1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Прислушавшись  у замочной скважины с целью удостовериться, что никто не идет, мистер Бамбл  начал знакомиться с содержимым трех длинных ящиков, начиная с нижнего; эти  ящики, наполненные всевозможными принадлежностями туалета прекрасного качества,  которые были заботливо уложены между двумя листами старой газеты и посыпаны  сухой лавандой, по-видимому, доставили ему чрезвычайное удовольствие. Добравшись  до ящика в правом углу (где торчал ключ) и узрев в нем шкатулочку с висячим  замком, откуда, когда он ее встряхнул, донесся приятный звук, напоминающий звон  монет, мистер Бамбл величественной поступью вернулся к камину и, приняв прежнюю  позу, произнес с видом серьезным и решительным: «Я это сделаю». После сего  примечательного заявления он минут десять игриво покачивал головой, как будто  рассуждал сам с собой о том, какой он славный парень, а затем с явным  удовольствием и интересом стал рассматривать свои ноги сбоку.    

Он все  еще мирно предавался этому созерцанию, как вдруг в комнату ворвалась миссис  Корни, задыхаясь, упала в кресло у камина и, прикрыв глаза одной рукой, другую  прижала к сердцу, стараясь отдышаться.    

– Миссис  Корни, – сказал мистер Бамбл, наклоняясь к надзирательнице, – в чем  дело, сударыня? Что случилось, сударыня? Прошу вас, отвечайте, я как на… на…    

Мистер  Бамбл от волнения не мог припомнить выражения «как на иголках» и вместо этого  сказал: «как на осколках».    

– Ах,  мистер Бамбл! – воскликнула леди. – Меня так ужасно расстроили.    

– Расстроили,  сударыня? – повторил мистер Бамбл. – Кто посмел?.. Я знаю, –  произнес мистер Бамбл с присущим ему величием, сдерживая свои чувства, –  эти дрянные бедняки.    

– Страшно  и подумать, – содрогаясь, сказала леди.    

– В  таком случае не думайте, сударыня, – ответствовал мистер Бамбл.    

– Не  могу, – захныкала леди.    

– Тогда  выпейте чего-нибудь, сударыня, – успокоительным тоном сказал мистер  Бамбл. – Рюмочку вина?    

– Ни  за что на свете, – ответила миссис Корни. – Не могу… Ох! На верхней  полке, в правом углу… Ох!    

Произнеся  эти слова, добрая леди указала в умопомрачении на буфет и начала корчиться от  спазм. Мистер Бамбл устремился к шкафу и, схватив с полки, столь туманно ему  указанной, зеленую бутылку, вмещавшую пинту, наполнил ее содержимым чайную  чашку и поднес к губам леди.    

– Теперь  мне лучше, – сказала миссис Корни, выпив полчашки и откинувшись на спинку  стула.    

В знак  благодарности мистер Бамбл благоговейно возвел очи к потолку, потом опустил их  на чашку и поднес ее к носу.    

– Пепперминт[37], –  слабым голосом промолвила миссис Корни, нежно улыбаясь бидлу. – Попробуйте.  Там есть еще… еще кое-что.    

Мистер  Бамбл с недоверчивым видом отведал лекарство, причмокнув губами, отведал еще  раз и осушил чашку.    

– Это  очень успокаивает, – сказала миссис Корни.    

– Чрезвычайно  успокаивает, сударыня, – сказал бидл.    

С этими  словами он придвинул стул к креслу надзирательницы и ласковым голосом осведомился,  что ее расстроило.    

– Ничего, –  ответила миссис Корни. – Я такое глупое, слабое создание, меня так легко  взволновать…    

– Ничуть  не слабое, сударыня, – возразил мистер Бамбл, придвинув ближе свой  стул. – Разве вы слабое создание, миссис Корни?    

– Все  мы слабые создания, – сказала миссис Корни, констатируя общеизвестную  истину.    

– Да,  правда, – согласился бидл.    

Затем  оба молчали минуты две. По истечении этого времени мистер Бамбл, поясняя  высказанную мысль, снял руку со спинки кресла миссис Корни, где эта рука раньше  покоилась, и положил ее на пояс передника миссис Корни, вокруг которого она  постепенно обвилась.    

– Все  мы слабые создания, – сказал мистер Бамбл.    

Миссис  Корни вздохнула.    

– Не  вздыхайте, миссис Корни, – сказал мистер Бамбл.    

– Не  могу удержаться, – сказала миссис Корни. И снова вздохнула…    

– У  вас очень уютная комната, сударыня, – осматриваясь вокруг, сказал мистер  Бамбл. – Прибавить к ней еще одну, сударыня, и будет прекрасна.    

– Слишком  много для одного человека, – прошептала леди.    

– Но  не для двух, сударыня, – нежным голосом возразил мистер Бамбл. – Не  так ли, миссис Корни?    

Когда  бидл произнес эти слова, миссис Корни опустила голову; бидл тоже опустил  голову, чтобы заглянуть в лицо миссис Корни. Миссис Корни весьма пристойно  отвернулась и высвободила руку, чтобы достать носовой платок, но, сама того не  сознавая, вложила ее в руку мистера Бамбла.    

– Совет,  отпускает вам уголь, не правда ли, миссис Корни? – спросил бидл, нежно  пожимая ей руку.    

– И  свечи, – ответила миссис Корни, в свою очередь пожимая слегка его руку.    

– Уголь,  свечи и даровая квартира, – сказал мистер Бамбл. – О миссис Корни, вы  – ангел!    

Леди не  устояла перед таким взрывом чувств. Она упала в объятья мистера Бамбла, и сей  джентльмен в волнении запечатлел страстный поцелуй на ее целомудренном носу.    

– Превосходнейшее  творение прихода! – восторженно воскликнул мистер Бамбл. – Известно  ли вам, моя очаровательница, что сегодня мистеру Скауту стало хуже?    

– Да, –  застенчиво отвечала миссис Корни.    

– Доктор  говорит, что он и недели не протянет, – продолжал мистер Бамбл. – Он  стоит во главе этого учреждения; после его смерти освободится вакансия, эту  вакансию кто-нибудь должен занять. О миссис Корни, какая перспектива! Какой  благоприятный случай, чтобы соединить сердца и завести общее хозяйство!    

Миссис  Корни всхлипнула.    

– Одно  словечко, – промолвил мистер Бамбл, склоняясь к застенчивой  красавице. – Одно маленькое, маленькое словечко, ненаглядная моя Корни?    

– Д…  д… да, – прошептала надзирательница.    

– Еще  одно, дорогая, – настаивал мистер Бамбл. – Соберитесь с силами и  произнесите еще одно словечко. Когда это совершится?    

Миссис  Корни дважды пыталась заговорить и дважды потерпела неудачу. Наконец,  собравшись с духом, она обвила руками шею мистера Бамбла и сказала, что это  произойдет, когда он пожелает, и что он «ненаглядный ее птенчик».    

Когда  дело было таким образом улажено, дружески и к полному удовлетворению, договор  скрепили еще одной чашкой пепперминта, которая оказалась весьма необходимой  вследствие трепета и волнения, овладевших леди. Осушив чашку, она сообщила  мистеру Бамблу о смерти старухи.    

– Прекрасно! –  сказал сей джентльмен, попивая пепперминт. – По дороге домой я загляну к Сауербери  и скажу, чтобы он прислал, что нужно, завтра утром. Так, значит, это вас и  испугало, моя дорогая?    

– Ничего  особенного не случилось, мой милый, – уклончиво отвечала леди.    

– Но  все-таки что-то случилось, дорогая моя, – настаивал мистер Бамбл. –  Неужели вы не расскажете об этом вашему Бамблу?    

– Не  сейчас… – ответила леди, – в один из ближайших дней, когда мы сочетаемся  браком, дорогой мой.    

– Когда  мы сочетаемся браком! – воскликнул мистер Бамбл. – Неужели у  кого-нибудь из этих нищих хватило наглости…    

– Нет,  нет, дорогой мой! – быстро перебила леди.    

– Если  бы я считал это возможным, – продолжал мистер Бамбл, – если бы я  считал возможным, что они осмелятся взирать своими гнусными глазами на это  прелестное лицо…    

– Они  бы не осмелились, дорогой мой, – ответствовала леди.    

– Тем  лучше для них, – сказал мистер Бамбл, сжимая руку в кулак. – Покажите  мне такого человека, приходского или сверхприходского, который посмел бы это  сделать, и я докажу ему, что второй раз он не осмелится.    

Не будь  это заявление подкреплено энергической жестикуляцией, оно могло бы показаться  весьма нелестным для прелестей сей леди, но так как мистер Бамбл сопровождал  свою угрозу воинственными жестами, леди была чрезвычайно растрогана этим  доказательством его преданности и с величайшим восхищением объявила, что он и в  самом деле ее птенчик.    

После  этого птенчик поднял воротник шинели, надел треуголку и, обменявшись долгим и  нежным поцелуем с будущей своей подругой жизни, снова храбро зашагал навстречу  холодному ночному ветру, задержавшись лишь на несколько минут в палате для  бедняков мужского пола, чтобы осыпать их бранью и тем самым удостовериться, что  может с надлежащей суровостью исполнять обязанности начальника работного дома.  Убедившись в своих способностях, мистер Бамбл покинул заведение с легким  сердцем и радужными мечтами о грядущем повышении, которые занимали его, пока он  не дошел до лавки гробовщика.    

Мистер и  миссис Сауербери пили чай и ужинали в гостях, а Ноэ Клейпол никогда не склонен  был утруждать себя физическими упражнениями, за исключением тех, какие  необходимы для принятия пищи и питья, – вот почему лавка оказалась  незапертой, хотя уже миновал час, когда ее обычно закрывали. Мистер Бамбл  несколько раз ударил тростью по прилавку, но не привлек к себе внимания и, видя  свет за стеклянной дверью маленькой гостиной позади лавки, решил заглянуть  туда, чтобы узнать, что там происходит. Узнав же, что там происходит, он был  немало удивлен.    

Стол был  покрыт скатертью; на нем красовались хлеб и масло, тарелки и стаканы, кружка портера  и бутылка вина. Во главе стола, небрежно развалившись в кресле и перебросив  ноги через ручку, сидел мистер Ноэ Клейпол; в одной руке у него был раскрытый  складной нож, а в другой – огромный кусок хлеба с маслом. Подле него стояла  Шарлотт и раскрывала вынутые из бочонка устрицы, которые мистер Клейпол  удостаивал проглатывать с удивительной жадностью. Нос молодого джентльмена,  более красный, чем обычно, и какое-то напряженное подмигивание правым глазом  свидетельствовали, что он под хмельком; эти симптомы подтверждало и величайшее  наслаждение, с каким он поедал устрицы и которое можно было объяснить лишь тем,  что он весьма ценил их свойство охлаждать сжигающий его внутренний жар.    

– Вот  чудесная жирная устрица, милый Ноэ, – сказала Шарлотт. – Скушайте ее,  одну только эту.    

– Чудесная  вещь – устрица, – заметил мистер Клейпол, проглотив ее. – Какая  досада, что начинаешь плохо себя чувствовать, если съешь слишком много! Правда,  Шарлотт?    

– Это  прямо-таки жестоко, – сказала Шарлотт.    

– Совершенно  верно, – согласился мистер Клейпол. – А вы любите устрицы?    

– Не  очень, – отвечала Шарлотт. – Мне приятнее смотреть, как вы их едите,  милый Ноэ, чем самой их есть.    

– Ах,  боже мой… – раздумчиво сказал Ноэ. – Как странно!    

– Еще  одну! – предложила Шарлотт. – Вот эту, с такими красивыми, нежными  ресничками.    

– Больше  не могу ни одной, – сказала Ноэ. – Очень печально… Подойдите ко мне,  Шарлотт, я вас поцелую.    

– Что  такое? – вскричал мистер Бамбл, врываясь в комнату. – Повторите-ка  это, сэр.    

Шарлотт  взвизгнула и закрыла лицо передником. Мистер Клейпол, оставаясь в прежней позе  и только спустив ноги на пол, с пьяным ужасом взирал на бидла.    

– Повторите-ка  это, дерзкий, дрянной мальчишка, – продолжал Бамбл. – Как вы смеете  заикаться о таких вещах, сэр?.. А вы как смеете подстрекать его, бесстыдная  вертушка?.. Поцеловать ее! – воскликнул мистер Бамбл в сильнейшем  негодовании. – Тьфу!    

– Я  вовсе этого не хотел, – захныкал Ноэ. – Она вечно сама меня целует,  нравится мне это или не нравится.    

– О  Ноэ! – с упреком воскликнула Шарлотт.    

– Да,  целуешь. Сама знаешь, что целуешь, – возразил Ноэ. – Она всегда это  делает, мистер Бамбл, сэр; она меня треплет по подбородку, сэр, и всячески  ухаживает.    

– Молчать!.. –  строго прикрикнул мистер Бамбл. – Ступайте вниз, сударыня… Ноэ, закройте  лавку. Вам не поздоровится, если вы еще хоть словечко пророните, пока не  вернется ваш хозяин. А когда он придет домой, передайте ему, что мистер Бамбл  приказал прислать завтра утром, после завтрака, гроб для старухи. Слышите,  сэр?.. Целоваться! – воскликнул мистер Бамбл, воздев руки. – Поистине  ужасна развращенность и греховность низших классов в этом приходе. Если  парламент не обратит внимания на их гнусное поведение, погибла эта страна, а  вместе с нею и нравственность крестьян!    

С этими  словами бидл величественно и мрачно покинул владения гробовщика.    

А  теперь, проводив домой бидла и покончив со всеми необходимыми приготовлениями  для похорон старухи, справимся о юном Оливере Твисте и удостоверимся, лежит ли  он еще в канаве, где его оставил Тоби Крекит.    

 Глава XXVIII    

     

занимается  Оливером Твистом и повествует о его приключениях    

     

– Чтобы  вам волки перегрызли глотку! – скрежеща зубами, бормотал Сайкс. –  Попадись вы мне – вы бы у меня завыли.    

Бормоча  эти проклятия с самой безудержной злобой, на какую только способна была его натура.  Сайкс опустил раненого мальчика на колено и на секунду повернул голову, чтобы  разглядеть своих преследователей.    

В  темноте и тумане почти ничего нельзя было увидеть, но он слышал громкие крики,  и со всех сторон доносился лай собак, разбуженных набатом.    

– Стой,  трусливая тварь! – крикнул разбойник вслед Тоби Крекиту, который, не щадя  своих длинных ног, далеко опередил его. – Стой!    

После  второго окрика Тоби Крекит остановился как вкопанный. Он был не совсем уверен в  том, что находится за пределами пистолетного выстрела, а Сайкс пребывал не в  таком расположении духа, чтобы с ним шутить.    

– Помоги  нести мальчика! – крикнул Сайкс, злобно подзывая своего сообщника. –  Вернись!    

Тоби  сделал вид, будто возвращается, но шел медленно и тихим голосом, прерывавшимся  от одышки, осмелился выразить крайнее свое нежелание идти.    

– Поторапливайся! –  крикнул Сайкс, положив мальчика в сухую канаву у своих ног и вытаскивая из  кармана пистолет. – Меня не проведешь.    

В эту  минуту шум усилился. Сайкс, снова оглянувшись, увидел, что гнавшиеся за ним  люди уже перелезают через ворота в конце поля, а две собаки опередили их на  несколько шагов.    

– Все  кончено, Билл! – крикнул Тоби. – Брось мальчишку и улепетывай!    

Дав на  прощание этот совет, мистер Крекит, предпочитая возможность умереть от руки  своего друга уверенности в том, что он попадет в руки врагов, пустился наутек и  помчался во всю прыть. Сайкс стиснул зубы, еще раз оглянулся, накрыл  распростертого Оливера плащом, в который его второпях завернули, побежал вдоль изгороди,  чтобы отвлечь внимание преследователей от того места, где лежал мальчик, на  момент приостановился перед другой изгородью, пересекавшей первую под прямым  углом, и, выстрелив из пистолета в воздух, перемахнул через нее и скрылся.    

– Хо,  хо, сюда! – раздался сзади неуверенный голос. – Пинчер! Нептун! Сюда!  Сюда!    

Собаки,  казалось, испытывали от забавы, которой предавались, не больше удовольствия,  чем их хозяева, и с готовностью вернулись на зов. Трое мужчин, вышедшие к тому  времени в, поле, остановились и стали совещаться.    

– Мой  совет, или, пожалуй, следовало бы сказать – мой приказ: немедленно возвращаться  домой, – произнес самый толстый из всех трех.    

– Мне  по вкусу все, что по вкусу мистеру Джайлсу, – сказал другой, пониже  ростом, отнюдь не худощавый, но очень бледный и очень вежливый, каким часто  бывает струсивший человек.    

– Я  бы не хотел оказаться невежей, джентльмены, – сказал третий, тот, что  отозвал собак. – Мистеру Джайлсу лучше знать.    

– Разумеется, –  ответил низкорослый. – И что бы ни сказал мистер Джайлс, не нам ему перечить.  Нет, нет, я свое место знаю. Слава богу, я свое место знаю.    

Сказать  по правде, маленький человечек как будто и в самом деле знал свое место, и знал  прекрасно, что оно отнюдь не завидно, ибо, когда он говорил, зубы у него стучали.    

– Вы  боитесь, Бритлс! – сказал мистер Джайлс.    

– Я  не боюсь, – сказал Бритлс.    

– Вы  боитесь! – сказал Джайлс.    

– Вы  лжец, мистер Джайлс! – сказал Бритлс.    

– Вы  лгун, Бритлс! – сказал мистер Джайлс.    

Эти  четыре реплики были вызваны попреком мистера Джайлса, а попрек мистера Джайлса  был вызван его негодованием, ибо под видом комплимента на него возложили  ответственность за возвращение домой. Третий мужчина рассудительно положил  конец пререканиям.    

– Вот  что я вам скажу, джентльмены, – заявил он, – мы все боимся.    

– Говорите  о себе, сэр, – сказал мистер Джайлс, самый бледный из всей компании.    

– Я  о себе и говорю, – ответил сей джентльмен. – Бояться при таких  обстоятельствах вполне натурально и уместно. Я боюсь.    

– Я  тоже, – сказал Бритлс. – Только зачем же так грубо попрекать этим  человека!    

Эти  откровенные признания смягчили мистера Джайлса, который немедленно сознался,  что и он боится, после чего все трое повернули назад и бежали с полным  единодушием, пока мистер Джайлс (который был обременен вилами и начал задыхаться  раньше всех) весьма любезно не предложил остановиться, так как он хочет  принести извинение за свои необдуманные слова.    

– Но  вот что удивительно, – сказал мистер Джайлс, покончив с  объяснениями, – чего только не сделает человек, когда кровь у него закипает!  Я мог бы совершить убийство – знаю, что мог бы, если бы мы поймали одного из  этих негодяев.    

Так как  другие двое чувствовали то же самое и так как кровь у них тоже совсем остыла,  то они принялись рассуждать о причине этой внезапной перемены в их темпераменте.    

– Я  знаю причину, – сказал мистер Джайлс. – Ворота!    

– Я  бы не удивился, если б так оно и было! – воскликнул Бритлс, ухватившись за  эту мысль.    

– Можете  не сомневаться, – сказал Джайлс, – это ворота охладили пыл. Перелезая  через них, я почувствовал, как весь мой пыл внезапно улетучился.    

По  удивительному стечению обстоятельств другие двое испытали такое же неприятное  ощущение в тот же самый момент. Итак, было совершенно очевидно, что всему  причиной ворота; к тому же не оставалось никаких сомнений относительно момента,  когда наступила перемена, ибо все трое припомнили, что как раз в эту минуту они  увидели разбойников.    

Этот  разговор вели двое мужчин, спугнувшие взломщиков, и спавший в сарае  странствующий лудильщик, которого разбудили, чтобы он со своими двумя  дворнягами тоже принял участие в погоне. Мистер Джайлс исполнял обязанности  дворецкого и управляющего в доме старой леди; Бритлс был на побегушках;  поступив к ней на службу совсем ребенком, он все еще считался многообещающим  юнцом, хотя ему уже шел четвертый десяток.    

Подбодряя  себя такими разговорами, но тем не менее держась поближе друг к другу и пугливо  озираясь, когда ветви трещали под порывами ветра, трое мужчин бегом вернулись к  дереву, позади которого оставили свой фонарь, чтобы свет его не надоумил  грабителей, куда стрелять. Подхватив фонарь, они бодрой рысцой пустились к  дому; и, когда уже нельзя было различить в темноте их фигуры, фонарь долго еще  мерцал и плясал вдали, словно какой-то болотный огонек в сыром и нездоровом  воздухе.    

По мере  того как приближался день, становилось все свежее, и туман клубился над землею,  подобно густым облакам дыма. Трава была мокрая, тропинка и низины покрыты  жидкой грязью; с глухим воем лениво налетали порывы сырого, тлетворного ветра.  Оливер по-прежнему лежал неподвижный, без чувств, там, где его оставил Сайкс.    

Загоралось  утро. Ветер стал более резким и пронизывающим, когда первые тусклые проблески  рассвета, – скорее смерть ночи, чем рождение дня, – слабо забрезжили  в небе. Предметы, казавшиеся расплывчатыми и страшными в темноте, постепенно  вырисовывались все яснее и яснее и принимали свой обычный вид. Полил дождь,  частый и сильный, и застучал по голым кустам. Но Оливер не чувствовал, как  хлестал его дождь, потому что все еще лежал без сознания, беспомощный, распростертый  на своем глинистом ложе.    

Наконец,  болезненный стон нарушил тишину, и с этим стоном мальчик очнулся. Левая его рука,  кое-как обмотанная шарфом, повисла тяжелая и бессильная; повязка была пропитана  кровью. Он так ослабел, что ему едва удалось приподняться и сесть; усевшись, он  с трудом огляделся кругом в надежде на помощь и застонал от боли. Дрожа всем  телом от холода и слабости, он сделал попытку встать, но, содрогнувшись с  головы до ног, как подкошенный упал на землю.    

Когда он  очнулся от короткого обморока, подобного тому, в который он был так долго погружен,  Оливер, побуждаемый дурнотой, подползавшей к сердцу и словно предупреждавшей  его, что он умрет, если останется здесь лежать, поднялся на ноги и попытался  идти. Голова у него кружилась, и он шатался, как пьяный. Однако он удержался на  ногах и, устало свесив голову на грудь, побрел, спотыкаясь, вперед, сам не зная  куда.    

И тогда  в его сознании возникли какие-то сбивчивые, неясные образы. Ему чудилось, будто  он все еще шагает между Сайксом и Крекитом, которые сердито  переругиваются, – даже те слова, какими они обменивались, звучали у него в  ушах; а когда он, сделав неимоверное усилие, чтобы не упасть, пришел в себя, то  обнаружил, что он сам разговаривал с ними. Потом он остался один с Сайксом и брел  вперед, как накануне; а когда мимо проходили призрачные люди, он чувствовал,  как Сайкс сжимает ему руку. Вдруг он отшатнулся, услышав выстрелы; раздались  громкие вопли и крики; перед глазами замелькали огни; вокруг был шум и грохот;  чья-то невидимая рука увлекла его прочь. В то время как быстро сменялись эти  видения, его не покидало смутное ощущение какой-то боли, которая не давала ему  покоя.    

Так  плелся он, шатаясь, вперед, пролезал, чуть ли не машинально, между  перекладинами ворот и в проломы изгородей, попадавшихся ему на пути, пока не  вышел на дорогу. Тут начался такой ливень, что мальчик пришел в себя.    

Он  осмотрелся по сторонам и неподалеку увидел дом, до которого, пожалуй, мог бы  добраться. Быть может, там, видя печальное его состояние, сжалятся над ним, а  если и не сжалятся, подумал он, то все-таки лучше умереть близ людей, чем в  пустынном открытом поле. Он собрал все свои силы для этого последнего испытания  и нетвердыми шагами направился к дому.    

Когда он  подошел ближе, ему показалось, что он уже видел его раньше. Деталей он не  помнил, но дом был ему как будто знаком.    

Стена  сада! На траве, за стеной, он упал прошлой ночью на колени и молил тех, двоих,  о сострадании. Это был тот самый дом, который они хотели ограбить.    

Узнав  его, Оливер так испугался, что на секунду забыл о мучительной ране и думал  только о бегстве. Бежать! Но он едва держался на ногах, и если бы даже силы не  покинули его хрупкого детского тела, куда было ему бежать? Он толкнул калитку:  она была не заперта и распахнулась. Спотыкаясь, он пересек лужайку, поднялся по  ступеням, слабой рукой постучал в дверь, но тут силы ему изменили, и он  опустился на ступеньку, прислонившись спиной к одной из колонн маленького портика.    

Случилось  так, что в это время мистер Джайлс, Бритлс и лудильщик после трудов и ужасов  этой ночи подкреплялись в кухне чаем и всякой снедью. Нельзя сказать, чтобы  мистер Джайлс привык терпеть излишнюю фамильярность со стороны простых слуг, по  отношению к которым держал себя с величественной приветливостью, каковая была  им приятна, но все же не могла не напомнить о его более высоком положении в  обществе. Но смерть, пожар и грабеж делают всех равными; вот почему мистер  Джайлс сидел, вытянув ноги перед решеткой очага и облокотившись левой рукой на  стол, правой пояснял детальный и обстоятельный рассказ о грабеже, которому его  слушатели (в особенности же кухарка и горничная, находившиеся в этой компании)  внимали с безграничным интересом.    

– Было  это около половины третьего… – начал мистер Джайлс, – поклясться не могу,  быть может около трех… когда я проснулся и повернулся на кровати, скажем, вот  так (тут мистер Джайлс повернулся на стуле и натянул на себя край скатерти,  долженствующей изображать одеяло), как вдруг мне послышался шум…    

Когда  рассказчик дошел до этого места в своем повествовании, кухарка побледнела и  попросила горничную закрыть дверь; та попросила Бритлса, тот попросил  лудильщика, а тот сделал вид, что не слышит.    

–…послышался  шум, – продолжал мистер Джайлс. – Сначала я сказал себе: «Мне почудилось», –  и приготовился уже опять заснуть, как вдруг снова, на этот раз ясно, услышал  шум.    

– Какой  это был шум? – спросила кухарка.    

– Как  будто что-то затрещало, – ответил мистер Джайлс, посматривая по сторонам.    

– Нет,  вернее, будто кто-то водил железом по терке для мускатных орехов, – подсказал  Бритлс.    

– Так  оно и было, когда вы, сэр, услышали шум, – возразил мистер Джайлс, –  но в ту минуту это был какой-то треск. Я откинул одеяло, – продолжал  Джайлс, отвернув край скатерти, – уселся в постели и прислушался.    

Кухарка  и горничная в один голос воскликнули: «Ах, боже мой!» – и ближе придвинулись  друг к другу.    

– Теперь  я совершенно отчетливо слышал шум, – повествовал мистер Джайлс. –  «Кто-то, говорю я себе, взламывает дверь или окно. Что делать? Разбужу-ка я  этого бедного парнишку Бритлса, спасу его, чтобы его не убили в кровати, а не  то, говорю я, он и не услышит, как ему перережут горло от правого уха до  левого».    

Тут все  взоры обратились на Бритлса, который воззрился на рассказчика и таращил на него  глаза, широко разинув рот и всей своей физиономией выражая беспредельный ужас.    

– Я  отшвырнул одеяло, – продолжал Джайлс, отбрасывая край скатерти и очень  сурово глядя на кухарку и горничную, – потихоньку спустился с кровати,  натянул пару…    

– Мистер  Джайлс, здесь дамы, – прошептал лудильщик.    

–…башмаков,  сэр, – сказал Джайлс, поворачиваясь к – нему и особо подчеркивая это  слово, – схватил заряженный пистолет, который всегда относят наверх вместе  с корзиной со столовым серебром, и на цыпочках вышел к нему в комнату. «Бритлс,  говорю я, разбудив его, не пугайся!..»    

– Да,  вы это сказали, – тихим голосом вставил Бритлс.    

– «Мне  кажется, твоя песенка спета, Бритлс, говорю я, – продолжал Джайлс, –  но ты не пугайся».    

– А  он испугался? – спросила кухарка.    

– Ничуть, –  ответил мистер Джайлс. – Он был так же тверд… да, почти так же тверд, как  и я.    

– Право  же, будь я на его месте, я бы тут же умерла, – заметила горничная.    

– Вы  – женщина, – возразил Бритлс, слегка приободрившись.    

– Бритлс  прав, – сказал мистер Джайлс, одобрительно кивая головой, – ничего  другого и ждать нельзя от женщины. Но мы, мужчины, взяли потайной фонарь,  стоявший на камине у Бритлса, и ощупью, в непроглядной тьме, спустились по  лестнице – скажем, вот так…    

Сопровождая  свой рассказ соответствующими жестами, мистер Джайлс встал и сделал два шага с  закрытыми глазами, но вдруг сильно вздрогнул, так же как и все остальные, и  бросился назад к своему стулу. Кухарка и горничная взвизгнули.    

– Кто-то  постучал, – сказал мистер Джайлс, притворяясь безмятежно спокойным. –  Пусть кто-нибудь откроет дверь.    

Никто не  шевельнулся.    

– Довольно  странно – стук в такой ранний час, – сказал мистер Джайлс, окинув взглядом  бледные лица окружающих, да и сам он очень побледнел, – но дверь открыть  нужно. Кто-нибудь, слышите?    

При этом  мистер Джайлс посмотрел на Бритлса, но сей молодой человек, будучи от природы  скромным, должно быть почитал себя никем и, следовательно, полагал, что этот  вопрос не имеет к нему ни малейшего отношения: во всяком случае он ничего не  ответил. Мистер Джайлс перевел умоляющий взгляд на лудильщика, но тот внезапно  заснул. О женщинах не могло быть и речи.    

– Если  Бритлс согласится отпереть дверь в присутствии свидетелей, – сказал после  короткого молчания мистер Джайлс, – я готов быть одним из них.    

– Я  также, – сказал лудильщик, проснувшись так же внезапно, как и заснул.    

На этих  условиях Бритлс сдался, и вся компания, слегка успокоенная открытием  (сделанным, когда распахнули ставни), что уже совсем рассвело, стала  подниматься по лестнице – впереди шли собаки. Обе женщины, боясь оставаться  внизу, замыкали шествие. По совету мистера Джайлса, все говорили очень громко,  предупреждая любого находящегося снаружи злоумышленника, что их очень много; а  в прихожей, приводя в исполнение гениальный план, родившийся в голове того же  изобретательного джентльмена, собак больно дергали за хвост, чтобы они подняли  отчаянный лай.    

Когда  эти меры предосторожности были приняты, мистер Джайлс крепко уцепился за руку лудильщика  (чтобы тот не убежал, как любезно пояснил он) и дал приказ открыть дверь.  Бритлс повиновался; остальные, боязливо выглядывая друг из-за друга, не увидели  ничего устрашающего, кроме бедного, маленького Оливера Твиста. От слабости он  не мог говорить, только поднял отяжелевшие веки и безмолвно молил о  сострадании.    

– Мальчик! –  воскликнул мистер Джайлс, храбро оттесняя на задний план лудильщика. – Что  с ним такое… а?.. Что? Бритлс… Взгляни-ка… Ты узнаешь?    

Не успел  Бритлс – он отступил за дверь (чтобы открыть ее) – увидать Оливера, как у него  вырвался громкий крик. Мистер Джайлс, схватив Оливера за ногу и за руку (к счастью,  за здоровую руку), втащил его прямо в холл и положил на пол.    

– Вот  он! – заорал Джайлс, в сильнейшем возбуждении поворачиваясь лицом к  лестнице. – Вот один из грабителей, сударыня! Вот он, грабитель, мисс! Он  ранен, мисс! Я его подстрелил, а Бритлс мне светил.    

– Держал  фонарь, мисс! – крикнул Бритлс, приложив руку ко рту так, чтобы голос его  звучал громче.    

Обе  служанки бросились наверх сообщить о том, что мистер Джайлс поймал грабителя, а  лудильщик старался привести в чувство Оливера, чтобы тот не умер раньше, чем  его можно будет повесить. Среди этого шума и суматохи послышался нежный женский  голос, сразу водворивший тишину.    

– Джайлс! –  прошептал голос с верхней площадки лестницы.    

– Я  здесь, мисс, – отозвался мистер Джайлс. – Не пугайтесь, мисс, я не  очень пострадал. Он не оказывал отчаянного сопротивления, мисс! Я быстро с ним  справился.    

– Тише! –  сказала молодая леди. – Вы пугаете мою тетю не меньше, чем напугали ее  воры… Бедняжка, он тяжело ранен?    

– Ужасно,  мисс! – ответил Джайлс с неописуемым самодовольством.    

– Похоже  на то, что он сейчас помрет, мисс, – заорал Бритлс тем же голосом. –  Не угодно ли вам спуститься вниз и поглядеть на него, мисс, на случай если он  помрет?    

– Будьте  добры, пожалуйста, потише! – сказала леди. – Подождите тихонько одну  минутку, пока я переговорю с тетей.    

И она  вышла из комнаты, – поступь у нее была такая же мягкая, как и голос.  Вскоре она вернулась и отдала распоряжение, чтобы раненого осторожно перенесли  наверх, в комнату мистера Джайлса, а Бритлс пусть оседлает пони и немедленно  отправляется в Чертей, откуда должен как можно скорее прислать констебля и  доктора.    

– Не  хотите ли взглянуть на него сначала, мисс? – спросил мистер Джайлс с такой  гордостью, как будто Оливер был птицей с диковинным оперением, которую он ловко  подстрелил. – Один разочек, мисс?    

– Нет,  не сейчас, ни за что на свете, – ответила молодая леди. – Бедняжка! О  Джайлс, обращайтесь с ним ласково, ради меня!    

Старый  слуга посмотрел на говорившую, когда она повернулась, чтобы уйти, с такой гордостью  и восхищением, словно она была его детищем. Потом, наклонившись к Оливеру, он  заботливо и осторожно, как женщина, помог перенести его наверх.    

 Глава XXIX    

     

сообщает  предварительные сведения об обитателях дома, в котором нашел пристанище Оливер    

     

В уютной  комнате, хотя обстановка ее свидетельствовала скорее о старомодном комфорте,  чем о современной роскоши, сидели за изысканно сервированным завтраком две  леди. Им прислуживал мистер Джайлс, одетый в благопристойную черную пару. Он  занимал позицию на полпути между буфетом и столом; выпрямившись во весь рост,  откинув голову и слегка склонив ее набок, левую ногу выставив вперед, а правую  руку заложив за борт жилета, тогда как в опущенной левой руке у него был  поднос, он имел вид человека, который с большой приятностью сознает собственные  свои заслуги и значение.    

Что  касается двух леди, то одна была уже пожилой, но держалась так же прямо, как  высокая спинка дубового кресла, в котором она сидела. Одетая очень изысканно и  строго в старомодное платье, причудливо допускающее некоторые уступки последней  моде, которые не только не вредили общему впечатлению, но скорее изящно  подчеркивали старый стиль, она сидела с величественным видом, сложив перед  собой руки на столе. Глаза ее (а годы почти не затуманили их блеска) смотрели  пристально на молодую ее собеседницу.    

Для  младшей леди наступил очаровательный расцвет, весенняя пора женственности – тот  возраст, когда, не впадая в кощунство, можно предположить, что в подобные  создания вселяются ангелы, если бог, во имя благих своих целей, когда-нибудь  заключает их в смертную оболочку.    

Ей было  не больше семнадцати лет. Облик ее был так хрупок и безупречен, так нежен и  кроток, так чист и прекрасен, что казалось, земля – не ее стихия, а грубые  земные существа – не подходящие для нее спутники. Даже ум, светившийся в ее  глубоких синих глазах и запечатленный на благородном челе, казалось, не  соответствовал ни возрасту ее, ни этому миру; но мягкость и добросердечие,  тысячи отблесков света, озарявших ее лицо и не оставлявших на нем тени, а  главное, улыбка, прелестная, радостная улыбка, были созданы для семьи, для мира  и счастья у домашнего очага.    

Она  усердно хозяйничала за столом. Случайно подняв глаза в ту минуту, когда старая  леди смотрела на нее, она весело откинула со лба волосы, скромно причесанные, и  ее сияющий взор выразил столько любви и подлинной нежности, что духи небесные  улыбнулись бы, на нее глядя.    

– Уже  больше часу прошло, как уехал Бритлс, не правда ли? – помолчав, спросила  старая леди.    

– Час  двадцать минут, сударыня, – ответил мистер Джайлс, справившись по часам,  которые вытащил за черную ленту.    

– Он  всегда медлит, – сказала старая леди.    

– Бритлс  всегда был медлительным парнишкой, сударыня, – отозвался слуга.    

Кстати,  если принять во внимание, что Бритлс был неповоротливым парнишкой вот уже тридцать  лет, казалось маловероятным, чтобы он когда-нибудь сделался проворным.    

– Мне  кажется, что он становится не лучше, а хуже, – заметила пожилая леди.    

– Совершенно  непростительно, если он мешкает, играя с другими мальчиками, – улыбаясь,  сказала молодая леди.    

Мистер  Джайлс, по-видимому, раздумывал, уместно ли ему позволить себе почтительную  улыбку, но в эту минуту к калитке сада подъехала двуколка, откуда выпрыгнул  толстый джентльмен, который побежал прямо к двери и, каким-то таинственным  способом мгновенно проникнув в дом, ворвался в комнату и чуть не опрокинул и  мистера Джайлса и стол, накрытый для завтрака.    

– Никогда  еще я не слыхивал о такой штуке! – воскликнул толстый джентльмен. –  Дорогая моя миссис Мэйли… ах, боже мой!.. и вдобавок под покровом ночи… никогда  еще я не слыхивал о такой штуке!    

Выразив  таким образом свое соболезнование, толстый джентльмен пожал руку обеим леди и,  придвинув стул, осведомился, как они себя чувствуют.    

– Вы  могли умереть, буквально умереть от испуга, – сказал толстый  джентльмен. – Почему вы не послали за мной? Честное слово, мой слуга  явился бы через минуту, а также и я, да и мой помощник рад был бы помочь, как и  всякий при таких обстоятельствах. Боже мой, боже мой! Так неожиданно! И  вдобавок под покровом ночи.    

Казалось,  доктор был особенно встревожен тем, что попытка ограбления была предпринята  неожиданно и в ночную пору, словно у джентльменов-взломщиков установился обычай  обделывать свои дела в полдень и предупреждать по почте за день – за два.    

– А  вы, мисс Роз, – сказал доктор, обращаясь к молодой леди, – я…    

– Да,  конечно, – перебила его Роз, – но тетя хочет, чтобы вы осмотрели  этого беднягу, который лежит наверху.    

– Да,  да, разумеется, – ответил доктор. – Совершенно верно! Насколько я  понял, это ваших рук дело, Джайлс.    

Мистер  Джайлс, лихорадочно убиравший чашки, густо покраснел и сказал, что эта честь принадлежит  ему.    

– Честь,  а? – переспросил доктор. – Ну, не знаю, быть может, подстрелить вора  в кухне так же почетно, как и застрелить человека на расстоянии двенадцати  шагов. Вообразите, что он выстрелил в воздух, а вы дрались на дуэли, Джайлс.    

Мистер  Джайлс, считавший такое легкомысленное отношение к делу несправедливой попыткой  умалить его славу, почтительно отвечал, что не ему судить об этом, однако, по  его мнению, противной стороне было не до шуток.    

– Да,  правда! – воскликнул доктор. – Где он? Проводите меня. Я еще загляну  сюда, когда спущусь вниз, миссис Мэйли. Это то самое оконце, в которое он влез,  да? Ну, ни за что бы я этому не поверил!    

Болтая  без умолку, он последовал за мистером Джайлсом наверх. А пока он поднимается по  лестнице, можно поведать читателю, что мистер Лосберн, местный лекарь, которого  знали на десять миль вокруг просто как «доктора», растолстел скорее от добродушия,  чем от хорошей жизни, и был таким милым, сердечным и к тому же чудаковатым  старым холостяком, какого ни один исследователь не сыскал бы в округе и в пять  раз большей.    

Доктор  отсутствовал гораздо дольше, чем предполагал он сам и обе леди. Из двуколки  принесли большой плоский ящик; в спальне очень часто звонили в колокольчик, а  слуги все время сновали вверх и вниз по лестнице; на основании этих признаков  было сделано справедливое заключение, что наверху происходит нечто очень  серьезное. Наконец, доктор вернулся и в ответ на тревожный вопрос о своем  пациенте принял весьма таинственный вид и старательно притворил дверь.    

– Это  из ряда вон выходящий случай, миссис Мэйли, – сказал доктор, прислонившись  спиной к двери, словно для того, чтобы ее не могли открыть.    

– Неужели  он в опасности? – спросила старая леди.    

– Принимая  во внимание все обстоятельства, в этом не было бы ничего из ряда вон выходящего, –  ответил доктор, – впрочем, полагаю, что опасности нет. Вы видели этого  вора?    

– Нет, –  ответила старая леди.    

– И  ничего о нем не слышали?    

– Ничего.    

– Прошу  прощения, сударыня, – вмешался мистер Джайлс, – я как раз собирался  рассказать вам о нем, когда вошел доктор Лосберн.    

Дело в  том, что сначала мистер Джайлс не в силах был признаться, что подстрелил он  всего-навсего мальчика. Таких похвал удостоилась его доблесть, что он  решительно не мог не отложить объяснения хотя бы на несколько восхитительных  минут, в течение коих пребывал на самой вершине мимолетной славы, которую  стяжал непоколебимым мужеством.    

– Роз  не прочь была посмотреть на него, – сказала миссис Мэйли, – но я и  слышать об этом не хотела.    

– Гм! –  отозвался доктор. – На вид он совсем не страшный. Вы не возражаете против  того, чтобы взглянуть на него в моем присутствии?    

– Конечно,  если это необходимо, – ответила старая леди.    

– Я  считаю это необходимым, – сказал доктор. – Во всяком случае, я  совершенно уверен, что вы очень пожалеете, если будете откладывать и не  сделаете этого. Сейчас он лежит тихо и спокойно. Разрешите мне… мисс Роз, вы  позволите? Клянусь честью, нет никаких оснований бояться!    

 Глава XXX    

     

повествует  о том, что подумали об Оливере новые лица, посетившие его    

     

Твердя о  том, что они будут приятно изумлены видом преступника, доктор продел руку молодой  леди под свою и, предложив другую, свободную руку миссис Мэйли, повел их  церемонно и торжественно наверх.    

– А  теперь, – прошептал доктор, тихонько поворачивая ручку двери в  спальню, – послушаем, что вы о нем скажете. Он давненько не брился, но тем  не менее вид у него совсем не свирепый. А впрочем, постойте! Сначала я  посмотрю, готов ли он к приему гостей.    

Опередив  их, он заглянул в комнату. Потом, дав знак следовать за ним, впустил их, закрыл  за ними дверь и осторожно откинул полог кровати. На ней вместо закоснелого,  мрачного злодея, которого ожидали они увидеть, лежал худой, измученный болью  ребенок, погруженный в глубокий сои. Раненая его рука в лубке лежала на груди;  голова покоилась на другой руке, полускрытой длинными волосами, разметавшимися  по подушке.    

Достойный  джентльмен придерживал полог рукой и с минуту смотрел на мальчика молча. Пока  он наблюдал пациента, молодая леди тихонько проскользнула мимо него и,  опустившись на стул у кровати, откинула волосы с лица Оливера. Когда она  наклонилась к нему, ее слезы упали ему на лоб.    

Мальчик  зашевелился и улыбнулся во сне, словно эти знаки жалости и сострадания  пробудили какую-то приятную мечту о любви и ласке, которых он никогда не знал.  Так же точно нежная мелодия, журчание воды в тишине, запах цветка или знакомое  слово иной раз внезапно вызывают смутное воспоминание о том, чего никогда не  было в этой жизни, – воспоминание, которое исчезает, как вздох, которое  пробуждено какой-то мимолетной мыслью о более счастливом существовании, давно  минувшем, – воспоминание, которое нельзя вызвать, сознательным напряжением  памяти.    

– Что  же это значит? – воскликнула пожилая леди. – Этот бедный ребенок не  мог быть подручным грабителей.    

– Порок  находит себе пристанище во многих храмах, – со вздохом сказал врач,  опуская полог, – и кто может сказать, что ему не служит обителью  прекрасная оболочка?    

– Но  в таком юном возрасте? – возразила Роз.    

– Милая  моя молодая леди, – произнес врач, горестно покачивая головой, –  преступление, как и смерть, простирает свою власть не только на старых и  дряхлых. Самые юные и прекрасные слишком часто бывают повинны в нем.    

– Но  неужели… о, неужели вы можете допустить, что этот хрупкий мальчик был  добровольным сообщником самых отвратительных отщепенцев? – сказала Роз.    

Доктор  покачал головой, давая понять, что это весьма возможно; предупредив, чтоб они  не потревожили больного, он повел их в соседнюю комнату.    

– Но  даже если он развращен, – продолжала Роз, – подумайте, как он молод.  Подумайте, что, быть может, он никогда не знал ни материнской любви, ни  домашнего уюта. Может быть, дурное обращение, побои или голод заставили его  сойтись с людьми, которые принудили его пойти на преступление… Тетя, милая  тетя, ради бога, подумайте об этом, прежде чем позволите бросить этого больного  ребенка в тюрьму, где, конечно, будет погребена последняя надежда на его  исправление! О, вы меня любите, вы знаете, что благодаря вашей ласке и доброте  я никогда не чувствовала своего сиротства, но я могла бы его почувствовать,  могла быть такой же беспомощной и беззащитной, как это бедное дитя! Так  сжальтесь же над ним, пока еще не поздно!    

– Дорогая  моя, – сказала пожилая леди, прижимая к груди плачущую девушку, –  неужели ты думаешь, что я трону хоть один волосок на его голове?    

– О  нет! – с жаром воскликнула Роз.    

– Конечно,  нет, – подтвердила старая леди. – Жизнь моя клонится к закату, и я в  надежде на милосердие ко мне стараюсь быть милосердной к людям… Что мне делать,  чтобы спасти его, сэр?    

– Дайте  подумать, сударыня, – сказал доктор, – дайте подумать…    

Мистер  Лосберн засунул руки в карманы и несколько раз прошелся взад и вперед по  комнате, часто останавливаясь, приподнимаясь на цыпочки и грозно хмурясь.  Многократно восклицая: «придумал!» и «нет, не то!» – он снова принимался ходить  с нахмуренными бровями и, наконец, остановился и произнес:    

– Мне  кажется, если вы мне позволите как следует припугнуть Джайлса и мальчугана  Бритлса, я с этим делом справлюсь. Знаю, что Джайлс – преданный человек и  старый слуга, но у вас есть тысяча способов поладить с ним и вдобавок наградить  за меткую стрельбу. Вы против этого не возражаете?    

– Если  нет другого способа спасти ребенка, – ответила миссис Мэйли.    

– Никакого  другого способа нет, – сказал доктор. – Никакого! Можете поверить мне  на слово.    

– В  таком случае тетя облекает вас неограниченной властью, – улыбаясь сквозь  слезы, сказала Роз. – Но, прошу вас, не будьте с этими бедняками строже,  чем это необходимо.    

– Вы  как будто считаете, мисс Роз, – возразил доктор, – что сегодня все,  кроме вас, склонны к жестокосердию. Могу лишь надеяться, ради блага  подрастающих представителей мужского пола, что первый же достойный юноша,  который будет взывать к вашему состраданию, найдет вас в таком же  чувствительном и мягкосердечном расположении духа. И хотел бы я быть юношей,  чтобы тут же воспользоваться таким благоприятным случаем, какой представляется  сегодня.    

– Вы  такой же взрослый ребенок, как и бедняга Бритлс, – зардевшись, сказала  Роз.    

– Ну  что же, – от души рассмеялся доктор, – это не так уж трудно. Но  вернемся к мальчику. Нам еще предстоит обсудить основной пункт нашего  соглашения. Полагаю, он проснется через час. И хотя я сказал этому тупоголовому  констеблю там, внизу, что мальчика нельзя беспокоить и нельзя разговаривать с  ним без риска для его жизни, я думаю, мы можем с ним побеседовать, не подвергая  его опасности. Я ставлю такое условие: я его расспрошу в вашем присутствии, и,  если на основании его слов мы заключим, к полному удовлетворению трезвых умов,  что он окончательно испорчен (а это более чем вероятно), мальчик будет  предоставлен своей судьбе, – я, во всяком случае, больше вмешиваться не  стану.    

– О  нет, тетя! – взмолилась Роз.    

– О  да, тетя! – перебил доктор. – Решено?    

– Он  не может быть закоснелым негодяем! – сказала Роз. – Это немыслимо.    

– Прекрасно! –  заявил доктор. – Значит, тем больше оснований принять мое предложение.    

В конце  концов договор был заключен, и обе стороны с некоторым нетерпением стали ждать,  когда проснется Оливер.    

Терпению  обеих леди предстояло более длительное испытание, чем предсказал им мистер Лосберн,  ибо час проходил за часом, а Оливер все еще спал тяжелым сном. Был уже вечер,  когда сердобольный доктор принес им весть, что Оливер достаточно оправился,  чтобы можно было с ним говорить. Мальчик, по словам доктора, был очень болен и  ослабел от потери крови, но ему так мучительно хотелось о чем-то сообщить, что  доктор предпочел дать ему эту возможность и не настаивал, чтобы его не  беспокоили до утра; иначе он не преминул бы настоять на этом.    

Долго  тянулась беседа. Несложную историю своей жизни Оливер рассказал им со всеми подробностями,  а боль и упадок сил часто заставляли его умолкать. Печально звучал в  затемненной комнате слабый голос больного ребенка, развертывавшего длинный  список обид и бед, навлеченных на него жестокими людьми. О, если бы мы, угнетая  и притесняя своих ближних, задумались хоть однажды над ужасными уликами человеческих  заблуждений, – уликами, которые, подобно густым и тяжелым облакам,  поднимаются медленно, но неуклонно к небу, чтобы обрушить отмщение на наши  головы! О, если бы мы хоть на миг услышали в воображении своем глухие,  обличающие голоса мертвецов, которые никакая сила не может заглушить и никакая  гордыня не заставит молчать! Что осталось бы тогда от оскорблений и  несправедливости, от страданий, нищеты, жестокости и обид, какие приносит  каждый день жизни!    

В тот  вечер подушку Оливера оправили ласковые руки, и красота и добродетель  бодрствовали над ним, пока он спал. Он был спокоен и счастлив и мог бы умереть  безропотно.    

Как  только закончилась знаменательная беседа и Оливер снова начал засыпать, доктор,  вытерев глаза и в то же время попрекнув их за слабость, спустился вниз, чтобы  открыть действия против мистера Джайлса.    

Не найдя  никого в парадных комнатах, он подумал, что, может быть, достигнет больших успехов,  если начнет кампанию в кухне; итак, он отправился в кухню.    

Здесь, в  нижней палате домашнего парламента, собрались служанки, мистер Бритлс, мистер  Джайлс, лудильщик (который, в награду за оказанные услуги, получил специальное  приглашение угощаться до конца дня) и констебль. У сего последнего джентльмена  был большой жезл, большая голова, крупные черты лица и огромные башмаки, и он  имел вид человека, который выпивает соответствующее количество эля, как оно и  было в действительности.    

Предметом  обсуждения все еще служили приключения прошлой ночи, ибо, когда доктор вошел,  мистер Джайлс разглагольствовал о своем присутствии духа; мистер Бритлс с  кружкой эля в руке подтверждал каждое слово, прежде чем его успевал выговорить  его начальник.    

– Не  вставайте, – сказал доктор, махнув им рукой.    

– Благодарю  вас, сэр, – отозвался мистер Джайлс. – Хозяйка распорядилась выдать  нам эля, сэр, а так как я не чувствовал ни малейшего расположения идти к себе в  комнату, сэр, и хотел побыть в компании, то вот и распиваю здесь с ними.    

Бритлс  первый, а за ним все леди и джентльмены тихим шепотом выразили то  удовлетворение, какое им доставила снисходительность мистера Джайлса. Мистер  Джайлс с покровительственным видом осмотрелся вокруг, как бы говоря, что пока  они будут держать себя пристойно, он их не покинет.    

– Как  себя чувствует сейчас больной, сэр? – спросил Джайлс.    

– Неважно, –  ответил доктор. – Боюсь, что вы попали в затруднительное положение, мистер  Джайлс.    

– Надеюсь,  сэр, – задрожав, начал мистер Джайлс, – вы не хотите этим сказать,  что он умрет? Если бы я так думал, я бы навсегда потерял покой. Ни одного  мальчика я бы не согласился погубить – даже вот этого Бритлса, – не  согласился бы за все столовое серебро в графстве, сэр.    

– Не  в этом дело… – таинственно сказал доктор. – Мистер Джайлс, вы протестант?    

– Да,  сэр, надеюсь, – заикаясь, проговорил мистер Джайлс.    

– А  вы кто, молодой человек? – спросил доктор, резко поворачиваясь к Бритлсу.    

– Господи  помилуй, сэр, – вздрогнув, сказал Бритлс. – Я… я то же самое, что и  мистер Джайлс, сэр.    

– В  таком случае, – продолжал доктор, – отвечайте вы оба, да, оба: готовы  ли вы показать под присягой, что этот мальчик, там наверху, – тот самый,  которого просунули прошлой ночью в окошко? Отвечайте! Ну? Мы вас слушаем.    

Доктор,  которого все считали одним из благодушнейших людей в мире, задал этот вопрос таким  разгневанным тоном, что Джайлс и Бритлс, в достаточной мере возбужденные и  одурманенные элем, остолбенев, посмотрели друг на друга.    

– Слушайте  внимательно, констебль, – сказал доктор, весьма торжественно погрозив указательным  пальцем и постучав им по переносице, чтобы вызвать к жизни всю проницательность  сего достойного человека. – Сейчас кое-что должно обнаружиться.    

Констебль  принял самый глубокомысленный вид, какой только мог, и взял свой служебный  жезл, который стоял без дела в углу у камина.    

– Как  видите, это вопрос об установлении личности, – сказал доктор.    

– Совершенно  верно, сэр, – ответил констебль, жестоко закашлявшись, так как с излишней  поспешностью допил свой эль, который и попал ему не в то горло.    

– В  дом вламываются воры, – продолжал – доктор, – и два человека видят  мельком в темноте, в самый разгар тревоги и сквозь пороховой дым какого-то  мальчика. Наутро к этому самому дому подходит мальчик, и только потому, что  рука у него завязана, эти люди грубо хватают его – чем подвергают серьезной  опасности его жизнь – и клянутся, что он вор. Возникает вопрос: оправдано ли  поведение этих людей, а если не оправдано, то в какое же положение они себя  ставят?    

Констебль  глубокомысленно кивнул головой. Он сказал, что если это не законный поступок,  то хотелось бы ему знать, что же это такое?    

– Я  вас спрашиваю еще раз, – громовым голосом произнес доктор, – можете  ли вы торжественно поклясться, что это тот самый мальчик?    

Бритлс  нерешительно посмотрел на мистера Джайлса, мистер Джайлс нерешительно посмотрел  на Бритлса; констебль поднял руку к уху, чтоб уловить ответ; обе женщины и  лудильщик наклонились вперед, чтобы лучше слышать; доктор зорко осматривался  кругом, как вдруг у ворот раздался звонок и в то же время послышался стук  колес.    

– Это  полицейские сыщики! – воскликнул Бритлс, по-видимому почувствовав большое  облегчение.    

– Что  такое? – вскричал доктор, который теперь, в свою очередь, пришел в ужас.    

– Агенты  с Боу-стрит, сэр, – ответил Бритлс, беря свечу. – Мы с мистером  Джайлсом послали за ними сегодня утром.    

– Послали,  вот как! Так будь же прокляты ваши… ваши здешние кареты – они еле  тащатся! – сказал доктор, выходя из кухни.    

 Глава XXXI    

     

повествует  о критическом положении    

     

– Кто  там? – спросил Бритлс, приоткрыл дверь и, не сняв цепочки, выглянул,  заслоняя рукой свечу.    

– Откройте  дверь, – отозвался человек, стоявший снаружи. – Это агенты с  Боу-стрит, за которыми посылали сегодня.    

Совершенно  успокоенный этим ответом, Бритлс широко распахнул дверь и увидел перед собой  осанистого человека в пальто, который вошел, не говоря больше ни слова, и вытер  ноги о циновку с такой невозмутимостью, как будто здесь жил.    

– Ну-ка,  молодой человек, пошлите кого-нибудь сменить моего приятеля, – сказал  агент. – Он остался в двуколке, присматривает за лошадью. Есть у вас тут  каретный сарай, куда бы можно было ее поставить минут на пять – десять?    

Когда  Бритлс дал утвердительный ответ и указал им строение, осанистый человек  вернулся к воротам и помог своему спутнику поставить в сарай двуколку, в то  время как Бритлс в полном восторге светил им. Покончив с этим, они направились  в дом и, когда их ввели в гостиную, сняли пальто и шляпы и предстали во всей  красе.    

Тот, что  стучал в дверь, был человеком крепкого сложения, лет пятидесяти, среднего  роста, с лоснящимися черными волосами, довольно коротко остриженными, с  бакенами, круглой физиономией и зоркими глазами. Второй был рыжий, костлявый, в  сапогах с отворотами; у него было некрасивое лицо и вздернутый, зловещего вида  нос.    

– Доложите  вашему хозяину, что приехали Блетерс и Дафф, слышите? – сказал человек  крепкого сложения, приглаживая волосы и кладя на стол пару наручников. –  А, добрый вечер, сударь! Разрешите сказать вам словечко наедине.    

Эти  слова были обращены к мистеру Лосберну, входившему в комнату; сей джентльмен,  знаком приказав Бритлсу удалиться, ввел обеих леди и закрыл дверь.    

– Вот  хозяйка дома, – сказал мистер Лосберн, указывая на миссис Мэйли.    

Мистер  Блетерс поклонился. Получив приглашение сесть, он положил шляпу на пол и, усевшись,  дал знак Даффу последовать его примеру. Сей джентльмен, который либо был менее  привычен к хорошему обществу, либо чувствовал себя в нем менее свободно, уселся  после ряда судорожных движений и в замешательстве засунул в рот набалдашник  своей трости.    

– Теперь  займемся этим грабежом, сударь, – сказал Блетерс. – Каковы  обстоятельства дела?    

Мистер  Лосберн, хотевший, казалось, выиграть время, рассказал о них чрезвычайно  подробно и с многочисленными отклонениями. Господа Блетерс и Дафф имели весьма  проницательный вид и изредка обменивались кивками.    

– Конечно,  я ничего не могу утверждать, пока не увижу место происшествия, – сказал Блетерс, –  но сейчас мое мнение, – и в этих пределах я готов раскрыть свои  карты, – мое мнение, что это сработано не какой-нибудь деревенщиной. А,  Дафф?    

– Разумеется, –  отозвался Дафф.    

– Если  перевести этим дамам слово «деревенщина», вы, насколько я понимаю, считаете,  что это было совершено не деревенским жителем? – с улыбкой спросил мистер  Лосберн.    

– Именно,  сударь, – ответил Блетерс. – Больше никаких подробностей о грабеже?    

– Никаких, –  сказал доктор.    

– А  что это толкуют слуги о каком-то мальчике? – спросил Блетерс.    

– Пустяки, –  сказал доктор. – Один из слуг с перепугу вбил себе в голову, что мальчик  имеет какое-то отношение к этим разбойникам. Но это вздор, сущая чепуха.    

– А  если так, то очень легко с этим разделаться, – заметил доктор.    

– Он  правильно говорит, – подтвердил Блетерс, одобрительно кивнув головой и  небрежно играя наручниками, словно парой кастаньет. – Кто этот мальчик?  Что он о себе рассказывает? Откуда он пришел? Ведь не с неба же он свалился,  сударь?    

– Конечно,  нет, – отозвался доктор, бросив беспокойный взгляд на обеих леди. –  Вся его история мне известна, но об этом мы можем потолковать позднее. Полагаю,  вам сначала хотелось бы увидеть, где воры пытались пробраться в дом?    

– Разумеется, –  подхватил мистер Блетерс. – Лучше мы сначала осмотрим место, а потом допросим  слуг. Так принято расследовать дело.    

Принесли  свет, и господа Блетерс и Дафф в сопровождении местного констебля, Бритлса,  Джайлса и, короче говоря, всех остальных вошли в маленькую комнатку в конце  коридора и выглянули из окна, а после этого обошли вокруг дома по лужайке и  заглянули в окно; затем им подали свечу для осмотра ставня; затем – фонарь,  чтобы освидетельствовать следы; а затем вилы, чтобы обшарить кусты. Когда при  напряженном внимании всех зрителей с этим делом было покончено, они снова вошли  в дом, и тут Джайлс и Бритлс должны были изложить свою мелодраматическую историю  о приключениях минувшей ночи, которую они повторили раз пять-шесть, противореча  друг другу не более чем в одном важном пункте в первый раз и не более чем в  десяти – в последний. Достигнув таких успехов, Блетерс и Дафф выдворили всех из  комнаты и вдвоем долго держали совет, столь секретно и торжественно, что по  сравнению с ним консилиум великих врачей, разбирающих труднейший в медицине  случай, показался бы детской забавой.    

Тем  временем доктор, крайне озабоченный, шагал взад и вперед в соседней комнате, а  миссис Мэйли и Роз с беспокойством смотрели на него.    

– Честное  слово, – сказал он, пробежав по комнате великое множество раз и, наконец,  останавливаясь, – я не знаю, что делать.    

– Право  же, – сказала Роз, – если правдиво рассказать этим людям историю  бедного мальчика, этого будет вполне достаточно, чтобы оправдать его.    

– Сомневаюсь,  милая моя молодая леди, – покачивая головой, возразил доктор. –  Полагаю, что это не оправдает его ни в их глазах, ни в глазах служителей  правосудия, занимающих более высокое положение. В конце концов кто он  такой? – скажут они. – Беглец! Если руководствоваться только доводами  и соображениями здравого смысла, его история в высшей степени неправдоподобна…    

– Но  вы-то ей верите? – перебила Роз.    

– Как  ни странно, но верю, и, может быть, я старый дурак, – ответил  доктор. – Но тем не менее я считаю, что такой рассказ не годится для  опытного полицейского чиновника.    

– Почему? –  спросила Роз.    

– А  потому, прелестная моя допросчица, – ответил доктор, – что с их точки  зрения в этой истории много неприглядного: мальчик может доказать только те  факты, которые производят плохое впечатление, и не докажет ни одного, выгодного  для себя. Будь прокляты эти субъекты! Они пожелают знать, зачем да почему, и не  поверят на слово. Видите ли, на основании его собственных показаний, он в  течение какого-то времени находился в компании воров; его отправили в  полицейское управление, обвиняя в том, что он обчистил карман некоего  джентльмена; из дома этого джентльмена его увели насильно в какое-то место,  которое он не может описать или указать и ни малейшего представления не имеет о  том, где оно находится. Его привозят в Чертей люди, которые как будто крепко  связаны с ним, хочет он того или не хочет, и его пропихивают в окно, чтобы  ограбить дом, а затем, как раз в тот момент, когда он собрался поднять на ноги  обитателей дома и, стало быть, совершить поступок, который бы снял с него  всякие обвинения, появляется эта бестолковая тварь, этот болван дворецкий, и  стреляет в него. Словно умышленно хотел ему помешать сделать то, что пошло бы  ему на пользу. Теперь вам все понятно?    

– Разумеется,  понятно, – ответила Роз, улыбаясь в ответ на взволнованную речь  доктора, – но все-таки я не вижу в этом ничего, что могло бы повредить  бедному мальчику.    

– Да,  конечно, ничего! – отозвался доктор. – Да благословит бог зоркие очи  представительниц вашего пола. Они видят только одну сторону дела – хорошую или  дурную, – и всегда ту, которую заметят первой.    

Изложив  таким образом результаты своего жизненного опыта, доктор засунул руки в карманы  и еще проворнее зашагал по комнате.    

– Чем  больше я об этом думаю, – продолжал док тор, – тем больше убеждаюсь,  что мы не оберемся хлопот, если расскажем этим людям подлинную историю  мальчика. Конечно, ей не поверят. А если даже они в конце концов не могут ему  повредить, то все же оглашение его истории, а также и сомнения, какие она  вызывает, существенно отразятся на вашем благом намерении избавить его от  страданий.    

– Ах,  что же делать?! – вскричала Роз. – Боже мой, боже мой! Зачем они  послали за этими людьми?    

– Совершенно  верно, зачем? – воскликнула миссис Мэйли. – Я бы ни за что на свете  не пустила их сюда.    

– Я  знаю только одно, – сказал, наконец, мистер Лосберн, усаживаясь с видом  человека, который на все решился, – надо сделать все, что можно, и  действовать надо смело. Цель благая, и пусть это послужит нам оправданием. У  мальчика все симптомы сильной лихорадки, и он не в таком состоянии, чтобы с ним  можно было разговаривать; а нам это на руку. Мы должны извлечь из этого все  выгоды. Если же получится худо, вина не наша… Войдите!    

– Ну,  сударь, – начал Блетерс, войдя вместе со своим товарищем и плотно  притворив дверь, – дело это не состряпанное.    

– Черт  подери! Что значит состряпанное дело? – нетерпеливо спросил доктор.    

– Состряпанным  грабежом, миледи, – сказал Блетерс, обращаясь к обеим леди и как бы соболезнуя  их невежеству, но презирая невежество доктора, – мы называем грабеж с  участием слуг.    

– В  данном случае никто их не подозревал, – сказала миссис Мэйли.    

– Весьма  возможно, сударыня, – отвечал Блетерс, – но тем не менее они могли  быть замешаны.    

– Это  тем более вероятно, что на них не падало подозрение, – добавил Дафф.    

– Мы  обнаружили, что работали городские, – сказал Блетерс, продолжая  доклад. – Чистая работа.    

– Да,  ловко сделано, – вполголоса заметил Дафф.    

– Их  было двое, – продолжал Блетерс, – и с ними мальчишка. Это ясно, судя  по величине окна. Вот все, что мы можем сейчас сказать. Теперь, с вашего  разрешения, мы, не откладывая, посмотрим на мальчишку, который лежит у вас  наверху.    

– А  не предложить ли им сначала выпить чего-нибудь, миссис Мэйли? – сказал  доктор; лицо его прояснилось, словно его осенила какая-то новая мысль.    

– Да,  конечно! – с жаром подхватила Роз. – Если хотите, вас сейчас же  угостят.    

– Благодарю  вас, мисс, – сказал Блетерс, проводя рукавом по губам. – Должность у  нас такая, что в глотке пересыхает. Что найдется под рукой, мисс. Не хлопочите  из-за нас.    

– Чего  бы вам хотелось? – спросил доктор, подходя вместе с молодой леди к буфету.    

– Капельку  спиртного, сударь, если вас не затруднит, – ответил Блетерс. – По  дороге из Лондона мы промерзли, сударыня, а я всегда замечал, что спирт лучше  всего согревает.    

Это  интересное сообщение было обращено к миссис Мэйли, которая выслушала его очень  милостиво. Пока оно излагалось, доктор незаметно выскользнул из комнаты.    

– Ах! –  произнес мистер Блетерс, беря рюмку не за ножку, а ежимая донышко большим и указательным  пальцами и держа ее на уровне груди. – Мне, сударыня, довелось на своем  веку видеть много таких дел.    

– Взять  хотя бы эту кражу со взломом на проселочной дороге у Эдмонтона, Блетерс, –  подсказал мистер Дафф своему коллеге.    

– Она  напоминает здешнее дельце, правда? – подхватил мистер Блетерс. – Это  была работа Проныры Чикуида.    

– Вы  всегда приписываете это ему, – возразил Дафф. – А я вам говорю, что  это сделал Семейный Пет. Проныра имел к этому такое же отношение, как и я.    

– Бросьте! –  перебил мистер Блетерс. – Мне лучше знать. А помните, как ограбили самого  Проныру? Вот была потеха. Лучше всякого романа.    

– Как  же это случилось? – спросила Роз, желая поддержать доброе расположение  духа неприятных гостей.    

– Такую  кражу, мисс, вряд ли кто мог бы строго осудить, – сказал Блетерс. –  Этот самый Проныра Чикуид…    

– Проныра  значит хитрец, сударыня, – пояснил Дафф.    

– Дамам,  конечно, это слово понятно, не так ли?.. – сказал Блетерс. – Вечно вы  меня перебиваете, приятель… Так вот этот самый Проныра Чикуид держал трактир на  Бэтл-бриджской дороге, и был у него погреб, куда заходили молодые джентльмены  посмотреть бой петухов, травлю барсуков собаками и прочее. Очень ловко велись  эти игры – я их частенько видел. В ту пору он еще не входил в шайку. И как-то  ночью у него украли триста двадцать семь гиней в парусиновом мешке; их стащил  среди ночи, у него из спальни, какой-то высокий мужчина с черным пластырем на  глазу; мужчина прятался под кроватью, а совершив кражу, выскочил из окна во  втором этаже. Очень он это быстро проделал. Но и Проныра не мешкал: проснувшись  от шума, он вскочил с кровати и выстрелил ему вслед из ружья и разбудил всех по  соседству. Тотчас же бросились в погоню, а когда стали осматриваться, то  убедились, что Проныра задел-таки вора: следы крови были видны на довольно  большом расстоянии, они вели к изгороди и здесь терялись. Как бы там ни было,  вор удрал с добычей, а фамилия мистера Чикуида, владельца трактира, имевшего  патент на продажу спиртного, появилась в «Газете»[38] среди других банкротов.  И тогда затеяли всевозможные подписки и сбор пожертвований для бедняги, который  был очень угнетен своей потерей: дня три-четыре бродил по улицам и с таким отчаянием  рвал на себе волосы, что многие боялись, как бы он не покончил с собой. Однажды  он впопыхах прибегает в полицейский суд, уединяется для частной беседы с  судьей, а тот после долгого разговора звонит в колокольчик, требует к себе  Джема Спайерса (Джем был агент расторопный) и приказывает, чтобы он пошел с  мистером Чикуидом и помог ему арестовать человека, обокравшего дом.  «Спайерс, – говорит Чикуид, – вчера утром я видел, как он прошел мимо  моего дома». – «Так почему же вы не схватили его за шиворот?» – говорит  Спайерс. «Я был так ошарашен, что мне можно было проломить череп  зубочисткой, – отвечает бедняга, – но уж теперь-то мы его поймаем. Между  десятью и одиннадцатью вечера он опять прошел мимо дома». Услыхав это, Спайерс  сейчас же сует в карман смену белья и гребень на случай, если придется  задержаться дня на два, отправляется в путь и, явившись в трактир, усаживается  у окна за маленькой красной занавеской, не снимая шляпы, чтобы в любой момент  можно было выбежать. Здесь он курит трубку до позднего вечера, как вдруг Чикуид  ревет: «Вот он! Держите вора! Убивают!» Спайерс выскакивает на улицу и видит  Чикуида, который мчится во всю прыть и кричит. Спайерс за ним; Чикуид летит  вперед; люди оборачиваются; все кричат: «Воры!» – и сам Чикуид не перестает  орать как сумасшедший. На минутку Спайерс теряет его из виду, когда тот  заворачивает за угол, бежит за ним, видит небольшую толпу, ныряет в нее: «Который  из них?» – «Черт побери, – говорит Чикуид, – опять я его упустил».  Как это ни странно, но его нигде не было видно, – и пришлось им вернуться  в трактир. Наутро Спайерс занял прежнее место и высматривал из-за занавески  рослого человека с черным пластырем на глазу, пока у него самого не заболели  глаза. Наконец, ему пришлось закрыть их, чтобы немного передохнуть, и в этот  самый момент слышит, Чикуид орет: «Вот он!» Снова он пустился в погоню, а  Чикуид уже опередил его на пол-улицы. Когда они пробежали вдвое большее  расстояние, чем накануне, этот человек опять скрылся. Так повторялось еще два  раза, и, наконец, большинство соседей заявило, что мистера Чикуида обокрал сам  черт, который теперь и водит его за нос, а другие – что бедный мистер Чикуид рехнулся  с горя.    

– А  что сказал Джем Спайерс? – спросил доктор, который вернулся в начале  повествования.    

– Долгое  время, – продолжал агент, – Джем Спайерс решительно ничего не говорил  и ко всему прислушивался, однако и виду не подавал; отсюда следует, что свое  дело он разумел. Но вот однажды утром он вошел в бар, достал табакерку и  говорит: «Чикуид, я узнал, кто совершил эту кражу». – «Да неужели! –  воскликнул Чикуид. – Ах, дорогой мой Спайерс, дайте мне только отомстить,  и я умру спокойно. Ах, дорогой мой Спайерс, где он, этот негодяй?» –  «Полно! – сказал Спайерс, предлагая ему понюшку табаку. – Довольно  вздор болтать. Вы сами это сделали». Так оно и было, и немало денег он на этом  заработал, и ничего никогда бы и не открылось, если бы Чикуид поменьше  заботился о правдоподобии, – закончил мистер Блетерс, поставив рюмку и  позвякивая наручниками.    

– Действительно,  очень любопытная история, – заметил доктор. – А теперь, если вам  угодно, можете пойти наверх.    

– Если  вам угодно, сэр, – ответил мистер Блетерс.    

Следуя  по пятам за мистером Лосберном, оба агента поднялись наверх, в спальню Оливера;  шествие возглавлял мистер Джайлс с зажженной свечой.    

Оливер  дремал, но вид у него был хуже, и его лихорадило сильнее, чем раньше. С помощью  доктора он сел в постели и посмотрел на незнакомцев, совершенно не понимая, что  происходит, – он, видимо, не припоминал, где он находится и что случилось.    

– Вот  этот мальчик, – сказал мистер Лосберн шепотом, но тем не менее с большим  жаром, – тот самый, который, озорничая, был случайно ранен из самострела[39], когда  забрался во владения мистера, как его там зовут, расположенные позади этого  дома. Сегодня утром он приходит сюда за помощью, а его немедленно задерживает и  грубо обходится с ним вот этот; сообразительный джентльмен со свечой в руке,  который подвергает его жизнь серьезной опасности, что я как врач могу удостоверить.    

Господа  Блетерс и Дафф посмотрели на мистера Джайлса, отрекомендованного таким образом.  Ошеломленный – дворецкий с лицом, выражающим и страх, и замешательство,  переводил взгляд с них на Оливера и с Оливера на мистера Лосберна.    

– Полагаю,  вы не намерены это отрицать? – спросил доктор, осторожно опуская Оливера  на подушки.    

– Я…  хотел, чтобы было… чтобы было как можно лучше, сэр, – ответил  Джайлс. – Право же, я думал, что это тот самый мальчишка, сэр, иначе я бы  его не тронул. Я ведь не бесчувственный, сэр.    

– Какой  мальчишка? – спросил старший агент.    

– Мальчишка  грабителей, сэр, – ответил Джайлс. – С ними, конечно, был мальчишка.    

– Ну?  Вы и теперь так думаете? – спросил Блетерс.    

– Что  думаю теперь? – отозвался Джайлс, тупо глядя на допрашивающего.    

– Думаете,  что это тот самый мальчик, глупая вы голова! – нетерпеливо пояснил  Блетерс.    

– Не  знаю. Право, не знаю, – с горестным видом сказал Джайлс. – Я бы не  мог показать под присягой.    

– Что  же вы думаете? – спросил мистер Блетерс.    

– Не  знаю, что и думать, – ответил бедный Джайлс. – Думаю, что это не тот  мальчик. Да я почти уверен, что это не он. Вы ведь знаете, что это не может  быть он.    

– Этот  человек пьян, сэр? – осведомился Блетерс, повернувшись к доктору.    

– Ну  и тупоголовый же вы парень! – сказал Дафф с величайшим презрением,  обращаясь к мистеру Джайлсу.    

Во время  этого короткого диалога мистер Лосберн щупал больному пульс; теперь он поднялся  со стула, стоявшего у кровати, и заметил, что если у агентов еще осталось  какое-нибудь сомнение, то не желают ли они выйти в соседнюю комнату и  потолковать с Бритлсом.    

Приняв  это предложение, они отправились в смежную комнату, куда был призван мистер  Бритлс, опутавший и себя и своего почтенного начальника такой изумительной  паутиной новых противоречий и нелепостей, что ни одного факта не удалось  выяснить, за исключением факта полной его, Бритлса, растерянности; впрочем, он  заявил, что не узнал бы мальчишку, если бы его поставили сейчас перед ним, что  он принял за него Оливера только благодаря утверждению Джайлса и что пять минут  назад мистер Джайлс признался на кухне в своих опасениях, не слишком ли он  поторопился.    

Затем  среди других остроумных предположений появилось и такое – действительно ли  мистер Джайлс кого-то подстрелил; когда же был осмотрен пистолет, парный с тем,  из которого стрелял Джайлс, в нем не обнаружилось заряда более разрушительного,  чем порох и пыж. Это открытие произвело чрезвычайное впечатление на всех, кроме  доктора, который минут десять тому назад вынул пулю. Но наибольшее впечатление  произвело оно на самого мистера Джайлса, который в течение нескольких часов,  терзаясь опасениями, не ранил ли он смертельно своего ближнего, с восторгом ухватился  за эту новую идею и всеми силами ее поддерживал.    

В конце  концов агенты, не слишком утруждая себя мыслями об Оливере, оставили в доме его  и констебля из Чертей и отправились ночевать в город, обещав вернуться утром.    

А наутро  распространился слух, что в Кингстонскую тюрьму посадили двух мужчин и мальчика,  арестованных прошлой ночью при подозрительных обстоятельствах, и господа  Блетерс и Дафф отправились в Кингстон. Впрочем, при расследовании  подозрительные обстоятельства свелись к тому, что этих людей обнаружили спящими  под стогом сена, каковой факт, хотя и является тягчайшим преступлением,  наказуется только заключением в тюрьму и, с точки зрения милостивого  английского закона с его всеобъемлющей любовью к королевским подданным,  почитается при отсутствии других улик недостаточным доказательством того, что  спящий или спящие совершили кражу со взломом и, стало быть, заслуживают  смертной казни. Господа Блетерс и Дафф вернулись не умнее, чем уехали.    

Короче  говоря, после новых допросов и бесконечных разговоров местный мировой судья охотно  принял поручительство миссис Мэйли и мистера Лосберна в том, что Оливер явится,  если когда-нибудь его вызовут, а Блетерс и Дафф, награжденные двумя гинеями,  вернулись в город, не сходясь во мнении о предмете своей экспедиции: сей  последний джентльмен, по зрелом обсуждении всех обстоятельств, склонялся к  уверенности, что покушение на кражу со взломом было совершено Семейным Петом, а  первый готов был в равной мере приписать всю заслугу великому Проныре Чикуиду.    

Между  тем Оливер помаленьку поправлялся и благоденствовал, окруженный заботами миссис  Мэйли, Роз и мягкосердечного мистера Лосберна. Если пламенные молитвы,  изливающиеся из сердца, исполненного благодарности, бывают услышаны на небе –  что тогда молитва, если она не может быть услышана! – то те благословения,  которые призывал на них сирота, проникли им в душу, даруя покой и счастье.    

 Глава XXXII    

     

о  счастливой жизни, которая начались для Оливера среди его добрых друзей    

     

Болезнь  Оливера была затяжной и тяжелой. Не говоря уже о медленном заживлении простреленной  руки и боли в ней, долгое пребывание Оливера под дождем и на холоде вызвало  лихорадку, которая не покидала его много недель и очень истощила. Но, наконец,  он начал понемногу поправляться и уже в состоянии был произнести несколько слов  о том, как глубоко он чувствует доброту двух ласковых леди и как горячо  надеется, что, окрепнув и выздоровев, сделает для них что-нибудь в  доказательство своей благодарности, чтоб они увидели, какой любовью и  преданностью полно его сердце, и окажет им хотя бы какую-нибудь пустячную услугу,  которая убедит их в том, что бедный мальчик, спасенный благодаря их доброте от  страданий или смерти, достоин их милосердия и от всего сердца желает им  служить.    

– Бедняжка! –  сказала однажды Роз, когда Оливер с трудом пытался выговорить бледными губами  слова благодарности. – Тебе представится много случаев нам услужить, если  ты этого захочешь. Мы поедем за город, и тетя намерена взять тебя. Тишина,  чистый воздух и все радости и красоты весны помогут тебе в несколько дней  окрепнуть. Мы будем давать тебе сотни поручений, если тебе это окажется по  силам.    

– Поручений! –  воскликнул Оливер. – О дорогая леди, если бы я мог работать для вас, если  бы я мог доставить вам удовольствие, поливая ваши цветы, ухаживая за вашими  птичками или весь день бегая на посылках, чтобы только вы были счастливы, –  чего бы я не отдал за это!    

– Тебе  ничего не нужно отдавать, – улыбаясь, сказала Роз Мэйли, – ведь я уже  сказала, что мы будем давать тебе сотню поручений, и если ты будешь хоть  наполовину трудиться так, как сейчас обещаешь, чтобы угодить нам, я буду очень  счастлива.    

– Счастливы,  сударыня! – воскликнул Оливер. – Как вы добры, что говорите так!    

– Ты  сделаешь меня такой счастливой, что и сказать нельзя, – ответила молодая  леди. – Мысль о том, что моя милая, добрая тетя спасла кого-то от той  печальной участи, какую ты нам описал, доставляет мне невыразимое удовольствие,  но сознание, что тот, к кому она отнеслась с лаской и состраданием, чувствует  искреннюю благодарность и преданность, радует меня больше, чем ты можешь себе  представить… Ты меня понимаешь? – спросила она, вглядываясь в задумчивое  лицо Оливера.    

– О  да, сударыня, понимаю! – с жаром ответил Оливер. – Но сейчас я думал  о том, какой я неблагодарный.    

– К  кому? – спросила молодая леди.    

– К  доброму джентльмену и милой старой няне, которые так заботились обо мне, –  сказал Оливер. – Они были бы, наверно, довольны, если бы знали, как я  счастлив.    

– Наверно, –  отозвалась благодетельница Оливера. – И мистер Лосберн по доброте своей  уже обещал, что повезет тебя повидаться с ними, как только ты в состоянии  будешь перенести путешествие.    

– Обещал,  сударыня? – вскричал Оливер, просияв от удовольствия. – Не знаю, что  со мной будет от радости, когда я снова увижу их добрые лица.    

Вскоре  Оливер достаточно оправился, чтобы перенести утомление, связанное с этой  поездкой. Однажды утром он и мистер Лосберн двинулись в путь в – маленьком  экипаже, принадлежащем миссис Мэйли. Когда они доехали до моста через Чертей,  Оливер вдруг сильно побледнел и громко вскрикнул.    

– Что  случилось с мальчиком? – засуетился, по своему обыкновению, доктор. –  Ты что-нибудь увидел… услышал… почувствовал, а?    

– Вот,  сэр, – крикнул Оливер, указывая в окно кареты. – Этот дом!    

– Да?  Ну так что же? Эй, кучер! Остановитесь здесь, – крикнул доктор. – Что  это за дом, мой мальчик? А?    

– Воры…  Они приводили меня сюда, – прошептал Оливер.    

– Ах,  черт побери! – воскликнул доктор. – Эй, вы там! Помогите мне выйти!    

Но не  успел кучер слезть с козел, как доктор уже каким-то образом выкарабкался из  кареты и, подбежав к заброшенному дому, начал как сумасшедший стучать ногой в  дверь.    

– Кто  там? – отозвался маленький, безобразный горбун, так внезапно раскрыв  дверь, что доктор, энергически наносивший последний удар, чуть не влетел прямо  в коридор. – Что случилось?    

– Случилось! –  воскликнул доктор, ни секунды не размышляя и хватая его за шиворот. – Многое  случилось. Грабеж – вот что случилось!    

– Случится  еще и убийство, если вы не отпустите меня, – хладнокровно отозвался  горбун. – Слышите?    

– Слышу, –  сказал доктор, основательно встряхивая своего пленника. – Где этот, черт  бы его подрал, как его, проклятого, зовут… Да, Сайкс. Где Сайкс, отвечайте,  вор?    

Горбун  вытаращил глаза, как бы вне себя от изумления и негодования, затем, ловко  высвободившись из рук доктора, изрыгнул залп омерзительных проклятий и вернулся  в дом. Но не успел он закрыть дверь, как доктор, не вступая ни в какие  переговоры, вошел в комнату. Он с беспокойством осмотрелся кругом: и мебель, и  предметы, и даже расположение шкафов не соответствовали описанию Оливера.    

– Ну? –  сказал горбун, зорко следивший за ним. – Что это значит, почему вы  насильно врываетесь в мой дом? Хотите меня ограбить или убить?    

– Случалось  вам, глупый вы старый кровопийца, видеть когда-нибудь, чтобы человек приезжал с  этой целью в карете? – сказал вспыльчивый доктор.    

– Так  что же вам нужно? – крикнул горбун. – Убирайтесь, пока не поздно!  Будь вы прокляты!    

– Уйду,  когда сочту нужным, – сказал мистер Лосберн, заглядывая в другую комнату,  которая, как и первая, не имела ни малейшего сходства с описанной  Оливером. – Я еще до вас доберусь, приятель.    

– Вот  как! – огрызнулся отвратительный урод. – Если я вам буду нужен, вы  найдете меня здесь. Я здесь один-одинешенек двадцать пять лет сижу, совсем  рехнулся, а вы еще меня запугиваете! Вы за это заплатите, да, заплатите!    

И уродливый  маленький демон поднял вой и в ярости стал плясать по комнате.    

– Выходит  довольно глупо, – пробормотал себе под нос доктор, – должно быть,  мальчик ошибся. Вот, суньте это в карман и заткните глотку!    

С этими  словами он бросил горбуну монету и вернулся к экипажу.    

Горбун  следовал за ним до дверцы кареты, все время осыпая его гнусными ругательствами;  когда же мистер Лосберн заговорил с кучером, он заглянул в карету и бросил на  Оливера взгляд такой зоркий и пронизывающий и в то же время такой злобный и мстительный,  что в течение нескольких месяцев мальчик вспоминал его и во сне и наяву. Горбун  продолжал омерзительно ругаться, пока кучер не занял своего места; а когда  карета тронулась в путь, можно было издали видеть, как он топает ногами и рвет  на себе волосы в припадке подлинного или притворного бешенства.    

– Я  – осел… – сказал доктор после долгого молчания. – Ты это знал раньше,  Оливер?    

– Нет,  сэр.    

– Ну,  так не забывай этого в следующий раз. Осел! – повторил доктор, снова  помолчав несколько минут. – Даже если бы это было то самое место и там  оказались те самые люди, что бы я мог поделать один? А будь у меня помощники, я  все же не знаю, какой вышел бы толк. Пожалуй, это привело бы к тому, что я сам  попался бы, и обнаружилось бы неизбежно, каким образом я замолчал эту историю.  Впрочем, поделом бы мне было. Вечно я попадаю в беду, действуя под влиянием  импульса. Может быть, это пойдет мне на пользу.    

Добрейший  доктор и в самом деле всю свою жизнь действовал только под влиянием импульсов,  и к немалой чести руководивших им импульсов служил тот факт, что он не только  избег сколько-нибудь серьезных затруднений или неудач, но и пользовался  глубоким уважением и привязанностью всех, кто его знал. Если же говорить  правду, доктор одну-две минутки чувствовал некоторую досаду, ибо ему не удалось  раздобыть доказательства, подтверждающие рассказ Оливера, когда впервые  представился случай их получить. Впрочем, он скоро успокоился; убедившись, что  Оливер отвечает на его вопросы так же непринужденно и последовательно и  говорит, по-видимому, так же искренне и правдиво, как и раньше, он решил отныне  относиться с полным доверием к его словам.    

Так как  Оливер знал название улицы, где проживал мистер Браунлоу, они поехали прямо  туда. Когда карета свернула за угол, сердце Оливера забилось так сильно, что у  него перехватило дыхание.    

– Ну,  мой мальчик, где же этот дом? – спросил мистер Лосберн.    

– Вот  он, вот! – воскликнул Оливер, нетерпеливо показывая в окно. – Белый  дом. Ох, поезжайте быстрее! Пожалуйста, быстрее! Мне кажется, я вот-вот умру. Я  весь дрожу.    

– Ну-ну, –  сказал добряк-доктор, похлопав его по плечу. – Сейчас ты их увидишь, и они  придут в восторг, узнав, что ты цел и невредим.    

– О  да, я надеюсь на это! – вскричал Оливер. – Они были так добры ко мне,  очень, очень добры.    

Карета  мчалась дальше. Потом она остановилась. Нет, Это не тот дом; следующая дверь.  Еще несколько шагов, карета снова остановилась. Оливер посмотрел на окна.  Слезы, вызванные радостным ожиданием, струились по его щекам.    

Увы, в  белом доме не было жильцов, и в окне виднелась табличка: «Сдается внаем».    

– Постучите  в следующую дверь! – крикнул мистер Лосберн, взяв за руку Оливера. –  Не знаете ли вы, что сталось с мистером Браунлоу, который жил в соседнем доме?    

Служанка  не знала, но не прочь была навести справки. Вскоре она вернулась и сказала, что  мистер Браунлоу распродал свое имущество и вот уже полтора месяца как уехал в  Вест-Индию. Оливер сжал руки и без сил откинулся на спинку сиденья.    

– А  экономка его тоже уехала? – помолчав, спросил мистер Лосберн.    

– Да,  сэр, – ответила служанка. – Старый джентльмен, экономка и еще один  джентльмен, приятель мистера Браунлоу, уехали все вместе.    

– В  таком случае поезжайте домой, – сказал мистер Лосберн кучеру, – и не  останавливайтесь кормить лошадей, пока мы не выберемся из этого проклятого  Лондона.    

– А  книготорговец, сэр? – спросил Оливер. – Дорогу к нему я знаю.  Пожалуйста, повидайтесь с ним. Повидайтесь с ним.    

– Бедный  мой мальчик, хватит с нас разочарований на сегодня, – сказал мистер  Лосберн. – Совершенно достаточно для нас обоих. Если мы поедем к  книготорговцу, то, разумеется, узнаем, что он умер, или поджег свой дом, или  удрал. Нет, едем прямо домой.    

И,  повинуясь внезапному требованию доктора, они отправились домой.    

Это  горькое разочарование принесло Оливеру, даже в пору его счастья, много скорби и  печали. Не раз в течение своей болезни он тешил себя мечтой о том, что скажут  ему мистер Браунлоу и миссис Бэдуин и какая это будет радость, – мечтал  рассказать им, сколько долгих дней и ночей провел он, размышляя об их  благодеяниях и оплакивая жестокую разлуку с ними. Надежда оправдаться и  рассказать им о своем насильственном уводе воодушевляла и поддерживала его во  время недавних испытаний; мысль, что они уехали так далеко и увезли с собой  уверенность в том, что он – обманщик и вор, – уверенность, которая, быть  может, останется неопровергнутой до конца жизни, – этой мысли он не мог  вынести.    

Впрочем,  все это нисколько не изменило отношения к нему его благодетелей. Еще через две  недели, когда установилась прекрасная теплая погода, деревья покрылись новой  листвой, а цветы раскрыли свои бутоны, начались приготовления к отъезду на  несколько месяцев из Чертей. Отправив в банк столовое серебро, столь  воспламенившее жадность Феджина, и оставив дом на попечении Джайлса и еще  одного слуги, они переехали в коттедж, находившийся довольно далеко от города.  Оливера они взяли с собой.    

Кто  может описать радость и восторг, спокойствие духа и тихую умиротворенность,  которые почувствовал болезненный мальчик в благовонном воздухе, среди зеленых  холмов и густых лесов, окружавших отдаленную деревню? Кто может рассказать, как  запечатлеваются в душе измученных обитателей тесных и шумных городов картины  мира и тишины и как глубоко проникает их свежесть в истерзанные сердца? Те, кто  всю свою трудовую жизнь прожил в густо населенных, узких улицах и никогда не  жаждал перемены, те, для кого привычка стала второй натурой и кто чуть ли не  полюбил каждый кирпич и камень, служившие границей их повседневных  прогулок, – эти люди, даже они, когда нависала над ними рука смерти,  начинали, наконец, томиться желанием взглянуть хотя бы мельком в лицо Природе;  удалившись от тех мест, где прежде страдали и радовались, они как будто сразу  вступали в новую стадию бытия. Когда они изо дня в день выползали на  какую-нибудь зеленую, залитую солнцем лужайку, у них при виде неба, холмов,  долины, сверкающей воды пробуждались такие воспоминания, что даже предощущение  загробной жизни действовало умиротворяюще на быстрое их увядание, и они сходили  в могилу так же безмятежно, как угасало перед их слабыми, тускнеющими глазами  солнце, закат которого наблюдали они всего несколько часов назад из окна своей  уединенной спальни. Воспоминания, вызываемые мирными деревенскими пейзажами,  чужды миру сему, его помыслам и надеждам. Умиротворяя, они могут научить нас  сплетать свежие гирлянды на могилы тех, кого мы любили, могут очистить наши  мысли и сломить прежнюю вражду и ненависть; но под ними дремлет в каждой хоть  сколько-нибудь созерцательной душе смутное, неопределенное сознание, что такие  чувства были уже испытаны когда-то, в далекие, давно прошедшие времена, –  сознание, пробуждающее торжественные мысли о далеких, грядущих временах и смиряющее  суетность и гордыню.    

Прелестным  было местечко, куда они переехали. Для Оливера, всегда жившего в грязной толпе,  среди шума и ругани, казалось, началась здесь новая жизнь. Розы и жимолость  льнули к стенам коттеджа, плющ обвивал стволы деревьев, а цветы в саду  наполняли воздух чудесным ароматом. Совсем поблизости находилось маленькое  кладбище, где не было высоких безобразных надгробий, а только скромные холмики,  покрытые свежим дерном и мхом, под которыми покоились старики из деревни. Часто  Оливер бродил здесь и, вспоминая о жалкой могиле, где лежала его мать, садился  иной раз и плакал, не видимый никем; но, поднимая глаза к глубокому небу над  головой, он уже не представлял ее себе лежащей в земле и оплакивал ее грустно,  но без горечи.    

Счастливая  была пора. Дни проходили безмятежные и ясные, ночи не приносили с собой ни  страха, ни забот – ни прозябания в отвратительной тюрьме, ни общения с  отвратительными людьми, – радостны и светлы были его мысли.    

Каждое  утро Оливер ходил к седому, старому джентльмену, жившему неподалеку от  маленькой церкви, который помогал ему совершенствоваться в грамоте; старый  джентльмен говорил так ласково и так много уделял ему внимания, что Оливер  всеми силами старался угодить ему. Потом он шел гулять с миссис Мэйли и Роз и  прислушивался к их разговорам о книгах или усаживался рядом с ними в  каком-нибудь тенистом местечке и слушал, как читает молодая леди; слушать он  готов был до самых сумерек, пока можно было различать буквы. Потом он готовил  уроки к следующему дню и в своей маленькой комнатке, которая выходила в сад,  усердно работал, пока не приближался постепенно вечер, и тогда обе леди снова  отправлялись на прогулку, а с ними и он, с удовольствием прислушиваясь ко всем  их разговорам. Если им нравился какой-нибудь цветок и он мог добраться до него  и сорвать или если они забыли какую-нибудь вещь, за которой он мог сбегать, он  был так счастлив, что со всех ног бросался оказать им услугу. Когда же совсем  темнело, они возвращались домой, и молодая леди, садилась за фортепьяно и  играла прекрасные мелодии или же пела тихим и нежным голосом какую-нибудь  старую песню, правившуюся ее тете. В таких случаях свечей не зажигали, и  Оливер, сидя у окна, в полном восторге слушал чудную музыку.    

А  воскресенье! Совсем по-иному проводили здесь этот день по сравнению с тем, как  проводил он его раньше. И какой счастливый был день – как и все дни в эту  счастливую пору! Утром – служба в маленькой церкви; там за окном шелестели  зеленые листья, пели птицы, а благовонный воздух прокрадывался в низкую дверь и  наполнял ароматом скромное здание. Бедняки были одеты так чисто и опрятно, так  благоговейно преклоняли колени, как будто для удовольствия, а не во имя  тягостного долга собрались они здесь вместе; а пение, быть может и неискусное,  звучало искреннее и казалось (во всяком случае Оливеру) более музыкальным, чем  слышанное им прежде. Затем, как всегда – прогулки и посещение чистеньких  домиков рабочего люда, а вечером Оливер прочитывал одну-две главы из библии,  которую изучал всю неделю, и чувствовал себя более гордым и счастливым, чем  если бы он сам был священником.    

В шесть  часов утра Оливер был уже на ногах; он блуждал по полям и обшаривал живые изгороди  в поисках полевых цветов; нагруженный ими, он возвращался домой, и тогда нужно  было заботливо и внимательно составить букеты для украшения стола к первому  завтраку. Был и крестовник для птиц мисс Мэйли; Оливер с большим вкусом убирал  им клетки, научившись этому искусству у многоопытного приходского клерка. Когда  с этим бывало покончено, его обычно отправляли в деревню для оказания  кому-нибудь помощи или устраивали иной раз игру в крикет на лугу, а бывало и  так, что находилось какое-нибудь дело в саду, которым Оливер (изучавший эту  науку под руководством того же наставника, садовника по профессии) занимался  весело и охотно, пока не появлялась мисс Роз. А тогда его осыпали тысячью  похвал за все, что он сделал.    

Так  промелькнули три месяца – три месяца, которые в жизни самого благополучного и  благоденствующего из смертных могли почитаться безграничным счастьем, а в жизни  Оливера были поистине блаженством. Самое чистое и нежное великодушие – с одной  стороны; самая искренняя, горячая и глубокая благодарность – с другой. Не чудо,  что по истечении этого короткого срока Оливер Твист тесно сблизился со старой  леди и ее племянницей, и пламенная любовь его юного и чуткого сердца была  вознаграждена тем, что они привязались к мальчику и стали им гордиться.    

 Глава XXXIII,    

     

в  которой счастью Оливера и его друзей неожиданно угрожает опасность    

     

Быстро  пролетела весна, и настало лето. Если деревня была прекрасна раньше, то теперь  она предстала в полном блеске и пышности своих богатств. Огромные деревья, которые  раньше казались съежившимися и нагими, преисполнились жизнью и здоровьем и,  простирая зеленые свои руки над жаждущей землей, превратили открытые и  оголенные места в чудесные уголки, окутанные густой и приятной тенью, откуда  можно было смотреть на раскинувшееся вдали широкое и залитое солнцем  пространство. Земля облачилась в самую яркую свою зеленую мантию и источала  самое пряное благоухание. Наступила лучшая пора года – вся природа ликовала.    

По-прежнему  тихо и мирно шла жизнь в маленьком коттедже, и то же беззаботное спокойствие  осеняло его обитателей. Оливер давно уже выздоровел и окреп, но был ли он болен  или здоров, горячее чувство его к окружающим ничуть не менялось, хотя такая  перемена происходит весьма часто в чувствах людей. Он оставался все тем же  кротким, признательным, любящим мальчиком, как и в ту пору, когда боль и  страдания истощили его силы и он всецело зависел от внимания и забот тех, кто  за ним ухаживал.    

Однажды,  чудесным вечером, они предприняли более длительную прогулку, чем обычно, потому  что день выдался жаркий; ярко светила луна, и вместе с легким ветерком повеяло  необычной прохладой. Да и Роз была в превосходном расположении духа, и, весело  беседуя, они шли все дальше и оставили далеко позади места своих повседневных  прогулок. Так как миссис Мили почувствовала усталость, они медленным шагом  вернулись домой.    

Молодая  леди, сняв простенькую шляпу, села, по обыкновению, за фортепьяно. В течение нескольких  ми нут она рассеянно пробегала пальцами по клавишам, потом заиграла медленную и  торжественную мелодию; и пока она играла, им показалось, будто она плачет.    

– Роз,  дорогая моя! – воскликнула пожилая леди.    

Роз  ничего не ответила, но заиграла немного быстрее, словно эти слова отвлекли ее  от каких-то тягостных мыслей.    

– Роз,  милочка! – вскричала миссис Мэйли, торопливо вставая и наклоняясь к  ней. – Что это значит? Слезы? Дорогое мое дитя, что огорчает тебя?    

– Ничего,  тетя, ничего! – ответила молодая леди. – Я не знаю, что это… не могу  рассказать… но чувствую…    

– Чувствуешь,  что больна, милочка? – перебила миссис Мэйли.    

– Нет,  нет! О нет, не больна! – ответила Роз, содрогаясь, однако, при этих словах  так, будто на нее повеяло смертным холодом. – Сейчас мне будет лучше.  Пожалуйста, закройте окно!    

Оливер  поспешил исполнить ее просьбу. Молодая леди, делая усилие, чтобы вернуть  прежнюю жизнерадостность, заиграла более веселую мелодию, но пальцы ее  беспомощно застыли на клавишах. Закрыв лицо руками, она опустилась на диван и  дала волю слезам, которых больше уже не могла удержать.    

– Дитя  мое! – обняв ее, воскликнула старая леди. – Такою я тебя никогда еще  не видела.    

– Я  бы не стала тревожить вас, если бы могла, – отозвалась Роз. – Право  же, я очень старалась, но ничего не могла поделать. Боюсь, что я и в самом деле  больна, тетя.    

Она  действительно была больна: когда принесли свечи, они увидели, что за короткий  промежуток времени, истекший после их возвращения, лицо ее стало белым как  мрамор. Выражение ее по-прежнему прекрасного лица было какое-то иное. Что-то  тревожное и безумное появилось в кротких его чертах, чего не было раньше. Еще  минута – и щеки ее залились ярким румянцем, и диким блеском сверкнули нежные  голубые глаза. Затем все это исчезло, как тень, отброшенная мимолетным облаком,  и она снова стала мертвенно-бледной.    

Оливер,  с беспокойством следивший за старой леди, заметил, что она встревожена этими  симптомами; по правде говоря, встревожен был и он, но, заметив, что она  старается не придавать этому значения, он попытался поступить также, и они  добились того, что Роз, уходя, по совету тети, спать, была в лучшем  расположении духа, казалась даже не такой больной и уверяла их, будто не сомневается  в том, что утром проснется совсем здоровой.    

– Надеюсь, –  сказал Оливер, когда миссис Мэйли вернулась, – ничего серьезного нет? Вид  у нее сегодня болезненный, но…    

Старая  леди знаком попросила его не разговаривать и, сев в темном углу комнаты, долго  молчала. Наконец, она дрожащим голосом сказала:    

– И  я надеюсь, Оливер. Несколько лет я была очень счастлива с нею, может быть  слишком счастлива. Может прийти время, когда меня постигнет какое-нибудь горе,  но я надеюсь, что не это.    

– Что? –  спросил Оливер.    

– Тяжкий  удар, – сказала старая леди, – утрата дорогой девушки, которая так  долго была моим утешением и счастьем.    

– О,  боже сохрани! – быстро воскликнул Оливер.    

– Аминь,  дитя мое! – сжимая руки, отозвалась старая леди.    

– Но  ведь никакой опасности нет, ничего страшного не случилось? – воскликнул  Оливер. – Два часа назад она была совсем здорова.    

– Сейчас  она очень больна, – сказала миссис Мэйли. – И ей будет хуже, я уверена  в этом. Милая, милая моя Роз! О, что бы я стала без нее делать?    

Печаль  ее была так велика, что Оливер, скрывая свою тревогу, стал уговаривать и  настойчиво упрашивать, чтобы она успокоилась ради молодой леди.    

– Вы  подумайте, сударыня, – говорил Оливер, а слезы, несмотря на все его  усилия, навертывались ему на глаза, – подумайте о том, какая она молодая и  добрая и какую радость и утешение дает она всем окружающим! Я знаю… я уверен…  твердо уверен в том, что ради вас, такой же доброй, ради себя самой и ради  всех, кого она делает такими счастливыми, она не умрет! Бог не допустит, чтобы  она умерла такой молодой.    

– Тише! –  сказала миссис Мэйли, кладя руку на голову Оливера. – Бедный мой мальчик,  ты рассуждаешь как дитя. Но все-таки ты учишь меня моему долгу. Я на минуту  забыла о нем, Оливер, но, надеюсь, мне можно простить, потому что я стара и  видела достаточно болезней и смертей, чтобы знать, как мучительна разлука с  теми, кого любишь. Видела я достаточно и убедилась, что не всегда самые юные и  добрые бывают сохранены для тех, кто их любит. Но пусть это служит нам  утешением в нашей скорби, ибо небеса справедливы, и это свидетельствует о том,  что есть иной мир, лучший, чем этот… а переход туда совершается быстро. Да  будет воля божия! Я люблю ее, и он знает, как я ее люблю!    

Оливер с  удивлением увидел, что, произнося эти слова, миссис Мэйли, с усилием прервав  сетования, выпрямилась и стала спокойной и сдержанной. Еще более изумился он,  убедившись, что эта сдержанность оказалась длительной и, несмотря на все  последующие хлопоты и уход за больной, миссис Мэйли всегда оставалась  энергичной, спокойной, исполняя свои обязанности неуклонно и, по-видимому, даже  бодро. Но он был молод и не знал, на что способны сильные духом при тяжелых  испытаниях. Да и как мог он знать, если даже люди, сильные духом, так редко  сами об этом догадываются.    

Настала  тревожная ночь. Наутро предсказания миссис Мэйли, к сожалению, сбылись. У Роз  началась жестокая, опасная горячка.    

– Мы  не должны сидеть сложа руки, Оливер, и поддаваться бесполезной скорби, –  сказала миссис Мэйли, приложив палец к губам и пристально всматриваясь в его  лицо. – Это письмо следует как можно скорее отправить мистеру Лосберну.  Нужно отнести его в городок, где рынок, – отсюда не больше четырех миль,  если идти по тропинке полем, а из города его отошлют с верховым прямо в Чертей.  В гостинице возьмутся это исполнить, а я могу положиться на тебя, что все будет  сделано. Я это знаю.    

Оливер  не ответил ничего, но видно было, что он рвется немедленно отправиться в путь.    

– Вот  еще одно письмо, – сказала миссис Мэйли и задумалась. – Право, не  знаю, посылать ли его сейчас, или подождать, пока увижу, как развивается  болезнь Роз. Мне бы не хотелось его отправлять, пока я не опасаюсь худшего.    

– Это  тоже в Чертей, сударыня? – спросил Оливер, которому не терпелось поскорее  исполнить поручение, и он протянул дрожащую руку за письмом.    

– Нет, –  ответила старая леди, машинально отдавая письмо.    

Оливер  бросил на него взгляд и увидел, что оно адресовано Гарри Мэйли, эсквайру[40], проживающему  в поместье знатного лорда – где именно, он не мог разобрать.    

– Послать  его, сударыня? – с нетерпением спросил Оливер, поднимая глаза.    

– Нет,  пожалуй, не надо, – ответила миссис Мэйли, беря назад письмо. –  Подожду до завтра.    

С этими  словами она вручила Оливеру свой кошелек, и он, не медля больше, зашагал так  быстро, как только мог.    

Он бежал  по полям и тропинкам, кое-где разделявшим их; то почти скрывался в высоких хлебах,  то выходил на открытый луг, где косили и склады– вали в копны сено; лишь  изредка задерживался он на несколько секунд, чтобы передохнуть, и, наконец,  вышел, разгоряченный и покрытый пылью, на рыночную площадь маленького городка.    

Здесь он  остановился и осмотрелся, отыскивая гостиницу. На площади находились белое здание  банка, красная пивоварня и желтая ратуша, а на углу стоял большой деревянный  дом, окрашенный в зеленый цвет, на фасаде которого виднелась вывеска Джорджа. К  этому дому и бросился Оливер, как только его заметил.    

Он  заговорил, с форейтором, дремавшим в подворотне, который, выслушав, направил  его к конюху, а тот к хозяину гостиницы, высокому джентльмену в синем галстуке,  белой шляпе, темных штанах и сапогах с отворотами, который, прислонясь к насосу  у ворот конюшни, ковырял в зубах серебряной зубочисткой.    

Сей  джентльмен неторопливо пошел в буфетную выписать счет, что отняло много  времени; когда счет был готов и оплачен, нужно было оседлать лошадь, а человеку  одеться, и на это ушло еще добрых десять минут. Оливер был в таком нетерпении и  тревоге, что не прочь был сам вскочить в седло и мчаться галопом до следующей  станции. Наконец, все было готово; и когда маленький пакет был вручен вместе с  предписаниями и мольбами как можно скорее его доставить, человек пришпорил  лошадь и поскакал по неровной мостовой рыночной площади; минуты через две он  был уже за городом и мчался по дороге к заставе.    

Так как  было нечто успокоительное в сознании, что за помощью послано и ни минуты не потеряно,  Оливер, у которого немножко отлегло от сердца, побежал через двор гостиницы. В  воротах он неожиданно налетел на высокого, закутанного в плащ человека,  выходившего в тот момент из гостиницы.    

– Ого! –  вскричал этот человек, взглянув на Оливера и внезапно попятившись. – Черт  возьми, что это значит?    

– Простите,  сэр, – сказал Оливер, – я очень спешил домой и не заметил, как вы  вышли.    

– Проклятье! –  пробормотал человек, впиваясь в мальчика своими большими темными глазами. –  Кто бы подумал! Разотрите его в порошок – он все равно выскочит из каменного  гроба, чтобы встать на моем пути!    

– Простите, –  заикаясь, сказал Оливер, смущенный безумным взглядом странного человека. –  Надеюсь, я вас не ушиб?    

– Черт  бы тебя побрал! – проскрежетал тот, вне себя от бешенства. – Если бы  только хватило у меня храбрости сказать слово, я бы от тебя отделался в одну  ночь. Проклятье на твою голову, чуму тебе в сердце, чертенок! Что ты тут  делаешь?    

Бессвязно  произнеся эти слова, человек потряс кулаком. Он шагнул к Оливеру, словно намереваясь  его ударить, но вдруг упал на землю с пеной у рта, корчась в припадке.    

Одно  мгновение Оливер смотрел на судороги сумасшедшего (он принял его за  сумасшедшего), потом бросился в дом звать на помощь. Убедившись, что того  благополучно перенесли в гостиницу, Оливер побежал домой как можно быстрее,  чтобы наверстать потерянное время, и с великим изумлением и не без страха размышлял  о странном поведении человека, с которым только что расстался.    

Впрочем,  это происшествие недолго его занимало, ибо когда он вернулся в коттедж, событий  там было достаточно, чтобы дать пищу для размышлений и стереть из памяти все  мысли о самом себе.    

Роз  Мэйли стало хуже; еще до полуночи она начала бредить. Врач, проживавший в этом  местечке, не отходил от ее постели; осмотрев больную, он отвел в сторону миссис  Мэйли и объявил, что болезнь опасна.    

– Чудо,  если она выздоровеет, – сказал он.    

Сколько  раз Оливер вставал в ту ночь с постели и, крадучись выйдя на лестницу,  прислушивался к малейшему звуку, доносившемуся из комнаты больной! Сколько раз  начинал он дрожать всем телом, и от ужаса на лбу у него выступал холодный пот,  когда внезапно раздавшиеся торопливые шаги заставляли его опасаться, что уже  совершилось то, о чем слишком страшно было думать! И можно ли было сравнить  прежние пламенные его молитвы с теми, какие возносил он теперь, молясь в тоске  и отчаянии о жизни и здоровье кроткого существа, стоявшего у самого края  могилы!    

О, какое  это жестокое мучение – быть беспомощным в то время, когда жизнь того, кого мы горячо  любим, колеблется на чаше весов! О, эти мучительные мысли, которые теснятся в  мозгу и силой образов, вызванных ими, заставляют неистово биться сердце и  тяжело дышать! О, это страстное желание хоть что-нибудь делать, чтобы облегчить  страдания или уменьшить опасность, которую мы не в силах устранить; уныние  души, вызванное печальным воспоминанием о нашей беспомощности, – какие  пытки могут сравниться с этими, какие думы или усилия могут в самую трудную и  горячечную минуту их ослабить!    

Настало  утро, а в маленьком коттедже было тихо. Говорили шепотом. Время от времени у ворот  появлялись встревоженные лица; женщины и дети уходили в слезах. Весь этот  бесконечный день до самой ночи Оливер ходил по саду и поминутно поглядывал с  дрожью на окно комнаты больной, и ему казалось, что над ним простерлась смерть.  Поздно вечером приехал мистер Лосберн…    

– Как  это тяжело! – сказал добряк-доктор, отворачиваясь при этом в  сторону. – Такая молодая, всеми любимая! Но надежды очень мало.    

Снова  утро. Ярко светило солнце – так ярко, словно не видело ни горя, ни забот;  вокруг была пышная листва и цветы, жизнь, здоровье – звуки и картины, вещавшие  о радости, а прекрасное юное создание быстро угасало. Оливер прокрался на  старое кладбище и, присев на зеленый холмик, плакал и молился о ней в тишине.    

Такой  был покой и так прекрасно вокруг, таким радостным казался озаренный солнцем  пейзаж, такая веселая музыка слышалась в песнях летних птиц, так вольно над  самой головой проносился грач, столько было жизни и радости, что мальчик,  подняв болевшие от слез глаза и осмотревшись вокруг, невольно подумал о том,  что сейчас не время для смерти, что Роз, конечно, не может умереть, когда так  веселы и беззаботны все эти бесхитростные создания, что время рыть могилы в  холодную и унылую зимнюю пору, а не теперь, когда все залито солнцем и  благоухает. Он невольно подумал, что и саваны предназначены для морщинистых  стариков и никогда не облекали своими страшными складками молодое и прекрасное  тело.    

Похоронный  звон церковного колокола грубо оборвал Эти детские размышления. Еще один удар!  Еще! Они возвещали о погребальной службе. В ворота вошла скромная группа  провожающих; на них были белые банты, потому что покойник был молод. С  обнаженной головой они стояли у могилы, и среди плачущих была мать – мать,  потерявшая ребенка. Но ярко светило солнце и птицы пели.    

Оливер  побрел домой, размышляя о том, сколько добра видел он от молодой леди, и  мечтая, чтобы вновь вернулось то время и он мог бы неустанно доказывать ей свою  благодарность и привязанность. У него не было никаких оснований упрекать себя в  небрежности или невнимании – он служил ей преданно, и тем не менее  припоминались сотни мелких случаев, когда, казалось ему, он мог бы проявить  больше усердия и рвения, и он сожалел, что этого не сделал. Мы должны быть  осторожны в своих отношениях с теми, кто нас окружает, ибо каждая смерть  приносит маленькому кружку оставшихся в живых мысль о том, как много было  упущено и как мало сделано, сколько позабытого и еще больше непоправимого! Нет  раскаяния более жестокого, чем раскаяние бесполезное; если мы хотим избавить  себя от его мук, вспомним об этом, пока не поздно.