машет мокрым носовым платком и  кричит во весь голос, прося передать множество последних наставлений Джейкобу и  малышу, но каких именно — этого никто расслышать не может.    

Кит  стоял посреди улицы и смотрел им вслед со слезами на глазах, взволнованный не  столько проводами, сколько предстоящей встречей, которая была уже не за горами.  «Они ушли пешком, — думал он, — не услышав ни от кого доброго слова  на прощанье, а вернутся в карете четверкой, с богатым другом, и всем их бедам  придет конец! Она забудет, что когда-то учила меня писать…» О чем еще думал  Кит, неизвестно, но думы эти завладели им надолго, — потому что карета уже  давно скрылась, а он все стоял, глядя на цепь ярких фонарей, и лишь тогда  вернулся в контору, когда нотариус и мистер Авель, которые сами несколько минут  простояли на улице, прислушиваясь к затихающему вдали стуку колес, уже начали  недоумевать, что бы такое могло задержать его.    

 Глава XLII    

     

Теперь  оставим на время углубившегося в свои думы Кита и, вернувшись к маленькой Нелл,  свяжем нить нашего повествования на том месте, где она оборвалась несколькими  главами раньше.    

В одну  из тех вечерних прогулок, когда, робко следуя издали за двумя сестрами и  сердцем угадывая в их невзгодах что-то общее со своим собственным одиночеством,  она черпала в этом утешение и глубокую радость, хотя такая радость живет и  умирает в слезах, — в одну из таких прогулок в тихие вечерние сумерки,  когда и небо, и земля, и воздух, и чуть слышно журчащая речка, и далекий  колокольный звон — все отвечало чувствам бесприютного ребенка и рождало в нем  умиротворяющие мысли, правда несвойственные детскому возрасту с его бездумными  забавами, — в одно из этих странствований за городом, которые были для нее  теперь единственной усладой и отдыхом от забот, она все еще медлила у реки,  хотя сумрак уступил место тьме и перешел в ночь, и ощущала такое слияние с  мирной, безмятежной природой, что, если бы в этой тишине вдруг раздался громкий  людской говор и засверкали огни, одиночество показалось бы ей несравненно  тягостнее.    

Сестры  давно ушли домой, и она осталась одна. Высоко над нею звездное небо кротко  сияло в беспредельном воздушном просторе, и, вглядываясь в его глубину, она  различала все новые и новые звезды, казалось, вспыхивавшие у нее на глазах, а  за ними еще, еще, и, наконец, все необъятное пространство небесного свода  засияло перед ней вечными, неугасимыми огнями, которым не было числа. Она  нагнулась над спокойной рекой и увидела там отражение того же величественного  звездного строя, что явился голубю в зеркале вод, разлившихся над горными  вершинами и похоронивших в своей бездонной глубине все живое.    

Боясь  нарушить безмолвие ночи и ее очарование, девочка почти не дыша сидела под  деревом. И время и место — все будило в ней мысль за мыслью, и она думала с  надеждой, — а может быть, не столько с надеждой, сколько с  покорностью, — о прошлом и настоящем и о том, что ждало ее впереди.  Последнее время между ней и дедом постепенно возникло отчуждение, и сносить это  было тяжелее, чем все прежние горести. Каждый вечер, а часто и днем, старик  куда-то уходил, один; и хотя она знала куда, знала, что его влечет, слишком  хорошо знала — по непрестанной утечке денег из ее тощего кошелька и по  изможденному лицу деда, — он избегал всяких расспросов, держал свою тайну  про себя и сторонился внучки.    

Она  раздумывала над этой переменой с грустью, омрачавшей для нее тихий вечер, как  вдруг где-то вдали на колокольне пробило девять. Бой часов заставил ее встать,  и она побрела по направлению к городу, по-прежнему погруженная в свои мысли.    

На пути  ей встретились узкие мостки через ручей, и, пройдя по ним в поле, она увидела  впереди красноватый свет, а приглядевшись повнимательнее, убедилась, что это  костер, около которого сидят, вероятно, цыгане из разбитого немного в стороне  от дороги табора. При ее бедности ей нечего было бояться этих людей, и она не  стала обходить их, не желая делать большой крюк, а только прибавила шагу.    

Подойдя  ближе к табору, она, движимая любопытством, бросила робкий взгляд в ту сторону.  У костра, спиной к ней, сидел человек, резко освещенный огнем, и, увидев его,  она сразу остановилась. Потом, словно уверив себя, что этого не может быть, что  это совсем не тот, кто ей показался, — пошла дальше.    

Но тут у  костра заговорили, и голос говорившего слов она разобрать не могла — был знаком  ей, как свой собственный.    

Она  остановилась и посмотрела назад. Человек, который раньше сидел у костра спиной  к дороге, теперь поднялся и стоял, опираясь обеими руками о палку. Его позу,  так же как и голос, она узнала сразу. Это был ее дед.    

В первую  минуту она чуть было не окликнула его, но потом спохватилась: а что это за  люди, почему он очутился с ними здесь? Смутное, нехорошее предчувствие охватило  ее, и, повинуясь ему, она пошла к табору, но не напрямик через поле, а вдоль  живой изгороди, разделявшей его на части.    

Подкравшись  на несколько шагов к костру, она спряталась среди кустов, откуда можно было все  видеть и слышать, оставаясь незамеченной.    

В других  цыганских таборах, встречавшихся им раньше, сновали и женщины и дети, а здесь  был только один рослый, плечистый цыган. Он стоял со сложенными на груди руками  у дерева и то посматривал на огонь, то переводил глаза с густыми черными  ресницами на тех троих у костра, и с плохо скрываемым любопытством  прислушивался к их разговору. Из этих троих один был ее дед, а остальные двое —  Айзек Лист и его здоровяк приятель — игроки, попавшиеся им в трактире в ту  памятную грозовую ночь. Тут же неподалеку виднелся низенький цыганский шатер,  но в нем как будто никого не было.    

— Ну,  что ж вы не уходите? — заглядывая снизу старику в лицо, спросил здоровяк,  с удобством развалившийся на траве. — Торопились не знаю как минуту назад!  Идите — воля ваша.    

— Не  задирай его! — Айзек Лист, сидевший у костра на корточках, точно лягушка,  прищурился и так завел глаза вбок, что ему перекосило всю физиономию. — Он  ничего обидного не сказал.    

— Я  стал нищим по вашей милости! Вы грабите меня и надо мной же насмехаетесь,  глумитесь! — заговорил старик, обращаясь то к одному, то к другому. —  Вы сведете меня с ума!    

Растерянность  и беспомощность этого седовласого младенца так резко расходились с коварством  пройдох, в руки которых он попал, что сердце у девочки защемило от боли. Но она  заставила себя выслушать все до конца и не упустила ни одного слова, ни одного  взгляда.    

— Это  еще что за разговоры, черт подери! — крикнул здоровяк, приподнимаясь на  локте. — Он, видите ли, стал нищим по нашей милости! Вы сами пустили бы  нас по миру, если бы могли, да только где вам! Тоже, игрок! Эти жалкие  крохоборы, слюнтяи всегда так! Как проигрыш, так они скулят, а обчистят других  сами — и глазом не сморгнут. Его, видите ли, грабят! — еще громче крикнул  он. — Поделикатнее надо выражаться, черт вас возьми!    

Здоровяк  снова растянулся на траве и раза два злобно дрыгнул ногой в знак крайнего  негодования. Он, видимо, взял на себя роль задиры, а его дружок роль миротворца  — и, кроме старика, это было бы ясно всякому, так как они совершенно открыто  переглядывались между собой и с цыганом, который, сверкая зубами, одобрительно  посмеивался над их издевательскими шуточками.    

Минуту  старик беспомощно молчал, потом повернулся к своему мучителю: — Вы сами только  что говорили о грабеже. Зачем же нападать на меня? Ведь говорили, говорили?    

— Я  не собираюсь грабить своих партнеров. Законы чести свято соблюдаются между…  между джентльменами, сэр! — возразил ему здоровяк, вовремя спохватившись,  чтобы не сказать совсем другого слова.    

— Не  придирайся к нему, Джоул, — остановил его Айзек Лист. — Видишь, он  сам жалеет, что наговорил лишнего. Ну, продолжай, ты ведь хотел что-то сказать.    

— Размазня  я, сущий теленок! — воскликнул мистер Джоул. — Сижу тут с вами на  старости лет, навязываюсь людям со своими советами, а они плюют на них и меня  же ругают. Всю жизнь я из-за этого страдал. Но что с собой поделаешь! Учили  меня, учили, а с сердцем не могу сладить, очень уж оно у меня жалостливое.    

— Говорю  я тебе, он во всем раскаивается, — продолжал увещевать его Айзек  Лист. — Раскаивается и хочет послушать, что ты скажешь.    

— А  вот хочет ли?    

— Хочу, —  простонал старик и, опустившись на траву, стал раскачиваться всем телом взад и  вперед. — Говорите! Я не могу больше бороться. У меня нет сил. Говорите!    

— Ладно, —  сказал Джоул. — Начну с того места, на котором вы вдруг заартачились. Так  вот, если вам кажется, будто счастье повернется теперь в вашу сторону, в чем я  тоже не сомневаюсь, а больших денег у вас нет — на две-три партии кряду и то не  хватает, воспользуйтесь тем, что вам подсовывает сама судьба. Возьмите  заимообразно, а как только сможете, вернете долг сполна.    

— О  чем тут спорить! — ввернул Айзек Лист. — Если у этой почтенной  женщины из музея восковых фигур действительно есть деньги и она прячет их на  ночь в железную шкатулку да еще не запирает двери на ключ, боясь пожара, —  проще ничего быть не может. Я бы сказал, что здесь виден перст божий, да мне  нельзя так говорить — я человек религиозный.    

— Ты  понимаешь, Айзек, — его приятель сразу оживился и подсел поближе к  старику, сделав знак цыгану, чтобы тот держался в стороне. — Понимаешь,  как обстоит дело? У этой почтенной женщины и днем и вечером толчется народ.  Допустим, залез кто-нибудь к ней под кровать или спрятался в чулане.  Заподозрить можно кого угодно, только не настоящего виновника. А я дам ему  отыграться на все деньги, сколько бы он их ни принес.    

— Ой  ли! — сказал Айзек Лист. — Да твой банк не выдержит!    

— Не  выдержит? — пренебрежительно воскликнул Джоул. — Эй! Подать мне  шкатулку, что зарыта в соломе.    

Услышав  это приказание, цыган нырнул на четвереньках в шатер, пошарил там, пошуршал  соломой и вскоре вернулся с железным ящиком. Джоул отпер его ключом, вынутым из  кармана.    

— Вот  видишь? — сказал он, захватывая пригоршню монет и пропуская ее сквозь  пальцы, как воду. — Слышишь? Знаком тебе звон золота? На, отнеси на место.  Так вот, Айзек, ты заведи сначала свой собственный банк, а потом толкуй.    

Айзек  Лист с притворным смирением стал оправдываться, что он, мол, никогда не  сомневался в состоятельности мистера Джоула — джентльмена, известного своей  порядочностью в делах, и намекнул на шкатулку без всякой задней мысли,  единственно из желания полюбоваться золотом, так как оно хоть и почитается  многими благом призрачным и обманчивым, но ему одним своим видом доставляет  огромное наслаждение, превзойти которое мог бы только переход этого золота в  его собственные карманы. Мистер Лист и мистер Джоул разговаривали друг с  другом, однако взгляды их были прикованы к старику, а он по-прежнему сидел у  костра, уставившись на огонь, но, судя по тому, как подергивались у него лицо и  вся голова, жадно вслушивался в каждое их слово.    

— Мой  совет прост, — сказал Джоул, лениво ложась на траву. — Да я в  сущности все уже объяснил. Намерения мои самые дружеские. Неужто я стал бы  помогать человеку обыгрывать меня, если б не считал его своим приятелем? Конечно,  печься о других глупо, но что поделаешь! Такая у меня натура! И ты надо мной не  насмехайся, Айзек Лист.    

— Мне  над вами насмехаться, мистер Джоул! — воскликнул Айзек. — Да никогда  в жизни! Я только жалею, что сам не могу позволить себе такое великодушие. И вы  правильно говорите: если он останется в выигрыше, долг можно вернуть, а нет,  так…    

— Ну,  что об этом думать! — перебил его Джоул. — Да если даже проиграет  (все может быть, ведь счастье оно изменчиво!), лучше спустить чужие деньги, чем  свои собственные.    

— Ах! —  самозабвенно воскликнул Айзек Лист. — Какое это наслаждение — сорвать  банк! Какое блаженство сгрести со стола деньги — эти блестящие желтенькие  кружочки — и опустить их в карман! Какая радость — восторжествовать, наконец, и  поздравить самого себя с тем, что ты не струсил, не бежал от собственного  счастья, а сам бросился ему навстречу! Какое… вы что, уходите, почтеннейший?    

— Пусть  будет так! — Старик торопливо заковылял прочь, но тут же вернулся. —  Я возьму эти деньги — все до последнего пенни.    

— Вот  это здорово! — крикнул Айзек и, вскочив, хлопнул его по плечу. —  Уважаю за молодой задор! Хаха-ха! Джо Джоул еще пожалеет о своем совете! Мы еще  над ним посмеемся! Ха-ха-ха!    

— Он  даст мне реванш, — возбужденно забормотал старик, указывая на Джоула иссохшей  рукой. — Он поставит монету против монеты, сколько бы их ни было. Помните  это!    

— Я  свидетель, — поддержал его Айзек. — Уж я-то послежу, чтобы все шло  по-честному.    

— Дал  слово — держись, — с притворной неохотой буркнул Джоул. — Отступать  не буду. Когда же мы встретимся? Уж скорей бы покончить с этим. Может, сегодня?    

— Мне  же надо взять деньги, — ответил старик. — Я могу сделать это только  завтра ночью.    

— А  почему не сегодня? — настаивал Джоул.    

— Сегодня  уже поздно, придется спешить, а я так взволнован. Тут требуется осторожность.  Нет, завтра ночью.    

— Ну,  завтра так завтра, — согласился Джоул. — Выпьем на прощанье. За  счастье — кому оно улыбнется. Налей нам!    

Цыган  вынес три оловянные кружки и наполнил их до краев. Старик отвернулся и  пробормотал что-то, прежде чем выпить. Девочка услышала свое имя, вырвавшееся у  него, как вздох, вместе с жаркой мольбой.    

«Господи,  смилуйся над нами! — мысленно воскликнула она. — Не оставь нас в час  испытаний! Как мне спасти его!» Разговор у костра был закончен быстро, и велся  он вполголоса, — ибо речь шла о том, как лучше выполнить задуманное и  отвлечь подозрения в сторону. Потом старик простился со своими искусителями и  ушел.    

Они  долго провожали глазами его понурую, сгорбленную фигуру, медленно двигающуюся  по дороге, махали ему рукой, кричали вслед какие-то напутствия, а когда он  перестал оглядываться и превратился в еле различимую точку вдали, посмотрели  друг на друга и расхохотались.    

— Ну  вот, — сказал Джоул, потирая руки над огнем, — все-таки добились  своего! Однако повозиться с ним пришлось больше, чем я думал. Когда мы впервые  намекнули ему на это? Три недели назад! Как ты думаешь, сколько он принесет?    

— Сколько  бы ни принес, делим поровну, — ответил Айзек Лист.    

Джоул  кивнул.    

— Надо  поскорее кончать, — сказал он, — и отделаться от него. Не то нас  заподозрят. Теперь гляди в оба.    

Лист и  цыган согласились с ним. Посмеявшись над своей одураченной жертвой и решив, что  дальнейшего обсуждения этот предмет не заслуживает, они заговорили на каком-то  жаргоне, непонятном девочке. Речь шла, по-видимому, о важных для них делах;  Нелл решила воспользоваться этим, чтобы скрыться незаметно, и пошла прочь,  скользя в тени изгороди, осторожно пробираясь сквозь кусты или же по дну  оврага. Потом, выйдя на дорогу там, где ее не могли увидеть, она бросилась  домой, не замечая, что руки и ноги у нее исцарапаны в кровь, чувствуя только  кровоточащую рану в груди, — и у себя в комнате, полная отчаяния, упала на  кровать.    

Первой  ее мыслью было — скрыться, бежать немедленно, увести старика отсюда! Лучше  умереть с голоду на дороге, чем подвергать его такому ужасному соблазну. Потом  она вспомнила, что преступление должно совершиться только следующей  ночью, — значит, есть еще время обдумать все и решить, как быть дальше. И  тут же страшная мысль пронеслась у нее в голове: а вдруг он уже там!.. И ей  почудились в ночной тиши пронзительные крики, вопли. Если он попадется на месте  преступления, на что это может толкнуть его? Ведь противостоять ему будет  женщина. Нет сил выносить больше эти муки! Она тихонько подошла к той комнате,  где хранились деньги, открыла дверь и заглянула туда. Слава богу! Его там нет,  а хозяйка спит крепким сном.    

Она  вернулась к себе и стала раздеваться. Но разве сейчас можно спать? Спать!  Неподвижно лежать в постели с такими мыслями! Они овладевали ею все сильнее и  сильнее. И вот, полуодетая, с разметавшимися по плечам волосами, она кинулась в  комнату деда, схватила его за руку и разбудила.    

— Кто  это? — вскрикнул он, приподымаясь с постели и глядя на мертвенно-бледное  лицо внучки.    

— Мне  приснился ужасный сон, — сказала девочка с той твердостью, которая  рождается только в минуты тяжких испытаний. — Ужасный, невыносимый сон. И  это не в первый раз. Я видела седого старика, вот такого же, как ты, он был в  темной комнате, ночью, и крал золото у спящих. Вставай, вставай! — Старик  задрожал всем телом и молитвенно сложил руки.    

— Не  меня проси, — сказала девочка, — не меня, а всевышнего. Он один  убережет нас от злодеяния. Во сне все было как наяву. Я не могу сомкнуть глаз,  не могу больше оставаться здесь, не могу бросить тебя одного в этом доме, где  снятся такие страшные сны. Вставай! Бежим отсюда!    

Он  смотрел на нее, как на призрак, — да она кому угодно могла показаться  сейчас бестелесным призраком, и дрожал все сильнее и сильнее.    

— Нельзя  терять ни минуты, ни одной минуты, — говорила девочка. — Бежим,  бежим!    

— Ночью? —  прошептал старик.    

— Да,  ночью, — ответила она. — Завтра будет уже поздно. Завтра мне опять  приснится этот сон. Бежим! Больше нас ничто не спасет.    

Холодный  пот выступил у старика на лбу, он встал с постели и склонился перед девочкой,  словно перед ангелом, посланным ему небом, готовый идти за ней куда угодно. Она  взяла его за руку и повела за собой. Когда они подошли к комнате, которую он  собирался ограбить, она вздрогнула и заглянула ему в лицо. Какое же оно было  бледное, каким взглядом он ответил на ее взгляд!    

Она  собрала их скудные пожитки в корзину, не отпуская руки деда, точно боясь и на  секунду расстаться с ним. Он надел через плечо свою холщовую сумку, взял палку,  которую она не забыла подать ему, — и они тронулись в путь. Ноги быстро  несли их по прямым городским улицам и узеньким, кривым закоулкам предместья. И  так же торопливо, не оглядываясь назад, взобрались они на крутой холм,  увенчанный древним замком.    

Но когда  обветшалые стены поднялись перед ними вплотную в мягком свете луны, девочка  отвела глаза от этих развалин, увитых диким виноградом, заросшим мхом и  колеблющейся по ветру травой, посмотрела на город, что спал внизу, во мраке  долины, на реку, светлой лентой извивающуюся вдали, на неясные очертания холмов  и, отпустив руку старика, обливаясь слезами, упала ему на грудь.    

 Глава XLIII    

     

Минутная  слабость прошла — девочка снова исполнилась мужества, которое поддерживало ее  до сих пор, и, решив твердо держать в памяти, что они бегут от позора и греха и  что спасение деда зависит только от ее стойкости, ибо им никто не протянет руки  помощи, никто не даст доброго совета, — повела его дальше, уже не  оглядываясь назад.    

Жалкий,  пристыженный старик подчинялся внучке, словно высшему существу, и весь сжимался  перед ней, а она чувствовала в себе новый, неведомый ей раньше подъем духа,  новую бодрость и уверенность в своих силах. Все бремя ответственности за них  обоих лежало теперь на ней одной — делить его было не с кем. Принимать решения  и действовать должна была она. «Я спасла его, — думала Нелл, — и  какая бы опасность, какие беды ни грозили бы нам, я всегда буду это помнить».    

В другое  время мысль, что они без всяких объяснений покинули женщину, которая в простоте  душевной сделала им столько добра, сознание, что их можно обвинить в  неблагодарности, предательстве, и даже боль разлуки с двумя сестрами —  наполнили бы сердце Нелл раскаянием и тоской. Но теперь все это заслонили  тревоги, которыми грозила им полная неизвестности бродячая жизнь, и безвыходность  их положения не позволяла ей впадать в уныние и грустить.    

В  бледном свете луны это и без того прозрачное бледное личико, на котором сквозь  следы забот уже проступали мягкое обаяние и прелесть девичества, эти большие  глаза, эти губы, так твердо и мужественно сжатые, эта стройная и в то же время  хрупкая фигурка — без слов говорили о многом. Но говорили кому? Только  мимолетному ветру, а он подхватывал эту печальную повесть и нес ее дальше, быть  может к изголовью счастливой матери, навевая ей тревожные сны о детстве,  которое увядает, не успев расцвести, и находит покой во сне, не знающем  пробуждения.    

Ночь  пробежала быстро, луна скрылась, звезды потускнели, померкли, и утро, холодное,  как эти звезды, медленно вступило в свои права. Но вот величественное солнце  показалось над далекими холмами и погнало перед собой туман, очищая землю от  призрачных порождений ночи до нового наступления темноты. Когда же оно  поднялось еще выше и стало пригревать землю своими веселыми, теплыми лучами,  старик и девочка легли отдохнуть на берегу канала, у самой воды.    

Нелл  держала деда за руку и долго не сводила с него глаз даже после того, как он  задремал. Но, наконец, усталость взяла свое; пальцы ее ослабли, снова сжались,  снова ослабли, и она уснула рядом со стариком.    

Неясный звук  голосов разбудил девочку, ворвавшись в ее сны. Над ней стоял какой-то неуклюжий  коренастый человек, а двое других смотрели на них с длинной барки, подошедшей к  берегу, пока они спали. Барка эта шла без весел и парусов; пара лошадей  отдыхала на берегу, и ненатянутая бечева мокла в воде.    

— Эй! —  грубовато крикнул барочник. — Что вы здесь делаете?    

— Мы  спали, сэр, — ответила Нелл. — Нам пришлось провести всю ночь в  дороге.    

— Нечего  сказать, подходящее для вас занятие странствовать по ночам! Старику не по возрасту,  а ты больно молода. Куда же вы идете?    

Нелл  замялась и наугад показала на запад. Тогда барочник назвал какой-то юрод и  спросил, не туда ли им надо. Чтобы отделаться от него, Нелл ответила  утвердительно.    

— А  откуда вы? — последовал вопрос, на сей раз более легкий, и Нелл назвала  деревню, где жил их друг, учитель, в надежде, что этот человек не знает тех  мест и на том успокоится.    

— А  я уж подумал, не обидел ли вас кто, а может, и ограбил, — сказал  он. — Ну, ладно, прощайте.    

Нелл  пожелала ему доброго пути и с чувством облегчения увидела, как он сел на  лошадь. Барка тронулась с места, но, отойдя немного, опять остановилась, и  барочник замахал им рукой.    

— Вы  звали меня? — спросила Нелл, подбегая к берегу.    

— Садитесь,  подвезем, — ответили ей с барки. — Нам по дороге.    

Минуту  девочка колебалась, но, вспомнив с трепетом — в который раз. — что люди,  сидевшие в тот вечер у костра, могут погнаться за ускользнувшей от них добычей,  могут снова отнять у нее деда, лишить ее всякой власти над ним, решила принять  предложение, с тем чтобы уничтожить свои следы. Барка подошла к берегу и через  две-три минуты плавно заскользила по каналу, увозя с собой не успевшую как  следует опомниться девочку и старика.    

Солнце  весело поблескивало на прозрачной воде, струившейся то в тени кустов, то по  равнинам, перерезанным ручейками и поросшим лесом на далеких взгорьях, то среди  полей и ферм, обсаженных деревьями. Время от времени из-за рощ выглядывали  деревушки — скромные церковные шпили, коньки соломенных крыш; показывались и  города с величественными церквами, выступавшими сквозь пелену дыма, с высокими  фабриками и мастерскими, громоздившимися над массой домов, — и по тому,  как долго маячили они на горизонте, можно было судить, как медленно движется  барка. Канал проходил большей частью по болотистым местам и пустынным равнинам,  и если не считать работников в полях да зевак, глазевших на барку с мостов, под  которыми она проплывала, — ничто не нарушало однообразия и безлюдности  этого пути.    

Ближе к  вечеру они подошли к небольшой пристани, и Нелл огорчилась, когда один из  барочников посоветовал ей запастись здесь провизией, сказав, что им не дойти до  места своего назначения раньше завтрашнего дня. Несколько пенсов, оставшихся у  нее в кошельке после покупки хлеба у этих новых знакомцев, надо было приберечь,  так как рассчитывать на заработок в чужом городе не приходилось. Она ничего не  могла себе позволить, кроме небольшого хлебца и куска сыра, и вернулась с этим  на барку, а барка простояла у пристани еже полчаса, покуда ее команда угощалась  в харчевне.    

Барочники  принесли с собой пиво и спиртное и, добавив это к выпитому на берегу, скоро  захмелели, а захмелев, начали буянить. Уйдя подальше от темной, грязной каюты,  куда они всячески зазывали своих пассажиров, Нелл села с дедом на открытом  воздухе и испуганно прислушивалась к крикам разгулявшихся пьянчуг. Она была бы  готова идти всю ночь пешком, лишь бы не оставаться здесь.    

Что и  говорить, барочники были народ неотесанный, буйный, и друг с другом они не  церемонились, хотя старик и девочка не могли пожаловаться на грубость с их  стороны. Так, например, когда рулевой и его товарищ заспорили о том, кто из них  первый предложил угостить Нелл пивом, — причем спор этот, к ее  невыразимому ужасу, вскоре перешел в свирепую драку, — ни тот, ни другой  не пытались привязаться к ней, и каждый довольствовался тем, что срывал злобу  на своем противнике, перемежая тумаки словами, к счастью совершенно непонятными  девочке. Ссора была, наконец, улажена следующим образом: победитель толкнул  рулевого в каюту, и сам как ни в чем не бывало стал за руль, а товарищ его,  который, по-видимому, обладал крепким здоровьем, легко выносившим подобные  пустяки, как свалился вниз головой и вверх ногами, так и заснул тут же на месте  и спустя две-три минуты уже мирно похрапывал.    

Тем  временем наступила ночь, и хотя девочка дрожала от холода в легком платье,  мысли ее были заняты не собственными невзгодами и страданиями, а тем, как им с  дедом жить дальше. Мужество, обретенное накануне ночью, служило ей опорой и  сейчас. Старик возле нее, он спит спокойно, и черное дело, на которое его  толкало безумие, не будет совершено. В этом она черпала утешение.    

Вся ее  короткая, но полная тревог жизнь вспоминалась Нелли той ночью. Самые  незначительные случаи, казалось, исчезнувшие из памяти; лица, когда-то мелькнувшие  перед ней и давно забытые; слова, оставленные без внимания; то, что было год  назад, вперемежку с тем, что было лишь вчера; знакомые места, мерещившиеся ей в  обманчивых очертаниях прибрежного ландшафта. Странная путаница в мыслях: как  они попали сюда, куда едут, что это за люди вокруг? Чьи-то голоса, вопросы,  такие явственные, что она вздрагивала и оглядывалась, готовая ответить, —  все эти несвязные ощущения и образы, неизменно сопутствующие бессоннице,  тревоге и постоянной перемене мест, не давали ей ни минуты покоя.    

Погруженная  в свои думы, она случайно посмотрела на рулевого, и тот, уже успев перейти от  пьяного буйства к пьяной чувствительности, вынул изо рта трубку, обмотанную для  прочности шпагатом, и вдруг попросил спеть ему песню.    

— У  тебя очень нежный голосок, очень добрые глазки и очень хорошая память, —  заявил этот джентльмен. — Голос твой я слышу, глаза вижу, а насчет памяти  догадываюсь. Но догадки мои всегда правильны. Сию же минуту спой мне песню!    

— Я  ни одной не помню, сэр! — сказала Нелл.    

— Ты  помнишь сорок семь песен, — продолжал он таким решительным тоном, что о  споре с ним нечего было и думать. — Ровным счетом сорок семь. Одну  какую-нибудь спой — самую лучшую. Ну, начинай сию же минуту!    

Дрожа от  страха, как бы не рассердить его, Нелл запела песенку, выученную когда-то  давно, в более счастливые времена, и так угодила ею своему слушателю, что он  столь же повелительным тоном потребовал другую, да к тому же подхватил припев,  искупая незнание слов и мотива необыкновенной мощью голоса. Эти оглушительные  рулады разбудили его товарища, он, пошатываясь, вышел на палубу и, пожав своему  недавнему противнику руку, торжественно заявил, что пение для него величайшая  радость, услада и утеха в жизни и что более приятное занятие трудно себе  представить. От третьей просьбы, вернее уже не просьбы, а требования, Нелл тоже  не могла отказаться; на этот раз припев подхватил и верховой. Не имея  возможности участвовать в ночном кутеже своих приятелей, он ревел теперь во всю  глотку за компанию с ними. Усталая, измученная девочка развлекала их всю ночь  напролет, без конца повторяя все те же песни, и не один фермер беспокойно  вздрагивал во сне и забирался с головой под одеяло, чтобы не слышать этого  дикого нестройного хора, который доносил до него ветер.    

Наконец  наступило утро. Но лишь только стало светать, хлынул дождь. Так как Нелл не  могла выносить смрада, стоявшего в каюте, барочники, в благодарность за ее  труды, дали ей парусину и кусок брезента, и они со стариком укрылись ими от  дождевых струй. Дождь лил все сильнее и сильнее и к полудню так припустил, что  конца ему не предвиделось.    

Между  тем они приближались к месту назначения барки. Вода в канале становилась все  мутнее и грязнее, навстречу им то и дело попадались другие суда; черные от  шлака дороги и кирпичные строения свидетельствовали о близости большого  промышленного города, а беспорядочно разбросанные дома указывали на то, что  предместья его начинаются уже здесь. И вот, наконец, множество крыш, фабрики,  сотрясаемые оглушительным гулом и рокотом машин, высокие трубы, клубы черного  дыма, который зловонным облаком сгущался над домами и затемнял воздух, стук  молотов о наковальни, уличный шум и говор толпы, сливающиеся воедино, —  все это возвестило странникам, что путешествие их окончено.    

Барка  подошла к пристани. Команда ее тотчас же принялась за работу. Старик и девочка  хотели поблагодарить своих новых знакомцев, а заодно расспросить дорогу к  городу, но, так и не дождавшись их, вышли грязным переулком на людную улицу и  стали там под проливным дождем, растерянные, испуганные, всему чуждые, словно  они жили тысячу лет назад и теперь, воскреснув из мертвых, как по волшебству  перенеслись сюда, в этот шум, гул и грохот.    

 Глава XLIV    

     

Пешеходы  безостановочно шли по тротуарам двумя неистощимыми встречными потоками и, поглощенные  каждый сам собой, размышляли о своих делах, не обращая внимания ни на подводы и  фургоны, громыхающие железной кладью, ни на цоканье подков по скользкому  мокрому булыжнику, ни на шум дождя, барабанящего в оконные стекла и по  зонтикам, ни на бесцеремонные толчки, ни на гул и грохот людной улицы в самые  горячие часы дня. А двое бедных странников, ошеломленные этой лихорадочной  суетой, чувствовали свою полную непричастность к ней и, растерянно, тоскливо  глядя на людские толпы, томились таким одиночеством, которое можно сравнить  лишь с жаждой потерпевшего крушение моряка, когда он, подхваченный могучим  океанским валом, поводит воспаленными глазами, почти ослепшими от блеска  окружающей его со всех сторон воды, и тщетно мечтает о капле влаги, чтобы освежить  запекшиеся губы.    

Они  спрятались от дождя под низкой аркой ворот и, стоя там, всматривались в лица,  мелькавшие мимо, в надежде поймать хоть на одном из них проблеск сочувствия и  внимания к себе. Прохожие кто хмурился, кто улыбался и бормотал что-то, кто жестикулировал  на ходу, точно готовясь к предстоящему важному свиданию; у некоторых на лице  так и было написано: пройдоха, — другие смотрели нетерпеливо, озабоченно  или вяло и тупо; вот этому, видать, сильно повезло, а у того сорвалось, не  выгорело. Незаметно приглядываться к этим людям со стороны было все равно, что  выслушивать от них самые сокровенные признания. В тех местах, где царит  оживление и суета, где каждый занят своим делом и с уверенностью может сказать  то же самое о других, характер и мысли человека ясно проступают в его чертах.  Но там, где просто гуляют, куда приходят людей посмотреть и себя показать, на  лицах мелькает одно и то же выражение, меняющееся лишь в оттенках. В деловые,  будничные часы человеческое лицо правдивее; и эта правда не нуждается в словах,  она говорит сама за себя.    

Занятая  такими наблюдениями, которым особенно способствует чувство одиночества, девочка  продолжала с интересом всматриваться в прохожих, временами совершенно забывая о  своих горестях. Но дождь, холод, голод и желание хоть где-нибудь приклонить  отяжелевшую от усталости голову скоро вернули ее к прежним мыслям. Никто из  этих людей не замечал их, обратиться ей было не к кому. Подождав еще немного,  они вышли из своего убежища и смешались с толпой.    

Наступил  вечер. Старик и девочка по-прежнему бродили по уже опустевшим улицам,  угнетаемые все тем же чувством одиночества и сознанием, что они никому не нужны  здесь. Фонари и освещенные окна лавок только усиливали эту тоску бесприютности,  ускоряя приход ночи и темноты. Дрожа от сырости и холода, девочка изнывала и  телом и душой, и ей нужно было все ее мужество, вся твердость духа лишь для  того, чтобы устоять на ногах.    

Зачем  они пришли в этот шумный город с его мерзкой житейской борьбой, когда есть  столько тихих мирных мест, где даже голод и жажда были бы не так мучительны!  Они песчинки здесь, затерявшиеся в океане человеческого горя и нищеты, зрелище  которых заставляло их еще сильнее чувствовать свое отчаяние и свои муки.    

В  придачу ко всем бедам Нелл приходилось теперь сносить и попреки деда,  начинавшего роптать, что его заставили покинуть надежное пристанище, и звавшего  ее вернуться назад. Денег у них не осталось, надежды на помощь не было никакой,  и они пошли по опустевшим улицам к реке, думая разыскать барочников и  попроситься к ним на ночлег. Но и тут их постигло разочарование — ворота  пристани были уже на запоре, и яростный лай собак заставил их повернуть  обратно.    

— Придется  спать на улице, дедушка, — чуть слышно проговорила Нелл, когда и эта  надежда рухнула. — А завтра будем просить милостыню, доберемся с тобой до  какого-нибудь тихого местечка и там поищем работу.    

— Зачем  ты завела меня сюда! — гневно воскликнул старик. — Мне душно на этих  нескончаемых улицах! Там, в тиши, было лучше. Зачем ты заставила меня уйти  оттуда!    

— Затем,  чтобы тот сон больше не повторился, — твердым голосом ответила девочка и  тут же расплакалась. — Нам надо жить среди бедняков, не то он опять  приснится мне. Дедушка, милый, я знаю, ты старенький, слабый, но посмотри на  меня! Ведь мне тоже не легко, а разве я позволю себе хоть слово жалобы, если ты  будешь терпеть все молча!    

— Бедная  моя, бездомная сиротка? — Старик сжал руки, словно впервые увидев перед  собой измученное лицо внучки, ее забрызганное грязью платье, опухшие от ходьбы  ноги. — Вот до чего я довел тебя! Неужели все мои старания тщетны? Неужели  я понапрасну лишился прежнего счастья и всего, что у меня было?    

— Если  бы мы очутились сейчас где-нибудь за городом, далеко отсюда, — с  притворной веселостью заговорила Нелл, когда они снова побрели по улицам,  высматривая себе пристанище на ночь, — я уложила бы тебя под каким-нибудь  высоким старым деревом, и оно ласково раскинуло бы над нами свои зеленые ветви  и покачивалось и шелестело бы листвой, будто уговаривая нас уснуть, пока оно  будет сторожить наш сон и являться нам в сновидениях! Боже! Пусть это сбудется  завтра… Ну, хоть послезавтра! А сейчас, дедушка, не жалей, что я привела тебя  сюда. В этой толпе, в сутолоке мы скорее затеряемся, и если жестокие люди  вздумают разыскивать нас, они не найдут наших следов. Мы с тобой должны  радоваться этому. Смотри! Вот арка — там, правда, темно, но сухо, и ветром не  продует… Кто это?    

Приглушенно  вскрикнув, Нелл отпрянула от человека, который вдруг выступил из-под темной  арки ворот, где они хотели спрятаться, и остановился, вглядываясь в них.    

— Чей  это голос? — послышался вопрос. — Кто-нибудь знакомый?    

— Нет, —  робко ответила девочка. — Мы совсем чужие в этом городе и хотели отдохнуть  тут, потому что у нас нет денег на ночлег.    

Неподалеку  горел тусклый фонарь — единственный здесь, но его было достаточно, чтобы  осветить маленький квадратный дворик. Человек знаком подозвал туда старика и  девочку, и сам стал в полосе света, как бы давая этим понять, что ему незачем  прятаться, что у него нет ничего плохого в мыслях.    

Одежда на  нем была убогая, разводы копоти подчеркивали бледность его лица, но он,  вероятно, никогда не мог похвалиться здоровьем, судя по обтянутым скулам,  заострившемуся носу, глубоко запавшим глазам и особенно по взгляду этих глаз —  спокойному, терпеливому. В его резком голосе не слышалось грубых ноток, а в  выражении сурового лица, обрамленного длинными черными волосами, не было ни  жестокости, ни злобы.    

— Почему  же вам вздумалось ночевать именно здесь? — спросил он и добавил,  пристально посмотрев на девочку: — Вернее, почему вы так поздно спохватились о  ночлеге?    

— Несчастья  преследуют нас, — ответил старик.    

— А  разве вы не знаете, — продолжал незнакомец, еще внимательнее приглядевшись  к Нелл, — что она промокла до нитки? Ей нельзя оставаться на улице под  дождем.    

— Знаю!  Видит бог, знаю! Но что мне делать! Незнакомец снова посмотрел на девочку и  осторожно коснулся ее платья, с которого струйками сбегала вода. — Я могу  предложить вам ночлег, — сказал он после минутного молчания. — Там  тепло, но больше ни на что не рассчитывайте. Сам я живу здесь, — он  показал в глубь двора, — но там, куда я вас поведу, девочке будет и  спокойнее и удобнее. Правда, место не бог весть какое уютное, но если вы  доверитесь мне, то проведете ночь у огня. Видите красный свет вон в той стороне?    

Они  подняли глаза и увидели мрачное зарево на темном небе — отсвет полыхающего  где-то пламени.    

— Это  недалеко. Ну, как, пойдете? Вы собирались спать на холодных камнях, а я  предлагаю вам постель из теплой золы — и только.    

Не  дожидаясь другого ответа, кроме того, который можно было прочитать в их глазах,  он взял Нелли на руки и кивком головы пригласил старика следовать за собой.    

Неся ее  легко и бережно, точно маленького ребенка, незнакомец свернул в самую бедную и  неприглядную часть города и твердой поступью пошел по улице, не замечая ни  переполненных канав, ни дождевых потоков, хлеставших из водосточных труб. Минут  двадцать они молча шли темными узкими переулками и уже потеряли из виду  отблески багрового пламени, как вдруг оно снова вспыхнуло перед ними, вырвавшись  из высокой трубы какого-то здания.    

— Ну  вот, добрались, — сказал незнакомец, спуская Нелли с рук. — Не  бойтесь. Здесь вас никто не обидит.    

Нужно  было слепо довериться ему, чтобы войти в эту дверь, а то, что они увидели за  ней, нисколько не уменьшило их опасений и страха. В огромном высоком корпусе с  чернеющими под потолком проемами для притока воздуха, с чугунными столбами,  поддерживающими крышу, стоял оглушительный стук молотов, рев горнов, шипенье в  воде раскаленного металла и множество других страшных, непонятных звуков,  которые нельзя было бы услышать ни в каком другом месте. И в этом аду, еле  различимые среди дыма и вспышек нестерпимо жаркого огня, словно великаны с  гигантскими кувалдами в руках, одного неверного удара которых было бы достаточно,  чтобы размозжить какому-нибудь неосторожному голову, работали люди. Другие,  лежа навзничь, лицом к зияющему черному своду, спали или просто отдыхали на  кучах углей и золы. Третьи распахивали раскаленные добела дверцы горнов и  бросали туда топливо, а огонь с гулом вырывался наружу и пожирал его, точно  масло. Четвертые сбрасывали на земляной пол листы громыхающего железа, которые  распространяли вокруг невыносимый жар и светились тем багровым светом, что  мерцает в глазах дикого зверя.    

Мимо  этих страшных сцен, сквозь этот оглушительный грохот незнакомец провел старика  и девочку в темный угол, где печь топилась круглые сутки, — во всяком  случае, так они поняли по движению его губ, ибо самих слов разобрать не могли.  Человек, который следил за ней и работа которого на сегодня закончилась, с  радостью покинул свое место, а их новый друг разостлал плащ Нелли на куче золы,  показал ей, где высушить платье, и посоветовал им обоим ложиться спать. Сам же  он сел на истрепанную подстилку у печи и, подперев подбородок ладонями,  устремил глаза на пламя, игравшее в щелях дверцы, и на белую золу, сыпавшуюся  вниз, в свою раскаленную могилу.    

Несмотря  на убогое, жесткое ложе, тепло и усталость приглушили в сознании девочки  немолчный шум, стоявший вокруг, и вскоре убаюкали ее. Старик лег рядом с ней,  и, обняв его за шею, она уснула.    

Было еще  совсем темно, когда она открыла глаза, не зная, долго ли, коротко ли  продолжалось это сонное забытье. Кто-то прикрыл ее рабочей курткой от холодного  ветра, врывавшегося сюда с улицы, и от палящего жара печи. Их новый друг сидел  в той же позе, устремив застывший взгляд на огонь, — сидел совсем тихо,  будто и не дыша. Еще не очнувшись как следует, она долго глядела на эту  неподвижную фигуру и, наконец, испугавшись, не умер ли он, встала, нагнулась ж  самому его уху и негромко окликнула его.    

Он  выпрямился и, точно не веря самому себе, перевел удивленный взгляд с лица  девочки на кучу золы, где она только что лежала, потом снова посмотрел на нее.    

— Я  испугалась, не заболели ли вы, — сказала Нелл. — Ваши товарищи ни  минуты не постоят на месте, а вы все сидите и сидите.    

— Они  знают мои привычки, — ответил он, — и не трогают меня. Иной раз  только посмеются, но беззлобно. Вот кто мой друг — видишь?    

— Огонь? —  спросила Нелл.    

— Да.  Я его как себя помню, — последовал ответ. — Мы с ним беседуем все  ночи напролет, и думы у нас одни и те же.    

Девочка  бросила на него недоумевающий взгляд, но он отвернулся, уйдя в свои мысли, а  потом начал снова: — Это моя книга — единственная, которую я научился читать. И  сколько всего она рассказала мне! Это музыка, я узнаю ее голос среди тысячи  других, и поет он всегда по-разному. А если бы ты знала; сколько картин,  сколько лиц, сколько видений мелькает передо мной среди раскаленных углей!  Огонь все равно что моя память, — я гляжу на него и вижу всю свою жизнь.    

Наклонившись  к своему новому другу, девочка заметила, как заблестели у него глаза, как  оживилось лицо, а он продолжал с легкой усмешкой: — Да! Я еще ребенком ползал  здесь и спал здесь. В те времена за ним, за огнем, присматривал мой отец.    

— А  матери у вас тогда не было? — спросила Нелл.    

— Нет,  ее давно схоронили. Женщинам трудно в наших местах. Она не вынесла непосильной  работы и умерла. Я узнал об этом позднее, от чужих людей, а с тех пор и огонь  твердит мне то же самое. Должно быть, так оно и было. Я ему верю.    

— Вы  здесь и росли? — спросила девочка.    

— Да,  зиму за зимой, лето за летом. Сначала отец держал меня при себе тайком, а потом  об этом узнали и все-таки позволили мне остаться. И огонь — вот этот самый  огонь был моей нянькой. Он никогда не угасает — горит и горит.    

— Вы  любите его?    

— Как  же мне его не любить! Перед этой печью умер мой отец. Упал у меня на глазах —  вот тут, где теперь тлеет зола… И помню, я думал, почему же огонь не поможет  ему?    

— И  с тех пор вы все время при нем?    

— Да,  с тех пор, как сам стал за ним присматривать. Было время — тяжелое, суровое для  меня время, — когда мы с ним расстались, но он не потухал эти годы. Потом  я снова пришел сюда, а он по-прежнему гудел и скакал из стороны в сторону, как  в те дни, когда у нас с ним были общие игры. Ты, верно, догадываешься, какое у  меня выдалось детство. И все-таки, хоть мы с тобой совсем разные, я тоже был  ребенком, и когда ты встретилась мне на улице ночью, я вспомнил себя после  смерти отца и решил привести вас сюда, к своему старому другу огню. А потом  увидел, как ты уснула возле него, и задумался над прошлым. Ложись, тебе надо  выспаться. Ложись, бедняжка, ложись.    

С этими  словами он подвел Нелл к ее грубому ложу, укрыл той же одеждой, которую она  увидела на себе проснувшись, снова вернулся на прежнее место и снова замер, как  статуя, нарушая свою неподвижность лишь для того, чтобы подбросить угля в  топку. Девочка смотрела и смотрела на него, но потом поддалась одолевающей ее  дремоте и заснула на куче золы под этими мрачными темными сводами так же  сладко, как спят в дворцовых покоях на мягких пуховых перинах.    

Когда  она снова открыла глаза, проемы под потолком уже посветлели, но в косых лучах  солнца, освещающих только верхнюю часть стен, все вокруг казалось еще сумрачнее,  чем ночью. Лязг и грохот оглушали по-прежнему, и горны все так же пылали  безжалостным огнем, ибо здесь мало что менялось со сменой дня и ночи.    

Их новый  друг поделил с ними свой скудный завтрак — котелок мутного кофе и ломоть  черствого хлеба — и спросил, куда они пойдут дальше. Девочка ответила, что им  хотелось бы уйти куда-нибудь, где нет городов и даже больших деревень, и робко  спросила у него дорогу в эти места.    

— Мне  почти не случается бывать за городом, — сказал он, покачивая  головой. — Ведь такие, как я, проводят всю свою жизнь перед дверцами  горнов и редко вырываются подышать свежим воздухом. Но хорошие, тихие места  где-то есть, я знаю.    

— А  они далеко отсюда?    

— Далеко,  очень далеко. Да разве деревья и трава могут расти и зеленеть близко от города?  Дорога туда идет мимо таких же огней, как наши, и тянется она на много, много  миль… Мрачная, черная дорога, тебе страшно будет идти по ней ночью.    

— Все  равно мы уйдем отсюда! — смело сказала Нелл, видя, что дед с тревогой  прислушивается к их разговору.    

— Народ  в наших местах грубый, путь впереди трудный, безрадостный, он не создан для  твоих слабых ножек. Неужели вам нельзя вернуться, дитя мое?    

— Нет,  нельзя! — воскликнула Нелл, невольно шагнув вперед. — Если вы можете  помочь — помогите. Если же нет, не пытайтесь отговаривать меня. Вы не знаете,  какая нам грозит опасность и как хорошо мы делаем, что бежим от нее, а если бы  знали, то не решились бы удерживать нас.    

— Не  буду, не буду, боже меня избави! — сказал их странный покровитель, глядя  то на нее, то на старика, который стоял, понуря голову и не поднимая глаз от  земли. — Я объясню тебе дорогу, как сумею, а больше, увы, ничем не могу  вам помочь.    

Он начал  рассказывать, как им выбраться из города, как идти дальше, и пустился в такие  подробные объяснения, что девочка горячо прошептала: «Да благословит вас  бог», — и поспешила оставить его.    

Но не  успели они дойти до угла, как он догнал их и сунул ей что-то в руку. Это были  две стертые, закопченные монеты, по пенсу каждая. И кто знает, может быть, на  взгляд ангелов они блестели так же ярко, как те драгоценные дары, о которых  горделиво повествуют эпитафии на могилах!    

На углу  они расстались. Девочка взяла за руку своего бесценного питомца и повела его за  собой, уводя от позора и преступления, а кочегар вернулся назад читать новые  повести в огне, который стал теперь ему еще дороже, после того как эти  нежданные гости провели возле него одну короткую ночь.    

 Глава XLV    

     

За время  своих странствий старик и девочка еще никогда так не тосковали по свежему  воздуху, никогда так не стремились, не рвались на волю, на простор открытых  лугов и полей, как теперь. Даже в то памятное утро, когда, покинув свой старый  дом, они оставили в нем немые, бесчувственные, но любимые вещи и вышли в  незнакомый мир, полагаясь только на его милость, — даже и в тот день их не  тянуло в безмолвие лесов, холмов и полей так, как теперь, когда шум, грязь и  смрад большого промышленного города, полного чахлой нужды и голодного отчаяния,  преграждали им путь на каждом шагу и отнимали последнюю надежду на спасение.    

«Он  сказал: два дня и две ночи, — думала девочка. — Два дня и две ночи  идти нам этими страшными местами! Ах! Если они останутся позади и мы выйдем  отсюда живыми только для того, чтобы упасть на землю и умереть, как я буду  благодарна господу за его милосердие!» Подбадривая себя такими мыслями и  неясной надеждой, что они доберутся туда, где есть реки и горы, и, свободные от  тех ужасов, которые заставили их скрыться бегством, будут жить среди простого,  бедного люда, снискивая пропитание работой на фермах, Нелл призвала на помощь  все свои силы и смело преодолевала этот нелегкий путь. А в кошельке у нее  лежали только две монеты — подарок бедняка кочегара, и полагаться она могла  только на собственное мужество и на чувство чести и собственной правоты.    

— Сегодня  мы пойдем потихоньку, дедушка, — сказала она, с трудом шагая по  улице. — У меня болят ноги и ломота во всем теле после вчерашнего дождя.  Наш друг, верно, этого и боялся, когда предупреждал нас, что идти придется  долго.    

— Он  показал нам самую трудную дорогу, — жалобно простонал старик. —  Неужели она единственная? Поищем лучше какую-нибудь другую!    

— Эта  дорога приведет нас туда, — твердо сказала девочка, — где можно будет  жить спокойно, не боясь никаких искушений. Мы с тобой не свернем с нее, даже  если она будет все страшнее и страшнее… Ведь правда, дедушка, правда?    

— Правда, —  ответил старик, но во взгляде его и в голосе не чувствовалось  уверенности. — Ну что ж, идем, Нелл, идем.    

Девочка  старалась не показывать деду, с каким трудом она двигается, а между тем мучительная  боль сковывала ей все тело, увеличиваясь с каждым шагом. Старик не слышал от  нее ни слова жалобы, не мог подметить ни одного взгляда, который говорил бы о  страданиях, и хотя они шли медленно, все же через некоторое время город остался  позади, и у них появилась уверенность, что какая-то часть пути была пройдена.    

Миновав  красные кирпичные дома с клочками огородов, где угольная пыль и дым из  фабричных труб темным слоем оседали на вялой листве и на бурьяне, где новые  побеги, с трудом пробившись на волю, засыхали и никли под горячим дыханием  печей и горнов, которые здесь, среди этой жалкой растительности, казались еще  страшнее, еще больше грозили гибелью, чем в самом городе, миновав растянувшееся  в длину и словно припавшее к земле предместье, старик и девочка увидели перед  собой еще более мрачные места, где не росло ни травинки, где даже весна не  могла бы порадовать глаз распустившейся почкой, где зелень виднелась только на  поверхности стоячих луж, пересыхающих на солнце вдоль черной дороги.    

Шагая  все дальше и дальше по этой безрадостной равнине, они чувствовали, как ее  темная тень гнетет их, тоской ложась им на душу. По обеим сторонам дороги и до  затянутого мглой горизонта фабричные трубы, теснившиеся одна к другой в том  удручающем однообразии, которое так пугает нас в тяжелых снах, извергали в небо  клубы смрадного дыма, затемняли божий свет и отравляли воздух этих печальных  мест. Справа и слева, еле прикрытые сбитыми наспех досками или полусгнившим  навесом, какие-то странные машины вертелись и корчились среди куч золы, будто  живые существа под пыткой, лязгали цепями, сотрясали землю своими судорогами и  время от времени пронзительно вскрикивали, словно не стерпев муки. Кое-где  попадались закопченные, вросшие в землю лачуги — без крыш, с выбитыми стеклами,  подпертые со всех сторон досками с соседних развалин и все-таки служившие людям  жильем. Мужчины, женщины и дети, жалкие, одетые в отрепья, работали около  машин, подкидывали уголь в их топки, просили милостыню на дороге или же хмуро  озирались по сторонам, стоя на пороге своих жилищ, лишенных даже дверей. А за  лачугами снова появлялись машины, не уступавшие яростью дикому зверю, и снова  начинался скрежет и вихрь движения, а впереди нескончаемой вереницей высились  кирпичные трубы, которые все так же изрыгали черный дым, губя все живое,  заслоняя солнце и плотной темной тучей окутывая этот кромешный ад.    

А какая  страшная была здесь ночь! Ночь, когда дым превращался в пламя, когда каждая  труба полыхала огнем, а проемы дверей, зияющие весь день чернотой, озарялись  багровым светом, и в их пышущей жаром пасти метались призраки, сиплыми голосами  перекликавшиеся друг с другом. Ночь, когда темнота удесятеряла грохот машин,  когда люди около них казались еще страшнее, еще одержимее; когда толпы  безработных маршировали по дорогам или при свете факелов теснились вокруг своих  главарей, а те вели суровый рассказ о всех несправедливостях, причиненных  трудовому народу, и исторгали из уст своих слушателей яростные крики и угрозы;  когда доведенные до отчаяния люди, вооружившись палашами и горящими головешками  и не внимая слезам и мольбам женщин, старавшихся удержать их, шли на месть и  разрушение, неся гибель прежде всего самим себе. Ночь, когда по дорогам  тянулись телеги с убогими гробами (ибо повальные болезни пожинали здесь обильную  жатву); когда их провожал плач сирот и вопли вдов, обезумевших от горя; ночь,  когда одни просили на хлеб, другие на вино, чтобы утолить в нем заботы, и кто в  слезах, кто еле волоча ноги, кто с налитыми кровью глазами разбредались по  домам. Ночь, отличная от той ночи, которую посылают на землю небеса, не  приносила с собой ни покоя, ни тишины, ни благословенных сновидений, —  кому ведомо, какими ужасами была она полна для несчастной бездомной девочки!    

И  все-таки Нелл легла отдохнуть под открытым небом и, уже не тревожась за себя,  стала молиться о несчастном старике. Она чувствовала такое изнеможение, такую  слабость и вместе с тем, покорившись судьбе, такое спокойствие, что не могла  больше думать о своих невзгодах и просила бога только об одном — чтобы нашелся  друг, который позаботился бы о ее деде. Ей хотелось припомнить пройденный ими  путь и определить, в какой стороне горит огонь, согревший их минувшей ночью.  Она не спросила, как зовут того доброго человека, и, поминая теперь его в своих  молитвах, хотела обратить к нему благодарный взор хотя бы издали.    

За весь  этот день они съели только небольшой хлебец ценой в пенни, но странное  безразличие, охватившее Нелл, заставило ее забыть даже о голоде. Она тихонько  опустилась на землю и с легкой улыбкой на губах задремала; Это было скорее  полузабытье, чем сон, но почему же тогда вся ночь прошла для нее в приятных  сновидениях о маленьком школьнике?    

Наступило  утро. Слабость у девочки усилилась и даже зрение и слух притупились, но она не  жаловалась и, вероятно, не вымолвила бы ни единого слова жалобы, даже если б у  нее не было спутника, ради которого следовало молчать. Она уже не надеялась  выбраться с дедом из этих гиблых мест и, сознавая, что тяжело больна и, может  быть, умирает, не испытывала ни тревоги, ни страха.    

Вид пищи  стал теперь вызывать в ней отвращение. Она убедилась в этом, когда, купив хлеба  на последние деньги, не смогла проглотить ни куска. Старик ел с жадностью, и  это радовало ее.    

Их путь  лежал все такими же местами, он не стал ни разнообразнее, ни лучше. Такой же  тяжелый, удушливый воздух, такая же нищета и убожество повсюду.    

Все  виделось теперь девочке словно сквозь туман, шум меньше резал ей слух, дорога  сделалась неровной, трудной, и она то и дело спотыкалась и приходила в себя  лишь в тот миг, когда удерживалась последним усилием воли, чтобы не упасть.  Бедняжка! У нее подкашивались ноги, — дорога тут была ни при чем.    

Утром  старик стал горько жаловаться на голод. Девочка подошла к одной из придорожных  лачуг и постучалась в дверь.    

— Что  вам нужно? — спросил худой, изможденный человек, вышедший на ее стук.    

— Милостыни…  кусок хлеба.    

— А  вот это видите? — сиплым голосом крикнул он, показывая на кучу тряпья на  полу. — Это мертвый ребенок. Три месяца тому назад нас, пятьсот человек,  выгнали с работы. Это мой последний ребенок, а он третий по счету. И вы  думаете, что я могу подавать милостыню, могу уделить другим кусок хлеба?    

Девочка  отпрянула от него, и дверь тут же захлопнулась. Тогда она постучала в соседнюю  лачугу; там дверь была незаперта и легко подалась под ее рукой.    

В этой  лачуге, по-видимому, жили две семьи, так как две женщины, каждая с ребятами,  ютились по разным половинам комнаты. Посреди нее, держа за руку мальчика, стоял  важный джентльмен в черном; судя по всему, он только что вошел сюда.    

— Вот,  любезнейшая, — говорил джентльмен. — Привел вам вашего глухонемого  сына. Будьте благодарны мне за это. Он обвиняется в воровстве. Всякому другому  мальчишке пришлось бы худо за такие дела, но вашего я пожалел и решил вернуть  его в семью, потому что он глухонемой и ничего не смыслит. Советую вам на  будущее следить за ним получше.    

— А  моего сына вы мне вернете? — сказала вдруг вторая женщина, выбегая из  своего угла и останавливаясь перед джентльменом. — Что ж вы не вернете мне  моего сына, ведь он сделал то же самое, а вы отправили его на каторгу.    

— Разве  и ваш сын глухонемой? — строго спросил джентльмен.    

— А  разве нет, сэр?    

— Вы  знаете, что это неправда.    

— Нет,  правда! — крикнула женщина. — Он с самой колыбели был глух, нем и  слеп ко всему доброму, светлому. Вы говорите, ее сын ничего не смыслит! А мой  что смыслил? Кто учил его добру? И где этому учат?    

— Тише,  тише! — прервал ее джентльмен. — Ваш сын владеет всеми своими  чувствами.    

— Правильно!  Но ведь такого легче сбить с пути. Этого мальчика вам жалко, потому что он  ничего не смыслит, так спасите и моего, ведь его тоже никто не учил различать,  что хорошо, что плохо. Вы, джентльмены, так же не вправе наказывать ее сына,  которого господь лишил слуха и языка, как моего, — ведь он по вашей же  вине лишен всякого разумения! Сколько к вам приводят юношей, девушек — и даже  взрослых мужчин и женщин, у которых и ум и сердце немые и которые творят зло по  своему невежеству и терпят кару за свое невежество, а вы спорите между собой,  следует или не следует их учить! Будьте справедливы, сэр, и верните мне моего  сына!    

— Вы  совсем потеряли голову, — сказал джентльмен, вынимая из кармана  табакерку. — И мне вас жаль.    

— Да,  я потеряла голову! — воскликнула женщина. — А кто во всем виноват —  вы! Верните мне моего сына, пусть он кормит вот этих несчастных малюток. Будьте  справедливы, сэр! Ведь вы сжалились над ее мальчиком, верните же мне моего!    

Из всего  виденного и слышанного Нелл поняла, что здесь не место просить подаяния. Она  незаметно отвела старика от дверей этой лачуги, и они снова пустились в путь.    

Надежды  и силы оставляли девочку, но, твердо решив ни словом, ни жестом не показывать  этого, пока ноги держат ее, она весь остаток этого дня медленно шагала рядом со  стариком и, чтобы хоть сколько-нибудь наверстать время, старалась как можно  реже останавливаться на отдых. Было еще светло, хотя вечер уже приближался,  когда та же унылая дорога привела их к шумному городу.    

Бедным  странникам, измученным и совсем павшим духом, его улицы показались  невыносимыми. Робко попросив милостыни у одной, другой двери и получив отказ,  они решили как можно скорее выбраться отсюда, в надежде, что в каком-нибудь  одиноком загородном коттедже пожалеют их.    

Им  оставалось пройти еще одну улицу, а девочка уже чувствовала близость той  минуты, когда силы изменят ей. Но вот впереди показался путник с котомкой за  плечами; он шел в том же направлении, что и они, опираясь на толстую палку и  держа в другой руке открытую книгу.    

Прежде  чем взмолиться о помощи, надо было догнать его, а он шагал быстро. И вдруг он  остановился, вчитываясь в какое-то место в книге. Луч надежды вспыхнул в душе  девочки, она метнулась вперед, оставив деда, неслышными шагами подбежала к  незнакомцу и успела пролепетать несколько слов. Он повернулся к ней, она  всплеснула руками, отчаянно вскрикнула и без чувств упала к его ногам.    

 Глава XLVI    

     

Это был  учитель. Не кто иной, как бедный учитель. Взволнованный и потрясенный такой  неожиданной встречей не меньше самой девочки, он растерянно молчал и не  догадался даже поднять ее с земли.    

Но  спустя минуту самообладание вернулось к нему; отбросив в сторону палку и книгу,  он опустился на одно колено и стал приводить Нелл в чувство как умел, а старик  только беспомощно ломал руки и словами, полными любви, взывал к ней, умоляя  произнести хоть слово.    

— Ваша  внучка потеряла последние силы, — сказал учитель, искоса посмотрев на  старика. — Вы измучили ее, друг мой.    

— Она  ослабела от голода, — простонал он. — Я только теперь вижу, что она  совсем больна.    

Бросив  на пего не то укоризненный, не то сочувственный взгляд, учитель поднял девочку  на руки, велел старику взять ее корзинку и следовать за ним и быстро зашагал по  дороге.    

Недалеко  от этого места стояла маленькая гостиница, в которую учитель, вероятно, и шел,  когда его так неожиданно задержали. Туда он и поспешил теперь со своей  бесчувственной ношей и, вбежав прямо на кухню со словами: «Посторонитесь, ради  бога!», опустил ее в кресло перед очагом.    

При  появлении учителя все, кто был там, в испуге вскочили с мест и стали вести себя  так, как принято в подобных случаях. Каждый советовал свое излюбленное  средство, и никому не приходило в голову принести его; каждый кричал: «Воздуха!  Больше воздуха!» и в тоже время ни на шаг не отступал от предмета своих  попечений, лишая его возможности дышать, и все они, как один, дружно негодовали,  почему другие не делают того, что любой из них мог бы прекрасно сделать сам.    

Впрочем,  хозяйка — женщина более толковая и расторопная — сразу же рассудила, как тут  надо поступить, и вскоре прибежала с рюмкой коньяку, разбавленного горячей  водой, да еще в сопровождении служанки, несшей уксус, нашатырный спирт и прочие  подкрепляющие средства, которые, будучи должным образом применены, оказали  такое действие на девочку, что спустя несколько минут она могла уже  поблагодарить всех чуть слышным голосом и протянуть руку взволнованному  учителю. Не позволив больной вымолвить больше ни слова, ни даже пошевельнуть  пальцем, женщины перенесли ее на кровать, тепло укрыли, вымыли ей ноги горячей  водой, закутали их фланелью и послали за лекарем.    

Лекарь,  красноносый джентльмен с целой связкой печаток, болтавшихся чуть пониже его  черного репсового жилета, прибыл незамедлительно, подсел к бедной Нелл и, вынув  из кармана часы, пощупал ей пульс. Потом он посмотрел ей язык и снова пощупал  пульс, устремив задумчиво-рассеянный взгляд на рюмку с недопитым коньяком.    

— Не  мешало бы, — заговорил, наконец, этот джентльмен, — давать больной  время от времени по ложечке разбавленного подогретого коньяка.    

— Да  мы так и сделали, сэр! — радостно воскликнула хозяйка.    

— Не  мешало бы также, — продолжал лекарь, вспомнив про таз с водой, стоявший на  лестнице, — не мешало бы также, — повторил он тоном оракула, —  сделать горячую ванну для ног и обернуть их фланелью. Кроме того (еще более  торжественным голосом), на ужин рекомендую что-нибудь легкое… например, куриное  крылышко.    

— Господи  боже мой! Да курица-то на огне стоит, сэр! — воскликнула хозяйка. Так оно  и было на самом деле, ибо заказал курицу учитель, и она уже успела немного  подрумяниться, следовательно, лекарь мог учуять несшиеся из кухни ароматы, и,  по всей вероятности, учуял.    

— Кроме  того, — сказал он, с важной медлительностью поднимаясь со стула, —  дайте ей стаканчик глинтвейна, если она любит вино…    

— С  сухариком, сэр, — ввернула хозяйка.    

— Да, —  величественно согласился он, — с сухариком… с сухариком из булки.  Обязательно из булки, сударыня.    

Лекарь  отдал последнее наставление не спеша, чрезвычайно напыщенным тоном и удалился,  приведя обитателей гостиницы в восторг своей мудростью, точка в точку  совпадающей с их собственной. Все в один голос говорили, что он очень знающий  лекарь и прекрасно понимает человеческую натуру, и это, по-видимому, не так уж  расходилось с истиной.    

Пока на  кухне стряпали, Нелл заснула крепким, бодрящим сном, и ее пришлось разбудить к  ужину. Так как она сразу же заволновалась, узнав, что дед остался внизу, и  встревожилась разлукой с ним, ему подали поесть с ней вместе. Но беспокойство  не вставляло девочку, и, видя это, хозяйка велела постелить старику в смежной  комнате, куда он и ушел вскоре после ужина. Ключ от нее оказался, по счастью, с  наружной стороны; как только хозяйка вышла, Нелл повернула его в замке и со  спокойным сердцем снова легла в постель.    

Учитель  еще долге курил трубку у очага в опустевшей кухне, с довольной улыбкой  раздумывая о том, как судьба привела его на помощь девочке, и в то же время по  мере сил стараясь отделаться от любопытной хозяйки, которая приставала к нему с  расспросами о Нелли. Учитель был человек простодушный, не искушенный ни в  хитростях, ни в притворстве, и хозяйка достигла бы своей цели в первые же пять  минут, да только он ничего не мог рассказать ей, в чем признался с полной  откровенностью. Не удовлетворившись таким признанием и сочтя это ловкой  уверткой, хозяйка заявила, что у него, разумеется, есть причины молчать. Она,  мол, не собирается совать нос в деда постояльцев — боже упаси! у нее и своих  забот много. Она спросила вежливо и не сомневалась, что ей так же вежливо  ответят. Но теперь она вполне, вполне удовлетворена. Правда, лучше бы ему с  самого начала сказать, что он не хочет говорить об этом, тогда все сразу стало  бы ясно и понятно. Впрочем, она не смеет на него обижаться. Кому лучше судить,  о чем можно рассказывать, о чем нельзя? Это его право, и спорить с ним никто не  станет. Боже упаси!    

— Хозяюшка!  Я ничего от вас не утаил, — сказал кроткий учитель. — Клянусь  спасением души, это чистая правда!    

— Ну,  если так, то я вам охотно верю! — добродушно воскликнула она. — Вы уж  не сердитесь на меня, что я вас донимала. Ведь мы, женщины, все грешим  любопытством.    

Ее  супруг поскреб в затылке, точно признаваясь, что мужчины иной раз грешат тем  же, но были ли у него намерения высказать свою мысль вслух, осталось  неизвестным, ибо учитель заговорил снова: — Вы так сердечно отнеслись к этой  девочке, что я с удовольствием стад бы отвечать на все ваши вопросы, хоть  двадцать часов кряду. Да вот беда — мне самому ничего не известно! Так уж вы,  пожалуйста, позаботьтесь о ней завтра утром и дайте мне знать, как она себя  чувствует, а о деньгах не беспокойтесь — я заплачу и за себя и за них.    

Расставшись  самым дружеским образом, чему, вероятно, немало способствовало это последнее  заверение, они разошлись спать во своим комнатам.    

Наутро  учителю доложили, что девочка чувствует себя лучше, но все же очень слаба и  требует ухода. Не мешало бы ей пролежать в постели хотя бы еще один день,  прежде чем пускаться в дальнейшее путешествие. Выслушав это сообщение  совершенно спокойно, учитель сказал, что у него есть в запасе денек — вернее,  целых два денька, стало быть, ему ничего не стоит повременить.    

Так как  больной к вечеру разрешили подняться, он пообещал навестить ее попозже, а сам  отправился погулять, взяв с собой книгу, и вернулся в гостиницу только к  назначенному часу.    

Когда  они остались наедине, Нелл не выдержала и расплакалась; и при виде этих слез,  при виде этого бледного личика, этой исхудавшей фигурки простодушный учитель  тоже прослезился, но счел нужным заявить самым решительным образом, что плакать  глупо и что от слез прекрасно можно удержаться — стоит только захотеть.    

— Как  мне ни хорошо сейчас, но ведь мы вам в тягость, и меня мучает это, —  заговорила, наконец, девочка. — Чем отблагодаришь за такую доброту? Если  бы мы не встретились с вами здесь, в чужих местах, я бы умерла и он остался бы  один на свете.    

— Не  надо говорить о смерти, — сказал учитель, — а, что до того, в тягость  вы мне или не в тягость, так с тех пор, как вы побывали в моем доме, я  разбогател.    

— Разбогатели? —  радостно воскликнула девочка.    

— Да,  да! — сказал ее друг. — Мне предложили должность причетника и учителя  в одной деревне. Она далеко отсюда и, как ты сама догадываешься, далеко от тех  мест, где я жил раньше. А знаешь, какое жалованье? Тридцать пять фунтов в год!  Тридцать пять фунтов!    

— Я  так рада за вас! — сказала Нелл. — Так рада!    

— И  вот теперь я иду туда, — продолжал учитель. — Мне предлагали деньги  на проезд — на империале дилижанса. Они готовы на все, ничего не жалеют! Но  меня ждут там через несколько дней, спешить некуда, и я решил, дай лучше  пройдусь пешком. И как я теперь рад этому!    

— А  мы-то как должны радоваться!    

— Да,  да… верно, — пробормотал учитель, беспокойно заерзав на стуле. — Но…  но куда вы идете, из каких вы мест, что вы делали с тех пор, как мы расстались,  где жили раньше? Расскажи мне все, все. Я плохо знаю жизнь, не гожусь в  советчики и, вероятно, мог бы сам многому поучиться у тебя. Но не сомневайся в  моей искренности и не забывай, почему я так к тебе привязался. С тех самых пор  мне все кажется, будто вся моя любовь к умершему перешла на ту, что стояла у  его изголовья. И пусть светлое чувство, возникшее из пепла, осенит меня  миром, — прошептал он, поднимая глаза ввысь, — ибо сердце мое полно  нежности и жалости к этой девочке.    

Неподдельная,  безыскусственная доброта учителя, проникновенность, сквозившая в каждом его  слове, в каждом движении, его открытый взгляд пробудили в душе Нелл такое  доверие к нему, какого он не мог бы добиться никакими уловками, никаким  лукавством. Она рассказала своему другу все — что у них нет ни родных, ни  близких, что она бежала вместе с дедом в надежде спасти его от сумасшедшего  дома и от других бед, а теперь спасает несчастного от самого себя, и что ей  хочется только одного: найти пристанище в каком-нибудь тихом, уединенном  уголке, куда не проникнет прежнее искушение и где она сама забудет свои  недавние печали и горести.    

Учитель  слушал ее и поражался. «Она же совсем ребенок! — думал он. — Так  неужели же этот ребенок преодолевал опасности, страдал, боролся с сомнениями, с  нищетой, черпая силы только в любви и чувстве чести? Но разве мало в мире таких  героев? Разве я не знаю, что подвиги, повседневные подвиги самых мужественных,  самых стойких никогда не заносятся в земные анналы? И неужели же меня удивит  рассказ этого ребенка?» Что учитель думал и говорил дальше, не так уж важно. В  конце концов было решено, что Нелл и старик поедут вместе с ним в ту деревню,  где его ждут, и он подыщет им там какую-нибудь скромную работу, чтобы они могли  сами прокормить себя.    

— Все  будет хорошо, — горячо убеждал ее учитель. — Такая цель не может не  увенчаться успехом.    

В дорогу  предполагалось двинуться на следующий день ближе к вечеру, в грузовом фургоне,  который должен был менять лошадей в гостинице и мог подвезти их часть пути.  Фургон вскоре прибыл, возчик согласился посадить девочку за небольшую мзду, и в  положенное время они тронулись со двора, причем учитель и старик шагали рядом с  фургоном, Нелл сидела среди мягкой поклажи, а хозяйка и все добрые люди из  гостиницы наперебой кричали им вслед, желая доброго пути и всяческого  благополучия.    

Как же  спокойно, приятно и удобно путешествовать так! — лежать в самых недрах  медленно движущейся махины, под плотным навесом, мягко глушащим все звуки, и  лениво прислушиваться к звону бубенцов, к редким взмахам бича фургонщика, ж  плавному ходу больших колес, к позвякиванию уздечек, к веселым окрикам  встречных всадников, которые гарцуют на семенящих мелкой рысцой  лошадках, — прислушиваться и медленно, медленно засыпать. А этот сон,  когда ни на минуту не перестаешь чувствовать, что движешься куда-то без всяких  усилий, без хлопот, и голова у тебя покачивается на подушке, и все звуки сливаются  в дремотную, баюкающую музыку! А постепенное пробуждение, когда вдруг ловишь  себя на том, что глядишь сквозь распахнувшийся на ветру полог, прямо в холодное  небо с бесчисленными звездами, а потом переводишь взгляд вниз, на фонарь  возчика, пляшущий, словно болотный огонек, потом в сторону, на суровые темные  деревья, а потом вперед, на пустынную дорогу, которая ползет все выше, выше и,  наконец, упирается в вершину крутого холма, и дальше За ним будто ничего нет,  кроме неба. А вдобавок ко всему этому остановки в гостиницах — тебе помогают  вылезти из фургона, и ты входишь в комнату, где горят свечи и камин, щуришься  на свету, с удовольствием вспоминаешь, как холодно на улице, и, чтобы стало еще  уютнее, внушаешь себе, будто ночь гораздо холоднее, чем на самом деле. Что  может быть лучше и приятнее такого путешествия в фургоне!    

Но вот  снова в дорогу — на первых порах во всем теле свежесть, бодрость, а потом веки  сами собой начинают слипаться, и вдруг, очнувшись от крепкого сна, слышишь  цоканье подков, и мимо, точно комета, пролетает дилижанс с яркими фонарями, с  кондуктором, ставшим во весь рост, чтобы размять затекшие ноги, и джентльменом  в меховом картузе, который испуганно открывает глаза и дико озирается по  сторонам. Остановка у заставы; сборщик давно снят, к нему стучат, и, наконец,  из чердачного окошка, где еле мерцает огонек, доносится его голос, приглушенный  одеялами, и вскоре он спускается вниз, озябшие, в ночном колпаке, и поднимает  шлагбаум, высказывая искреннее желание, чтобы фургоны появлялись на дорогах  только днем. Пронизывающий холодом час между ночью и утром — далекий просвет в  небе растет, расползается вширь, из серого становится белым, из белого желтым,  из желтого пламеннокрасным. Приходит день, веселый, полный жизни, — люди  за плугом среди пашен, птицы на деревьях и живой изгороди, мальчишки,  распугивающие их трещотками. А вот и город — рынки кишат народом, двор  гостиницы уставлен двуколками и шарабанами, торговцы стоят в дверях своих  лавок, барышники водят напоказ лошадей по улицам, свиньи с хрюканьем копаются в  грязи, — глядишь, какая-нибудь сорвется с привязи и, волоча за собой  веревку, лезет в чистенькую аптеку, откуда мальчик ученик гонит ее метлой,  ночной дилижанс меняет упряжку пассажиры такие страшилища, с трехмесячной  щетиной, ухитрившейся вырасти за одну ночь, прозябшие, хмурые, ничем на них не  угодишь, а кучер кажется рядом с ними писаным красавцем, такой он приглаженный,  чистенький, все на нем с иголочки. Суматоха, беготня, столько всяких  неожиданностей! Какое счастье совершить такое восхитительное путешествие в  фургоне!    

Время от  времени Нелл слезала и одну-две мили шла пешком, уступая место деду, а то и  учителю, когда ей удавалось уговорить его хоть немножко отдохнуть. Так они  добрались до большого города, куда шел фургон, и провели там ночь. Утром  учитель вывел их на улицу, где стояла высокая церковь, а за ней тянулись старые  дома из плитняка, укрепленные потемневшими балками, пересекающими одна другую,  что придавало этим строениям причудливый вид и подчеркивало их древность. Двери  везде были низкие, сводчатые, с дубовыми порталами и резными скамьями, на  которых обитатели этих домишек когда-то сиживали в летних сумерках. Окна со  свинцовым переплетом, выложенным мелкими ромбами, будто подмигивали прохожим,  подслеповато щурясь на свету. Путники давно оставили позади дымящие трубы и  горны и только в двух-трех местах видели фабрики, которые, точно огнедышащие  вулканы, губили все вокруг себя. Пройдя город, они снова очутились среди полей  и лугов и начали приближаться к цели своего путешествия.    

Однако  до нее оставалось еще порядочно, и им пришлось провести вторую ночь в дороге.  Правда, особой необходимости в этом не было, но за несколько миль до деревни  учитель вдруг забеспокоился и сказал, что новому причетнику не подобает  показываться на людях в пыльных сапогах и смявшемся за дорогу платье. И вот,  наконец, ясным осенним утром они подошли к месту, где ему была предложена такая  высокая должность, и стали издали любоваться здешними красотами.    

— Смотрите,  вон церковь! — проговорил вполголоса восхищенный учитель. — И надо  полагать, старый дом рядом с ней — это школа. Жить среди такой благодати да еще  получать тридцать пять фунтов в год!    

Они  восторгались всем — замшелой папертью старой церкви, стрельчатыми окнами,  древними могильными плитами на зеленом кладбище, ветхой колокольней и даже  флюгером; восторгались темными соломенными крышами коттеджей, ферм и надворных  построек, которые выглядывали из-за деревьев, речкой, струившейся вдали у  водяной мельницы, цепью валлийских гор, синеющих на горизонте. Вот о таком  уголке и тосковала девочка в мрачном, убогом логове труда. Засыпая на ложе из  золы и видя на своем пути одну нищету, одни ужасы, она не переставала рисовать  себе мысленно места, почти такие же прекрасные, — но по мере того как  надежда увидеть их покидала ее, эти картины начинали таять, расплываться  смутным пятном, и все же, исчезая, они становились ей еще милее, еще желаннее.    

— Я  с вами расстанусь ненадолго, — сказал, наконец, учитель, нарушив их  благоговейное молчание. — Мне надо отнести письмо, а кстати и расспросить  обо всем. Куда же вас отвести? Может, вон в ту маленькую гостиницу?    

— Нет,  здесь тоже хорошо, — ответила Нелл. — Калитка открыта. Мы подождем  вас у церкви.    

— Что  ж, ты выбрала прекрасное местечко! — С этими словами учитель подошел к паперти,  снял с плеч свою котомку и положил ее на каменную скамью. — Ждите меня с  хорошими вестями, а я не задержусь.    

И, надев  пару новеньких перчаток, которые всю дорогу пролежали у него в кармане,  завернутые в бумагу, учитель быстро зашагал прочь, взволнованный и довольный.    

Девочка  смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за деревьями, а потом пошла  бродить по кладбищу — такому торжественному и тихому, что только шорох ее  платья по листьям, которые устилали тропинку и скрадывали звуки шагов, нарушал  здешнее безмолвие. Кладбище было очень старое, глухое; церковь, построенная  много веков назад, вероятно стояла когда-то возле монастыря, но от него  сохранилась только полуразвалившаяся стена с глубокими нишами окон, тогда как  остальная часть здания обрушилась, поросла бурьяном и сравнялась с землей,  словно тоже требуя погребения и стремясь смешать свой прах с прахом людей. И  тут же, по соседству с этой могилой былого, ютилась часть монастыря, когда-то  приспособленная под жилье, — два маленьких домика с глубокими окнами и  дубовыми дверями, пустые, необитаемые и тоже обреченные на гибель.