1 2 3 4 5 6 7 8 
Именно такая громада предстала перед моим удивленным взором.
    
Теперь, чтобы не сбить вас с толку, необходимо сразу же уточнить: первое мое впечатление от этой горы было куда скромнее, ее размеры вообще показались мне не стоящими внимания. Весь мой интерес был сосредоточен на том, что я искал, — город лежал от меня примерно в пяти милях. В кристально чистом марсианском воздухе он просматривался как на ладони, и я сразу отметил, что по своим масштабам он во много раз превосходит Город Запустения.
    
Только тогда, когда я твердо усвоил, в каком направлении мне двигаться и какое расстояние придется преодолеть, я устремил взгляд за пределы города, в сторону гор, у подножия которых он раскинулся.
    
Сперва мне, признаться, померещилось, что это даже не отдельная гора, а округлое плоскогорье: его вершина не прорисовывалась с полной четкостью, а становилась в выси еще более расплывчатой и туманной. Лишь когда глаза немного приспособились к расстоянию, я догадался: ощущение нечеткости вызвано тем, что я смотрю параллельно склону. В действительности же гора настолько грандиозна, что большая ее часть уходит за горизонт, а высота соперничает с изгибом поверхности планеты. Где-то далеко-далеко, на самой границе видимости, я едва различал выпуклость, которая, вероятно, и была вершиной, — белый конус с облаком дыма над вулканическим кратером.
    
По первому впечатлению казалось, что высота горы не превышает двух-трех тысяч футов; но если принять в расчет кривизну поверхности планеты, то смею заверить, что точнее будет взять цифру совершенно иного порядка: от десяти до пятнадцати миль над уровнем пустыни! Подобные масштабы, можно прямо сказать, лежали за гранью восприятия человека с Земли, и прошло минут десять, не менее, прежде чем я смог окончательно поверить в то, что вижу.
    
Я уже собирался перелезть обратно на скалу и спуститься вниз, когда краем глаза уловил по левую от себя руку какое-то движение. По пустыне в направлении города медленно вышагивал один из многоногих экипажей. Чуть позже обнаружилось, что экипаж не один, их несколько десятков, — вероятно, те самые, которые были доставлены сюда в снарядах, разбросанных там и сям по пустыне. Мало того, кроме экипажей я различил многие десятки наблюдательных башен: иные стояли подле экипажей, иные укрылись в тени скал наподобие той башни, которую оседлал я, — а скальных обнажении между мною и городом было немало.
    
Я давно уже понял, что полет, в котором мне поневоле пришлось участвовать, являлся предприятием военного характера, ответной вылазкой в отместку за нашествие на Город Запустения. Только мне представлялось, что объектом вылазки станет какой-либо второстепенный неприятель: исходя из силы агрессора, я никак не думал, что потерпевшие поражение дерзнут на прямое контрнаступление. Однако я ошибался. Город, на который нацелились экипажи, был огромен, и довольно было еще раз пристально взглянуть в его сторону, чтобы уяснить себе, до какой степени он защищен. Внешние его границы, к примеру, прикрывал настоящий лес наблюдательных башен; местами они ограждали купол так густо, словно вокруг него возвели частокол. А пустыня близ города так и кишела боевыми экипажами; они выстраивались в четкие порядки, как черные железные солдаты перед парадом.
    
И всему этому воинству противостоял жалкий отряд атакующих, в чей лагерь забросил меня случай! Я насчитал во всем отряде каких-нибудь шестьдесят многоногих наземных экипажей и около пятидесяти башен.
    
Картина предстоящей битвы настолько заворожила меня, что я на миг совершенно запамятовал, где нахожусь. В самом деле, я позволил себе гадать о том, какова боевая роль наблюдательных башен, совершенно выпустив из виду то обстоятельство, что теперь мне надо лишь оставаться на месте — и все прояснится. Наиболее логичной представлялась мне догадка, что многоногие экипажи устремятся в атаку на город, в то время как башни останутся охранять снаряды, в которых мы прилетели.
    
До поры казалось, что так оно и есть. Экипажи медленно, но неуклонно продвигались к городу, а башни — те, что не прятались вблизи скал, — одна за другой поднимали свои платформы до полных шестидесяти футов над почвой.
    
Я решил, что мне лично следует отступить на исходные позиции, и повернулся к скалам, впрочем, не отпуская перилец. И тут случилось нечто, чего я при всем желании предвидеть не мог. Справа от меня послышался легкий шум, и я оглянулся в недоумении. Из-за отвесной стены скал на простор пустыни вынырнула еще одна наблюдательная башня.
    
Башня шла. Три ее опоры служили ногами, и эти ноги, сверхъестественно сгибаясь, переступали под платформой!
    
Я и ахнуть не успел, как башня, на которой я находился, вдруг накренилась и словно упала вперед. Все башни, сколько их ни было вокруг, выдернули ноги-опоры из песка и устремились следом за наземными экипажами.
    
Спрыгивать с платформы и искать безопасности на скалах было уже поздно: от скал меня отделяли добрых двадцать футов пустоты; Я сжал перильца изо всех сил, а шагающая наблюдательная башня уносила меня все дальше навстречу битве.
   
   
    
     
4
    
    
Что толку было теперь упрекать себя за непредусмотрительность: фантастическая машина уже шагала со скоростью двадцать миль в час и разгонялась все более. Ветер свистел в ушах, волосы развевались, глаза слезились.
    
Наблюдательная башня, которая прошла у скал рядом с моей, держалась на несколько ярдов впереди, но ход мы сохраняли равный. Благодаря этому я сумел рассмотреть, как треножники ухитряются переставлять свои внешне неуклюжие ноги-опоры. В сущности, они были всего-навсего увеличенной копией суставчатых ног наземных экипажей, но в данном случае впечатление достигало в своей чужеродности ошеломляющей силы. Когда башня шла полным ходом, то в любой отдельно взятый момент почвы касались одновременно лишь две ноги, и то на самый короткий срок. Вес башни постоянно перемещался с одной ноги на другую, а две ненагруженные ноги, освободившись, взмывали вверх и вперед. Верхняя платформа на ходу слегка наклонялась вправо, но из самой равномерности ее движения вытекало, что под платформой скрыто какое-то устройство, гасящее мелкие толчки на неровностях почвы. Конечно же, на своем ненадежном насесте я чувствовал себя далеко не безопасно, но покамест перильца, сжатые мертвой хваткой, давали мне достаточную уверенность, что простая качка меня вниз не сбросит.
    
Тем не менее, пока острота момента не миновала, я клял себя за недогадливость: следовало сообразить, что башни должны быть маневренными. Правда, до сих пор мне ни разу не доводилось видеть их в движении, но ведь все мои прошлые домыслы о назначении этих башен просто не выдерживали критики!
    
Между тем скорость башен все нарастала. Они широкой дугой приближались к вражескому городу.
    
В авангарде развернутым строем шли экипажи. С обеих сторон их шеренгу замыкали четверки башен. Позади, второй шеренгой протяженностью около полумили, двигались еще десять наземных экипажей, а за ними врассыпную — все остальные башни, включая и ту, на которой съежился я в страхе за свою драгоценную жизнь. Мы неслись с такой скоростью, что ноги машин вздымали тучи песка и пыли, и укусы песчинок, поднятых шагающими впереди, жгли мне лицо. Моя башня мчалась безостановочно и ровно, двигатель мощно гудел.
    
Прошло, наверное, не более минуты, а мы уже достигли наивысшей скорости, какую в состоянии развить паровой локомотив, и движение стало равномерным. О том, чтобы слезть с платформы, спастись бегством, не могло быть теперь и речи; оставалось лишь держаться и надеяться, что «лошадь» не сбросит.
    
Если я и избегнул падения, то чудом: неожиданно у самых моих ног разверзлась широченная брешь. Я едва успел отскочить в сторону, благословляя судьбу за то, что машина движется, так плавно, и, потрясенный, следил за тем, как из отверстия на хитроумной подвеске выдвигается громоздкая металлическая конструкция. Когда она просвистела мимо, чуть не задев меня по лицу, я, к ужасу своему, заметил, что венчает всю систему рычагов жерло генератора тепла. Но, по счастью, генератор подняли и установили футах в восьми над крышей башни, если не выше.
    
Башни, что шли впереди нас, также выдвинули свои генераторы; мы мчались по пустыне, как в безудержной и фантастически странной кавалерийской атаке.
    
Песок, выброшенный из-под ног передовых экипажей, почти ослепил меня, и какое-то время я не различал ничего, кроме силуэтов двух башен впереди моей. Затем строй экипажей раздвинулся в стороны, туча пыли внезапно осела. Моему взору открылась панорама прямо по курсу. И оказалось, что маневр ведущих экипажей бросил нас без подготовки в самую гущу боя.
    
Теперь мне были хорошо видны машины обороняющихся, вышедшие из города нам навстречу. Что это были за машины! Наземных экипажей среди них почти не попадалось, защитники города самоуверенно выступили против нас на своих башнях. Я с трудом верил собственным глазам. Эти боевые машины превосходили те, что сражались в нашем лагере, чуть не вдвое, достигая по крайней мере ста футов в высоту.
    
Ближайшую из башен неприятеля отделяло от нас менее полумили, и это расстояние с каждой секундой сокращалось.
    
В безмолвном изумлении я взирал на этих титанов, шагающих к нам, казалось, без малейших усилий. На своих трех ногах они несли уже не простые платформы, а сложнейшие механизмы исполинских размеров. Число этих механизмов было очень велико, а назначение мне неведомо. В том месте, где на башнях меньшего размера зияло темное овальное стекло, располагался ряд многогранных иллюминаторов, мерцающих на солнце. По бокам с платформ свисали суставчатые руки, как у паукообразных ремонтных машин; на полном ходу «руки» угрожающе раскачивались, а в каждом сочленении немыслимо длинных ног при каждом движении вспыхивали ярко-зеленые вспышки.
    
Мгновение ока — и неприятель обрушился прямо на нас. Башня, наступающая справа от меня, выпустила заряд из теплового орудия, но безрезультатно. Секундой позже по механическим колоссам противника выстрелили и другие башни, воюющие на нашей стороне. Я насчитал с десяток попаданий — о них свидетельствовали ослепительные блики пламени на стенках верхних платформ врага, — но ни одна из боевых машин не была повержена. Они продолжали натиск, поливая нас огнем, покачиваясь с боку на бок, легко танцуя на своих тонких стальных ногах по каменистой почве.
    
Я вдруг почувствовал зуд во всем теле, над головой послышалось какое-то потрескивание. Я поднял глаза — генератор тепла окружило странное сияние; видимо, башня вела стрельбу по защитникам города. На то, чтобы взглянуть вверх, понадобилась ровно секунда — но ее оказалось довольно, чтобы боевые треножники врага миновали наши порядки, не прекращая огня. Башня, на которой я находился, тут же круто свернула вправо.
    
Началась серия ударов и контрударов, выпадов и увиливаний, заставивших меня замирать от страха за свою жизнь и от восторга перед дьявольским совершенством этих машин.
    
Минутой раньше я сравнивал наш стремительный бег с кавалерийской атакой, но вскоре осознал, что это была лишь прелюдия к настоящему сражению. Треножники не только владели способностью к молниеносному перемещению; в ближнем бою они демонстрировали маневренность, какой я прежде никогда и нигде не видел.
    
Моя башня попадала в самое пекло битвы ничуть не реже, чем любая другая. Водитель то бросал ее из стороны в сторону, то раскручивал платформу, то нырял, то подпрыгивал и не терял равновесия — и стрелял, стрелял, стрелял. Тепловые орудия беспрерывно испускали смертоносную энергию, и в яростной схватке кружащихся, скачущих башен лучи сверлили воздух, описывали петли, силились прожечь бронированные бока вражеских платформ. Однако защитники города уже не вели беглый огонь, а, танцуя на своих боевых машинах и сея смятение в наших рядах, наносили неотразимые удары с необыкновенной точностью.
    
Битва была неравной. Мало того что башни моего лагеря по сравнению с гигантскими треножниками горожан выглядели карликами, они еще и уступали им числом. Казалось, что на каждую башню-малютку приходится не менее четырех гигантов, и разрушительный жар их лучей уже нанес нам ощутимые потери. Одна за другой наши башни подвергались ударам сверху; иные из них с шумом взрывались, иные просто опрокидывались, умножая ловушки и опасности и без того изрытого участка, где разыгрывалась баталия. Видно, пришла пора окончательно прощаться с жизнью; я с полной ясностью осознал, что, если только фортуна не переменится, меня собьют самое позднее через десять-пятнадцать секунд.
    
Надо ли говорить о невероятном облегчении, которое я испытал, когда башня, на которой я находился, внезапно круто развернулась и поспешила прочь от места схватки. В разгар боя единственное, что мне оставалось, — сжимать перильца до боли в суставах, но едва непосредственная угроза миновала, как я обнаружил, что трясусь от пережитого страха.
    
Времени прийти в себя мне не дали. Башня и не думала отступать по-настоящему, а, спешно обогнув поле боя по краю, присоединилась к двум другим, которые в свою очередь отделились от остальных. И мы без промедления снова бросились в атаку, следуя, очевидно, заранее разработанному тактическому плану.
    
Сомкнутым строем все три башни подступили к ближайшему из колоссов-треножников неприятеля. Три орудия ударили как одно, скрестив свои лучи на верхней части двигателя. Тотчас последовал негромкий взрыв, боевая машина бесконтрольно повернулась вокруг своей оси и рухнула, молотя по воздуху стальными конечностями. Умная тактика привела меня в такой восторг, что я против воли испустил радостный клич!
    
Однако уничтожить одного противника — еще не значит выиграть сражение, и водители наблюдательных башен прекрасно это понимали. Вся троица снова кинулась в гущу боя, направляясь ко второй намеченной жертве. И снова атака с тыла, и снова, введя в действие тепловые лучи, башни-малютки расправились с врагом столь же быстро и результативно, как и в первый раз.
    
Но такая удачливость не могла длиться вечно. Не успела вторая поверженная машина развалиться на части, как перед нами выросла еще одна. Эта не позволила отвлечь себя безобидными выстрелами с других башен — да их и осталось на поле боя совсем немного. Едва мы устремились к ней, как жерло ее теплового орудия нацелилось прямо на нас.
    
Все дальнейшее произошло за считанные доли секунды — и тем не менее я могу воссоздать происшедшее в таких подробностях, словно события длились минуты и часы. Я уже говорил, что мы атаковали фалангой из трех башен; я находился на крайней справа. Тепловой луч с боевой машины врага хлестнул по центральной башне — и та мгновенно взорвалась. Сила взрыва была столь велика, что, не швырни меня на телескопические рычаги подвески генератора, я несомненно свалился бы вниз. И сама моя башня была повреждена взрывной волной. Это стало ясно в следующий миг, когда платформа страшно накренилась и закачалась, а я приник к телескопическим рычагам, с секунды на секунду ожидая удара о почву, — падение представлялось мне неминуемым.
    
Но третья из атакующих башен уцелела и отважно двинулась на своего высоченного противника; тепловой луч плясал по его лобовой броне, не оказывая на нее никакого впечатления. Это была последняя, отчаянная атака — чудовище, управлявшее башней, несомненно ждало собственной гибели в любой момент. Боевая машина била по смельчаку из теплового орудия, но тот продолжал шагать как ни в чем не бывало и о самоубийственной точностью ударил врага по ногам. Как только две машины соприкоснулись, последовал мощный электрический разряд, и оба треножника рухнули набок, судорожно взмахивая неуправляемыми конечностями.
    
По правде говоря, во время этого столкновения я боролся за собственную жизнь, припав к опорам теплового генератора, пока башня, ставшая моим пристанищем, кое-как выбиралась из боя.
    
После первого потрясения, вызванного взрывной волной, водитель моей башни — опытный и безжалостный — сумел восстановить какой-то контроль над машиной. Выматывающая душу качка прекратилась, и, хотя поступь стала неровной — я обязательно сверзился бы с платформы, если бы не вцепился в основание генератора мертвой хваткой, — башня целеустремленно захромала прочь с поля боя.
    
Не прошло и минуты, как сражение, которое все еще не закончилось, осталось далеко позади, и страх, сжимавший мне сердце, начал потихоньку рассасываться. Лишь тогда я сообразил, что вся битва, если не считать негромкого гула моторов и эпизодического лязга гибнущих боевых треножников, проходила в мертвом молчании.
   
   
    
     
5
    
    
Не знаю, сильно ли была повреждена прихрамывающая башня, но всякий раз, когда она опиралась на какую-то одну из трех ног, раздавался непривычный скрежещущий звук. Вероятно, это была не единственная поломка: в работе двигателя ясно слышались перебои. Мы оставили поле боя весьма стремительно, набрав в атаках и контратаках значительную инерцию, но теперь наш ход замедлился. Я не располагал средствами измерения скорости, но скрежет поврежденной ноги доносился все реже и воздух в ушах давно уже не свистел.
    
Поначалу наш бросок через пустыню перенес меня довольно близко к городской черте, за что я был только благодарен, однако теперь мы направлялись все дальше от города, к стене красных зарослей.
    
Меня не оставляла мысль о том, каким же образом я слезу с верха башни. Не исключено, что чудовище, управляющее ею, пожелает устранить неисправность, а для этого вылезет из своего укрытия. Если так, то мне отнюдь не улыбалось очутиться где бы то ни было поблизости. А впрочем, мог ли я предпринять что-либо для своего спасения до полной остановки башни?
    
Вдруг я почувствовал, что мою левую руку оттягивает какой-то груз, и впервые с той минуты, как башня ринулась в бой, осмотрел себя: оказалось, что я по-прежнему держу ридикюль Амелии. Как я не выронил его в пылу битвы, и сам не могу взять в толк; наверное, некий инстинкт заставлял меня беречь его. Я осторожно сменил позу, переложив ридикюль в другую руку. При этом я неожиданно вспомнил про ланцет, который засунул на дно ридикюля, и извлек его на свет, смекнув, что он может мне пригодиться.
    
Башня почти совсем потеряла ход; медленно-медленно ковыляла она через зону орошения, где росли зеленеющие злаки. До багровых джунглей оставалось менее двухсот ярдов, а у подножия красной стены, рубя стебли и выпуская из них сок, копошились рабы. Рабов было больше, чем в любой из групп, какие мне довелось встречать в Городе Запустения или вблизи него; несчастные трудились, утопая в вязкой грязи, в обе стороны вдоль зарослей, сколько хватал глаз. Наше появление не прошло незамеченным: я подметил, что многие украдкой взглядывают в нашу сторону и тут же поспешно отворачиваются, продолжая работу.
    
Поврежденная нога-опора издавала ужасный скрежет — он буквально раздирал уши всякий раз, когда опора принимала на себя вес башни, и я понимал, что далеко нам так не уйти. И действительно, башня вдруг остановилась, три ее ноги бессильно разъехались. Я перегнулся через край платформы, раздумывая, нельзя ли воспользоваться передышкой и сползти вниз по одной из них — ведь они теперь стояли наклонно.
    
Едва спало напряжение битвы, мои мысли приняли более практическое направление. На время меня самого охватила боевая лихорадка — я даже искренне восторгался отвагой, с какой горстка экипажей и башен атаковала превосходящие силы защитников города. Но к поступкам марсианских чудовищ нельзя было подходить с земными мерками; в их междоусобной войне я оставался посторонним, и то, что по воле случая оказался в одном из враждующих лагерей, не следовало рассматривать как повод для симпатий. Существо, управлявшее этой башней в бою, снискало мое уважение своей храбростью — и тут же, пока я замешкался на крыше платформы, готовясь к побегу, доказало мне свое коварство и зверскую жестокость.
    
Я вновь услышал потрескивание над головой и понял, что это опять заговорило тепловое орудие. Сперва я испугался, не преследует ли нас одна из боевых машин неприятеля, но потом понял, куда направлен смертоносный луч. Вдали, по правую руку от меня, над красными зарослями взметнулись пламя и дым. Я видел, как луч всей своей мощью обрушивался на рабов, и те безжизненно падали в вязкую грязь. Но мало того — чудовище, не удовольствовавшись этим зверством, принялось водить орудием из стороны в сторону, захватывая лучом все более широкое пространство.
    
Пламя взвивалось и плясало, словно возникая само по себе: невидимые лучи с одинаковой яростью пожирали растительность и рабов. Там, где пагубный жар падал на ручьи и озера пролитого сока, к небу вздымались облака пара. Многие рабы, услышав крики пострадавших, пытались спастись бегством, но трясина, в которой они погрязли, не выпускала их, не давала возможности отскочить или отползти. Кое-кто успевал упасть ничком в грязь, но остальных настигала мгновенная смерть.
    
Это неописуемое варварство продолжалось, наверное, секунды две-три, прежде чем я вмешался, чтобы положить ему конец.
    
С той самой поры, как я осознал в полной мере злую волю, с которой чудовища распоряжаются своим могуществом, моя душа преисполнилась отвращением и ненавистью к ним. Не оставалось места сомнениям, спорам о добре и зле: чудовище на охромевшей башне расчетливо и свирепо вымещало свою злобу на беззащитных человеческих существах!
    
Я сделал глубокий вдох, отвернулся от кошмарного зрелища и, подавив брезгливость, потянулся к металлическому люку, врезанному в покатую крышу платформы. Пошевелил ручку, но тщетно: казалось, замок заклинило.
    
Я бросил взгляд через плечо. Тепловой луч по-прежнему крался вдоль зарослей, наслаждаясь омерзительной бойней… Но рабы, что находились ближе к губительной башне, уже успели заметить меня и беспомощно махали мне руками, пытаясь уклониться от луча и выбраться из трясины.
    
Ручек такого типа я на Марсе еще не видел и тем более не трогал, но замок не мог быть чересчур мудреным: ведь чудовище справлялось с ним без посторонней помощи, своими неуклюжими щупальцами. Тут меня осенило, и я повернул ручку в противоположную сторону — так, как на Земле обычно закрывают двери. Ручка сразу же шевельнулась, и крышка люка откинулась.
    
Почти все внутреннее пространство платформы было заполнено телом чудовища; отвратительный серо-зеленый не то мешок, не то пузырь вздувался и пульсировал и еще влажно поблескивал, словно от пота.
    
В непередаваемой ненависти я взмахнул длинным лезвием и воткнул его прямо в середину обширной спины. Нож будто провалился, и, выдернув его для нового удара, я убедился, что он не нанес губчатым тканям чудовища никакого вреда. Я вонзил его снова, с тем же результатом.
    
Однако мерзкое существо если не пострадало от моих ударов, то по крайней мере ощутило их. Клювоподобный рот издал хриплый крик, и — я просто не успел увернуться — одно из щупалец скользнуло ко мне и обвилось вокруг моей груди. Застигнутый врасплох, я оступился, щупальце потянуло меня вперед и, не дав мне опомниться, вжало между стальной стенкой платформы и омерзительной тушей самого чудовища.
    
Правда, захватить ту мою руку, которая сжимала нож, чудовищу не удалось, и я в отчаянии бил по змее-шупальцу еще и еще. Чудовище хрипло орало в страхе, а быть может, и от боли. В конце концов удары ланцетом возымели свое действие: хватка щупальца ослабла, и я увидел кровь. Ко мне подобралось второе щупальце, но в этот самый миг мне удалось отсечь первое напрочь; кровь хлестнула из раны фонтаном. Однако новое щупальце отыскало руку с ножом и обвило ее; на мгновение меня одолел страх, потом я догадался переложить лезвие в другую руку. И, поскольку запомнил уязвимую точку, отсек щупальце за какие-нибудь несколько секунд.
    
Мало-помалу усилия щупалец да и мои собственные старания переместили меня в переднюю часть платформы, и я очутился с чудовищем лицом к лицу.
    
Здесь щупальца, казалось, заполняли собой все пространство — ко мне устремились десять, а то и двенадцать живых канатов. Не могу передать, до чего омерзительным было их прикосновение! Каждое щупальце само по себе не отличалось силой, но в сочетании их прикосновения и пожатия производили такое же впечатление, как если бы я угодил в середину клубка змей. Прямо передо мной раскрывался и закрывался клювоподобный рот, вскрикивая от боли или от гнева; один раз клюв ухватил меня за ногу, но оказался совсем немощным и не сумел даже прокусить одежду.
    
А поверх всего взирали, наблюдая за каждым моим движением, огромные, ничего не выражающие глаза.
    
Мне пришлось тяжко, обе мои руки были скованы, и хоть я по-прежнему сжимал нож, пользоваться им больше не мог. Тогда я стал пинать чудовище ногами, целясь в основания щупалец, в крикливый рот, в глаза-тарелки, в любое место, до которого только мог дотянуться. После долгой борьбы мне удалось высвободить руку с ножом, и я принялся с новой яростью хлестать им по мерзкой туше, каким бы боком она ко мне ни поворачивалась.
    
Это, наверное, и был поворотный пункт нашей схватки: начиная с него, я верил, что могу победить. Передняя часть тела чудовища оказалась не столь студенистой, как все остальное, а следовательно, ее легче было поранить. Каждый нанесенный мною удар вызывал теперь обильное кровотечение, и вскоре платформа превратилась в форменный ад: окровавленные, иссеченные щупальца, а над ними истошные хрипы умирающего монстра.
    
Наконец я ухитрился всадить ланцет чудовищу прямо между глаз, и оно с последним глухим стоном испустило дух. Щупальца обвисли и упали на пол, клювоподобный рот раскрылся и исторг облако ядовитых миазмов, а огромные, лишенные век глаза безжизненно уставились на мир сквозь затемненное овальное стекло.
    
Я тоже мельком взглянул за окно и убедился, что, пусть на время, положил бойне предел. Из зарослей больше не вырывалось пламя, хотя там и сям что-то дымилось; уцелевшие рабы выбирались из трясины на сухое место.
   
   
    
     
6
    
    
С содроганием я отбросил прочь окровавленный нож и, кое-как выкарабкавшись из-под обмякшей туши, дотянулся до люка. Это оказалось вовсе не легким делом, потому что руки были скользкими от крови и слизи, но в конце концов я вылез на крышу и с наслаждением вдохнул разреженный воздух: по сравнению с мерзкими запахами чудовища он был прекрасен. Ридикюль по-прежнему лежал там, где я оставил его, — у края крыши. Я подобрал свое имущество и, чтобы освободить для предстоящей работы обе руки, накинул одну из длинных ручек ридикюля себе на шею.
    
Затем я посмотрел вниз. Насколько можно было судить, все рабы, пережившие избиение, побросали свои инструменты и теперь брели по грязи по направлению к башне. А те, кто уже выбрался на сухую почву, бежали ко мне, размахивая длинными тонкими руками и выкрикивая что-то высокими пронзительными голосами.
    
Самой прямой — один согнутый сустав — и прочной из трех ног-опор башни показалась мне та, что находилась ближе всего ко мне. С величайшим трудом я перекинул тело через край площадки и ухитрился сжать стальную опору между колен. Потом отпустил руки, сжимавшие край платформы, и обхватил ими шероховатый металл опоры. Сверху сюда просочилась кровь, и, хотя она быстро высыхала на солнце, захват представлялся ненадежным, а металл предательски скользким. Сперва очень осторожно, затем, приноровившись, все более уверенно я стал съезжать по ноге вниз, а ридикюль нелепо покачивался у меня на груди.
    
Достигнув поверхности, я огляделся и увидел, что вокруг собралась изрядная толпа рабов; они следили за моим спуском и, по-видимому, ждали случая приветствовать меня. Я снял ридикюль с шеи и выступил им навстречу. Они сразу же попятились и что-то заверещали в тревоге. Только тут я обратил внимание, что моя одежда и даже кожа пропитаны кровью чудовища; за те две-три минуты, что я пробыл на солнце, палящий зной превратил кровь в пленку, и она стала издавать неприятный запах.
    
Рабы приумолкли, воцарилась тишина. И тогда я заметил, что одна рабыня рьяно пробивается ко мне, нетерпеливо расталкивая толпу. Я обратил внимание, что она ниже остальных ростом и светлее кожей. Да, она была, как и все, заляпана грязью и одета в лохмотья, но я не мог не заметить, что у нее голубые глаза, блестящие от слез, а волосы разметаны по плечам…
    
Амелия, дорогая моя Амелия вырвалась из толпы и стиснула меня в объятиях с таким пылом, что я едва устоял на ногах!
    
— Эдуард! — исступленно повторяла она, покрывая мое лицо поцелуями. — О Эдуард! Какой вы храбрый!
    
Меня захлестнуло столь сильное волнение, что на время я потерял дар речи. Наконец, задыхаясь от счастливых слез, я выдавил одну-единственную фразу:
    
— Мне удалось сберечь ваш ридикюль.
    
Я просто не знал, что еще сказать.
   
  
  
   
    
Глава XIV. В лагере для рабов
   
   
    
     
1
    
    
Амелия жива, и я тоже! Жизнь снова приобретала смысл! Мы не видели никого и ничего вокруг, не обращали внимание на окружающее зловоние, забыли про обступивших нас марсианских рабов. Опасности и тайны, подстерегающие нас в этом мире, больше не имели значения: мы снова были вместе!
    
Так мы простояли, недвижно и безмолвно, минут пять, а то и десять. Мы немного всплакнули, обнимая друг друга все крепче и крепче; мне даже пришло в голову, что нам теперь вообще не разъединиться, что ощущение полного, всепоглощающего счастья сплавит нас в единый организм.
    
Разумеется, это не могло продолжаться вечно — каждая секунда приближала нас к необходимости прервать наши объятия. Настал момент, когда мы более не могли пренебрегать ропотом рабов, явно предупреждающих нас о чем-то, и нехотя отступили друг от друга, впрочем, не переставая держаться за руки.
    
Бросив взгляд в сторону далекого города, я приметил одну из гигантских, боевых машин, вышагивающую по пустыне в нашем направлении. Амелия обвела глазами ряды рабов.
    
— Эдвина! — позвала она. — Ты здесь?..
    
Из толпы выступила маленькая марсианка, в сущности, совсем ребенок, по земным меркам не старше двенадцати лет. Она сказала (по крайней мере, мне послышалось, что сказала):
    
— Да, Амелия?
    
— Передай другим, чтобы не мешкая вернулись к работе. Мы вдвоем отправимся в лагерь.
    
Девочка сделала несколько замысловатых движений рукой и головой, добавила два-три пронзительных, свистящих слова, и толпа буквально в одно мгновение рассосалась.
    
— Быстрее, Эдуард, — произнесла Амелия. — Водитель той машины непременно захочет выяснить, кто и как убил его собрата.
    
Я последовал за Амелией в сторону низкого потемневшего строения близ зарослей. Спустя минуту к нам присоединился марсианин в одежде горожанина. В руках он держал электрический бич. Я недоверчиво покосился на него, и Амелия, естественно, это заметила.
    
— Не бойтесь, Эдуард, — сказала она. — Он нас не обидит.
    
— Вы уверены?
    
Вместо ответа она протянула руку, и марсианин передал ей свое оружие. Амелия осторожно приняла его, подержала передо мной на вытянутой ладони, затем вернула владельцу.
    
— Мы теперь не в Городе Запустения. Я установила здесь иные социальные порядки.
    
— Похоже, что так, — ответил я. — А кто такая Эдвина?
    
— Одна из маленьких рабынь. У нее природные способности к языкам, как у большинства марсианских детей, и я познакомила ее с начатками английского.
    
У меня в голове вертелось еще множество вопросов, но Амелия шла таким широким шагом что я, пытаясь поспеть за ней, совершенно запыхался. Мы подошли к строению, и только тут, на пороге, я сумел сдержаться и оглянулся. Боевая машина остановилась у искалеченной башни, на которой я недавно путешествовал, и осматривала ее.
    
Внутрь здания вели четыре коротких коридорчика, и, пройдя их, я с огромным облегчением почувствовал, что давление возросло. Надсмотрщик-горожанин удалился восвояси и оставил нас наедине, но меня еще долго душили припадки кашля, вызванного быстрой ходьбой. Немного придя в себя, я вновь заключил Амелию в объятия, все еще не в силах поверить в счастливую звезду, воссоединившую нас. Она ответила мне с прежним пылом, но затем отстранилась.
    
— Дорогой мой, мы оба в грязи. А здесь можно помыться.
    
— Мне очень хотелось бы переодеться, — признался я.
    
— Из этого ничего не выйдет, — заявила Амелия. — Придется вам выстирать свое платье во время мытья.
    
Она повела меня в дальнюю часть барака, где над головой выдавалась вперед конструкция из труб. Достаточно было повернуть кран, и оттуда извергались струйки жидкости — не воды, а, по всей вероятности, разбавленного сока растений. Оказывается, рабы, вернувшись из зарослей, принимают здесь душ; известив меня об этом, Амелия скрылась в соседней кабине, чтобы помыться без помех.
    
Струйки были холодными, тем не менее я с наслаждением обливался снова и снова; сняв с себя одежду, я тщательно выкрутил ее, чтобы избавиться от впитанного тканью зловония. Придя, наконец, к заключению, что ни кожу, ни одежду отчистить лучше просто невозможно, я завернул кран и попытался высушить свой костюм, хорошенько выжав его. Затем натянул брюки, но ткань отсырела, набрякла и ее прикосновение к телу отнюдь не доставляло удовольствия. За неимением другого выхода пришлось отправиться на поиски Амелии в таком виде.
    
В стену у выхода из душевых кабин была вделана большая металлическая решетка. Перед ней стояла Амелия, держа истрепанное платье на весу в потоке теплого воздуха. Я тут же отвернулся.
    
— Несите свою одежду сюда, Эдуард, — сказала она.
    
— Когда вы кончите сушиться сами, — ответил я, силясь не выдать голосом своего волнения: Амелия была совершенно раздета.
    
А она спокойно положила платье на пол, подошла ближе и встала ко мне лицом.
    
— Эдуард, мы давным-давно не в Англии. Вы схватите пневмонию, если будете расхаживать в сырых штанах.
    
— Со временем они высохнут.
    
— В марсианском климате вы задолго до того заработаете серьезную болезнь. На то, чтобы высушиться, уйдут считанные минуты.
    
Она прошла мимо меня в душевую кабину и вернулась с остальной моей одеждой.
    
— Брюки я высушу потом, — сказал я.
    
— Нет, сейчас, — отрезала она.
    
Я простоял секунду-другую в полной растерянности, затем нехотя подчинился. Держа брюки перед собой как завесу, я придвинулся к потоку тепла с таким расчетом, чтобы он обдувал их. Мы держались на некотором расстоянии друг от друга, и, хотя я дал себе слово не смущать Амелию нескромными взглядами, само ее присутствие (она значила для меня так много, с нею вместе было столько выстрадано!) заставляло меня нарушить свое обещание и несколько раз бросить взгляд в ее сторону. Она была так прекрасна, и, даже нагая, держалась с такой грацией и достоинством, что ситуация, которая, бесспорно, привела бы в смятение самого передового из наших земных соседей здесь представлялась почти невинной.
    
Владевшие мною запреты понемногу слабели, и спустя минуту-другую я утратил способность сдерживаться. Выронив из рук свой наряд, я стремительно шагнул к Амелии, прижал ее к груди, и мы замерли в долгом поцелуе.
   
   
    
     
2
    
    
Кроме нас, во всем бараке никого не было. До заката оставалось еще часа два, и раньше того рабы вернуться не могли. Когда одежда высохла и мы снова надели ее, Амелия провела меня по всему строению и показала, в каких условиях они живут. Условия эти оставляли желать лучшего, в бараке не было никаких удобств: жесткие гамаки теснились вплотную один к другому, пищу, не говоря уж о ее качестве, приходилось есть в сыром виде, а об уединении и думать было нечего.
    
— И вы тоже живете подобным образом? — спросил я.
    
— Сначала жила так же, — ответила Амелия. — Пока не поняла, что являюсь здесь довольно влиятельным лицом. Вот, взгляните, где я теперь сплю…
    
Она привела меня в угол общей спальни. На первый взгляд гамаки и тут располагались столь же тесно, но стоило Амелии потянуть за веревку, пропущенную через блок над головой, как часть гамаков поднялась и образовала своеобразную ширму.
    
— В дневное время мы не поднимаем их — на случай, если явится с проверкой какой-нибудь новый надсмотрщик, — но, если мне хочется уединиться… Одно движение — и у меня собственный будуар!
    
Она пригласила меня к себе, и вновь, теперь уже в уверенности, что ничьи глаза нам не помешают, я поцеловал Амелию с нежным чувством.
    
— По-моему, вы неплохо устроились, — заметил я наконец.
    
Амелия прилегла поперек гамака, а я опустился на пересекающую пол ступеньку.
    
— Надо не падать духом ни при каких обстоятельствах.
    
— Амелия, расскажите, что с вами случилось после того, как вас схватила та ужасная машина.
    
— Меня пригнали сюда.
    
— Только и всего? Возможно ли, чтобы этим дело и ограничилось?
    
— Я бы не хотела пережить все заново, — заявила она. — Ну, а с вами-то, с вами что произошло? Каким чудом вы после многомесячного отсутствия явились к нам верхом на наблюдательной башне?
    
— Предпочел бы сперва послушать ваш рассказ. И мы по очереди принялись излагать друг другу то, что оба горячо стремились узнать. Главное — ни с одним из нас не случилось самого худшего, уж в этом-то мы теперь могли быть уверены. Амелия начала первой, поведав о своем путешествии из Города Запустения в этот лагерь для рабов.
    
Рассказывала она лаконично, по-видимому опуская многие подробности: то ли хотела избавить меня от самых неприятных впечатлений, то ли не желала напоминать о них себе. Путешествие заняло много дней, по большей части в крытых экипажах. Узники были лишены элементарных санитарных удобств, кормили их всего раз в сутки. Тогда же Амелии довелось, как и мне на борту снаряда, увидеть, как питаются сами чудовища. В конце концов ее и всех остальных, кто сумел пережить дорожные невзгоды, в общей сложности человек триста, — воистину, машины-пауки агрессоров в тот давний день, когда они напали на Город Запустения, не теряли времени даром — в самом плачевном состоянии доставили сюда и отрядили на работу в красных зарослях под надзором марсиан из близлежащего города.
    
Тут я решил, что Амелия закончила свое повествование, и пустился в пространный пересказ собственных приключений. У меня накопилось, чем поделиться, и я не скупился на подробности. Когда я перешел к описанию смертоносного шкафа, установленного на борту снаряда, от меня не потребовалось ничего смягчать: Амелия и сама видела дьявольское изобретение в действии. Тем не менее, выслушав мой рассказ, она слегка побледнела.
    
— Пожалуйста, не задерживайтесь на этом.
    
— Как! Разве эта сторона здешней жизни вам не знакома?
    
— Разумеется, знакома. Только не надо живописать свои наблюдения с такой страстью. Варварский инструмент, который мы видели, используется здесь повсюду. Такой же точно есть и здесь, в бараке.
    
Я остолбенел от неожиданности, горько сожалея, что вообще затронул эту тему. Амелия сказала, что каждый вечер шесть, а то и больше рабов приносятся в жертву ненасытному шкафу.
    
— Но это же возмутительно! — воскликнул я.
    
— А почему, как вы думаете, угнетенные этого мира столь малочисленны? — с горячностью ответила мне Амелия. — Потому что лучших сынов народа лишают жизни ради того, чтобы благоденствовали чудовища!
    
— Не стану больше говорить об этом, — пообещал я и приступил к завершающей части своего рассказа.
    
Я поведал о том, как мне удалось выбраться из снаряда, описал битву, свидетелем который стал, и, наконец не без понятной гордости стал описывать, как сумел одолеть и убить чудовище в башне. Этот мой рассказ Амелии, видимо, пришелся по сердцу, и я вновь не поскупился на эпитеты. Осуждения они не встретили; более того, когда я добрался до конца повествования и чудовище испустило дух, Амелия захлопала в ладоши и засмеялась.
    
— Вы должны повторить свой рассказ сегодня же вечером, — решила она. — У моего народа это вызовет большое воодушевление.
    
— Как вы сказали? У вашего народа?
    
— Дорогой мой, вы должны понять, что я осталась в живых отнюдь не по чистой случайности. Оказалось, что мне уготована роль долгожданного вождя, который, если верить легендам, избавит их от угнетения.
   
   
    
     
3
    
    
Немного позже нас прервали рабы, возвращающиеся в барак после дневных трудов, и обмен впечатлениями пришлось на время отложить.
    
Рабы входили внутрь через два герметизированных коридора, и с ними надсмотрщики-марсиане, которые, как я понял, имели отдельные комнаты в том же здании. У некоторых надзирателей были электрические бичи, но, переступив порог, они безбоязненно отбрасывали свое оружие прочь.
    
Я уже писал, что самое обычное для марсианина настроение — полнейшее уныние, и несчастные рабы не составляли исключения. Правда, теперь, когда я столько пережил и узнал, когда собственными глазами — и не далее как сегодня — видел учиненную чудовищем бойню, я относился к ним с большим пониманием, чем прежде.
    
После возвращения рабов в бараке наступил период общего оживления, когда они смыли с себя накопившуюся за день грязь и им подали пищу. С тех пор как я ел в последний раз, прошло много часов, и, хотя в сыром виде красные стебли были малосъедобны, я набрал себе столько, сколько вместили руки.
    
Но время ужина к нам присоединилась маленькая рабыня, которую Амелия звала Эдвиной. Меня поразило, как хорошо сумела девочка овладеть английским, и вместе с тем позабавило, что она, не осилив иных каверзных согласных, тем не менее переняла у Амелии ее интонации. (Приводя в своем повествовании слова Эдвины, я не стану и пытаться передать фонетически ее единственный в своем роде акцент, я буду переводить их на правильный английский язык; но, признаться, поначалу ее речь казалась мне совершенно невразумительной.)
    
От моего внимания не ускользнуло, что, пока мы ужинали (столов не было и в помине, мы все сидели на корточках на полу), рабы держались от Амелии, да и от меня на почтительном расстоянии. Самое большее, на что они отваживались, — бросить в нашу сторону взгляд украдкой, и только Эдвина села подле нас и вела себя в нашем обществе как равная.
    
— Но ведь они, несомненно, должны были к вам привыкнуть? — обратился я к Амелии.
    
— Они смущаются не меня, а вас. Вы ведь тоже персонаж из легенды.
    
Тут Эдвина, которая слышала мой вопрос и уразумела его, произнесла:
    
— Ты знаменитый бледный карлик. — Я нахмурился и посмотрел на Амелию: не пояснит ли она мне, что это значит? А Эдвина продолжала: — Наши мудрецы рассказывали о бледном карлике, который сойдет к нам с боевой машины.
    
— Понятно, — ответил я и улыбнулся, вежливо наклонив голову. Потом, когда Эдвина отодвинулась и не могла меня слышать, я поинтересовался: — Но если вы, Амелия, играете для этих людей роль мессии, почему вам приходится работать вместе с ними?
    
— Это не прихоть. Надсмотрщики в большинстве своем привыкли ко мне, но если вдруг из города явится новичок, ему сразу бросится в глаза, что я не работаю вместе со всеми. К тому же в легендах прямо сказано, что тот, кто поведет народ за собой, выйдет из его среды. Иначе говоря, из рабов.
    
— Вероятно, мне следовало бы послушать эти легенды, — заявил я.
    
— Эдвина с удовольствием перескажет их вам.
    
— Вы упомянули о надсмотрщиках. Как случилось, что их здесь перестали бояться?
    
— Потому что мне удалось внушить им истину: у всех человеческих существ на Марсе — один общий враг. Поймите, Эдуард: я не просто играю уготованную мне роль. Я действительно убеждена, что революция назрела. Чудовища правят людьми, разделяя их, натравливая одну часть народа на другую. Рабы страшатся надзирателей, поскольку думают, что за теми стоит могущество чудовищ. Горожане поддерживают существующую систему, поскольку пользуются известными привилегиями. Но, как мы с вами убедились, эта система служит исключительно интересам чудовищ. Единственное, что им нужно от людей, — это наша кровь, и рабство — самый легкий способ ее получить. Мне оставалось лишь доказать надзирателям — которые, кстати, тоже знакомы с легендами, — что чудовища враждебны любому человеческому существу.
    
Пока мы беседовали вдвоем, рабы вынесли остатки пищи, однако спустя секунду словно оцепенели: снаружи неожиданно ворвался звук — ужасающая пронзительная сирена, эхом отозвавшаяся по всему бараку. Амелия сильно побледнела, отвернулась и ушла в свой угол. Я последовал за ней и застал ее в слезах.
    
Эта сирена… — сказал я. — Она на самом деле означает то, что мне подумалось?
    
— Они пришли за своими жертвами, — ответила Амелия, и ее рыдания возобновились с удвоенной силой.
   
   
    
     
4
    
    
Не стану описывать последовавшую затем жуткую сцену, хочу только пояснить, что рабы завели в своей среде своеобразные правила, основанные на жребии, и шестеро горемык проследовали в комнатушку, где был установлен шкаф-убийца, в мертвой тишине.
    
Амелия призналась, что никак не ожидала появления чудовищ в лагере именно в этот вечер: близ зарослей осталось не мало трупов, и она надеялась, что сегодня чудовища удовольствуются кровью, выкачанной из этих уже бездыханных тел.
   
   
    
     
5
    
    
За Амелией и за мной прислали Эдвину.
    
— Мы хотим слышать приключения бледного карлика, — обратилась она к Амелии. — Это поднимет наш дух.
    
— Неужели мне надо выступать перед ними? — спросил я. — Я просто не знаю, что говорить. И потом, как они поймут меня?
    
— Они ждут вашего рассказа. Ваше появление было очень эффектным, и они хотят услышать все из ваших уст. Эдвина будет вашей переводчицей.
    
— А вам случалось проделывать это самой?
    
Амелия кивнула.
    
— Мне сообщили об этом ритуале, когда я учила Эдвину говорить по-английски. Как только она овладела достаточным запасом слов, мы подготовили маленькую речь, и с того дня я стала их признанным вождем. Вас не примут здесь окончательно до тех пор, пока вы не пройдете тот же ритуал.
    
— Но обо всем ли можно им рассказать? Говорили вы им, что мы с Земли?
    
— Нет, я чувствовала, что меня не поймут, и говорить об этом не стала. Земля упоминается в их легендах — они называют ее «теплый мир», — но лишь как небесное тело. Так что тайну нашего земного происхождения я им не выдала. Между прочим, Эдуард, я думаю, настало время нам с вами отдать себе отчет, что родины нам больше не видать. У нас нет ни малейшей возможности вернуться. С того дня, как я попала в этот лагерь, я успела смириться со своей судьбой. Мы теперь оба марсиане.
    
Я обдумывал ее слова в молчании. Не могу сказать, чтобы такой поворот событий мне особенно нравился, но я уяснил себе ее точку зрения. Пока мы цепляемся за ложную надежду, мы не сможем как следует приспособиться к новой жизни. Наконец я решился:
    
— Ладно, я расскажу им, как прилетел сюда в снаряде, как взобрался на наблюдательную башню и как разделался с чудовищем.
    
— Если вы хотите соответствовать своему мифическому образу, Эдуард, то, боюсь, вам придется применить глаголы посильнее, чем «разделался».
    
— А Эдвина поймет меня?
    
— Поймет, если вы будете сопровождать слова подобающими жестами.
    
— Но ведь они своими глазами видели, как я спускался с башни, покрытый кровью!
    
— Важен сам ритуал рассказа. Просто повторите им то же, что рассказывали мне.
    
Эдвина выглядела самой счастливой из всех марсианок, каких я когда-либо видел.
    
— Мы услышим приключения бледного карлика? — повторила она.
    
— Раз вы этого хотите, — ответил я.
    
Мы встали и последовали за Эдвиной в общую спальню. Часть гамаков убрали, и рабы сидели на полу. При нашем появлении они поднялись на ноги и принялись ритмично подпрыгивать. Зрелище было довольно комичное — и не слишком успокоительное, — но Амелия шепнула мне, что так марсиане выражают наивысший энтузиазм.
    
В глубине комнаты, у стены, я заметил шестерых горожан. Ясно было, что они еще не вполне заодно с рабами, но и безотчетного страха, как в Городе Запустения, они у своих подопечных не вызывали.
    
Амелия утихомирила толпу, подняв над головой руку с растопыренными пальцами. Когда волнение улеглось, она сказала:
    
— Мой народ! Сегодня мы видели, как этот человек умертвил одного из тиранов. Сейчас он пришел к нам, чтобы поведать о своих подвигах.
    
Эдвина переводила, не отставая от Амелии, — произносила короткие слоги и сопровождала их сложными движениями обеих рук. Когда они обе умолкли, рабы запрыгали снова, сопровождая прыжки резкими звуками — не то визгом, не то свистом. Я пришел в замешательство — этому, казалось, не будет конца.
    
Тогда Амелия шепнула:
    
— Поднимите руку.
    
Я уже жалел, что согласился на ее уговоры и пришел сюда, но послушно поднял руку, и, к моему удивлению, мгновенно наступила тишина. Я смотрел на этот странный народ — на долговязых краснокожих инопланетян, к которым забросила нас судьба и среди которых нам суждено теперь доживать свой век, — я пытался найти подходящие для обращения к ним слова. Но в помещении по-прежнему стояла мертвая тишина, и я не без робости стал описывать, Как меня загнали на борт снаряда. Эдвина тут же начала вторить моим словам своим необычным, пересыпанным жестами переводом.
    
Сперва я говорил нерешительно, боясь, как бы не сболтнуть лишнего. Слушатели хранили молчание. По мере того как я входил во вкус и стал уснащать свой рассказ подробностями, перевод Эдвины приобретал все большую выразительность, и, подхлестнутый этим, я дал волю своему воображению, не останавливаясь перед преувеличениями.
    
Битва в моем изображении превратилась в непрерывный лязг сталкивающихся металлических гигантов, в сплошную череду ужасных криков и — наиболее правдоподобная деталь — нескончаемое сверкание тепловых лучей. Кое-кто из рабов вновь вскочил на ноги и принялся увлеченно прыгать. Когда же рассказ подошел к критической точке — к тому моменту, когда кровожадное чудовище повернуло тепловой луч против народа, — все слушатели уже были на ногах, а жесты Эдвины приобрели самый драматический характер.
    
Не скрою, описывая свои подвиги, я, пожалуй, отсек больше щупалец, чем их было в действительности, и вообще убить чудовище стало куда сложнее, чем на самом деле, однако я считал своим долгом придерживаться духа событий, не связывая себя требованиями нудной подлинности.
    
Закончил я свое повествование среди всеобщих восторженных криков и картинных слаженных прыжков. Я бросил взгляд на Амелию: довольна ли она? Но прежде чем мы сумели перекинуться словом, нас обступила толпа. Марсиане взяли нас в кольцо, подталкивая и подпихивая, — я принял эти толчки за новые проявления энтузиазма. Однако нас повлекли, настойчиво и твердо, в одном направлении — к углу, выгороженному Амелией для себя; когда мы приблизились к гамакам, образующим перегородку, возбуждение достигло апогея. Нас еще немного потрепали — не больно, скорее добродушно — и втолкнули за разделительный барьер.
    
Крики снаружи сразу же стихли, как по команде.
    
Взбудораженный оказанным мне приемом, я привлек Амелию к себе. Она была возбуждена не менее моего и отвечала на мои поцелуи с большой готовностью и пылом. Поцелуи раз от раза становились все продолжительнее, и во мне вопреки моей воле проснулись те естественные желания, которые я столь долго подавлял; тогда я с неохотой оторвался от ее губ и ослабил объятия, ожидая, что она отстранится. Но Амелия продолжала обнимать меня.
    
Из-за перегородки вновь донеслись голоса рабов. Они не то что запели, скорее затянули вереницу тихих нот без мелодии. Это странное пение убаюкивало, навевало сладостный покой.
    
— Что же дальше? — спросил я через несколько минут.
    
Амелия ответила не сразу. Потом прижалась ко мне еще теснее и проговорила:
    
— Неужели вам надо подсказывать, Эдуард?
    
Кровь бросилась мне в лицо.
    
— То есть… быть может, есть какой-то обряд, который мы должны соблюсти? — произнес я.
    
— Только тот, что предписан нам легендой. В ночь, когда бледный карлик спустился с башни… — Остальное она прошептала мне на ухо.
    
Какое счастье, что она не могла видеть мое лицо: глаза у меня были плотно зажмурены, и я почти не дышал от возбуждения.
    
— Амелия, мы не можем. Мы не женаты.
    
Это была последняя дань условностям, которые до того правили всей моей жизнью.
    
— Мы теперь марсиане, — сказал Амелия. — Мы не обязаны блюсти земные обычаи.
    
И пока марсианские рабы за висячей перегородкой тянули пронзительными голосами свою унылую песню, мы отбросили все, что еще уцелело в нас от англичан и подданных Земли. Эта ночь как бы благословила нас на наши новые роли и обязанности вождей угнетенного марсианского народа.
   
  
  
   
    
Глава XV. Замышляется революция
   
   
    
     
1
    
    
С момента нашего пробуждения рабы обращались к нам обоим — к Амелии и ко мне — с покорностью и почтением. Тем не менее, поскольку наша жизнь строилась теперь в соответствии с легендами, а они настаивали, чтобы мы работали вместе со всеми в красных зарослях, большую часть дня пришлось провести в холодной грязи по колено. Эдвина работала рядом с нами; в ее вежливом, но неотступном внимании было нечто тягостное для меня, однако пользу она, без сомнения, приносила большую.
    
Рубкой стеблей мы с Амелией почти не занимались. Не успели мы добраться до зарослей, как нас стали одолевать рабы и надсмотрщики, жаждущие встречи с теми, кому суждено возглавить восстание. Вслушиваясь в вопросы и ответы, которые старательно, хотя подчас и невразумительно, переводила Эдвина, я понял, что уверения Амелии о близости революции возникли отнюдь не на пустом месте. Иные из надсмотрщиков явились из города, и от них мы узнали, сколь тщательно разрабатываются планы свержения чудовищ.
    
День выдался насыщенный, и радостно было сознавать, что мы наконец объединили этих людей, подняли их против ненавистных владык. Амелия намеренно и неоднократно напоминала всем о моем героическом подвиге, свершенном накануне. Часто повторялась ставшая крылатой фраза: тираны смертны.
    
Однако, смертные или нет, чудовища пока еще отнюдь не перевелись и представляли собой постоянную угрозу. В течение дня к зарослям нередко подступал какой-нибудь из огромных боевых треножников, и тогда всякую заговорщическую деятельность приходилось на время прекращать, притворяясь, что мы, как и все остальные, заняты рубкой стеблей и ничем иным.
    
Выждав момент, когда мы остались вдвоем, я спросил Амелию, к чему продолжать этот тягостный труд, если подготовка к восстанию зашла уже так далеко. Она ответила, что на заготовке стеблей занято абсолютное большинство рабов и, если ее прекратить до того, как революция свершится, чудовища немедленно заподозрят неладное. А кроме того, в этом случае пострадают прежде всего сами рабы: ведь растения для них — единственный продукт питания.
    
— А кровавые жертвоприношения? — осведомился я. — Неужели нельзя прекратить хотя бы их?
    
Амелия пустилась в объяснения: да, отказаться давать чудовищам кровь — единственный верный способ победить их, и на протяжении многих лет марсиане неоднократно пытались отменить этот страшный обычай. При каждом таком столкновении чудовища карали ослушников быстро, жестоко и повсеместно. Последняя попытка, месяца два назад, завершилась тем, что чудовища перебили больше тысячи рабов. Кровавый террор не ослабевал ни на минуту, и даже сейчас, в дни подготовки к мятежу, отвергнуть ежедневные жертвы было; увы, невозможно.
    
Впрочем, в самом городе угроза свержения укоренившихся порядков стала вполне реальной. Рабы и горожане наконец начали объединяться, там и сям возникали ячейки добровольцев — мужчин и женщин, которые в назначенный час по команде пойдут в атаку на заранее определенные цели. Наибольшую опасность представляли собой боевые машины: пока несколько генераторов тепловых лучей не окажутся в руках восставших, треножники будут неуязвимы.
    
— Почему же мы не в городе? — спросил я. — Если ты действительно руководишь восстанием, то делать это несомненно легче оттуда…
    
— Разумеется. В мои планы входило вновь отправиться в город завтра поутру. Сам увидишь, как далеко мы продвинулись в своих приготовлениях.
    
Затем нас опять потревожили посетители — на сей раз делегация надсмотрщиков, занятых в одной из промышленных зон. Они сообщили нам через Эдвину, что им удалось разработать целую программу саботажа, и выпуск продукции в цехах сократился наполовину.
    
Так прошел день, и к вечеру, когда мы вернулись в барак, я был и возбужден и измучен. Просто в голове не укладывалось, как это Амелии удалось использовать месяцы, прожитые среди рабов, с таким толком! Кругом царила атмосфера приподнятого, целеустремленного ожидания… и еще безотлагательной спешности. Я не раз своими ушами слышал, как Амелия убеждала марсиан поторопиться, чтобы как можно скорее перейти к решительным действиям.
    
После умывания и еды мы с Амелией удалились в свой отдельный, принадлежащий теперь нам обоим угол. Когда мы остались наедине, я спросил: какая нужда в особой спешке? Ведь чем тщательнее подготовка, тем больше шансов на успех.
    
— Видишь ли, Эдуард, — отвечала Амелия, — самое важное — точно выбрать срок. Надо напасть на них тогда, когда они неподготовлены и слабы. Сейчас самое подходящее время.
    
— Но они сейчас в расцвете своего могущества! — вскричал я в изумлении. — Нельзя же не видеть этого!
    
— Дорогой мой, — возразила Амелия, — если мы не выступим против чудовищ в ближайшие дни, дело угнетенных этого мира будет проиграно навсегда.
    
— Не могу понять почему. До сих пор чудовища: пользовались безраздельной властью. На каком основании ты считаешь, что сейчас они не сумеют противостоять восстанию?
    
И вот какой ответ дала мне Амелия — ответ, собранный по крупицам из преданий и легенд; недаром она прожила среди марсиан так долго.
   
   
    
     
2
    
    
Марс по возрасту много старше Земли, и древние марсиане развили науку и основали цивилизацию много тысячелетий назад. Как и на Земле, на Марсе были свои империи и войны; как и земляне, марсиане были честолюбивы и дальновидны. Лишь в одном отношении Марс, к несчастью, резко отличался от Земли: он значительно уступал ей по размерам. В результате первоэлементы, необходимые для поддержания разумной жизни — воздух и вода, — постепенно утекали в пространство, притом с такой скоростью, что древние марсиане осознали печальную истину; их цивилизации суждено погибнуть не позже чем через тысячу марсианских лет. И в распоряжении ученых не было никаких средств остановить постепенное умирание родной планеты.
    
Не найдя прямого решения задачи, марсиане пошли другим, окольным путем. Они задумали создать новую расу, используя клетки, взятые из мозга ученых древности, — расу, единственной характеристикой которой стал бы огромный интеллект. Так с течением времени появились первые чудовища. Амелия полагала, что на это ушло не менее нескольких сотен лет.
    
Первые жизнеспособные чудовища находились в полной зависимости от людей: они не умели передвигаться, нуждались в периодических переливаниях крови домашних животных и были подвержены любым инфекциям. Но поскольку им дали средства к самовоспроизводству, они на протяжении поколений развили в себе сопротивляемость болезням и умение переползать с места на место, хотя и с большим трудом. Едва эти существа обрели относительную независимость от внешнего мира, перед ними поставили задачу отыскать выход из положения, угрожающего сохранению жизни на Марсе.
    
Одного не предвидели древние ученые: чудовища действительно обладали огромным интеллектом, но наряду с этим отличались крайней жестокостью и, раз уж взялись за решение научной проблемы, не терпели никаких препон на избранном пути. И самые интересы человечества, которым чудовища в конечном итоге служили, неизбежно отступили для них на задний план по сравнению с проблемой как таковой. А затем, шаг за шагом, марсиане были порабощены теми, кого сами же породили.
    
Шли столетия, монстрам требовалось все больше крови. Со временем кровь животных вообще перестала их удовлетворять. Так возник обычай жестоких жертвоприношений, которому мы стали свидетелями.
    
На начальных этапах эволюции чудовища при всей своей безжалостности еще не были символом всех зол; напротив, они принесли миру немало добра. Это они предложили прорыть каналы, орошающие сухие экваториальные районы, и руководили осуществлением проекта. А чтобы свести к минимуму испарения воды в пространство, они вывели растения с высоким содержанием воды в стеблях, которые можно было высадить как кормовую культуру по берегам каналов. Более того, именно им принадлежит открытие высокоэффективного источника тепла для снабжения энергией городов (позднее этот источник видоизменили для выбрасывания тепловых лучей); они же изобрели купола из электрических полей, которые сохраняли плотность атмосферы над поселениями.
    
Однако с течением времени часть чудовищ отчаялась найти решение главной проблемы. Другие же их собратья продолжали настаивать на том, что задача в принципе разрешима и что, как бы ни изменились взаимоотношения чудовищ и людей, работу необходимо довести до конца. Ожесточенная борьба между сторонниками противоположных точек зрения затянулась на целый век и переросла в вооруженный конфликт, который не угас и поныне. Хуже того, военные действия год от года обостряются, так как теперь предметом спора сделались сами люди: их число неуклонно сокращается, и чудовища обеспокоены, как бы не остаться без пищи.
    
Сейчас войну друг с другом ведут два лагеря: чудовища из соседнего города, крупнейшего на Марсе, которые убеждены, что скорую гибель планеты предотвратить невозможно, и чудовища из трех других городов — в том числе Города Запустения, — которые полны решимости вести поиски дальше. Но ведь, с человеческой точки зрения, одно ничуть не лучше другого: рабство останется рабством при любом исходе борьбы.
    
И все-таки разница есть: сегодня чудовища этого города более уязвимы. Они готовятся к переселению на иную планету и настолько заняты приготовлениями, что цепи рабства ослабли, как никогда. Переселение должно начаться через два-три дня; улетают не все чудовища, многие остаются здесь, и если восстание вообще может увенчаться успехом, то именно в те дни, когда чудовища всецело поглощены своей затеей.
   
   
    
     
3
    
    
Когда Амелия закончила свой рассказ, я вдруг заметил, что у меня дрожат руки и что, несмотря на привычный для барака холод, лицо и ладони покрылись испариной. Довольно долго я просто не мог найти подходящих слов, чтобы выразить овладевшее мной смятение. Наконец я спросил:
    
— Амелия, есть у тебя хотя бы приблизительное представление о том, на какую именно планету они собираются переселиться?
    
Она ответила нетерпеливым жестом.
    
— Не все ли равно? Пока они заняты своей экспедицией, они уязвимы для нападения. Если мы пропустим такой случай, другого может не представиться.
    
Я вдруг заметил в Амелии черты, каких не примечал до разлуки. Она, правда на свой манер, стала суровой до нетерпимости. Но по зрелом размышлении я осознал, что кажущаяся суровость объясняется одной-единственной причиной: мы заставили себя смириться со своей судьбой, и это лишило ее чувства жизненной перспективы.
    
Движимый сочувствием и любовью, я спросил:
    
— Амелия, ты что, и в самом деле стала настоящей марсианкой? Или ты не страшишься того, что может случиться, если эти чудовища вторгнутся на Землю?
    
Высказанная мною догадка явилась для нее таким же потрясением, какое чуть раньше испытал я сам. Лицо у нее посерело, глаза внезапно наполнились слезами. Она всхлипнула, поднесла ладонь к губам… Потом вдруг рванулась мимо меня, за перегородку, стремглав пробежала через общую спальню. А добежав до дальней стены, закрыла лицо руками, и ее плечи затряслись от рыданий.
    
Мы провели беспокойную ночь, а утром отправились, как и предполагали ранее, в город.
    
Нас сопровождали трое марсиан: Эдвина, поскольку мы по-прежнему не могли обойтись без переводчика, и два надсмотрщика-марсианина, небрежно помахивающие электрическими бичами. Никому из марсиан мы и словом не обмолвились о вечернем разговоре; для всех наша цель не изменилась — мы намеревались посетить ячейки заговорщиков в самом городе.
    
На деле же меня более всего занимали мои собственные мысли, а Амелия, как я понимал, мучилась в тисках противоречивых чувств. В поезде, мерно движущемся в сторону города, мы оба хранили молчание, и это не прошло незамеченным: обычно мы были куда разговорчивее. Время от времени Эдвина показывала за окном какие-то достопримечательности, но, что до меня, я не ощущал к ним ни малейшего интереса.
    
Прежде чем мы покинули лагерь для рабов, я ухитрился переброситься с Амелией еще десятком фраз наедине.
    
— Мы должны вернуться на Землю, — твердо сказал я. — Если эти чудовища высадятся там, невозможно себе и представить, какие беды они причинят.
    
— Но по силам ли нам остановить их?
    
— Значит, ты согласна, что нам так или иначе необходимо попасть на Землю?
    
— Да, конечно. Но как?
    
— Если они полетят в снарядах, — принялся рассуждать я, — мы должны тайком пробраться на борт. Путешествие не займет более суток, в крайнем случае более двух, — столько-то мы продержимся. А попав на Землю, обратимся к властям и предупредим их.
    
Для импровизированного плана этот был достаточно хорош, и Амелия в принципе не возражала против него. Ее душу терзали сомнения совсем другого рода.
    
— Эдуард, я просто не вправе покинуть этих людей именно сейчас. Я подбила их на выступление, а теперь возьму и брошу в критическую минуту…
    
— Могу оставить тебя с ними.
    
Мои слова прозвучали подчеркнуто холодно.
    
— Нет, нет! — Она взяла меня за руку. — Я по-прежнему верна Земле. Здесь я лишь ответственна за то, что сама же и начала.
    
— Так вот в чем соль твоих сомнений! — взорвался я. — Ты дала толчок революционным событиям. Ты всколыхнула народ. Но это его борьба за свободу, а не твоя. В любом случае ты не в состоянии руководить восстанием одна — его ведут представители инопланетной расы, которых ты едва понимаешь, и говорят они на языке, которым ты не владеешь. Если они готовятся к выступлению, а ты до сих пор не видела даже основных приготовлений, значит, твоя роль свелась, в сущности, к чисто номинальной.
    
— Да, наверное, ты прав…
    
Однако и сегодня, в поезде, она была погружена в раздумье, и я понимал, что не должен торопить ее — она придет к правильному выводу сама.
    
Два надсмотрщика-марсианина с гордостью указали нам на одну из промышленных зон, раскинувшихся за окнами поезда. В зоне, по-видимому, почти никто не работал, ни над одной из труб не поднимался дым. Вокруг стояло несколько боевых машин, суетились бесчисленные многоногие экипажи. Эдвина пояснила, что именно в этой зоне были совершены первые акты саботажа. И со стороны чудовищ не последовало никаких репрессивных мер: различные происшествия выглядели цепочкой не связанных друг с другом случайностей.
    
Что касается меня, то, повторяю, мною владели совсем иные мысли, и я обдумывал их с самых разных сторон. Восстание, значившее так много для Амелии, меня занимало лишь постольку-поскольку: его задумывали и начинали без меня. Не услышь я о том, что чудовища замышляют переселение с Марса, я наверняка тоже ввязался бы в заговор, боролся бы на стороне восставших, а может, и рисковал бы ради них своей жизнью. Но за все недели и месяцы, проведенные на Марсе, меня ни на мгновение не покидала внутренняя боль, чувство оторванности от Земли, тоска по дому. Мне отчаянно хотелось вернуться в привычный с детства мир, в ту его часть, которую я считал своей родиной.
    
Мне недоставало Лондона — со всем его многолюдьем, шумами и грубыми запахами, и я истосковался по виду зелени. Ничего нет на свете краше английского сельского пейзажа весной; и если раньше я принимал его за нечто само собой разумеющееся, то заведомо больше такой ошибки не повторю. Здесь вокруг меня лежал мир враждебных красок — серых городов, рыжей почвы, багровой растительности. Найдись на всем Марсе хотя бы один старый дуб, один кочковатый луг, одна речная долина в диких цветах, — и я в конце концов мог бы привыкнуть к здешней жизни, но ведь ничего этого не было и в помине! И тот факт, что чудовища располагают средствами добраться до Земли, значил для меня бесконечно много: передо мной раскрывалась дорога домой.
    
Я предложил Амелии тайком пробраться на борт одного из нацеленных на Землю снарядов, однако это была очень рискованная идея. Не говоря уж о том, что нас могут обнаружить во время полета или что возникнет какая-либо иная непредвиденная опасность, — мы прибудем на Землю вместе с самыми лютыми, самыми безжалостными врагами, каких человечество встречало за всю свою историю!
    
Естественно, чудовища не делились с нами своими намерениями, но у нас не было никаких оснований полагать, что они отправляются на Землю с миссией мира. А принимать участие в нападении на родную планету, даже самое пассивное, мы с Амелией просто не имели права. Более того, наш долг повелевал нам любой ценой предупредить соотечественников о планах марсиан.
    
Оставался единственный выход, и с той секунды, когда он впервые промелькнул в моем сознании, его простота и дерзость сделали соблазн неотразимым.
    
Я был на борту снаряда; я видел его в полете; я осматривал пульт управления.
    
Мы с Амелией должны украсть один из снарядов и вылететь в нем на Землю сами, без марсиан!
   
   
    
     
5
    
    
В город мы прибыли беспрепятственно, и наши марсианские сообщники повели нас по улицам.
    
Малочисленность населения здесь бросалась в глаза не столь явно, как в Городе Запустения. Покинутых строений попадалось меньше, и бесспорная военная мощь чудовищ гарантировала жителей от любых нашествий. Отличие от Города Запустения заключалось также в том, что предприятия располагались в городской черте — наряду с вынесенными в обособленные зоны — и над улицами стлалась дымная пелена, которая еще резче обострила мою тоску по Лондону.
    
Впрочем, времени на осмотр города почти не было: нас сразу же провели в один из домов-спален. Здесь, в маленькой комнатке окнами во двор, мы встретились с руководителями повстанческих групп.
    
При нашем появлении марсиане принялись с энтузиазмом подпрыгивать вверх-вниз, как обычно. Помимо воли я проникся сочувствием к этим бедным закабаленным людям и разделил их радость от того, что свержение власти чудовищ становится все более реальной перспективой.
    
С нами обращались примерно так, как с членами королевской семьи в Англии, и я вдруг отдал себе отчет, что и мы с Амелией начали вести себя почти по-королевски. Наших ответов ожидали с величайшим почтением, и, несмотря на вынужденную немоту, мы удостаивали кивком и улыбкой каждого марсианина, объяснявшего нам через Эдвину свою задачу в предстоящих сражениях.
    
Из этой спальни нас потащили в другую, и там картина повторилась. Все выглядело именно так, как я и сказал Амелии: она побудила марсиан к действию и повлиять на дальнейший ход событий уже не могла. Мною овладели усталость и нетерпение, и когда нас повели по третьему адресу, я шепнул Амелии:
    
— Мы тратим время без толку.
    
— Приходится поступать сообразно тому, чего от нас ждут. Уж в этом по крайней мере мы можем пойти им навстречу.
    
— Надо бы осмотреть город получше. Пока что мы не знаем даже, в каком направлении искать снежные пушки.
    
Не считаясь с тем, что нас теперь сопровождали шестеро марсиан и каждый из них пытался обменяться с ней через Эдвину хоть несколькими словами, Амелия выразила свои чувства утомленным пожатием плеч.
    
— Я не могу сейчас уйти, — сказала она. — Что, если тебе отделиться от нас?
    
— А кто мне будет переводить?
    
Тут Эдвина потянула Амелию за руку и указала на строение, к которому мы приближались и где, по всей вероятности, располагалась очередная группа заговорщиков. Амелия покорно улыбнулась и кивнула.
    
— Лучше бы нам не расставаться, — произнесла она. — Можно спросить Эдвину, и она выяснит все, что тебя интересует.
    
Через некоторое время мы вошли в здание, где в полутемном подвале нас приветствовали десятка четыре взбудораженных марсиан. Улучив момент, я сумел отвлечь Эдвину от Амелии на достаточный срок, чтобы втолковать ей, чего я хочу. Она не выразила по этому поводу никакого любопытства, просто передала мое пожелание одному из присутствующих горожан. Вскоре тот отделился от остальных и вышел из подвала.
   
   
    
     
6
    
    
Мы уже готовы были двинуться дальше по заданному нам маршруту, когда посланный вернулся, ведя за собой двух молодых марсиан в черной форме, отличающей тех, кто управляет снарядами.
    
При виде их я едва не отшатнулся. Из всех себе подобных, каких я встретил здесь, те, кого научили летать на снарядах, казались мне наиболее приближенными к чудовищам, и потому я никак не ожидал увидеть их в числе доверенных лиц в канун свержения старого порядка. Но факт оставался фактом: этих двоих допустили чуть ли не в штаб повстанцев.
    
Совершенно неожиданно для меня моя шальная идея получила солидное подкрепление. В мои намерения входило подобраться к снежным пушкам хитростью, переодевшись самому и переодев Амелию, и попытаться совладать с рычагами своим умом. Но если я сумею внушить этим двоим, чего мы хотим, они просто покажут мне, как управлять снарядом, или даже отправятся на Землю вместе с нами!
    
— Я хочу, — объявил я Эдвине, — чтобы эти люди отвели меня на свою летающую военную машину и показали, как с ней обращаться.
    
Сперва она повторила мое пожелание слово в слово, потом, когда я убедился, что она поняла меня правильно, передала его по назначению. Один из марсианских пилотов произнес что-то в ответ.
    
— Он хочет знать, куда ты собираешься направиться, — сказала Эдвина.
    
— Скажи ему, что я намерен похитить снаряд у чудовищ и улететь на нем в теплый мир.
    
Эдвина отозвалась без промедления:
    
— Ты собираешься улететь один, бледный карлик, или заберешь Амелию с собой?
    
— Мы хотим улететь вместе.
    
Реакция Эдвины оказалась совсем не такой, на какую я рассчитывал. Она повернулась к толпе заговорщиков и разразилась длинной речью, то и дело присвистывая и размахивая руками. Не успела она закончить, как несколько марсиан подскочили ко мне, скрутили мне руки и лишили всякой возможности шевельнуться, прижав к стене лицом. Амелия успела лишь прокричать через комнату:
    
— Что такого ты сказал им, Эдуард?
   
   
    
     
7
    
    
Прошло не меньше десяти минут, прежде чем Амелия добилась моего освобождения. Эти десять минут не доставили мне удовольствия: обе руки были варварски заведены за спину. Невзирая на свою хрупкую внешность, марсиане оказались очень сильны.
    
Когда меня наконец отпустили, мы с Амелией под конвоем двух марсиан удалились в примыкающую к подвалу каморку. Назначив конвой, марсиане невольно сыграли нам на руку: без Эдвины они не могли нас понять, а мне только и нужно было что поговорить с Амелией без помех.
    
— Ну, а теперь будь любезен рассказать, что, собственно, произошло, — начала она.
    
— Меня осенила новая идея, как вернуться на Землю. Я пытался претворить ее в жизнь, а марсиане это неправильно истолковали.
    
— Что ты сказал им?
    
Я вкратце обрисовал ей свой план: выкрасть один из снарядов заранее, не дожидаясь, пока чудовища развяжут войну против землян.
    
— И ты сумеешь управлять такой машиной? — недоверчиво спросила она.
    
— Не предвижу особых трудностей. Я осматривал пульт управления. Мне хватит нескольких минут, чтобы окончательно во всем разобраться.
    
Амелия взглянула на меня с явным сомнением, но ответила просто:
    
— Пусть даже так, однако ты сам видел, как они отреагировали на твою идею. Они не отпустят меня, и все. Входит ли это в твои планы?
    
— Ты же сама заявила, что не останешься здесь.
    
— Будь на то моя воля, не останусь.
    
— Значит, мы должны как-то их уговорить, — заявил я.
    
Двое наших конвойных беспокойно пошевелились. А когда, увлеченный разговором, я тронул Амелию за руку, они так и кинулись вперед, защищая ее от меня.
    
— Нам лучше вернуться к остальным, — сказала Амелия. — Ты уже убедился, они не доверяют тебе.
    
— Но мы ничего не решили! — возразил я.
    
— Пока не решили. Предоставь это мне — тогда, пожалуй, мы сумеем их уломать.
    
Обстоятельства научили меня правильно истолковывать выражения марсианских лиц; когда мы вернулись в подвал, я сразу ощутил, что ко мне относятся еще враждебнее, чем раньше. Несколько марсиан бросились к Амелии, приветственно подняв руки, меня же бесцеремонно отшвырнули в сторону. Те двое, что стерегли нас, остались подле меня и вынудили держаться от нее особняком. Амелию радостно обступили, к ней подбежала Эдвина. Обмен возбужденными репликами затянулся на добрые пять минут.
    
В общем гомоне я не мог различить слов, но неотрывно наблюдал за Амелией. Она одна среди всех хранила спокойствие и хладнокровие: внимательно вслушивалась в переводы Эдвины, невозмутимо ждала, пока очередной марсианин, нервозно присвистывая, закончит очередную речь. Невзирая на напряженность момента, впечатление Амелия производила удивительное: мне представилась возможность взглянуть на нее и более проникновенно, и более отстранение. Фантастические приключения толкнули нас в объятия друг друга, а теперь наша близость становилась причиной разлуки. Никогда еще глубочайшее несходство между марсианами и людьми Земли не проявлялось с такой очевидностью, как в эту минуту. И тем не менее одно для меня было несомненно: если Амелии не дадут улететь со мной, я останусь с ней на Марсе.
    
Наконец порядок восстановился, и Амелия, сопровождаемая Эдвиной, вышла на середину комнаты и повернулась лицом к толпе. Два моих стража по-прежнему оттесняли меня от них. Амелия подняла вверх правую руку, растопырив пальцы, и наступила тишина.
    
— Мой народ, случившееся обязывает меня раскрыть вам тайну моего происхождения. — Она говорила негромко и неторопливо, оставляя Эдвине время на перевод. — Я не делала этого раньше потому, что легенды обещали вам свободу из рук тех, кто, как и вы, был порабощен от рождения. Я же работала вместе с вами и терпела лишения вместе с вами, и вы признали во мне вождя, но рождена я была свободной.
    
Толпа ответила на это мгновенным взрывом возбуждения, но Амелия продолжала, как ни в чем не бывало:
    
— Недавно я выяснила, что существа, поработившие вас, те, кого вы вскоре одолеете в доблестном бою, намерены навязать свое господство другому миру — тому, который известен вам как теплый мир. Но вам не известно — я вам этого не говорила, — что я сама прибыла из теплого мира, прилетела с неба на корабле, подобном тем, какие строят ваши поработители.
    
Тут ее речь прервал новый взрыв шума в рядах марсиан.
    
— Нас уже ничто не может остановить: наша решимость столь же велика, как и наша храбрость. Но если хотя бы несколько чудовищ ускользнут на другой мир, кто может поручиться, что они не вернутся, выждав удобный час? К тому времени восстание пойдет на убыль, и чудовища без труда закабалят вас снова.
    
Чтобы наше дело одержало полный успех, надо убедиться, что чудовища истреблены все до последнего. Вот почему совершенно необходимо, чтобы я отправилась в свой собственный мир и предупредила его жителей о вынашиваемых агрессором планах. Человек, которого вы зовете бледным карликом, и я передадим им такое предупреждение, поднимем народ теплого мира на отражение этой угрозы, как подняли вас. А затем, как только позволят обстоятельства, я вернусь к вам, чтобы разделить с вами радость свободы!
    
Я понял, что Амелии удалось отвести худшие подозрения марсиан: трое или четверо среди них даже принялись с воодушевлением подпрыгивать. Однако у нее нашлось еще что сказать:
    
— Вы должны также отбросить недоверие к человеку, которого вы зовете бледным карликом. Его геройский подвиг призван послужить вам примером. Он, и только он, доказал, что чудовища смертны. Так пусть его дерзкая вылазка станет первой зарницей свободы!..
    
Теперь марсиане — все до единого — прыгали и пронзительно вопили, и я усомнился, можно ли будет в таком шуме вообще что-нибудь расслышать. Но Амелия взглянула на меня и тихо сказала, и я различил каждое слово, как будто в комнате стояла полная тишина:
    
— Вы должны верить ему и любить его, как верю и люблю я.
    
Тут я бросился к ней через всю комнату и схватил ее в объятия, не обращая внимания на восторженные, радостные крики, какими встретили мой поступок марсиане.
   
  
  
   
    
Глава XVI. Мы спасены!
   
   
    
     
1
    
    
Добившись, что марсиане наконец-то поняли и одобрили наш план действий, мы с Амелией вторую половину дня провели врозь. Она продолжила обход заговорщических групп, а я с двумя марсианами отправился обследовать снежную пушку и снаряд. Эдвина пошла с нами — ведь мне предстояло выслушать массу всевозможных объяснений.
    
Пушки размещались за городской чертой, но, чтобы добраться до них, не пришлось даже пересекать открытое пространство. Каким-то хитроумным способом чудовища придали электрическому силовому полю форму туннеля, и теперь мы двигались к нашей цели в тепле, дыша воздухом, пригодным для дыхания. Туннель вел в сторону горы; самой горы, правда, видно не было, но впереди ясно вырисовывались окружающие пушку исполинские строения.
    
Навстречу нам попадалось немало пешеходов и экипажей. Такое оживленное движение было мне на руку. Хоть меня и одели в черную форменную тунику, кличка «карлик» служила достаточным напоминанием о моей необычной по местным понятиям внешности.
    
Там, где защитный туннель вновь расширялся в купол, в непосредственной близости к пушкам, мы попали под прямое наблюдение чудовищ. Они сидели в специальных сторожевых будках за слегка затемненными стеклянными экранами, осматривая всех проходящих широко расставленными, лишенными выражения глазами.
    
Чтобы нас не остановили, мы прибегли к заранее согласованной уловке. Вместе с двумя марсианами я вытолкнул Эдвину вперед, словно ее вели на какой-то жестокий эксперимент. Один из марсиан выхватил свой электрический бич и принялся им размахивать самым убедительным образом.
    
В зоне, примыкающей к пушкам, было больше чудовищ, чем я встречал где-либо на Марсе, но, раз мы благополучно миновали сторожевую будку, на нас уже не обращали внимания. Как правило, эти гнусные существа ездили с места на место в многоногих экипажах, но я заметил и нескольких, которые медленно, с усилием передвигались, опираясь на щупальца. Подобное зрелище явилось для меня полной неожиданностью — я полагал, что без механических помощников чудовища совершенно беспомощны. Правда, в рукопашной схватке с человеком они и в самом деле были беспомощны: когда четверка щупалец использовалась в качестве неуклюжих, как у гигантского краба, ног, движения существа становились замедленными и затрудненными.
    
И все-таки самый большой и неотвязный страх внушали мне здесь не чудовища. Еще по дороге из города мне бросились в глаза исполинские размеры видневшихся впереди строений, но только сейчас, когда мы очутились среди них, я до конца осознал, какие колоссальные орудия и машины создала марсианская наука. Рядом с этими зданиями я ощущал себя муравьем на городской улице.
    
Мои провожатые пытались объяснить мне назначение каждого здания, но словарь Эдвины был ограничен, и я улавливал суть объяснений лишь в самых общих чертах. Насколько я понял, различные части боевых машин производились на отдаленных заводах, а затем доставлялись сюда для сборки и ходовых испытаний. В одном из зданий — по самой скромной оценке, оно достигало трехсот футов в высоту — я сквозь огромные распахнутые двери сумел разглядеть несколько боевых треножников в процессе сборки: самый дальний из них представлял собой подвешенный на блоках каркас, к которому снизу прилаживали одну из суставчатых опор, в то время как ближняя к нам боевая машина казалась вполне завершенной — платформа ее покачивалась обычным порядком, а вокруг отлаживались и испытывались вспомогательные узлы и механизмы.
    
В этих исполинских цехах работали как чудовища, так и марсиане, и у меня создалось впечатление, что они сосуществуют друг с другом вполне мирно. Я не заметил никаких признаков рабовладения, и мне впервые пришло в голову, что, быть может, отнюдь не все двуногие существа на Марсе будут горячо приветствовать восстание.
    
Пройдя десятка два цехов, мы выбрались на обширное открытое пространство, и тут я остановился как вкопанный, буквально утратив дар речи.
    
Передо мной предстали плоды несравненной индустриальной мощи. Выровненные, как солдаты в строю, ряд за рядом лежали снаряды. Они были совершенно неотличимы друг от друга, словно их выточили одни и те же руки на одном и том же станке. Каждый был отделан и отполирован до зеркального золотистого сияния; ничто не нарушало чистоты линий. Каждый достигал в длину примерно трехсот футов: заостренные носы расширялись, переходя в огромные цилиндры, а круглые днища позволяли представить их величину вполне наглядно. Мне вспомнилось, как я поражался размерам снаряда, запущенного чудовищами из Города Запустения, но тот в сравнении с этими казался детской игрушкой. Трудно было в подобных обстоятельствах доверять оценкам на глаз, но, проходя мимо ближайшего из снарядов, я вдруг понял, что его диаметр превышает девяносто футов!
    
Мои провожатые прошествовали мимо как ни в чем не бывало, и спустя мгновение я последовал за ними, от изумления то и дело вытягивая шею. Я старался вычислить, сколько же здесь снарядов, но занимаемая ими площадь была столь обширной, что я не мог поручиться даже, все ли снаряды видел. Каждый ряд насчитывал, пожалуй, более сотни цилиндров, замерших в ожидании, и я прошел восемь таких рядов.
    
А затем, едва мы миновали последний ряд, я оказался лицом к лицу с самым поразительным из всех марсианских зрелищ.
    
Именно здесь грандиозный вулкан впервые заявлял о себе поднимающимся ввысь склоном. Именно здесь чудовища, правящие этим ненавистным городом, установили свои снежные пушки.
    
Пушек было пять. Четыре из них были примерно такими же, как в Городе Запустения, только без поворотных осей, поддерживающих эти оси построек, и озера, поглощающего избыток тепла: здесь жерло пушки покоилось непосредственно на склоне. Отпадала нужда и в трудоемкой процедуре втискивания снаряда в пушку через дуло: с помощью сети железнодорожных путей и могучего затвора снаряды подавались прямо в казенную часть ствола.
    
Однако не эти орудия привлекли мое неотрывное внимание: как бы ни были они мощны и совершенны, их полностью затмевала пятая снежная пушка.
    
В то время как обычные пушки тянулись в длину примерно на милю и имели жерла диаметром около двадцати футов, у этой, расположенной в центре, внешний диаметр ствола явно превышал сто футов! Что касается длины… она простиралась дальше, чем можно было различить невооруженным глазом, возносилась вверх по склону горы, то покоясь на почве, то — там, где уклон оказывался менее выраженным, — взбираясь на гигантские виадуки, то устремляясь в глубокие ущелья, высверленные взрывами в теле скал. Казенник этой пушки сам по себе походил на металлическую гору — огромный выпуклый кусок черной брони, достаточно толстый и достаточно прочный, чтобы выдержать страшное давление пара, который образуется из мгновенно плавящегося льда и выталкивает снаряд в небеса. Казенник нависал над всем полигоном, убедительно свидетельствуя о научном могуществе и безмерном мастерстве, подвластных проклятым чудовищам.
    
Именно эта пушка, эти сотни блистающих снарядов предназначались для вторжения на Землю.
   
   
    
     
2
    
    
Один из снарядов уже был подан в ствол, и мои провожатые подвели меня к металлическому трапу, который прильнул к массивному корпусу пушки, как ажурная подпора к стене величественного храма. С головокружительной высоты трапа я мог охватить взглядом сгрудившиеся машины и позади них неширокую полоску пустыни, отделяющую полигон от близлежащего города.
    
Заканчивался трап у прохода, ведущего внутрь ствола, а затем мы очутились в тесном туннеле. Температура сразу же резко упала. Эдвина, переводя слова одного из марсиан, объяснила мне, что внутренность пушки уже выстилают льдом и что не пройдет и полусуток, как его наморозят и отполируют на всем ее протяжении.
    
Туннель вывел нас прямо к входному люку снаряда. Естественно, я предполагал, что увижу копию того снаряда, в котором недавно летал, только увеличенную, однако сходство на поверку сводилось лишь к самым общим чертам.
    
Через люк мы попали в носовую кабину управления, а оттуда отправились в обход по всему снаряду. Как и те, что я видел раньше, он был разделен на три основные секции: кабину, отсек, отведенный для перевозки рабов, и кормовой отсек, предназначенный для самих чудовищ и их ужасных боевых машин. Оба отсека соединял шкаф. Уж он-то ничем не отличался от тех шкафов-убийц, с которыми я познакомился прежде, хотя один из моих провожатых счел нужным пояснить, что в полете чудовища будут усыплены с помощью снотворного и их потребности в пище тем самым сведутся к минимуму. У меня не возникло особого желания вникать в детали планов, какие чудовища подготовили на этот счет, и мы без промедления перешли в кормовой, главный отсек.
    
Здесь я воочию увидел весь заготовленный чудовищами арсенал. В отсеке насчитывалось пять боевых треножников с отсоединенными и аккуратно сложенными ногами-опорами и платформами, сплющенными так, чтобы занимать как можно меньше места. На борту было также несколько многоногих экипажей, десятка два, если не больше, тепловых генераторов и тьма-тьмущая всевозможного снаряжения, упакованного в огромные ящики. Ни я сам, ни мои провожатые не имели даже отдаленного представления о том, что именно в них находится. Там и тут по стенам свисали камеры из прозрачной ткани, которые должны были поглощать толчки при запуске и посадке.
    
В общей сложности мы пробыли в этом отсеке не так уж долго, однако я увидел достаточно, чтобы понять: те машины и приборы, что поместились здесь, сами по себе оправдывали мое намерение лететь на Землю. Каким бесценным даром могли бы они стать для наших ученых!
    
Кабина управления в передней части снаряда представляла собой обширный зал, почти повторяющий контуры заостренного носа. Снаряд был подан в ствол таким образом, что пульт и кресла пилотов стояли на полу, но, как мне объяснили, в полете снаряду придадут вращение, чтобы компенсировать силу тяжести. (Это было выше моего понимания, и я решил, что Эдвина не справилась с переводом.) По сравнению со стесненными условиями, в которых находились пилоты того, прежнего снаряда, кабина напоминала настоящий дворец — ее создатели, бесспорно, позаботились о том, чтобы предоставить пилотам некоторые удобства. Здесь имелось вдоволь обезвоженной пищи, небольшой шкаф и даже душевая система наподобие той, какой мы пользовались в лагере для рабов. Правда, расположена она была, как и гамаки для отдыха, весьма странным образом — на потолке, футах в восьмидесяти над нашими головами. Но мне сказали, что во время полета преодолеть эти восемьдесят футов не составит труда. За неимением иного выхода пришлось поверить этому на слово.
    
Приборов на пульте было просто не сосчитать, и, когда я увидел их многоцветный рой и вспомнил о том, какой громадой стали они управляли, мне поневоле пришло на ум нагоняющее страх сравнение: ведь до сих пор мне никогда не доводилось вести экипаж более хитроумный, чем тележка, запряженная смирным пони!
    
Марсиане втолковывали мне премудрости своего ремесла, не скупясь на подробности, только я улавливал очень и очень немногое. На переводы Эдвины — это было ясно — полагаться было нельзя, но даже тогда, когда я почти не сомневался в их точности, я попросту не мог постигнуть сути описываемых понятий и научных идей!
    
К примеру, мне показали большую стеклянную панель — сейчас на ней не было никакого изображения — и сказали, что в полете она воспроизводит панораму перед носом снаряда. Это я уразумел легко — видимо, здесь все совпадало со снарядами меньшего калибра. Однако вскоре выявились и малопонятные различия. Марсиане настойчиво твердили о «цели» — она имела какое-то отношение к ряду металлических кнопок, торчащих ниже экрана. Далее, мне внушали, что курс к «цели» поддерживается нажатием на рукоять с зеленым набалдашником, которая, как я знал по опыту предыдущего полета, высвобождала заряды зеленого огня в носовой части снаряда. В конце концов мне оставалось лишь одно — положиться на то, что непонятное так или иначе выяснится в полете.
    
Марсиане продолжали свои объяснения до тех пор, пока у меня голова не пошла кругом. Впрочем, моим наставникам все же удалось дать мне общее представление о том, что может и должно случиться: так, например, самый запуск был пилоту не подвластен, им командовали извне, из здания у подножия пушки; а главное — я в общих чертах уразумел, в какой мере смогу управлять снарядом на пути к «цели».
    
По словам марсиан, чудовища были намерены осуществить первый запуск не раньше чем через четыре дня. Следовательно, в нашем распоряжении оставалось еще немало времени на то, чтобы спастись бегством прежде, чем чудовища начнут нашествие. И я с искренней радостью объявил своим провожатым, что хочу как можно быстрее вернуться в город: теперь, когда дорога была открыта, я не испытывал ни малейшего желания оставаться на Марсе хоть на минуту дольше, чем того требовали обстоятельства.
   
   
    
     
3
    
    
Ночь мы с Амелией провели в одном из городских домов-спален. До того нам вновь не дали обменяться больше чем двумя-тремя словами: Эдвина все время крутилась поблизости. Но, наконец мы забрались в гамак и тогда уже сумели поговорить вдосталь, хоть и вполголоса. Мы лежали, прижавшись друг к другу; из всех обязанностей, навязанных нам легендами, эту вынести, на мой взгляд, было легче всего.
    
— Ты осмотрел снаряд? — поинтересовалась Амелия.
    
— Да. По-моему, тут не возникнет серьезных трудностей. Правда, пушки со всех сторон окружены чудовищами, но те озабочены только своими приготовлениями.
    
Я рассказал ей обо всем, что видел: о том, какое множество снарядов готово к тому, чтобы обрушиться на Землю, и о своих наблюдениях внутри уже заложенного в пушку снаряда.
    
— Так сколько же чудовищ будет участвовать во вторжении? — спросила Амелия.
    
— В снаряде, с которым отправимся мы, их будет пять. Я был не в силах пересчитать все снаряды… но их, безусловно, несколько сотен.
    
Амелия помолчала минуту, потом сказала:
    
— Знаешь, о чем я думаю, Эдуард? А нужно ли теперь восстание? Если переселение чудовищ и в самом деле примет такие масштабы, много ли их вообще останется на Марсе? Быть может, это поголовное бегство с планеты?
    
— Признаться, мне это и самому приходило в голову.
    
— Раньше мне казалось, что сборы чудовищ в дорогу — лучший момент для того, чтобы застать их врасплох, но какая ирония судьбы, если через несколько дней здесь просто некого будет свергать!
    
— Зато на Земле их окажется видимо-невидимо, — сказал я. — Теперь-то ты понимаешь, как важно вылететь на Землю раньше чудовищ?
    
Чуть позже Амелия сообщила:
    
— Восстание начнется завтра.
    
— Неужели марсиане не могут подождать?
    
— Не могут. Запуск нашего снаряда явится сигналом к выступлению.
    
— И мы не в состоянии их удержать? Если бы они только согласились подождать…
    
— Ты видел лишь малую долю тех сил, которые они привели в готовность. Гнев народа неукротим. Я подожгла бикфордов шнур, и взрыв последует через каких-нибудь пять-шесть часов…
    
Больше мы ни о чем не говорили, но я был уже не в силах заснуть. Неужели мы и в самом деле коротаем последнюю ночь в этом несчастном мире или нам не суждено вырваться отсюда до конца наших дней?
   
   
    
     
4
    
    
Заснули мы в обстановке тревожного затишья, а когда проснулись, обнаружили, что все изменилось. Разбудили нас звуки, от которых у меня по спине побежали мурашки страха, — завывания сирен чудовищ и эхо отдаленных взрывов. Первой моей мыслью, подсказанной печальным опытом, было: пока мы спали, началось новое нашествие! Но как только мы выпрыгнули из гамака и увидели опустевшую спальню, нам стало ясно, что борьбу ведут враждующие силы внутри города. Марсиане не стали ждать!
    
Мимо здания прошествовал боевой треножник, и стены отозвались на его шаги ощутимой дрожью. Эдвина, до того прятавшаяся за дверью, подбежала к нам, едва завидела, что мы бодрствуем.
    
— Где остальные? — спросила Амелия.
    
— Ушли ночью.
    
— Почему нам не сказали?
    
— Они решили, что вы теперь хотите только одного — улететь на машине.
    
— Кто это начал? — вмешался я, подразумевая светопредставление за стенами здания.
    
— Это началось ночью, когда ушли остальные. И мы благополучно проспали уличный шум и смятение? Такое допущение казалось маловероятным. Я подошел к двери и выглянул на улицу. Треножник удалился восвояси, хотя его бронированная платформа еще виднелась над крышами соседних домов. Вдали поднимался столб черного дыма, а слева от меня полыхал небольшой пожар. За несколько кварталов грянул еще один взрыв; дыма я не разглядел, зато спустя секунду расслышал режущую слух перекличку двух боевых машин.
    
Я вернулся к Амелии.
    
— Пожалуй, нам лучше отправиться к пушкам. Возможно, мы еще сумеем проникнуть в снаряд.
    
Она кивнула в ответ, и мы двинулись туда, где мои вчерашние провожатые оставили для нас две черные туники. Когда мы напялили их на себя и настроились продолжать путь, Эдвина смерила нас взглядом, исполненным нескрываемых сомнений.
    
— Ты идешь с нами? — отрывисто спросил я.
    
Я устал от ее пронзительного голоска и недостоверности ее переводов. Интересно, сколькими ошибками в полученных нами сведениях мы обязаны исключительно ее неточным толкованиям…
    
— Ты хочешь, чтобы я пошла? — обратилась она к Амелии.
    
Амелия и сама колебалась.
    
— Как, по-твоему?
    
— Она будет нам нужна?
    
— Да, если понадобится с кем-нибудь поговорить. Какое-то время я обдумывал создавшееся положение. Я не доверял Эдвине, но она оставалась единственной ниточкой, связывающей нас с местным населением, и — по крайней мере в этом ей не откажешь — задержалась с нами и тогда, когда ушли все остальные. В конце концов я пришел к решению:
    
— Она может сопровождать нас до подножия пушки.
    
С тем мы и тронулись дальше, промедлив лишь одно мгновение, чтобы захватить с собой ридикюль Амелии.
    
Как мы ни торопились, однако не могли не заметить, что поднятое марсианами восстание разрушений пока не принесло или принесло совсем небольшие, на отдельных участках. Улицы отнюдь не обезлюдели, но сказать, что они кишат народом, тоже было нельзя. Кое-где марсиане собирались маленькими группами под охраной боевых машин, в отдалении завывали сирены. Лишь подойдя ближе к центру города, мы столкнулись с прямыми доказательствами мятежа. Каким-то образом несколько боевых треножников удалось опрокинуть, и они беспомощно лежали поперек мостовой, вполне успешно заменяя собой баррикады: поваленная набок башня уже не могла подняться и преграждала путь экипажам.
    
Когда мы приблизились к тому месту, где электрическое силовое поле вытягивалось туннелем в сторону снежных пушек, то поневоле обратили внимание на внушительное скопление чудовищ и их машин. До десятка многоногих экипажей и пять боевых треножников стояли плотным строем, подняв наизготовку генераторы тепла.
    
Мы замерли в неуверенности. Но сколько ни всматривались, нигде не было видно ни одного живого марсианина — лишь несколько обугленных тел валялись у стены здания. Вероятно, здесь совсем недавно происходила стычка, и чудовища доказали свое превосходство. А что, если еще шаг — и нас ожидает та же судьба?
    
Но, невзирая на понятную нерешительность, я отчетливо понимал, что необходимо добраться до снаряда как можно скорее, пока обстановка не ухудшилась еще более.
    
— Наверное, лучше повременить, — прошептала Амелия.
    
— По-моему, надо идти дальше, — тихо ответил я. — В этой форме нас вряд ли остановят.
    
— А как быть с Эдвиной?
    
— Ей придется остаться здесь.
    
Но, несмотря на всю мою напускную решимость, внутренне я не мог бы ни за что поручиться. Как раз в эту минуту на наших глазах один из боевых треножников переместился в сторону, угрожающе поводя своим тепловым орудием, и, запустив металлические руки-змеи в окна соседнего дома, принялся искать что-то — очевидно, проверял, не спрятался ли там кто-нибудь. Спустя мгновение он отступил и удалился прочь с завидной скоростью.
    
Вдруг Амелия воскликнула:
    
— Смотри, Эдуард!
    
Из окна противоположного здания нам подавал знаки какой-то марсианин — его длинные руки ходили кругами, как крылья мельницы. Бросив осторожный взгляд на треножники, мы подбежали к нему, и они с Эдвиной торопливо обменялись двумя-тремя фразами. Тут я узнал его: это был один из тех, с кем мы встречались накануне. Наконец Эдвина перевела:
    
— Он говорит, что дальше могут идти только те, кто управляет летающими боевыми машинами. Там вас ждут двое, которые были с вами вчера.
    
Что-то в ее словах, вернее, в том, как она произнесла их, заронило мне в душу смутное подозрение, но за неимением четких улик я и сам не понимал, почему.
    
— Ты идешь с нами? — спросила Амелия.
    
— Нет. Я остаюсь, чтобы сражаться.
    
— Тогда где же те двое? — спросил я.
    
— В летающей боевой машине.
    
Я отвел Амелию в сторонку.
    
— Что же нам делать?
    
— Надо идти. Восстание может осложнить ситуацию еще более, и тогда не исключено, что мы вообще не сумеем никуда улететь.
    
— Откуда нам знать, не заманивают ли нас в ловушку? — спросил я.
    
— Но кому это может понадобиться? Если мы перестанем доверять народу, тогда мы просто пропали.
    
— То-то меня и тревожит, — признался я. Марсианин, махавший нам руками, уже исчез в глубинах здания, да и Эдвина, по-видимому, едва сдерживала желание последовать за ним. Я бросил взгляд через плечо на боевые порядки чудовищ, но не заметил там никакого движения.
    
— Прощай, Эдвина, — сказала Амелия. Она подняла руку и растопырила пальцы; девочка-марсианка ответила ей таким же жестом.
    
— Прощай, Амелия, — произнесла Эдвина, повернулась и скрылась в дверном проеме.
    
— До чего же холодно вы расстались, — заметил я. — Особенно если принять во внимание, что ты вождь восстания…
    
— Сама не понимаю, в чем дело.
    
— И я не понимаю. Но думаю, что надо как можно скорее добраться до снаряда.
   
   
    
     
5
    
    
Мы подходили к боевым треножникам с изрядным трепетом, опасаясь худшего буквально на каждом шагу. Но нас никто не остановил, и вскоре мы, прокравшись под задранными к небу платформами башен, уже шагали по туннелю в направлении пушек. Признаюсь, я сильно сомневался в благоприятном исходе нашего предприятия; меня очень тревожил предстоящий придирчивый осмотр со стороны чудовищ, охраняющих подступы к цехам и арсеналу. Терзающее меня беспокойство усилилось, когда три-четыре минуты спустя из города донеслись новые взрывы и я разглядел до десятка боевых машин, которые промчались по улицам с включенными тепловыми генераторами, изрыгающими пламя.
    
— Как ты думаешь, — обратился я к Амелии, — дознались чудовища о нашей роли в мятеже? Неспроста твоя юная подруга явно не хотела оставаться с нами.
    
— У нее не было формы.
    
— И то правда, — согласился я, хотя чувствовал себя по-прежнему не в своей тарелке.
    
Мало-помалу мы очутились у входа в зону, примыкающую к пушкам; над нами мрачными громадами нависли гигантские цеха. В самый последний момент, когда до сторожевых будок, где засели чудовища, оставалось буквально несколько шагов, мы увидели одного из двух молодых марсиан, сопровождавших меня накануне. Разумеется, мы направились прямо к нему. У края дороги стоял пустой многоногий экипаж, и марсианин обогнул металлическую тушу сзади, а мы последовали за ним. Едва скрывшись из поля зрения чудовищ, он разразился каскадом присвистываний и объясняющих жестов.
    
— О чем это он? — спросил я у Амелии.
    
— Не имею ни малейшего представления.
    
Мы подождали, пока марсианин закончил свои монолог и уставился на нас, словно ожидая ответа. Немного помолчав, он собрался было повторять свою тираду, когда Амелия догадалась показать на снежные пушки.
    
— Можно нам туда? — спросила она, основываясь, как я думаю, на вполне логичной посылке: раз он обращается к нам на своем языке, то и мы вправе обратиться к нему на своем, тем более что Амелия помогла ему уразуметь смысл вопроса движением руки.
    
Однако его ответа мы так и не поняли.
    
— Думаешь, он сказал «да»? — спросил я.
    
— Есть только один способ установить это. Амелия подняла ладонь в прощальном салюте и двинулась к сторожевым постам. Я последовал за ней, и мы, не сговариваясь, оглянулись в надежде проверить, не вызовет ли наше намерение отрицательной реакции с его стороны. Он, казалось, не делал попыток удержать нас, напротив, сам поднял руку, и мы решились продолжать путь.
    
Теперь нами владела одна мысль — покончить с неопределенностью как можно скорее, и мы проскочили мимо стеклянных экранов, за которыми укрылись чудовища, едва ли не раньше, чем отдали себе в этом отчет. Но… еще один шаг, второй, третий — и нас нагнал хриплый окрик из будки, от которого в наших жилах застыла кровь. Нас разоблачили!.. Мы обмерли, потом я понял, что меня колотит дрожь. Амелия побледнела как полотно.