1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— А как обстоят дела с религиозными обрядами? — спросил я безо всякого интереса, невольно входя в навязанную мне роль инспектора.
    
Его возбуждение росло, он почти шипел, а глаза его горели и слезились, его распирало от упоения доносительства, облеплявшего его губы беловатым налетом слюны.
    
— Ну, что с обрядами?
    
Он нетерпеливо скривился, набираясь смелости перед тяжестью обвинений, которые ему предстояло предъявить.
    
— Проповеди не вдохновляют ни на какие начинания, не дают ощутимых результатов, правила подслушивания нарушаются сплошь и рядом, и в Секции Высших Предначертаний злоупотребления привели к скандалу, который удалось кое-как замять лишь благодаря тому, что тайный брат Малькус сумел наладить отношения с ризничим, которому он в порядке обмена посылает для покаяния девиц с девятого, разумеется, соответствующим образом настроенных, а аббат-офицер Орфини, вместо того чтобы уведомить кого следует, ударился в мистику, толкует о неземных наказаниях…
    
— Космических?
    
— Если бы! Ох, прошу извинить… не знаю, к сожалению, звания…
    
— Ничего, это не важно.
    
— Понимаю. Можно толковать о "наижесточайших карах", имея под рукой столько эффективных приспособлений, благодаря коллегам из Турции… Но ведь вдобавок ко всему тайный брат Малькус направо и налево распускает слухи о том, что он расшифровал Библию. Вы понимаете, что это означает?
    
— Богохульство, — предположил я.
    
— С богохульством Всевышний справится как-нибудь сам, это для него не впервой. Речь идет о целом учении! Теологические основы теории святого отступничества.
    
— Хорошо, — нетерпеливо перебил я его. — Давайте перейдем к фактам. Этот тайный брат Малькус… Как все это выглядит? Но, ради Бога, самую суть.
    
— Слушаюсь. О том, что брат Малькус триплет, было известно давно — способ, которым при пении псалмов… Ну, понимаете, брат Альмугенс должен был иметь с ним дело… мы подсунули ему нескольких штатских… он, лежа крестом, подавал знаки… ну, нарушение параграфа четырнадцатого… а при квартальном обыске в ризе его офицера-исповедника были обнаружены вшитые двойные перекрученные серебряные нити.
    
— Нити? А зачем, собственно?
    
— Ну как же… для экранирования подслушивающего устройства. Я лично вел следствие среди причащающихся…
    
— Благодарю, — сказал я, — пожалуй, достаточно. В общих чертах я сориентирован. Вы можете идти.
    
— Но ведь я только начал…
    
— До свидания, брат.
    
Монах выпрямился, вытянул руки по швам и ушел. Я остался один. Итак, религиозные обряды вовсе не были побочным, дополнительным занятием, чем-то предназначенным для траты свободного времени, но выполняли роль оболочки нормальной служебной деятельности.
    
Я посмотрел на мертвого. Палец его задрожал еще сильнее. Я невольно приблизился к гробу. "Надо бы уходить, пожалуй", — подумал я. Но рука, которую я держал в кармане, внезапно выскользнула оттуда и легла на кисть старичка. Это прикосновение было почти мгновенным, но оставило у меня в памяти след ощущения его холодной, иссохшей кожи. И при этом его мизинец, задетый кончиками моих пальцев, оказался у меня в руке.
    
Инстинктивно я разжал пальцы — и он покатился между складками знамени, и лег там, как маленькая колбаска. Я не мог его так оставить, поднял упавший мизинец и поднес к глазам.
    
Сделан он был вроде бы из губки, на нем были нарисованы морщины, имелся даже ноготь. Протез? До меня донеслись звуки шаркающих шагов. Я спрятал эластичную вещицу в карман.
    
В часовню вошло несколько человек.
    
Они несли венок. Я отступил за колонну. На венке поправляли траурные ленты с золотыми буквами. У алтаря появился священник. Прислужник поправлял его одеяние. Я оглянулся. Прямо за моей спиной, рядом с барельефом, изображавшим отступничество святого Петра, виднелась узкая дверь. За ней оказался коридорчик, сворачивавший налево. В конце его перед чем-то вроде обширной ниши с тремя ведущими вверх ступенями сидел на треногом табурете монах в рясе и деревянных сандалиях. Негнущимися, покрытыми мозолями пальцами он переворачивал страницы требника. При моем приближении он поднял на меня глаза. Он был очень стар, с бурым, как земля, пятнышком на лысом черепе.
    
— А что у вас там? — спросил я и указал на дверь в глубине ниши.
    
— А-а? — прохрипел он, приставляя ладонь к уху.
    
— Куда ведет эта дверь? — крикнул я.
    
Я наклонился над ним. Блеск радости понимания оживил его помятое лицо.
    
— Нет, любезный. Никуда. Это келья отца Марфеона, отшельника нашего.
    
— Что?
    
— Келья, любезный…
    
— А можно к этому отшельнику? — спросил я ошеломленно.
    
Старец отрицательно покачал головой.
    
— Нет, любезный, нельзя. Отшельник же, любезный…
    
Секунду поколебавшись, я поднялся по ступенькам и отворил эту дверь. Предо мной предстало нечто вроде темной, сильно захламленной передней. Повсюду валялись пустые пакеты, засохшая шелуха от лука, пузырьки, резиночки — все это, перемешанное с бумажным мусором и обилием пыли, почти сплошь покрывало пол.
    
Лишь посередине был проход, вернее, ряд проплешин, куда можно было поставить ногу, который вел к следующей, словно бы из сказок, из неотесанных бревен, двери. Проследовав по проходу среди мусора, я добрался до нее и нажал на огромную, железную, изогнутую ручку. Сначала я увидел и услышал торопливую возню, громкий шепот, а затем глазам моим в полумраке помещения, едва освещенного низко горевшей, словно она стояла на полу, свечой, представилось беспорядочное бегство каких-то личностей, жавшихся по углам, на четвереньках вползавших под край стола, под нары. Один из пробегавших задел свечу, и наступила кромешная тьма, полная сварливого шепота и пыхтения. В воздухе, который я набрал в легкие, стояла удушливая вонь немытых человеческих тел. Я поспешно отступил к двери.
    
Старый монах, когда я проходил мимо, поднял глаза над молитвенником.
    
— Не принял отшельник, а?
    
— Он спит, — бросил я на ходу.
    
Меня догнали его слова:
    
— Как кто в первый раз приходит, так всегда говорит, что спит, а вот как во второй раз, то надолго остается.
    
Возвращаться я был вынужден через часовню. Панихида, видимо, уже состоялась, поскольку гроб, флаги и венки исчезли. Мессу тоже отслужили. На слабо освещенном амвоне стоял потрясавший руками священник. На его груди под парчой вырисовывалась квадратная выпуклость.
    
— …ибо сказано: "И опробовав все искушения, дьявол отступил от него, но до времени".
    
Высокий голос проповедника вибрировал, отдаваясь от скрытого во мраке свода.
    
— "До времени" сказано, а где же пребывает он? Может, в море красном, бурлящем под кожею нашей? Может, где-то в природе? Но разве сами мы, о братия, не являемся частью природы необъятной, разве шум ее деревьев не отзывается в костях ваших, а кровь, струящаяся в жилах наших, разве менее солона, чем вода, которой океан омывает полости скелетов своих тварей подводных? Разве пустоши глаз наших не ищут огонь неугасимый? Разве не являемся мы в итоге суетной увертюрой покоя, супружеским ложем праха, космосом и вечностью лишь для микробов, в жилах наших затерянных, которые изо всех сил мир наш заполонить стараются? Являемся ли мы неизвестностью, как и то, из чего возникли мы, неизвестностью, из-за которой удавляемся, неизвестностью, с которой общаемся…
    
— Вы слышите? — прошептал кто-то за моей спиной.
    
Краем глаза я уловил поблескивающее бледное лицо брата— офицера.
    
— О том, как удавляемся, об удушении… и это называется провокационная проповедь! Ничего проделать грамотно не умеет. И это называется провокатор!
    
— Не ищите ключ к тайне, ибо то, что отыщете, шифром сокрытым окажется! Не пытайтесь постичь непостижимое! Смиритесь!
    
Голос с амвона отдавался в каменных закоулках храма.
    
— Это аббат Орфини. Он уже заканчивает. Я его сейчас вызову. Вы непременно должны этим воспользоваться. Будет лучше всего, если вы доложите о нем, — шипел бледный брат, почти обжигая мне затылок и шею своим зловонным дыханием. Ближайшие из прихожан стали оборачиваться.
    
— Нет, не надо, — вырвалось у меня.
    
Но он уже спешил по боковому проходу к алтарю.
    
Священник исчез. Внезапная поспешность, проявленная монахом, обратила на меня внимание присутствующих. Я хотел было незаметно уйти, но у входа образовалась толчея. Пока я раздумывал, монах уже появился снова, ведя с собой священника, разоблаченного до мундира. Он схватил его за рукав, подтолкнул ко мне, скорчил за его спиной многозначительную гримасу и исчез в тени колонны.
    
Последние из прихожан покинули часовню. Мы остались вдвоем.
    
— Желаете исповедоваться? — певучим голосом обратился ко мне этот человек.
    
У него были седые виски, волосы на голове высоко подбриты, напряженное неподвижное лицо аскета, во рту — золотой зуб, блеск которого напомнил мне о старичке.
    
— Нет, ничего подобного, — быстро произнес я. Затем, вдохновленный неожиданной мыслью, добавил: — Мне нужна лишь некоторая информация.
    
Священник мотнул головой.
    
— Прошу вас.
    
Он уверенно направился к алтарю. За алтарем находилась низкая дверь, освещаемая лишь розоватым светом рубиновой лампочки, подсвечивавшей какой-то образок. Коридор, в котором мы оказались, был почти темным. Повернутые лицом к стене, накрытые или завешенные кусками материи, по обеим сторонам стояли статуи святых. В комнате, в которую мы вошли, яркий свет ударил мне в глаза. Стену напротив занимал огромный несгораемый шкаф. Священник указал мне на кресло, а сам перешел на другую сторону заваленного бумагами и старыми книгами стола. Несмотря на мундир, он по-прежнему выглядел как священник, с белыми чувственными руками и сухожилиями пианиста, его виски были покрыты сеткой голубых жилок, кожа, казалось, прилегала на голове прямо к сухим костям черепа — все в нем дышало невозмутимостью и спокойствием.
    
— Я слушаю вас.
    
— Вы знаете шефа Отдела Инструкций? — спросил я.
    
Он слегка приподнял брови.
    
— Майора Эрмса? Знаю.
    
— И номер его комнаты?
    
Священник смешался. Он попытался теребить пуговицы мундира так, словно это была сутана.
    
— Вероятно, произошла… — начал он, но я его прервал:
    
— Итак, какой это номер, по вашему мнению, господин аббат?
    
— Девять тысяч сто двадцать девять, — ответил аббат. — Но я не понимаю, почему я…
    
— Девять тысяч сто двадцать девять, — медленно повторил я. Мне казалось, что я уже не забуду этот номер.
    
Священник смотрел на меня со все большим удивлением.
    
— Вы… Прошу прощения… Брат Уговорник дал мне понять…
    
— Брат Уговорник? Тот монах, который привел вас? Что вы о нем думаете?
    
— Я в самом деле не понимаю… — проговорил священник.
    
Он все еще стоял за письменным столом.
    
— Брат Уговорник является руководителем кружка монашеского рукоделия.
    
— Это полезное дело, — заметил я. — И что же, позвольте узнать, эта ячейка изготовляет?
    
— В основном литургические облачения и принадлежности для церковной службы, всякую религиозную утварь…
    
— И больше ничего?
    
— Ну, иногда… по особому заказу… Например, для Отдела Слежки и Доносительства недавно была изготовлена, как я слышал, партия кипятильников для чая с подслушивателями. А Геронтофильная Секция заботится об одежде и разных мелочах для болезненных старцев, скажем, о грелках с пульсографами.
    
— С пульсографами?
    
— Да, для регистрации затаенных влечений… Магнитофонные подушечки, в расчете на разговаривающих во сне… И так далее. Но как же так, разве брат Уговорник не говорил вам обо мне?
    
— Он говорил мне о различных… — я замолчал.
    
— Сотрудниках нашего Отдела?
    
— Мы говорили…
    
— Прошу прощения…
    
Священник вскочил с кресла, подбежал к сейфу и тремя уверенными движениями набрал номер на цифровых дисках.
    
Стальная дверь, щелкнув, приоткрылась.
    
Стали видны груды разноцветных, с печатями, папок. Священник стал лихорадочно рыться в них, вытащил одну, и я снова увидел его бледное лицо с блестевшими на лбу и под носом капельками пота, мелкими, как булавочные острия.
    
— Прошу вас, располагайтесь, я сию минуту вернусь.
    
— Нет! — крикнул я, вскакивая с места. — Передайте эту папку мне! — мною руководило какое-то вдохновение.
    
Он обеими руками прижал папку к груди. Я подошел к нему, впился взглядом в его глаза и взялся за картонный край папки, он не хотел ее отпускать.
    
— Девятнадцать, — медленно проговорил я.
    
Капли пота, как слезы, катились по его щекам. Папка сама перешла в мои руки. Я открыл ее. Она была пуста.
    
— Служба… Я действовал… Приказ свыше, — лепетал священник.
    
— Шестнадцать, — сказал я.
    
— Пощадите! Нет!
    
— Сядьте, пожалуйста. Вы не выйдете из этой комнаты, пока не получите разрешения по телефону, святой отец. Понимаете?
    
— Так точно!
    
— И сами вы не будете никому звонить?
    
— Нет! Клянусь!
    
— Хорошо.
    
Я вышел, закрыл за собой дверь, прошел по коридору, миновал пустую потемневшую часовню, спустился по винтовой лестнице. Снаружи часового уже не было. Я вызвал лифт — и вдруг обнаружил, что держу в руках отобранную у священника желтую папку.
    
Комната девять тысяч сто двадцать девять находилась на девятом этаже. Я вошел туда без стука.
    
Одна из секретарш вязала на спицах, другая ела бутерброд с ветчиной и помешивала чай. Я поискал глазами следующую дверь, в кабинет шефа, но здесь не было видно никаких других дверей. Это меня шокировало.
    
— К майору Эрмсу, со специальной миссией, — объявил я.
    
Секретарши словно бы и не слышали. Та, которая вязала, сосредоточенно считала петли.
    
"Может, нужен какой-то пароль?" — мелькнуло у меня в голове. Я еще раз окинул взглядом небольшую комнату. Вдоль стен стояли секции узких полок, разделенных вертикально на большое число узких ячеек. Над одной из них, довольно высоко, висел раскрашенный в цветочки микрофон. Обратиться еще раз значило смириться с поражением. Я положил свою желтую папку на стол той девушки, которая ела.
    
Она посмотрела на нее, продолжая жевать. Над зубами у нее розовели десны. Затем мизинцем отодвинула салфетку, в которую был завернут хлеб, но так, что часть его осталась выдвинутой за край бумаги.
    
Я подошел к полке и в глубине ячейки заметил за ней что-то белое — поверхность двери.
    
Она была загорожена полками. Без раздумий я ухватился за секцию и стал ее отодвигать. Вертикальные пластины, делящие полки на ячейки, угрожающе зашелестели.
    
— Шестнадцать, семнадцать… — считала зловещим шепотом секретарша, — девятнадцать…
    
Полки за что-то зацепились. Дверь освободилась лишь наполовину. Я заметил, что она отворялась в ту сторону, нажал на ручку и протиснулся между косяком и боковиной секции полок.
   
   
    
     
4
    
    
— Наконец-то вы изволили явиться! — приветствовал меня юношеский голос.
    
Из-за письменного стола красного дерева поднялся офицер со светлыми, как лен, волосами, без кителя, в одной рубашке. В комнате было очень жарко. Из ящика стола он достал маленькую щеточку.
    
— Вы запачкались о стенку.
    
Он чистил мне рукав и в то же время говорил:
    
— Я ждал вас со вчерашнего дня. Надеюсь, вы провели ночь не наихудшим образом? Работа не позволяла мне сегодня отойти, но я этому даже рад, ибо из-за этого мы не могли разминуться. Минуточку, вот тут еще немного известки. Однако, я уже настолько глубоко вошел в ваше дело, что отношусь к вам, как к старому знакомому, а ведь мы, собственно, еще ни разу не виделись. Я — Эрмс, да вы, впрочем, знаете.
    
— Да, знаю, — сказал я. — Благодарю вас, не утруждайте себя, господин майор, это пустяк. У вас есть для меня инструкция?
    
— Ясное дело, иначе зачем бы я сидел здесь? Чаю?
    
— Да, пожалуйста.
    
Он пододвинул ко мне стакан, спрятал щетку в стол и сел. При этом он все время улыбался. У него была обаятельная наружность светловолосого мальчишки, хотя, присмотревшись к нему поближе, я обнаружил вокруг его смеющихся голубых глаз морщинки, однако это были морщинки смеха. Зубы у него были как у молодого пса.
    
— Ну, к делу, мой дорогой. Инструкция… Где же это она у меня была, эта инструкция…
    
— Только не говорите, что вам надо за ней выйти, — заметил я.
    
Я слабо усмехнулся. Он залился таким неудержимым смехом, что у него даже слезы выступили на глазах. Поправляя развязавшийся галстук, он сквозь смех проговорил:
    
— Ну и шутник же вы! Нет, не нужно мне никуда выходить, она у меня здесь.
    
Он показал рукой в сторону. Из бледно-голубой стены выступала стальная оболочка небольшого сейфа. Он подошел к нему, покрутил кодовые диски так, что сейф аж завибрировал, извлек из его недр толстую пачку бумаг, перевязанную шнурком, бросил ее на стол и, опершись на нее сильными большими руками, сказал:
    
— Ничего не скажешь, задал вам наш старик задачу. Крепкий орешек! Придется попотеть. Для вас это, наверное, впервые?
    
— В общем, да, — сказал я.
    
Поскольку он смотрел на меня одобряюще, я добавил:
    
— Если бы я пробыл здесь подольше, то сделался бы, наверное, первоклассным специалистом даже без всяких там миссий. У вас тут помимо воли пропитываешься этим…
    
Я не мог подыскать слова.
    
— Этим колоритом! — воскликнул он. И снова рассмеялся. Вместе с ним смеялся и я. Мне было легко и хорошо.
    
Мне вовсе не пришлось превозмогать себя, чтобы помешать чай. Было даже странно подумать, с чем это совсем недавно у меня ассоциировалось.
    
— Я могу с этим познакомиться? — спросил я, указывая на перевязанную пачку бумаг.
    
— Это уж как вам будет угодно.
    
Он передал мне через стол сверток, оказавшийся довольно увесистым.
    
— Прошу вас.
    
Однако его тихий, полный настойчивости голос препятствовал мне взглянуть на бумаги.
    
— Может, сначала мы все же наведем порядок в отношении некоторых… недоразумений — таким неблагозвучным служебным термином это у нас определяется. Вы мне поможете, не так ли?
    
— Да? — пробормотал я одними губами, ставшими вдруг какими-то чужими и непослушными.
    
— Может, нужно куда-нибудь позвонить? — подсказал он, деликатно опуская глаза.
    
— Верно! Я совсем забыл! Священнику из Теологического Отдела. Я совершенно о нем забыл! Я могу отсюда позвонить?
    
— Ах, я даже это за вас сделаю.
    
— Вы? Но как… откуда…
    
— Да пустяки. Не оставалась ли еще какая-нибудь мелочь?
    
— Даже не знаю… А что мне следует делать? Может, рассказать вам?
    
— Я не настаиваю.
    
— Это все было испытанием, господин майор, да? Меня подвергали испытанию?
    
— Что вы понимаете под испытанием?
    
— Ну, не знаю, что-то вроде предварительного изучения. Я понимаю, что пригодность кого-то, кто в какой-то мере является новичком, может быть поставлена под сомнение, и поэтому ему подсовывают…
    
— Минуточку… Прошу прощения… — Он был возмущен и огорчен. — Сомнения? Изучение? Подсовывание? Как вы могли допустить что-либо подобное? Я имел в виду, что вы… ну же!.. Взяли там — ведь так? — намереваясь вручить мне… Какой же вы забывчивый!
    
Он улыбнулся, видя мою беспомощность.
    
— Ну же!.. Там, в часовне… Это у вас сейчас с собой, наверное, в кармане, ведь так?
    
— А-а!
    
Я вытащил фальшивый палец и подал его майору.
    
— Спасибо, — сказал он. — Я приобщу это к делу. Это должно основательно усугубить его вину.
    
— Там есть что-нибудь внутри? — спросил я, глядя на сморщенный палец, который он положил перед собой.
    
— Нет, откуда?..
    
Он поднял розовую колбаску так, чтобы я мог видеть ее на свет. Палец был прозрачен и пуст.
    
— Просто будет фигурировать в деле, как свидетельство демонстративности. Ему от этого еще больше не поздоровится.
    
— Старику?
    
— Ну да.
    
— Но он же мертв.
    
— Ну и что? Это был враждебный акт. Вы ведь видели, как он из-под флага, того…
    
— Но ведь это был труп.
    
Он тихонько рассмеялся.
    
— Дорогой коллега — я, пожалуй, могу вас так называть? — хороши бы мы были, если бы позволяли всяким вот так, смертью, от всего отвертеться? Но довольно об этом. Спасибо за сотрудничество. Вернемся к нашему делу. Перед отправкой вам предстоит еще одно, другое, третье…
    
— Что?
    
— Ничего особо неприятного, уверяю вас. Обычное ознакомление. Пропедевтика. Вы имеете хотя бы самое элементарное представление о шифрах, которыми вам надлежит овладеть?
    
— Нет, я, пожалуй, в этом совсем не ориентируюсь.
    
— Вот видите. Существуют шифры опознавательные, деловые, отделов и специальные. Это вам надо бы запомнить.
    
Он усмехнулся.
    
— Ежедневно они, ясное дело, изменяются, и сколько с этим хлопот! Например, каждый отдел имеет свой собственный внутренний шифр, поэтому когда входишь туда и что-то говоришь, то одно и то же слово или имя означает на разных этажах нечто совершенно иное.
    
— И имя?
    
— А как же? Да не смотрите так! Вот, допустим, ха-ха, настоящее имя, предположим, главнокомандующего! Вы не заметили некоторой специфичности в именах сотрудников его штаба?
    
— Действительно…
    
— Ну вот видите…
    
Он посерьезнел.
    
— Итак, зашифрованы знания, чины, приветствия…
    
— Приветствия?
    
— А как же? Представьте себе, что вы разговариваете по телефону с кем-нибудь, находящимся снаружи, и говорите, например, "добрый вечер" — и вот отсюда уже можно сделать вывод, что у нас работают круглые сутки, что у нас есть смены, а это уже для кое-кого важная информация, — подчеркнул он. — Впрочем, любой разговор…
    
— Как? Даже теперь, когда мы…
    
Он кашлянул с некоторым смущением.
    
— Обязательно, дорогой мой.
    
— Простите, но я действительно не понимаю…
    
Он посмотрел мне в глаза.
    
— Ох, ну почему вы так говорите? — в его пониженном голосе была печаль.
    
— Все вы понимаете, вы наверняка все понимаете. "Я совсем забыл", "а что мне следует делать?", «испытание», "предварительное изучение"… Вы уже поняли? Вижу, что поняли. Но для чего эта мина отчаяния? Каждый пользуется шифром как умеет. Вы тоже научитесь профессиональному подходу. Все ведь в порядке, правда?
    
— Раз вы так говорите…
    
— Больше уверенности в себе, мой дорогой, служба есть служба, безличный ход дел. Бывают осложнения, неожиданные повороты, но вы, избранный для столь трудной миссии, вы не отступите перед всякими пустяками. Тем более что они неизбежны. Сейчас я направлю вас в Отдел Шифрования, там имеются специалисты куда лучше меня. Они объяснят вам, что к чему, не в порядке обучения, а просто в дружеской беседе. Инструкция тем временем будет ожидать вас здесь.
    
— Я даже не просмотрел ее.
    
— А кто вам запрещает?
    
Я развернул сверток с бумагами. Некоторое время мой взгляд блуждал по страницам машинописного текста, наконец я прочел выхваченный наугад отрывок:
    
"Сознание не воспринимало ничего, лишь отражало окружающее…"
    
Мои глаза метнулись вниз, пропустив десяток строк.
    
"До той минуты ты совсем не думал о том, что будешь делать дальше. Протянув руку к задвижке, ты вдруг впервые после пробуждения осознал, где находишься, и словно бы ощутил неподвижный белый лабиринт, который за тонкой перегородкой бесстрастно ожидал твоего бесконечного блуждания".
    
— Что это? — пролепетал я, поднимая глаза на майора. Страх тяжелым жаром разлился у меня в груди.
    
— Шифр, — равнодушно проговорил он, разыскивая что-то в бумагах на своем столе. — Ведь инструкция должна быть зашифрована.
    
— Но это звучит, как…
    
Я не договорил.
    
— Шифр должен напоминать все что угодно, за исключением шифра, — ответил он.
    
Перегнувшись через стол, он забрал у меня инструкцию. Мои пальцы скользнули по бумажным листкам.
    
— Я не мог бы захватить ее с собой?
    
— Зачем? Это будет ждать вас здесь.
    
В его голосе звучало неподдельное удивление.
    
— Ну, может, мне растолкуют ее в этом Отделе Шифрования.
    
Он рассмеялся.
    
— Да, видно, что вы новичок. Но это ничего. Необходимые навыки еще войдут вам в кровь. Как же можно доверять кому-либо свою инструкцию? Ведь о вашей миссии знают, кроме главнокомандующего, лишь начальник штаба и я, всего три человека.
    
Я молча проводил взглядом инструкцию, которую он снова упрятал в сейф, после чего покрутил наборными дисками, словно бы поигрывая ими.
    
— Господин майор, можете ли вы хотя бы вкратце описать мне, что собой представляет моя миссия? Ну, хоть в двух словах, в самых общих чертах? — спросил я его.
    
— В общих чертах? — протянул он, после чего принялся покусывать нижнюю губу. Непослушная прядь светлых волос закрыла ему левый глаз, но он не стал убирать ее. Он стоял, опершись кончиками пальцев о стол, засунув по-ученически язык за щеку. Потом вздохнул и улыбнулся. На его левой щеке отчетливее стала заметна ямочка. — Ну, что мне с вами делать, что мне с вами делать? — повторил он.
    
Он вернулся к сейфу, снова вынул из него бумаги и, вращая цифровые диски захлопнутой дверцы, сказал:
    
— У вас ведь есть папка, а? Давайте положим все это в нее, хорошо?
    
Он принял пустую папку от секретарши, у которой я оставил ее на столе, и запихнул в нее бумаги.
    
— Прошу! — проговорил он и вручил мне ее, весело щуря глаза. — Наконец-то она у вас есть, эта ваша инструкция, причем в какой папке! В желтой… ого-го!
    
— Разве этот цвет что-нибудь значит?
    
Моя наивность развеселила его, но он постарался удержаться от улыбки.
    
— Значит ли он что-нибудь? Отлично сказано! Значит, да еще как! А теперь мы пройдемся вместе. Мне лучше самому отвести вас, так будет быстрее. Прошу, туда.
    
Я поспешил за ним, стискивая под мышкой распухшую папку. Мы вышли в коридор и зашли в следующее, длинное, напоминающее классную комнату помещение. На стенах над головами работников висели плакаты с изображением акведуков и водных шлюзов. В следующем помещении их сменила огромная, от потолка до пола, карта полушарий какой-то красной планеты.
    
Проходя мимо, я присмотрелся поближе и узнал марсианские каналы. Сам майор открывал передо мной двери. Мы шли один за другим по узкому проходу между столами. Сидевшие за ними даже головы не поднимали, когда мы проходили мимо них.
    
Еще одна вытянутая в длину комната. Здесь на большом цветном плакате была изображена увеличенная в размерах крыса в разрезе от головы до хвоста. В стеклянных ящиках блестели чистенькие, словно бы наскоро собранные из вылущенных орехов, скрепленных проволочками, скелеты грызунов. Комната эта отличалась от других тем, что загибалась вбок. В ее изгибе корпело за микроскопами десятка полтора человек. Вокруг каждого были разложены стеклянные пластинки, пинцеты, баночки с какой-то густой прозрачной жидкостью, вероятно, клеем.
    
Они помещали на стеклышки обрывки бумаги, мокрые и чем-то измазанные, разглаживали их, высушивали специальными подогревателями и соединяли с ювелирной точностью. В воздухе чувствовался резкий запах хлора.
    
За спинами людей с микроскопами была дверь, ведущая в коридор.
    
— Да, чтоб не забыть, — пониженным голосом доверительно произнес майор, взяв меня за руку, когда мы оказались одни среди белых стен. — Если вам нужно будет что-нибудь выбросить или уничтожить — какой-нибудь документик ненужный, лишнюю записочку, черновичок — прошу вас, не пользуйтесь уборной. Этим вы только доставите нашим людям лишние хлопоты.
    
— Извините, как? — спросил я.
    
Он нетерпеливо поднял брови.
    
— Да-а, вам нужно объяснять все с азов. Моя вина, что я забываю об этом. Это был Отдел Утилизации. Он соседствует с моим, и мы прошли через него, чтобы сократить путь. Так вот, все нечистоты фильтруют и процеживают — это ведь дорога наружу, возможность для потенциальной утечки информации. А вот и наш лифт.
    
Лифт как раз остановился, когда мы к нему подошли. Дверь открылась, из кабины вышел офицер в длинной шинели со скрипичным футляром под мышкой. Он извинился перед нами, что слегка нас задержит, поскольку ему нужно еще вынести свертки.
    
Едва он вернулся за ними в лифт, как где-то рядом грохнул выстрел.
    
Офицер выскочил из лифта, захлопнул его дверь ногой, швырнул в нас охапкой свертков, которые держал в руках, а сам побежал по коридору, открывая на ходу футляр. Тяжелый сверток, как снаряд, угодил мне в грудь.
    
Ошеломленный, я отлетел к стене возле двери лифта.
    
Из-за угла коридора загрохотал пулемет, что-то ударилось в штукатурку над моей головой, и все заволокла известковая пыль.
    
— Ложись! — закричал Эрмс.
    
Он рванул меня за руку и сам тоже бросился на пол. Я лежал рядом с ним среди раскиданных свертков, все вокруг прямо-таки гудело от выстрелов, грохот гулял по коридору из одного конца в другой, пули пели над нами, стены взрывались белыми облачками рикошетов. Бежавший высоко задирая полы шинели офицер упал на самом повороте, выпустив из рук скрипичный футляр. Оттуда выпорхнуло белое облачко бумажек, закружившихся, словно снежинки. Воздух уже пропитался едким запахом пороха. Майор сунул мне в руку маленькую непрозрачную ампулу.
    
— Как только дам знать — в зубы и разгрызть! — прокричал он мне в ухо.
    
По коридору кто-то бежал.
    
Внезапно раздался такой грохот, что я чуть не оглох. Эрмс начал выхватывать из кармана запечатанные сургучом пакеты. Он запихивал их в рот, жевал с величайшей поспешностью, выплевывая печати, как косточки.
    
Снова раздался оглушительный грохот.
    
Офицер, упавший на повороте, хрипел в агонии. Его левая нога стучала о каменный пол.
    
Эрмс сосчитал эти постукивания, приподнялся на локтях с возгласом: — Два и пять, наша взяла! — и вскочил на ноги.
    
Вокруг было уже тихо.
    
Он отряхнул с меня пыль и подал мне папку, которая лежала на полу, со словами:
    
— Пойдемте. Я еще постараюсь достать для вас обеденные талоны.
    
— Что это было? — с трудом пробормотал я.
    
Умирающий все еще выстукивал поочередно то по два, то по пять раз.
    
— О, ничего особенного. Демаскировка.
    
— И… как же так? Мы… просто уйдем?
    
— Да.
    
Он указал на хрипящего.
    
— Понимаете, там уже не мой отдел.
    
— Но этот человек…
    
— Семерка им займется. Ага, вот уже идут из Теологического, видите?
    
И в самом деле, по коридору к нам приближался офицер-священник, перед которым шел мальчик с колокольчиком.
    
Заходя в лифт, я все еще слышал стук шифрованной агонии.
    
Кабина остановилась на десятом этаже, но майор не спешил отворять дверь.
    
— Могу я попросить у вас кодосохранитель?
    
— Извините? — не понял я.
    
— Я имел в виду ту ампулу…
    
— А-а, конечно…
    
Я все еще сжимал ее в руке. Он спрятал ее в кожаный футляр, напоминающий портмоне.
    
— А что в ней такое? — спросил я.
    
— Да, собственно, ничего особенного.
    
Он дал мне первому выйти из лифта.
    
Мы направились к ближайшей двери. В квадратной комнате сидел неимоверно толстый человек, который, помешивая чай, грыз конфеты из бумажного пакета.
    
Кроме него здесь никого не было. В задней стене кабинета имелась маленькая, совершенно черная дверца. Даже ребенок едва ли смог бы в нее протиснуться.
    
— Где Прандтль? — спросил Эрмс.
    
Толстый офицер, не переставая жевать, показал ему три пальца. Мундир на нем был расстегнут. У меня создалось впечатление, что он вот-вот стечет со стула, на котором сидит.
    
У него было отекшее лицо, налившаяся жиром шея, вся в складках, дышал он шумно, с присвистом. Казалось, того и гляди задохнется.
    
— Ладно, — сказал майор. — Прандтль сейчас придет. Вы пока подождите здесь. Он вами займется. Когда освободитесь, зайдите, пожалуйста, ко мне за талонами. Хорошо?
    
Я обещал, что не премину это сделать.
    
Когда он ушел, я перевел взгляд на толстяка. Тот с хрустом поглощал конфеты.
    
Я присел на стул у стены, стараясь не смотреть на болезненно жирного офицера, потому что он раздражал меня своим чавканьем, а еще более тем, что выглядел так, словно его в любую минуту может хватить апоплексический удар. Складки кожи на его шее прямо-таки посинели под щетиной коротко остриженных волос. Его тучность была его крестом, мученичеством. Он дышал, прилагая такие усилия, на которые можно было решиться, пожалуй, лишь в случае крайней необходимости, и то на минуту, а он делал это постоянно, и притом будто бы вообще этого не замечал.
    
Он боролся за каждый глоток воздуха и грыз конфеты. Я испытывал неодолимое желание вырвать у него пакет со сладостями. Он жрал их, глотал, краснел, синел и лез липкими пальцами за новыми. Я переставил стул и сел к нему боком. Повернуться к нему спиной я как-то не решился — вовсе не потому, что это было бы невежливо, но просто я боялся, что он там сзади задохнется, а мне вовсе не хотелось иметь позади себя труп.
    
На некоторое время я прикрыл глаза. Много бы я дал, чтобы выяснить, улучшилась ли моя ситуация. Мне казалось, что да, но слишком многое этому «да» противоречило. То, что Эрмс готов был меня отравить — а сомнений в отношении содержимого ампулы у меня не было, — в этом я не имел к нему претензий. Несколько хуже обстояло дело со старичком в золотых очках. У меня не было уверенности, окончательно ли я развязался с этой историей. Во всяком случае, не было похоже, чтобы это дело грозило мне какими-либо неприятностями в будущем. Теперь у меня была более серьезная причина для озабоченности — инструкция. Дело было вовсе не в том, что она очень уж сильно походила на протокол моих перемещений внутри Здания и даже, более того, моих мыслей. В конце концов я все еще мог оставаться объектом испытаний, хотя Эрмс и отрицал это категорически. Ведь он сам потом признал, что разговор наш не следует понимать буквально, что он является шифром, а значит, каким-то образом соотносится с не названными непосредственно значениями, которые стояли за ним, как невидимые призраки. Гораздо хуже было нечто иное.
    
В глубине души я начал сомневаться в самом существовании инструкции.
    
Правда, я старался убедить себя, что ошибаюсь, что моя подозрительность не имеет оснований, что без действительного намерения послать меня куда-то с весьма важной миссией никто не интересовался бы мной и не подвергал никаким испытаниям. Ведь у меня ничего не было на совести, и я не имел здесь, собственно, никакого веса, кроме этого неожиданного назначения, этой все время откладываемой, задерживаемой и вновь частично подтверждаемой миссии.
    
Если бы мне позволили в ту минуту задать один, только один-единственный вопрос, он звучал бы так: чего от меня хотят? Чего от меня хотят на самом деле?
    
Я готов был с радостью принять любой ответ — кроме одного.
    
Офицер за столом оглушительно засопел. Я вздрогнул. Высморкавшись, он заглянул в платок, потом, сопя, с разинутым ртом и оттопыренными губами, спрятал его обратно в карман.
    
Дверь отворилась. В комнату вошел высокий, худой, сутулый офицер. Было в нем что-то такое — трудно было сказать, что именно, — отчего он производил впечатление штатского, переодетого в мундир.
    
В руках у него были очки, которыми он быстро вертел, стоя в шаге от меня.
    
— Вы ко мне?
    
— Я к господину Прандтлю из Отдела Шифрования, — ответил я, слегка приподнимаясь с места.
    
— Значит, ко мне. Я капитан Прандтль. Пожалуйста, не вставайте. Вы насчет шифров, да?
    
Эта фонема прозвучала как сделанный в меня выстрел.
    
— Да, господин капитан.
    
— Пожалуйста, без званий. Чаю?
    
— Охотно.
    
Он подошел к маленькой черной дверце и из руки, которая через нее высунулась, принял поднос с двумя уже наполненными стаканами. Он поставил его на стол и надел очки. Тут же лицо его словно бы подобралось, худое, вызывающее, все в нем встало на исходные позиции и застыло.
    
— Что же такое, по-вашему, шифр? — спросил он. — Пожалуйста, расскажите мне, что вы об этом знаете.
    
Он словно бы бил металлическим голосом во что-то твердое.
    
— Это система условных знаков, которую можно при помощи ключа перевести на обычный язык.
    
— Да? А запах? Например, запах розы является шифром или нет?
    
— Нет, поскольку он не является символом чего-то, а лишь самим собой, запахом. Если бы он означал что-то другое, тогда он мог бы, будучи символом, стать знаком шифра.
    
Я отвечал по возможности оживленно, пытаясь продемонстрировать умение ясно мыслить. Толстый офицер наклонился в мою сторону, его мундир вспучился на жирном брюхе, собрался складками, грозя оборвать пуговицы. Я не обращал на него внимания, глядя на Прандтля, который снял очки, чтобы повертеть их в руках, отчего лицо его расслабилось.
    
— А как вы думаете: роза пахнет так просто или с определенной целью?
    
— Ну, она пытается привлекать запахом пчел, которые ее опыляют…
    
Он кивнул.
    
— Хорошо. Перейдем к обобщениям. Глаз преобразует луч света в нервный код, который мозг расшифровывает и воспринимает как свет. Ну, а сам луч? Он ведь ниоткуда. Его послала лампа или звезда. Информация об этом заключена в его структуре. Ее можно расшифровать…
    
— Какой же это шифр? — прервал я его. — Ни лампа, ни звезда не пытаются ничего скрыть, в то время как шифр скрывает свое содержание от непосвященных.
    
— Да?
    
— Но это же очевидно! Дело-то ведь в намерениях посылающего сообщение.
    
Я замолчал и придвинул к себе чай.
    
В стакане плавала муха. Секунду назад ее там точно не было. В таком случае, ее, наверное, подбросил толстый офицер? Я взглянул на него. Он ковырял в носу. Я выловил муху ложечкой и бросил на блюдце. Она упала на него со стуком. Я потрогал ее пальцем. Она была из дутого металла.
    
— В намерениях? — проговорил Прандтль, снова надевая очки.
    
Толстый — глядя на моего наставника, я старался не терять и его из виду
    
— шарил, пыхтя, по карманам, лицо его при этом делалось все более бессмысленным, шея у подбородка раздувалась, как воздушный шар. Вид его прямо-таки вызывал отвращение.
    
— Вот световой луч, — продолжал Прандтль. — Его послала какая-то звезда. Какая? Гигант или карлик? Горячая или холодная? Какова ее история? Что ждет ее в будущем? Можно ли узнать об этом по ее лучу?
    
— Можно, располагая соответствующими знаниями.
    
— И чем тогда будут эти знания?
    
— Чем они будут?..
    
— Ключом. Разве не так?
    
— Ну…
    
Я медлил с ответом.
    
— Световой луч не является шифром.
    
— Нет?
    
— Нет, потому что никто не скрывал в нем эти сведения. Впрочем, если следовать вашей точке зрения, то можно прийти к выводу, что все является шифром.
    
— Правильно, мой дорогой. Все является шифром или маскировкой чего-то. В том числе и вы.
    
— Это шутка?
    
— Нет. Это правда.
    
— Я являюсь шифром?
    
— Да. Либо маскировкой. Точнее, связь здесь такая: каждый шифр является маской, камуфляжем, но не каждая маска является шифром.
    
— В отношении шифра я мог бы в конце концов согласиться, — произнес я, осторожно подбирая слова. — Вы имеете в виду, вероятно, наследственность, эти маленькие наши собственные изобретения, которые мы носим в каждой частичке своего тела, чтобы оттиснуть их в потомках… но маскировка? Что я имею с ней общего?
    
— Вы?.. Прошу прощения, — ответил Прандтль, — но меня это дело не касается. Не я буду решать ваше дело. Ко мне это не имеет никакого отношения.
    
Он подошел к дверце в стене. Из руки, которая в ней появилась — должно быть, она была женской, поскольку я заметил покрытые красным лаком ногти, — он взял бумажку и протянул ее мне.
    
"Угроза флангового удара — точка, — читал я, — направить подкрепления в сектор УП-19431 — точка — за квартирмейстера седьмой оперативной группы Ганцни рст плк дипл — конец".
    
Я поднял голову, откладывая в сторону обрывок телетайпной ленты, и слегка подался вперед.
    
В стакане плавала вторая муха.
    
Жирный офицер, должно быть, бросил ее туда, пока я был занят чтением. Я посмотрел на него. Он зевал. Это выглядело так, словно он умирал с разинутым ртом.
    
— Ну, что это такое? — спросил Прандтль.
    
Его голос донесся до меня словно издалека. Я заставил себя встряхнуться.
    
— Какая-то расшифрованная депеша.
    
— Нет. Это шифр, который требует расшифровки.
    
— Но ведь это какое-то секретное донесение.
    
— Нет, — он снова отрицательно покачал головой. — Маскировка шифров под видом невинных сообщений, вроде каких-то там частных писем или стишков — это все относится к прошлому. Сегодня каждая сторона стремиться создать у другой видимость того, что посылаемое не является шифровкой. Вы понимаете?
    
— До некоторой степени…
    
— А теперь я покажу вам тот же самый текст, пропущенный через ДЕШ — так мы называем нашу машину.
    
Он снова приблизился к дверце, выхватил из белых пальцев ленту и вернулся с ней к столу.
    
"Баромосовитура инколонцибаллистическая матекосится чтобы канцепудроливать амбидафигигантурелию неокодивракиносмейную", — прочитал я и посмотрел на него, не скрывая изумления.
    
— Это вы называете расшифровкой?
    
Он снисходительно усмехнулся.
    
— Это второй этап, — объяснил он. — Шифр был сконструирован так, чтобы его первичное декодирование давало в результате нагромождение бессмыслиц. Это должно было бы подтвердить, что первичное содержание исходной депеши не было шифром, что оно лежит на поверхности и является тем, что вы до этого прочли.
    
— А на самом деле… — поддержал я его.
    
Он кивнул.
    
— Сейчас вы увидите. Я принесу текст, еще раз пропущенный через машину.
    
Бумажная лента выскользнула из ладони в квадратной дверце. В глубине промелькнуло что-то красное. Прандтль заслонил собой отверстие. Я взял ленту, которую он мне подал. Она была теплой, не знаю только, почему: от прикосновения человека или машины.
    
"Абрутивно канцелировать дервишей, получающих барбимуховые сенкобубины от свящеротивного турманска показанной вникаемости".
    
Таков был этот текст. Я помотал головой.
    
— И что вы намерены делать с этим дальше?
    
— На этой стадии заканчивается работа машины и начинается человеческая. Крууух! — крикнул он.
    
— Нууу?
    
Вырванный из оцепенения жирный офицер застонал. Мутными, словно затянутыми пеленой глазами он посмотрел на Прандтля, тот бросил ему в лицо:
    
— Канцелировать!
    
— Нее, — проблеял толстый фальцетом.
    
— Дервишей!
    
— Бууу! Деее!
    
— Получающих!
    
— О… от… — стонал толстяк.
    
Слюни текли у него изо рта.
    
— Барбимуховые!
    
— Ве… ве… м-м… мууу… иску… искусственные м… м! М! Хи! Хи-хи!
    
Толстяк зашелся неудержимым смехом, который перешел в посинение его лица, тонувшее в наползающем на него жире. Он рыдал, хватая ртом воздух, слезы текли у него из глаз и исчезали в складках обвислых щек.
    
— Довольно! Крууух! — рявкнул капитан. Затем обратился ко мне: — Осечка. Ложная ассоциация. Впрочем, почти весь текст вы уже слышали.
    
— Текст? Какой текст?
    
— "Не будет ответа". Это все. Крууух!
    
Он повысил голос. Жирный офицер содрогался всей своей затянутой в мундир тушей, вцепившись в стол толстыми, похожими на колбаски пальцами. После окрика Прандтля он притих, с минуту еще повизгивал, потом стал гладить обеими руками лицо, словно хотел таким образом унять себя.
    
— "Не будет ответа"? — тихо повторил я.
    
Мне казалось, что недавно я уже слышал от кого-то эти слова, но не мог вспомнить, от кого именно.
    
— Довольно скудная информация.
    
Я поднял глаза на капитана. Его губы, все это время остававшиеся искривленными, словно он ощущал во рту какую-то легкую горечь, чуть усмехнулись.
    
— Если бы я показал вам текст более богатый по содержанию, мы оба могли бы потом об этом пожалеть. Впрочем, и даже в этом случае…
    
— Что даже в этом случае? — резко спросил я, словно эти невзначай брошенные слова затронули какую-то неимоверно важную для меня вещь. Прандтль пожал плечами.
    
— В общем-то, ничего. Но я показал вам фрагмент современного шифра, не слишком сложного, однако находящегося в употреблении. Впрочем, он имеет многослойную маскировку.
    
Он говорил быстро, словно бы пытаясь отвлечь мое внимание от недосказанного намека. Я хотел вернуться к нему, открыл уже рот, но вместо этого высказал:
    
— Вы говорили, что все является шифром. Это была метафора?
    
— Нет.
    
— Следовательно, каждый текст…
    
— Да.
    
— А литературный?
    
— Ну конечно. Прошу вас, подойдите сюда.
    
Мы приблизились к маленькой дверце. Он открыл ее, и вместо следующей комнаты, которая, как я предполагал, там находилась, я увидел занимавший весь проем темный щит с небольшой клавиатурой. В середине его виднелось нечто вроде никелированной щели с высовывавшимся из нее, словно змеиный язычок, концом бумажной ленты.
    
— Процитируйте, пожалуйста, фрагмент какого-нибудь литературного произведения, — обратился ко мне Прандтль.
    
— Может быть… Шекспир?
    
— Что угодно.
    
— Так вы утверждаете, что его драмы — это набор зашифрованных депеш?
    
— Все зависит от того, что мы понимаем под депешей. Но, может, нам лучше все же проделать этот опыт? Я слушаю.
    
Я опустил голову. Долго я не мог ничего вспомнить, кроме снова и снова приходящего на ум возгласа Отелло: "О, обожаемый задок!", но эта цитата показалась мне слишком короткой и не соответствующей требованиям.
    
— Есть! — вдруг сказал я и поднял голову. — "Мой слух еще и сотни слов твоих не уловил, а я узнала голос: ведь ты Ромео? Правда?"
    
— Хорошо.
    
Капитан быстро нажимал на клавиши, выстукивая изреченную цитату. Из похожей на отверстие почтового ящика щели поползла, извиваясь в воздухе, бумажная полоса. Прандтль осторожно подхватил ее и подал мне. Я держал в руках кончик ленты и терпеливо ждал. Она медленно, сантиметр за сантиметром, выползала из щели. Слегка натягивая ее, я чувствовал внутреннее подрагивание механизма, который ее перемещал.
    
Легкая дрожь, ощущавшаяся через полоску бумаги, внезапно прекратилась.
    
Лента продолжала выползать, но уже чистая. Я поднес отпечатанный текст к глазам.
    
"Подлец мать его подлец руки и ноги ему переломать со сладостью неземной мэтьюзнячий выродок мэтьюз мэт".
    
— И что это значит? — спросил я, не скрывая удивления. Капитан покивал головой.
    
— Я полагаю, что Шекспир, когда писал эту сцену, испытывал неприязненные чувства к лицу по имени Мэтьюз и зашифровал их в тексте драмы.
    
— Ну, знаете, никогда в это не поверю! Иными словами, он умышленно совал в этот чудесный лирический диалог площадную брань по адресу какого-то Мэтьюза?
    
— А кто говорит, что умышленно? Шифр — это шифр вне зависимости от намерений, которыми руководствовался автор.
    
— Разрешите? — спросил я. Затем приблизился к клавиатуре и сам настучал на ней уже расшифрованный текст.
    
Лента ползла, скручивалась в спираль. Я заметил странную улыбку на лице Прандтля, который, однако, ничего не сказал.
    
"Ес ли бы ты мне да ла эх рай ес ли бы ты мне эх рай да ла бы да ла рай эх ес ли бы", — увидел я аккуратно сгруппированные по слогам буквы.
    
— Ну так? — спросил я. — Что же это такое?
    
— Следующий слой. А чего же вы ожидали? А? Мы просто докопались до еще более глубокого уровня психики средневекового англичанина, и ничего более.
    
— Этого не может быть! — воскликнул я. — Значит, этот чудесный стих — всего лишь футляр, прячущий внутри каких-то свиней: дай — и рай? И если вы заложите в свою машину величайшие литературные произведения, непревзойденные творения человеческого гения, бессмертные поэмы, саги — из этого тоже получится бред?
    
— Конечно. Ибо все это бред, дорогой мой, — холодно ответил капитан. — Диверсионный бред. Искусство, литература — разве вы не знаете, для чего они предназначаются? Для отвлечения внимания.
    
— От чего?
    
— Вы не знаете?
    
— Нет.
    
— Очень плохо. Вы должны знать, ибо, в таком случае, что вы здесь делаете?
    
Я молчал. С напряженным лицом, кожа на котором натянулась, словно полотно, обтягивающее острые камни, он тихо сказал:
    
— Даже разгаданный шифр все равно остается шифром. Под взором специалиста он сбрасывает с себя покров за покровом. Он неисчерпаем, не имеет ни пределов, ни дна. Можно углубляться в слои все менее доступные, все более глубокие, и этот процесс бесконечен.
    
— Как же так? А… "не будет ответа"? — Я напомнил ему его предыдущую расшифровку. — Ведь вы представили мне эту фразу как окончательный вариант.
    
— Нет. Это тоже лишь этап. В рамках определенной процедуры — существенный, но только этап. Подумайте, и вы придете к этому же сами.
    
— Не понимаю.
    
— В свое время поймете, но и это будет лишь следующим шагом.
    
— А вы не можете мне в этом помочь?
    
— Нет. Вы должны прийти к этому сами. Каждый должен познавать это сам. Это существенное требование, но вы, как отмеченный, один из немногих… Вы ведь знаете, чего от вас ждут… К сожалению, я не могу уделить вам больше времени. В будущем я сделаю для вас, что смогу. Разумеется, в служебном порядке.
    
— Но как же так? Ведь я, собственно говоря, по-прежнему не знаю… — торопливо заговорил я, сбитый с толку. — Вы ведь должны были познакомить меня с шифрами, которые понадобятся мне в связи с миссией.
    
— С вашей миссией?
    
— Да.
    
— И каково ее содержание?
    
— Подробностей я не знаю… Полагаю, что они содержатся в инструкции. Она у меня здесь, с собой, в папке — но я не могу ее вам показать сейчас. Где моя папка?
    
Я сорвался с места, заглянул под стол — папки не было. Я глянул в сторону жирного офицера. Глаза у него были, как у уснувшей рыбы. Воздух посвистывал, проходя через его полуоткрытый рот.
    
— Где моя папка?
    
Я повысил голос.
    
— Спокойно, — проговорил за моей спиной Прандтль. — У нас ничего не может пропасть. Крууух!
    
Потом с укоризной произнес:
    
— Крууух! Отдай! Слышишь? Отдай!
    
Толстый пошевелился, и что-то шлепнулось на пол. Я схватил папку, пощупал, полна ли она, и выпрямился.
    
Неужели он сидел на ней? И когда он успел стащить ее прямо из-под моего носа? Видимо, он был, вопреки обманчивой наружности, чрезвычайно ловок.
    
Я уже совсем было собрался открыть папку, как вдруг сообразил, что не смогу извлечь необходимую информацию из зашифрованного текста, а капитан, не зная, о чем идет речь, не сможет дать мне соответствующий ключ. Это был порочный круг.
    
Я сказал об этом капитану.
    
— Это, пожалуй, упущение со стороны Эрмса, — закончил я.
    
— Вот уж не знаю, — ответил он.
    
— Я пойду к нему! — бросил я почти с вызовом.
    
Это означало: сейчас я пойду и доложу, что ты умываешь руки, чиня тем самым препятствия миссии, которую доверил мне сам главнокомандующий.
    
— Пойду сию же минуту! — загорелся я.
    
— Вы можете поступать так, как считаете нужным, — ответил он. Затем добавил с некоторой нерешительностью: — Вот только в курсе ли вы относительно действующей здесь практики?
    
— Не из-за этой ли практики я ухожу с пустыми руками? — холодно спросил я.
    
Прандтль снял очки, словно маску, и под ними на его как бы внезапно обнажившемся лице обнаружился отпечаток мучительной беспомощности. Я почувствовал, что он хочет мне что-то сказать и не может, или же ему нельзя это делать.
    
Враждебность, которая нарастала между нами во время разговора, вдруг исчезла.
    
В охватившем меня замешательстве я с удивлением обнаружил что-то вроде неопределенной, может быть, бессмысленной симпатии к этому человеку.
    
— Вы выполняете приказы? — спросил он так тихо, что я едва расслышал.
    
— Приказы? Да.
    
— Я тоже.
    
Отворив дверь, он неподвижно стоял возле нее, ожидая, когда я выйду. Когда я проходил мимо, он приоткрыл рот, но слово, которое он хотел произнести, так и не прозвучало. Он лишь дохнул на меня воздухом, овеяв мое лицо, отступил назад и захлопнул дверь прежде, чем я успел понять, что, собственно, произошло. Я остался в коридоре с папкой, крепко зажатой в руке. Что ж, хотя визит в Отдел Шифрования и не принес того, что я от этого ожидал, ибо я ни на шаг не приблизился к желанной миссии, но, по крайней мере, мне теперь было куда идти, а этим никак не следовало пренебрегать. "Девять тысяч сто двадцать девять" — мысленно повторил я, предвкушая, что теперь явлюсь к Эрмсу уже не с претензиями, а просто приду за обеденными талонами, которые он обещал мне достать.
    
А это был неплохой предлог для того, чтобы начать более серьезный разговор.
    
Я миновал уже порядочное количество белых дверей, как вдруг до меня дошла суть того, что содержится в моей папке. Если весь шифр — даже в мыслях я называл это шифром — звучит так же, как те места, которые я прочел в кабинете Эрмса, то следующие страницы могут заключать в себе описание моих дальнейших хождений по Зданию, в том числе и тех, о которых я пока не имел ни малейшего представления.
    
Если везде, где бы я ни находился, мне намеками давали понять, что о моих поступках знают больше, нежели я думаю, и если временами переставали быть тайной даже мои мысли — на это указывал прочтенный у Эрмса фрагмент, — то почему папка не может содержать описание моих последующих блужданий, а также то, что ждет меня в самом конце?
    
Я решил ознакомиться наконец с содержимым папки, удивляясь теперь лишь тому, как это не пришло мне в голову раньше. У меня в руках была собственная судьба, и я мог в нее заглянуть.
   
   
    
     
5
    
    
Справа вереница дверей оборвалась. Вероятно, за стеной находился какой-то обширный зал. Немного дальше по коридору я обнаружил боковой проход, который привел меня к ванным комнатам этого этажа. Дверь самой первой из них была приоткрыта.
    
Заглянув в комнату и убедившись, что там никого нет, я закрылся и, уже усаживаясь на край ванны, заметил небольшой темный предмет на полочке перед зеркалом.
    
Это была бритва. Полуоткрытая, она приглашающе лежала на чистой салфетке.
    
Не знаю, почему, но это настроило меня недоверчиво. Я взял ее в руки. Похоже, что она была совсем новой.
    
Я еще раз огляделся вокруг. Все сверкало девственной чистотой операционной.
    
Я положил бритву на ее прежнее место.
    
Почему-то я не решался в ее присутствии заглянуть в папку. Я покинул эту ванную комнату, спустился лифтом на этаж ниже и направился в ту, которая послужила мне убежищем прошлой ночью.
    
Она тоже была пуста. Здесь ничего не изменилось с тех пор, как я отсюда ушел, только полотенца заменили на свежие. Положив папку на край ванны, я развязал тесемки. Меж картонных створок стала видна чистая поверхность первого листа.
    
Руки у меня слегка задрожали, поскольку я помнил, что верхний лист был с текстом. Стопка распалась — все листы бумаги были чистыми. Я листал их все быстрее, водопроводная труба подала один из тех бессмысленных жутких звуков, какими сопровождается иногда открывание крана на другом этаже. Она застонала почти человеческим голосом, который перешел в бормотание, становившееся все более слабым и далеким, по мере того как оно распространялось по железному чреву Здания. Я все еще перебирал белые листки, машинально считая их, неизвестно для чего, и в то же время мысленно возвращался к Прандтлю, бросался на жирного, бил и пинал его мерзкую расплывшуюся тушу. Если бы он только попался мне сейчас в руки!
    
Ярость исчезла также внезапно, как и нахлынула. Сидя на краю ванны, я складывал страницы, и вдруг по-новому, совсем иначе воспринял то, что скрывалось за этой странной «выходкой» Прандтля. Все было подстроено заранее с тем, чтобы украсть у меня инструкцию. Но зачем, если Эрмс мог мне ее вообще не давать?
    
Мои пальцы, перекладывавшие страницу за страницей, замерли. В папке было два листа, которые отличались от прочих листов. На одном из них был изображен набросанный от руки план Здания, наложенный на карту горы Сан-Хуан, внутри которой оно находилось. На другом, пришитом к первому белой ниткой, был отпечатан план диверсионной операции «Гравюра» в двенадцати пунктах. Держа оба листка перед глазами, я мысленно представил себе мои возможные дальнейшие действия.
    
Допустим, я передам эти бумаги властям, объясню им, каким образом они ко мне попали — может, мне все же удастся их убедить. Но как убедить, как доказать им, что я с этими секретными документами не ознакомился, что не запомнил ни положения Здания — сто восемьдесят миль к югу от пика Гарварда — ни его плана, расположения комнат, штабов, что не прочел описание диверсионной операции?
    
Дело было безнадежно проиграно. Теперь я видел, как предыдущие события все более четко складывались в некое целое, как то, что до сих пор казалось бессмысленным, случайным, превращалось в ловушку, в которую я залезал все глубже, вплоть до настоящей столь трагической минуты.
    
Я стиснул пальцы, порываясь разорвать компрометировавшие меня бумаги и бросить клочки в унитаз, но тут же вспомнил предостережения Эрмса. Значит, действительно ничто не происходило просто так? Каждое произнесенное им слово, каждое движение головой, рассеянность, улыбка — все было рассчитано, и вся эта огромная махина работала с математической точностью исключительно мне на погибель? Я ощутил себя заключенным внутри горы, нашпигованной отблескивающими глазами, и в течение нескольких секунд был готов осесть на пол. Если бы я только мог спрятаться от них куда-нибудь, забиться в щель, расплюснуться, перестать существовать…
    
Бритва?! Не для того ли она там лежала? Знали, что я захочу уединиться, и потому положили?
    
Мои руки ритмично двигались, складывая бумаги обратно. По мере того как папка наполнялась, рой мыслей, каждая из которых должна была принести мне спасение, рассеивался, и я, продолжая искать какой-то выход, дерзкий трюк, с помощью которого я, словно искушенный игрок, внезапно открою свои карты, все более явственно начинал видеть собственное покрытое потом лицо смертника.
    
Оно ожидало меня за несколькими не выполненными еще формальностями. "Нужно сделать это решительно и быстро, — подумал я. — Теперь, коль скоро я пропал, хуже уже не будет". Должно быть, к этой мысли я был готов и раньше, ибо она-то и явилась из массы теснившихся в голове химер, словно освобождение.
    
В эту минуту, когда я уже был готов взвалить на себя крест осужденного, из последних листов выскользнула небольшая жесткая карточка с довольно неразборчиво нацарапанным на ней номером три тысячи восемьсот восемьдесят три и упала на пол у моих ног.
    
Я медленно поднял ее. Словно бы желая рассеять всякие возможные сомнения, явно другая рука приписала перед цифрами маленькими аккуратными буквами сокращение "комн." — комната.
    
Они хотели, чтобы я туда пошел?
    
Ладно. Я завязал папку тесемками и встал. С порога двери еще раз окинул взглядом сверкающий никелем интерьер, и из зеркала, будто из темного окна, на меня глянуло собственное лицо, словно бы составленное из прилепленных друг к другу кусков. Причиной тому были, конечно, неровности стекла, но мне, в моем состоянии, оно виделось в ледяных мазках страха. Какое-то время мы смотрели друг на друга, я и я, и как незадолго до этого я вроде бы мысленно заползал в тесную шкуру изменника, так теперь я наблюдал перемены, произошедшие в моей внешности. Мысль о том, что это изменившееся от предчувствий, поблескивающее, словно залитое водой, лицо исчезнет, не была для меня так уж неприятна. Собственно, я давно уже подозревал, чем все это кончится.
    
Я упивался сокрушительностью катастрофы с патологическим наслаждением, проистекавшим от очевидной правильности моих предвидений. Ну, а если подбросить куда-нибудь эти бумаги?
    
В таком случае я остался бы вообще без ничего. Ни отмеченным, ни даже обманутым, преданным — абсолютно без ничего. Может, я очутился между молотом и наковальней, оказался втянут, не ведая о том, в какую-то крупную интригу, и мне предназначено было пасть жертвой противоборствовавших интересов? В таком случае апелляция к высшим инстанциям могла оказаться спасительной.
    
Комнату номер три тысячи восемьсот восемьдесят три я решил оставить на крайний случай, а сейчас пока идти снова к Прандтлю. Как-никак, он ведь дохнул, и это должно было что-то означать. Дохнул — следовательно, он мне сочувствовал, был потенциальным союзником.
    
Правда, он отвлекал мое внимание, чтобы жирному было легче украсть у меня папку.
    
Видимо, он обязан был так поступать.
    
Он ведь спросил у меня, выполняю ли я приказы, и заявил, что сам тоже это делает.
    
Наконец я решился.
    
Коридор был пуст. Я чуть ли не бежал к лифту, чтобы не передумать. Лифта я ждал довольно долго.
    
Наверху царило оживление. В лифт вместе со мной вошли сразу несколько офицеров. Однако по мере приближения к Отделу Шифрования я шел все медленнее. Бессмысленность этого шага становилась очевидной. Но я все же вошел в ту комнату. На столе, за которым сидел во время моего прошлого визита жирный, на куче перепачканных бумаг стояли стаканы из-под чая, среди которых я узнал свой — по искусственным мухам, лежавшим, словно косточки, на краю блюдца. Я сел, подождал с минуту, но никто не появился.
    
Стол у стены был завален различными документами. Я стал копаться в них в слабой надежде, что нападу хотя бы на след моей исчезнувшей инструкции. Что ж, там среди других лежала и желтая папка, но в ней была только платежная ведомость на нескольких листах, которую я бегло просмотрел. При других обстоятельствах я, вероятно, уделил бы ей куда больше внимания, поскольку в ней, среди прочих, попадались такие должности, как Информатор Тайный, Разоблачитель первого ранга, Иссушитель, Фекалист, Продажник, Опровергатель Скрытный, Костолом, Крематор, однако сейчас я равнодушно засунул ее на прежнее место в стопку бумаг. В тот момент, когда моя рука проходила над стоявшим на столе телефоном, тот неожиданно зазвонил, и я вздрогнул. Затем подозрительно посмотрел на него. Он с настойчивостью прозвенел еще раз.
    
Я снял трубку.
    
— Алло? — послышался мужской голос.
    
Я не ответил. Однако в трубке прозвучал ответ — кто-то, по-видимому, снял трубку параллельного телефона, и теперь я мог слышать голоса обоих собеседников.
    
— Это я, — заговорил голос, который произнес перед этим «алло». — Не знаем, что и делать, капитан!
    
— А что? С ним плохо?
    
— Все хуже. Мы опасаемся, как бы он чего с собой не сделал.
    
— Не поддается? Я с самого начала так и думал. Не поддается, а?
    
— Я этого не говорю. Сперва все было хорошо, но вы ведь знаете, как это бывает. Тут нужен тонкий подход.
    
— Это для шестерки, не для меня. Чего вы хотите?
    
— Вы ничего не можете сделать?
    
— Для него? Не вижу, чем бы я мог быть полезен.
    
Я слушал, затаив дыхание. Возникшее ранее ощущение, что говорят обо мне, превратилось в уверенность. Некоторое время в трубке царила тишина.