1 2 3 4 5 6 
— Заходите, ребята!
      
Они вошли важно, встали по росту, словно три органных трубы, и Хьюги сказал за всех:
      
— Как Мэри Руа? Лучше ей? Можно нам её навестить?
      
— Мэри Руа очень больна, — серьёзно отвечал Макдьюи. — Зайти к ней можно. Попробуйте её развлечь. Вы молодцы, что вспомнили о ней и спросили у меня разрешения.
      
— Мы не знали, что ей так худо, — сказал Джеми Брайд. — Я её не видел с похорон… — И осёкся под суровым взглядом Хьюги.
      
— А кошка у неё есть? — спросил Джорди.
      
С таким маленьким Хьюги обошёлся мягче — он положил ему руку на плечо и сказал:
      
— Брось, Джорди! Сам увидишь. — И обратился к ветеринару: — Я слышал, она не разговаривает. Это правда, сэр?
      
— Она потеряла речь, — ответил Макдьюи. — Мы надеемся, что это временно. А вы к ней пойдите, расскажите ей что-нибудь занятное… Может… может, она с вами заговорит. Тогда кто-нибудь из вас прибежит и мне скажет, ладно?
      
— Хорошо, сэр, — сказал Хьюги. — Мы с папой ходили на яхте и чуть не утонули. Я ей расскажу, она посмеется.
      
Все трое не двинулись с места, и Макдьюи понял, что, как он и подозревал, они пришли не только к Мэри Руа.
      
— Сэр, — сказал Хьюги Стерлинг. — Можно с вами поговорить об одном деле?
      
Макдьюи долго раскуривал трубку, потом проговорил сквозь облако дыма:
      
— Да.
      
— Сэр, — начал Хьюги, — мы ходили вчера смотреть цыган. Это я виноват, я их повёл. И деньги были мои.
      
— Мы тоже виноваты, — прервал Джеми Брайд. — Мы сами пошли.
      
— Они медведя бьют! — закричал Джорди, и накопившиеся слёзы хлынули из его глаз.
      
— Так-так, — сказал Макдьюи, хотя и не всё понял.
      
— Понимаете, — снова вступил Хьюги, — нам не разрешили идти. Дома очень рассердятся, если узнают.
      
— И правы будут, — заметил Макдьюи. — Детям туда нечего ходить.
      
— Нет, понимаете, там было представление! — объяснил Хьюги. — Как в цирке. Они скачут на лошадях, там лисы выступают, медведи. Я-то видел медведя в зоопарке, когда ездил в Эдинбург, я и в цирке был, но они вот никогда не видели живого медведя. А тут моя тётя, леди Стюарт, подарила мне полкроны, и ещё у меня был шестипенсовик. Вот мы все и пошли. Там билеты по шиллингу.
      
— Лучше б я не ходил! — вставил Джеми.
      
— Медведя бьют! — заголосил Джорди. — Он упал и заплакал!
      
И он заплакал сам, а Хьюги вынул платок, вытер ему щёки и нос и обратился к Макдьюи:
      
— Да, сэр, они били медведя. Они очень злые. Они и медведя бьют, и лошадей, и собак, и обезьянку. Наверное, они рассердились, что народу пришло мало и все одни деревенские. Медведь у них совсем тощий, он не может плясать, и они его бьют цепью.
      
Макдьюи кивнул.
      
— Это не всё, сэр, — продолжал Хьюги. — Там у них звери в клетках. Они должны были нам показать и не показали, очень рассердились, что мало народу, а мы сами пошли и посмотрели. Темно было, не разглядишь, но эти звери выли и плакали. И пахло у них очень плохо.
      
Макдьюи снова скрылся в облаке дыма.
      
— Так, — сказал он. — Чего же вы хотите от меня?
      
— Чтобы вы послали туда полицию, — отвечал Хьюги.
      
— Похвально, — заметил ветеринар. — Только что ж вы прямо не пошли к Макквори? Это по его части.
      
Мальчики переглянулись.
      
— Констебль Макквори сказал, — сообщил Хьюги, — что если он увидит нас около табора, он с нас шкуру спустит.
      
— М-да, — сказал Макдьюи. — Значит, всё должен сделать я. А что именно?
      
— Мы думали, сэр, — с облегчением заговорил Хьюги, — что вы туда пойдёте как доктор, всё разведаете, и они вас испугаются, или вы скажете полиции…
      
— Да у меня времени нет, — не сразу ответил Макдьюи. — Мэри больна…
      
— Мы бы с ней посидели! Понимаете, если мы напишем в полицию анонимное письмо, медведь не дотянет.
      
Джорди снова зарыдал:
      
— Он его цепью ударил в нос! У него кровь текла!
      
Макдьюи стал сердито выбивать трубку. Джорди собрал всё своё мужество и добавил потише:
      
— Медведь хромой. Из-за этого он и плясать не хочет. У него лапа раненая.
      
Макдьюи вздохнул.
      
— М-да, картинка неутешительная…
      
— Значит, вы пойдёте, сэр? — живо спросил Хьюги.
      
Макдьюи очень не хотелось вмешиваться. Кто их знает, что им померещилось… Там дымно, темно, и всё кажется страшнее, чем есть. Но коротенькие фразы Джорди и Джеми врезались в его сознание, и он как будто видел сам беспомощных, замученных зверей. Он вспомнил, что именно Джорди принёс ему хромую лягушку, а он его выгнал; и ему показалось, что он в долгу и перед ним, и перед Лори.
      
— Я подумаю, — сказал он.
      
Хьюги понял, что в переводе со взрослого это значит: «Я пойду», хотя Макдьюи еще и сам того не знал.
      
Мальчишки вышли, и Хьюги сказал, задержавшись в дверях:
      
— Спасибо, сэр. Мы правда пришли из-за Мэри. Но раз уж мы были тут, мы и про это спросили. Джорди очень плачет, сами видите.
      
Макдьюи положил ему руку на плечо и сказал с неожиданной нежностью:
      
— Тебе спасибо, Хьюги. Ну, беги!
      
Когда они исчезли, он долго курил и думал, что же с ним такое. Думал и Джорди Макнэб. В его переводе фраза ветеринара означала: «Я забуду». Не только Макдьюи вспомнил о лягушке и о доме, где жалеют всех беззащитных.
     
    
    
     
      
Часть четвёртая
     
     
      
       
23
      
      
Всё у нас изменилось. Никто мне не служит, даже Лори, моя собственная жрица.
      
Я печальна — это я, воплощение радости, гордости и силы!
      
Я не скачу, и не пляшу, и не взлетаю на дерево. Иногда я даже сомневаюсь, богиня ли я, и не знаю, кто я такая.
      
Мне мерещится какая-то странная, другая жизнь, но я никому о ней не говорю. Даже Макмёрдоку и Вулли. Кто я теперь? Где я? Почему?
      
Зовут меня Талифой — я не знаю, что это значит, но Лори это имя понимает и улыбается, произнося его. То ли дело, когда меня называют богиней!
      
И Лори изменилась. Она реже слушает голоса, чаще смотрит на тропинку и ждёт, когда зазвонит колокольчик.
      
Я-то знаю, кого она ждёт и высматривает, и ещё больше хочу погубить Рыжебородого.
      
Погибель ему я создаю, когда Лори сидит и ткёт, а я лежу у печки, подобрав лапы, и гляжу на неё сквозь приоткрытую дверь. Дело в том, что занятия наши подобны друг другу.
      
Станок стоит в пустой, белёной комнате. За окном — лес и ручей, и однажды я видела, как из лесу вышла косуля и положила на подоконник голову. Лори остановилась на минуту, и они поглядели одна на другую так нежно, что я чуть не лопнула от ревности. Я не могу вынести, когда Лори служит кому-нибудь, кроме меня.
      
Днём, пока светло, солнце заливает комнату, и всеми цветами сверкают мотки пряжи, которые ей приносят фермеры, чтобы она соткала пледы и плащи. Цвета прямо поют и пляшут, а ярче всего сверкают медные волосы. Сосредоточенно глядя на нитки, моя Лори ткёт пёстрые полоски, пальцы её летают, а я лежу у печки и сплетаю нити погибели моего рыжебородого недруга.
      
Творить чью-то судьбу — всё равно что ткать. В основу характера — гордыни, жадности, привычек, нетерпимости, тоски, веры, любви и ненависти — мы вплетаем нити случая, нити чужих жизней, встреч с чужими, со своими, с молодыми и старыми, с виновными и невиновными, нити случайных слов и слов сердитых, о которых потом жалеют, нити забытых вещей, забытых дел, дурных настроений.
      
Это нелегко. Последний раз я сплела погибель смертному четыре тысячи лет назад. А сейчас мне мешают какие-то силы. Их особенно много в комнате Лори.
      
Лори ткала, пальцы её сновали, и вдруг, схватившись за раму, она посмотрела в отчаянии и страхе и крикнула:
      
— Кто же я? Что со мной? Что с моим сердцем?
      
Меня охватила чёрная ревность, такая жестокая, что я выпустила нить. Я побежала к Лори и потерлась о её ноги. Она рассеянно погладила меня, но смотрела всё так же вдаль; и я рванулась к печке, села спиной к двери.
      
Птицы умолкли; Питер, наш шотландский терьер, заскулил и затрясся; Вулли и Макмёрдок распушили хвосты и ушли куда-то; Доркас не умывала котят, но нетерпеливо била их лапой, когда они пытались от неё отойти. Небо покрылось тучами; я знала, что стемнеет рано.
      
Я гордо встала и подняла хвост. Всё это сделала я. Я знала, что этой же ночью мне уже не придется делить Лори ни с кем.
      
Вдруг в сгущающейся полумгле зазвонил колокольчик — так громко, что эхо прокатилось по всей лощине. Галка вскрикнула и улетела, тревожно хлопая крыльями. Питер жутко залаял, а потом заскулил. Застучали Лорины шаги. А я, Баст, богиня и владычица, почувствовала, что снова мешают какие-то силы.
      
Я осторожно высунулась из-за угла. Никого не было, Лори стояла одна и озиралась. Я вышла и приблизилась к ней. Тогда Питер стал громко лаять и копать лапами у её ног. И все мы увидели, что под камнем лежит какая-то бумажка.
      
Лори опустилась на колени, схватила её и стала читать вслух: трудно было разобрать каракули, становилось всё темнее.
      
«По-жа-луй-ста, пойдите к цыганам и сделайте там что-нибудь. Они бьют зверей. Они бьют медведя, который больной. Если вы не пойдёте, он умрёт. Пойдите, пожалуйста. Пре-дан-ный вам Джорди.
      
P.S. Это я принёс лягушку».
      
Лори долго стояла на коленях, читала и перечитывала. Потом поднялась и посмотрела вдаль.
      
У меня вся шерсть поднялась дыбом. Этого я не вплетала! В чём я ошиблась? Что забыла? Что спутала? А может быть, всё дело в том, что я вплетала в основу нити злобы, а Лори — нити любви?
      
— Идите сюда! — позвала нас Лори. — Поужинаем, мне далеко идти.
      
— Лори, не ходи! — закричала я. — Там гибель и смерть. Я вынесла приговор. Останься со мной. Там тебе нечего делать.
      
В доброе старое время мои жрицы поняли бы. Но Лори сказала:
      
— Ты что, проголодалась, Талифа? Идём, идём, а то я спешу, я нужна.
      
Я чуть не заплакала от злости и отчаяния. Лори ушла в мой храм и вернулась в тёмном плаще, который она сама сшила. В руке у неё был фонарь, и лицо её казалось бледнее, а волосы — тусклее. Мы сидели и ждали её, как верные подданные. Собаки скулили, прикатился ёжик, развернулся, сел и сморщил нос. Мы, кошки и коты, сидели со свойственным нам достоинством, обернув хвосты вокруг лап, но по усам можно было понять, что мы встревожены.
      
— Не бойтесь, — сказала Лори. — Нечего бояться. Ждите меня. Помогу и вернусь к вам.
      
Она прибавила ещё раз: «Не бойтесь», — и пошла по дорожке.
      
Стало совсем тихо. Жёлтый свет фонаря падал к её ногам. Я тихо шла за ней до поворота, а там вскочила на камень. Жёлтый свет фонаря помелькал среди деревьев и исчез. «Что будет с Лори? — думала я. — Что будет с моей местью Рыжебородому? Что будет с нами, если она падёт и на Лори?»
      
Всей божественной силой я пожелала Лори вернуться, спастись от цыган, чьи судьбы я сплела с судьбой Недруга. И вдруг мне показалось, что я не богиня, а кто-то другой, неизвестно кто. И этот неизвестный тосковал, так тосковал по какому-то месту или человеку, что, будь это и впрямь я, у меня бы сердце разорвалось.
      
Внизу мелькнул какой-то свет, и всё вернулось. Я снова была богиней.
      
Свет мелькнул ещё раз, разгорелся, я увидела жёлтое пламя, какое бывает в печке. Оно исчезло, появилось, и вдруг красно-жёлтый отблеск заиграл на небе.
      
Огонь! Пожар! Пламя!
      
Что-то горело внизу, в долине. Я застыла от ужаса. Что это? Где Лори? Я не вплетала в мою месть никакого огня. Я не взывала к отцу моему Ра, повелителю пламени.
      
Огонь разгорался всё ярче. Всевидящим оком богини я различила (хотя и не видя их) Лори и Рыжебородого среди языков пламени. Что-то я спутала. Что-то вмешалось, вплелась какая-то нить, и Лори грозит гибель.
      
Я лежала во тьме, тряслась от страха, а красные отблески всё ярче пылали на низких тучах.
     
     
      
       
24
      
      
Было уже часов девять, когда Макдьюи сделал то, что обещал трём мальчикам, — подумал, ехать ли ему в цыганский табор. Чем больше он думал, тем меньше ему это нравилось. Он не любил вмешиваться в чужие дела. Ему казалось, что надо бы просто зайти наутро к Макквори.
      
Он встал из-за стола, повернулся, чтобы идти к дверям, и увидел то место на ковре, где — один другого ниже — стояли днём мальчики. Тогда он ясно вспомнил их лица, особенно — залитое слезами лицо Джорди Макнэба и его крик: «Медведя бьют!» Вспомнил он и барсука, его страдающий взгляд, обращённый к Лори, и рыцарственную смелость.
      
Как спокойно и доверчиво лежал барсук на руках у Лори, зная, что где она, там исцеление! Макдьюи подумал о том, как жалела бы и лечила она медведя, и о том, как нежны её руки.
      
Он закрыл дверь на ключ и пошёл в соседний дом, в комнату Мэри Руа.
      
Миссис Маккензи читала ей, а она смотрела на неё тусклыми глазами.
      
— Я вошла, она не спит, — объяснила миссис Маккензи. — Думаю: дай почитаю, она и заснёт.
      
Теперь он увидел свою дочь у Лори на руках, и медные волосы, смешавшиеся с червонно-золотыми. Сердце у него упало, словно выпало из груди.
      
— Посидите с ней, — сказал он. — Мне надо уехать по делу.
      
В дверях он обернулся и прибавил:
      
— Если что, я у цыган, в таборе. Пошлите за мной.
      
— Посижу, никуда не денусь, — отвечала миссис Маккензи на его первые фразы. Ей очень хотелось его утешить, ей стало жалко его.
      
Когда Макдьюи доехал до табора, было совсем темно. Он ехал медленно и в слабом свете фар различил в стороне два фургона с клетками, а у самой дороги, на лужайке, — палатки гадалок и другие палатки, побольше, где, вероятно, продавали сомнительные сладости. Перед ним стояли облитые парафином факелы, дававшие мало света и много дыма. Впереди, перегораживая дорогу, виднелись ряды самодельных скамеек, точнее — досок, положенных на ящики и бочки. На них сидели человек десять.
      
Макдьюи услышал резкий звук, вроде пистолетного выстрела, и сразу вслед за этим — странное, болезненное ржание. Он затормозил и увидел, что высокий парень в сапогах, чёрной рубахе и широком, усеянном заклёпками кушаке, бьёт лошадь хлыстом. Ветеринар тихо поставил машину у дороги и вышел. Ладони у него вспотели, во рту горчило от ярости.
      
Эндрью Макдьюи не привык полагаться на чутьё, но сейчас он пожалел, что не взял с собой хотя бы трости или хлыста. Дух злобы, цинизма и вражды, словно острый запах, хлынул на него.
      
У входа сидела старая цыганка с грязным чёрным кошелем на груди. Плакат гласил: «Вход — 1 шиллинг». Макдьюи бросил бумажку в десять шиллингов, цыганка сунула руку в кошель и вынула горсть мелочи, сердито бормоча: «Скорей, скорей, представление началось».
      
— Ладно, мамаша, — сказал Макдьюи. — Давай ещё один шиллинг. Старая штука, не пройдёт!
      
Она визгливо заорала, и сзади, из мрака, вышел грозного вида мужчина — тот самый, в сапогах и в кушаке. В руке у него был хлыст с налитой свинцовой рукояткой.
      
— Вы что? — закричал он. — Бедную женщину грабите? Мы тут не богачи!
      
— Старый трюк! — крикнул Макдьюи. — Я дал ей десять шиллингов. Посчитайте-ка сдачу!
      
Цыган считать не стал, сделал знак цыганке, и та извлекла недостающий шиллинг. Макдьюи положил его в карман и переступил через верёвку, огораживающую зрительный зал.
      
На деревянном помосте сидели трое цыган и одна цыганка. Мужчины играли на скрипках и на аккордеоне, женщина била в бубен. Представление уже началось — бравые парни скакали на лошадях. Макдьюи посмотрел на них и поразился их наглости: всё, что они делали, мог бы сделать любой деревенский мальчишка лет десяти.
      
Снова заржала от боли лошадь, и, чтобы заглушить этот звук, цыганка ещё громче завизжала и забила в бубен. Никто не смотрел на Макдьюи. Он встал, обогнул ряды, пересёк темную поляну и пошёл туда, где, судя по запаху, стояли фургоны.
      
Запах был жуткий. Во мраке что-то шуршало, кто-то скулил и подвывал, и плакала какая-то женщина. Макдьюи прислушался, но разобрать ничего не смог и щёлкнул зажигалкой, прикрывая ладонью огонек.
      
— Лори! — крикнул он.
      
— Эндрью.
      
От удивления он не заметил, что она впервые назвала его по имени. Её саму он разглядел не сразу, потому что она была в тёмном плаще, капюшон закрывал рыжие волосы, и стояла она на коленях перед открытой клеткой. На руках она держала полуживую обезьянку, которая плакала и сосала её палец.
      
— Тише! — прошептал Макдьюи. Он не спросил, почему она здесь, даже не очень удивился.
      
Прикрывая ладонью зажигалку, он прошёл мимо клеток и увидел, что все звери еле живы. Они лежали тяжело дыша, на боку или сжавшись в комочек. В одной клетке был горностай, две лисицы, белка и хорёк. В другой — кучей перьев забился в угол какой-то общипанный орёл, в третьей — сидели три обезьянки. Клетки были маленькие и немыслимо, невообразимо грязные. На полу в одной из них валялся заяц, и по запаху его и позе Макдьюи прикинул, что он издох несколько дней тому назад.
      
Теперь глаза Макдьюи привыкли к темноте. Потушив зажигалку, он наклонился к Лори и увидел в слабом свете факелов, что она очень бледна.
      
— Эндрью, что с ней? — тихо спросила Лори. — Она сейчас умрёт…
      
— Изголодалась, — ответил он и вынул из кармана морковку. Обезьянка схватила её и, рыдая от радости, сжевала в один миг. Шесть тощих лап протянулись к врачу сквозь прутья. Он всегда носил еду для зверей и отдал им всё.
      
До них долетели крики, музыка и аплодисменты.
      
— Пойдём, — сказал Макдьюи, наклонился и помог Лори встать. — Нам тут больше делать нечего.
      
— А как же я её брошу? — прошептала она. Обезьянка припала к ней, крепко обнимая за шею.
      
— Посадим её в клетку, — сказал он, мягко взял зверька и посадил на прежнее место. — Когда я с ними управлюсь, мы ей поможем. Пошли.
      
И они пошли сквозь зловещую тьму. Всё дышало здесь жестокостью. Макдьюи благодарил судьбу, что рядом с ним такая добрая женщина, и, как противоядие, вдыхал нежный запах её волос.
      
Когда они дошли до освещённого места и остановились во мраке, перед зрителями как раз появились четыре парня. Они тащили небольшую — не больше конуры — клетку. За ними шел толстый цыган в засаленном костюме укротителя. Снова появился наглый парень в чёрном кушаке и после музыкального вступления сообщил зрителям, что толстый цыган — сам Дарвас Урсино, лучший в мире дрессировщик. Клетку открыли и выволокли оттуда на цепи маленького чёрного медведя.
      
— Медведь! — охнула Лори. — Это бедный медведь, про которого он писал.
      
— Кто писал? — удивился Макдьюи.
      
— Какой-то Джорди. Он мне когда-то лягушку принёс.
      
— Ах ты, чертёнок! — сказал Макдьюи и понял, почему Лори тут.
      
— Что они с ним будут делать? — спросила Лори.
      
— Подождем — увидим.
      
Толстый, а к тому же и пьяный, цыган повернул медведя правым боком к зрителям. Но острым взглядом врача Макдьюи сразу увидел большую открытую рану на задней лапе и не удивился, что медведь сильно хромает.
      
Увидел он и струпья на нежном медвежьем носу. И Эндрью Макдьюи, хирург, привыкший к боли и крови, почувствовал: если кровь покажется снова, ему этого не вынести.
      
Музыканты заиграли чардаш, а толстый пьяный цыган, дёргая за цепь, заставлял медведя встать на задние лапы. Рядом крутился парень в кушаке, подстёгивая зверя кнутом. Толстый прикрикивал: «Хоп!», дёргая за цепь, пускался в пляс, но медведь на четвереньках еле стоял, всё время валился на бок. Глаза его испуганно блестели. Он приоткрыл пасть, и стало видно, что зубы у него все поломаны, он бы и ребёнка не смог укусить.
      
Макдьюи ждал. Он не знал, что будет, он знал только, что глядит на всё глазами Лори и заплаканными глазами Джорди. Медведь был очень худой, шкура у него на ляжках висела мешком, как штаны у клоуна, и Макдьюи подумал, что в жизни не видел такого жалкого зрелища.
      
Зверь снова упал, толстый дёрнул его за цепь, а парень ударил в нос рукояткой кнута, и чёрная струйка блеснула в свете факелов.
      
Макдьюи услышал, как кричит Лори; он не помнил, как вырвался от неё, как кинулся к сцене, но хорошо запомнил, с какой силой и радостью ударил парня кулаком в лицо. Попади он в висок, цыган бы умер. Но он только разбил ему нос и повалил навзничь на дощатый пол сцены.
      
Тут ветеринар вырвал у дрессировщика кнут и заорал: «Пляши, кабан! А ну, пляши!»
      
Зрители закричали: «Браво!», «Так его!», «Поделом!» — но в дело не вмешивались и даже побежали прочь, когда услышали топот копыт. Сбежал и пьяный дрессировщик. Парень лежал навзничь, прижимая ладонь к разбитому лицу, а медведь лежал на брюхе, как-то странно распластавшись, и пытался лизнуть свой нос.
      
Когда к сцене подскакали человек пять, Макдьюи крикнул:
      
— Кто у вас тут главный?
      
Увидев, что парень весь в крови и рыжебородый пришелец их не боится, цыгане растерялись и не стали нападать. Один из них сказал:
      
— Король Таргу у себя, в фургоне. Если он вам нужен, можете зайти туда.
      
Макдьюи заорал оставшимся зрителям:
      
— Идите домой! Представления не будет! — Он подошёл к Лори, которая стояла на коленях и, положив левую руку медведю под голову, отирала ему кровь платком.
      
— Идите и вы, Лори, — сказал он. — Всё в порядке, но могут быть… ну, затруднения. Пожалуйста, идите домой.
      
Она встала и пошла рядом с ним туда, где был король Таргу. Люди расступились перед ними, но проход был так узок, что они касались цыган плечами, а когда они проходили, те сразу смыкались за их спинами.
      
От гнева и жалости Макдьюи забыл о страхе. Он знал, что свалит короля Таргу с ног, как того парня, даже если он — великан.
      
Но Таргу великаном не был. К Эндрью и Лори вышел темнолицый человек со свиными глазками, в обыкновенных брюках, рубашке, жилете и котелке. О том, что он цыган, можно было догадаться только по серьге в левом ухе. За ним шли цыгане, цыганки и оборванные цыганята.
      
— Это вы Таргу? — спросил Макдьюи. — Вы вожак этой шайки?
      
— Да, я, король Таргу, — глухим и тонким голосом отвечал человек в котелке. — Что вам нужно? По какому праву вы бьёте моих людей? Зачем вы привели сюда рыжую ведьму, которая сглазит наших деток?
      
— Разберёмся в полиции, — сказал Макдьюи. — Я обвиняю вас в жестоком обращении с…
      
Осталось неизвестным, собирался ли цыганский король убить своего обидчика: раздался дикий крик на чужом языке, и сквозь толпу цыган ворвался парень с разбитым в кровь лицом. Взмахнув цепью, он кинулся на Макдьюи.
      
Ветеринара спасло то, что удар пришёлся по спине какому-то цыгану. Тот упал, но остальные мигом выхватили ножи.
      
Обхватив Лори левой рукой, Эндрью принялся орудовать рукояткой хлыста и расчистил было дорогу, но тут Лори оттёрли, а его ударили чем-то по голове. Он пошатнулся, и палка его сломалась о фургон. Ему удалось схватить какой-то железный брус, но он знал, что минуты его — считанные: цыгане подступали всё ближе, как псы к раненому зверю. Одни даже влезли на фургон, чтобы напасть на него сверху, а другие, из-под фургона, пытались схватить его за ноги.
      
И тогда он услышал странный голос, перекрывающий и брань, и тяжёлое, свистящее дыхание озверевших людей.
      
— За Макдьюи! За Макдьюи!
      
Это Лори, вырвавшись чудом, схватила один из факелов и кинулась на цыган, размахивая им, как мечом. Яркое сияние пламени и волос окружило её лицо. А лицо это изменилось так, что Макдьюи до конца своих дней запомнил этот, новый облик, хотя больше никогда его не видел. Нежность исчезла. Такими были жены кельтских вождей, сражавшиеся с ними бок о бок.
      
— За Макдьюи! — кричала она, и перед пламенным мечом расступились цыгане, открывая ей путь к Эндрью. Она обняла его за плечи левой рукой и повела прочь, оглашая воздух боевым кличем. Пройдя весь ряд фургонов, она бросила в последний фургон горящий факел.
      
Пламя побежало по лёгким просмолённым повозкам. Цыгане метались, хватали вёдра, бежали к реке. Макдьюи и Лори были уже у клеток. Он опустился на колени, и она стала рядом с ним.
      
— Эндрью! — воскликнула она. — Вы ранены?
      
А он ответил:
      
— Да нет, ничего, устал.
      
Она не видела, что на волосах у него кровь, она смотрела ему в глаза, и взгляд её ещё не утратил дикой отваги.
      
— Эндрью! — сказала она снова. — Эндрью!..
      
Обхватила его голову, поцеловала его, вскочила и умчалась к лощине, словно лань.
      
— Лори! Лори, вернись! — кричал он ей вслед, но она не вернулась, и он остался стоять на коленях у клеток. Он не знал, жив он, мёртв или ему всё это снится. Стало темней и тише. Пожар затихал, цыгане кое-как его тушили.
      
«Пора уходить», — сказал себе Макдьюи; но оставалось выполнить ещё один долг. Перепуганные звери выли, лаяли, кричали на все голоса. Ветеринар открыл клетки и выпустил пленных: если уж им погибать, так на свободе. Потом он побрёл к своей машине.
      
У деревянного помоста, где всё и началось, лежало что-то тёмное. Это был медведь. Он умер. Макдьюи посмотрел сверху на кучу чёрного меха и подумал, что Джорди будет очень плакать, если узнает. Ещё он подумал о том, что те, первые слёзы Джорди дали хорошие всходы, и о том, что если Лори бежала этой дорогой, она видела беднягу и поплакала над ним. Он и сам был бы рад заплакать.
      
Проехав примерно милю, он остановился у реки, вышел из машины, отмыл кровь и определил, что рана не глубокая. Потом он с трудом сел за руль и направился в город.
      
У самого мостика его ослепили фары ехавшей навстречу машины. Он заметил, что на крыше — огонёк, машина полицейская. Он остановился: констебль Макквори подошел к нему и сказал:
      
— Слава Богу, это вы, сэр!
      
— Пожар потушили, — сказал Макдьюи. — Я подам вам заявление, возбудим процесс против так называемого короля Таргу и дрессировщика…
      
— Да, да, — прервал его констебль. — Это всё мы сделаем. Но я не потому здесь. Меня за вами послали. — Констебль опустил голову. — Вас ищут дома. Доктор Стрэтси просил вас отыскать.
      
— А… — сказал Макдьюи и задал вопрос, для которого ему понадобилось много больше мужества, чем для минувшей битвы: — Она жива или нет?
      
Констебль снова поднял голову.
      
— Жива, сэр! — отвечал он. — Но доктор Стрэтси очень просил вас разыскать.
     
     
      
       
25
      
      
Что такое? Неужели я не богиня? Неужели все старые боги умерли или утратили силу? Неужели я просто Талифа, обыкновенная кошка, подобранная рыжей пряхой, которая живёт одна и помогает беспомощным?
      
А кто же это — Талифа, откуда она пришла? Где мне положено жить?
      
Я хотела покарать врага и не сумела. Когда огонь в долине давно потух, Лори вернулась и прошла мимо камня, где я ждала.
      
Она шла как слепая. В руке у неё был фонарь, и я увидела, что плащ и платье порваны, опалены огнём, запятнаны кровью, а лицо — всё мокрое от слёз.
      
Я неслышно двинулась за ней. Дом наш как будто заколдовали: Питер не залаял, подполз к ней на брюхе, тихо скуля, а кошки были злые, как ведьмы, и зашипели на меня.
      
— Что случилось? — спросил Вулли. — Что с Лори? У неё на платье кровь.
      
Макмёрдок, который, как это ни скрывал, всё же верил немножко в мою божественность, громко промяукал:
      
— Твои дела, да? Египетские штучки? Смотри у меня!
      
Я не удостоила его ответом и вошла в дом.
      
Лори села на скамейку к очагу как была, в крови и в грязи, и горько заплакала. Закрыла лицо руками и тихо плакала без конца. Чтобы её утешить, я встала на задние лапы и передней лапой два раза тронула руку, закрывавшую лицо.
      
Она подняла меня и уткнулась в мой мех. Я думала раньше, что женщины так не плачут — без всхлипываний, без всякого звука, просто тёплые слёзы текут и текут, как вода.
      
Только один раз, прижавшись мокрой щекой к моей щеке, она сказала:
      
— Талифа! Что со мной будет? Что мне делать?
      
Ей бы помолиться богине Баст, или Исиде — плододарительнице, или Артемиде Целомудренной — кому-нибудь из моих воплощений, и я бы небо обрыскала, а умолила моего отца осушить её слёзы. Но кто теперь знает? Может, я ничего не могу?
      
Прошли часы, пока она встала, опустила меня на пол, сняла всё грязное и порванное и помылась; но слёзы всё так же текли, словно вода.
      
И тут она сделала что-то странное — взяла лампу, подошла с ней к зеркалу и долго смотрелась в него, как будто никогда себя не видела. И заговорила с собой, как недавно со мной:
      
— Кто я такая теперь? Где Лори? Что мне делать? Что же мне делать?
      
Потом она пошла к себе, а я улеглась было у очага, но она позвала с лестницы:
      
— Талифа, иди ко мне, побудь со мной!
      
Раньше я к ней не ходила и остановилась в нерешительности.
      
— Иди, иди, — звала она. — Всё ж не одна буду!
      
Я перекувыркнулась от радости, кинулась вверх, прямо к ней в руки, и замурлыкала, а она потёрлась щекой об меня.
      
В белой комнате стояли кровать, стул и шкафик. Лори села и, держа меня на руках, долго смотрела мне в глаза. Она уже не плакала.
      
— Скажи мне, Талифа, — попросила она. — Ты ведь умирала, ты знаешь, что это такое — покой, мир?
      
Я не понимала её — ведь я умираю тысячи раз, но моё Ка просто плывёт по Реке Тьмы между небом и землёй и будет плыть всю вечность.
      
Лори отпустила меня, легла, потушила лампу и сказала:
      
— Спасибо, что побудешь со мной. Спокойной ночи.
      
Откуда-то из темноты до меня донёсся несказанно-прекрасный запах. Что это? Когда, в каком воплощении я знала и любила его? Почему я замурлыкала от радости? Я подняла голову и принюхалась.
      
Да, откуда-то пахло. Лори мирно спала, тихо дышала, а я вдруг забеспокоилась — мне показалось, что моё потерянное Ка совсем рядом, вот тут, и если я его удержу, оно при мне и останется.
      
Дивный запах донёсся снова, когда я уже засыпала. Я знала, что здесь, в ногах у Лори, я увижу хорошие сны, и спешила посмотреть их.
      
И я решила так: если уж я теперь домашняя, комнатная кошка Лори, я должна узнать при первой возможности, что же в её комнате издаёт этот прекрасный запах.
     
     
      
       
26
      
      
Когда Макдьюи подбегал к ярко освещённому дому, миссис Маккензи стояла в открытых дверях.
      
— Слава Богу, приехали! — сказала она. — Я сама послала за доктором. А то я читала ей, хотела подушку поправить, смотрю — она глаза закатила и вроде бы отходит…
      
— Хорошо, что вызвали врача, — нетерпеливо кивнул он и кинулся в комнату Мэри. Доктор сидел у постели и лицо его было серьёзно. Но Макдьюи удивило другое: только сейчас, в такую страшную минуту, он заметил, как красиво и кротко это лицо.
      
— Слава Богу, что вы приехали! — сказал доктор Стрэтси.
      
— Она умирает? — спросил Макдьюи.
      
Доктор Стрэтси ответил не сразу.
      
— Она больше не хочет жить. Она не борется. Если мы это не изменим…
      
Тогда Макдьюи спросил:
      
— Сколько ей осталось?
      
— Не знаю, — ответил Стрэтси. На самом деле он думал, что ей осталось жить до утра, в лучшем случае — несколько дней, но он не хотел лишать отца надежды, пока ещё тлела хотя бы искра жизни. — Организм у неё крепкий, но она сама гасит свои силы.
      
Макдьюи кивнул, подошёл к кровати, посмотрел на свою дочь и увидел, что кожа у неё синеватая, глаза не блестят, а одеяло на груди почти не шевелится.
      
— Да сделайте вы что-нибудь! — вдруг, почти в отчаянии, воскликнул Стрэтси. — Вы же её отец. Вы её знаете. Вы её любите, и она вас любит. Очнитесь! Она ещё жива. Придумайте, чем её расшевелить, чтобы ей жить захотелось!
      
Макдьюи печально посмотрел на врача и ответил так, что тот подумал, не свело ли его горе с ума:
      
— Если бы мы оживили кошку и дали ей, она бы улыбнулась и захотела жить.
      
— Я вас не понимаю, — сказал Стрэтси.
      
— Медицина… — начал Макдьюи, но Стрэтси покачал головой.
      
— Когда медицина бессильна, — сказал он, — остаётся одно: молиться.
      
Макдьюи обернулся к нему, багровея от гнева.
      
— Как вы можете? — заорал он. — Как вы-то можете верить, когда ваш Бог всё это терпит? Кто-кто, а вы навидались горя и несправедливых мучений! Зачем Богу её жизнь?
      
Никто не ответил ему, и он продолжал:
      
— Я бы ползком к Нему полз, если бы я только знал, что есть правда, милость и смысл.
      
И вдруг он вспомнил, как совсем недавно, когда спасения не было, раздался крик: «За Макдьюи! За Макдьюи!»
      
— Постойте, — сказал он. — Я кое-что припомнил. Если она доживёт до утра, надежда ещё есть…
      
Доктор Стрэтси вздохнул и взял свой чемоданчик.
      
— Надежда есть всегда, — поправил он. — Я приду завтра пораньше.
      
Макдьюи не пошёл за ним. Он думал так: на свете есть Лори. Лори здорова, она уже не блаженненькая, она способна драться как лев за того, кого любит. Она спасёт его дочь, да и его самого. И, полный надежды, он решил утром поехать к ней.
      
Доктор Стрэтси пришёл пораньше, посмотрел на Мэри и сказал, что изменений нет. А Макдьюи, оставив лечебницу на Вилли Бэннока, сел в джип и уехал.
      
Ночью он не ложился, сидел возле Мэри Руа и держал её за руку, пытаясь влить в неё свою любовь. Он просто чувствовал себя батареей, заряженной любовью, или ампулой, полной любви. Так провёл он всю ночь, пока не занялась заря. Мэри не умерла за ночь; и он поехал к Лори, чтобы та её спасла.
      
Проезжая мимо мест вчерашней битвы, он увидел, что цыган там нет и как бы не было. Примятая трава, следы колёс, куски обгорелого дерева и холста — и больше ничего. Освобождённые звери, наверное, ушли в лес. Макдьюи улыбнулся, представив себе, как обезьянки тянут за верёвку, требуя милосердия, а Лори выходит к затерянным детям чужой земли.
      
Наконец и сам он, бросив машину внизу, добежал до дерева и остановился, чтобы отдышаться и подыскать слова, которые он скажет Лори: «Помогите мне, Лори. Поезжайте со мной. Моя дочь умирает. Никто, кроме вас, её не спасёт».
      
Потянуть за верёвку он никак не решался. Вокруг было тихо, как будто всё вымерло, и ему казалось, что звон колокольчика вызовет цепь каких-то необратимых событий.
      
Тяжело дыша, он стоял и глядел на домик. Дверь была заперта, ставни — тоже. Вроде бы всё было то же, но дом как будто отвернулся от него, или заснул, или неприветливо сжал губы. Что это — мерещится после бессонной ночи или ему действительно больше не рады здесь?
      
Сам тому удивившись, он услышал короткий, чистый звук колокольчика и понял, что нечаянно задел верёвку плечом. Тогда он принялся звонить вовсю, и громкий лай раздался ему в ответ.
      
Звонил он долго. Собаки умолкли, птицы успокоились; но Лори не выходила к нему.
      
Он стал кричать:
      
— Лори, Лори, это я! Это я, Эндрью!
      
Собаки залаяли снова, а птицы на сей раз не шелохнулись.
      
Макдьюи стало страшно — не ранена ли она, не обожглась ли так сильно, что не может ответить? Но он звонил и кричал, кричал и звонил, пока привычный гнев не накатил на него. Он злился, что любит её, а ничего не может сделать, не может ничего ей сказать, обещать, подарить.
      
— Лори! — кричал он изо всех сил. — Лори, я вас люблю! Слышите? Я приехал. Я хочу на вас жениться! Неужели я вам не нужен?
      
Позже говорили, что его предложение слышали на всех фермах в округе.
      
А в домике, у окна спальни, стояла на коленях Лори и смотрела сквозь щёлочку на большого, разгневанного, взывающего к ней человека. Шевельнуться она не могла.
      
— Милый мой, милый, — плакала она. — Надо бы подождать! Что ж так скоро? Нельзя, надо подождать…
      
Ей так хотелось, чтобы он был потише и понежнее.
      
— Вчера вы не так себя вели! — кричал он. — Вы дрались за меня! Вы меня поцеловали!
      
Она совсем смутилась и, уже не глядя на него, закрыла лицо руками.
      
— Я больше не приду! — крикнул он. — Я больше просить не буду!
      
Когда отзвуки звона стихли, Лори отняла ладони от лица. Ей стало страшно уже по-другому, и она кинулась вниз, отперла дверь и побежала к дереву, крича:
      
— Эндрью! Эндрью!
      
Она долго ждала под деревом, но он не вернулся.
      
Макдьюи шёл, спотыкаясь, сквозь лес. Он ничего не видел, ничего не слышал и не думал о том, куда идёт. Так, спотыкаясь о камни и корни, чертыхаясь и падая, забрёл он в самую чащу. Надежды у него больше не было, надежда кончилась. Гнев тоже оставил его. Словно бык, он проламывался сквозь заросли и вдруг очутился на поляне, окружённой дубами и буками, усеянной листьями, поросшей мхом и какими-то красными ягодами. В середине была могила, а на ней — дощечка с надписью, уже обесцвеченная солнцем и дождём и покосившаяся от ветра.
      
Могила была очень маленькая, как для младенца, и новая волна боли захлестнула сердце Макдьюи — он подумал о том, что его дочь будет лежать на тесном кладбище, а не в таком тихом и радостном месте. Боль была особенно сильной оттого, что дочь ещё жила, а он уже думал об этом.
      
От могилы отойти он не мог, словно заколдованный. Вид её почему-то прибавлял ко всем и без того тяжким чувствам что-то другое, ещё более тяжкое.
      
Наконец он подошёл, опустился на колени и не сразу решился прочитать надпись, боясь, что увидит: «Здесь покоится Мэри Руа Макдьюи, любимая дочь Эндрью Макдьюи. 1950–1957».
      
Потом он решился — читать было нелегко, надпись выцвела — и разобрал: «Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена 26 июля 1957. Спи спокойно, в. зл. блен. й друг».
      
Испугался он не сразу. Он даже не сразу понял, что качает из стороны в сторону большой рыжей головой.
      
Неправда! Она и так была еле жива! Он спешил. Ей бы не выжить. Никто её не убивал! — твердил он и вдруг подумал: «Кто же написал эти слова?» Тогда он весь похолодел от ужаса. Кто смел судить его, и вынести приговор, и объявить о том всему свету?
      
      
      
      
Он вспомнил светлые глаза Хьюги Стерлинга, и лица обоих его друзей. Он услышал три голоса, они выкликали: «Ветеринар Макдьюи, вы привлечены к суду. Дети судят вас. Мы разобрали ваше дело, и приговор наш — презрение».
      
Он снова увидел, как они все трое стоят перед ним, обвиняя цыган в жестокости к беззащитным, которых они так жалели и так хотели защитить.
      
«Медведя бьют!» — услышал он и увидел рядом с ним прозрачную, как тень, Мэри Руа. «Он убил мою кошку», — сказала она. Он давно не слышал её голоса и вздрогнул при его звуке. И понял, что она действительно стояла здесь, когда её друзья оказывали последние почести её лучшему другу. Они действительно вынесли приговор: «Зверски умерщвлена», — и дочь подсудимого не спорила с ними. Неужели и на её могиле они напишут эти слова?
      
Эта могила и эта надпись сделали то, чего ещё не бывало: он увидел себя самого. Он увидел, что у него каменное сердце, что он не считается ни с кем и любит только себя. Даже сейчас, взывая к Лори, он забыл, зачем к ней приехал, забыл о дочери, злился, орал. Он увидел, что жизнь не пройдёшь без жалости, и понял, что никогда не жалел никого, кроме себя. Он плохой отец, плохой влюблённый, плохой врач. Плохой человек.
      
Вот так случилось, что ветеринар Эндрью Макдьюи упал на колени и, громко плача, выкрикнул слова, немыслимые в его устах:
      
— Господи, прости меня! Господи, помилуй! Господи, помоги!
      
Он встал, ушёл и оставил над могилой, на ветке огромного бука, единственного свидетеля этой сцены, светло-рыжую кошку с острыми ушками. Она видела всё, с начала до конца, и осталась довольна.
     
    
    
     
      
Часть пятая
     
     
      
       
27
      
      
Я — Баст, богиня и владычица!
      
Слава Амону-Ра, творцу всего сущего!
      
Я — грозная богиня, дочь Солнца, повелительница звезд; молния — сверканье моих глаз, гром — мой голос; когда я шевелю усами, трясётся земля, а хвост мой — лестница в небо.
      
Я — госпожа и богиня.
      
Человек снова поклонился мне, призвал меня, вознёс ко мне молитву.
      
Было это на утро после той ночи, когда Лори так изменилась и я сама усомнилась в себе.
      
Я ушла на полянку, где любила размышлять о том о сём.
      
Сук огромного бука нависает прямо над могилой какой-то Томасины. Я лежу на нём и думаю.
      
Но думать мне не пришлось, ибо, громко бранясь, явился мой враг — Рыжебородый, встал и уставился куда-то, словно сошёл с ума.
      
Потом он подошёл к могиле этой Томасины, и с ним что-то случилось. Он заплакал. Он просто голосил и рвал свои рыжие волосы. Он даже упал на колени, а слёзы у него так и лились.
      
И тут он поднял голову и взмолился ко мне. Он покаялся и попросил простить его. Он попросил ему помочь. Что ж, я помогу.
      
Теперь я не помню, что он был мне врагом, и я его ненавидела.
      
Ненависть прошла, мстить я не буду. Я милостива к тем, кто поклоняется мне.
     
     
      
       
28
      
      
Когда Эндрью Макдьюи добрался до дому, он увидел у двери толпу любопытных. Среди них был констебль Макквори и все три мальчика. Он приготовился к худшему. Но констебль козырнул и сказал:
      
— Я насчет вчерашнего, сэр…
      
— Да?
      
— Вы больше не беспокойтесь. Цыгане уехали. — Он помолчал и прибавил: — Спасибо вам. Плохо мы за ними смотрели.
      
Макдьюи кивнул.
      
— А девочка ваша…
      
— Да?
      
Макдьюи сам удивился, как покорно и обречённо прозвучал его голос.
      
— Я буду молиться, чтобы она поправилась.
      
— Спасибо, констебль.
      
Мальчики стояли перед ним и хотели что-то сказать. Ветеринар взглянул в лицо своим судьям. Хьюги Стерлинг спросил:
      
— Можно к ней зайти?
      
— Лучше бы не сейчас…
      
— Она умирает? — спросил Джорди.
      
Хьюги толкнул его и громким шёпотом сказал: «Заткнись!»
      
Макдьюи схватил руку Хьюги.
      
— Не трогай его! — сказал он и прибавил: — Да. Наверное, умирает.
      
— Нам очень жалко, — сообщил Джеми. — Я сам буду играть на волынке…
      
Макдьюи думал: неужели такие мальчишки, словно мудрые судьи, разобрали его дело и не осудили его?
      
— Что с медведем? — спросил неумолимый Джорди.
      
Макдьюи понял, что смерть медведя важней для этого мальчика, чем смерть Мэри Руа, но не обиделся и не рассердился, а почувствовал, что правды сказать нельзя.
      
— Он ушёл, Джорди, и больше страдать не будет, — ответил он.
      
Наградой ему были облегчение и благодарность, засветившиеся в глазах Хьюги Стирлинга.
      
— Мы знаем, что вы вчера сделали, — сказал Хьюги. — Вы… — Он долго не мог найти слова. — Большой молодец. Спасибо вам, сэр.
      
— Да, да… — рассеянно отвечал Макдьюи, а потом обратился к толпе: — Идите, пожалуйста. Когда это случится, вам скажут.
      
И вошёл в дом.
      
Доктор Стрэтси, Энгус Педди, миссис Маккензи и Вилли Бэннок сидели у больной в комнате.
      
— Где вас носило? — резко спросил Стрэтси.
      
— За помощью ездил, — отвечал отец.
      
Энгус Педди понял и спросил:
      
— Нашёл ты ее?
      
— Нет, — сказал Макдьюи, подошёл к постели, взял дочку на руки и почувствовал, что она почти ничего не весит. Прижимая её к груди, он взглянул на друзей с прежней воинственностью и крикнул: — Не дам ей умереть!
      
— Эндрью, — почти сердито окликнул доктор Стрэтси, — вы молились?
      
— Да, — отвечал Макдьюи.
      
Педди облегчённо вздохнул. Друг поглядел ему в глаза и прибавил:
      
— Я взяток не предлагал.
      
Доктор ушёл. Он уже не сердился и сказал на прощанье:
      
— Если вам покажется, что я нужен… зовите меня в любое время.
      
Макдьюи сам удивился, что ему хочется утешить и ободрить старого врача. Он не знал за собой такой сострадательности.
      
Ещё он был благодарен, что Стрэтси не говорил ему прямо жестоких, отнимающих надежду слов.
      
Проводив его, Макдьюи вернулся в комнату.
      
— Ещё не сейчас, — сказал он миссис Маккензи. — Я вас позову.
      
Они с Вилли ушли. Энгус Педди замешкался, и Эндрью попросил его остаться.
      
— Ты ходил к ней? — спросил священник.
      
— Да, — отвечал ветеринар. — Я звонил, она не вышла. Она не придёт. Всё кончено.
      
Педди решительно покачал головой.
      
— Нет, — сказал он. — Нет. Ещё не всё. Ты сказал, что ты молился, Эндрью?
      
— Да.
      
— Помогло тебе?
      
— Не знаю.
      
— Помолимся вместе, а? — Он увидел, как побагровело лицо его друга, и сказал раньше, чем тот возразил ему: — На колени становиться не будем. Тебя услышат и так. Ты и рук не складывай. Любовь и милость не зависят от жестов и поз.
      
— Мне трудно молиться, Энгус, — сказал Макдьюи. — Я ведь не умею. Что надо говорить?
      
И удивился, как вырос вдруг кругленький, маленький священник, прямо всю комнату заполнил.
      
— Говорить? — переспросил он. — Ты молчи. Просто направь к Богу то, что в твоём сердце. И я так сделаю.
      
Педди отошёл к окну и стал глядеть на пустую, тёмную улицу и на тяжёлые тучи, нависшие над западной её частью.
      
Макдьюи подошёл к постели и стал глядеть на прозрачное лицо и поблекшие волосы. «Господи, — думал он, — спаси её. Накажи меня, а её спаси».
      
Наконец друзья обернулись друг к другу.
      
— А если всё уже решено? — спросил Макдьюи. — Стрэтси сказал…
      
— Значит, ты примешь и это. Но невозвратимых решений нет, всё можно повернуть вспять…
      
— Энгус, ты правда веришь в чудеса?
      
— Да, — отвечал священник.
      
— Буду надеяться, — сказал Макдьюи.
      
— Вот этого Стрэтси и хотел, когда спросил, молился ли ты. Раньше у тебя надежды не было.
      
Священник ушёл домой, ветеринар присел к столу у себя в кабинете, откуда было видно через холл, что делается в комнате у Мэри, и стал думать о том, какой разный Бог у констебля, миссис Маккензи, доктора и священника. Тот, Который без предупреждения вошёл сейчас в его сердце, был похож чем-то на Лори, чем-то на Энгуса. От мысли о добром, маленьком священнике с приветливым лицом и заботливым взором ему стало легче, но мысль о Лори так больно ударила его, что выдержать он не смог.
      
Собиралась буря, где-то гремел гром. Темнота и тишина становились всё тяжелее. Макдьюи пошёл к дочери, взял её за руки и сказал: «Не уходи от меня». Что-то засветилось в её глазах и сразу угасло. Он долго стоял в тяжкой тишине, держа холодные ручки Мэри. И вдруг зазвонил звонок. Макдьюи вышел в холл и крикнул: «Я сам открою, миссис Маккензи!» Он был уверен, что это Энгус пришёл провести с ним ночь. Но это была Лори.
      
Сперва он подумал, что ему мерещится, просто соседка зашла, но в странном свете дальних молний он увидел вчерашний плащ, откинутый капюшон, рыжие волосы, светящийся взор и нежную улыбку.
      
— Лори! — крикнул он.
      
Её бледное лицо горело — наверное, потому, что она быстро прошла такой долгий путь.
      
— Я очень спешила, — сказала она. — Сперва мне пришлось их покормить и запереть.
      
— Лори! — хрипло повторил он. — Иди сюда. Иди сюда, Лори, иди скорей, только не исчезни!..
      
Она не удивилась его словам, вошла в дом, и он закрыл за ней дверь.
      
— Эндрью, — спросила она, — что ж ты не сказал, что у тебя больна дочка?
      
Он смотрел на неё и всё не верил.
      
— Лори, — выговорил он, — тебя Бог ко мне послал?
      
— Нет, — честно отвечала Лори. — Его слуга, отец Энгус.
      
— Идём, — сказал он и повёл ее за руку к больной.
      
Плащ она сбросила. Платье на ней было зелёное, как мох. Она опустилась у кроватки на колени и долго мочала. Девочка глядела на неё. Макдьюи казалось, что уже много часов они что-то говорят друг другу.
      
— Как её зовут? — спросила, наконец, Лори.
      
— Мэри, Мэри Руа.
      
Лори позвала своим нежным голосом:
      
— Мэри Руа! Бедная рыжая Мэри! Ты меня слышишь?
      
— Она не ответит, — сказал Макдьюи. — У неё голос пропал. Это я виноват.
      
— Ой, Эндрью! — воскликнула Лори и с бесконечной жалостью поглядела на него.
      
— Можно, я возьму её на руки?
      
— Можно, — отвечал он. — Возьми её на руки, Лори. Держи её. Не пускай.
      
Лори взяла девочку на руки и села с ней на пол. Голова её так нежно и печально склонилась к больной, что у Макдьюи чуть не разорвалось сердце. Она припала щекой к потускневшим волосам, что-то приговаривала, шептала, легко прикасаясь тубами к голове, и пела так:
      
       
        
Хобхан, хобхан, горри ог о,
        
 горри ог о, горри ог о.
        
 Хобхан, хобхан, горри ог о, [2]
        
моя душенька лежит.
        
 Моя душенька больна…
       
      
      
Тут голос её прервался, она прижала Мэри к груди и закричала:
      
— Эндрью! Её почти нет!
      
Сверкнула молния, страшно загремел гром, взвыл ветер. Тяжёлые капли застучали по крыше. Буря пришла с гор сюда, в долину.
     
     
      
       
29
      
      
Ну как? Хороша моя буря? Нравится она вам?
      
А мне не нравится. Я боюсь её до смерти. Не люблю бурь. Весь мой мех, от носа до кончика хвоста, встаёт дыбом и потрескивает.
      
Конечно, я — богиня и могу вызывать дожди и грозы. Но это уж слишком!
      
Вам странно, что боги тоже боятся? Ничего странного тут нет. Вы создали нас по своему образу и подобию и по образу и подобию зверей и птиц. Чего же вы от нас ждали?
      
Богиня я богиня, но ведь я и кошка, совсем небольшая. Тогда, в прекрасной Бубасте, меня до болезни доводили все эти крики, пляски, подношения, вообще людская глупость.
      
Бывало, они поют, играют, шумят, а я сижу в святилище на золотом, усыпанном изумрудами троне и моюсь, чтобы о них забыть.
      
Хотела бы я сейчас забыть об этой буре. Лори ушла.
      
Покормила нас, заперла — меня в доме, их в амбаре — и ушла куда-то. Не будь я богиней, я бы поднялась наверх и залезла к Лори под кровать.
      
Ой, какая молния! Гром какой! Пойду посижу хоть в спальне…
      
Знаете, что я там нашла?
      
Я узнала, откуда идет этот дивный запах, навевающий на меня печальные и сладостные сны. Одновременно я нашла и прекрасное место, где не так гремит и сверкает и прятаться не стыдно.
      
Это — шкаф. Наверное, Лори спешила, одеваясь, и не заперла его.
      
В Египте такого запаха не было. Пахнет мешочек; по-видимому, в нём какая-то трава. Я нюхаю и нанюхаться не могу.
      
Посплю-ка я в шкафу. Туг хорошо, тепло. Носом я уткнулась как раз в мешочек и мурлыкаю так, что всё трясется.
     
     
      
       
30
      
      
Сверкнула молния, и гром загрохотал такой, словно в небе ударили молотком в медный кимвал. Эхо прокатилось по холмам; и самые низкие, глухие ноты замерли у дверей и окон. Таких гроз не помнили и старожилы.
      
Миссис Маккензи, Вилли Бэннок, Лори и Эндрью сидели у кроватки.
      
От страшного грома больная проснулась, и ужас засветился в её глазах. Она приоткрыла рот, но ничего не сказала, и Макдьюи подумал, что ребёнок, который не может плакать, просто душу разрывает.
      
— Не бойся, Мэри Руа, — прошептала Лори. — Утром будет тихо, светло…
      
Макдьюи взглянул на часы. Было без малого четыре — то самое время, когда всего легче разлучиться телу и душе. Когда станет светло и тихо, подумал он, смерть уже уйдёт отсюда и унесёт с собой мою дочь.
      
— Может, послать Вилли за доктором? — спросила миссис Маккензи.
      
— Нет, — ответил Макдьюи. — Он больше ничего не может сделать. Последний его рецепт — «молитесь».
      
Он увидел, как зашевелились её губы и склонилась голова Бэннока, но сам молиться не стал. Сердце его исходило нежностью к Лори — она, слышавшая ангелов, стирала платком пот со лба Мэри, гладила её по щеке и по волосам, брала прозрачную руку в синих венах и тщилась перелить в больную свою силу и любовь.
      
Макдьюи не молился из смирения, а не от гордыни. Ему казалось, что нельзя больше занимать Бога собой и своей бедой, когда мир полон горя и бед. Но молитвы миссис Маккензи и старого Бэннока поддерживали его. Они — простые души, невинные, не то что он. Сейчас няня говорила вслух, и Макдьюи прислушивался к её спору с Богом. «Господи, — говорила она, — у Тебя столько деток, оставь нашу девочку нам! Господи, послушай меня, старую, одинокую!» Вдруг он заметил, что кивает в такт её словам.
      
Молния снова озарила комнату. Из-за грозы вышли из строя и свет, и телефон. В доме было темно и тихо, на столике стояли две керосиновые лампы и несколько свечей.
      
Макдьюи опустился на колени и стоял, касаясь Лори плечом. Он даже и не обнял её, он просто её касался и знал, что они едины.
      
Мэри Руа зашевелилась в постели. Лори и Эндрью переглянулись. Нежность и жалость ещё освещали её лицо, но он увидел и с ужасом узнал отсвет того, что видел вчера, когда шотландская женщина сражалась за его жизнь огненным мечом. Она снова прижала больную к груди, защищая от ангела смерти. Макдьюи закричал:
      
— Господи Боже мой! Не надо!
      
Началась последняя битва.
     
     
      
       
31
      
      
«Томасина, — подумала я, проснувшись, — вылезай скорее, миссис Маккензи раскричится».
      
Она не любит, чтобы я лежала на белье Мэри Руа. А я лежу — и ей назло, и ради запаха лаванды. Всем запахам запах…
      
Вот и теперь я заснула, уткнувшись носом в мешочек. Что-то сверкнуло, загремело. Значит, гроза… Пойду-ка, решила я, к Мэри в постель. И ей лучше, и мне.
      
Я выпрыгнула на пол. Сверкнула молния. Что такое? Постель пуста. И это не та постель! Не та комната! Я — в чужом доме!
      
Я, Томасина-аристократка, испугалась впервые в жизни. Я бегала по комнате как одержимая, прыгала с постели на пол, с полу — на стул и на шкаф, пока снова не сверкнула молния и я не увидела лестницы. Тогда я кинулась вниз и увидела ещё одну комнату, где перед очагом стояла корзина для какой-то кошки. Нашла я и кухню — чужую, не то что у нас, где всё вверх дном и столько дивных запахов, и ещё одну комнату, в которой стояла страшная и непонятная машина.
      
Мне становилось всё страшнее, и я села посидеть посредине комнаты, чтобы сердце не так билось. «Спокойно! — внушала я себе. — Это, конечно, сон!» Чтобы убедиться, я лизнула лапки и поняла, что ошиблась. Во сне мы, кошки, не моемся.
      
Тут молния сверкнула такая, что не описать, и всё загрохотало, затряслось, затрещало, чуть дом не обвалился.
      
Я кинулась в трубу. Там было мокро, грязно, душно — нет, приличной кошке такая смерть не подходит! Я вообще не хотела умирать; я хотела домой!
      
Домой, домой, домой! Я висела в тёмной трубе и просто жить не могла без Мэри Руа.
      
Я видела каждый уголок нашего дома, и кухню, и моё кресло, и белую скатерть, и плед на нашей кровати, а главное — круглое, курносое личико, рыжие волосы и чистый фартук.
      
Верьте или не верьте, я так ясно почувствовала запах Мэри Руа, словно сидела у неё на руках, — запах глаженого белья, тёплой фланели, шёлковых лент, мыла, варенья, зубной пасты, мягких волос.
      
И такая любовь переполнила меня, что я рванулась вверх по трубе, под самые молнии.
      
Кто как, а я дождя не терплю. Я спрыгнула и села под густым деревом.
      
Мне захотелось умыться — я кошка чистоплотная; и я начала с лапок. Сперва моем лапку спереди, потом сзади, потом — щёки, голову, за ушами…
      
«Томасина, иди домой!»
      
Кто это сказал? Я сама? Теперь — бока, потом…
      
«Иди домой, Томасина!»
      
«Как это? В такую грозу? Да я и дороги не знаю!»
      
«Что тебе гроза? Ты и так вся мокрая. Неужели ты снова забыла запах Мэри Руа? Иди, глупая ты кошка!»
      
«Я не забыла! И молоко помню, и овсянку, и солёные слёзы на розовых щеках. Я где-то пропадала очень долго… Я хочу домой… я…»
      
Смотрите, да это я сама с собой говорю! Кому ж ещё? Я перестала мыться. Гром гремел немного подальше.
      
«Иди домой! Иди домой, Томасина!»
      
«Боюсь…»
      
«Иди».
      
Я вылезла из-под веток, и дождь брызнул мне в лицо. «Что ж, — рассудила я. — Он меня и вымоет». Мы вообще склонны к философии. Я наставила усики, проверяя, могу ли определить дорогу. Оказалось, могу.
      
Если бы я знала, как тяжёл путь, как мокра земля, как холоден дождь, как буен ветер, я бы, наверное, не пошла. Или пошла бы всё равно?
      
Я то бежала, то почти ползла — и лесом, и мостом, и улицами. Где-то я лежала под забором, снова не зная, сон это или явь, потом шла дальше.
      
Под забором я, наверное, и впрямь уснула ненадолго, потому что мне почудилось, будто я — не я, и сижу почему-то на золотом троне, на пуховых пурпурных подушках, а на шее у меня золотое ожерелье или, если хотите, ошейник. Справа и слева от трона какие-то жаровни, от них идёт довольно приятный дым. Что-то зазвенело, вбежали красивые девушки в белых платьях. Они пели и размахивали пальмовыми ветками. У моего трона они упали ничком. В дверях показался мужчина в тёмной одежде. Волосы его и борода были рыжие, как пламя, глаза — холодные как лёд.
      
Но, подойдя ко мне, он опустился на колени и стал другим, добрым. Он положил предо мной золотую мышку с рубиновыми глазами. «Помоги мне! — сказал он. — Пожалуйста, помоги!..»
      
Зазвенели кимвалы, загремел гром. Я лежала, дрожа, под забором. Небо стало багровым, дождь ревел, голос внутри меня самой повторял: «Иди домой, Томасина. Иди к Мэри Руа… иди… иди!..»
     
    
    
     
      
Часть шестая
     
     
      
       
32
      
      
Лори прошептала:
      
— Ты возьмёшь её на руки?
      
Женские слёзы смешались с каплями пота на детском лице. Макдьюи склонился над дочерью и вытер ей насухо щёки и лоб.
      
— Нет, — ответил он. — У тебя ей лучше. Я бы хотел так умереть.
      
Миссис Маккензи закрыла лицо руками, спина её тряслась. Вилли отвернулся к стене.
      
Гроза гремела и сверкала. Грохот сменялся страшной тишиной, когда один лишь дождь стучался в окна. В одну из таких минут четыре раза пробили башенные часы. Лори и Эндрью в отчаянии посмотрели друг на друга поверх рыжей головы.
      
Мэри открыла глаза и долго глядела в глаза Лори. Потом она взглянула на отца, и лицо её, маленькое, словно у куклы, вспыхнуло румянцем. Она стала на секунду такой же хорошенькой, как была.
      
Тогда они и услышали кошачий крик за окном, перекрывающий и свист ветра, и грохот ливня, и раскаты дальнего грома.
      
Все вскинули голову — и Лори, и Эндрью, и заплаканная миссис Маккензи, и распухший от слёз Вилли с обвисшими усами.
      
Снова раздался крик — долгое, жалобное, пронзительное «мяу!». И кто-то в комнате сказал: «Томасина».
      
— Кто сейчас говорил? — крикнул Эндрью.
      
Усы у Вилли Бэннока взметнулись кверху, глаза сверкнули.
      
— Она! — закричал он. — Она сама!
      
Молния сверкнула так, что лампы и свечи обратились в незаметные огоньки. Все увидели в окне мокрую рыжую кошку.
      
— Томасина! Томасина! — вскричали разом Мэри Руа и миссис Маккензи. Девочка указывала пальцем на снова потемневшее окно.
      
— Господи помилуй! — сказала миссис Маккензи. — Кошка пришла с того света за нашей девочкой…
      
Первым разобрался, в чём дело, здравомыслящий Вилли Бэннок.
      
— Она живая! — крикнул он. — Да пустите вы её сюда!
      
— Миссис Маккензи, — хрипло и тихо сказал Эндрью, чтобы не спугнуть Томасину, — она вас любит. Откройте окно… только поосторожней. Богом прошу!