1 2 3 4 5 6 
— Где мой отец? — поинтересовалась девица.
— Твой отец творит историю.
— Его обвиняют в убийстве.
— Он никого не убивал. Он невиновен.
— Мой отец хороший человек! — гневно вскричала девица, обращаясь неизвестно к кому.
— Твой отец — обыкновенный, — уточнил Семен. — Он не очень приятный… Следующий!..
— Я еще не все спросила! — засопротивлялась Елизавета, но была оттеснена общественной охраной в сторону и кричала издалека: — Дерево! Истукан гнилой!!!
— Снял? — спросил Жечка Жечков оператора и сжал кулаки.
— Снял, — кивнул головой сотрудник.
Целый день человек-дерево отвечал на вопросы людей. Было заметно, как он устал и как кора дерева подросла аж до самого бедра юноши.
Ночью пришли отцы города.
— Ну-с? — спросил главный из них.
— Что вы хотите узнать? — поинтересовался Семен. Он устал, и глаза его сузились до щелок. — Пожалуйста, быстрее, мне надо отдохнуть.
Один из «отцов», затянутый в добротный костюм, хотел было возмутиться и напомнить человеку-дереву, что тот находится на вверенной ему территории, а потому диктовать условия… Впрочем, низенький спутник его оборвал, показав, что здесь главный он, и, улыбнувшись, спросил:
— Товарищ, а что с выборами?
— Вы станете мэром, — сообщил Семен.
— Я же говорил! — низенький улыбнулся еще шире, похлопав затянутого в костюм по плечу. — Ну, собственно, у меня больше вопросов нет! Спасибо на добром слове!
— Вы продержитесь на посту мэра полтора года, затем сделаете неверный выбор, вас арестуют и вы без суда и следствия проведете в тюрьме шесть лет. За это время от вас уйдет жена, а дети откажутся от отца-преступника!..
— А кто станет мэром после меня? — Казалось, что низенький ничуть не испугался такой перспективы.
— Мэром станет ваш заместитель, вон тот, в костюме.
— Лиокумович?.. — удивился будущий градоначальник и посмотрел на густо покрасневшего спутника. — Ну-ну!..
Отцы города на том закончили с человеком-деревом, причем у затянутого в костюм возникло нестерпимое желание срубить говорящее растение, распилить деревяшку на части и подвергнуть огню…
Из-за сакуры появились Жечка Жечков и оператор-латыш Каргинс.
Усталый до крайности Жечка поглядел в видоискатель камеры, промотав пленку с самого начала, и, казалось, был удовлетворен.
— Ну что, дерево? — проговорил представитель Книги рекордов. — Мне что-нибудь скажешь?
— А что ж не сказать, — откликнулся Семен. — Ты станешь богат! Ты будешь владеть фантастическим состоянием. Ты сможешь играть в казино столько, сколько захочешь, а денег у тебя не станет меньше!
— Сколько я буду жить?
— Ты умрешь через час после того, как скончается твой оператор!
Оператор вздрогнул и чуть было не выронил камеру.
— А когда умру я? — поинтересовался он, вдруг ощутив противную дрожь в районе поясницы.
— Тебе я не могу сказать этого, — проговорил усталыми губами Семен. — Но ты тоже станешь богатым!
— Почему не можешь?!! — возмутился оператор. — Сказав «а», скажи и «б»!
— Что мне говорить, решаю я, — спокойно ответил человек-дерево.
Каргинс огляделся по сторонам и схватился за стоящую возле стеклянной стены лопату.
— А я решил срубить тебя!
— Дело твое!
— Последний раз спрашиваю! — оператор замахнулся.
— Мое время погибать еще не пришло.
— Ах ты!.. — оператор со всей силы рубанул по ноге-корню. Раздался неприятный хруст, прыснуло кровью, но какой-то чересчур светлой, и Семен сморщился от боли.
— Ты что делаешь! — вскричал Жечка Жечков. — Нас же посадят! Грош цена нашим съемкам!..
— Он говорит, что конец его еще не пришел, — бушевал латыш. — А я говорю, пора!
Он вновь размахнулся лопатой, но тут раздался вы-стрел. Стоящая на земле камера разлетелась вдребезги. От ужаса представитель Книги рекордов побелел и заговорил быстро-быстро:
— Кто?!. Где?!. А?..
Стрелял из темноты садовник Михалыч.
— Еще одно движение — и выстрелю в голову! Бросай лопату!
Оператор-латыш покорно отбросил лопату в сторону и поднял руки.
— А ну, валите отсюда! — приказал Михалыч. — Чтоб ноги вашей здесь не было!
— А ты чего, старик, здесь командуешь? — попытался было воевать Жечка, но, встретившись глазами с двумя ружейными стволами, ретировался. — Уходим… Ах, гадина, кассета вдребезги!
— Ну!..
Они ушли, а Михалыч накопал из-под сакуры землицы и стал затирать ею рану. Человек-дерево изредка морщился от боли, но вел себя достойно мужчины.
— Может, завтра передышку сделаем? — предложил садовник.
— Нет, — отказался Семен. — Времени мало.
— Ну, будь по-твоему…
Старик до конца обработал рану, затем снял с себя ватник и расстелил его возле сакуры.
— Посплю здесь, — оповестил он. — Охранять тебя буду!
Семен улыбнулся. Раздался страшный треск, и остатки отцовых брюк лохмотьями легли у подножия человека-дерева. До пояса тело Семена было сплошь покрыто толстым слоем коры.
— Польешь меня утром.
— Непременно, — закивал Михалыч и улегся на телогрейку. — Кора-то дубовая!
— Нет, — отозвался Семен. — Я дерево — хлебное…
— А-а, — протяжно зевнул Михалыч. — Помирать мне скоро!..
В уголках глаз его загорелись лукавые искорки.
— Хитер ты, старик, — улыбнулся Семен. — Спи, у тебя будет очень долгий последний сон.
— Вот и ладно, — успокоился Михалыч, еще раз зевнул и заснул по-детски быстро…
На следующий день в Ботаническом саду перебывала почти половина города, и у каждого был свой вопрос. Что самое интересное — подавляющее большинство не интересовалось у человека-дерева продолжительностью своей жизни, а обходилось более спокойными вопросами, касающимися в основном здоровья, материального благосостояния и т. д.
В два часа дня очередь дошла до майора Погосяна, который пришел в штатском костюме, дабы не привлекать внимания возможных знакомых. Лицо его было бледно, щеки впали, как будто он перестал кушать долму и хошлому.
— Я — армянин!
— Ну и что?
— Армянам тоже можно задавать вопросы? — поинтересовался милиционер.
— Конечно, — ответил Семен. — Я тоже не русский.
— А говорят, вы новый русский пророк! — Майор погладил живот.
— Глупости! Что вы хотите узнать?
— Я уже знаю. Я хочу, чтобы вы подтвердили мое знание.
— Говорите.
Погосян помялся.
— Я боюсь умирать.
— Понимаю.
— Это произойдет до Нового года?
— Вы целиком проживете этот год, — ответил Семен. — До последней секунды. Но ни секунды в следующем. Вы умрете в тот самый короткий миг паузы между годами.
Майор стоял, поникнув головой. Он пожимал плечами и облизывал губы, собираясь что-то сказать еще.
— Я знал это. Спасибо.
— Время в состоянии растягиваться беспредельно, а также беспредельно сжиматься. Время — понятие субъективное. Пауза между годами для вас может растянуться на тысячелетие. Идите спокойно!..
Лицо Семена искривилось, как будто от боли.
— Что такое? — участливо поинтересовался Погосян.
Человек-дерево приподнял рубашку, и майор разглядел, как кора захватывает человеческую грудь, сжимая ее тисками, сочась какой-то бурой жидкостью.
— У меня тоже так случается! — посочувствовал милиционер и приподнял свитер, обнажая свой круглый, как шар, живот, который отливал неестественным синюшным цветом. — Вот, комок моих невров заболел… И из пупка какая-то гадость по вечерам вытекает.
Он растерянно смотрел на человека-дерево, стоя с голым животом, и во взоре его была робкая надежда хотя бы на что-то чудесное, но Семен лишь помотал головой в ответ и закрыл свои черные глаза.
— Я могу только сказать. Но ничего не могу сделать, — произнес человек-дерево. — Время мое тоже сочтено.
— Понимаю, — ответил Погосян, и во взгляде у него погасло. — Я пойду?..
Семен кивнул…
К пяти часам возле человека-дерева появилась женщина.
— Меня зовут Василиса Никоновна, — представилась она.
— Рассказывайте, — предложил человек-дерево.
— Удобно ли… — женщина закраснела лицом, как китайский фонарик. — У меня вот какие проблемы… — Она все никак не могла собраться, а потому переминалась с ноги на ногу, как будто ей срочно нужно было в туалет.
— Я вас слушаю…
Наконец женщина собралась с духом и, утирая с височков пот шелковым платком, начала:
— Вы такой молодой… Впрочем, ладно… Видите ли, мой муж очень страстный человек. Сначала я не была такой страстной, но он во мне разбудил невероятный огонь… Но, конечно, со временем… Понимаете?
— Нет, — честно признался Семен.
— Я боюсь, что его страсть, ну страсть моего мужа, со временем истощится…
— У всех у нас есть дно. Надо надеяться, что дно вашего мужчины, как впадина дна морского.
— А что делать мне, если оно окажется дном какого-нибудь ручья? С моим огнем?.. Женщины по-другому устроены, нежели мужчины…
— Через девять месяцев вы родите ребенка, и весь ваш огонь пойдет на него… Это не та причина, по которой стоит волноваться.
— А мой муж станет генералом? — вдруг спросила Василиса Никоновна.
Семен опешил от такого вопроса и ответил с внезапной страстью, что прапорщик Зубов никогда не станет генералом, более того, он не дослужится и до капитана, а ждет его совершенно другая карьера.
— Какая? — удивилась Василиса Никоновна.
— Он станет священником в маленьком армянском городе.
— Я не поеду в Армению! — вскричала женщина.
— Нужно следовать за мужем!
— Да?
— Да! — твердо ответил человек-дерево.
— Но если вы такого мнения…
— Да, я такого мнения.
Василиса Никоновна открыла сумочку, вытащила из нее горсть чего-то и бросила на землю, к самым корням нового русского пророка.
— Что это? — вскрикнул от неожиданности Семен.
— Вы не волнуйтесь! Это хлебные крошки! Хорошо, когда возле хлебного дерева курлыкают голуби.
— Здесь нет голубей! — удивился человек-дерево. — Здесь Ботанический сад!
— Жаль, — развела руками женщина и пошла своей дорогой, совершенно удовлетворенная.
А еще Семена посетил бывший и.о. начальника военного госпиталя, бывший ассистент недавно скончавшегося профессора. И.о. оглянулся на Василису Никоновну и подумал, что внешность этой женщины ему знакома, но где и когда он мог видеть ее — ничего этого врач припомнить не мог.
— Мне обязательно верить в Бога, чтобы разговаривать с вами?
— Совсем нет.
— Сколько у меня есть времени? — поинтересовался медик.
— Смотря о чем вы хотите спросить.
Бывший и.о. задумался на мгновение, а потом спросил с важным выражением лица:
— Будет ли война?
Семен удивился:
— В какой перспективе вы ставите вопрос?
— В ближайшей, естественно.
Человек-дерево задумался и ответил, что война будет, но она случится вдалеке от важных русских городов и будет столь краткосрочна, а жертвы в ней будут столь малы, что только одна-две газеты про нее напишут, да и то — заметки.
— Вот и я думаю, что война должна случиться! — с героическим запалом произнес и.о.
— Вам в ней нечего будет делать. Боевые действия продлятся всего три минуты.
— Ха-ха! В современных условиях трех минут будет достаточно, чтобы уничтожить половину планеты! Я-то знаю, я — военный врач!
— В войне погибнут три человека. Так что успокойтесь!
— С чьей стороны будут потери?
— С обеих. Погибнут двое русских.
— Значит, мы войну проиграем… — медик задумался. — Как вам удается перерабатывать земельные соки? Ведь вы же человек!
— Это неподконтрольно мне, — ответил Семен. Видно, что вопрос был ему не совсем приятен.
— Значит, есть то, что вам не удается контролировать?
— Мне многое недоступно.
— Это радует, что вы столь критичны по отношению к себе. — Бывший и.о. потер ладони, словно они у него замерзли. — А кто, простите великодушно, позволил вам говорить людям то, в чем никто не может быть уверен?! Вы программируете людей! И не удивительно, если с ними случится то, что вы беретесь предсказывать! Я буду непременно ходатайствовать, чтобы вам запретили эту практику!
— Я — не практикую!
Семена позабавил такой напор незнакомого человека и странная злоба, черпающаяся неизвестно из каких сокровищниц организма. А потому он сказал, чтобы умерить ее:
— Вы же в сущности добрый человек! Если бы ваша мать, когда вам было двенадцать лет, не дала вам пощечину во дворе на глазах друзей и девочки, которая вам нравилась, то, вероятно, вы бы выросли в прекрасного человека. А медик вы и так превосходный! Так что, когда выйдете из сада, то посмотрите на небо, вдохните поглубже воздуха и улыбнитесь всему миру! И произойдет чудо! Вы зацветете заново!.. И сходите на могилу к нянечке Петровне, ведь она столько лет проработала в вашем госпитале!
— А что, разве она умерла? — вздернулся и.о.
— Несколько дней назад.
Бывший и.о. вдруг сел на землю, взял в руки свою голову и заплакал. Он заплакал так горько, что Михалыч, дежуривший неподалеку, удивился глубине такого переживания. Еще садовник подумал, что так плакать могут только от чужого горя, совсем не от сообщения о близкой смерти самого плакальщика — в таких случаях обычно льют слезки тихо и обреченно. Этот же рыдал в голос, открыв рот настежь, словно ворота!
А слезы-то как брызжут! — подивился Михалыч. — Как из шланга дырявого!
Семен не мешал и.о., пока тот выплачется. Он даже не охнул, когда на плечах треснула рубаха, показывая в прорехе образование из коры.
Наконец, всхлипывания медика прекратились. Он встал на ноги, посмотрел по сторонам, как будто пьяный, и пошел неровно прочь.
— Чего это он? — полюбопытствовал Михалыч. — Как баба какая!
— Нарыв прорвался, — объяснил Семен. — Зрел, зрел всю жизнь, а теперь вот прорвался. А мог и не прорваться вовсе!
— Ты всяк нарыв прорвешь! — полизоблюдствовал садовник. — Водички подлить? — Он услужливо поднял тяжелую лейку и приблизился к человеку-дереву.
— Знаешь, Михалыч, как бывает интересно! — вдруг сказал Семен.
— Нет, не знаю, — ответствовал старик, обильно поливая говорящее дерево.
— Ишь, сакуру задушил совсем!..
— Ты помнишь Ольгу?
— Какую Ольгу? — удивился Михалыч и задрал голову на Семена.
— Олечку? Ну помнишь, которая с тобой жила, когда вам было по двадцать? Ты еще сбежал от нее, когда она на третьем месяце беременности была.
Михалыч сел прямо на землю.
— А ты откуда знаешь?
— Не в том дело! Умерла она несколько дней назад, твоя Олечка! А все звали ее Петровна. Нянечкой в военном госпитале она работала, отца моего выхаживала. А вот этот, — Семен кивнул головой в сторону ушедшего и.о., — этот выгнал ее с работы, оттого она и умерла.
Михалыч продолжал сидеть на земле. Воспоминания всколыхнулись в нем, и в душе стало мокро, как будто он себя из леечки полил. Милое Олечкино лицо всплыло солнечной радостью, большими серыми глазами и вздернутым носом, и садовник задышал быстро-быстро, затем было представил Олечку старой, но у него ничего не получилось, попытался вообразить ее мертвой, но от этой затеи у него заскулило в животе голодным псом. Еще Михалыч оглядел свою жизнь, в которой были и Катеньки, и Леночки, и всякий другой разномастный женский род, только вот ребеночка так и не случилось в его жизни и предстояло умереть в одиночестве.
Старик хлопал сухими глазами и смотрел на человека-дерево, во взгляде которого воцарилось обычное спокойствие и безразличие.
— Во как! — крякнул Михалыч. — А родила она тогда?
— Кто? — не понял Семен, отвлекшись мыслью на что-то другое.
— Да Ольга же! — раздражился садовник.
— Мальчика… Впрочем, он умер малолетним.
— Ах! — вскрикнул Михалыч, и было родившаяся в нем надежда на обретение родной плоти скончалась в мгновение бабочкой-однодневкой, оставив лишь привкус чего-то сладкого, но до конца не распробованного. — Ах!..
— Давай следующего!
А следующими оказались Володя Синичкин и жена его Анна Карловна. Представ перед человеком-деревом, они сначала не узнали сына и стояли скромно, словно чужие.
— Здравствуйте, папа и мама! — поприветствовал Семен.
Супруги встрепенулись и пристально посмотрели на «нового русского пророка».
— Ты?!! — вскричал участковый.
— Я, папа.
— Что ж ты даже не позвонил! — посетовал капитан и толкнул супругу в бок.
— Погорячилась я, — призналась Анна Карловна. — Затмение на меня нашло. Простишь, сынок?
— Да нет у меня зла на вас! Вы же родители мои!
— Позвонить все-таки мог! — не унимался Володя.
— С места не могу сойти, — оправдался Семен. — Врос, понимаешь ли!
— Предназначение свое выполняешь?
— Да.
— Деревом становишься?
Семен вскрикнул. Кора подошла к самой шее, мешая человеку дышать. Кадык ходил взад-вперед, больно ранясь о крепкую древесину.
Сердобольная Анна Карловна было бросилась с надушенным платочком подтирать кровавую юшку, но Михалыч цыкнул на нее так, что она осеклась на полпути и чуть было не упала.
— Ты, говорят, сынок, мудрые пророческие вещи народу говоришь? — обратился к Семену Синичкин.
— По мере возможностей своих.
Володя зачем-то открыл кобуру, а потом опять ее за-крыл.
— Вот, мать твоя вопрос имеет. Дурацкий, конечно!
— Говори, мама.
Анна Карловна поправила прическу и спросила:
— Сынок! У меня родятся дети?
— Нет, мама, — ответил человек-дерево.
— Я так и знала! — Анна Карловна приложила надушенный платочек к глазам.
— Мы всегда это знали! — с еле заметным раздражением напомнил Синичкин.
— Есть такой Детский дом номер пятнадцать. Пойдите туда и возьмите себе на воспитание девочку или мальчика, вырастите, и тогда вы умрете, благословленные их любовью и благодарностью!
Семен опять вскрикнул. Кора перекрыла ему кадык, и он стал задыхаться.
— Идите, — прохрипел человек-дерево. — Мне совсем немного осталось! И послушайте меня, возьмите ребенка!
— Да что же это происходит! — взвыла Анна Карловна, наблюдая за агонией своего мальчика.
Синичкину тоже было не по себе, и он опять открыл кобуру, а потом закрыл.
— Идите, идите!
Михалыч подтолкнул родителей к выходу.
— Я сам о нем побеспокоюсь! Идите, идите!..
Приговаривая так, он довел супругов до выхода, объ-явил, что прием закончился, и запер дверь.
— Как ты? — спросил старик.
— Умираю, — ответил человек-дерево. — Кора душит…
— Может, ее топориком? — предложил Михалыч.
— Это плоть моя, а ты — топориком!..
— Давай-ка стамесочкой оттяну.
Садовник проворно подбежал к человеку-дереву и просунул железное жало между кадыком Семена и куском толстой коры. «Пророк» задышал лучше.
— Ты кто? — спросил Михалыч, со всем серьезом за-глядывая в затухающий взор дерева. — Божий человек, или как?
— Не знаю, — ответил Семен и закашлялся. — Надеюсь, что Божий!..
— Ну-ну… Полить водичкой?
Человек-дерево не ответил.
— Ну скажи, — неожиданно взмолился садовник. — Сколько мне еще жить?!!
Семен открыл глаза, моргая ими, чтобы не мешал соленый пот, и посмотрел на старика. И было в его взгляде столько неподдельной тоски, столько трагедии, что Михалыч невольно отвел свои бесцветные глаза и почти раскаялся в вопросе, заданном умирающему.
— Когда я умру, — прошептал Семен, — когда я умру, на моих ветках вырастут хлебные плоды. Ты их сорви и раздай по кусочку кому сможешь. Только не жадничай, пожалуйста!
— Как скажешь, родимый! — пообещал старик. — Как только за сакуру отчитываться?..
Далее Михалыч наблюдал, как древесная кора наконец перекрыла кадык, который, дернувшись в последний раз птичкой, угомонился навеки. Глаза еще вращались, но не было уже в них осмысленности, не было глубины. Они обмелели, будто после засухи.
Вслед за кадыком кора обняла щеки «нового русского пророка», затем добралась до носа, а в конце замкнулась крепкими объятиями на затылке человека-дерева. Человека больше не было, осталось одно дерево. Затем Михалыч с большим удивлением увидел, как на дереве распустились почки, зазеленел, словно в убыстренной съемке, лист, ловко сформировался плод и в считанные минуты созрели настоящие хлебы.
— Надо же! — развел руками Михалыч.
Старик выудил из походного чемоданчика секатор и в несколько движений срезал плоды. Булки пахли так вкусно, что садовник не удержался и куснул от одной. Через минуту он был вынужден схватиться за пах, так как впервые за последние пятнадцать лет испытал прилив мужской силы.
— Вот это хлебушек! — радовался он.
Впрочем, мужская сила нарастала, мутя сознание, и Михалыч, дабы не случился конфуз, достал из штанов мужской орган и обильно пролился семенем под сухую сакуру.
— Ух ты! — оценил старик, утирая с лица пот.
Облегчившись, он оборотил свой взор на хлебное дерево, которое стояло сухим, с облетевшей листвой. Ни-что не напоминало, что когда-то это умершее растение было человеком, и Михалыч даже на мгновение прикинул, не было ли все происшедшее продуктом массовой галлюцинации.
А тем временем зацвела сакура.
— Слава Богу! — перекрестился Михалыч. — Хоть по шапке не дадут!
Старик достал из чемоданчика пилу и в пятнадцать минут спилил хлебное дерево под самый корень. Затем он расчленил ствол еще на несколько частей, уложил все это на тележку и увез отходы в подсобное помещение, где находилась печка, в которой сжигали всяческий ненужный древесный хлам.
Михалыч засунул в огонь распиленные чурки и удивился, как те мгновенно занялись синим пламенем и сгорели в считанные секунды безо всякого треска и запаха.
— Во как! — одобрительно крякнул садовник.
Но все же он оставил от хлебного дерева один брусок на память, решив из него сделать что-нибудь наподобие табуретки в кухню.
Идя домой, Михалыч, как и завещал ему человек-дерево, пытался на улице раздавать прохожим куски хлеба, но люди чурались его, как чумного.
Уже подходя к своему дому, старик задумался, что делать с такой прорвой мучных изделий, как вдруг увидел на снегу исхудалых голубей и решение пришло само собой.
Он неутомимо крошил хлеб на снег, с удовлетворением наблюдая, как со всех окрестностей слетается всякая птичья нечисть, как жадно птичьи клювы раздирают мучную плоть. Сизари запрыгивали друг на друга, стараясь выхватить друг у друга корм, топча спины более удачливых собратьев. Хитрые воробьи ухватывали куски и улепетывали что есть силы в какое-нибудь укрытие, чтобы там спокойно насладиться необычайно вкусной едой.
Один из хромых голубей, после того как наклевался вдоволь, почувствовал в своей изувеченной лапе изменения и смело ступил на нее. Она не подломилась, как обычно, а удержала тучное тело птицы.
В этом году у хромоногого голубя впервые за послед-ние пять лет будет потомство!
Михалыч было подумал оставить небольшой кусочек себе, памятуя о том, какое воздействие хлебный мякиш произвел на его силу, но резонно заметил, что в его годы такая сила ни к чему, весеннее бурление отвлекает от раздумий на серьезные темы.
Последнюю булку он выкинул не глядя, взвалил пенек, оставшийся от Семена, на спину и потащил ношу к дому.
Он установил деревяшку, как и предполагал, на кухне, вскипятил чай и открыл форточку для прохлады.
Прихлебывая индийский, сидя на новом табурете, старик невзначай взглянул на небо. Из-за серой тучки на него смотрело улыбающееся лицо Оленьки, с серыми глазами во все лицо и вздернутым носиком.
— Ты что там делаешь, Михалыч? — спросила из-под тучки девушка.
— Оленька!.. — прошептал Михалыч.
— Ну что же ты! — смеялась юная Петровна. — Иди же сюда!
— А! — только и сказал старик.
Его тело обмякло, привалилось к стене сахарным кулем, рот открылся, и из него розовым парком что-то вылетело. Это что-то лениво скользнуло в форточку и не торопясь устремилось к небесам. Там это розовое залетело за серую тучку, и небеса сомкнулись…
Старик Михалыч умер…

11. ЖАННА

Светка очень помогала Мите Петрову управляться с маленькой Жанной. Она не могла не заметить, что девчонка росла, как говорится, не по дням, а по часам.
— Знаешь, Петров, — вы-сказала однажды продавщица свое мнение. — Девчонка твоя не совсем нормальная!
— Что ты имеешь в виду? — скосил на нее единственный глаз Петров, а сам удивлялся, что купленный еще два часа назад памперс не сходится на животе Жанны.
— А то, что девчонка на глазах растет! Еще полдня назад у нее было четыре зуба, а сейчас двенадцать!
— И что? — разозлился Петров. — Каждый по-своему развивается!
— А что ты злишься! — обиделась Светка. — Мне-то что! Пусть у нее хоть сорок зубов вырастет!.. Ее кормить пора!
— Корми! — согласился Митя и схватился за бок, так резануло в печени.
Светка склонилась над девочкой, которая лежала на спинке, слегка суча ножками, и улыбалась, казалось, всему миру.
— Ути, ути! — пропела продавщица.
— Света, — вдруг сказала девочка.
— Ой! — женщина отшатнулась, прислонилась к стене и заорала во все горло:
— Говорит! Говорит!!!
Из кухни вбежал Петров и захлопал единственным глазом.
— Она говорит! — вопила продавщица и если бы умела креститься, то вероятно бы осенила себя знамением, но не вспомнила, как крест класть, то ли слева направо, то ли наоборот, а потому ткнула себя пальцами только в лоб, оцарапав его старым маникюром.
— Сволочью обозвала? — поинтересовался грузчик.
— По имени окликнула. «Света» сказала!
— А меня поутру сволочью приветствовала.
Неожиданно девочка соскользнула с раскладушки и подошла к продавщице, уткнувшись головкой женщине в колени.
— Мама! — проговорила она чистеньким, как звук камертона, голоском, отчего Светка сначала выпучила в потолок глаза, а затем запустила по напудренному лицу слезы умиления. — Мама!
— Ты слышал, Петров? — глотала слезы Светка. — Она меня мамкой признала! Ишь ты, мамкой!
Продавщица склонилась над девочкой и зашептала ей в ушко, прикрытое нежным локоном:
— Я тебе сейчас колбаски пожарю и молочка согрею! Золотце мое!
— Ты давай не увлекайся! — приревновал Митя. — Дочка-то моя!
Он зря это сказал. Продавщица переменилась в лице и зашипела змеей, что малышка не очень на него смахивает, а к тому же вызывает большой интерес — каким органом он заделал Жанну.
— Тряпочкой своей? — уточнила Светка. — Ты смотри, я тебя насквозь вижу, рожу твою педофильскую!
— Какую рожу? — не понял грузчик.
— Я знаю, для чего такие скоты девочек себе заводят неразумных!
Продавщица сально оскалилась.
— Да ты что! — Лицо Мити налилось кровью. — Ты на что намекаешь, сука вислогрудая! Да я тебе сейчас харю квасить буду!
На сей раз Светка не испугалась. Она по-прежнему чувствовала уткнувшуюся в колени детскую мордочку, а потому в ней проснулся инстинкт самосохранения, и она выставила вперед руку с длинными обломанными ногтями.
— Я тебе твой глаз сальный враз выковыряю! А ну прочь!.. — и махнула рукой, так что Петров еле успел отшатнуться.
— Ах ты, сука! — заорал он и огляделся вокруг в по-исках какого-нибудь тяжелого орудия.
В эту секунду девочка оторвалась от Светкиных коленей и сделала несколько шажочков в сторону озверелого Мити.
— Папа, — сказала она и уткнулась теперь в колени грузчика.
Петрова словно парализовало. Так он стоял минуты три, а потом шепотом сказал Светке:
— Видишь, лярва, а ты говоришь — не моя дочка!
Продавщица глубоко вздохнула, опустила воинственную руку и покачала головой.
— Наша девочка.
— Согласен, — ответил Митя.
— Пойду, что ли, колбаски пожарю?
— Ага, — согласился грузчик, чувствуя тепло детского личика.
— На тебя готовить?
— Ага.
Светка отправилась на кухню, а Петров, подхватив девочку на руки, отправился к буфету, в котором порыскал в поисках «Агдама», но не найдя и капли, скис физиономией.
— Так-то вот, Жанночка! Плохо твоему папке!
В доказательство слов Петрова его организм пронизало кинжальной болью в области печени. Да такая острота отличала нынешний приступ, что Митя чуть было не выронил девочку из рук. Он охнул и присел на корточки.
Со сковородой, скворчащей и шипящей, в комнату вплыла Светка и, глянув на скорчившегося Петрова, коротко сказала:
— Допился, живодер!
Митя застонал, влез шершавой ладонью себе под рубашку, потер печень, нашел ее вылезшей из-под ребра, словно кирпич, и расстроился.
— Болит, — признался он.
— Сбегать за бутылочкой? — издевательски предложила Светка, и в ответ Петров усиленно закивал и выделил обильную слюну.
— Ага! Как же!
Светка фыркнула и поставила сковороду на стол.
— Жрать идите!
Митя застонал.
Неожиданно девочка заглянула отцу в самые глаза, улыбнулась прекрасно, сунула свою теплую ладошку ему под рубашку и положила крохотные пальчики на больное место. В тот же миг Петров ощутил, как боль исчезает, уступая место приятной истоме.
— Ишь ты, — обрадовался грузчик. — Как кошка! Погладишь, и легче становится!
— Идете? — поинтересовалась Светка, вооруженная алюминиевой вилкой.
— Идем, — откликнулся грузчик.
Он передал девочку продавщице на руки, а сам следил, как Светка засовывает куски колбасы девочке в ее нежный алый рот. А дочка улыбалась, и будто солнышко в комнату влетело. Она жевала и глотала эту неприятную еду послушно и с удовольствием.
— Слышь, Петров! Девчонке года три-четыре, не меньше! И чего ты мне мозги компостируешь!
— Можешь проваливать! — неожиданно вскипел грузчик. — Сам справлюсь!
— Как же, справишься! — засмеялась женщина. — Ты на ладан дышишь! Глядишь, помрешь в одночасье!
И вдруг эти последние слова Светки испугали Петрова. Бесцеремонные, они всколыхнули внутренности и заставили надпочечники выделить чуть ли не стакан адреналина, из-за чего все тело грузчика будто окаменело, а лицо побелело, словно нагримированное.
— Ты… Ты чего говоришь… — затрясся Митя.
— А что я?
Светка сама испугалась такой реакции своего товарища, а оттого у нее пропал аппетит.
— Папа, — произнесла девочка совсем твердым голоском.
— Да ничего с тобой не случится! — неуверенно поддержала Светка. — Подумаешь бок болит! У меня знаешь как иной раз придатки прихватывает! Воешь, как волчица, всю ночь! — Она обернулась на окно, за которым на землю медленно слетал легкий снег. — Откормим тебя диетическим! Портвягу свою забудь навсегда, и глядишь — мужиком еще станешь! — Женщина осеклась, поняв, что болтнула лишнего.
— А-а-а! — заорал Петров. — Да что же это такое делается!!!
Он выскочил из-за стола и забегал по комнате, схватившись почему-то не за печень, а за пах, как будто ему туда ударили.
— Ну извини, извини! — покаялась продавщица. — Случайно вырвалось! Я тоже оргазм раз в месяц испытываю! А женщине это вредно для здоровья!
Петров взвыл еще сильнее:
— А ну вали отсюда! Чтоб твоей ноги здесь больше не было! — Он хотел было вдарить Светке по жирному носу, но она держала на руках Жанну, поэтому Митя лишь скрежетнул зубами.
Светка пустила слезу и стала оправдываться, что она женщина и имеет право иногда глупость сморозить! Что ж теперь, сразу выгонять! Как нужна была — звал!
Маленькая Жанна спустилась с колен продавщицы и пошла к окну. Там она задрала свою головку и принялась смотреть на небо. Ей было интересно, как падает снег.
— Ладно, уйду я! — решила Светка. — На день уйду, а потом вернусь. Там у меня гости приехали! Им тоже надо помочь!
— Можешь вообще не возвращаться! — рявкнул Петров. — А то, не ровен час, голову тебе оторву!
— Как голубям! — не удержалась продавщица, надевая пальто.
— Убью-ю! — заорал Митя и бросился на женщину. Но тут кинжал вновь проткнул ему печень, да так больно, что мужчина рухнул на пол как подкошенный.
— Вот-вот! — прокомментировала Светка. — Полежи пока, подумай!
Петров, скорчившись внутриутробным плодом, стонал.
— Ну, до свидания!
Светка хотела было уже выйти вон, как что-то вспомнила, обернулась и посмотрела на маленькую Жанну. Что-то шевельнулось у нее в груди.
— Не скучай, дочечка! — попрощалась она, хотела было подойти и поцеловать крошку, но передумала и за-крыла за собой дверь.
Петров лежал на сей раз очень долго. Сознание блуждало где-то по обратной стороне луны, на которой мелькали образы прошедших лет. Было видение непутевой матери, которая, впрочем, сейчас улыбалась маленькому Мите и протягивала ему что-то вкусное. Представились похороны Жанны, что, собственно говоря, и вывело грузчика из состояния забытья.
Петров с трудом поднялся с пола, сначала на колени, а потом, опираясь руками о стену, установился на ноги. Только тут он вспомнил о дочке, огляделся и нашел ее спящей на раскладушке под махровым полотенцем. Старый будильник «Заря» показывал восемь часов тридцать минут вечера, и Митя прикинул, что пролежал бессознанным часов пять.
А еще он не удивился, что маленькая Жанна больше не казалась ему маленькой под полотенцем. Ее ножки уже не помещались под махрой, прикрывающей лишь часть спины и ягодицы, а пальчики с прозрачными ноготками слегка шевелились, как будто им было прохладно.
Митя добрел до телефона и набрал номер 03.
— «Скорая»! — отозвались ему.
— Мне плохо, — пожаловался Петров.
— Что с вами? — спросил бесстрастный голос.
— Дикая боль в печени!
— Пьете?
— Нет, — соврал грузчик.
— Сколько вам лет?
Митя задумался.
— Тридцать два? — произнес он вопросительно.
— Сходите завтра к врачу, — предложила оператор низким женским голосом.
— Я сознание теряю уже второй раз за день. Пролежал пять часов без памяти.
— Сейчас приступа нет?
— Сейчас нет.
— Поезжайте в больницу.
— Я не могу!
— Почему?
— Я — отец-одиночка, — объяснил Митя. — У меня маленький ребенок.
— Другое дело, — голос оператора стал ласковым. — Сейчас что-нибудь постараюсь сделать! Не вешайте трубку!..
К глазам Мити подступили слезы. Он подумал о том, что нормальной человеческой жизнью жить хорошо. Хорошо, когда тебе пытаются помочь только потому, что у тебя имеются дети.
— Вы слушаете? — вернулась оператор.
— Да-да!
— Ваш адрес?
Митя продиктовал медленно, чуть было не напутав номер квартиры.
— Машина будет через пятнадцать минут.
— Спасибо, — от всей души поблагодарил Петров.
— Мальчик?
— Что? — не понял грузчик.
— У вас мальчик?
— А-а… Нет, девочка.
— Сколько ей?
— Э-э… — он осекся и обернулся на спящую Жанну. — Восемь лет.
— Хороший возраст! Моей — десять!.. Ну всего хорошего вам, поправляйтесь. Сто двадцать третья!
От такого телефонного участия душа Мити согрелась, словно ее грелками обложили. Он вдруг захотел найти эту сто двадцать третью и как-то подружиться, что ли!.. Ему захотелось постоянного участия… Он еще долго не вешал трубку, слушая короткие гудки и ощущая ухом тепло нагретой пластмассы. Ему казалось, что это тепло сто… Остальные цифры Митя забыл…
«Скорая» действительно приехала через пятнадцать минут, но врач, в отличие от диспетчера, был мужчиной и, оглядев убогое жилище Мити, все понял.
— Давно пьете?
Грузчик решил теперь не врать.
— С детства.
— Ложитесь.
Ложиться было некуда, кроме раскладушки, на которой спала дочь. Но тут полотенце откинулось и из-под него выскользнуло очаровательное юное создание лет двенадцати, абсолютно голенькое и совершенно лишенное стыда. Обнаженная отошла к окну, повернувшись к врачу ягодицами, и принялась разглядывать вечернее небо.
— За это судят! — хриплым голосом произнес врач.
— Чего пялишься! — разозлился Петров. — Делом занимайся! Дочь это моя!
Врач сглотнул слюну и отвернулся от окна.
— Ложитесь!
Митя лег на раскладушку.
— На спину.
Петров перевернулся.
Врач принялся пальпировать печень, и при каждом его прикосновении грузчик вскрикивал.
— Терпи! — рыкнул врач и покосился в сторону окна.
Девушка по-прежнему смотрела на небо. Одно ее плечо было слегка опущено, а чудесная головка склонилась на другое.
— Ну чего там у меня? — морщился от боли Митя.
— У тебя печень раза в три больше, чем у нормального человека! — ответил врач и подумал, как от такого законченного урода произошла такая красавица. Еще он подумал, что алкоголик, вероятно, насчет отцовства нагло врет, хотя, с другой стороны, как он заманил к себе такую девушку?..
— Ну и что?
— Что? — не понял врач.
— Что печень у меня большая? — с удивлением сказал Митя. — У вас маленькая, у меня большая! И что?
Врач сегодня очень устал, был зол от утомления, да и по природе не был добрым, а потому, надавив еще раз на больной орган, произнес:
— Конец тебе приходит! Вот что!
Если бы он обернулся на этой фразе к окну, то, вероятно, заметил бы, как дернулось у девушки плечико, то, что повыше, к которому склонилась голова. Но врач поворотился чуть позже и чмокнул от удивления губами. Всю обнаженную спину девушки закрывали волосы. С вороным отливом, они отражали свет комнатной лампочки и все же еще были недостаточно длинны, чтобы целиком скрыть наготу, оставались округлые завершения ягодиц, которые чуть было не свели с ума уставшего мужчину своим бесстыдным намеком.
— Конец тебе! Конец! — процедил он.
— Что значит конец? — не понял Митя.
— То и значит, умираешь ты!
— Как это?
— Так, — врач что-то вколол в зад Петрову и грубо вытащил шприц обратно, повредив в мягком месте какой-то сосудик, отчего из-под бледной кожи протекла каплей кровь. — Как все! Цирроз!
Он быстро собрал свой чемодан и, стараясь не глядеть в сторону окна, вышел прочь.
После того как хлопнула входная дверь, Митя Петров начал умирать. Он это отчетливо понял и так похолодел нутром, что изо рта вышел дымок, как от жидкого азота.
Несмотря на сделанный врачом укол, грузчик почувствовал подступы какой-то грандиозной боли, какой не испытывал прежде и о которой даже не помышлял. Он сжался от страха, забыв натянуть после укола штаны, хотел было завыть, но родил лишь сип.
Она подошла неслышно и села рядом.
Митя открыл глаз, вытаращенный от ужаса, увидел Жанну и схватил ее за руку с такой силой, что мог бы, наверное, сломать кость. Но на лице девушки не дрогнул и мускул единый, она открыто улыбалась, и пахло от нее чем-то свежим и успокаивающим.
— Боюсь! Боюсь! — зашептал Митя.
Она покивала в знак согласия.
— Болит! Болит!
Еще раз кивнула.
— Ы-ы-ы-ыыы… — провыл грузчик надрывно. — Не хочу подыхать! Сука смерть! Тварь беззубая!!!
Жанна по-прежнему улыбалась. Ее алые губы приот-крылись, обнажая розовый язык.
— Не бойся, — произнесла девушка негромко.
— Ага, как же! Не ты подыхаешь, а я!
Он опять взвыл, а Жанна слегка наклонилась к нему и прикрыла махровым полотенцем его голый зад с засохшей кровавой каплей.
— Смерть избавит тебя от мучений. Когда твои органы не смогут работать и станут причинять тебе невыносимую боль, смерть все закончит.
Митю стошнило. Его вывернуло и от боли, и от страха одновременно. От этих же двух причин он ничего уже не мог сказать, лишь чувствовал, как задеревенела кожа на голове.
— Смерть не обратная сторона жизни, — продолжила Жанна, и Петрову показалось, что из ее чуть раскосого глаза выкатилась слезинка. — Смерть — это… — она подбирала слова. — Это — как снотворная таблетка… Ты засыпаешь после боли, а там сон…
— Ы-ы-ы-ы-ы…
Петров был не в состоянии воспринимать слова. У него невыносимо болело, рассудок перемешался, на кожу выпрыгнули крупные мурашки, и в паху стало чуть влажно. Митя скрипел зубами, лицо его окончательно теряло цвет, а несколько выпавших ресниц лежали на белых щеках черной щетиной.
— Папа, — сказала Жанна.
Его тело стало выгибаться, словно коромысло, корежилось из стороны в сторону, в уголках рта выступила желтоватая пенка.
— Если бы не смерть, то мучиться можно бесконечно, — как бы извиняясь, прошептала Жанна.
Наконец тело Мити затряслось в мелких конвульсиях, он уже растерял сознание и хватал воздух открытым ртом, надувая пенку, словно мыльный пузырь, пока она не лопнула.
Жанна глубоко вдохнула и выдохнула. Из ее рта вы-рвалось небольшое облачко синеватого цвета, которое проплыло около метра и влетело в оскаленный рот Мити. Петров рефлекторно глотнул, все его тело еще раз тряхнуло, будто током ожгло, он на миг широко открыл глаза, да так и остался лежать недвижимым, уставившись ледяными зрачками в небытие…
Митя Петров умер…
Девушка не стала закрывать глаза умершему, поднялась с раскладушки, подошла к засиженному мухами зеркалу, собрала роскошные волосы в пучок, коротко оглядела свое тело с маленькой розовой грудкой, подошла к шкафу, вытащила из него какие-то отцовские вещи и натянула их на себя.
Она ушла из дома, оставив дверь приоткрытой. Ее походка была легка, а лицо приподнято навстречу предновогоднему снегу…
Светка пришла на следующее утро. Она была крайне утомлена Митрохиным и Мыкиным, а потому долго не обращала внимания на Митю, лежащего с открытыми глазами.
— Все скоты! — бросила она. — А где девочка?
Ответом ей было молчание, и она разозлилась.
— Тебя спрашиваю! Чего молчишь?!! Опять нажрался… — она обернулась, увидела Петрова отчетливо, осеклась и попятилась толстым задом, пока не уперлась мягким в стену. — Умер, что ли?
Она уже поняла, что Митя отправился в какой-то из непознанных миров, нельзя сказать, что была этим напугана, но столь неожиданно случилось смертельное происшествие, что женщина стояла в недоумении, с трудом соображая, что предпринять.
Первым делом Светка подошла к покойному, собралась с духом и закрыла ему глаза.
— Все, Митенька, насмотрелся, — проговорила она, затем скинула махровое полотенце и натянула на посинелый зад покойника брюки. — Так-то приличней будет.
Далее действия продавщицы были разумными. Она узнала по справочной, как можно вызвать труповозку, что и сделала. Затем позвонила в магазин «Продукты» и сообщила о смерти сотрудника Петрова, чем вызвала торжественное удивление у коллег-грузчиков, которые тотчас отправились на задний двор с пятью бутылками водки поминать душу покойного душегуба.
Директор магазина пообещал Светке выделить материальную помощь на похороны и тем счел свое участие в погребальных процедурах исчерпанным.
Через четыре часа приехали санитары смерти, погрузили задеревеневшее тело Мити в холодный фургон и повезли в морг.
Перед тем как машина отправилась, Светка поинтересовалась — работают ли холодильники? Она помнила, как хоронила мать, которая три дня пролежала в тепле и изменилась до неузнаваемости. Тогда Светка долго бегала по моргу и всем говорила, что произошла ошибка и ей выдали не ее мать.
— У нас все работает! — с гордостью сообщил бригадир труповозов.
— Ну и хорошо, — порадовалась продавщица.
Митю увезли, и Светка задумалась, что ей делать. Домой возвращаться не хотелось, и она решила после работы возвратиться в Митину квартиру и пожить в ней хотя бы до похорон.
На третий день к семи утра она и коллеги по магазину прибыли в морг, где им выдали Митю, лежащего в простецком гробу. Коротко вздохнули, подняли, закинули в автобус и поехали за город хоронить.
Было холодно, и все намерзлись. Не было сказано ни единого слова, гроб просто опустили в яму и засыпали каменной землей. Пошел сильный снег, и к тому времени, как все стали грузиться обратно в автобус, свежая могила, ее глиняный холмик украсился белым.
Автобус чуть было не забуксовал, но вывернулся и поехал в город, где в продуктовом магазине был уже накрыт стол, готовый принять поминающих.
Никто не видел, как из глубины кладбища к свежему захоронению подошла странная девушка, одетая во все мужское и грязное, похожая на бомжиху, если бы не неж-нейшее личико с удивительными глазами.
Жанна простояла над могилой почти час, она ничего не говорила, не шептала губами, а просто смотрела на холм, как будто видела, что находится под ним.
Потом ее прогнал смотритель, подозревающий странную девицу в кражах цветов с могил. Но в этот день хоронили только Митю Петрова, а ему цветов никто не принес.
А в городе, находящемся за тысячу километров, жил пенсионер со странной фамилией Ротшильд. Всю жизнь он проработал акушером. Сейчас ему было уже девяно-сто лет и у него имелось двенадцать праправнуков.
Если бы старику рассказали, как когда-то он тащил щипцами двухкилограммового младенца, который при рождении не дышал и чья мать хотела от него отказаться, он тотчас бы вспомнил тот давнишний случай. А узнай старик, что такая совсем не славная судьба сложилась у спасенного мальчишки и его матери, он, вероятно, очень бы расстроился. Старики как дети — крайне впечатлительны…
На поминках, изрядно выпив, вспомнили, как Митя ловко ловил голубей, что он был прирожденным птицеловом!
Директор, выпивший три рюмки водки, разгорячившийся, подумал, что вот так вот не умеем мы ценить людей, и донес эту мысль до присутствующих, на что ему рассказали, что он носит шапку из собаки Жучки, которая жила в соседнем дворе пять лет.
Директор тотчас отправился в туалет тошнить, а после долго тер начинающую лысеть голову. Впрочем, он пил наравне со всеми, а вследствие этого забыл к концу поминок о Жучке и, преспокойно напялив шапку, отбыл домой.
Светка решила жить в квартире Мити до того момента, пока ее не выселят или пока Митрохин и Мыкин не выкатятся из ее собственной. Так она и поступила, прожив незаконным образом в чужом жилище до самого отъезда приятелей. И что самое любопытное — продавщица ни разу не вспомнила о девчонке по имени Жанна…
Мыкин и Митрохин сели в поезд, и Светка вернулась домой…
Жанна не ела и не пила несколько дней. Изредка она подхватывала горсть снега и вытапливала из него глоток воды, холодя вишневые губы. На третий день после смерти отца девушка отправилась в городскую больницу. На проходной она попросила выдать ей халат, но гардеробщица, оглядев одетую во все мужское, к тому же неопрятное, особу, повысила тон и высказала твердую уверенность, что прошмандовкам здесь делать нечего, а когда закончила гневное, то встретилась с глазами посетительницы, из которых лился благодатный свет, который почти заставил служительницу гардероба размякнуть всеми членами и всплакнуть.
— Конечно, милая, — закивала головой гардеробщица. — Вот тебе халатик! — и выдала белоснежный.
— Спасибо, — поблагодарила Жанна, и голос у нее оказался ангельским.
Юродивая, что ли? — прикинула старушка. — Или монашка?..
Гардеробщица долго смотрела вслед удаляющейся фигурке в белом и думала, что если к спинке юродивой прикрепить крылышки, то станет она совсем как ангелок…
Жанна поднялась по ступеням к большой двери, над которой горело световое панно «Реанимация». Она не колеблясь открыла дверь, чуть было не столкнувшись с пожилым человеком кавказской национальности. Глаза его были полны слез. Человек вскользь взглянул на нее, извинился и пошел дальше. За дверью на корточках сидели два дюжих охранника и явно скучали от безделья.
— Куда? — поинтересовался один, поднимаясь на ноги.
— Туда, — тихо проговорила Жанна.
Охранник хотел было воспринять ответ девушки за грубость, но, взглянув ей в глаза, утонул в них одномоментно новорожденным младенцем. Он вновь опустился на корточки и загрустил. Второй и вовсе не шелохнулся, лишь почувствовал, как по всему телу словно какая-то теплая волна прошла. Он еще не подозревал, что до конца жизни по ночам ему будет грезиться образ этой девушки со странными, слегка раскосыми глазами…
Жанна прошла прямо в палату напротив входа.
В большом помещении, отделанном белым кафелем и уставленном различной аппаратурой, лежали двое, разделенные длинной, до потолка, клеенкой. Нестарый мужчина и пожилая женщина. Медицинский персонал отсутствовал, лишь попискивали датчики сердечной жизни.
К кровати женщины была прикреплена табличка с ее именем и датой поступления: «Ангелина Кузьминична Гугулия, 26.12. Проникающее ранение в область живота. Многочисленные повреждения».
Жанна села на стул рядом с женщиной и долго смотрела на нее, пока та не открыла своих утомленных глаз.
— Кто вы? — спросила Кузьминична.
— Меня зовут Жанна.
Что-то знакомое показалось нянечке в лице девушки, но пожилая женщина была столь слаба, что не стала думать на эту тему, а просто лежала измученная.
— Вас ранили в живот? — спросила Жанна.
Женщина кивнула головой.
— Все кишки порезали.
— Вы не умрете. У вас все заживет.
Кузьминична поняла, что девушка — врач.
— Спасибо вам. Но уж сильно кишки болят.
— Все наладится. До свидания.
Из глаз Кузьминичны выкатились слезы. Почему-то от незамысловатых слов девушки-врача она почувствовала необыкновенное облегчение во всем организме и теперь уже сама поняла, что не умрет… Заулыбалась во весь рот, забыв, что зубы рядом в стакане. Еще она подумала о только что ушедшем муже-грузине, которого очень любила, и еще шире заулыбалась тому, что любить еще предстояло…
А Жанна перешла за клеенку и долго смотрела на мужчину с бакенбардами, из синюшного рта которого торчал почернелый язык. К его кровати была прикреплена табличка: «Карапетян Г.М., 25.12. Гангрена».
Лейтенант открыл свои армянские глаза и, несмотря на высокую температуру, почувствовал себя мужчиной. Он собрался с силами и сказал комплимент:
— Ы аая оошая!
После этого он скорчился от боли и перестал быть мужчиной. Инфекция неслась в его крови, отравляя печень и почки, мутя сознание.
— Это не ваш язык! — сказала девушка.
— Эя аю…
— Это он вас погубил.
— Эя уиаю? — поинтересовался слабый Карапетян.
— Да, — кивнула Жанна и взяла лейтенанта за руку. — Вы умираете.
— Эо се Иникин! — пожаловался армянин. — Эо он эяык ме сюзой посунул!
— Я знаю. Но он не виноват. Он не знал, ваш Синичкин.
Из носа Карапетяна пошла кровь. Она стекала к его бесцветным губам, а потом по щеке на подушку.
— Уиаю? — спросил лейтенант.
Жанна кивнула.
— Но вы не бойтесь! Никто не знает, сколько есть чего после!
— А есь?
— Не знаю. Есть только сон. Может, еще что, я не знаю.
Кровь пошла сильнее. Инфекция обосновалась в мозгу Карапетяна, и он увидел что-то. Челюсть его отвисла и стала ходить туда-сюда, то открываясь, то закрываясь.
Жанна открыла рот и выдохнула синее облачко, которое залетело в рот Карапетяна. Его тело несильно содрогнулось, а потом вытянулось, словно ему скомандовали «смирно».
Лейтенант Карапетян умер.
Жанна подошла к покойному, засунула пальцы в мертвый рот и резко дернула, отрывая отторженный язык. Затем она спустилась в подвал больницы, где находилась печка для сжигания всякого ненужного хлама, и бросила черный язык в пламя. Она увидела, как отросток на мгновение закорчился в пожарище, а потом вспыхнул ярче солнца и обратился в тлен.
После этого она покинула больницу, сдав халат гардеробщице, которая, вновь оглядев девицу в мужском, все-таки пришла к выводу, что девчонка — прошмандовка. Такими ангелы не случаются!..
Жанна ступала по белому снегу, оставляя на нем неглубокие, словно детские, следы. Она шла бесцельно, ни о чем не думая, как вдруг что-то заставило ее остановиться.
«Спортивный зал» — прочитала она и вошла, влекомая некоей грустью.
Жанна направилась прямо в просторное помещение, где располагались спортивные снаряды. Ее безошибочно повлекло к штанге. Она наклонилась над ковром и обнаружила засохшую каплю чего-то. Потрогала заскорузлое место пальцами, а потом, выпрямившись, пошла было обратно. Но что-то почувствовав особенное, остановилась перед финской парной, вошла в нее, вдохнула пекло и вдруг увидела крошечное перышко, прилипшее к термометру.
Она сняла это перышко, долго вглядывалась в него, а потом неожиданно сдунула его на раскаленные камни. Перышко вспыхнуло и исчезло в небытии…
Жанна проводила все время на улице, постоянно шагая куда-то. Она ни о чем не думала, просто выжидала время до означенного часа, который приближало отстукивание ее сердца.
Иной раз ей вкладывали в руку какую-нибудь мелочь, но через два-три шага она роняла ее. Частенько девушка слышала предложения от мужчин, которые, клянясь, что не имеют в виду ничего такого, предлагали помощь.
С одним она пошла, с самым старым. У него имелась своя квартира, совершенно простецкая, с большой фотографией немолодой женщины на стене.
— Вас не смущает? — спросил мужчина.
— Совсем нет.
— Ну и хорошо.
Он угостил ее коньяком, а потом предложил лечь в постель. Жанна пожала плечами и скинула вещи отца, оставшись нагой.
Она была столь красива и совершенна, что мужчина поначалу, утеряв сексуальное желание, просто любовался шедевром природы.
А потом она как-то повернулась, изогнулась слегка, и это взметнуло в нем все мужское, и старик овладел девушкой по-юношески сильно, впрочем почему-то не испытав удовлетворения.
— Спасибо, — поблагодарила Жанна.
— За что? — удивился мужчина.
— Благодарить нужно за все!
— Даже за подлость?
— Да, конечно.
«Сектантка», — решил мужчина, а вслух спросил:
— Вы кто?
— Я не знаю.
«Вдобавок сумасшедшая».
— Я не сумасшедшая, — прочла его мысли Жанна. — Просто действительно не знаю, кто я такая!.. Можно я пойду?
— Куда? У вас ведь нет дома?
— Он мне не нужен.
Мужчина залез в карман пиджака, висящего на стуле, выудил из него портмоне и отсчитал несколько купюр.
— Возьмите! — протянул.
— Мне не нужно.
— А вашим братьям?
— Каким? — испугалась девушка.
— Ну… — засмущался мужчина. — По вере.
— У меня нет веры.
— Все равно возьмите!
— Спасибо.
Жанна взяла и, выходя из квартиры, сказала:
— Я к вам еще когда-нибудь приду.
— Буду счастлив, — улыбнулся мужчина.
Жанна глубоко вздохнула и вышла на улицу. Там, стоя над сугробом, она мелко-мелко порвала денежные купюры и отпустила их по ветру. Довольный порыв подхватил клочки и понес к небу.
Она вновь ходила по улицам и опять ни о чем не думала. Было тридцать первое декабря, и ноги влекли ее к какому-то определенному месту, словно она была сейчас иголкой, а где-то находился сильнейший магнит.
Опять пошел снег, но Жанна не обращала на него внимания и постепенно окуталась в белое, как будто не снимала врачебного халата.
Все готовилось к Новому году. Город украшался для новой жизни, для нового счастья. Большим домам и большому скоплению народа было совсем неважно, что кого-то не стало, что кто-то не будет радоваться похоронной песне курантов. Жизнь — могучее либидо — стремила все, наделенное гормонами, вперед, оставляя на обочине небольшие отходы…
К вечеру Жанна почувствовала усталость и села на крылечко какого-то дома. Она по-прежнему напоминала сугроб, а щеки ее от мороза побледнели, но все же в них просвечивало еще то красное, что называется девичьим румянцем на морозе.
В подъезд входили люди. Многие не обращали внимания на несчастную бродяжку, сконцентрировавшись на предстоящем празднике, некоторые притормаживали, но осекали свои сердобольные порывы, утешаясь мыслью, что всем не поможешь.
Майор Погосян шел со службы домой. Он поддерживал руками свой вздувшийся живот и чувствовал себя плохо. В доме у него имелись бутылка шампанского и торт «Сказка», заготовленные на встречу Нового года. Майор решил торт не кушать, так как рассчитал, что от него в животе будет еще больнее, но шампанского глотнуть немного.
На этом решении он и увидел сидящую на ступенях его парадного девушку.
Сначала он, как и все, хотел пройти мимо, но что-то его задержало, как он сам подумал — чувство милицей-ского долга.
— Что сидишь? — поинтересовался майор, придерживая живот руками.
— Мне захотелось здесь посидеть, — ответила девушка и улыбнулась.
Ах, как хороша, — удивился милиционер. — Наркоманка, что ли?
Он заглянул девушке в глаза, предполагая обнаружить героиновую муть, но, черные и раскосые, они были столь прозрачны и чисты, что Погосян напрочь отбросил мысль о наркотическом опьянении.
— У тебя дом есть?
— Нет, — покачала заснеженной головкой девушка и улыбнулась так фантастически привлекательно, что майора пронизало приятной дрожью.
— Бродяжка? — улыбнулся он навстречу.
— Гостья.
— Чья же? — В животе кольнуло.
— Ваша.
— Моя? — удивился майор.
Ему на мгновение показалось, что девица с ним заигрывает, но он сразу же отбросил эту мысль, глядя на ее белые щеки и яркий мазок красных губ. Может, родственница? — прикинул. — Соотечественница?
— Армянка?
— Что? — не поняла Жанна.
— Ты кто по национальности?
Девушка пожала плечами.
— Гостья, говоришь?
— Да.
— Ну раз гостья, тогда пошли!
Майор открыл перед девушкой дверь, и через две минуты она уже сидела в плюшевом кресле, отогреваясь.
— Замерзла?
— Ага.
— Чай будешь?
— Я есть не хочу.
Майор смотрел на нее открыто и думал о том, что она могла бы быть его дочерью и как это было бы чудесно.
— Фамилия моего отца — Петров, — как будто отгадала его мысли гостья.
— Да-да, — отозвался Погосян. — А имя?
— Митя. Дмитрий.
— Да нет же, твое!
— А-а, я не поняла. Жанна.
Майор посмотрел на часы.
— Однако уже половина десятого! Нужно к празднику готовиться.
— Да, — согласилась девушка. — Вам помочь?
— Сам. Мне и на стол-то ставить нечего. Гостей не ждал. Правда, шампанское имеется и торт маленький.
— Замечательно, — Жанна улыбнулась, и от ее улыбки на глаза милиционера почему-то навернулись слезы.
Погосян открыл холодильник и выставил на стол угощение. Затем снял форменный китель, расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу и уселся на стул, откинувшись на спинку.
И вдруг он сказал:
— Я сегодня умру!
Она ничего не ответила и даже не поменялась в лице.
— Ты мне не веришь?
— Верю.
— У меня запущенный рак.
Она улыбнулась виновато.
— Вот ведь как!
Погосян откупорил бутылку шампанского, которое лишь слегка запузырилось из горлышка, плеснул в фужеры и открыл коробку с тортом.
— За жизнь! — Его рука, покрытая черным волосом, поднялась чересчур высоко, вознося фужер к потолку, что обозначало браваду. Он выпил до дна, затем не сдержался и рыгнул в ладонь.
— Прости, газировка!
Жанна лишь слегка пригубила напиток, осторожно сняла с торта орешек и положила его на язычок.
— Ненавижу смерть! — рыкнул Погосян. — Зачем жить, если твоя смерть не становится национальной трагедией?.. Ненавижу смерть!
— За что? — спросила девушка, заставив майора сделать удивленные глаза.
— Как за что? Смерть омерзительная штука! Она делает человека бессильным перед окружающим миром!
— Мне кажется, что вы не правы.
Погосян еще более удивился.
— И в чем же я не прав?
— Вот у вас рак, — сказала Жанна тихо. — Ведь так?
— Ну!
— У вас сильные боли. Мучения начнутся еще сильнее и будут продолжаться, пока вы не станете сходить с ума, пока вы не закричите, моля, чтобы смерть пришла немедленно! Ведь так?
— Положим.
— Смерть — не злая тетенька, которая подливает вам в шампанское яду. В вашем организме такие процессы произошли, что несовместимы с понятием жизнь! Смерть — просто как выключатель. Когда лампочка накалилась до предела, ее нужно отключить. Почему же смерть отвратительна, если вы ее сами призываете?
— Глупость! — отрезал майор, хотя про себя подумал, что девчонка умна чрезвычайно. — А когда человек умирает, положим, просто идя по улице? Падает и все! За что, спрашивается? Ведь нет у него рака! Ничего не болело даже!
— Что у него сердце от рождения испорчено, так не смерть в этом виновата. Она лишь не позволяет жить человеку с остановившимся сердцем.
— Чего это! А пусть живет, хоть без сердца! Кому какое дело!
— Вы забываете о душе!
— А что душа?
Погосян налил фужер до краев и выпил залпом, глотнул до дна.
— А если душа не может находиться в холодном теле?
— Так значит, душа есть? — вскричал милиционер.
— Не знаю, — ответила Жанна и смутилась.
— То-то и оно! — вздохнул майор и помял свой живот. — А кто знает?
— Я не знаю.
— Скоро я буду знать! — с бравадой произнес Погосян и посмотрел на девушку, ожидая увидеть в ее взгляде оценку мужской силы духа. Но Жанна по-прежнему была скромна и не участлива. Ей было лишь слегка неловко за сложившуюся ситуацию.
— Ты случаем в морге не работала? — обиделся майор.
— Нет, а что?
— А то, что ты так спокойна, как будто тысячи смертей видела.
— Извините.
Они помолчали, пока на электронных часах не выскочили цифры 23:45.
— Кушай, дочка, торт! — как-то нервно предложил майор.
— Спасибо, — поблагодарила Жанна.
— Не хочешь?
— Нет.
— А я выпью.
Милиционер допил остатки шампанского, отодвинул бутылку в сторону, враз стал серьезным и, оборотив лицо с народившейся щетиной к Жанне, грубо сказал:
— Выйди за дверь!
— Зачем? — спросила девушка.
— Сказал, выйди!!!
Она не обиделась, просто встала и вышла в коридор, закрыв за собой дверь. Жанна стояла в темноте и, прислонившись к стене, слышала, как включился телевизор и как диктор рассказывал, что произошло в прошедшем году примечательного. Также он возвестил, что до Нового года осталось десять минут.
Тем временем майор Погосян достал из шкафа белое вафельное полотенце и обмотал им голову. Там же в шкафу хранилась бутыль спирта, из которой милиционер налил в стакан до края. Затем он вытащил из кармана брюк табельное оружие и уложил его перед собой на стол. Выпил. Подумал о том, что не смог раскрыть преступления, связанные с убийством татарина Ильясова и молодой воспитательницы Детского дома со странным именем Кино. Алкоголь лишь слегка отупил, но не опьянил… Майор взял оружие в руки, проверил обойму. Хмыкнул, проговорил: «Ай, молодца!», открыл рот, вставил черный ствол, скрипнув металлом о зубы, выдохнул и выстрелил…
Полотенце не дало мозгам разбрызгаться по всей квартире, но в мгновение из белого превратилось в красное. На часах было 23:59, и что самое удивительное — при таких глобальных разрушениях головы майор Погосян был жив и дышал полной грудью. Глаза были открыты, но по ним было сложно понять, соображает еще человек или просто уставил гляделки в пространство.
Жанна вошла в комнату и села напротив застрелившегося. Она сняла с торта еще один орешек, но не стала его есть, а уронила на пол. Потом приоткрыла губы и легким выдохом выпустила синее облачко, которое поплыло к самоубийце и влетело в его искореженный рот.
Часы показали 00:00, и милиционер майор Погосян, вздохнув полной грудью последний раз, умер…
Его душа отлетела именно в тот ничтожно краткий миг, когда прошлый год еще не ушел в небытие, а Новый не наступил. Это ничтожное мгновение может оказаться бесконечным для его последних видений и тянуться, тянуться, ах…
Жанна ушла из квартиры Погосяна так торопливо, что не успела осесть пороховая гарь. Для нее Новый год не наступил, она вообще не нуждалась ни в каком Новом годе, лишь его атрибутика — крики «ура», фейерверки, сыплющий с небес снег — сопровождали ее стремительный шаг. В ее чреве более не осталось голубых облачков, и она сама чувствовала себя плохо, ломало тело, но относилась к этому безучастно.
Жанна шла уже два часа, пробираясь через весь город к району Пустырок, когда мимо пронесся мусоровоз с тремя мужиками в кабине. Машину занесло, и правым бортом она ударила девушку. Та отлетела в сторону, словно пушинка. Вдобавок из кузова вылетел пустой мусорный бак и чуть было не рухнул на пострадавшую.
— Слышь, бать! — сказал Алешка. — Кажись, мы сбили кого-то!
Отец, который управлял грузовиком, захохотал, да так заразительно, что вслед заулыбался и старший сын Ефим. Алешка не смеялся.
— Говорил тебе, Лешка, — сквозь хохот упрекнул отец, — не напивайся! Сначала работу доделаем, а уж потом Новый год как следует справим!
— А ему чего, много надо?!! — лыбился Ефим. — Грамм-другой…
— Может, вернемся? — неуверенно предложил младший брат.
— Не пори ерунды! — перестал смеяться отец. — Спьяну это! Кому в такое время по безлюдной улице шататься!..
Они проехали уже с километр, и им оставалось всего очистить три двора.
— Мать ждет! Не вставать же завтра с похмелья!
То, что ждет мать, для Алешки было веским аргументом, к тому же по мере отдаления от места происшествия его уверенность в наезде таяла, да и алкоголь стограммовой порцией гулял в крови, расслабляя мозги…
Жанна очнулась через две минуты и, приподнявшись, разглядела рядом с собой помятый мусорный бак. Она напрягла ноздри и втянула в легкие прокисший запах помойки, учуяв в нем нечто очень притягательное. Она нюхала долго, словно опытная собака-ищейка, засунув голову прямо в бак, как можно ближе к зловонному дну. Но ей так и не удалось классифицировать это притягательное. Она с трудом поднялась на ноги, взяла какую-то палку с загогулиной на конце и, опираясь на нее, пошла дальше…
А в утерянном мусорщиками баке оставались ничтожно малые частицы последа, в котором она родилась…
Еще через час она дошла до Пустырок. Ее силы были практически на исходе. Слюна, тянущаяся из уголка губ, замерзла сосулькой, а глаза, еще несколько времени назад ясные, сияющие чистотой, безвозвратно погасли.
Жанна остановилась на берегу карьера с искусственным озером и постояла так сколько-то, пошатываемая зимним ветром. Светила луна, пролагая дорожку через заснеженный лед куда-то к замерзшей свалке со спящими воронами. Девушка вступила на янтарный путь и пошла по нему, взрыхливая ногами новорожденный снег. Так, не торопясь, она дошла до середины водоема, а потом прошагала еще треть. Послышался треск… С таким звуком обычно ломается лед… Толстый и твердый, он подломился под ней как подпиленный и заколебался на воде, словно фанерка.
Она даже не пыталась балансировать на этом кусочке. Стояла отрешенно, пока льдина не перевернулась, накрывая ее с головой, вместе со сжатой в руке палкой.
Она не почувствовала, как ожгло тело. Не увидела черной как небо воды, просто от души глотнула ее, а потом, напившись, вдохнула колодезный холод и вмиг наполнилась им до краев. Она не умерла, а, отяжелев, стала опускаться ко дну, пока не коснулась его ногами, а затем встала и вовсе уверенно.
На крошечное мгновение к ней вернулось сознание, и она было подумала, что превращается в рыбу, что умеет дышать под водой, но это было ее последнее предположение…
Стайка пираний появилась невесть откуда. Поначалу они просто кружились возле стоящей на дне девушки на расстоянии, затем подплыли ближе…
Участь лейтенанта Карапетяна по сравнению с концом Жанны была детским приключением.
Ее тело терзали около часа, методично откусывая кусочки мяса. Если бы в этот момент в воде находился какой-нибудь сторонний наблюдатель, специализирующийся на изучении поведения пираний, то он непременно бы удивился пониженному тонусу, с каким они поедали жертву. В трапезе хищниц не было обычного угорелого темперамента, как будто они не питались, а делали необходимое дело, не очень к тому же приятное.
Сначала рыбы объели лицо до белого черепа с проваленной черной дыркой от носа, переварив даже густые волосы, в которых было питательного мало; затем обглодали шею, плечи и грудь.
Они работали старательно, словно маленькие шахтовые комбайны, вгрызающиеся в угольную породу… Объ-ели живот, оставив голыми острые ребра, съели все внутренние органы, мышцы с рук и ног…
Они закончили свое дело чисто и исчезли в ночной воде так же неожиданно, как и появились…
На дне искусственного водоема остался стоять жен-ский скелет, сжимающий в руке палку с загогулиной на конце…
Новый год вступил в свои права…

12. ВОИН

Кузьминична принесла подкидыша домой и первым делом накормила его. Батый съел вдвое больше, чем ему было положено природой. При этом, сося соску, прилаженную к бутылке, он не отрываясь смотрел на повариху, и было в его взгляде что-то тревожащее пожилую женщину. Только вот что?..
Дома никого не было. Дети, нарожавшие внуков, жили отдельно, а муж, грузин Дато, еще не вернулся с работы, подрабатывая слесарем в близлежащих домах.
Кузьминична уложила мальчишку на семейную кровать, и он тотчас заснул.
Женщина занялась приготовлением ужина для мужа, а параллельно думала о том, как глава семьи воспримет это неожиданное пополнение.
Котлеты получились преотличные. Поджаристые, накрученные из двух сортов мяса, сдобренные чесноком обильно, они расточали запах на весь подъезд, и Дато, входящий в лифт, счастливо улыбнулся своей жизни, наполненной вкусными котлетами и любимой женой.
Когда он женился на студентке кулинарного техникума, его родители, князья в десятом поколении, были не очень довольны, но виду старались не показывать, так как не те времена происходили, и даже наоборот, старались убедить себя, что сын все правильно делает, сравниваясь духом с пролетариатом.
И что самое любопытное, выбор действительно был сделан правильно. Эта русская повариха оказалась настоящей русской красавицей-чудесницей, которая осчастливила потомственного грузинского князя на всю жизнь. Ее простота удачно совместилась с его врожденной утонченностью. Он с упоением рассказывал своей поварихе о горных вершинах, о звездах, которые царапаются о всевозможные пики, названные грузинскими словами, о быстрых реках и серебряных рыбах, живущих в них; делился взглядами на импрессионистов и реалистов, а его возлюбленная и слов таких толком не слышала, но внимала сыну гор восторженно и в благодарность кормила его просто, но до боли в носу вкусно, ласкала его волосатую грудь ночами и рожала сыновей…
— Вот! — показала Кузьминична мужу на спящего Батыя.
Муж поднял на нее свои большие, слегка накрытые поседевшими бровями глаза.
— Мальчишка, — пояснила она. — Подкидыш.
Дато кивнул.
— Накормила?
Кузьминична глубоко вздохнула, и от ее большой груди пахнуло молоком.
Дато опять кивнул.
— Поднимем? — спросила жена, когда они сели за стол и муж сделал глоток «Кинзмараули».
Он сразу не ответил. Закусил котлетой, нацепил на вилку дольку маринованного чеснока, хрустнул им, получил удовольствие от уксусного сока, все это проглотил и только потом проговорил:
— Какие наши годы.
Кузьминична улыбнулась. Другого ответа она не ожидала.
— Как назовем? — поинтересовался Дато.
— Его зовут — Батый.
Муж удивился.
— Не грузинское имя. И не русское?
— Он сам так сказал.
— Ему же месяцев семь от роду! Как же он мог сказать?!
— Наверное, на вид семь, — выразила предположение Кузьминична. — На самом деле больше.
— Так дадим другое! — рассудил Дато, медленно пережевывая пищу. — Чем Давид плохое?
— Хорошее, — согласилась повариха. — У нас Кино убили!
Муж отложил вилку.
— Как?
— Пропороли живот до спины.
Дато отодвинул тарелку, тем самым показывая, что есть закончил.
— Жаль девчонку.
Кузьминична стерла слезу.
— Нашли? — спросил Дато.
— Куда там.
— Что за жизнь, когда воспитателей детских домов убивают! Бедная девочка!..
Муж потер ладонью в области сердца.
— Валидол дать?
Двинув шеей, он отказался.
— Надо будет еще один дом на обслуживание взять. Мальчишку тянуть надо.
— Дети помогут! — строго ответила Кузьминична.
— У них самих забот хватает! Денег брать не будем!
Она знала, что спорить бесполезно. На том и закончили разговор. Посмотрели немного телевизор и легли спать.
Следующим утром Кузьминична проснулась первой, отправилась на кухню обустраивать для мужа завтрак и обнаружила там Батыя. Он стоял возле окна нагишом, упершись взглядом в снежное небо.
Мальчик широко расставил ноги, а пухлыми руками уперся в бока.
— Давид! — позвала Кузьминична. — Давидка!
Он не повернулся, лишь приподнял голову, зарастающую черными волосами.
— Я — не Давид! — произнес ребенок басовито. — Батый! Если твой муж считает, что я грузин, то он ошибается!
— А кто ты?
Мальчик промолчал.
— Мой муж — твой отец, — попыталась было объяснить Кузьминична. — Он тебя кормит и имеет право дать тебе имя!
— Вы взяли меня, чтобы мне помочь? Или себя потешить?
Мальчик обернулся и чуть не сбил повариху с ног взглядом своих черных жестких глаз.
Кузьминична опешила.
— Не вы, так в детдоме бы воспитали! Меня зовут — Батый!
— А вот я тебя сейчас по заднице! — раздался голос проснувшегося Дато. Он привык управляться с детьми, позволяя себе строгости. — Ты как с матерью разговариваешь!
— Ты мой отец? — спросил Батый, и ноздри его крошечного носа раздулись, как у жеребца.
— Не признаешь?
Батый хмыкнул, но не ответил.
Возникла пауза, за которую оба родителя успели рассмотреть, что мальчик, казавшийся еще вчера грудным, сегодняшним утром выглядел как минимум пятилетним.
Кузьминична молча приготовила завтрак и поставила тарелку с оладьями перед Батыем.
— Мяса нет? — поинтересовался он.
— В субботу схожу на рынок! В те выходные не успела! — принялась оправдываться Кузьминична. — Мы мяса много не едим!..
— Мясо полезно! — недовольно поморщился Батый. — В мясе сила!
— Кушай оладьи!
Кузьминична вышла в спальню, где зашепталась с мужем.
— Странный он какой-то, — покачал седой головой Дато.
— Может, выправится? — неуверенно предположила жена.
— И растет, как бамбук после дождя.
— Я слышала, так бывает! — подбодрила повариха, хотя о таком бурном росте младенцев ведать не ведала. — Ну что ж теперь делать! Не обратно же его в детдом отправлять!
— Это верно, — вздохнул Дато и засобирался на работу.
Из глаз Кузьминичны выкатились две крупные слезы, упали на пуховую подушку, в ней и исчезли.
— Бедная Кино! У нее и мальчика-то не было! Нетронутой умерла…
Дато обнял жену и прошептал ей в ухо жарко:
— Люблю тебя! За жалостливость люблю!..
— Ах!.. — ответила жена.
Дато оделся и вышел вон.
Ой, — подумала Кузьминична. — Он даже не позавтракал!
Она вернулась на кухню, где перед пустой тарелкой сидел Батый и хмурил тонкие брови-нитки.
— Мне есть надо! — буркнул он. — Иди за мясом!
— Это что это ты так разговариваешь! — рассердилась повариха. — К матери уважение надо проявлять!
— Если взяла, то корми нормально! А то как собачонку приманили и держат впроголодь!
Кузьминичне на мгновение захотелось схватить мальчишку в охапку и снести обратно в Детский дом, где сверстники живо обломают ему гадкий характер, но тут же ей в голову пришел вопрос: «А кто его сверстники?»
— Будет тебе мясо! — пообещала повариха, умерив гнев.
— Когда?
— Вечером пробегу мимо рынка!..
— Пробеги! — настойчиво поддержал Батый. — Пробеги!..
Кузьминична стояла у окна и смотрела на падающий снег.
Скоро Новый год, — подумала она.
— Между прочим, твой отец воевал, и ты должен его уважать!
— Да?!. — воскликнул Батый, и в этом его вскрике было неподдельное, что удивило повариху, и она обернулась.
— Да, — подтвердила она. — Пятнадцатилетним он участвовал в боях при взятии Берлина и был награжден медалью! Его там ранили! Вот…
— Значит, мой отец был воином?
— Был.
Батый хмыкнул:
— Но не очень хорошим.
— Это почему? — обиделась Кузьминична.
— Если допустил, что его ранили.
— От пули не остережешься!
— Пуля? Что это?
Стирая со стола, повариха объяснила, что пули делают из свинца и заряжают их в такие специальные штуки — ружья, которые ими стреляют, и очень трудно по-сле этого выжить!
— Все равно не понимаю! — сморщил лицо Батый. — Когда сабля или копье — разумею, а что есть пуля?..
— Хочешь посмотреть кинжал? — предложила Кузьминична, рассматривая лицо мальчика, которое менялось с каждым часом. На носу приемыша образовалась горбинка, делавшая его похожим на орлиный.
— Кинжал? — переспросил заинтересованный Батый.
— Его подарили отцу на шестидесятилетие. Этому кинжалу триста лет. Его сделали из дамасской стали, которая способна перерубить самое твердое железо! Хочешь?
Батыю этого так хотелось, что изо рта вытекла слюнка.
— Пойдем!
Кузьминична взяла мальчика за руку и отвела в комнату, где, порывшись в шкафу, с верхней его полки извлекла футляр, который установила на стол.
— Откроешь?
Он поднял крышку, и глаза его сделались из косых круглыми.
Блеснула черным солнцем уникальная сталь. Этот свет был похож на свет, исходящий из глаз Батыя.
Он потянул к оружию руки, и не успела Кузьминична упредить приемыша об опасности, как он провел по острию указательным пальцем, разрезая фалангу до крови. Женщина охнула, но мальчишка, вместо того чтобы заорать, вдруг криво улыбнулся и, засунув раненый перст в рот, принялся сосать его, явно наслаждаясь вкусом крови.
— Ах! — вскричала Кузьминична и заметалась по комнате в поисках бинта. — Бедный мальчик! Это все я виновата! Я недосмотрела!
А он все продолжал сидеть и криво ухмыляться.
Наконец повариха отыскала бинт и перевязала рану. Батый этому обстоятельству не радовался. Открытая рана нравилась ему больше, но где-то внутри он понимал, что кровь надо остановить, что она несет с собой что-то очень нужное.
— Болит? — участливо поинтересовалась женщина.
— Мужчина на боль внимания не обращает…
— Мне на работу надо, — сообщила Кузьминична. — Вечером я принесу тебе мясо!
— Иди, — согласился Батый.
Она закрыла футляр с кинжалом и, положив его на место, ушла.
По дороге к Детскому дому повариха внезапно подумала, как это ей пришло в голову оставить пятилетнего мальчишку в квартире одного. Но почему-то она этим обстоятельством нимало не обеспокоилась, а вдруг опять подумала о бедной Кино Владленовне…
Батый после ухода приемной матери пододвинул к шкафу табурет, встал на него и дотянулся до футляра с кинжалом. Он вскрыл футляр, полюбовался оружием как истинный ценитель и вышел в кухню. Там он забрался в холодильник и, исследовав его, обнаружил в морозильной камере замороженного петуха с гребешком на голове и закрытыми смертью глазами.
Через мгновение тушка птицы оказалась на полу, а Батый, вытащив из футляра кинжал, сделал отточенной сталью несколько круговых движений над собой, а потом неожиданно опустил оружие на мертвую птицу. Удар острия пришелся как раз в область шеи, отделив голову от птичьего тела. Удар был произведен столь умело, столь выверена была сила, что ему бы позавидовал любой мясник. Голова птицы была отсечена, а на полу не осталось и царапины!
Батый хмыкнул. Он отложил оружие, лег на кровать и заснул.
Во время сна он рос и его мускулы наливались силой…
Первым домой вернулся Дато. Он оставил в прихожей свой чемоданчик со слесарным инструментом, разделся и, пройдя в комнату, обнаружил растаявшую тушку петуха с отсеченной головой и кинжал, лежавший рядом.
Обернувшись, он увидел спящего Батыя, но без сомнений подошел к кровати и толкнул его в плечо. Мальчишка мгновенно проснулся и ощетинился, словно дикая кошка, готовая защищаться. При виде отца он расслабился.
— Зачем ты меня разбудил? — недовольно поинтересовался Батый и зевнул.
— Кто тебе разрешил взять кинжал? — стараясь говорить спокойно, спросил грузин.
Он заметил, что мальчишка за рабочий день изрядно подрос и походил на пятиклассника. Старому грузину это не нравилось.
— Жена твоя показала. Хороший кинжал!
— Больше никогда не трогай! — приказал Дато. — Понял?
Батый ничего не ответил, но спросил:
— Что чувствует воин, когда убивает?
Дато растерялся и, не зная, что ответить, шевелил седыми бровями.
— Ты разве не убивал?
— Я стрелял на войне.
— Значит, убивал.
— Не знаю.
— Как это?
— Я не знаю, попадал или промахивался.
— Зато в тебя попали, — засмеялся Батый. — Пулей! Из свинца!
Дато перекосило.
— Откуда ты это знаешь?
— Мать рассказала.
Старый грузин промолчал и все смотрел на перебинтованный палец мальчика.
— Порезался?
— Да, — отозвался Батый.
— О сталь кинжала?
— Точно.
— Ты еще настолько глуп, что тебя побеждает сталь, которая должна служить! Ты сам себя ранил, тогда как меня ранил враг! В этом большая разница между нами.
Батый не знал, что ответить. Он чувствовал правоту Дато, а оттого злился.
— Мое время еще настанет, — пообещал он и вышел в кухню, в которой встал опять у окна, следя за падающим снегом. Он стоял, уперев руки в бока, и думал — что такое пуля и как она может ранить или убить на расстоянии? От этих вопросов, на которые он не мог найти ответа, все его маленькое существо охватило злобой; неожиданно он подошел к раковине, схватился рукой за кран, коротко напрягся и выдернул его, разрывая металл, словно бумагу. Хлынула фонтаном горячая вода, заливая кухню.
— Дато, — позвал мальчик голосом настолько спокойным, как будто ничего не произошло.
— Что? — отозвался грузин из комнаты.
— Здесь что-то сломалось.
— Где?
— На кухне.
— Сейчас приду.
Совсем не встревоженный мирным голосом мальчика, грузин не спешил, что-то делал в комнате свое, а когда вошел в кухню, оказавшись по щиколотку в горячей воде, вскрикнул что-то по-грузински и запрыгал в прихожую за своим слесарным чемоданчиком.
— Ах, кипяток! — приговаривал он. — Кипяток!
Пока грузин обувался в резиновые сапоги, у него промелькнула мысль, как это Батый стоит в горячей воде голыми ногами, когда ему и в ботинках было нестерпимо.
Полчаса понадобилось Дато, чтобы ликвидировать аварию.
В дверь звонили соседи с нижнего этажа, а грузин, занятый починкой раковины, кричал из кухни:
— Знаю! Все знаю! Все возмещу! Авария, понимаете!
Во все время ремонта Батый продолжал стоять в воде и следил за процессом восстановления.
Мельком взглянув на приемыша, Дато вдруг углядел сильно выросшее мужское отличие мальчика, покраснел лицом и, трудясь разводным ключом, буркнул:
— Поди оденься во что-нибудь!
— Зачем? — поинтересовался Батый.
— Негоже голым ходить! Сейчас мать придет!..
— Я — некрасивый?
— Не в том дело, — скривился Дато, затягивая винт.
— А в чем?
— В том, что я твой отец и приказываю тебе одеться! Понял?
Батый пожал плечами, но все-таки вышел в комнату, где снял с подушки наволочку, затем оторвал у нее два края и надел ее наподобие штанов, просунув ноги в дырки. Подвязался узлом. Вернулся в кухню, где Дато заканчивал ремонт.
— Так нормально?
Почему-то старому грузину захотелось швырнуть в голову мальчишки разводным ключом, но, сдержавшись, он лишь сказал, что наволочку можно было не портить. Еще он подумал, что жена притащила в дом отпрыска какого-то япошки и что только японца в их семье не хватало. Старый Дато был уверен, что оторванный кран — дело рук Батыя, но как он, такой малыш, сумел проделать этакое, что и взрослому мужчине не под силу!
— Ты — воин! — вдруг произнес Батый возвышенно.
— Я — слесарь, — ответил грузин, уловив в голосе мальчишки издевку.
— Да, ты слесарь, а я — воин!
Дато хмыкнул.
— Завтра я буду в кондициях! — добавил Батый.
Грузин не понял, что такое быть «в кондициях», но переспрашивать приемыша не хотелось, и он просто принялся вычерпывать с пола затопленной кухни воду…
Что затопило квартиру, Кузьминична узнала уже на подходе к дому. Она ловила на себе сожалеющие взгляды соседей и слышала, что ремонт двух квартир обойдется им с мужем в копеечку! А где она, повариха и нянька Детского дома, возьмет эту копеечку?!.
Несколько часов понадобилось Кузьминичне, чтобы убрать с пола кухни воду. То и дело во входную дверь просовывалась соседская голова с нижнего этажа и сообщала, что штукатурка обвалилась повсеместно. Затем голова сообщила примерную сумму ущерба, которая равнялась почти двум годовым зарплатам Дато и Кузьминичны. Когда же голова заявила, что ошиблась в расчетах и ремонтные работы обойдутся на пару тысяч дороже, Дато не выдержал и метнул в физиономию соседа гайкой на двенадцать, попал страдальцу в лоб, чему был несказанно рад.
Визг пронесся по всему дому, и сосед бросился в свою квартиру звонить по телефону в органы охраны общественного порядка.
Через пять минут на место происшествия прибыл прапорщик Зубов и принялся лениво разбирать ситуацию.
— Мало того, что квартиру мне порушили, так еще и травму нанесли! — верещала голова, указывая на лиловую шишку, торчащую изо лба. — Увечье, можно сказать, непоправимое!
— Виноват я, — согласился Дато, склонив седую голову.
— Что же это вы! — пожурил Зубов, сплевывая семечковую кожуру. — Пожилой человек, а хулиганите!
Здесь пришлось вступить Кузьминичне, которая поведала милиционеру о сумме, требуемой пострадавшим от потопа.
— Сколько?!! — вскричал Зубов. Его рука дрогнула, и из нее посыпались тыквенные семена.
Повариха повторила.
— Ах ты гнида! — почернел лицом Зубов. — Да я тебя сейчас пристрелю, как собаку! На чужом горе наживаться!
Прапорщик потянулся за пистолетом, но голова, сориентировавшись в обстановке мгновенно, ретировалась и кричала с лестницы, что, может, в расчеты и вкралась досадная ошибка, но то дело неумышленное, а, следовательно, простительное!
— Чтобы я твоей хари здесь больше не наблюдал! — прокричал вслед Зубов и тотчас успокоился. — Армянин? — спросил он ласково Дато.
— Грузин.
— Понятно. Как же это?
Зубов обвел взглядом испорченную кухню.
— Да сам не понимаю! — посетовал грузин. — Вот, глядите! — он указал пальцем на рваный металл. — Как его так прорвало?
— Да-а, — согласился Зубов. — Невиданно!.. Может, давление какое в трубе?
— Да что вы! — отмахнулся Дато. — Какое давление! Я слесарем работаю, про трубы все знаю! Тут как будто трактором дернули!
— Да, дела!.. Ну, похоже, я здесь больше не нужен?
— Похоже, что да.
— Спасибо вам, — поблагодарила Кузьминична.
— За что же? — удивился Зубов, которому по работе «спасибо» сказали, кажется, впервые.
— Вы нас приехали карать, а вышло все наоборот. Помогли!
— Не радуйтесь больно, — уже в дверях предупредил Зубов. — Эта лиловая харя адвокатов еще найдет! А уж они вас как липку обдерут! Я эту категорию знаю!..
С грехом пополам воду убрали. За всеми перипетиями наблюдал Батый, безучастный к происшедшему.
— Есть, — потребовал он.
— Сейчас-сейчас! — засуетилась Кузьминична и выложила из сумки на стол килограмм говяжьего фарша.
Батый оживился, резво подошел к столу и, прислонив нос к самой упаковке, втянул в себя запах.
В этот момент с ним что-то произошло. Он сорвал упаковочную бумагу и стал горстями черпать прокрученное мясо и засовывать его себе в рот. Он поглощал пищу жадно, чавкая и пуская слюну, как голодная зверюга, пока от полуфабриката не осталось и следа.
Дато и Кузьминична наблюдали эту картину зачарованно, можно даже сказать, будто под гипнозом, словно в клетке с тигром находились.
— А-а-а… — удовлетворенно выдохнул Батый и утер окровавленный рот рукой. — Еще есть что?
— Может быть, хлебушка? — вышла из оцепенения повариха.
Батый сморщился, словно перед ним лимон ели.
— Колбаса есть, — неуверенно сообщила Кузьминична.
— Давай.
Колбасу он сожрал еще быстрее, чем фарш.
Дато, глядя на это поглощение пищи, шепнул на ухо жене, что испытывает непреодолимое желание убить звереныша.
Пожилая женщина перекрестилась и зашептала в ответ: «Что ты, что ты!..»
Обожравшись, Батый отвалился от стола и обвел взглядом присутствующих.
— Мама! — неожиданно произнес он с нежностью.
Но был в этой нежности оттенок опьяненности, одурманенности — в общем, такого состояния, которое позволяет вдруг сказать то, что не одурманенным никогда не произнесешь.
Это уловил старый Дато, и все нутро его сжалось.
Кузьминична же была тронута до слез. Она рванулась к ребенку и обняла его крепко, пачкаясь следами фарша.
— Сыночек мой, дорогой! — пела она, а Батыю, уложившему голову ей на плечо, вдруг нестерпимо захотелось откусить старухе дряблое ухо с дешевой сережкой.
Он перетерпел все ласки и был уложен в мягкую постель.
На ночь Кузьминична рассказала ему сказку про Трех богатырей, про их подвиги и невиданную силу, на что Батый открыл один глаз и презрительно скривил рот.
— И откуда сила-то у них такая? — поинтересовался он.
— От земли русской! — ответила повариха. — Откуда же еще!
— Я, пожалуй, посильней буду! — прикинул подросток.
— Конечно, конечно! — улыбнулась Кузьминична. — Ты самый сильный!..
Он заснул и всю ночь рос, как в русских сказках — не по дням, а по часам, так что к утру весь его организм вытянулся до взрослого, мышцы налились редким сплавом силы и выносливости. Под носом проклюнулись редкие усики, а подбородок пустил пяток волосков, черных и завитых.
К тому времени, как он поднялся с кровати, Дато уже отправился починять всевозможные краны и прочищать засоры. Кузьминичне сегодня было во вторую смену, а потому она с раннего утра возилась на кухне, приготовляя Батыю завтрак с жареным мясом.
Он появился перед нею голый, весь сочленение мышц, с короткими мощными ногами и неприкрытым естеством.
— Ой! — вскрикнула Кузьминична. — Как ты вырос!
Старуху, все ее существо, охватил страх. Она, словно кролик на удава, уставилась в черные злые глаза Батыя, и все боязней становилось ей, но оторваться от азиатского взгляда не было мочи.
Еще Кузьминична задалась вопросом: что это сынок держит руки за спиной, как будто что-то прячет? А?.. Она не решилась на вопрос, отказалась от него и тут же забыла — из страха.
— Есть буду! — оповестил Батый.
Несмотря на мускулистое тело и грозный до мистиче-ского облик, голос юноши был по-женски тонок и по-машинному бесчувственен, отчего Кузьминична еще более заволновалась. Она уже предчувствовала, что произойдет что-то страшное, непостижимое, а потому, сказав, что мясо готово, повернулась лицом к окну, спиной к Батыю.
— Спасибо за мясо!
Азиат вытащил из-за спины руки. В правой он сжимал кинжал дамасской стали. Сталь вибрировала, готовая к применению. Батый поиграл ею в свете солнечного луча.
Старуха чувствовала, как сын тихо ступает босыми ногами, приближаясь к ней. Все ее тело охватило судорогой, свело, по коже побежали мурашки, душа сжалась до булавочной головки, но она продолжала стоять на месте, уставив невидящие глаза в небо.
Батый приблизился к ней на расстояние дыхания.
— Мама, — проговорил он тонким девичьим голосом, затем приобнял Кузьминичну левой рукой за талию, завел спереди правую с кинжалом и, выдохнув, воткнул старинную сталь в старую плоть.
— Ох! — осела повариха, схватившись за живот, а когда убийца провернул кинжалом на триста шестьдесят градусов, и вовсе села на пол, смешно плюхнувшись задом на влажный линолеум.
Обильно потекла кровь, расползаясь темным пятном.
Старуха сидела, не закрывая глаз.
Батый макнул пальцы в кровь, а затем лизнул их, пробуя липкую на вкус.
— Я — воин! — гордо произнес он. — Я — богатырь!
Он был уверен, что убил старуху, а потому не стал тратить время попусту, сожрал со сковороды несколько кусков раскаленного мяса, вернулся в комнату, в которой спал, надел свою наволочку, затем снял ее, порылся в гардеробе, отыскал в нем брюки и прочее необходимое, облачился в чужое и, проговорив: «Я — Батый!» — вышел из входной двери.
Кузьминична по-прежнему сидела, привалясь спиной к стене, и держала стремящиеся наружу кишки.
Это он убил Кино! — внезапно догадалась старуха. — Это он ее детским мечом ткнул в самое нутро!..
Она потеряла сознание и находилась в странных эмпиреях другого бытия до прихода мужа, своего Дато, который, сохраняя самообладание, вознес жену свою на руки и бежал с нею до самого приемного покоя больницы, где ей сделали операцию и заверили пожилого супруга, что его благоверная останется жить.
Ему позволили сидеть с ней в реанимации, и когда она пришла в себя после наркоза, муж первым делом спросил:
— Он?
— Нет, — прошептала она синими губами, защищая сына.
— Он! — был уверен Дато.
Батый вышел из дома и направился в сторону вокзала. С ним была сумка, в которой помещались остатки жареного мяса. Кинжал был устроен под левой подмышкой, подвязанный на ремешке.
На вокзале он подошел к воинской кассе и попросил у миловидной кассирши билет до Улан-Батора.
Девушка выписала проездной документ и подумала о покупателе, что он ничего себе лицом и телосложением, только вот голос тонковат.
— Служить? — поинтересовалась кассирша.
— Воевать, — ответил Батый.
Девушка с пониманием кивнула головой, а когда покупатель удалился, по прошествии получаса она вдруг осознала, что не взяла с него за билет деньги. Еще она подумала, что в той стороне, куда отправился азиат, вроде бы горячих точек нет, в чем, впрочем, до конца не была уверена… Она провздыхала до конца рабочего дня, сетуя на себя, что как была дурой всю жизнь, так и останется таковой навсегда! За билет до Улан-Батора ей работать целый месяц.
Батый сел в поезд, забрался на полку и смотрел долго на удаляющийся город, в котором он родился и который покидал навсегда.
— Я — воин! — шептал он. — Я — богатырь!..
Мыкин и Митрохин с удовольствием проводили время на погранзаставе. Так как они были на переподготовке, к которой кадровые офицеры относились снисходительно, считая тридцатипятилетних мужиков гражданскими, то и спроса с них не было никакого. Более того, офицерский состав даже несколько завидовал мужикам, поскольку те жили в мегаполисе и были причастны к его радостям, в частности к пивным местам и девицам, коих в азиатских степях не имелось вовсе.
Начальство закрывало глаза на то, что друзья частенько самовольно уходили за пределы части и возвращались навеселе.
— Лишь бы солдат не вовлекали! — мудро решил начальник заставы.
— Ах, благодать! — вздохнул Митрохин, потягивая пивко и закуривая его травкой, приобретенной на базаре.
— И не говори! — поддержал Мыкин, обсасывая воблино ребро.
Друзья отдыхали в котельной, которая обогревала всю заставу. Они расположились на толстых трубах с горячей водой и воображали себя на теплом пляже.
Котельная работала на угле, который забрасывался в специальную печку.
— Устарелая система! — со знанием дела констатировал Мыкин. — Лет тридцать как вышла из употребления!
— Как думаешь, ищут нас? — поинтересовался у друга Митрохин.
— А ты думал, забыли! — сплюнул пивной слюной Мыкин. — Какого хрена ты у мента пушку хватанул! Если бы не ствол, то давно бы забыли!
— Да, — согласился Митрохин. — Дурака свалял.
— Авось пронесет! — неожиданно перекрестился Мыкин, чем удивил подельщика.
— В Бога веришь?
— Готов во все верить, лишь бы пронесло!
— Все будет зер гут! — улыбнулся Митрохин и глотнул пива прямо из трехлитровой банки, не пролив ни капли.
Дверь в котельную отворилась, и весь кайф друзьям обломал старшина Огрызов. Он втащил в жаркое помещение свое жирное тело и, оглядев картину попойки, сделал притворно-круглые глаза.
— Да это что такое здесь происходит! — возопил старшина. — Да как посмели!
— Пшел ты! — процедил сквозь зубы Мыкин, разо-млев на горячей трубе.
Старшина, честно сказать, совершенно не хотел скандала, а просто желал, чтобы его пригласили на распитие пива; попросить гордость не позволяла, потому служака решил показать власть, а потом смилостивиться и утолить жажду за чужой счет. Но не тут-то было! Его примитивно послали! Приходилось отстаивать свою честь и честь мундира!
— Ты кому это сказал! — завращал глазами жирный пограничник.
Обычно от этого вращения глазными яблоками новобранцы приходили в ужас, который сопровождал их первые полгода службы. Затем пацаны привыкали к жиртресту и только делали вид, что пугаются его моргал.
Тем более скорченной физиономии не испугались и Мыкин с Митрохиным.
— Я тебе это сказал! — уточнил Мыкин. — Тебе, жирная харя! И не вращай своими свиными глазками, не напугаешь!
— Да ты что!.. — взвизгнул Огрызов. — Да я сейчас!..
Старшина схватился за свой круп, к которому была прикреплена кобура с оружием, нервно задергал замком, пока наконец пистолет не оказался в его руке, направленный на Мыкина.
— А ну, встать! — приказал Огрызов.
— Счас! — скривился Мыкин, сделал глубокую затяжку травкой и пустил пахучее кольцо к потолку.
— Ты лучше проваливай подобру! — посоветовал Митрохин. — Не любим мы тебя! И пиво на шару не получишь!
Огрызова трясло. Трясло и руку с пистолетом.
— Встать, кому сказал! — прокричал он истошно. — Обоих постреляю, гады!
— Ну, гнида! — отозвался тепловик и лениво сполз с трубы.
Он медленно подошел к старшине, уперевшись в дуло пистолета грудью.
— Давай стреляй, окорок тухлый! Чего медлишь!
— Лучше отойди! — нервно предупредил Огрызов.
— А ты не пугай! Мы тебя давно знаем, давно тобою пуганные! Не припоминаешь? — Мыкин повернул лицо в фас. — Напрягись!
Старшина сузил глаза.
— Лет пятнадцать назад! — уточнил Митрохин, туша докуренную папиросу с анашой. — Это мы тебе тогда пердунчик подложили! Припоминаешь?!.
Через секунду было ясно, что Огрызов вспомнил.
С того момента в Ленинской комнате Вася Огрызов остался старшиной навсегда, безо всякой надежды на прапорщика. Было такое мнение у командования — пердунов не повышать в звании. Он все вспомнил, и обида подкатила к глазам океаном. Его толстый палец затрепетал на курке табельного оружия, и Мыкин каким-то шестым чувством уловил смертельный миг, нагнулся, пропуская кусок свинца у себя над головой. Но уже через мгновение разогнулся и коленом нанес непоправимый удар в пах Васи Огрызова, так что тот рухнул, словно заколотая свинья, и завозился, закорчился на полу.
Мыкин, осознав, что его только что чуть было не убили, утерял над собой контроль и стал наносить один за другим удары кирзовыми сапогами в область головы старшины. Он бил долго и точно. Если бы Митрохина спросили, делал ли Мыкин это с удовольствием, то Митрохин бы искренне ответил, что нет! Нет, нет и нет! Тепловик просто защищался, стараясь нейтрализовать врага.
Сапоги работали еще минут пять, пока Вася Огрызов, сорокапятилетний мужик, не пролепетал расплющенным ртом: «Не надо больше!» И тотчас Мыкин прекратил избиение.
Он вернулся на трубу и лег на нее, шумно дыша.
— Скандал будет! — предупредил Митрохин.
— Чхать!
— А ведь он чуть было тебя не замочил! — хмыкнул друг.
— Эй! — крикнул тепловик в сторону валяющегося старшины. — Пивка налить?
Он не издевался, его злость прошла, и скажи Огрызов «да», он бы плеснул ему в кружку до краев, да и воблы бы отломил. Но Вася не отзывался.
— Гордый, — откомментировал Митрохин.
— Да хрен с ним, пусть отлеживается.
Друзья заговорили о чем-то незначащем и болтали так с полчаса, пока пиво не кончилось. Оба помочились тут же, зайдя за трубы.
— Спать охота! — Митрохин зевнул так широко, что Мыкину показалось, будто он разглядел через открытую глотку подельщика его сердце.
— Можем часок до развода, — согласился Мыкин и тоже зевнул.
— А с этим что?
— И он с нами поспит.
Мыкин подошел к развалившемуся Огрызову и нежно потеребил его плечо мыском сапога. Голова Васи от этого движения качнулась и перевалилась с затылка на щеку. Глаза старшины были широко открыты, и столько мути в них было, что тепловик тотчас понял: он имеет дело с законченным трупом.
— Все!
— Чего — «все»? — не понял Митрохин.
— Убил.
— Кого?
— Огрызова! — заорал Мыкин. — Дурак, что ли!!!
Митрохин соскочил с трубы, подбежал к жирной туше старшины и склонился над ним.
— Мертвый.
— Ах ты, черт тебя дери!!! — сдавленно кричал Мыкин. — Да что же это такое происходит! Ведь не хотел я его! За что?!!
— Самооборона! — спокойно заключил Митрохин. — Вон и след от пули! Да и мотив имеется — старая вражда!
— О Господи! — причитал Мыкин. — Не хотел убивать!
— Не хотел, не хотел, верю! Самооборона!
— Да какая самооборона! Начнут проверять, все поднимут! Тут-то нас и повяжут по полной программе! И за Ильясова, и за нападение на мента при исполнении! — Мыкин терял самообладание. — Все, вышак!
Он сел на трубу и уткнул лицо в ладони. На секунду Митрохину показалось, что его друг плачет.