1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Орлик?    

– Да,  да, молодой хозяин, не у вас одного перемены в жизни. Да вы входите, входите.  Калитку не велено держать отворенной.    

Я вошел,  он захлопнул калитку, запер ее и, вынув ключ, зашагал впереди меня.    

– Да! –  сказал он, оглянувшись через плечо. – Вот он я, тут как тут.    

– Как  ты сюда попал?    

– Пешком  пришел, – дерзко ответил он. – А сундук мне привезли на тачке.    

– Ты,  кажется, прочно здесь обосновался?    

– А  что ж. Ничего худого тут нет, молодой хозяин.    

Я был в  этом далеко не уверен. Пока я обдумывал его слова, он оторвал свои тяжелый  взгляд от земли и медленно оглядел меня всего, с ног до макушки.    

– А  из кузницы ты, значит, ушел? – спросил я.    

– Разве  же это похоже на кузницу? – сказал Орлик, оглядываясь по сторонам с  обиженным видом. – Похоже, а?    

Я  спросил, давно ли он ушел от Гарджери.    

– Здесь  все дни на один образец, – отвечал он, – сразу и не подсчитаешь. Уж  после того ушел, как вы уехали.    

– Это  я и сам знаю, Орлик.    

– А  как же, – сказал он сухо. – Вы же ученые.    

Тем  временем мы вошли в дом, и оказалось, что Орлик занимает возле самой двери  комнату с небольшим окошком во двор. Это была узкая каморка вроде тех, в каких  живут парижские консьержи. На стене висело несколько ключей, к которым Орлик  теперь присоединил и ключ от калитки; в нише стояла его кровать, накрытая  лоскутным одеялом. Комната производила впечатление неряшливое, тесное,  сонное, – ни дать ни взять клетка, где живет сурок в образе человека; а  сам Орлик, чья тяжелая черная фигура маячила в тени у окна, и был тем сурком,  для которого она предназначалась.    

– Я  никогда не видел этой комнаты, – заметил я. – Да и привратника здесь  раньше не было.    

– Не  было, – сказал он, – пока не пошли разговоры, что дом без охраны, а  это, мол, опасно, – тут и беглые и мало ли какой еще сброд шатается. Вот  тогда меня и рекомендовали сюда, потому что я всякому могу сдачи дать; я и  поступил. Работа здесь легкая, – легче, чем мехи раздувать да по железу  бить… Оно заряженное.    

Он  заметил, что мой взгляд остановился на стене, где висело ружье с обитой медью  ложей.    

– Ну  что ж, – сказал я, наскучив этим разговором, – пройти мне наверх к  мисс Хэвишем?    

– А  провалиться мне, коли я знаю, – ответил он и потянулся всем телом, а потом  встряхнулся, как собака. – Я только то знаю, что мне приказано. Я вот этим  молотком ударю по этому вот звонку, а вы идите по коридору, пока не встретите  кого-нибудь.    

– Меня,  вероятно, ждут?    

– Провал  меня возьми, коли мне это известно! – сказал он.    

Тогда я  свернул в длинный коридор, которым ходил когда-то в своих грубых башмаках, а он  ударил по звонку. Звук еще не успел замереть, когда в конце коридора появилась  мисс Сара Покет, на лице которой, по моей милости, остались теперь только  желтые и зеленые краски.    

– Ах,  это вы, мистер Пип? – сказала она.    

– Я,  мисс Покет. Рад вам сообщить, что мистер Покет и его семья в добром здоровье.    

– Но  все так же неблагоразумны? – вздохнула Сара, скорбно покачав  головой. – Благоразумие им нужнее, чем здоровье. Ах, Мэтью, Мэтью! Дорогу  вы знаете, сэр?    

Как не  знать – я столько раз ходил вверх и вниз по этой темной лестнице. Теперь я  поднялся по ней в легких городских штиблетах и, как бывало, постучал в дверь к  мисс Хэвишем. Тотчас послышался се голос:    

– Это  Пип. Войди, Пип!    

Она  сидела на своем прежнем месте у туалетного стола, все в том же платье, сложив  руки на крюке своей палки, опираясь на них подбородком и устремив взгляд на  огонь. А возле нее, держа в руке ненадеванную белую туфельку и внимательно се  разглядывая, сидела нарядная дама, которую я никогда раньше не видел.    

– Входи,  Пип, – бормотала мисс Хэвишем, не оглядываясь на меня. – Входи,  входи. Как поживаешь, Пип! Целуешь мне руку, словно я королева, а?.. Ну?    

Она  вдруг взглянула на меня, не поднимая головы, и повторила мрачно-шутливым тоном:  – Ну?    

– Мне  передали, мисс Хэвишем, – начал я, смутившись, – что вы были так  добры, что изъявили желание повидаться со мной, и я тотчас же приехал.    

– Ну?    

Нарядная  дама, которую я никогда раньше не видел, подняла голову и лукаво взглянула на  меня, и тут я понял, что на меня смотрят глаза Эстеллы. Но она так изменилась,  так похорошела, стала такой женственной, так далеко ушла по пути всяческого  совершенства, что сам я словно не подвинулся вперед ни на шаг. Я смотрел на нее  и с ужасом чувствовал, что опять превращаюсь в неотесанного деревенского  мальчика. О, как остро я в эту минуту ощущал ее недоступность и ту пропасть,  что разделяла нас!    

Эстелла  протянула мне руку. Я, запинаясь, промямлил что-то насчет того, как я рад опять  с ней встретиться и как давно ждал этого дня.    

– Что  скажешь, Пип, очень она изменилась? – спросила мисс Хэвишем, хищно  поглядывая на меня и стуча клюкой по стоявшему между нами стулу в знак того,  что мне следует на него сесть.    

– Когда  я вошел, мисс Хэвишем, я не увидел ничего знакомого ни в лице, ни во всем  облике; но теперь просто удивительно, как я все больше узнаю прежнюю…    

– Как?  Прежнюю Эстеллу? – перебила мисс Хэвишем. – Но ведь она была гордая и  злая, и ты хотел уйти от нее. Разве не помнишь?    

Я  пролепетал, что ведь это было давно, что я тогда был глуп, и прочее в том же  роде. Эстелла спокойно улыбнулась и сказала, что, по всей вероятности, я был  совершенно прав, – в то время она действительно могла хоть кого вывести из  терпения.    

– А  он изменился? – спросила ее мисс Хэвишем.    

– Очень, –  ответила Эстелла, поглядев на меня.    

– Не  такой простой и грубый, каким был? – сказала мисс Хэвишем, перебирая ее  кудри.    

Эстелла  засмеялась, взглянула на туфлю, которую держала в руке, снова засмеялась, взглянула  на меня и отставила туфлю. Она и теперь обращалась со мной как с мальчишкой, но  она меня завлекала.    

Мы  сидели в дремотном сумраке этой комнаты, дурманящее влияние которой я испытал  на себе с такой силой, и я узнал, что Эстелла только что возвратилась из  Франции и будет жить в Лондоне. Она была по-старому горда и своевольна, но  свойства эти так сливались с ее красотой, что отделить их от ее красоты было бы  невозможно, даже грешно, – или мне так казалось. Но поистине невозможно  было, видя ее, забыть недостойную жажду богатства и высокого положения,  отравившую мне отроческие годы; и вздорные желания, которые заставили меня  стыдиться родного дома и Джо; и несчетные грезы, когда лицо ее то мерещилось  мне в языках огня, то вместе с искрами взлетало над наковальней, то, возникнув  из ночной тьмы, заглядывало в окошко кузницы, чтобы тут же исчезнуть. Словом,  не в моих силах было оторвать ее, будь то в настоящем или в прошедшем, от всего  самого сокровенного в моей жизни.    

Было  решено, что я пробуду у них весь день, переночую в гостинице, а завтра уеду в  Лондон. После недолгой беседы мисс Хэвишем отправила нас вдвоем погулять в  саду, а потом, когда мы вернемся, сказала она, я, как в былые времена, покатаю  ее в кресле.    

И вот мы  с Эстеллой вошли в старый сад через ту самую калитку, в которую я когда-то решился  войти, не ведая, что меня ждет битва с бледным молодым джентльменом, ныне  Гербертом; я – трепещущий, влюбленный даже в оборки ее платья; она – спокойная,  как богиня, и отнюдь не влюбленная в фалды моего сюртука. Когда мы подошли к  месту поединка, она остановилась и сказала:    

– Чудачка  я была, что спряталась тогда и подглядела вашу драку; но это мне доставило великое  удовольствие.    

– Вы  удостоили меня великой награды.    

– Разве? –  сказала она небрежно, точно ничего не помнила. – Я знаю только, что  терпеть не могла вашего противника за то, что он явился сюда навязывать мне  свое общество.    

– Сейчас  мы с ним друзья, – сказал я.    

– Вот  как? Впрочем, я вспоминаю, вы, кажется, учитесь у его отца?    

– Да.    

Мне было  неприятно в этом признаваться: выходило, будто я школьник, а она и без того обращалась  со мной как с маленьким.    

– С  тех пор как изменилось ваше положение и ваши виды на будущее, вы изменили и  круг знакомых, – сказала Эстелла.    

– Это  естественно, – сказал я.    

– И  необходимо, – добавила она надменно. – Теперь вам не пристало знаться  с теми, с кем вы были знакомы раньше.    

Честно  говоря, я сомневаюсь, чтобы в мои намерения еще входило навестить Джо; но если  и было у меня такое намерение, то после этих слов оно развеялось как дым.    

– В  то время, – сказала Эстелла, слегка взмахнув рукой, чтобы пояснить, что  она имеет в виду время нашей драки, – вы еще не знали, какая удача вас  ждет впереди?    

– Понятия  не имел.    

Какое  уверенное превосходство чувствовалось в ней и какая робкая покорность – во мне,  когда мы шли рядом по дорожке сада! Но я терзался бы этим обстоятельством куда  больше, если бы не видел причины его в том, что именно я, а не кто другой,  предназначен ей судьбою.    

Сад  совсем одичал и заглох, так что бродить по нему было затруднительно, и мы,  пройдя раза три взад и вперед, вышли обратно во двор пивоварни. Я показал  Эстелле то место, где в самый первый день увидел, как она ходит по старым  бочкам, и она, бросив в ту сторону холодный, мимолетный взгляд, сказала: –  Да? – Я напомнил ей, как она вышла из дома и дала мне мяса и пива, и она  сказала: – Не помню.    

– Не  помните, как довели меня до слез? – спросил я.    

– Нет, –  ответила она и, покачав головой, отвернулась.    

Она не  помнила, ей было все равно, и от этого я снова заплакал, но только в  душе, – а это самые горькие слезы.    

– Должна  вам сказать, – заметила Эстелла, снисходя до меня, как блестящая светская  красавица, – что у меня нет сердца; может быть, это имеет отношение и к  памяти.    

Я  выдавил из себя какие-то слова, долженствовавшие означать, что я в этом  сомневаюсь. Что она ошибается. Что без сердца невозможна такая красота.    

– О, –  возразила Эстелла, – у меня, разумеется, есть сердце в том смысле, что его  можно пронзить ножом или прострелить. И, конечно, если бы оно перестало биться,  я бы умерла. Но вы понимаете, что я хочу сказать. У меня нет никакой мягкости –  никаких чувств… сентиментов… глупостей.    

Что это  мелькнуло в моем сознании, пока она стояла, внимательно глядя на меня? Было ли  то что-нибудь подмеченное мною в мисс Хэвишем? Нет. В манере ее, в движениях  было то отдаленное сходство с мисс Хэвишем, какое нередко приобретают дети,  когда долго живут в уединении с взрослым человеком, и которое впоследствии  проявляется и одинаковом выражении двух лиц, как будто бы совсем между собою  несхожих. Но здесь было другое. Я еще раз взглянул на Эстеллу, но, хотя она  по-прежнему смотрела на меня, неуловимое исчезло. Что же это было?    

– Я  не шучу, – продолжала Эстелла и не то чтобы нахмурилась (на лбу ее не было  ни морщинки), но как-то потемнела лицом. – Если нам предстоит часто  видеться, лучше вам запомнить это теперь же. Нет! – Она властно пресекла  мою попытку заговорить. – Я никого не подарила своей благосклонностью. У  меня ее никогда ни к кому не было.    

Мы  заглянули в давным-давно заброшенную пивоварню, и Эстелла, указав на галерею  под крышей, где я увидел ее все в тот же первый день, сказала, что помнит, как  забралась туда и видела сверху мою перепуганную физиономию. Следя глазами за  движением ее белой руки, я опять испытал то же смутное, неуловимое ощущение и  невольно вздрогнул. Заметив это, Эстелла дотронулась до моей руки, и видение  тотчас рассеялось и исчезло.    

Что же  это было?    

– Что  с вами? – спросила Эстелла. – Вы опять испугались?    

– Испугался  бы, если бы поверил тому, что вы только что сказали. – ответил я, чтобы  перевести разговор на другое.    

– Значит,  вы мне не поверили? Ну что ж, мое дело было сказать. Скоро вам нужно будет  пойти к мисс Хэвишем, она уже, вероятно, ждет вас, хотя, по-моему, это катанье  можно было бы теперь бросить заодно с другими старыми привычками. Пройдемся еще  раз по саду – и домой. Да, да. Сегодня вы не будете проливать слезы из-за моей  жестокости. Вы будете моим пажем и поведете меня.    

Ее  нарядное платье волочилось по земле. Одной рукой она придержала его, а другой  легко оперлась на мое плечо. Мы еще два или три раза обошли запущенный сад, и  для меня он наполнился цветеньем. Если бы побуревшие сорняки, что росли из  старой стены, были прекраснейшими в мире цветами, я и тогда не сохранил бы о  них более лучезарного воспоминания.    

Не  разница в возрасте отделяла ее от меня, – мы были почти одних лет, хотя  она, разумеется, казалась взрослее; нет, неприступность, сквозившая в ее  красоте и во всем ее обращении, – вот что мучило меня в разгар моих  восторгов и несмотря на уверенность, что наша покровительница предназначила нас  друг для друга. Бедный мальчик!    

Наконец  мы вернулись в дом, и здесь я с удивлением узнал, что к мисс Хэвишем приезжал  по делам мой опекун и будет к обеду. Ко времени нашего возвращения в комнате с  полусгнившим накрытым столом зажгли свечи все в тех же сучковатых подсвечниках,  и мисс Хэвишем уже сидела в своем кресле, поджидая меня.    

Казалось,  кресло так и покатилось в прошлое, чуть только мы, как бывало, медленно пустились  в путь вокруг остатков свадебного пира. Но в этой траурной комнате, под  пристальным взглядом живой покойницы, сидевшей в кресле, Эстелла казалась еще  ослепительнее и краше, и я еще более был ею очарован.    

Время  шло, близился час нашего раннего обеда, и Эстелла должна была покинуть нас,  чтобы привести себя в порядок. Я остановил кресло у середины длинного стола, и  мисс Хэвишем, протянув из кресла сморщенную руку, сжала ее в кулак и опустила  на пожелтевшую скатерть. Когда Эстелла оглянулась с порога, мисс Хэвишем  послала ей воздушный поцелуй, вложив в этот жест такую страстность, что мне  стало жутко.    

Когда же  Эстелла ушла и мы остались одни, она повернулась ко мне и зашептала:    

– Вот  она какая – красивая, нежная, статная. Ты восхищаешься ею?    

– Ею  нельзя не восхищаться, мисс Хэвишем.    

Она  обняла меня за шею и низко пригнула к себе мою голову.    

– Люби  ее, люби ее, люби! Как она с тобой обходится?    

Не дав  мне ответить (если я вообще мог ответить на такой трудный вопрос), она  повторила:    

– Люби  ее, люби ее, люби! Если она к тебе благоволит – люби ее. Если мучит тебя – все  равно люби. Если разорвет твое сердце в клочки – а чем старше человек, тем это  больнее, – люби ее, люби ее, люби!    

Страшная  сила, с какой были произнесены эти слова, потрясла меня. Такое возбуждение ею  владело, что я чувствовал, как напряглись мышцы на исхудалой руке, обвивавшей  мою шею.    

– Слушай  меня, Пип! Я взяла ее к себе, чтобы ее любили. Я растила и воспитывала ее,  чтобы ее любили. Я сделала ее такой, какая она есть, чтобы ее любили. Люби ее!    

Она без  конца повторяла это слово, усомниться в его значении было невозможно, но если  бы вместо слова «любить» она твердила: «ненавидеть – мстить – терзать – предать  страшной смерти» – в ее устах это едва ли звучало бы большим проклятьем.    

– Я  тебе скажу, что такое настоящая любовь, – продолжала она торопливым,  неистовым шепотом. – Это слепая преданность, безответная покорность,  самоунижение, это когда веришь, не задавая вопросов, наперекор себе и всему  свету, когда всю душу отдаешь мучителю… как я!    

Слова  эти закончились страшным воплем, и я едва успел подхватить ее: она вдруг  поднялась с кресла в своем платье-саване и ударила рукой по воздуху, точно  готова была с такой же силой удариться головой о стену и упасть замертво.    

Все это  произошло в несколько секунд. Усаживая ее в кресло, я почувствовал запах душистого  мыла и, подняв голову, увидел своего опекуна.    

Я, кажется,  еще не упоминал о том, что он всегда имел при себе прекрасный шелковый носовой  платок внушительных размеров, который бывал ему весьма полезен при исполнении  его профессиональных обязанностей. Допрашивая клиента или свидетеля, мистер  Джеггерс торжественно разворачивал этот платок, словно собираясь высморкаться,  но не сморкался, словно зная, что все равно не успеет это сделать, прежде чем  клиент или свидетель себя выдаст; и со страху человеку уже ничего не  оставалось, как тут же выдать себя с головой. Сейчас он держал этот красноречивый  носовой платок в обеих руках и смотрел на нас. Встретившись со мной глазами, он  на мгновение замер в этой позе, словно явственно, хотя и без слов, произнес:  «Вот как? Очень странно!», после чего с необычайным эффектом употребил платок  по назначению.    

Мисс  Хэвишем увидела моего опекуна в ту же минуту, что и я. Она, как и все, боялась  его; усилием воли она заставила себя успокоиться и заметила ему, что он точен,  как всегда.    

– Как  всегда, – повторил он, подходя к нам. – Здравствуйте, Пип! Покатать  вас, мисс Хэвишем? Один круг, да? Так вы, оказывается, здесь, Пип?    

Я сказал  ему, когда приехал, и объяснил, что мисс Хэвишем вызвала меня повидаться с Эстеллой,  на что он ответил: «Ха! Прелестная девица!» – и повез мисс Хэвишем по комнате,  одной рукой толкая кресло, а другую опустив в карман панталон, точно в кармане  этом было полно всяких секретов.    

– Ну-ка,  Пип, скажите, как часто вы видели мисс Эстеллу? – спросил он,  останавливаясь.    

– Как  часто?    

– Да.  Сколько раз? Десять тысяч раз?    

– Нет,  конечно, меньше.    

– Два  раза?    

– Джеггерс, –  вмешалась мисс Хэвишем к великому моему облегчению, – оставьте моего Пипа  в покое и ступайте оба обедать.    

Он  повиновался, и мы ощупью спустились по темной лестнице. В длинном коридоре по дороге  к флигелю, отделенному от дома мощеным двориком, он успел меня спросить, часто  ли я видел, чтобы мисс Хэвишеп пила или ела, причем по своему обыкновению  предоставил мне выбирать из двух крайностей – сто раз или один?    

Я  подумал и ответил: – Никогда.    

– И  никогда не увидите, Пип, – сказал он, хмуро улыбнувшись. – Она, с тех  пор как живет теперешней своей жизнью, никому не разрешает при этом  присутствовать. А ночами бродит по дому и ест что придется.    

– Простите,  сэр, – сказал я, – могу я задать вам один вопрос?    

– Можете, –  сказал он – а я могу на него не ответить. Спрашивайте.    

– Что  фамилия Эстеллы Хэвишем, или…? – Но добавить мне было нечего.    

– Или  как? – спросил он.    

– Ее  фамилия Хэвишем?    

– Хэвишем.    

Тут мы  подошли к обеденному столу, где нас ждали сама Эстелла и Сара Покер. Мистер  Джеперс сел на хозяйское место, Зстелла – против него, а я против моей  желто-зеленой приятельницы. Мы отлично пообедали, причем подавала нам  горничная, которой я никогда здесь не видел, хотя вполне допускаю, что она  находилась в этом таинственном доме еще до того, как я впервые сюда попал.  После обеда перед моим опекуном поставили бутылку превосходного старого портвейна  (видимо, он хорошо был знаком с этой маркой), и наши дамы нас покинули.    

В тот  день мистер Джеггерс держался так таинственно, что превзошел по части  скрытности даже самого себя. Он и глаза свои от нас скрывал и за весь обед едва  ли хоть раз посмотрел в лицо Эстелле. Когда она заговаривала с ним, он слушал  и, выслушав, отвечал; но, насколько я мог заметить, не бросил на нее ни единого  взгляда. Она же, напротив, часто поглядывала на него с интересом, с  любопытством – или, возможно, с недоверием, – но мистер Джеггерс словно и  не замечал ничего. В продолжение всего обеда он находил удовольствие в том, что  изводил Сару Покет постоянными упоминаниями о моих надеждах на будущее, от чего  она все больше желтела и зеленела; впрочем, и здесь он хитрил, притворяясь,  будто выпытывает все это у меня, и каким-то образом действительно вынуждая меня  говорить в простоте душевной много лишнего.    

А когда  мы остались вдвоем, я почувствовал, что просто не выдержу – так ясно мой опекун  показывал всем своим видом, что располагает секретными сведениями, которых до  поры до времени не хочет разглашать. За неимением других жертв, он и вино свое  подвергал допросу. Он то поднимал стакан на свет, то подносил ко рту,  примеривался, отхлебывал, снова смотрел на свет, нюхал, пробовал, выпивал,  наливал снова и снова разглядывал, – и этим привел меня наконец в такое  нервное состояние, как будто я был убежден, что вино поверяет ему какие-то  порочащие меня тайны. Раза три-четыре я делал слабые попытки вступить с ним в  беседу, но тщетно: он так взглядывал на меня, держа в руке стакан и пробуя вино  на языке, словно просил меня принять к сведению, что это ни к чему, потому что  ответить на мой вопрос он все равно не может.    

Мисс  Покет, вероятно, пришла к выводу, что в моем присутствии ей грозит опасность  сойти с ума и, возможно даже, сорвать с головы чепец – очень безобразный чепец,  нечто вроде муслиновой швабры – и усыпать пол своими волосами (которые явно  выросли не у нее на голове). Поэтому она предпочла не появляться в комнате мисс  Хэвишем, куда мы направились через некоторое время; и мы сели вчетвером играть  в вист. Пока нас не было, мисс Хэвишем придумала убрать волосы, шею и руки Эстеллы  самыми драгоценными украшениями со своего туалетного стола; и я заметил, что  даже мой опекун посмотрел на Эстеллу из-под мохнатых своих бровей и слегка поднял  их при виде ее несравненной красоты в сверкающем многоцветном уборе.    

Я не  стану распространяться о том, как уверенно он прибирал к рукам все наши козыри  и потом ходил с каких-то дрянных троек, против которых ничего не стоили наши  короли и дамы; и о том, как ясно я чувствовал, что он видит в нас три простых и  неинтересных загадки, давно им разгаданные. Я страдал от другого – от  несоответствия между тем холодом, каким веяло от него, и моими чувствами к  Эстелле. И дело даже не в том, что я не мог бы без содрогания заговорить с ним  о ней; или услышать, как он скрипит сапогами, угрожая ей; или увидеть, как он  моет руки, расставшись с ней; нет, не это меня мучило. Восхищаться ею в двух  шагах от него, любить ее, когда он был в той же комнате, – вот что было  невыносимо!    

Мы  играли до девяти часов, а кончив, условились, что, когда Эстелла соберется в  Лондон, я буду предупрежден о ее приезде и встречу ее на почтовом дворе; а  потом я простился с ней, коснулся ее руки и ушел.    

Мой  опекун остался ночевать в «Кабане», в соседней со мною комнате. Далеко за  полночь в ушах у меня звучало заклинание мисс Хэвишем: «Люби ее, люби ее,  люби!» Изменив его на свой лад, я без конца твердил в подушку: «Я люблю ее,  люблю ее, люблю!» Потом во мне волной поднялась благодарность за то, что  Эстелла предназначена мне, бывшему подмастерью кузнеца. Потом я стал думать:  если она, как я опасался, отнюдь не испытывает горячей благодарности судьбе за  такую милость, то когда же у нее появится ко мне интерес? Когда мне удастся  разбудить ее сердце, которое до времени молчит и дремлет?    

Увы! Я  мнил, что это были высокие, благородные чувства. Но я и не задумался над тем,  как мелочно и низко с моей стороны было не пойти к Джо, – я знал, что она  отнеслась бы к нему с презрением. Всего один день миновал с тех пор, как Джо  исторг у меня слезы; они быстро высохли, да простит меня бог, слишком быстро!    

 Глава XXX    

     

Наутро,  одеваясь у себя в комнате, я как следует поразмыслил и решил сказать моему опекуну,  что Орлик, как мне кажется, не совсем подходит для положения доверенного  человека в доме мисс Хэвишем.    

– Ну,  разумеется, не подходит, Пип, – сказал мой опекун, видимо и на этот счет  имевший вполне сложившееся мнение. – Для положения доверенного человека ни  один человек не подходит.    

То  обстоятельство, что и данный случай не явился исключением из общего правила,  привело его, казалось, в отличнейшее расположение духа, и он с довольным видом  выслушал все, что я мог сообщить ему про Орлика.    

– Отлично,  Пип, – сказал он, когда я кончил. – Я наведаюсь туда и дам нашему  приятелю расчет.    

Несколько  встревоженный такой решительностью, я предложил повременить и даже намекнул,  что, возможно, с нашим приятелем будет не так-то легко поладить.    

– О  нет, – уверенно возразил мой опекун, для вящей убедительности доставая из  кармана свой носовой платок. – Посмотрел бы я, как он вступит в пререкания  со мной.    

Поскольку  мы решили вместе возвращаться в Лондон дневным дилижансом и поскольку за  завтраком я давился каждым куском от страха, что меня застигнет здесь Памблчук,  я поспешил воспользоваться случаем и сказал, что хочу прогуляться и, пока  мистер Джеггерс будет занят делом, пойду вперед по лондонской дороге, а его  прошу предупредить кучера, чтобы тот остановил карету, когда нагонит меня. Это  дало мне возможность сейчас же после завтрака сбежать из «Синего Кабана». Я  выбрался переулками за город, дал хорошего крюку в обход Памблчуковых владений,  а затем вышел обратно на Торговую улицу, уже миновав эту западню и чувствуя  себя в относительной безопасности.    

Занятно  было снова пройтись по тихому старому городку, и не было ничего неприятного в  том, что время от времени кто-нибудь вдруг узнавал меня и глядел мне вслед. В  двух случаях лавочники даже выскакивали на улицу и, забежав вперед,  поворачивали обратно, точно забыли что-то дома, – нарочно для того, чтобы  встретиться со мною; не знаю, кто в этих случаях притворялся более неудачно,  они ли – будто и не думали обо мне, или я – будто ничего не заметил. Однако положение  мое было достаточно завидное и вполне меня удовлетворяло, пока волею судьбы я  не столкнулся нос к носу с этим отъявленным негодяем – мальчишкой Трэбба.    

Оглядывая  улицу, я вдруг увидел, что мальчишка Трэбба направляется мне навстречу, подстегивая  себя порожним синим мешком. Полагая, что мне более всего приличествует окинуть  его невозмутимо-равнодушным взором, рассчитанным к тому же на обуздание его не в  меру озорного нрава, я придал своему лицу вышеописанное выражение и уже готов  был поздравить себя с успехом, как вдруг колени у мальчишки Трэбба подогнулись,  волосы встали дыбом, шапка слетела с головы, и он, шатаясь и дрожа, сбежал на  мостовую, где с криком: «Держите меня! Я боюсь!» – забился в притворном  припадке, словно сраженный и уничтоженный моим великолепием. Когда же я  поравнялся с ним, он громко застучал зубами и униженно распростерся в пыли.    

Это было  трудно перенести, но это еще были только цветочки. Не прошел я и двухсот шагов,  как, к невыразимому своему удивлению, негодованию и ужасу, опять увидел впереди  мальчишку Трэбба. Он вышел мне навстречу из-за угла. Синий мешок он нес на  плече, глаза выражали честность и трудолюбие, энергическая походка  свидетельствовала о неукоснительном намерении проследовать прямо на работу в  хозяйскую лавку. Завидев меня, он словно прирос к месту, а потом на него опять  накатило; но теперь он совершал вращательное движение – шатаясь, описывал  вокруг меня круги, и его согнутые колени и воздетые руки словно молили о  пощаде. Кучка прохожих приветствовала его мучения радостными возгласами, а я не  знал, куда деваться от конфуза.    

Не успел  я после этого дойти до почты, как мальчишка Трэбба снова выскочил на меня из  какой-то засады. Теперь он был неузнаваем: синий мешок небрежно свисал с его  плеча, наподобие моей шинели, и он, гордо выступая, двигался мне навстречу по  другому тротуару в сопровождении целой оравы восхищенных приятелей, которым  время от времени заявлял, величественно помахивая рукой: «Я вас не знаю!»  Невозможно передать, какое огорчение и досаду я испытал, когда мальчишка  Трэбба, подойдя ближе, подтянул кверху воротничок сорочки, подкрутил вихор,  упер руку в бок и жеманно прошествовал мимо меня, вихляя локтями и задом и  сквозь зубы цедя по адресу своей свиты: «Я вас не знаю, не знаю; честное слово,  первый раз вижу». В следующую минуту он закричал петухом, и это оскорбительное  кукареканье разобиженной птицы, знавшей меня еще кузнецом, неслось мне вслед и  тогда, когда я уже перешел через мост, и довершило позор, которым ознаменовался  мой уход из города, или, лучше сказать – изгнание меня в открытое поле.    

Но даже  сейчас я не знаю, какие меры я мог бы в то время принять против мальчишки Трэбба, –  разве что убить его на месте. Сцепиться с ним посреди улицы или потребовать от  него в наказанье чего-либо меньшего, чем кровь его сердца, было бы равно  бесполезно и унизительно. К тому же этого мальчишку вообще невозможно было  обидеть: неуязвимый, верткий, как ящерица, он, в какой угол его ни загони, умел  выскользнуть на волю между ногами преследователя да еще осыпать его визгливыми  насмешками. Все же на следующий день я написал мистеру Трэббу, что мистер Пип  не может в дальнейшем пользоваться услугами человека, который способен до такой  степени забыть свой долг перед обществом, что держит на работе мальчишку, своим  поведением вызывающего у каждого порядочного джентльмена чувство отвращения.    

Дилижанс,  в котором сидел мистер Джеггерс, своевременно нагнал меня, и я снова залез на  козлы и прибыл в Лондон живой, – но отнюдь не невредимый, потому что  сердце мое было ранено. Немедленно по приезде я послал Джо искупительную треску  и бочонок устриц (в утешение за то, что не побывал у него сам), а затем  отправился в Подворье Барнарда.    

Герберт,  которого я застал за обедом, состоящим из холодного мяса, радостно  приветствовал меня. Я отрядил Мстителя в трактир за подкреплением и  почувствовал, что должен сегодня же открыться моему лучшему другу. Но вести  задушевные разговоры, пока Мститель находился в прихожей (являвшейся по  существу не чем иным, как преддверием к замочной скважине), было немыслимо, и я  послал его в театр. Едва ли нужно лучшее доказательство моего рабского подчинения  этому тирану, чем жалкие уловки, к которым я прибегал, чтобы как-нибудь занять  его время. С горя я иногда доходил до такой низости, что посылал его к воротам  Гайд-парка посмотреть, который час.    

После  обеда мы уселись у камина, положив ноги на решетку, и я сказал:    

– Дорогой  мой Герберт, я должен открыть тебе одну тайну.    

– Дорогой  мой Гендель, – отвечал он, – поверь, что я отнесусь к ней с должным  уважением.    

– Это  касается меня, Герберт, – сказал я, – и еще одной особы.    

Герберт  скрестил ноги, нагнул голову набок и устремил взгляд на огонь, но через  некоторое время, не слыша продолжения, перевел взгляд на меня.    

– Герберт, –  сказал я, положив руку ему на колено, – я люблю… я обожаю… Эстеллу.    

Вместо  того чтобы ахнуть от изумления, Герберт отозвался спокойно:    

– Да.  Ну и что?    

– Как,  Герберт? Это и весь твой ответ? «Ну и что?»    

– Я  говорю, ну и что дальше? – пояснил Герберт. – Это-то я давно знаю.    

– Откуда  ты узнал?    

– Откуда?  Да от тебя, Гендель.    

– Я  ничего тебе не говорил.    

– Не  говорил! Ты мне не говоришь, когда ходишь к парикмахеру, но я-то замечаю, что  ты подстригся. Ты обожаешь ее с тех пор, как я тебя помню. Ты привез сюда свое  обожание вместе со своим чемоданом. Не говорил! Да ты все равно что целыми  днями об этом говоришь. Когда ты мне рассказывал свою историю, было ясно, что  ты обожаешь ее с первого дня, как увидел, хоть и был тогда чрезвычайно молод!    

– Ну  хорошо, – сказал я, не без удовольствия принимая эту новую для меня  версию, – значит, я и не переставал ее любить. А теперь она вернулась в  Англию такой красавицей, что и вообразить невозможно. И я ее вчера видел. И  если уж я раньше ее любил, то теперь люблю вдвое больше.    

– В  таком случае, Гендель, тебе очень повезло, что она предназначена для тебя.  Ведь, кажется, можно сказать, не касаясь запрещенной темы, что ни у тебя, ни у  меня это не вызывает сомнений. А как смотрит Эстелла па обожание и все такое  прочее, тебе известно?    

Я мрачно  покачал головой.    

– О,  она бесконечно далека от меня.    

– Терпение,  дорогой мой Гендель, времени много, торопиться некуда. Но ты хотел сказать мне  еще что-то?    

– Мне  совестно в этом признаться, – отвечал я, – хотя думать-то я все равно  это думаю. Ты говоришь – мне повезло. Ну, конечно, повезло. Еще вчера я был  подмастерьем кузнеца, а сегодня я… впрочем, что я такое сегодня?    

– Скажем,  если тебе не хватает слов, – славный юноша. – с улыбкой отвечал Герберт  и дружески похлопал меня по руке. – Славный юноша, в котором забавно  смешались пылкость и нерешительность, смелость и неверие в свои силы,  мечтательность и жажда действий.    

Я  задумался о том, правда ли являю собой такую смесь, и, хотя не мог вполне согласиться  с Гербертом, все же решил, что спорить не стоит.    

– Когда  я спрашиваю, что я такое сегодня, Герберт, – продолжал я, – то имею в  виду свои мысли. Ты говоришь, мне повезло. Я знаю, что сам я ничего не сделал,  чтобы возвыситься в жизни, что это все – судьба; конечно, мне удивительно  повезло. И все-таки, когда я думаю об Эстелле…    

(– А ты  о ней думаешь всегда, – вставил Герберт, глядя в оюнь, и я подумал, какой  он добрый и как понимает меня!)    

–…тогда,  дорогой мой Герберт, просто не могу тебе сказать, до чего неуверенным я себя  чувствую, до чего подверженным тысяче случайностей. Так же, как и ты, обходя  запрещенную тему, я все же могу сказать, что все мое будущее зависит от  постоянства одного человека (которого я не буду называть). И даже если  представить себе самое лучшее, как смутно и неприятно на душе от того, что  надежды мои так неопределенны!    

Сказав  это, я свалил с души большую тяжесть, которая, в сущности, угнетала меня  всегда, а со вчерашнего дня – в особенности.    

– Знаешь,  Гендель, – возразил Герберт своим бодрым, веселым тоном, – мне  кажется, что ты загрустил под влиянием нежной страсти, а потому смотришь в зубы  дареному коню, да еще через лупу. И что, сосредоточив на них все свое внимание,  ты упустил из виду одну из лучших статей этого животного. Не ты ли мне  рассказывал, как твой опекун мистер Джеггерс в самом начале заверил тебя, что  ты располагаешь кое-чем помимо надежд? Да если бы даже он не говорил  этого, – хотя я признаю, что это сильно меняло бы дело, – неужели ты  думаешь, что кто-кто, а мистер Джеггерс принял бы над тобой опеку, не будь он  уверен в том, что делает?    

Я  сказал, что это, несомненно, веский довод; но (как часто поступают люди в  подобных случаях) сказал так, точно нехотя соглашался с ним в угоду  истине, – тогда как на самом деле меньше всего склонен был это отрицать!    

– Еще  бы не веский довод, – подхватил Герберт, – лучшего и не придумаешь;  ну, а в остальном придется тебе ждать сигнала от твоего опекуна, а ему – от  своего доверителя. Не успеешь ты оглянуться, как тебе стукнет двадцать один  год, и тогда, возможно, ты узнаешь что-нибудь новенькое. Или, во всяком случае,  после этого тебе меньше останется ждать, потому что когда-нибудь все должно же  выясниться!    

– Какой  у тебя бодрый взгляд на жизнь! – воскликнул я с чувством благодарности и  восхищения.    

– А  иначе нельзя, – сказал Герберт, – ведь больше-то у меня ничего нет.  Между прочим, должен сознаться, что честь моего разумного замечания принадлежит  не мне, а моему отцу. Единственное, что он сказал по поводу твоей истории,  было: «Это дело верное, иначе мистер Джеггерс не взялся бы за него». А теперь,  прежде чем добавить еще что-нибудь о моем отце или о сыне моего отца и ответить  откровенностью на откровенность, я хочу ненадолго предстать перед тобой в роли  очень неприятного, прямо-таки отвратительного собеседника.    

– Это  тебе не удастся.    

– Еще  как удастся! Раз, два, три – начинаем. Вот что, милый Гендель. – Несмотря  на шутливый тон, он говорил очень серьезно. – С тех пор как мы уселись с  тобой здесь так уютно, я все думаю: раз твой опекун ни разу не упоминал об  Эстелле, не может быть, чтобы она была условием для получения тобою наследства.  Я ведь правильно тебя понял, он никогда не упоминал о ней, ни прямо, ни  косвенно? Никогда, например, не намекал, что у твоего покровителя есть хотя бы  отдаленные планы относительно твоей женитьбы?    

– Никогда.    

– Имей  в виду, Гендель, зеленого винограда у меня и в мыслях нет, клянусь честью. Но  скажи, раз ты с ней не связан, не мог бы ты оторваться от нее?.. я тебя  предупредил, что будет неприятно.    

Я  отвернулся, потому что, словно ветер с моря, бушующий над нашими болотами, на  меня внезапным порывом налетело чувство, подобное тому, что смирило мою душу  ранним утром, когда я уходил из кузницы, когда так торжественно поднимался  туман и я потрогал рукою старый дорожный столб. На несколько минут воцарилось  молчание.    

– Да,  но, милый мой Гендель, – продолжал затем Герберт так, словно мы и не  переставали говорить, – это очень серьезно, раз пустило такие глубокие  корни в груди мальчика, столь романтического и по природе своей и в силу  обстоятельств. Подумай, как она воспитана, подумай о мисс Хэвишем. Подумай о  том, что такое она сама (вот теперь я тебе противен и ты меня ненавидишь). Это  может окончиться очень плохо.    

– Знаю,  Герберт, – сказал я, все не поворачивая головы, – но я ничего не могу  сделать.    

– Не  можешь оторваться?    

– Нет.  И думать нечего.    

– Даже  попробовать не можешь, Гендель?    

– Нет.  И думать нечего.    

– Ну,  что ж поделаешь! – Герберт встал, встряхнулся, словно со сна, и помешал в  камине. – Теперь я постараюсь опять стать приятным собеседником.    

И он  обошел комнату, поправил занавески, расставил по местам стулья, сложил в стопки  раскиданные повсюду книги, заглянул в прихожую, обследовал ящик для писем,  затворил дверь и, вернувшись к камину, снова сел на свой стул и обнял обеими  руками левое колено.    

– Я  хотел сказать несколько слов про своего отца и про сына своего отца. Боюсь,  Гендель, сыну моего отца незачем упоминать, что хозяйство в доме моего отца  поставлено далеко не образцово.    

– Но  ведь на всех хватает, – сказал я, лишь бы сказать что-нибудь ему в  утешение.    

– Да,  да. Так, наверно, говорит и тряпичник, когда бывает доволен сбором, и  старьевщик в своей лавчонке. Нет, серьезно, Гендель, – ведь это серьезный  вопрос, – ты не хуже меня знаешь, как обстоит дело. Было, вероятно, время,  когда отец еще не махнул на все рукой, но если и было, то давно прошло. Разреши  тебя спросить, замечал ли ты в своих родных краях такое явление, что дети от  неудачных браков всегда особенно торопятся вступить в брак?    

Донельзя  удивленный этим вопросом, я вместо ответа тоже спросил:    

– А  разве это так?    

– Не  знаю, – сказал Герберт, – я именно и хочу выяснить. Потому что в  нашей семье это безусловно так. Разительным примером тому была моя сестра  Шарлотта, следующая за мной, – она, бедняжка, умерла, не дожив до  четырнадцати лет. И с маленькой Джейн та же история. Послушать, как твердо она  намерена поскорее выйти замуж, можно подумать, что вся ее короткая жизнь прошла  в созерцании семейного счастья. Алик еще в платьицах ходит, а уже присмотрел  себе подругу жизни где-то в Кью. В общем, мы, кажется, все помолвлены, кроме  разве самого младшего.    

– Значит,  и ты тоже? – спросил я.    

– Да,  и я тоже, – сказал Герберт, – но это тайна.    

Я  заверил его, что буду нем, как могила, и просил посвятить меня в подробности.  Он так разумно и с таким чувством высказался о моей слабости, что мне хотелось  узнать что-нибудь о его силе.    

– Можно  узнать, как ее зовут? – спросил я.    

– Зовут  ее Клара. – сказал Герберт.    

– Она  живет в Лондоне?    

– Да.  Пожалуй, следует упомянуть. – продолжал Герберт, на которого, казалось,  нашло какое-то кроткое уныние, чуть только мы коснулись этой интересной  темы. – что ее родословная не вполне отвечает вздорным требованиям моей  матери. Отец ее занимался поставкой провианта на пассажирские корабли. Был  чем-то вроде судового эконома.    

– А  теперь? – спросил я.    

– Теперь  он инвалид, – ответил Герберт.    

– И  живет на…?    

– На  втором этаже, – сказал Герберт, что отнюдь не было ответом на мой вопрос,  поскольку я имел в виду его средства к существованию. – Я его никогда не  видел, потому что, с тех пор как я знаком с Кларой, он не выходит из своей  комнаты. Но слышу я его постоянно. Он поднимает невероятный шум – ревет, как  зверь, и стучит об пол каким-то странным орудием. – Герберт взглянул на  меня, весело рассмеялся, и к нему на время вернулось его обычное оживление.    

– И  ты не рассчитываешь его увидеть?    

– Как  же, все время рассчитываю. – отвечал Герберт. – Я, чуть только его  услышу, так и жду, что он провалится к нам через потолок. Вот не знаю, сколько  времени балки выдержат.    

Он снова  весело рассмеялся, а потом опять приуныл и сказал, что намерен жениться на этой  молодой особе, как только начнет сколачивать капитал. И тут же привел  исчерпывающее объяснение своей меланхолии:    

– Ведь  не может человек жениться, пока он еще осматривается.    

Некоторое  время мы молча глядели на огонь, и, задумавшись о том, какой трудной задачей  представляется порою сколотить этот самый капитал, я сунул руки в карманы.  Нечаянно нащупав в одном из них скомканную бумажку, я развернул ее и обнаружил,  что это – полученная мною от Джо афиша, возвещающая о спектакле с участием  прославленного провинциального актера-любителя, нового Росция.    

– Ах  ты черт возьми! – невольно произнес я вслух. – Это же на сегодняшний  вечер!    

Мгновенно  ход наших мыслей изменился, решено было немедля отправиться в театр. И вот,  после того как я поклялся всеми возможными и невозможными способами помогать и  содействовать Герберту в его сердечных делах, а Герберт сообщил мне, что его  нареченная уже знает меня по его рассказам и скоро я буду ей представлен, мы  скрепили взаимные излияния горячим рукопожатием, задули свечи, подбавили угля в  камин, заперли дверь и пустились в путь, на поиски мистера Уопсла и Дании.    

 Глава XXXI    

     

Когда мы  прибыли в Данию, король и королева этой державы уже сидели в креслах, водруженных  на кухонный стол. Царственную чету окружала вся датская знать, а именно:  родовитый юноша в замшевых сапогах какого-то необычайно рослого предка;  убеленный сединами лорд с грязным лицом, который, по-видимому, вышел из низов,  будучи уже в летах; и датское рыцарство в белых шелковых чулках и с гребнем в  прическе, судя по всему – особа женского пола. Мой гениальный земляк стоял  несколько в стороне, скрестив руки на груди, и мне показалось, что его кудри и  высокое чело могли бы выглядеть много правдоподобнее.    

По ходу  действия выяснились кое-какие любопытные обстоятельства. Так, покойный король  Дании, видимо, сильно кашлял в день своей кончины и не только унес этот недуг с  собой в могилу, но и принес обратно в мир живых. Далее, жезл августейшего духа  был обернут некиим потусторонним манускриптом, к которому он время от времени  обращался, выказывая при этом изрядное беспокойство и то и дело теряя нужное  место, совсем как обыкновенный смертный. Этим, вероятно, и был вызван  раздавшийся с галерки совет: «Погляди на обороте!», который его очень обидел.  Следует также упомянуть, что при своем появлении властительная тень всякий раз  делала вид, будто отсутствовала очень долго и пришла невесть откуда, хотя не  трудно было убедиться, что она вылезает из отверстия в стене. Поэтому в публике  она вызывала не столько ужас, сколько смех. Королева же Дании, миловидная  толстушка, хотя, в согласии с исторической правдой, несомненно,  бесстыдная, – по мнению публики, не в меру разукрасила себя медью: широкая  полоса этого металла, соединяясь с диадемой, поддерживала ее подбородок (словно  ее мучила монаршая зубная боль); такая же полоса обхватывала ее талию, и такие  же браслеты сверкали на руках. За это ее во всеуслышание прозвали «литаврой».  Родовитый юноша в дедовских сапогах слишком часто менял обличье, изображая чуть  ли не одновременно странствующего актера, могильщика, священника, матроса и  того незаменимого человека на придворных поединках, которому опытный глаз и  глубокое знание дела позволяют безошибочно судить о самых спорных ударах. Все  это в конце концов вывело публику из терпения, и когда он, переодевшись  духовным лицом, отказался отпевать покойницу, общее возмущение разразилось  целым градом орехов. Офелия же теряла рассудок так медленно и под такую тягучую  музыку, что, когда она наконец сняла свой белый кисейный шарф, сложила его и  закопала в землю, какой-то раздражительный мужчина в первом ряду галерки, уже  давно студивший нос о железный столбик, угрюмо проворчал: «Ну, слава богу, ребеночка  уложили спать, теперь можно и поужинать!» – замечание по меньшей мере  неуместное.    

Однако  больше всего язвительных насмешек и шуток досталось моему злосчастному земляку.  Всякий раз как этот нерешительный принц задавал вопрос или высказывал сомнение,  зрители спешили ему на помощь. Так, например, в ответ на вопрос, «достойней ли  судьбы терпеть удары», одни кричали во весь голос «да», другие «нет», третьи,  не имевшие своего мнения, предлагали погадать на бобах, так что завязался целый  диспут. Когда он спросил, «к чему таким тварям, как он, ползать между небом и  землею», раздались громкие одобрительные возгласы: «Правильно!» Когда он  появился со спущенным чулком (спадавшим, по обычаю, одной аккуратной складкой,  каковой эффект, должно быть, достигается при помощи утюга), в публике зашел  разговор о том, какие бледные у него икры и не потому ли это, что он так  испугался духа. Как только он взял в руки флейту, – очень похожую на ту  маленькую, черненькую, на которой только что играли в оркестре, а затем сунули  кому-то в боковую дверь, – публика хором потребовала, чтобы он сыграл  «Правь, Британия!». Когда же он посоветовал актеру «не пилить воздуха этак вот  руками», сердитый мужчина на галерке сказал: «Сам хорош, хуже его размахался!»  И я должен с прискорбием добавить, что каждый раз мистера Уопсла встречали  громкими взрывами хохота.    

Но самые  тяжкие испытания ждали его на кладбище, представлявшем собою девственный лес,  на одном конце которого помешалось нечто вроде прачечной с крестом на крыше, а  на другом калитка. При виде мистера Уопсла, входящего в калитку в широчайшем  черном плаще, кто-то громко предостерег могильщика: «Эй, друг, вон гробовщик  идет, задаст он тебе, если не будешь работать как следует!» Мне кажется, любому  жителю цивилизованного государства следовало бы знать, что мистер Уопсл,  пофилософствовав над черепом и положив его наземь, просто не мог не обтереть  руки о белую салфетку, извлеченную из-за пазухи; однако даже этот невинный и в  некотором роде обоснованный поступок не прошел ему даром, а сопровождался  выкриком: «Эй, официант!» Прибытие тела (в пустом черном ящике с плохо  пригнанной крышкой) явилось сигналом для всеобщего ликования, которое еще  возросло, когда среди факельщиков был обнаружен чей-то знакомый. Ликование  сопутствовало мистеру Уопслу и во время его схватки с Лаэртом на краю оркестра  и могилы, а затем уже не прекращалось до тех пор, пока он не сбросил мертвого  короля с кухонного стола и не умер сам постепенно, начиная с лодыжек.    

Вначале  мы предприняли было несколько слабых попыток похлопать мистеру Уопслу, но  вскоре убедились, что дело это безнадежное. Поэтому, хотя нам было его и очень  жаль, мы махнули рукой и только смеялись до упаду. Я смеялся, буквально не  переставая, до того все это было уморительно; а между тем меня не покидало  смутное ощущение, что в декламации мистера Уопсла было что-то поистине  возвышенное, – ощущение, вызванное, думается мне, не столько детскими  воспоминаниями, сколько тем, что декламировал он очень медленно, очень скучно,  с очень резкими переходами от воя к шепоту и очень непохоже на то, как выражают  свои мысли и чувства нормальные люди в естественных условиях жизни и смерти.  Когда трагедия была доиграна до конца и мистера Уопсла вызвали и освистали, я  сказал Герберту:    

– Скорее  бежим домой, не то еще встретим его.    

Мы со  всей поспешностью спустились вниз, но опоздали: стоявший у входа высокий еврей  с неестественно густыми, точно измалеванными бровями еще издали приметил меня  и, когда мы подошли к нему, справился:    

– Мистер  Пип с приятелем?    

Пришлось  сознаться, что так оно и есть.    

– Мистер  Вальденгарвер, – сказал человек, – был бы счастлив удостоиться чести.    

– Вальденгарвер? –  переспросил я, но Герберт шепнул мне на ухо: – Это, наверно, Уопсл.    

– Ах,  так! – сказал я. – Да, конечно. Вы нас проводите?    

– Сюда,  пожалуйста. – Когда мы очутились в узком коридоре, он обернулся и спросил:  – Как он, по-вашему, выглядел? Это я его одевал.    

На мой  взгляд, он больше всего напоминал бюро похоронных процессий, к тому же огромный  датский орден на голубой ленте – не то звезда, не то солнце – придавал ему  такой вид, словно он застрахован в каком-то необыкновенном обществе страхования  от огня. Но я сказал, что выглядел он очень эффектно.    

– Когда  он подошел к могиле, – заметил наш провожатый, – он прекрасно  использовал плащ. Но, насколько я мог судить из-за кулис, чулки он показал  недостаточно, особенно когда увидел духа в покоях королевы.    

Я  скромно согласился с ним, и тут мы ввалились через низенькую замызганную дверь  в какой-то жарко натопленный упаковочный ящик, где мистер Уопсл совлекал с себя  датские одежды. Только оставив дверь, или крышку ящика, открытой настежь, мы  кое-как уместились в нем и могли, выглядывая из-за спины друг друга, любоваться  этим интересным зрелищем.    

– Джентльмены, –  сказал мистер Уопсл, – я счастлив вас видеть. Надеюсь, мистер Пип, вы не  посетуете, что я послал за вами. Я имел честь знавать вас в былые времена, а  Театр, по общему признанию, во все века пользовался покровительством людей  богатых и знатных.    

Тем  временем мистер Вальденгарвер, обливаясь потом, пытался выбраться из траурного  одеяния принца Гамлета.    

– Чулки  стягивайте сверху, мистер Вальденгарвер, – посоветовал владелец  костюма, – не то они лопнут. А лопнут чулки – лопнет тридцать пять  шиллингов. Таких чулок Шекспир еще никогда не удостаивался. Посидите-ка  спокойно, я сам ими займусь.    

С этими  словами он опустился на колени и стал так рьяно сдирать кожу со своего безоружного  пленника, что, когда первый чулок оказался у него в руках, тот, несомненно,  упал бы навзничь вместе со стулом, если бы только было куда падать.    

Я не решался  заговорить о представлении, но тут мистер Вальденгарвер спросил с самодовольным  видом:    

– Ну,  джентльмены, ничего сошел спектакль? Как вам показалось из зрительного зала?    

Герберт  ответил, незаметно толкая меня в спину:    

– Превосходно.  Тогда и я сказал:    

– Превосходно.    

– Что  вы скажете о моем толковании роли, джентльмены? – спросил мистер  Вальденгарвер чуть не покровительственным тоном.    

Герберт  ответил (снова толкая меня в спину):    

– Очень  своеобразно и внушительно.    

Тогда и  я смело повторил, точно высказал совершенно новую мысль и на ней настаивал:    

– Очень  своеобразно и внушительно.    

– Я  ценю вашу похвалу, джентльмены, – сказал мистер Вальденгарвер с большим  достоинством, несмотря на то, что был в эту минуту прижат к стене и обеими  руками держался за сидение стула.    

– Но  в вашем толковании Гамлета есть одна ошибка, мистер Вальденгарвер, –  сказал костюмер, по-прежнему стоя на коленях. – Имейте в виду, мне все  равно, что говорят другие. Это я вам говорю. Вы слишком часто показываете ноги  в профиль. Последний Гамлет, которого мне довелось одевать, тоже допускал на  репетициях эту ошибку, но потом я ему посоветовал налепить на ноги, пониже  колен, по большой красной облатке, а на последней репетиции я пошел в зал, сэр,  сел в кресла и, чуть он поворачивался в профиль, кричал ему: «Облаток не  видно!» Так, поверьте, на спектакле его толкование было просто безупречно.    

Мистер  Вальденгарвер улыбнулся мне, словно говоря: «Преданный слуга – что с него  взять», а затем сказал вслух:    

– Мое  исполнение кажется им здесь слишком классическим и отвлеченным; но со временем  они поймут, они поймут.    

Мы с  Гербертом в один голос подтвердили, что они непременно поймут.    

– Вы  обратили внимание, джентльмены, – сказал мистер Вальдешарвер, – что  какой-то человек на галерее пытался осмеять службу, то есть, я хочу сказать –  представление?    

Мы  лицемерно ответили, что действительно припоминаем, будто заметили такого  человека. Я добавил:    

– Наверно,  он был пьян.    

– О  нет, сэр. – сказал мистер Уопсл. – Он не был пьян. Тот, кто ею  подослал, не допустил бы этого. Тот, кто его подослал, не позволил бы ему  напиться.    

– А  вы знаете, кто его подослал? – спросил я.    

Мистер  Уопсл медленно и торжественно закрыл глаза, после чего так же медленно и торжественно  открыл их.    

– Джентльмены, –  сказал он, – вы, вероятно, обратили внимание на пошлого, невежественного  осла со скрипучим голосом и не столько злобным, сколько тупым выражением лица,  который, нарушая весь ансамбль (вы мне простите французское слово), нельзя даже  сказать чтобы «исполнял», но читал роль Клавдия, короля датского. Он-то и  подослал его, джентльмены. Такова наша профессия!    

Не знаю,  право, больше ли я жалел бы мистера Уопсла, будь он в полном отчаянии, но и сейчас  мне было так жалко его, что я воспользовался минутой, когда он, пристегивая  подтяжки, повернулся к нам спиной, – тем самым вытеснив нас в  коридор, – и спросил Герберта, как он думает, не пригласить ли нам его  поужинать? Герберт сказал, что это было бы доброе дело; тогда я пригласил его,  и он, закутавшись до самых бровей, отправился с нами к Барнарду, где мы постарались  принять его как можно радушнее, и просидел у нас до двух часов ночи, упиваясь  своими успехами и развивая свои планы. Я уже не помню точно, в чем они  состояли, но в общем было ясно, что он намерен сначала возродить Театр, а затем  разом прикончить его, поскольку со смертью мистера Уопсла он понесет страшную и  притом невозместимую утрату.    

Наконец,  совсем разбитый, я лег спать и долго думал об Эстелле, а потом видел во сне,  что все мои надежды пошли прахом и я должен не то обвенчаться с Гербертовой  Кларой, не то играть Гамлета, причем духа играет мисс Хэвишем и на нас смотрят  двадцать тысяч человек, а я не знаю и двадцати слов своей роли.    

 Глава XXXII    

     

Однажды  во время моих занятий с мистером Покетом мне принесли письмо, при одном взгляде  на которое я страшно взволновался: почерк на конверте был мне незнаком, но я  тотчас угадал, чья это рука. В начале письма не стояло ни «Дорогой мистер Пип»,  ни «Дорогой Пип», ни «Дорогой сэр», – оно начиналось без всякого  обращения:    

     

«Я  приеду в Лондон послезавтра дневным дилижансом. Кажется, было условлено, что Вы  должны меня встретить? У мисс Хэвишем, во всяком случае, создалось такое  впечатление, и она распорядилась, чтобы я Вам написала. Она посылает Вам поклон.  Эстелла».    

     

Будь у  меня время, я, вероятно, заказал бы себе по этому случаю несколько новых  костюмов; но времени не было, так что пришлось удовольствоваться старыми. Я  мгновенно лишился аппетита и не знал ни минуты покоя до наступления  назначенного дня. Впрочем, и в этот день волнение мое не улеглось, а напротив,  возросло еще больше, и я начал кружить около почтового двора на углу Вуд-стрит  и Чипсайда чуть ли не раньше, чем дилижанс отъехал от «Синего Кабана». Я прекрасно  это знал, но все же чувствовал, что на всякий случай мне следует наведываться на  почтовый двор по крайней мере каждые пять минут; и в таком сумасшедшем  состоянии я уже провел полчаса из тех четырех или пяти часов, которые мне  предстояло здесь прождать, как вдруг увидел перед собой Уэммика.    

– А-а,  мистер Пип! – сказал он. – Мое почтенье! Вот не думал, что вы можете  выбрать для прогулок эти места.    

Я  объяснил, что должен встретить почтовую карету, и справился, как дела в замке и  как здоровье Престарелого.    

– Благодарю  вас, все обстоит превосходно, – сказал Уэммик, – а Престарелый так  прямо цветет. Скоро ему исполнится восемьдесят два года. Я подумываю о том,  чтобы произвести в его честь салют – восемьдесят два выстрела, – если  только соседи не будут против и если моя пушка выдержит. Впрочем, это разговор  не для Лондона. Как вы думаете, куда я иду?    

– В  контору, – сказал я, потому что он явно шел в том направлении.    

– Вы  почти угадали, – сказал Уэммик. – Я иду в Ньюгет. У нас сейчас на  очереди дело о хищении в банке; я уже заглянул по дороге на место действия, а  теперь должен кое о чем побеседовать с нашим клиентом.    

– Ваш  клиент и совершил хищение? – спросил я.    

– Что  вы, господь с вами, – ответил Уэммик необычайно сухо. – Но его в этом  обвиняют. Обвинить можно кого угодно. С тем же успехом могли бы обвинить и вас  и меня.    

– Но  ведь не обвинили, – заметил я.    

– Ого! –  сказал Уэммик, легонько ткнув меня в грудь указательным пальцем. – С вами,  мистер Пип, надо держать ухо востро. Может, хотите зайти в Ньюгет? Время у вас  есть?    

У меня  было так много времени, что его предложение пришлось как нельзя более кстати, несмотря  на то что оно вынуждало меня отказаться от намерения не сводить глаз с конторы  дилижансов. Смущенно пробормотав, что я только выясню, успею ли проводить его,  я зашел на почтовый двор и долго испытывал терпение тамошнего клерка, пока не  узнал совершенно точно, начиная с какой минуты можно ожидать прибытия  дилижанса, – хотя знал это не хуже его. Потом я вернулся к мистеру  Уэммику, посмотрел на часы, притворно удивился, что еще так рано, и принял его  приглашение.    

Очень  скоро мы достигли Ньюгета и через караульную, на голых стенах которой рядом с  тюремными правилами висело несколько пар кандалов, прошли во внутренний двор. В  то время тюрьмы были в большом небрежении: еще далеко было до того чрезмерного  крена в обратную сторону, какой обычно вызывается общественными  злоупотреблениями и служит самым тяжким и долгим возмездием за прошлые грехи.  Поэтому условия жизни и довольствование уголовных преступников было отнюдь не  лучше, чем у солдат (не говоря уже о бедняках), и они лишь изредка поджигали  свои тюрьмы с похвальной целью добиться более вкусного супа. Мы попали как раз  ко времени свиданий. По тюремному двору ходил разносчик с пивом; заключенные,  столпившись за решеткой, покупали пиво и переговаривались с посетителями; и все  здесь было до крайности грязно, уродливо, неустроенно и уныло.    

Мне  пришло в голову, что Уэммик расхаживает среди заключенных точно садовник среди  своих растений. Впервые эта мысль мелькнула у меня, когда он, увидев новый  росток, взошедший ночью, приветствовал его словами: «Что это, капитан Том, и вы  здесь? Ну-ну!» – и тут же добавил: «А это кто там, за цистерной, Черный Билл? Я  вас уже месяца два не видел; как поживаете?» Равным образом, когда он  останавливался у решетки и, накрепко закрыв свой почтовый ящик, выслушивал – один  на один – тревожный шепот своих питомцев, у него был такой вид, словно он  отмечает, хорошо ли они подросли с прошлого раза и есть ли надежда, что они  распустятся пышным цветом в день суда.    

Он  пользовался здесь большой популярностью, и я убедился что он представляет собой  нечто вроде общедоступного издания мистера Джеггерса; впрочем, отблески величия  мистера Джеггерса падали и на него, и это обязывало держаться с ним в известных  границах. Узнав того или иного клиента, он считал вполне достаточным кивнуть  головой, обеими руками поправить на голове шляпу и, сунув руки в карманы, еще  крепче закрыть свой почтовый ящик. Раз или два произошла заминка с получением  гонорара; в этих случаях мистер Уэммик отодвигался как можно дальше от  недостаточной суммы, которую ему протягивали, и говорил:    

– Не  просите, милейший. Я лицо подчиненное. Я не могу их принять. Нет смысла спорить  с подчиненным лицом. Если вы, милейший, не можете набрать сколько нужно,  адресуйтесь лучше к другому стряпчему; вы же знаете, стряпчих в Лондоне более  чем достаточно. То, что не подошло одному, вполне возможно подойдет другому.  Это я вам советую как подчиненное лицо. Не тратьте слов понапрасну. К чему?  Ну-с, кто следующий?    

Так мы  расхаживали по оранжерее Уэммика, пока он не сказал, обернувшись ко мне:    

– Обратите  внимание на человека, которому я пожму руку.    

Я не  нуждался в таком предупреждении, – до этого он не пожал руку ни одному из  заключенных.    

В ту же  минуту за решеткой появился очень прямой, осанистый мужчина (я как сейчас его  вижу); на нем был потертый сюртук оливкового цвета, по лицу, от природы  румяному, разливалась какая-то неестественная бледность, глаза блуждали по  сторонам, как он ни старался смотреть прямо перед собой. Вскинув руку к шляпе,  покрытой слоем блестящего жира, точно остывшая похлебка, он полусерьезно,  полушутливо отдал нам честь.    

– Приветствую  вас, полковник! – сказал Уэммик. – Как чувствуете себя, полковник?    

– Хорошо,  мистер Уэммик.    

– Было  сделано все, что возможно, полковник, но улики оказались слишком существенными,  даже для нас.    

– Да,  сэр, улики существенные… но мне ничего не страшно.    

– Разумеется, –  успокаивающе сказал Уэммик, – вам ничего не страшно. – И добавил, обращаясь  ко мне: – Служил его величеству королю. Бывал в огне сражений, выкупился с  военной службы.    

Я сказал:  – Вот как? – И взгляд этого человека задержался на мне, потом скользнул  куда-то поверх моей головы, потом направо, налево, в сторону от меня, и наконец  он провел ладонью по губам и засмеялся.    

– Кажется,  все это кончится в понедельник, сэр, – сказал он Уэммику.    

– Возможно, –  отвечал тот, – но сказать наверняка нельзя.    

– Я  рад, что мне представился случай пожелать вам всего хорошего, мистер  Уэммик, – сказал человек, протягивая руку между прутьями решетки.    

– Благодарю  вас, – сказал Уэммик, пожимая ему руку. – И вам того же, полковник.    

– Если  бы то, что при мне нашли, было не поддельное, мистер Уэммик, – сказал  человек, все не выпуская его руки, – я бы как о большом одолжении просил  вас принять еще одно кольцо в знак благодарности за ваше внимание.    

– Ну  что ж, спасибо и на том, – сказал Уэммик. – Да, кстати, вы ведь,  кажется, завзятый голубятник. – Человек поднял глаза к небу. – Я  слышал, у вас были замечательные турмана. Может, вы поручили бы какому-нибудь  знакомому доставить мне парочку, если вам они больше не нужны?    

– Будет  исполнено, сэр.    

– Вот  и отлично, – сказал Уэммик. – Насчет ухода за ними можете не  сомневаться. Прощайте, полковник. Всего лучшего.    

Они  опять пожали друг другу руки, и, когда мы отошли от решетки, Уэммик сказал мне.    

– Фальшивомонетчик,  очень искусный мастер. Сегодня будет подписан указ о приведении приговора в  исполнение, и в понедельник его несомненно казнят. Но понимаете, пара голубей –  это, как-никак, движимое имущество.    

И,  обернувшись, он кивнул своему погибшему цветку, а потом направился к выходу,  оглядываясь по сторонам, словно соображая, каким новым растением его лучше  всего заменить.    

Когда мы  проходили через караульную, я убедился, что надзиратели считаются с мнением  моего опекуна не меньше, чем те, кто вверен их попечению.    

– Послушайте,  мистер Уэммик, – сказал надзиратель, задерживаясь между двумя усаженными  остриями дверьми караульной и старательно запирая первую, прежде нежели  отпереть вторую, – как же мистер Джеггерс намерен поступить с этим  убийством на набережной? Повернет так, что оно было непредумышленное, или как?    

– А  вы его сами спросите, – посоветовал Уэммик.    

– Легко  сказать! – возразил надзиратель.    

– Так-то  вот они всегда, мистер Пип, – заметил Уэммик, раздвинув щель своего  почтового ящика. – Чего только у меня не спрашивают, пользуются, что я  подчиненное лицо. Патрону моему небось не задают никаких вопросов.    

– Этот  молодой джентльмен, наверно, проходит обучение у вас в конторе? – спросил  надзиратель, ухмыляясь шутке мистера Уэммика.    

– Вот  видите, он опять за свое! – воскликнул Уэммик. – Я же вам говорю. Не  успеешь ему ответить на один вопрос, он лезет с другим, и все к подчиненному  лицу. Ну, скажем, мистер Пип проходит у нас обучение, что тогда?    

Надзиратель  опять ухмыльнулся.    

– Тогда  он знает, что такое мистер Джеггерс.    

– Вот  я вас! – неожиданно вскричал Уэммик, притворно замахиваясь на него. –  Когда мой патрон здесь, из вас слова не выжмешь, все равно что из ваших ключей.  Ну, старая лисица, выпускайте нас отсюда, не то я ему скажу, чтобы подал на вас  жалобу за незаконное задержание под стражей.    

Надзиратель  засмеялся, распростился с нами и, смеясь, смотрел нам вслед из-за усаженной  остриями двери, пока мы спускались на улицу.    

– Заметьте,  мистер Пип, – сказал Уэммик очень серьезно, наклонившись к моему уху и  даже взяв меня под руку для большей секретности, – величайшее достоинство  мистера Джеггерса, пожалуй, состоит в том, что он держится на такой  недосягаемой высоте. Он совершенно недосягаем. Недосягаемость его вполне  соответствует его огромнейшему таланту. С ним-то этот полковник не посмел бы  попрощаться, у него-то надзиратель не посмел бы спросить, как он предполагает  вести то или иное дело. А между ними и своей недосягаемостью он ставит  подчиненного – понятно? – и вот они, телом и душой, в его власти.    

Как это  уже не раз случалось, я был поражен хитроумием моего опекуна. И, сказать по правде,  я, как это уже не раз случалось, от души пожалел, что мне не достался в опекуны  кто-нибудь другой, не наделенный столь огромным талантом.    

Мы  расстались с мистером Уэммиком у дверей конторы на Литл-Бритен, где кучка  просителей, как всегда, ожидала выхода мистера Джеггерса, и я воротился на свое  дежурство близ почтового двора, все еще имея в запасе около трех часов. В  течение этих часов я не переставал думать о том, как странно, что преступный  мир снова и снова протягивает ко мне свои лапы; я впервые столкнулся с ним в  детстве, зимним вечером, на наших пустынных болотах; дважды после этого он  вновь возникал передо мной, как выцветшее, но не исчезнувшее пятно; и теперь  моя жизнь в новом, светлом своем течении тоже омрачена его близостью. А еще я  думал о прекрасной юной Эстелле, такой утонченной и гордой, которая с каждой  минутой приближалась ко мне, и содрогался от отвращения, представляя себе  контраст между тюрьмой и ею. Я жалел, что встретил Уэммика, жалел, что  согласился пойти с ним, – нужно же, чтобы именно в этот день я весь пропитался  воздухом Ньюгета! Я бродил взад и вперед по улице и выдыхал этот воздух из  своих легких, отряхивал прах тюрьмы от своих ног, счищал его со своей одежды.  Помня о том, кого я встречаю, я чувствовал себя до того зачумленным, что в  конце концов дилижанс прибыл слишком скоро: я еще не успел очиститься от грязи,  приставшей ко мне в теплице мистера Уэммика, как уже увидел в окне кареты лицо  Эстеллы и ее руку, подзывающую меня.    

Что же  это было? Что за неуловимая тень опять промелькнула передо мной в это  мгновенье?    

 Глава XXXIII    

     

Даже мне  Эстелла никогда еще не казалась такой красавицей, как сейчас, в своей дорожной  тальме с меховой оторочкой. Она держалась со мной ласковее, чем когда-либо, и я  усмотрел в этой перемене влияние мисс Хэвишем.    

Стоя со  мной во дворе гостиницы, пока разгружали дилижанс, она указывала мне свои вещи,  и, когда весь ее багаж был собран, я вспомнил – до этого мои мысли были только  о ней, – что даже не знаю, куда она направляется.    

– Я  еду в Ричмонд, – сказала она. – Как известно, есть два Ричмонда: один  в Сэррее, а другой в Йоркшире; мне нужно в тот, который в Сэррее. Отсюда до  него десять миль, я должна взять карету, а вы должны меня сопровождать. Вот мой  кошелек, вы будете оплачивать мои расходы. Нет, нет, непременно возьмите. У нас  с вами нет выбора, – надо слушаться. Мы с вами не вольны поступать  по-своему.    

Отдавая  мне кошелек, она взглянула на меня, и я попытался прочесть в ее словах какой-то  скрытый смысл. Она произнесла их небрежно, но без неудовольствия.    

– За  каретой придется послать, Эстелла. А пока вы, может быть, отдохнете немного?    

– Да,  я должна немного отдохнуть и выпить чаю, а вы должны обо мне позаботиться.    

Она  взяла меня под руку так, словно выполняла чье-то указание, и я велел лакею,  который стоял тут же и глазел на дилижанс, как будто в жизни своей не видел  ничего подобного, провести нас в отдельный номер. Он вытащил откуда-то  салфетку, точно без этого волшебного клубка ему никогда бы не отыскать дорогу  на второй этаж, и провел нас в какой-то карцер, обстановку которого составляли:  уменьшительное зеркало (предмет совершенно излишний, если принять во внимание  размеры карцера), судки с маслом и уксусом и чьи-то деревянные калоши. Когда я  забраковал это помещение, он повел нас в другую комнату, где стоял обеденный  стол человек на тридцать, а в камине из-под кучи золы выглядывал обгорелый  листок школьной тетради. Бросив взгляд на это пожарище и покачав головой, он  принял от меня заказ и, поскольку я спросил всего-навсего «чаю для этой леди»,  пошел прочь в самом унылом расположении духа.    

Я  убежден, что атмосфера этой залы, в которой мешались крепкие запахи мясного  навара и конюшни, могла хоть кого навести на мысль, что дилижансы приносят маловато  дохода и предприимчивый хозяин распорядился постепенно переводить лошадей на  супы для постояльцев. И все же для меня эта комната была раем благодаря  Эстелле. Мне думалось, что с нею я мог бы быть счастлив здесь всю жизнь.  (Заметьте, в то время я вовсе не был там счастлив, и хорошо это знал.)    

– К  кому вы едете в Ричмонд? – спросил я Эстеллу.    

– Меня  пригласила к себе, – сказала она, – и притом за большие деньги, одна  леди, которая по своему положению может – или уверяет, что может, –  вывозить меня в свет, знакомить, показывать мне разных людей и меня показывать  людям.    

– Вас,  конечно, прельщает такая перемена, возможность блистать в обществе?    

– Да,  пожалуй.    

Она  ответила так равнодушно, что у меня невольно вырвалось:    

– Вы  говорите о себе, точно о ком-то другом.    

– А  откуда вам известно, как я говорю о других? Нет, нет, – и Эстелла подарила  меня пленительной улыбкой, – вы уж меня не учите, я говорю как умею.  Хорошо ли вам живется у мистера Покета?    

– Мне  у них очень приятно; во всяком случае… – я испугался, что чуть не упустил  драгоценную возможность.    

– Во  всяком случае?.. – повторила Эстелла.    

– Настолько  приятно, насколько может быть там, где нет вас.    

– Глупый  вы мальчик, – сказала Эстелла невозмутимо. – Можно ли говорить такую  чепуху? Сколько я понимаю, ваш друг мистер Мэтью выгодно отличается от своих  родственников?    

– Еще  бы. Он никому не желает зла…    

– Пожалуйста,  не добавляйте: «разве лишь себе самому», – таких я терпеть не могу. Но, кажется,  он действительно бескорыстный человек и стоит выше мелкой зависти и злобы?    

– У  меня есть все основания это утверждать.    

– Зато  у вас нет оснований утверждать то же о его родственниках, – сказала  Эстелла, кивая мне с выражением одновременно серьезным и шутливым, – они  просто осаждают мисс Хэвишем всякими доносами и измышлениями по вашему адресу.  Они следят за вами, клевещут на вас, пишут о вас письма (иногда анонимные), и  вообще, вы – главное зло и единственное содержание их жизни. Вы и представить  себе не можете, как эти люди вас ненавидят.    

– Надеюсь,  они не могут причинить мне вреда?    

Вместо  ответа Эстелла расхохоталась. Это очень меня удивило, и я смотрел на нее в  полной растерянности. Когда она успокоилась, – а смеялась она не жеманно,  но громко и от души, – я сказал неуверенно, как всегда, когда бывал с нею:    

– Надеюсь,  вам бы не доставило удовольствия, если бы они причинили мне вред?    

– Нет,  нет, что вы! – сказала Эстелла. – А смеюсь я потому, что у них ничего  не выходит. Ох, как эти люди увиваются около мисс Хэвишем, на какие мучения они  идут!    

Она  опять засмеялась, и смех ее по-прежнему был мне непонятен: хотя она мне все  объяснила и я не сомневался в ее искренности, такая причина для смеха все же  казалась мне недостаточной. Я подумал, что, вероятно, чего-то еще не знаю; она  угадала мою мысль и ответила на нее.    

– Даже  вам, – сказала Эстелла, – нелегко понять, как меня радуют неудачи  этих людей и как мне весело, тогда они оказываются одураченными. Ведь вы не  жили в этом странном доме с малых лет, как я. Ваша детская наблюдательность не  изощрилась, как у меня, от того что против вас без конца интриговали, зная, что  вы слабы и беззащитны, прикрываясь участием, жалостью, всякими похвальными  чувствами. Ваши невинные младенческие глаза не раскрывались все шире и шире,  как у меня, глядя на притворство женщины, которая, даже просыпаясь по ночам,  расчетливо прикидывает, как бы ей получше изобразить любовь к ближнему.    

Теперь  Эстелла не смеялась, как видно – воспоминания эти были ей очень тягостны. Лицо  ее так помрачнело, что я отказался бы от всех своих надежд, лишь бы не быть  тому причиной.    

– Я  могу сказать вам кое-что в утешение, – продолжала Эстелла. –  Во-первых, хотя и говорится, что вода камень точит, вы можете быть уверены, что  этим людям никогда – как бы они ни старались – не удастся повредить вам в  глазах мисс Хэвишем. Во-вторых, я вам очень признательна – ведь это из-за вас  они суетятся и злобствуют понапрасну!    

И она  весело протянула мне руку, – грустное настроение ее уже прошло, – а я  задержал ее руку и поднес к губам.    

– Смешной  вы мальчик, – сказала Зстелла, – сколько вам ни тверди – ничего не  помогает! Или вы делаете это потому же, почему я когда-то позволила вам  поцеловать меня в щеку?    

– А  почему вы мне это позволили? – спросил я.    

– Дайте  подумать. Из презрения к интриганам и подлизам.    

– Если  я скажу «да», можно мне снова поцеловать вас в щеку?    

– Надо  было спросить раньше, чем целовать руку. Но все равно, если хотите –  пожалуйста.    

Я  наклонился к ней, лицо ее было спокойно, как лицо статуи.    

– А  теперь, – сказала Эстелла, отстраняясь от меня, едва я коснулся губами ее  щеки, – вы должны позаботиться о том, чтобы мне подали чай, и отвезти меня  в Ричмонд.    

Мне  стало больно, когда она опять заговорила так, словно знакомство наше кому-то  угодно и мы всего лишь куклы в чьих-то руках; но встречи с Эстеллой никогда не  давали мне ничего кроме боли. Как бы она ни держалась со мной, я ничему не  верил, ни на что не надеялся и все же продолжал любить ее – без веры и без  надежды. К чему повторять это снова и снова? Так было всегда. Я позвонил, чтобы  подали чай, и лакей, представ перед нами со своим волшебным клубком, стал не  спеша вносить в комнату принадлежности для этой трапезы, числом не менее  пятидесяти, причем до самого чая дело дошло не скоро. Постепенно на столе  появились: поднос, чашки с блюдцами, тарелки, ножи и вилки (включая самые большие,  какими раскладывают жаркое), ложки (всевозможных размеров и фасонов), солонки,  одинокая оладья, надежно укрытая тяжелой железной крышкой, кусок  полурастаявшего масла, спрятанный в зарослях петрушки, подобно младенцу Моисею  в тростниках[14],  худосочная булка с напудренной головой, два треугольных ломтика хлеба с  оттисками решетки кухонного очага и наконец пузатый семейный чайник на спирту,  под тяжестью которого лакей буквально сгибался, всем своим лицом выражая  покорное страдание. Затем последовал длинный антракт, после которого он все же  принес драгоценного вида шкатулку с какими-то веточками. Я залил их кипятком, и  таким образом в итоге всех этих приготовлений добыл для Эстеллы одну чашку  неизвестно какого напитка.    

Когда я  уплатил по счету и лакей получил на чай, и конюх не был забыт, и горничная не  осталась в накладе, – словом, когда было роздано достаточно взяток, чтобы  вызвать недовольство и презрение всего дома, а кошелек Эстеллы сильно  поубавился в весе, – мы сели в карету и уехали. Свернув за угол, карета  покатила по Чипсайду, потом по Ньюгет-стрит, и скоро мы поравнялись с высокой  стеной, которой я так стыдился.    

– Что  это за здание? – спросила Эстелла.    

Я глупо  притворился, что не сразу его узнал, и только потом ответил. Эстелла долго  смотрела на стену, высунувшись из окна кареты, потом прошептала: «Несчастные!»  Ни за что на свете я бы не признался ей, что побывал здесь нынче утром.    

– Мистер  Джеггерс, – сказал я, чтобы не заговорить о себе, – мистер Джеггерс,  я слышал, посвящен в тайны этого мрачного места, как никто другой в Лондоне.    

– Мне  кажется, нет такой тайны, в которую мистер Джеггерс не был бы посвящен, –  тихо отозвалась Эстелла.    

– Вы,  вероятно, давно его знаете и часто с ним встречались?    

– Я  встречалась с ним время от времени с тех пор как себя помню. Но знаю я его и  сейчас не лучше, чем когда только что научилась говорить. А вы какого о нем  мнения? Сумели вы подружиться с ним?    

– Сейчас,  когда я привык к его скрытности, все идет хорошо.    

– Вы  с ним близко знакомы?    

– Я  однажды обедал у него в доме.    

– Должно  быть, это любопытный дом, – сказала Эстелла и поежилась.    

– Да,  очень любопытный.    

Мне бы  не следовало даже ей слишком много рассказывать про моего опекуна; но я уже готов  был перейти к описанию нашего обеда на Джеррард-стрит, как вдруг мы въехали в  полосу яркого света от газового фонаря. На минуту, в трепетании неверных бликов  и теней, меня охватило то необъяснимое чувство, которое я уже испытал; и даже  когда снова стало темно, я не сразу опомнился и сидел словно ослепленный  молнией.    

Потом  разговор у нас пошел о другом, главным образом – о дороге, по которой мы ехали,  и о том, какие кварталы Лондона остаются справа от нас, а какие слева. Эстелла  рассказала мне, что совсем не знает столицы, потому что не отлучалась из дома  мисс Хэвишем, пока не уехала во Францию, а по пути туда и обратно была в  Лондоне только проездом. Я спросил ее, поручено ли моему опекуну присматривать  за ней, пока она будет жить в Ричмонде, на что она весьма выразительно  ответила: «Боже сохрани!» – и замолчала.    

Я не мог  не видеть, что она кокетничает со мной, что она задумала меня обворожить и добилась  бы своего, даже если бы это стоило ей какого-то труда. Но счастливее я от этого  не был: не говоря уже о ее манере держаться так, точно нами распоряжаются  другие, я чувствовал, что она играет моим сердцем просто потому, что ей так  нравится, а не потому, что ей было бы трудно и больно разбить его и выбросить.    

Когда мы  проезжали через Хэммерсмит, я показал ей дом мистера Мэтью Покета и добавил,  что это не очень далеко от Ричмонда и, может быть, мы с ней будем иногда  встречаться.    

– О  да, мы с вами должны встречаться; вы будете приезжать, когда сочтете удобным; о  вас будет сообщено хозяйке дома; вернее, ей уже сообщено о вас.    

Я  спросил, велика ли семья, где ей предстоит жить.    

– Нет;  их только двое – мать и дочь. Мать, кажется, занимает довольно высокое  положение в обществе, но не прочь приумножить свои доходы.    

– Меня  удивляет, что мисс Хэвишем могла опять расстаться с вами так скоро.    

– Это  входит в планы мисс Хэвишем касательно моего воспитания, Пип, – сказала  Эстелла со вздохом, словно очень устала. – Я должна все время ей писать и  часто навещать ее, чтобы она знала, как мне живется… мне и ее драгоценностям –  ведь они почти все теперь мои.    

То был  первый раз, что она назвала меня по имени. Разумеется, она сделала это  намеренно и знала, как я это оценю.    

Скорее,  чем мне бы того хотелось, мы достигли места своего назначения, и карета остановилась  перед домом, выходившим на Ричмондский луг; это был важный, старинный дом,  помнивший фижмы и мушки, пудреные парики и расшитые камзолы, чулки до колен и  шпаги. Несколько очень старых подстриженных деревьев своей неестественной  формой до сих пор напоминали парики и роброны; но и им было суждено скоро  занять свое место в шествии мертвых и тихо перейти в небытие.    

В лунном  свете печально прозвучал старческий голос колокольчика, – в былые времена  он, должно быть, нередко возвещал: «Вот приехал зеленый кринолин… вот меч с  бриллиантами на рукоятке… вот башмачки на красных каблучках и пряжка с синим  солитером», – и две румяные горничные выбежали из дома встречать Эстеллу.  Вскоре парадная дверь поглотила ее багаж, она протянула мне руку, улыбнулась,  пожелала спокойной ночи, потом дверь поглотила и ее. А я все стоял, глядя на  дом, думал, как счастлив я был бы жить здесь с нею, и знал, что с нею я никогда  не бываю счастлив, а только страдаю и мучаюсь.    

Карета  ждала меня, чтобы отвезти обратно в Хэммер-смит; тоскливо было у меня на душе,  когда я в нее садился, а пока доехал, стало еще тоскливее. У дома мистера  Покета я увидел маленькую Джейн; она возвращалась из гостей в сопровождении  своего маленького кавалера, и я позавидовал ее маленькому кавалеру, хоть он и  находился в зависимости у Флопсон.    

Мистер  Покет уехал куда-то читать лекцию; он читал восхитительные лекции об экономии в  домашнем хозяйстве, а его брошюры о воспитании детей и обращении с прислугой  считались лучшими руководствами по этим вопросам. Зато миссис Покет была дома и  находилась в некотором затруднении: дело в том, что младенцу дали поиграть  игольником, чтобы он не плакал во время необъяснимой отлучки Миллере (имевшей  родственника в гвардейском полку). И теперь миссис Покет не досчитывалась  большего количества иголок, чем можно было бы рекомендовать пациенту столь  нежного возраста – будь то для уколов или для внутреннего употребления.    

Зная,  что мистер Покет заслуженно славится своим умением давать превосходные практические  советы, своим ясным, здравым суждением и проницательным умом, я подумал было  ему довериться, чтобы хоть немного облегчить тоску. Но потом взглянул на миссис  Покет, которая, прописав младенцу сон, как всемогущее лекарство, снова  углубилась в свою книгу о титулах, – и решил: нет, лучше не нужно.    

 Глава XXXIV    

     

Понемногу  свыкаясь со своими надеждами, я невольно стал замечать, какое действие они  оказывают на меня и на окружающих меня людей. Влияние их на мой собственный  характер я по возможности старался от себя скрыть, но в глубине души отлично  знал, что его нельзя назвать благотворным. Я жил с чувством постоянной вины  перед Джо. Относительно Бидди совесть моя тоже была отнюдь не спокойна.  Просыпаясь по ночам, – как Камилла, – я терзался мыслью, что мог бы  стать и лучшим и более счастливым человеком, если бы никогда не видел мисс  Хэвишем, а спокойно остался бы дома, в кузнице, и честно делил с Джо его  трудовую жизнь. И много раз, сидя в одиночестве у камина и глядя в огонь, я  думал: что ни говори, а нет огня лучше, чем огонь нашей кузницы и огонь в очаге  нашей кухни.    

Однако  все мои метания были так неразрывно связаны с Эстеллой, что я терялся, не зная –  одного ли себя я должен винить. Другими словами, я далеко не был уверен, что  мне жилось бы легче, если бы у меня не было никаких надежд и только Эстелла  владела бы всеми моими помыслами. Вопрос о том, как отзывалось мое положение на  других, был много проще, и я понимал, хотя, может быть, недостаточно ясно, что  оно никому не идет на пользу и прежде всего не идет на пользу Герберту. При его  легком, покладистом характере мои расточительные привычки вовлекали его в  расходы, каких он не мог себе позволить, вносили разлад в его простую жизнь и  смущали его душевный покой ненужными тревогами и сожалениями. Перед другими  родственниками мистера Покета я не чувствовал никакой вины, хотя и толкнул их,  сам того не Зная, на все их низкие уловки и интриги: эта мелкая подлость была  им свойственна, и, не будь меня, ее пробудил бы кто-нибудь другой. Но с  Гербертом дело обстояло иначе, и сердце у меня виновато сжималось при мысли,  что я сослужил ему плохую службу, загромоздив его бедную квартирку всяким никчемным  скарбом и предоставив в его распоряжение желтогрудого Мстителя.    

Дальше –  хуже. Чтобы окружить себя еще большей роскошью, я прибегнул к проверенному  способу – стал делать долги. Стоило мне начать, как моему примеру последовал и  Герберт. По приглашению Стартопа мы записались кандидатами в члены клуба,  который именовался «Зяблики в Роще». Я до сих пор не знаю, с какой целью он был  учрежден, если не для того, чтобы члены его могли два раза в месяц устраивать  дорогостоящие обеды, после обеда затевать нескончаемые ссоры и давать  возможность шести официантам напиваться до бесчувствия на черной лестнице. Эти  высокие общественные цели достигались всегда столь успешно, что мы с Гербертом  именно в таком смысле и понимали первый традиционный тост клуба, который  гласил: «Джентльмены, выпьем за то, чтобы среди Зябликов в Роще вовеки царили  такие же чувства дружбы и благоволения».    

Зяблики  напропалую сорили деньгами (гостиница, где мы обедали, находилась в Ковент-Гардене),  и первым Зябликом, которого я увидел, когда удостоился чести вступить в Рощу,  был Бентли Драмл, который в то время раскатывал по городу в собственном  кабриолете, нанося серьезные увечья тротуарным тумбам. Бывало, что его  вытряхивало из экипажа головой вперед, через фартук; однажды он на моих глазах  доставил себя таким способом к подъезду Рощи – как доставляют мешок с углем.  Впрочем, я немного забегаю вперед, ибо я еще не был Зябликом и, по священным  законам клуба, не мог стать таковым, пока не достигну совершеннолетия.    

В  расчете на ожидавшее меня богатство я охотно взял бы расходы Герберта на себя;  но Герберт был горд, и я не мог предложить ему такую вещь. Поэтому затруднения  обступали его со всех сторон, а он все продолжал осматриваться. Мы часто  засиживались допоздна в веселой компании, и я стал замечать, что за утренним  завтраком Герберт осматривается довольно-таки уныло; что к полудню он  осматривается уже немного бодрее; обедать садится совсем поникший; после обеда  довольно ясно различает вдали очертания Капитала: примерно в полночь бывает  близок к тому, чтобы оный Капитал сколотить; а часам к двум ночи снова впадает  в такое уныние, что начинает толковать о покупке ружья и отъезде в Америку,  вероятно имея в виду уговорить бизонов добыть ему богатство.    

Половину  недели я обычно проводил в Хэммерсмите, а живя в Хэммерсмите, частенько  наведывался в Ричмонд, о чем речь пойдет особо. Герберт тоже нередко бывал в  Хэммерсмите, и во время этих наездов отцу его, нужно полагать, приходило иногда  в голову, что давно ожидаемый его первенцем счастливый случай еще не представился.  Но в этом семействе, где все всегда летело кувырком, очевидно считали, что и  Герберт рано или поздно взлетит без постороннего вмешательства. А пока что  мистер Покет все больше седел и все чаще пытался вытащить себя за волосы из  своих неприятностей, а миссис Покет по-прежнему ставила свою скамеечку так, что  все об нее спотыкались, читала свою книгу о титулах, теряла носовые платки,  рассказывала нам о своем дедушке и воображала, что воспитывает детей, отправляя  их спать, чуть только они попадались ей на глаза.    

Поскольку  я, чтобы расчистить себе путь для дальнейшего повествования, даю сейчас обзор  целого периода моей жизни, я хочу для полноты картины описать обычаи и нравы,  какие установились у нас в Подворье Барнарда.    

Казалось,  мы задались целью тратить как можно больше денег, причем весь Лондон, казалось,  задался целью давать нам за них как можно меньше. Мы всегда чувствовали себя в  той или иной степени скверно и то же самое следует сказать о большинстве наших  знакомых. Мы словно сговорились считать, что жизнь наша проходит в беспрерывном  веселье, втайне же сознавали обратное. Сколько я могу судить, в этом смысле мы  не представляли собой исключения из общего правила.    

Каждое  утро Герберт, словно впервые пускаясь на поиски приключений, шел в Сити осматриваться.  Я часто навещал его в темной каморке, где общество его составляли чернильница,  вешалка, ящик с углем, моток бечевки, календарь, конторка и высокий табурет; и  когда бы я ни зашел, он не делал ничего другого, а только осматривался. Если бы  все мы выполняли свои намерения так же добросовестно, как Герберт, мы,  вероятно, жили бы в Республике Сплошной Добродетели. Ему, бедняге, больше и  нечего было делать, если не считать, что каждый день в определенный час он  отправлялся к Ллойду[15]  – должно быть, на предписанное служебным этикетом свидание со своим патроном.  Насколько я мог выяснить, его дела с Ллойдом тем и ограничивались, что он ходил  туда – а потом возвращался обратно. Когда он особенно остро сознавал, что  положение его серьезно и счастливый случай насущно необходим, он шел на биржу в  самое горячее время дня и вертелся там среди денежных заправил, в некоем  мрачном подобии танца.    

– Дело,  видишь ли, в том, Гендель, – сказал мне как-то Герберт, вернувшись домой  после одной из таких экспедиций, – что случай сам не приходит к человеку,  а нужно его ловить. Вот я и ходил его ловить.    

Не будь  мы так привязаны друг к другу, мы наверняка ненавидели бы друг друга по утрам  самой лютой ненавистью. В этот час покаяния наша квартира казалась мне  отвратительной, а от ливреи Мстителя меня прямо-таки бросало в дрожь, потому  что ни в какое другое время суток я не сознавал столь ясно, как дорого она  стоит и как мало от нее проку. По мере того как мы все больше залезали в долги,  утренний завтрак все больше превращался в пустую формальность; и однажды,  получив рано утром извещение о грозящем мне судебном преследовании, «в  некотором роде связанном», как написали бы в нашей провинциальной газете, «с  ювелирными изделиями», я дошел до того, что в ответ на дерзкое предположение  Мстителя, будто нам нужна свежая булка, схватил его за голубой воротник и задал  ему такую трепку, от которой он взлетел в воздух, как обутый в сапоги купидон.    

Через  определенные промежутки времени – вернее, не определенные, а смотря по настроению  – я сообщал Герберту, как бы делясь с ним великим открытием:    

– Мой  милый Герберт, дела наши из рук вон плохи.    

– Мой  милый Гендель, – простосердечно отвечал в таких случаях Герберт, –  какое совпадение! Верь или нет, но я только что хотел сказать тебе то же самое.    

– В  таком случае, Герберт, – говорил я, – попробуем разобраться в наших  финансах.    

Назначая  день и час для этих занятий, мы всегда испытывали величайшее удовлетворение.  Вот она, деловая хватка, думал я, вот как нужно бороться с превратностями  судьбы, вот как нужно брать врага за горло! И я знаю, что Герберт полностью  разделял мои чувства.    

Чтобы  подкрепить свои силы и достойно справиться с трудной задачей, мы заказывали на  обед что-нибудь из ряда вон выходящее и в придачу – бутылку чего-нибудь столь  же экстраординарного. После обеда на столе появлялся пучок перьев, полная до  краев чернильница и внушительное количество бумаги – писчей и пропускной: в  обильном запасе письменных принадлежностей было что-то чрезвычайно  успокоительное.    

Затем я  брал лист бумаги и аккуратно выводил на нем заголовок: «Реестр долгов Пипа», не  забывая проставить дату и адрес – «Подворье Барнарда». Герберт тоже брал лист  бумаги и так же тщательно выводил на нем: «Реестр долгов Герберта».    

После  этого каждый из нас обращался к лежащей перед ним растрепанной куче бумажек,  брошенных в свое время в ящик, или стершихся до дыр от пребывания в карманах,  или обгоревших, когда ими зажигали свечи, или неделями торчавших за зеркалом.  Скрип наших перьев чрезвычайно нас подбадривал, так что порою я уже переставал  отличать эту высоконравственную деловую процедуру от самой уплаты долгов. То и  другое, во всяком случае, казалось мне одинаково похвальным.    

Потрудившись  немного, я спрашивал Герберта, как у него подвигается работа. Обычно к этому  времени Герберт уже чесал в затылке при виде все удлиняющегося столбика цифр.    

– Им  конца нет, Гендель, – говорил Герберт. – Честное слово, просто конца  нет.    

– Будь  тверд, Герберт, – отвечал я ему. – Не отступай перед трудностями.  Смотри им прямо в лицо. Смотри, пока не одолеешь их.    

– Я  бы с удовольствием, Гендель, только боюсь, что скорее они меня одолеют.    

Все же  мой решительный тон оказывал кое-какое действие, и Герберт снова принимался писать.  Через некоторое время он опять откладывал перо под тем предлогом, что не может  найти счет Кобса, или Лобса, или Нобса – смотря по обстоятельствам.    

– Так  ты прикинь, Герберт; прикинь, округли и запиши.    

– Ты  просто чудо как находчив! – восхищенно говорил мой друг. – Право же,  у тебя редкостные деловые способности.    

Я и сам  так считал. В такие дни мне представлялось, что я – первоклассный делец:  быстрый, энергичный, решительный, расчетливый, хладнокровный. Составив полный  перечень своих долгов, я сверял каждую запись со счетом и отмечал ее птичкой.  Это еще поднимало меня в собственных глазах, а потому было необычайно приятно.  Когда ставить птички было уже негде, я складывал все счета стопкой, на каждом  делал пометку с оборотной стороны и связывал их в аккуратную пачку. Затем я  проделывал то же самое для Герберта (который скромно замечал, что не обладает  моей распорядительностью) и чувствовал, что привел его дела в некоторый  порядок.    

В своих  деловых операциях я пользовался и еще одним остроумным приемом, который называл  – «оставлять резерв». Предположим, например, что долги Герберта достигали суммы  в сто шестьдесят четыре фунта, четыре шиллинга и два пенса; тогда я говорил:  «Оставь резерв – запиши двести фунтов». Или, если мои собственные долги  достигали цифры вчетверо большей, я тоже оставлял резерв и записывал семьсот.  Этот пресловутый резерв казался мне чрезвычайно мудрым изобретением, но сейчас,  оглядываясь назад, я вынужден признать, что обходился он не дешево, поскольку  мы сразу же делали новые долги на всю сумму резерва, а иногда, почувствовав  себя свободными и платежеспособными, заимствовали на радостях и от следующей  сотни фунтов.    

Но вслед  за такими ревизиями наступала полоса покоя и отдыха, некоего умиленного затишья,  позволявшая мне какое-то время быть о себе самого лучшего мнения.  Умиротворенный своим тяжким трудом, своей изобретательностью и похвалами  Герберта, я смотрел на две аккуратные пачки счетов, высившиеся на столе среди  разбросанных перьев и бумаги, и ощущал себя не человеком, а своего рода Банком.    

В этих  торжественных случаях мы запирали входную дверь на замок, чтобы никто нас не  беспокоил. Однажды вечером, когда я пребывал в таком безмятежном состоянии  духа, мы услышали, как сквозь щель в двери просунули письмо и как оно упало на  пол.    

– Это  тебе, Гендель, – сказал Герберт, возвращаясь с письмом из прихожей. –  Надеюсь, не случилось ничего плохого. – Он имел в виду толстую черную  печать и траурную кайму на конверте.    

Под  письмом стояла подпись «Трэбб и Кo », а содержание его сводилось к тому,  что я – уважаемый сэр, и что они имеют честь сообщить мне, что миссис Джо  Гарджери скончалась в понедельник в шесть часов двадцать минут вечера, и меня  надеются увидеть на погребении, каковое состоится в следующий понедельник в три  часа пополудни.    

 Глава XXXV    

     

Впервые  на моем пути разверзлась могила, и удивительно, какую резкую перемену это внесло  в мое беспечное существование. Образ сестры, неподвижной в своем кресле у огня,  преследовал меня днем и ночью. Мысль, что ее место в кухне опустело, просто не  укладывалась в голове; и хотя последнее время я почти не думал о ней, теперь  мне постоянно чудилось, что она идет мне навстречу по улице или вот-вот  постучит в дверь. Даже в нашу квартирку, с которой она уж никак не была  связана, вошла пустота смерти, и мне постоянно мерещилось то лицо сестры, то  звук ее голоса, словно она была жива или при жизни часто здесь бывала.    

Как бы  ни сложилась моя судьба, я едва ли стал бы вспоминать сестру с большой любовью.  Но, очевидно, сожаление может потрясти нас и без любви. Под влиянием его (или  как раз за недостатком более теплого чувства) меня охватило бурное возмущение против  обидчика, от которого она приняла столько страданий; и я чувствовал, что, будь  у меня надежные улики, я бы ни перед чем не отступил, лишь бы Орлик или кто бы  то ни было понес заслуженную кару.    

Отправив  Джо письмо со словами утешения и с обещанием непременно быть на похоронах, я  провел следующие дни в том странном состоянии духа, которое я только что  описал. Из Лондона я выехал рано утром и слез с дилижанса у «Синего Кабана»,  имея в запасе достаточно времени, чтобы не спеша дойти до деревни.    

Снова  наступило лето; я шел полями, и в памяти у меня возникали те времена, когда я  был маленьким беспомощным мальчуганом и мне так жестоко доставалось от миссис  Джо. Но возникали они словно за легкой дымкой, смягчавшей даже боль от  Щекотуна. Потому что теперь самый запах дрока и клевера нашептывал мне, что  настанет день, когда памяти моей будет отрадно, если в мире живых кто-то,  бредущий полями по солнцу, тоже смягчится душою, думая обо мне.    

Наконец  я завидел впереди наш дом и сразу понял, что Трэбб и Кo хозяйничают там,  взяв на себя роль бюро похоронных процессий. У парадной двери, как часовые на  посту, торчали две нелепые унылые фигуры; каждая держала впереди себя костыль,  обвернутый чем-то черным, – словно такой предмет мог хоть кому-нибудь  принести утешение. В одной из этих фигур я узнал форейтора, уволенного из  «Синего Кабана» за то, что он вывалил в канаву новобрачных, возвращавшихся из  церкви, ибо был до того пьян, что мог держаться на лошади только обхватив ее обеими  руками за шею. Любоваться этими траурными стражами и закрытыми окнами кузницы и  дома сбежались все ребятишки и почти все женщины нашей деревни. При моем  появлении один из стражей (форейтор) постучал в дверь, как будто я совсем  изнемог от скорби и у меня не было сил постучать в нее самому.    

Еще один  траурный страж (плотник, который однажды съел на пари двух гусей) отворил дверь  и провел меня в парадную гостиную. Здесь мистер Трэбб, завладев большим столом,  раздвинув его во всю длину и засыпав черными булавками, устроил своего рода  черный базар. Когда я вошел, он только что запеленал в черный коленкор, словно  африканского младенца, чью-то шляпу, и сразу протянул руку за моей. Я же, не  поняв его намерений и растерявшись в необычной обстановке, схватил его руку и  горячо пожал.    

Бедный  Джо, в нескладном черном плащике, завязанном на шее огромным бантом, сидел один  в дальнем конце комнаты, куда Трэбб, очевидно, поместил его как главного героя  дня. Когда я наклонился к нему и сказал: – Милый Джо, ну как ты себя  чувствуешь? – он ответил: – Пип, дружок, ты знал ее, когда это была такая  видная женщина… – и, сжав мою руку, умолк.    

Бидди,  очень миленькая в скромном черном платье, без шума и суеты делала все, что  нужно. Я поздоровался с ней, а потом, считая, что сейчас не время для  разговоров, сел рядом с Джо и задумался о том, где же лежит оно… она… моя  сестра. Уловив в воздухе слабый запах сдобы, я поискал глазами стол с  угощеньем, который не сразу заметил, войдя со света в темную комнату. Теперь я  увидел на нем нарезанный пирог со сливами, нарезанные апельсины, печенье и  сандвичи, а также два графина хорошо мне знакомых как украшения для буфета, но,  сколько я помнил, никогда раньше не бывших в употреблении. В одном из них налит  был портвейн, в другом херес, а возле стола маячил льстивый Памблчук, в черном  плаще и весь обмотанный крепом; он то набивал себе рот, то пытался привлечь мое  внимание подобострастными жестами. Как только это ему удалось, он подошел ко  мне и, обдав меня ароматом хереса и сухарей, сказал громким шепотом: – Сэр,  дозвольте мне… – и привел свой замысел в исполнение. Затем я разглядел в углу  мистера Хабла и миссис Хабл, застывшую в немом отчаянии, как и подобало случаю.  Всем нам предстояло следовать за гробом на кладбище, для каковой цели Трэбб  каждого в отдельности укутывал и связывал в несуразный черный узел.    

– Я  то хочу сказать, Пип, – шепнул мне Джо, пока мистер Трэбб, по его  собственному выражению, «строил» нас парами в гостиной – точно мы, прости  господи, собирались исполнить какой-то зловещий танец, – я то хочу  сказать, сэр, что, будь моя воля, я бы лучше отнес ее в церковь сам, или,  скажем, помогли бы двое-трое друзей, кто захотел бы потрудиться от чистого  сердца; да, видно, нельзя, говорят – соседям не понравится, скажут, чего  доброго, что это вроде как недостаток уважения.    

– Приготовить  носовые платки! – возгласил в эту минуту мистер Трэбб тоном печальным, но  деловитым. – Приготовить носовые платки! Выступаем!    

И вот  все мы приложили платки к лицу, словно у нас шла носом кровь, и вышли на улицу  пара за парой: Джо и я; Бидди и Памблчук; мистер и миссис Хабл. Останки моей  бедной сестры уже вынесли из дому через кухонную дверь, и так как похоронный  церемониал требовал, чтобы шесть человек, несущих гроб, задыхались под  отвратительной попоной из черного бархата с белой каймой, все это сооружение смахивало  на неуклюжее слепое чудовище о двенадцати человеческих ногах, еле ползущее  вперед под присмотром двух погонщиков – форейтора и плотника.    

Впрочем,  соседи отнеслись к этим фокусам с полным одобрением и очень восхищались нами,  когда мы проходили по деревне. Наиболее юные и предприимчивые ее обитатели  время от времени бросались нам наперерез или устраивали в удобных местах  засады, а когда мы появлялись из-за угла, приветствовали нас восторженными  воплями: «Вот они! Вот они идут!» – и чуть что не кричали «ура». Особенно много  крови испортил мне в этот день противный Памблчук, который шел позади меня и  оказывал мне тонкие знаки внимания тем, что всю дорогу поправлял креп,  свисавший с моей шляпы, и разглаживал складки моего плаща. Бесил меня и  самодовольный вид мистера и миссис Хабл, которые совсем загордились и  воображали себя бог знает кем, оттого что участвовали в столь торжественном  шествии.    

И вот  уже перед нами широко раскинулись болота с выраставшими из-за них парусами речных  кораблей, и, вступив на кладбище, мы прошли к могилам, где покоились никогда не  виденные мною родители – Филип Пиррип, житель сего прихода, а также Джорджиана,  супруга вышереченного. Здесь тело моей сестры тихо опустили в Землю, пока в  вышине над нами заливались жаворонки и легкий ветерок гнал по траве причудливые  тени облаков и деревьев.    

О том,  как держал себя в это время нечестивец Памблчук, я скажу лишь одно, каждое его  движение, каждое слово было адресовано мне; и даже когда читались величавые  строки, напоминающие людям, что человек ничего не принес в этот мир – ничего не  может и вынести из него – что человек убегает, как тень, и не  останавливается, – мистер Памблчук довольно громко кашлянул, тем давая  понять, что это правило не распространяется на одного известного ему молодого  джентльмена, неожиданно получившего большое состояние. Когда мы воротились  домой, он имел наглость вслух пожалеть, что моя сестра не знает, какую честь я  ей оказал, и намекнуть, что ради такой чести ей не жалко было бы и умереть.  После этого он допил остатки хереса, а мистер Хабл допил остатки портвейна, и  они стали беседовать между собою так (я и впоследствии нередко наблюдал это в  подобных случаях), словно сами они существа совсем не той породы, что покойница,  и им обеспечено бессмертие. Наконец он ушел и увел с собой мистера и миссис  Хабл, – скорее всего отправился к «Веселым Матросам» пить пиво и  рассказывать всем собравшимся, что он был моим первым благодетелем и только ему  я обязан своим счастьем.    

Когда  они ушли и когда Трэбб с подручными (мальчишки его среди них не было, в этом я  удостоверился) сложили свое маскарадное имущество в мешки и тоже ушли, дышать в  доме стало много легче. Мы остались втроем, и скоро Бидди подала нам холодный  обед; но обедали мы не в кухне, а в парадной гостиной, и Джо так осторожно  обращался с ножом и вилкой, солонкой и тарелками, что всем нам было не по себе.  Зато после обеда, когда я уговорил его закурить трубку и мы побыли в кузнице, а  потом сели рядышком на большом камне у двери, языки у нас развязались. Придя с  похорон, Джо переоделся в нечто среднее между воскресным и рабочим платьем, и  теперь это был настоящий Джо, такой, какого и уважал и любил.    

Он был  очень доволен, что я попросил у него разрешения переночевать в моей прежней комнатушке,  и я тоже был доволен: я чувствовал, что поступил похвально, обратившись к нему  с этой просьбой.    

Когда по  земле протянулись вечерние тени, я улучил минутку, чтобы поговорить с Бидди, и  мы вышли в сад.    

– Бидди, –  сказал я, – мне кажется, что ты могла бы сообщить мне эти печальные  новости.    

– Разве,  мистер Пип? – сказала Бидди. – Если бы мне так казалось, я бы  сообщила.    

– Я  не хочу упрекать тебя, Бидди, но, по-моему, это было бы естественно.    

– Разве,  мистер Пип?    

Она  говорила так тихо, в ней было столько тихой прелести и доброты, что мне не захотелось  снова доводить ее до слез. Мы молча шли рядом по дорожке, и, глянув на ее  потупленные глаза, я решил оставить эту тему.    

– Теперь,  я полагаю, тебе будет неудобно здесь жить, милая Бидди?    

– О,  разве можно, мистер Пип, – сказала Бидди с сожалением, но очень  решительно. – Я уже условилась с миссис Хабл и завтра переберусь к ней.  Надеюсь, что вдвоем мы сможем позаботиться о мистере Гарджери, пока он не  наладит свою жизнь.    

– А  ты как будешь жить, Бидди? Если тебе нужны день…    

– Как  я буду жить? – перебила меня Бидди и вся вспыхнула румянцем. – Сейчас  я вам расскажу, мистер Пип. Я постараюсь получить место учительницы в нашей  новой школе, она уже почти достроена. Все соседи могут дать мне хорошие  рекомендации, и я надеюсь, что буду работать усердно и терпеливо и, уча других,  сама учиться. Вы ведь знаете, мистер Пип, – продолжала Бидди, с улыбкой  поднимая на меня глаза, – новые школы не то, что старые, но я многому выучилась  у вас, и после вашего отъезда успела кое в чем продвинуться.    

– Я  думаю, Бидди, что ты сумела бы продвинуться при любых обстоятельствах.    

– Да,  только вот если есть дурная черта в характере, тут уж ничего не поделаешь.    

Это  прозвучало не как упрек, а скорее как мысль, высказанная вслух. Ну что ж,  подумал я, лучше оставить и эту тему. И я молча прошел еще несколько шагов  рядом с Бидди, глядя на ее потупленные глаза.    

– Расскажи  мне, Бидди, как умерла моя сестра?    

– Рассказывать-то  почти нечего. Она, бедняжка, четыре дня была не в себе – хотя последнее время  это у нее бывало не чаще, скорей даже реже, – а тут вечером, как раз когда  чай пить, очнулась и совсем ясно сказала: «Джо». Перед этим она давно ни слова  не говорила, ну, я скорей и побежала в кузницу за мистером Гарджсрп. Она мне  показала знаками, что пусть, мол, он сядет возле нее и чтобы я помогла ей  обнять его за шею. Я так и сделала, а она положила голову ему на плечо и сразу  успокоилась. Потом, спустя немного, опять сказала «Джо», и один раз сказала  «прости», и один раз «Пип».    

Так она  больше и не поднимала голову, а ровно через час мы положили ее на кровать, потому  что видим – она уже не дышит.    

Бидди  заплакала; я и сам едва различал сквозь слезы темнеющий сад, и дорогу, и первые  звезды.    

– Так  ничего и не удалось узнать, Бидди? – Ничего.    

– А  что сталось с Орликом?    

– Судя  по тому, какой он теперь ходит, он, наверно, работает в каменоломне.    

– Значит,  ты его видела?.. Почему ты смотришь на то темное дерево у дороги?    

– Я  видела его там в день ее смерти, вечером.    

– И  это было не в последний раз, Бидди?    

– Нет;  вот и сейчас я его там видела… не нужно, ни к чему это, – сказала Бидди,  удерживая меня за руку, так как я хотел выбежать на дорогу. – Вы же  знаете, я бы не стала вас обманывать; он только показался и сразу исчез.    

Меня до  глубины души возмутило, что этот негодяй все еще преследует ее, и я еще больше  его возненавидел. Я сказал это Бидди и добавил, что не пожалел бы ни трудов, ни  денег, чтобы убрать его из нашей округи. Бидди мало-помалу меня успокоила и  заговорила о том, как Джо меня любит и как он никогда не жалуется (она не  сказала на кого, но я и так ее понял), а делает свое дело, честно трудится, не  жалея сил, не тратя лишних слов, не ожесточаясь сердцем.    

– Да,  другого такого человека поискать, – сказал я. – И знаешь, Бидди, нам  нужно почаще вот так с тобой беседовать, ведь теперь я, разумеется, буду часто  сюда наезжать. Я не оставлю бедного Джо совсем одного.    

Бидди  промолчала.    

– Бидди,  ты слышала, что я сказал?    

– Да,  мистер Пип.    

– Во-первых,  как тебе не стыдно называть меня мистер Пип, а во-вторых, что это значит,  Бидди?    

– Что  значит? – тихо переспросила Бидди.    

– Бидди, –  сказал я тоном оскорбленной добродетели, – я решительно желаю знать, что  означает твое молчание.    

– Мое  молчание?    

– Да  что ты все повторяешь, как попугай! – рассердился я. – Раньше этого  за тобой не водилось.    

– Раньше! –  сказала Бпдди. – Ах, мистер Пип! Раньше!    

Я решил,  что делать нечего – эту тему тоже лучше оставить. Молча пройдясь еще раз по саду,  я вернулся к прерванному разговору.    

– Бидди, –  начал я, – будь добра объяснить мне, почему ты так упорно молчала, когда я  сказал, что буду часто наезжать к Джо?    

– А  вы уверены, что будете часто наезжать к нему? – спросила Бидди,  останавливаясь на узкой дорожке под звездами и глядя на меня своими ясными,  честными глазами.    

– Ах,  боже мой! – воскликнул я, чувствуя, что спорить с Бидди бесполезно. –  Вот уж это действительно у тебя дурная черта. Пожалуйста, Бидди, не говори  больше ни слова. Мне все это крайне неприятно.    

После  чего я счел себя вправе очень высокомерно держаться с Бидди за ужином, а  прощаясь с ней перед тем как уйти в свою комнатку, проявил всю холодность,  какую дозволяла мне неспокойная совесть и воспоминание о кладбище и печальных  событиях этого дня. И ночью, не находя себе покоя, я просыпался каждые четверть  часа и всякий раз вспоминал, как нехорошо, как оскорбительно, как несправедливо  обошлась со мной Бидди.    

Рано  утром мне предстояло пуститься в обратный путь. И рано утром, выйдя из дому, я  тихонько заглянул в окошко кузницы. Я простоял несколько минут, глядя на Джо.  Он уже взялся за работу, и лицо его светилось здоровьем и силой, словно  озаренное ярким солнцем жизни, ожидавшей его впереди.    

– Прощай,  милый Джо!.. Да нет, не вытирай руку… дай мне пожать ее какая есть. Я скоро  приеду, Джо, я буду часто навещать тебя.    

– Чем  скорее, тем лучше, сэр, – сказал Джо. – И чем чаще, тем лучше, Пип!    

Бидди  ждала меня в дверях кухни с кружкой парного молока и ломтем хлеба.    

– Бидди, –  сказал я, пожимая ей на прощанье руку, – я не сержусь, но я очень обижен.    

– Ох,  пожалуйста, не нужно обижаться, – взмолилась она чуть не со слезами, –  пусть уж одной мне будет обидно, если я вас не пожалела.    

Снова  туман уплывал вверх, открывая передо мной дорогу. Если он, как я смутно догадываюсь,  хотел показать мне, что я не вернусь и что Бидди была совершенно права, –  мне остается признать одно: он тоже был совершенно прав.    

 Глава XXXVI    

     

Дела  наши с Гербертом шли все хуже и хуже, – сколько мы ни пытались  «разобраться в своих финансах», сколько ни «оставляли резервов», долги  неуклонно росли. А время, несмотря ни на что, шло, по своему обыкновению,  быстро, и предсказание Герберта сбылось: не успел я оглянуться, как мне стукнул  двадцать один год.    

Герберт  достиг совершеннолетия на восемь месяцев раньше, чем я; но так как ничего, помимо  совершеннолетия, он и не предполагал достигнуть, событие это не особенно взволновало  Подворье Барнарда. Другое дело – мое рожденье: в ожидании его мы строили тысячи  догадок и планов, не сомневаясь, что теперь-то мой опекун обязательно сообщит  мне что-нибудь определенное.    

Я  позаботился о том, чтобы на Литл-Бритен хорошо запомнили, в какой день я  родился. Накануне от Уэммика пришло письменное извещение, что мистер Джеггерс  будет рад видеть меня в конторе завтра, в пять часов пополудни. Это  окончательно убедило нас в том, что следует ждать важных перемен, и, когда  наступил знаменательный день, я, не помня себя от волнения, отправился в  контору моего опекуна, куда и прибыл точно в назначенное время.    

Едва я  вошел, Уэммик принес мне свои поздравления и как бы невзначай потер себе нос  сложенной хрустящей бумажкой, вид которой мне понравился. Однако он ничего о  ней не сказал, а только кивнул на дверь кабинета.    

Был  ноябрь месяц, и мой опекун стоял у огня, прислонившись к каминной доске и  заложив руки за фалды сюртука.    

– Ну-с,  Пип, – сказал он, – сегодня мне следует называть вас «мистер Пип». С днем  рожденья, мистер Пип.    

Он пожал  мне руку – пожатие его всегда отличалось необычайной краткостью, – и я  поблагодарил его.    

– Присядьте,  мистер Пип, – сказал мой опекун.    

Когда я  сел, а он остался стоять, да еще нагнул голову, хмурясь на свои сапоги, я почувствовал  себя маленьким и беспомощным, как в тот давно минувший день, когда меня  посадили на могильный камень. Два страшных слепка стояли тут же на полке и,  глупо кривя рот, как будто пыжились подслушать наш разговор.    

– А  теперь, мой молодой друг, – сказал мистер Джеггерс, словно обращаясь к  свидетелю в суде, – я хочу с вами побеседовать.    

– Я  очень рад, сэр.    

– Как  вы думаете, – сказал мистер Джеггерс, наклоняясь вперед, чтобы посмотреть  в пол, а затем откидывая голову, чтобы посмотреть в потолок, – как вы думаете,  сколько вы проживаете в год?    

– Сколько  проживаю, сэр?    

– Сколько, –  повторил мистер Джеггерс, все не отрывая взгляда от потолка, – вы – проживаете  – в год? – После чего оглядел комнату и застыл, держа носовой платок в  руке, на полпути к носу.    

Я так  часто пробовал разобраться в своих финансах, что теперь даже отдаленно не  представлял себе истинного их положения. Поэтому мне волей-неволей пришлось  сознаться, что я не могу ответить. Это, казалось, порадовало мистера Джеггерса;  он сказал: – Я так и думал! – и высморкался с видом полного  удовлетворения.    

– Ну  вот, мой друг, я задал вам вопрос, – сказал мистер Джеггерс. –  Теперь, может быть, вы хотите спросить что-нибудь у меня?    

– Конечно,  сэр, мне бы хотелось задать вам не один, а несколько вопросов; но я помню ваш  запрет.    

– Задайте  один, – сказал мистер Джеггерс.    

– Я  сегодня узнаю имя моего благодетеля?    

– Нет.  Задайте еще один.    

– Я  еще не скоро узнаю эту тайну?    

– Повремените  с этим, – сказал мистер Джеггерс, – и задайте еще один.    

Я  заколебался, но теперь уже, казалось, некуда было уйти от вопроса: