1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 

На третий или четвертый день самостоятельного ознакомления с достопримечательностями города она добрела до Адмиралтейства и присела на лавочку, чтобы немного отдохнуть и вдоволь налюбоваться сверкающим на солнце шпилем. Упершись глазами в изящный кораблик на шпиле, она не заметила, как рядом с ней на скамейку упала чья-то тень.

– Наташа? – неуверенно произнес низкий мужской голос.

Она подняла глаза. Перед ней стоял высокий красивый юноша в военно-морской форме, черноволосый, темноглазый. Так похожий на Марика…

– Господи, Вадик!

Наташа радостно вскочила и схватила его за руки.

– Как ты меня узнал? Как ты здесь оказался? Неужели ты меня не забыл?

Вопросы сыпались из нее один за другим. Она все не могла поверить, что перед ней стоит тот самый Вадик, с которым она гуляла по вечерам в Сочи и который, будучи всего на год старше, учил ее тому, что мужчина должен помогать женщине, а женщина просто обязана принимать помощь мужчины, что это не только не стыдно, но, наоборот, правильно, потому что только такая расстановка сил делает мужчину мужчиной, а женщину – женщиной.

– Почему я не должен был тебя узнать? – басил Вадим. – Ты осталась точно такой же, как была, только стала старше и лучше. Почему я должен был тебя забыть? У меня с памятью все в порядке, склерозом я не страдаю. Как я здесь оказался? Я здесь учусь. Вот прямо в этом здании, в Адмиралтействе.

Оказалось, Вадим Воронов учится в Высшем военно-морском инженерном ордена В.И. Ленина училище имени Ф.Э. Дзержинского, на специальном факультете.

– И кем ты будешь, когда закончишь училище?

– «Какаду», – со смехом ответил Вадим.

– Какаду? – не поняла Наташа. – В смысле – птицей, попугайчиком?

– Это у нас так называют КаГэДэУ – командиров групп дистанционного управления. Чтобы тебе было понятно – они управляют ядерными реакторами на подводных лодках. А ты чем занимаешься? Учишься или работаешь?

– Учусь во ВГИКе, на сценарном отделении.

– Второй курс закончила?

– Первый.

– Почему? – удивился Вадим. – Ты же всего на год моложе меня, я третий курс закончил, значит, ты должна закончить второй. Не поступила с первого раза, что ли? Ты же такая умница.

– Так получилось. Не такая уж я умница.

– Неужели экзамены завалила? – не поверил Вадим. – Ты же отличницей была в школе, сама говорила, я помню. Обманывала небось?

– Да нет. – Наташа рассмеялась, с удивлением чувствуя, как легко и радостно ей с этим, в сущности, чужим парнем. – Просто дурака сваляла. Это на актерское можно поступать с бухты-барахты, приходить на прослушивания, туры сдавать. Если у тебя есть талант – его увидят. А на сценарное нужно работы представить. Ты же не можешь прийти и сказать: здрасьте, я хочу быть сценаристом, только никто не знает, получится это у меня или нет, вы меня поучите пять лет, деньги потратьте, трудоустройте, а там посмотрим.

– Логично, – кивнул Вадим. – А что надо сказать?

– Надо сказать: здрасьте, вот мои работы, посмотрите, пожалуйста, и вынесите свое решение – есть смысл учить меня пять лет сценарному ремеслу или нет. Но об этом надо было еще в девятом-десятом классе думать, а я почему-то решила, что моего «пятерочного» аттестата вполне достаточно для допуска к экзаменам. Короче, после школы я еще год работала в райкоме комсомола, в культмассовом секторе, и писала повести и пьесы.

Со следующего дня у Вадима начинался отпуск, и он собирался уезжать домой в Мурманск, но после встречи с Наташей решил задержаться в Ленинграде, чтобы со знанием дела показать ей все, что, на его взгляд, стоило посмотреть. Несколько дней они провели, расставаясь только на несколько часов, чтобы поспать (привести Вадима в квартиру Вери Гуда Наташа не решалась, хотя была уверена, что Сережа возражать не станет). Наконец настал день отъезда, Наташу на вокзале провожал Вадим, а Инку – несколько человек из «команды» во главе с Вери Гудом.

Когда поезд тронулся, Инка выхватила у Наташи подаренный Вадимом букет цветов, уткнулась в него лицом и расплакалась.

– Ты чего, Инуля? – испугалась Наташа. – Ты же только что такая веселая была, хохотала так, что весь перрон на тебя оглядывался. Что случилось?

– Я два месяца ждала этой встречи… – захлебывалась слезами Инна. – Приехала к нему, трахалась с ним десять дней, а он притащил на вокзал всю эту кодлу, вместо того чтобы хоть попрощаться со мной наедине, хоть последние минуты вдвоем провести. Ну как так можно, я не понимаю! Может, он меня совсем не любит?

– Может, – спокойно согласилась Наташа. – Вполне может и не любить. А может, и любит, только не понимает, как надо себя вести. В любом случае это не повод убиваться.

– Тебе хорошо говорить, тебя Вадим один провожал и вон какой букет подарил, а Вери Гуд даже и не подумал цветы принести. Хоть бы одну ромашечку захудалую приволок, просто как знак внимания… У, ур-род! Ни за что больше к нему не приеду.

– А вот это ты зря, – покачала головой Наташа. – Ты просто неправильно оцениваешь ситуацию. Для тебя твой приезд в Питер и десять ночей, проведенных в постели Вери Гуда, это любовь со всеми вытекающими отсюда последствиями. А для него это совсем другое. Для Вери Гуда твоего секс – это способ дружеского общения. Есть желание – трахнемся, нет желания – так поспим, но на отношения это не влияет. Ты приехала общаться с «командой», ну, допустим, не со всей, а с ее отдельными членами, но именно общаться, то есть разговаривать, обмениваться мыслями и впечатлениями, гулять, болтаться, ходить по гостям. Если при всем этом наличествует секс – то и ради бога, это никого ни к чему не обязывает. Поэтому интимно прощаться с тобой наедине Сереже и в голову не пришло. Ты приехала к «команде» – тебя провожает «команда». И цветы в этой ситуации совершенно неуместны.

Инна медленно подняла лицо от пышных головок махровых белых гвоздик и недоуменно взглянула на подругу:

– Ты это серьезно? Ты действительно так думаешь?

– Конечно.

– То есть ты считаешь, что я ему ни капельки не нравлюсь?

– Да нравишься ты ему, нравишься, иначе он бы тебя в постель не поволок. Но это другой тип людей, Инуля, это люди, для которых сексуальный интерес – это не только не повод для женитьбы, но даже и не повод для знакомства. Ты пойми, они хотят выстроить свою жизнь непохожей на жизнь своих родителей, но в то же самое время они хотят сохранить все удобства этой жизни. Как бы тебе объяснить… Вот я, например, была совершенно очарована ребятами из «команды» в первый вечер, мне казалось, что это такая редкость среди сегодняшней молодежи – искренний интерес к глубокому философскому искусству, попытки что-то творить, что-то свое, оригинальное, особенное. Я же в комсомольской культмассовой работе крутилась и примерно представляю, что такое современная молодежь. А потом, когда я попала в дом к Сереже твоему, еще к кому-то, еще к кому-то… У меня словно глаза открылись.

– Да? И что ты увидела? – с подозрением спросила Инна.

– Я увидела, что эти ребята пытаются отрицать идеалы социализма и коммунизма, что они пытаются строить из себя скрытых антисоветчиков, но делать это в полную силу, открыто и громко, у них кишка тонка. Потому что у всех или почти у всех папы и мамы с положением и деньгами, и рисковать теми преимуществами, которые дают эти деньги, они не очень-то готовы. Вот Дима, например…

– Какой Дима?

– У него прозвище Шуллер. Такой блондин с веснушками.

– А, да, – рассеянно кивнула Инна. – И что там с Димой?

– Да ничего особенного. Власть критиковать он мастер, а чтобы откосить от армии, его папочка купил ему справку о психзаболевании. То есть трудности переносить он не хочет, тяготы ему не нужны, ему нужна папина теплая квартирка и папины возможности устроиться в жизни. Я по-другому скажу, чтобы понятнее было. Они хотят показать, что они особенные, но если бы у них было побольше душевных сил, они бы стали настоящими хиппи, отказались бы от материальных благ, ходили босиком, ездили автостопом и спали на голой земле в палатках. А они хотят и особенность свою отстоять, и благами цивилизации воспользоваться в полном объеме. Тогда в чем особенность? А в стиле отношений. В образе жизни. Днем спать – ночью гулять. Не иметь четкого плана на ближайшее время, как волна вынесет – так и ладно. С упоением обсуждать сложные и малопонятные произведения искусства, делая вид, что понимаешь всю их глубину. Не делать из секса проблемы, есть – хорошо, нет – тоже отлично. Твой Вери Гуд – чудесный парень, только не обманывай сама себя и не жди, что после десяти бурных ночей он станет твоим на всю оставшуюся жизнь. И не смей из-за этого расстраиваться, слышишь?

Наташа поцеловала подругу и вытерла своим платком слезы с ее лица. Ей было одновременно смешно и грустно, ведь Инка – такая разумная, такая рассудительная и мудрая, и вдруг так вляпаться! Осторожно забрав у Инны свой букет, она примирительно сказала:

– Я совершенно серьезно считаю, что Сережа Вери Гуд – очень приятный и славный парнишка, и буду искренне рада, если у вас все сложится. Но я не хочу, чтобы ты переживала, если он поведет себя не так, как ты от него ожидаешь. У него другая система отсчета, у него совсем другие правила поведения с девушками.

– Ты просто завидуешь, – внезапно вспыхнула Инна. – У нас с Сережей все так здорово, и тебе завидно.

– У нас с Вадимом тоже все здорово, – с улыбкой заметила Наташа. Она и не думала обижаться на подружку, ибо очень хорошо помнила свои страдания по Марику и те слова, которыми ее пыталась тогда утешить Инка. Эти слова тоже казались влюбленной Наташе обидными, хотя по прошествии времени она оглянулась на те многочасовые беседы с подругой и поняла, что Инна ни в коем случае не хотела обидеть ее, она лишь хотела смягчить душевную боль и использовала при этом присущее ей здравомыслие с легким налетом цинизма. Лекарство оказалось вполне действенным, и Наташа не видела ничего зазорного в том, чтобы обратить против Инки ее же оружие.

– Твой Вадим – сухарь, скучный вояка, у которого все по часам и минутам расписано. А Сережа – он такой… Он необыкновенный!

Инка снова собралась плакать, и на этот раз Наташа решила ей не мешать. Поднеся гвоздики к лицу и вдыхая их слабый, едва ощутимый аромат, она погрузилась в мысли о Вадиме. Действительно ли он скучный сухарь? Инке вполне могло так показаться, потому что она вся – полет, порыв, она жаждет острых ощущений и сильных впечатлений, она обожает неожиданные повороты и сломя голову бросается в авантюры. А Наташа любит порядок и стабильность, за те годы, в которые ей пришлось совмещать учебу, спорт и общественную работу, она привыкла следить за временем, беречь его, четко планировать свою жизнь на недели и месяцы вперед. И в этом смысле Вадим подходил ей как нельзя лучше. Он никогда не опаздывал, и Наташе ужасно нравилось, что он не говорил «вечерком, примерно в половине десятого», а только «в двадцать один тридцать». Он был спокойным и надежным; если они договаривались на следующий день сходить в Русский музей, а потом на речном трамвайчике прокатиться до Петродворца, то к их утренней встрече у Вадима был готов поминутный распорядок дня, составленный таким образом, чтобы все успеть. При этом он умудрялся заранее узнать, в каких залах музея в данный момент экспонируются наиболее интересные работы, чтобы непременно их посмотреть, и какие именно залы Петродворца открыты, а какие закрыты на реставрацию, а также расписание движения катеров. Вадим рассказывал ей множество интересных вещей об истории и архитектуре города, и Наташа подозревала, что он каждый вечер готовился к следующему экскурсионному дню, читая по ночам книги и листая альбомы и путеводители. Она понимала, что делает это Вадим вовсе не для того, чтобы произвести на нее впечатление и показаться знающим, а исключительно из доброты: нищая студентка собрала деньги на эту поездку, впервые оказалась в Ленинграде, и нужно помочь ей увидеть и узнать как можно больше, чтобы с таким трудом собранные средства не оказались потраченными впустую. Нет, Вадим совсем не скучный и не сухарь, он добрый и великодушный, он такой ласковый и так замечательно целуется…

Из Ленинграда в Москву девушки тоже ехали дневным поездом в «сидячем» вагоне. Вадим сказал, что вечером непременно позвонит и узнает, как они добрались. И вот, вернувшись домой, Наташа стала ждать звонка. Телефон висел на стене в общем коридоре, ближе к входной двери, и ей все время казалось, что она не услышит звонка. Самой ближней к телефонному аппарату была комната Люси – бывшая комната Славы и Риты Брагиных, старшая сестра обычно первой брала трубку, да ей и звонили чаще, чем другим. Родители уже ложились спать, и Наташа опасалась, что, когда Вадим позвонит, Люся выскочит из своей комнаты и раздраженным голосом отчитает его за поздний звонок, а сама Наташа подбежать к телефону не успеет, потому что ей придется выбираться из комнаты в темноте и на цыпочках, чтобы не потревожить папу с мамой. Она заняла свой пост на кухне, в том самом уголке между столом и холодильником, и стала ждать…

Они поженились в семьдесят восьмом, когда Наташа закончила институт, а Вадим был уже старшим лейтенантом и командиром группы дистанционного управления. В восьмидесятом году родился их первенец, которого назвали Сашенькой в честь Наташиного отца, в восемьдесят первом – Алешка, названный в честь отца Вадима. И им так хотелось девочку!
* * *
Вадим вернулся из плавания и сразу же прилетел в Москву – как раз на девять дней. Люся собиралась уезжать на следующий день, и эти сутки превратились для Наташи в серьезное испытание. Во-первых, Люся с такой откровенной злостью смотрела на мужа младшей сестры, что всем вокруг становилось неловко. Ее просто в бешенство приводил этот статный красавец, капитан третьего ранга, командир дивизиона движения подводной лодки, который так нежно и не скрываясь любил свою жену – «неудачницу и бездарность». А во-вторых, неизбежно наступал момент, когда Наташе придется отвечать на вопрос о рукописях. Люся непременно захочет прояснить ситуацию до своего отъезда, а Наташа так и не решила, в каком направлении построить разговор.

– Что тебя так мучает? – спросил Вадим поздно вечером, когда все разошлись по своим комнатам. – Я же вижу, это не из-за папы. Что-то другое. Из-за папы ты бы плакала, а ты терзаешься.

Наташа обняла мужа, покрепче вжалась лицом в его плечо.

– Ничего от тебя не скроешь, все-то ты видишь.

– Вот и не скрывай. Так что случилось?

Пришлось поведать ему эпопею с Люсиными литературными потугами.

– И что, это совсем плохо? – спросил Вадим, внимательно выслушав ее рассказ. – Совсем никуда не годится?

– Вадик, миленький, меня жизнь давно научила не выставлять оценок и не говорить «плохо» или «хорошо». Может быть, то, что она написала, безумно талантливо, даже гениально. Но мне – понимаешь? лично мне – это не нравится. И я не хочу писать сценарии на основе этих бредней.

– Ну вот и отлично. – Вадим погладил ее по обнаженной спине, поцеловал в висок. – Так и скажи Людмиле Александровне.

Он упорно именовал сестру жены по имени-отчеству, демонстрируя пиетет перед ее возрастом, а на самом деле прикрывая этим глухую неприязнь, возникшую в нем в ответ на Люсину откровенную ненависть, которую та ухитрилась выставить на всеобщее обозрение еще до свадьбы.

– Но она будет считать, что я так говорю из зависти к ее таланту. Или скажет, что я полная идиотка и ничего не понимаю в настоящей литературе. Она уверена, что написала прекрасные вещи, а те, кто считает иначе, просто не в состоянии постичь их невероятную глубину. Вадик, что мне делать, а? Что мне ей сказать, чтобы она не обиделась? И чтобы при этом душой не покривить?

– Так, минуточку. – Вадим приподнялся на подушке, чтобы лучше видеть Наташино лицо. – Ты для начала четко поставь цель. Чего ты хочешь? Чтобы Людмила Александровна не обиделась, чтобы она не считала тебя идиоткой или чтобы ты смогла сохранить уважение к себе? Сначала надо определить цель, а потом разрабатывать стратегию ее достижения.

– А три цели нельзя поставить?

– Можно, если они совместимы. В данном же случае так не получается.

– Вадичек, а можно поставить задачу совместить эти три цели?

Вадим от души рассмеялся, прижал Наташу к себе, снова поцеловал.

– Умница. Жизнь с военным наложила на тебя свой отпечаток. Задачу поставить можно, только следует иметь в виду, что когда ты собираешься совмещать три противоречащие друг другу цели, то сначала ты должна продумать, до какой степени эти цели можно модифицировать, видоизменить, чтобы они не потеряли изначального смысла и одновременно приобрели способность совмещаться с другими целями.

– А попроще нельзя? – жалобно попросила Наташа.

– Можно попроще. Ты хочешь купить норковую шубу, потому что тебе зимой не в чем ходить. При этом денег у тебя не хватает, а брать в долг большие суммы ты не считаешь возможным. У тебя две цели – шуба и жизнь без долгов. Как эти цели совместить? Сначала модифицируешь цель под названием «шуба», прикидываешь, обязательно ли это должна быть норка, или можно что-то попроще, мех подешевле. Может быть, не длинная шуба, а короткая, это тоже путь к экономии. А может быть, вообще шуба должна быть не из натурального меха, а из искусственного. Только нельзя доводить цель «шуба» до масштабов «курточка из плащевки», потому что тогда потеряется изначальный смысл: та вещь, которую ты хочешь купить, должна греть в морозы. Это и есть допустимый предел модификации цели. Потом начинаешь точно так же работать со второй целью – «жизнь без долгов». Прикидываешь, сколько денег у тебя есть, думаешь, какие вещи можно отнести в комиссионный, подсчитываешь, сколько можно взять в долг с тем расчетом, чтобы отдать с первой же зарплаты. И таким образом, двигаясь постепенно, совмещаешь обе цели. Идея понятна?

– Понятна, Вадичек, – пробормотала Наташа сонным голосом. – Я буду думать. Давай спать, нам с утра еще на рынок ехать. И вообще, завтра день тяжелый.

Назавтра было воскресенье, в выехавшем на дачу детском саду – родительский день, и Наташа с Вадимом собирались навестить сыновей. Электричка уходила с Казанского вокзала в 9.32, но до этого нужно было успеть купить на рынке клубнику, черешню и персики – мальчики их так любят! Домой следовало вернуться не позже четырех, чтобы успеть проводить на поезд Люсю.

К детям их не пустили – в садике объявлен карантин, у нескольких детишек пищевое отравление.

– Ну хоть ягоды передайте, – умоляла Наташа, – они их любят. Я их несколько раз в кипяченой воде промыла, на них ни одного микроба нет, я вам гарантирую.

– Да вы что, мамаша, – возмущенно зашипела на нее воспитательница. – Увозите свои ягоды, сами их ешьте. У нас карантин, я же вам ясно сказала.

– А вы не можете позвать наших мальчиков, а? Алеша Воронов из младшей группы и Саша Воронов из средней. Ну пожалуйста!

– Ничего не могу сделать, контакты с родителями запрещены, – твердо заявила мегера в белом халате. – Уезжайте домой. И не вздумайте через забор детей звать. Если увижу – детей накажу, так и знайте, за вашу безответственность ваши сыновья отвечать будут.

– Да почему же безответственность! Ну вы поймите, я – мать, а это мой муж, их отец, он моряк-подводник, служит на Севере, он почти год мальчиков не видел, мы соскучились по своим детям, нам бы хоть одним глазком на них посмотреть…

– Езжайте, мамаша, езжайте. У меня уже язык отсох с каждым объясняться, вон посмотрите, сколько родителей приехало – и никого не пускаем. Нельзя.

Действительно, рядом с воротами вдоль забора уныло слонялись женщины с набитыми гостинцами и игрушками сумками. Многие сидели на корточках, уткнувшись носами в щели между досками и высматривая своих чад на территории садика. Наташа с Вадимом тоже побродили, то становясь на цыпочки и заглядывая поверх забора, то опускаясь на колени и отыскивая щель пошире, но увидеть мальчиков им так и не удалось. Наташа ужасно расстроилась, потому что Вадим не смог повидаться с сыновьями. Ей все-таки легче, она в прошлое воскресенье к ним приезжала и в следующее приедет, и вообще они весь год рядом с ней, а муж не видел детей десять месяцев, в кои веки вырвался на три дня в Москву – и такая неудача!

– Как я их всех ненавижу! – в сердцах бросила Наташа, когда они шли по пыльной дороге к железнодорожной платформе. – Это садисты какие-то, которых специально придумали, чтобы мучить детей и их родителей.

– Ты не права, – спокойно возразил Вадим. – Карантин есть карантин. Родителей пускать нельзя и передачи брать тоже нельзя. Она права.

– Кто права? – взорвалась Наташа. – Эта выдра?! Эта мразь, которая с нами разговаривала, словно мы ей тысячу рублей должны?

– Успокойся. – Вадим обнял ее за плечи, прижал к себе. – Она действительно хамка и разговаривала с нами в непозволительном тоне. Но по существу она поступила правильно. Ей дали команду «не пущать» – она и не пущает. Она выполняет свой долг, отрабатывает свою зарплату. Что ты от нее хочешь? Чтобы она тебя пожалела, вошла в твое положение, а потом получила выговор?

– Я не понимаю, почему, если несколько детей съели что-то не то, остальным детям нельзя общаться с родителями! Я не понимаю, кто придумал это идиотское правило! И зачем его придумали! Нет, я понимаю, я все понимаю! Это специально сделали, чтобы мы все были зависимыми, чтобы нас можно было унижать по каждому поводу, чтобы мы чувствовали свою ничтожность и слабость и заискивали перед ними, взятки им давали, конфеты в коробках носили!

У нее началась истерика. Наташа рыдала, молотила кулаками в грудь Вадима, захлебывалась, выплескивая наружу все напряжение, скопившееся за долгие месяцы болезни отца. Его смерть, похороны, обиды на сестру, страх за явно слабеющую мать, постоянная тоска по живущему в другом городе мужу, хроническая тревога за неуправляемую Иринку – все выходило из нее со слезами, рыданиями и такими детскими беспомощными ударами, которых мускулистый Вадим, похоже, даже не чувствовал. Он дал жене выплакаться, не обращая внимания на прохожих, с любопытством поглядывающих в их сторону. Потом довел до платформы, усадил на скамейку и начал кормить темно-бордовой, почти черной сладкой черешней. До ближайшей электрички было еще сорок минут, и, когда подошел поезд, оказалось, что Наташа, сама того не заметив, съела все предназначавшиеся сыновьям фрукты.

– Давай погуляем, – предложил Вадим, когда они приехали в Москву и вышли на Комсомольскую площадь.

Наташа посмотрела на часы. Они обещали вернуться к четырем, чтобы проводить Люсю, а сейчас только без четверти два. Действительно, лучше погулять, побыть вдвоем, чем сидеть дома и вымученно общаться с вечно недовольной сестрой. Они нырнули в метро, проехали две остановки от «Комсомольской» до «Кировской», вышли на Чистопрудный бульвар и медленно пошли вдоль Бульварного кольца в сторону Арбата. Народу вокруг было мало, летними воскресными днями Москва пустела – все разъезжались на дачи и садовые участки. Они шли, держась за руки, разговаривали, и постепенно Наташа стала чувствовать, как к ней возвращаются душевное равновесие, спокойствие и обычно присущая ей уверенность в своих силах, которые она вдруг потеряла там, за городом, после неудачной попытки увидеть своих детей. Вообще Вадим всегда так на нее действовал: что бы ни случилось, как только он оказывался рядом, все проблемы начинали казаться разрешимыми, а все расстройства и обиды – пустячными.

– Хочешь мороженого? – спросил он, когда они проходили мимо киоска.

– Мороженого? – удивленно переспросила Наташа. – Да нет, не хочу. Что я, маленькая?

– А когда маленькая была – любила?

– Конечно. Все дети любят мороженое.

– Раз раньше любила, значит, и теперь любишь, – уверенно сказал Вадим, покупая ей трубочку «Бородино». – А соку хочешь? Давай я тебе еще сок возьму, яблочный или виноградный.

– Да что с тобой? – рассмеялась Наташа. – Ты не забыл, сколько мне лет? Я же твоя жена, а не дочка.

– Ты не понимаешь. Мы с тобой все время жили врозь, ты в Москве, а я сначала в Ленинграде, потом в Лице. Переписывались, перезванивались, а когда удавалось встретиться, то, извини за подробности, из постели не вылезали. И вот мы сейчас с тобой идем по Москве, держимся за руки, и я вдруг подумал, что мы давно уже женаты, у нас двое сыновей, а ведь я за тобой так толком и не поухаживал. Мороженым тебя не угощал, когда тебе было девятнадцать, в кафе не водил, цветов не дарил.

– Неправда, – горячо возразила Наташа, сразу вспомнив тот букет белых махровых гвоздик, который в поезде Ленинград–Москва обильно поливала слезами влюбленная Инка Левина, – и цветы ты мне дарил, и в кафе водил.

– Мало дарил. И мало водил. По пальцам можно пересчитать, сколько раз. Но это не потому, что я невнимательный, а потому что мы мало бывали вместе. Вот я и хочу по мере возможности это восполнить хотя бы сейчас.

Намерение свое Вадим осуществил и, пока они дошли до дома в переулке Воеводина, почти силком заставил Наташу съесть три порции разного мороженого, два эклера, выпить кофе и бокал шампанского, а также принять в подарок букетик тюльпанов и охапку полевых цветов, купленных за рубль у какой-то бабульки.

В квартиру они вошли, когда на часах было без двадцати четыре. Наташу немного удивила странная тишина, ведь перед отъездом обычно бывает много суеты, вещи постепенно выносят в прихожую и все время проверяют, не забыли ли чего. Люся говорила, что поезд у нее в семнадцать часов с минутами, значит, сборы должны быть в самом разгаре. Однако по коридору никто не ходил, и из кухни голоса не доносились. Наташа юркнула в свою комнату, достала большую вазу, сходила в ванную, чтобы налить в нее воды, поставила цветы. Глубоко вздохнула.

– Ну что, Вадичек, праздник кончился, начинаются суровые будни. Пойду объясняться с сестрицей. Сколько веревочке ни виться, а разговаривать все равно придется.

– Мне пойти с тобой? – предложил он.

– Да нет, спасибо. Люсе не нужны лишние свидетели ее позора.

– А тебе моральная поддержка тоже не нужна?

– А я возьму с собой вот это, – Наташа зажала в кулаке маленький кусочек янтаря с застывшей в нем мухой – давний подарок Вадима, – и буду знать, что ты со мной, у меня в кармане. Ну, я пошла.

Она открыла дверь в комнату матери и остолбенела. Галина Васильевна мирно дремала на диване, укрывшись пледом, а Люся сидела у стола и читала толстую книгу. «Мама заболела! – мелькнула первая мысль. – Ей стало плохо, вызывали «неотложку», сделали укол, теперь она уснула, и Люся не может собрать вещи, боится маму потревожить».

– Что с мамой? – шепотом спросила Наташа, с трудом сдерживая нарастающую панику.

– Ничего особенного, – вполголоса ответила сестра, пожимая плечами. – Мама спит.

– Ты собралась? Вещи уложила?

– Нет.

– Почему? У тебя поезд через час с небольшим. Ты же опоздаешь.

– Я никуда не уезжаю.

– То есть как?

– Молча. Сегодня я не уезжаю.

– Но у тебя билет… – растерялась Наташа.

– Я его поменяла. Мы уезжаем послезавтра.

– Мы? – Наташа решила, что ослышалась.

– Да, мы. Мы с мамой.

– Что?!

– Что слышишь. Мы с мамой уезжаем в Набережные Челны. Послезавтра. Мама едет со мной.

– Надолго?

– Навсегда. Ты что, не понимаешь? – В голосе сестры снова появилось ставшее привычным за последние дни раздражение. – Мама будет жить со мной. То есть я хотела сказать – с нами.

– Но почему? – Наташа все никак не могла взять в толк, о чем говорит Люся. – С какой стати? Мама прожила в Москве всю жизнь, у нее здесь подруги, здесь я, мои дети – ее внуки. Здесь папина могила, наконец! Почему она уезжает? Зачем? Разве ей здесь плохо? И почему она ничего не сказала мне?

– Ты, ты, во всем и всегда ты! – Люся понизила голос до шепота, но Наташе показалось, что сестра визжит так, что лопаются барабанные перепонки. – Здесь ТЫ, здесь ТВОИ дети. Она ничего не сказала ТЕБЕ. А обо мне ты подумала? Здесь ты и твои дети, а там – я и мой ребенок. И мама о своем решении сказала МНЕ. Она будет жить со мной, потому что… – Люся на мгновение запнулась, потом продолжила: – ей со мной будет лучше.

– Мама будет жить с тобой, потому что ты решила, что тебе нужна ее помощь, – тихо и медленно произнесла Наташа. – Ты не справляешься со своей семьей, и ты решила выдернуть из устоявшейся привычной жизни семидесятилетнюю женщину, чтобы сделать из нее домработницу. Неужели тебе не стыдно?

– Почему мне должно быть стыдно? – Сестра снова заговорила надменно и высокомерно, даже шепот не мог скрыть ноток презрения в ее интонациях. – У меня маме будет лучше и легче, потому что я смогу за ней ухаживать, а если ты думаешь, что я рассчитываю на мамину помощь, так имей в виду, что у меня всего один ребенок, и муж у меня есть. Если же мама останется здесь, с тобой, то ты взвалишь на нее заботы о двоих детях, при этом твой муж помогать не будет, потому что его все равно что нет. Это ты, а не я, хочешь сделать из мамы домработницу. А я хочу уберечь ее от этого.

Все Люсины доводы были шиты белыми нитками, Наташа это отчетливо понимала. Сестра хотела увезти с собой мать, чтобы та помогала ей по хозяйству, освободив Люсе время для написания ее бессмертных романов. Ну что ж, тогда заодно и о романах поговорим. Наташа сунула руку в карман джинсов, достала кусочек янтаря и покрепче сжала его в кулаке.

– Давай выйдем на кухню, а то маму разбудим. Я хочу поговорить о твоих рукописях.

В глазах сестры мелькнуло беспокойство, граничащее с паникой, но уже через мгновение на ее лице снова была маска абсолютной уверенности в своей непогрешимости.

– Ты всё прочла? – спросила она, усаживаясь на табуретке за стол Бэллы Львовны.

Наташа заняла привычное место в уголке между холодильником и своим столом.

– Да, всё.

Она сделала паузу, чтобы подобрать нужные слова, но Люся не выдержала:

– И что ты молчишь? Ты будешь делать из этого сценарии?

– Нет, дорогая, не буду.

– Почему?

– Потому что это не мои идеи, не мои слова, не мои чувства. Это не я придумала. Я не могу работать с материалом, который идет не из моей головы и не из моего сердца. Ты понимаешь? Я могу писать только авторский сценарий, а не экранизацию.

– Ты дура! – внезапно взорвалась Люся. – Ты непроходимая дура! Тебе в руки дают такой материал, причем дают бесплатно, просто так, дарят! Неужели ты настолько тупа и бездарна, что не можешь из такого богатейшего материала сделать приличный сценарий? Ты никогда не напишешь сама ничего толкового, неужели ты до сих пор этого не поняла? У тебя нет и не будет никогда собственных мыслей и чувств, из которых можно сделать хорошее кино, так пользуйся хотя бы тем, что создают другие!

Наташа долго готовилась к этому разговору и после вчерашних объяснений Вадима о совмещении несовместимых целей придумала, как и что скажет сестре. Она решила, что не будет давать никаких оценок Люсиным романам, а просто сошлется на то, что не может делать экранизацию, потому что не в состоянии правильно понять и донести до зрителя те мысли, которые не она сама продумала и прочувствовала. И Люсе не обидно, и сама Наташа при такой постановке вопроса не выглядит человеком, неспособным понять высокое творчество. Теперь же вся ее разумная и приправленная добротой и деликатностью стратегия полетела в тартарары. Она больше не может это слушать, она больше не хочет терпеть Люсино безмерное самомнение, она больше не считает возможным делать вид, что все нормально. Всему есть предел, и сестринской любви тоже.

– Не смей называть меня дурой, – ровным голосом ответила Наташа, вполне владея собой и с удивлением ощущая неизвестно откуда взявшееся хладнокровие. – И не смей называть меня тупой и бездарной. Тебе никто не давал права оценивать мои способности. Именно поэтому я не оцениваю качество твоих произведений. Но если ты считаешь, что один человек вправе оценивать другого, то я скажу тебе все, что думаю о твоих графоманских писульках. Так как, Люсенька? У тебя два варианта: либо ты берешь свои слова назад и извиняешься передо мной, здесь же и сейчас же, либо ты услышишь мнение профессионального критика о своих романах и повестях. Выбор за тобой.

Она слышала слова, которые произносила какая-то другая женщина, сидящая в этой же кухне, женщина в таких же дешевых индийских джинсах за двадцать четыре рубля, купленных лет десять назад, с такими же, как у Наташи, рыже-каштановыми коротко остриженными волосами, с таким же голосом и таким же лицом, но все равно это была не настоящая Наташа. Настоящая Наташа сейчас сжалась до размеров собственного кулачка, в котором притаилась частичка Вадима, дающая ей силу переступить через привычное отношение к сестре, разорвать порочное сочетание любви, сочувствия, понимания и жалости и вырваться наконец на свободу.

Люся долго и с интересом разглядывала младшую сестру. Постепенно выражение любопытства, смешанного с недоумением, уступило место холодной ярости.

– Где мои рукописи? – сухо спросила она.

– Сейчас принесу.

Наташа ушла к себе, вернулась со стопкой папок и с грохотом бросила их на кухонный стол Бэллы Львовны. Люся бережно собрала папки и молча ушла в комнату.
* * *
В тот же вечер Наташе позвонил знакомый режиссер с телевидения.

– Наталья, есть классная халява. Гостелерадио заказало цикл из пяти документальных фильмов о проблемах несовершеннолетних. Школы, ПТУ, комсомольские инициативы, тимуровцы там всякие, детская безнадзорность, неблагополучные семьи, малолетние преступники и все такое. Я первым делом о тебе подумал, ты же у нас такие душераздирающие тексты сочиняешь.

– А какой формат? – сразу поинтересовалась она.

– Двадцать минут. Пять по двадцать – сто минут, сорок процентов максимум – живые интервью, остальные шестьдесят минут, если не больше, – авторский текст. Как тебе, а? И деньги серьезные, заказ с самого верха пришел, в ЦК решили вплотную заняться нашей молодежью.

Предложение было соблазнительным. И работа большая, и гонорар приличный, а то в последнее время Наташе доставались все больше крошечные документальные фильмы «о родных просторах» или передовом опыте на производстве, которые показывали в кинотеатрах перед художественными фильмами и которые вызывали у зрителей, жаждущих посмотреть «Фитиль», кислую мину и стоны разочарования. Но вот как быть с собственными планами на личную жизнь? Коль мама все равно уезжает с Люсей, а до 15 августа есть еще две недели, Наташа собиралась взять детей и вместе с Вадимом уехать в Западную Лицу.

– А какие сроки?

Может быть, проект находится только в стадии подготовки, до написания сценариев дело пока не дошло и она все-таки успеет побыть с мужем, пока у того не начнется «первая задача».

– Сроки… – режиссер замялся, и Наташа поняла, что со сроками какие-то проблемы. – В общем, как говорится, срок – вчера.

– Почему так? – насторожилась она. – Вы что, давно занимаетесь этим проектом?

– Давно, – признался режиссер. – Нас сценарист подвел. Да ты его знаешь: Кудряков.

– Кудряков? – пораженно переспросила Наташа. – Он уже лет двадцать как запойный алкоголик. Я думала, он давно не работает.

– Да мы тоже так думали. А тут нам звоночек, мол, привлекайте Кудрякова к работе, он опытный мастер, в прошлом сделал несколько фильмов о подростках. Мы уж и так, и эдак отбрыкивались, но ни в какую, уперлись наверху, и все, подавай им Кудрякова. Видно, какой-то его старый дружбан решил своего собутыльника поддержать. Короче, он написал пять страниц и ушел в запой. План горит, с трудом продление срока выбили, теперь на тебя вся надежда. Ты у нас девушка ответственная и непьющая. Наталья, выручай, а то нам всем головы поотрывают, и мне в первую очередь.

– Мне нужно с мужем поговорить, перезвони мне через полчасика.

– Лады, – обрадовался режиссер.

Вадим отнесся к ее сообщению без энтузиазма:

– Ты же хотела со мной ехать. И пропуск у тебя как раз готов.

– Вадичек, это моя работа. Если я не буду работать, я потеряю квалификацию. Если я откажусь от такого предложения, мне вообще больше никогда ничего не предложат, потому что все будут знать, что я в первую очередь думаю о муже и поступаю, как ему удобно. Никакая киностудия не захочет оказаться зависимой от мужа сценаристки.

– Ну и пусть, – упрямо мотнул головой Вадим. – Пусть тебе ничего не предлагают. Можешь вообще не работать, моей зарплаты хватит, чтобы содержать тебя и детей. Я предпочел бы, чтобы ты взяла мальчиков и сидела с ними дома, в Лице.

– Ты что, – засмеялась она, – меня же в тюрьму посадят за тунеядство. В нашей стране нельзя работать женой и матерью, если у тебя всего двое детей. А что я буду делать в Западной Лице со своим образованием?

– Можешь работать в Доме офицеров, руководить самодеятельным театром, вечера всякие устраивать, концерты, кинолекторий организовать.

– Вадичек, я не культмассовый работник, я сценарист, я люблю кино и профессию выбирала сознательно. Ну почему ты хочешь меня этого лишить?

– А почему ты хочешь лишить меня жены и нормальной семьи? В Москве нет моря, к сожалению, и здесь не может быть службы на подлодках. Я не могу работать в Москве, но ты – я уверен – могла бы работать в Лице. То, что мы до сих пор не вместе, – это твое решение.

– Да что с тобой, Вадим? Ты никогда раньше так не разговаривал.

Вадим действительно завел такой разговор впервые. С самого начала их отношений было известно, что служить он будет на подводных лодках, а это ни при каких условиях не может быть в Москве. И точно так же было известно, что Наташа готовит себя к работе сценариста, следовательно, будет привязана к какой-нибудь киностудии. Они были обречены жить порознь и относились к этому разумно и трезво. Во всяком случае, тогда, в семьдесят восьмом, когда Наташе было двадцать три года, а Вадиму – двадцать четыре и они приняли решение пожениться, им казалось, что настоящая любовь никак не связана с постоянным совместным проживанием. Она существует сама по себе и не делается сильнее от ежедневного общения и не ослабевает от разлуки. Конечно, лучше было бы жить вместе постоянно, но если это невозможно, если каждый из них уже выбрал свою профессию и будущее место работы, то это никак не может означать, что они не должны регистрировать брак, любить друг друга и рожать детей.

И вот вдруг оказалось, что Вадима такая жизнь не устраивает…
* * *
Через два дня квартира опустела. Уехали Люся и Галина Васильевна, улетел к месту службы Вадим, так до конца и не помирившись с Наташей и не простив ей того, что она приняла предложение написать сценарии для цикла фильмов. Бэлла Львовна, как и каждый год в августе, отбыла на Украину, во Львов, где жили ее родственники, с которыми она ездила в Закарпатье. Осталась только старенькая Полина Михайловна, которая то где-то с кем-то пила, то отсыпалась, то болела.

Наташа с головой ушла в работу, ничто ее не отвлекало, как вдруг все перевернул один-единственный телефонный звонок.

– Наталья Александровна? – услышала она в трубке приятный мужской голос.

– Да, я. Кто это?

– Вы меня не знаете. Я только что посадил Иру в поезд и попросил проводницу за ней присмотреть. Встретьте ее, пожалуйста, послезавтра. Запишите номер поезда и вагона.

– Подождите… Как это вы посадили Иру в поезд? Почему? В какой поезд? Она же в деревне на Урале…

– Запишите номер поезда, – с мягкой настойчивостью повторил неизвестный мужчина. – И обязательно встретьте ее. Она нуждается в помощи.

– Господи, что с ней?! – испугалась Наташа. – Она больна?

Но незнакомец не ответил ни на один ее вопрос. Просто продиктовал номер поезда и вагона и повесил трубку.

В глазах у Наташи потемнело. Что с Иринкой? Почему какой-то мужчина посадил ее в поезд? Почему надо обязательно ее встречать? Почему она нуждается в помощи? Миллион вопросов – и задать их некому, ответы знает только этот неизвестный. Как дожить до послезавтра?

На вокзал Наташа примчалась за час до прихода поезда и, взглянув на расписание прибытия, чуть не взвыла: поезд опаздывал на три с лишним часа. В течение четырех часов она бессмысленно ходила по вокзалу, что-то пила из липких грязных стаканов, кажется, это был чай, а может быть, кофе с молоком, жевала чудовищно невкусные, давно остывшие чебуреки, то присаживалась на лавочку в зале ожидания, то принималась судорожно мерить шагами длинные платформы. От нервного напряжения, вызванного тревогой за девочку, она плохо соображала и обрела ясность мысли только тогда, когда поезд медленно вполз под своды вокзала и из двенадцатого вагона вышла Иринка. Исхудавшая, с бескровным лицом и безумными глазами, в теплой, несмотря на летнюю жару, вязаной кофте с длинными рукавами и в какой-то бесформенной широченной юбке до пят. Девочка затравленно озиралась, ища глазами Наташу.

– Иринка! Я здесь! – закричала Наташа.

Ей показалось, что у Иры кружится голова и она сейчас упадет в обморок, если не увидит знакомое лицо и не поймет, что ее встречают. Девочка увидела соседку и слабо улыбнулась:

– Привет.

– Что с тобой? Ты здорова? Почему ты в таком виде? Что это за одежда на тебе?

– Поедем домой, Натулечка, – жалобно простонала Ира. – Поедем, а? Мне стоять тяжело.

На перрон вышла проводница, подошла к ним, протянула Наташе рюкзачок с Ириными вещами. Наташа поблагодарила, схватила рюкзак, надела на спину и повела Иру к стоянке такси. Очередь выстроилась огромная, Наташа в отчаянии кинулась искать частника, и минут через десять ей повезло, какой-то парень на серой «Волге» согласился подбросить их до Арбата, правда, за три рубля, что было ровно в три раза дороже, чем нащелкало бы на счетчике такси, зато без очереди. Только в машине Наташа спохватилась, что собиралась ведь поговорить с проводницей, расспросить о том мужчине, который сажал Иру в поезд, но, потрясенная видом девочки, совершенно забыла о своем намерении.

К счастью, Полины Михайловны, которую Наташа благоразумно не стала предупреждать о внезапном возвращении внучки, дома не оказалось. Наташа раздела Иринку, чтобы уложить в постель, и ахнула. Теперь понятно стало, для чего нужны были кофта с длинными рукавами и бесформенная длинная юбка.

– Как это случилось? – в ужасе спросила Наташа.

Ира долго не могла начать говорить, по ее лицу беспрерывно текли слезы, а губы кривились в болезненном спазме.

Через час Наташа позвонила Инне:

– Инуля, нужна помощь твоего благоверного.

– Что, опять кто-то залетел? – цинично хихикнула Инна, муж которой, Григорий Гольдман, был очень неплохим гинекологом, который к тому же имел возможность направлять женщин на аборты в такие места, где делали общий наркоз, а не скоблили «на живую».

– Типун тебе на язык! Слава богу, нет. Мне срочно нужен хирург, но такой, который приедет на дом и не будет потом трепаться.

– А в чем дело? – забеспокоилась Инна.

– Да Иринка у меня отличилась. Представляешь, поехала с подвыпившими ребятами на машине кататься. Машину, естественно, разбили, сами получили травмы, так эта дуреха вместо того, чтобы идти в больницу, села в поезд и прикатила в Москву. Вся в порезах, кое-как перевязанная, уж не знаю, кто ее так бинтовал… Хочу, чтобы врач посмотрел, не занесли ли инфекцию, нет ли нагноения.

– Но это точно не криминал? Почему ты ее в больницу не отвезешь?

– Инуля, ну какая больница? Ты что, врачей наших не знаешь? Начнут допытываться, как и что, придется рассказывать про пьяных парней и про разбитую машину. Ирке же только четырнадцать лет, представляешь, что эти врачи о ней подумают и что будут говорить? Да они ее с грязью смешают, мораль начнут читать, еще и милицию вызовут, вместо того чтобы медицинскую помощь оказывать. И начнут потом девчонку по следователям да по судам таскать.

– Вообще-то ты права, – задумчиво согласилась Инна. – Ладно, я поговорю с Гришей, у него есть приятель-хирург. Но это будет стоить, сама понимаешь.

– Конечно, конечно, – торопливо заговорила Наташа, – никаких вопросов. Ты мне сама скажешь, сколько.

Еще через два часа в их квартире появился хирург, молодой лысоватый мужчина по имени Андрей Константинович, с круглыми плечами и круглым животиком. В руках у него был большой саквояж, из которого врач достал белоснежный халат и стерильные перчатки. Он ловко снял бинты и неодобрительно поморщился, глядя на тело девочки.

– Та-ак, что мы тут видим… Что мы видим… Там, где подкожно-жировая клетчатка, на груди, на животе, на бедрах, там у нас ранки плохие, плохие ранки у нас, гнойные. Осложнены абсцессом мягких тканей. Остальные ничего, вполне пристойно выглядят. Так… Ручку поднимем… Теперь другую… Ага, так я и думал, лимфоузлы увеличены. Температуру измеряли?

– Тридцать восемь и пять, – ответила Наташа.

– В весе потеряла?

– Да, она сильно похудела.

– Ага, ага… Предсептическое состояние. Я смотрю, тебе первую помощь все-таки оказали. В больницу обращалась?

– Нет… Это так, народными средствами, – пробормотала Ира.

– Что именно делали?

– Перекисью водорода заливали, йодом мазали. Еще фурацилин разводили в воде и тряпочки прикладывали.

– А-а-а, понятно, – протянул кругленький доктор. – Это как же надо было разбить машину, чтобы тебя всю стеклом изрезало?

– Да вот так. Там еще бутылки были и банки всякие.

– Понятно, – повторил он, снова раскрывая саквояж. – Ну что ж, начнем, помолясь. Предупреждаю сразу, раны очень грязные, придется тщательно чистить, делать иссечение тканей, дренаж. Это долго. Я сделаю местную анестезию, но все равно будет больно. Если начнешь кричать – я тут же уйду. Соседи со всего дома сбегутся, милицию вызовут, будут говорить, что здесь кого-то убивают. Мне эти хлопоты ни к чему. Все поняла?

– Поняла, – кивнула Ира.

Наташа похолодела. Будет больно… Ее Иринке, ее маленькой сестричке, ее девочке, будет больно! Как же она это вытерпит?

Но Ира вытерпела. Скрипела зубами, не замечая градом льющихся слез и стекающего с висков пота, бледнела до синевы, но не издала ни звука.

Закончив, хирург наложил стерильные повязки и выписал несколько рецептов.

– Ей нужно дважды в день колоть антибиотик внутривенно. Купите цепарин, я буду приходить и делать уколы. Эритромицин давайте по схеме, в рецепте все написано. Если температура поднимется выше тридцати девяти, звоните мне, вот мои телефоны, – он протянул Наташе еще один листок, вырванный из блокнота, – это домашний, а это рабочий.

Уже у входной двери Андрей Константинович вдруг обернулся к Наташе:

– Знаете, я все-таки хирург, а не мясник, в ранах немножко разбираюсь. Это ведь не автоавария, верно?

Наташа молчала, уставившись на блестящий металлический замок докторского саквояжа.

– Осколки стекла всегда разного размера, а у вашей девочки порезы почти все примерно одной длины. Ну, впрочем, не хотите говорить – не говорите. Я так понимаю, если бы вы не собирались что-то скрывать, то вы бы обратились в больницу, а не к Грише Гольдману. Я прав?

Она упорно молчала, не зная, что сказать.

– А кстати, Наталья… Как вас по отчеству?

– Александровна. Можно просто Наташа.

– Просто Наташа… Чудно, чудно. Вы замужем?

– Да, – удивленно ответила она, не ожидая такого поворота.

– Удачно?

– Кажется, да. – Она слегка улыбнулась. – Пока не жалуюсь.

– И дети есть?

– Двое. Мальчики, четыре годика и три.

– Жаль, – лукаво подмигнул ей Андрей Константинович.

– Почему жаль?

– Потому что при таком положении мои шансы равны нулю. А я всегда мечтал именно о такой жене, как вы. Вы умны, красивы, добры, умеете хранить чужие секреты. И в вас есть еще одно немаловажное достоинство: вы не квохчете.

– Я не… чего я не делаю? – переспросила Наташа, думая, что ослышалась.

– Не квохчете, как наседка. Ко мне часто мамы приводят детишек со всякими травмами, порезами, так вот, когда я начинаю работать, они квохчут над своими чадами и орут на меня, чтобы я не делал им больно. Вы не такая. И мне это очень нравится. Так что, Наташенька, если вдруг разочаруетесь в своем муже, вспомните про меня. Ну улыбнитесь же! Чего вы с таким трагизмом на меня смотрите? Девочка у вас сильная, здоровенькая, молоденькая. Первую неделю будет тяжело, а к концу второй она будет себя хорошо чувствовать. Только проследите, чтобы она раньше времени бегать не начала, лечение мы будем давать интенсивное, это большая нагрузка на организм, и его придется какое-то время поберечь. Значит, вы сейчас бегите в аптеку за лекарствами, а в восемь часов я приду делать укол.

Проводив врача, Наташа вернулась к Ире, села рядом с ней на постель, положила руку на влажный от испарины лоб:

– Ну как ты, зайка?

Девочка лежала с закрытыми глазами. Ресницы ее, длинные и густые, как у Марика, дрогнули, веки приоткрылись.

– Прости меня, Натулечка, – прошелестела она. – Я такая дура. Теперь я больше никогда… честное слово…

«Неужели это и есть то, о чем говорила Бэлла Львовна? – с грустью думала Наташа, сидя возле уснувшей Иринки и держа ее за руку. – Пока жизнь по голове как следует не стукнет, она не опомнится. Неужели это и есть тот самый жизненный удар, который ей нужно было перенести, чтобы понять, что так жить нельзя?»
* * *
Утро выдалось тихим и ясным. Наташа открыла глаза и долго еще не вставала, глядя на кусочек голубого неба, виднеющийся в окне. Будильник зазвонит в семь, сейчас только двадцать минут седьмого, и можно полежать и не спеша подумать, лениво шевеля сонными ногами под тонким одеялом. Наконец-то после стольких недель тревог и волнений наступил период относительного покоя. Иринка быстро поправляется, молодой организм легко справился с физическими травмами и психологическим шоком. Работа над сценариями идет легко, пишется Наташе в удовольствие, а то, что она показывает на студии, вызывает горячее одобрение. Сегодня воскресенье, она поедет к мальчикам, карантин уже сняли, и ей удастся не только накормить их всякими вкусностями, но и наиграться с ними, надышаться чудесным запахом их щек и вдоволь нацеловать их перепачканные в земле пальчики. И наконец, сегодня возвращается Бэлла Львовна. Ах, как Наташе не хватает ее! И дело вовсе не в том, что присмотр за непоседливой Иринкой целиком лежит на Наташе (на Полину Михайловну надежды никакой), просто есть в Бэллочке какая-то внутренняя сила, позволяющая ей не останавливаться и двигаться вперед в самых тяжелых ситуациях. И хотя любимая Наташина подружка Инка Гольдман всегда шутит, что в ней живет вековая мудрость еврейского народа, за советом Наташа предпочитала обращаться именно к соседке, ибо вполне логично было предположить, что этой мудрости в шестидесятичетырехлетней Бэлле Львовне все-таки больше, чем в тридцатилетней Инке. А ей так хотелось посоветоваться, так нужно было поговорить об отношениях с сестрой и матерью. Наташу грызла подспудная обида не только на Люсю, но и на Галину Васильевну, она чувствовала себя брошенной и преданной, хотя толком не могла бы объяснить, откуда взялось это неприятное ощущение. И еще Вадим… Он, конечно, регулярно звонит ей, но холодок отчуждения все равно проскальзывает в его голосе. Может быть, она не права и ей действительно нужно все бросить, взять детей и уехать к нему?

Будильник оглушительно затрещал прямо над ухом, Наташа прихлопнула его ладонью, накинула халатик и пошла на кухню ставить чайник. Пока она умывается, как раз вода закипит. В ванной она привычно оглядела в зеркале свое лицо. Ничего особенного, но в двадцать девять можно было бы, конечно, выглядеть и получше. Кожа пока еще гладкая, но под глазами уже собрались какие-то вялые морщинки. И вообще… Вот Инка, ее ровесница, выглядит так, словно ей семнадцать лет, хотя морщинки под глазами тоже есть. У нее нежный овал лица, пепельно-русые волосы, широкие светлые брови над то и дело округляющимися серыми глазами, розовые, мягко и изящно очерченные губы, и вся она – словно девочка, которая готовится к своему первому балу, она светится легкостью и радостью бытия, искрится постоянной готовностью смеяться и веселиться. Инка – инженер, проектирует лифты, бегает на работу в легкомысленных кофточках, обрисовывающих красивую грудь, и в длинных элегантных юбках, но с обязательным высоким разрезом сбоку: ноги всегда были ее гордостью, и она жутко расстраивалась, когда отошла мода на «мини». Наташа несколько раз заходила к ней на работу и всякий раз отмечала, что ее подругу там называют не иначе как «Инночка, Инуся, Инуля». А к Наташе все чаще обращаются по имени-отчеству. Лицо у нее строгое, выражение на нем всегда озабоченное и деловое. Да и откуда взяться другому-то выражению, когда столько забот и хлопот? Особенно в последний год… Может, стоит прическу изменить? Да, точно, надо перестать так коротко стричься, отпустить волосы до плеч и укладывать их красивыми волнами, это куда более женственно, чем то, что она носит сейчас. Конечно, короткие волосы требуют меньше ухода, помыла голову, провела пару раз щеткой – и все, сами высохнут минут за пятнадцать-двадцать, пока она кофе пьет. И не нужно стоять подолгу перед зеркалом с феном в руках, высушивая и укладывая пряди. Ладно, насчет прически она еще подумает, если будет время – заглянет в салон к Рите Брагиной. Рита теперь сама не стрижет, она – директор, но всегда может дать дельный совет и посадить Наташу к тому мастеру, который ничего не испортит.

Выпив кофе с бутербродом, она взялась за приготовление завтрака для Иринки, Полины и Бэллы Львовны. Поезд из Львова приходит около 10 утра на Киевский вокзал, Бэллочке нужно будет проехать всего одну остановку на метро – от «Киевской» до «Смоленской», и вот она уже дома. Минут за пятнадцать доберется. Самое время позавтракать, тем более Иринка вряд ли проснется раньше. Еще накануне Наташа, привыкшая по возможности все планировать заранее, решила, что напечет с утра оладьи с яблоками, их все любят, даже капризная Иринка, а неоспоримое преимущество этого блюда, помимо вкуса и сытности, состоит в том, что оно готовится из доступных продуктов. Мука в магазине есть всегда, кефир, на котором Наташа замешивает тесто, пока еще не стал дефицитом, а яблоки годятся любые, даже мелкие, некрасивые, с бочками и темными пятнышками, их все равно нужно чистить и натирать на крупной терке.

Когда большая эмалированная миска заполнилась оладьями доверху, Наташа прикрыла ее крышкой и замотала в старый пуховый платок, чтобы сохранить тепло. Быстро собрала в сумку купленные накануне фрукты и карамельки для детей, положила туда же чистые маечки, трусики и носочки, натянула джинсы и трикотажную блузку и отправилась на вокзал.

В электричке было душно, толпы дачников стискивали Наташу со всех сторон, но она не обращала внимания на неудобства, думая только о том, как бы сохранить фрукты нераздавленными. Выйдя на нужной платформе, она почти бегом направилась к детсадовской даче, ей так хотелось поскорее увидеть своих мальчиков!

– Мама! – завизжал четырехлетний Сашенька, увидев ее через забор, и сердце Наташи сжалось: малыш стоял и ждал ее, видно, тоже соскучился. Смотрел, как подходили или подъезжали на собственных автомобилях другие родители, и не знал, дождется маму или нет.

Наташа схватила его в охапку, подбросила в воздух, закружила.

– А где Алеша? Пойдем найдем его, – сказала она, отдышавшись.

– Алешка тебя у длугой дылки калаулит. – Он все еще не выговаривал букву «р», несмотря на то, что Наташа упорно старалась исправить этот дефект.

– У какой другой дырки? Разве есть еще одни ворота? – удивилась Наташа. – Я не знала.

– Не, там не волота, там дылка, туда лодители лазят, когда воспитательница не лазлешает плиходить, – деловито пояснил малыш. – Я Алешку туда поставил тебя калаулить, а то вдлуг ты челез ту дылку плидешь.

Трехлетний Алеша бдительно охранял свой пост, развлекаясь тем, что при помощи найденного на земле прутика гонял муравьев. Наташа расстелила на земле привезенное с собой старенькое одеяло, усадила мальчишек и принялась кормить их персиками и черешней. Они были такими разными и в то же время абсолютно непохожими ни на Наташу, ни на Вадима. Сашка – светловолосый, тонкий в кости, энергичный и заводной, пошел в бабушку – мать Вадима, а Алешенька, наоборот, с темно-каштановыми вьющимися волосиками, крепенький, неторопливый, обстоятельный и уже в три года какой-то солидный, был, совершенно очевидно, настоящим внуком Александра Ивановича, Наташиного отца. Через три дня август кончится, детей привезут в Москву, и настанет момент, когда придется сообщить мальчуганам о том, что их дедушка умер. «Наверное, лучше это сделать сейчас», – почему-то пришло в голову Наташе. Здесь им весело, привольно, печальная новость если и будет до конца понята, то быстро утратит свою тягостность.

– Саша, Алеша, – начала она нерешительно, – мне нужно с вами серьезно поговорить.

– О чем? – дружно спросили мальчики.

– Когда вы вернетесь домой, то увидите, что у нас теперь все по-другому.

Две пары испуганных глаз уставились на нее. Рты раскрыты, вокруг губ, на подбородках и даже на щеках – темно-красные следы от черешни. Господи, они такие маленькие, хрупкие, нежные! Ну почему она должна рассказывать им о смерти?

– Мы теперь будем жить с вами одни, бабушки и дедушки с нами не будет.

– Они что, пелеехали? – тут же нашелся Сашка.

– Да, бабушка Галя поехала жить к тете Люсе в другой город.

– А почему?

– Ну как почему? У тети Люси тоже есть ребенок, дочка, ваша двоюродная сестричка Катенька. Бабушка раньше жила с вами, а теперь хочет пожить с ней, ведь Катенька ее внучка, и бабушка ее любит точно так же, как любит вас. Она поживет какое-то время с Катенькой, потом вернется.

Саша задумчиво кивнул, словно давая понять, что он все понял. Глядя на него, кивнул и Алеша.

– А деда Саша тоже уехал?

– Нет, Сашенька, деда Саша не уехал. Он очень долго и тяжело болел и потом умер.

– Умел? Он что, не велнется?

– Нет, сыночек, не вернется. Баба Галя когда-нибудь вернется, а деда Саша – нет. Нам придется теперь жить без него.

Глаза Алеши наполнились слезами, губы задрожали, он не отрываясь смотрел на старшего братика, будто ожидая от него команды «плакать». Но команды не последовало.

– А папа когда плиедет? – Сашка обладал потрясающей способностью переключаться, отстраняясь от всего неприятного.

– Еще не скоро. Сейчас папа готовит корабль к плаванию, это занимает примерно три месяца. Потом он уйдет в плавание, это еще три месяца. И только потом у него будет отпуск, и он приедет к нам в Москву.

– А когда?

– Давай считать. Сейчас конец августа, значит, папа приедет в феврале или в марте.

– А это сколо?

– Конечно, сыночек. Оглянуться не успеешь. Вот вы вернетесь домой, потом будут Ноябрьские праздники, потом Новый год, потом мой день рождения, а потом и папа приедет.

– Челез тли плаздника? – уточнил Саша, который букв еще не знал, но до десяти уже считал.

– Совершенно верно, через три праздника.

Слезы на глазах у младшего подсохли, он всегда и во всем ориентировался на старшего брата. Раз Саша не стал реветь и заговорил про папу, значит, плакать не нужно.

– А папа привезет мне кита? – подал голос Алеша, который, в отличие от Саши, четко выговаривал все буквы.

– Вряд ли, солнышко. В Северном море китов нет.

– А кто есть? Акулы есть?

– Боюсь, что акул тоже нет. Но я поговорю с папой, – с улыбкой пообещала Наташа.

Время, отведенное детсадовским режимом на посещение детей, пролетело так быстро, что Наташа так и не успела ни надышаться своими малышами, ни насмотреться на них. Наступило время обеда, и вереницы родителей уныло потянулись к воротам. Наташа переодела мальчиков во все чистое и тоже стала собираться. И только увидев, как вслед за перепачканными маечками и трусиками в большой маминой сумке скрылось одеяло, Саша и Алеша дружно заревели.
* * *
Бэлла Львовна уже была дома, и Наташа застала ее за мытьем полов в кухне и коридоре.

– Ой, Бэллочка Львовна, ну зачем вы! – всплеснула руками Наташа. – Я бы сама помыла.

– При чем тут ты, моя золотая? – Соседка не без труда разогнулась и, отставив подальше руку с мокрой тряпкой, крепко поцеловала Наташу. – Я что, уже не живу в этой квартире? Живу. Стало быть, должна заниматься уборкой наравне со всеми. Тем более ты же не поленилась, встала пораньше, напекла свои чудесные оладушки, чтобы всех нас накормить. Иди мой руки, обед уже готов.

– Так вы и с обедом успели? – поразилась Наташа.

– Мне Иринка помогла. Кстати, что это за чудовищная история, которую она мне рассказала? Это что, правда?

– К сожалению, – вздохнула Наташа. – Будем надеяться, что это послужит ей хорошим уроком. По крайней мере, сейчас она стала намного спокойнее, сидит дома, ни о каких своих сомнительных приятелях и не вспоминает.

– Да? – Бэлла Львовна слегка приподняла черные густые брови. – Мне так не показалось.

– Что вы хотите сказать? – встревожилась Наташа.

– Ничего. Она действительно очень мило помогла мне с обедом, потом зашла в твою комнату, надела твои брюки и замшевую куртку и ушла.

– Как ушла?! Куда?!

– Разве она мне докладывает? Я только спросила, разрешила ли ты ей надевать свои вещи, она сказала, что ты разрешила.

Наташа ногой отшвырнула сумку, которую поставила на пол, и ворвалась в комнату Маликовых. Полина Михайловна дремала, сидя в кресле.

– Полина Михайловна! – громко позвала Наташа. – Полина Михайловна, проснитесь!

– А?

Старуха лениво приоткрыла глаза, потянулась.

– Чего тебе, Наташка? Чего разоралась?

– Куда Ира ушла?

– А я почем знаю? Взяла и ушла.

– Зачем вы ее отпустили? Я же говорила, я сто раз предупреждала, что она должна сидеть дома, пока не поправится окончательно. У нее еще порезы не затянулись, а ей через четыре дня в школу идти! Куда вы смотрели?!

– Куда смотрела, куда смотрела, – проворчала Полина. – Спала я. Не слыхала ничего. И не ори на меня.

– Да как же мне на вас не орать, когда вы за собственной внучкой уследить не можете! Господи, всего на несколько часов вас оставила! Ну что мне, работу бросить и дома сидеть, Ирку пасти? Вы же бабушка, ну хоть что-нибудь вы можете для нее сделать?

– Она здоровая кобыла, мне ее не удержать. И вообще, чего ты тут руками машешь? Девка жива-здорова – и слава богу.

– Да не здорова она, как вы не понимаете! Ей дома нужно сидеть, лекарства пить и как можно меньше двигаться, чтобы раны затягивались. Она у вас деньги просила?

– Будет она просить, – фыркнула Полина Михайловна. – Сама взяла. Я пенсию на днях получила, так в шкатулочке и лежала.

– Сколько она взяла?

– Зелененькую, кажись. А может, синенькую, я не разглядела.

Значит, Иринка взяла у бабки три рубля. Или пять. Это много для четырнадцатилетней девчонки, особенно если эта девчонка без царя в голове. И с чего вдруг ее на улицу понесло? Может быть, позвонил кто-то?

Наташа со злостью хлопнула дверью и вышла в прихожую, где Бэлла Львовна уже домывала пол.

– Зря ты мне записку не оставила, – с упреком произнесла соседка, слышавшая весь разговор на повышенных тонах. – Предупредила бы, что Иру нельзя выпускать на улицу, я бы проследила.

Наташа горестно махнула рукой.

– Толку-то за ней следить… Силой не удержишь, а доводов и аргументов она не слушает, делает только то, что хочет. Не драться же с ней. Бэллочка Львовна, вы не слышали, ей никто не звонил?

– Звонили, даже два раза. Первый раз какая-то девочка, не то Оля, не то Юля, в общем, Ира ее Люлей называла. А второй раз это был парень, имени не слышала. Вот после его звонка она и стала собираться.

Все понятно. Люля – это не Оля и не Юля, это Надя Люлькина, лохматая неопрятная девица, в прошлом году с трудом закончившая школу и работающая разнорабочей на каком-то складе. Все Иринкины приятели были старше ее, никто не верил, глядя на ее крупную фигуру, пышные формы и отнюдь не невинные глаза, что ей нет и шестнадцати. Принимали обычно за семнадцати-восемнадцатилетнюю, приваживали в свою компанию, делили с ней выпивку и курево, лапали как взрослую, а может, и не только… Такие мысли Наташа старалась гнать от себя, еженедельно проводила с Ирой воспитательные беседы о вреде ранней сексуальной жизни, верила девочке на слово, когда та клялась и божилась, что с ней все в порядке, но все равно жила в постоянной тревоге.

Адреса Люлькиной Наташа не знала, но зато знала, что в школе номер 59 (той самой «гоголевской») учится младший брат Нади. В этой же школе училась и Иринка, отдавать ее в специализированную французскую школу имени Поленова покойная Нина категорически отказалась, несмотря на уговоры Наташи, которая считала, что в школе, где ее все знают и помнят, легче будет контролировать успеваемость и поведение Иры. Этой же точки зрения придерживалась и Бэлла Львовна. Ведь уже к этому нежному еще возрасту маленькая Ирочка ясно дала всем понять: с ее учебой и школьной жизнью будут проблемы, и немалые. Однако Нина тогда настояла на своем, кричала, что она мать и никому не позволит диктовать, в какую школу отдавать ребенка, хотя у Наташи были все основания подозревать, что Нина упрямится исключительно из-за желания сделать наперекор мнению Бэллы Львовны.

– Куда ты? А обедать? – спросила Бэлла Львовна, видя, что Наташа снова собирается уходить.

– Извините, Бэллочка, я потом поем, – бросила она на ходу и помчалась в Староконюшенный переулок.

Только выскочив на улицу и пробежав метров двести, Наташа сообразила, что сегодня воскресенье и школа закрыта, так что никто не даст ей адреса Люлькиных. Что же делать? Вспомнив собственное арбатское детство, она решила все-таки дойти до школы, ведь учебный год начнется через несколько дней, большинство детей уже вернулось в Москву, но не сидеть же им дома, тем паче в такую чудесную погоду. Наверняка играют на улицах и в школьном дворе. А среди играющих вполне можно найти тех, кто знает, где живет шестиклассник Люлькин.

Надежды ее оправдались. На школьной спортплощадке пацаны гоняли мяч.

– Привет. – Наташа тронула за рукав мальчика лет двенадцати, сидящего на земле и задумчиво разглядывающего огромный кровоподтек на щиколотке.

– Здрасьте, – буркнул тот, не поднимая головы.

– Слушай, ты случайно Люлькина не знаешь?

Паренек поднял голову и прищурился:

– А вам зачем? Вы из милиции?

– Нет, я из кино. Так знаешь или нет?

– Из кино-о-о? Это клево. А зачем вам Митяй? Вы его в кино снимать будете?

– Может, и буду, если он мне подойдет. Сначала посмотреть на него надо.

– А чего на него смотреть? Вон он, в воротах стоит. Митя-я-яй!!! – заорала раненая жертва футбола. – Вали сюда, дело есть!

Подбежал потный запыхавшийся Люлькин, и уже через пару минут Наташа узнала, что живут они совсем рядом, в Большом Афанасьевском переулке, что родители еще вчера уехали «на участок» что-то копать и что Ирка Маликова совершенно точно пошла к ним, потому что не далее как час тому назад сеструха Надька выперла его из дома, сказав, что к ней придут гости и чтобы он не мешался под ногами, а когда он шел от дома к школе, то как раз Ирку и встретил и даже поговорил с ней.

Квартира, где жили Люлькины, оказалась хоть и отдельной, но находилась в полуподвальном помещении, и Наташа подумала, что до революции это наверняка была дворницкая. Она позвонила, стараясь держать себя в руках и думая только о том, как бы увести отсюда Иру без скандала, чтобы не унижать девочку.

Дверь ей открыл парень лет семнадцати с длинными сальными волосами и прыщавым лицом.

– Тебе чего? – Он выдохнул Наташе в лицо запах нечищеных прокуренных зубов и дешевого вина.

– Ира здесь? – негромко спросила она.

– Какая Ира?

– Ира Маликова.

– Это которая, черненькая или рыжая?

– Черненькая.

– А, Ирка-Копирка… Ну, здесь, а что надо?

– Почему Копирка? – удивилась Наташа.

– Так черненькая же. Как копирка. И в рифму. Позвать, что ли?

– Позови, пожалуйста.

Она твердо решила без необходимости в квартиру не входить и дурацких сцен с извлечением малолетки из дурной компании не устраивать. Лучше все сделать тихо и спокойно, чтобы не вызвать у строптивой Иринки реакции протеста.

Появилась Ира, в Наташиной замшевой куртке бежевого цвета и в ее же брюках. Глаза ее лихорадочно блестели, то ли от вина, то ли от возбуждения, то ли от поднявшейся температуры. Увидев Наташу, она отшатнулась в испуге:

– Что ты здесь делаешь? Как ты меня нашла?

– Нужно было – и нашла. Ириша, надо домой идти, – как можно миролюбивее произнесла Наташа, борясь с желанием схватить девчонку за руку и потащить за собой.

– Не хочу. Мне здесь нравится, здесь весело. Чего дома сидеть? Тоска одна. Бэлла явилась, теперь воспитывать будет по сто раз в день.

– Зайка, ты нездорова. Ты еще не поправилась настолько, чтобы гулять со своей компанией. У тебя очень плохие швы, разве ты забыла, что доктор говорил? Если ты будешь убегать из дома, не дождавшись, пока все заживет, раны так и не затянутся, а потом появятся некрасивые шрамы. Останешься уродиной на всю жизнь, ни перед одним мужчиной раздеться не сможешь, на пляж в купальнике не выйдешь. Ты этого хочешь? Пойдем, зайка, пойдем. Потерпи немножко, вот поправишься окончательно – и гуляй где захочешь. Иди скажи своим друзьям, что у тебя бабушка заболела, сердечный приступ у нее, и за тобой пришла соседка, надо помочь. Давай. – Наташа легонько подтолкнула девочку туда, откуда доносилась громкая музыка и веселые голоса подвыпившей молодежи.

Ира, как ни странно, поддалась на уговоры. По дороге домой Наташа беспечно щебетала, рассказывая о том, как ездила к детям, и какой смешной Сашка – поставил Алешу караулить ее возле пролома в заборе, и какой трогательный Алешка – собирался заплакать, узнав о смерти дедушки, но не решился делать это в одиночку, без братика. Она боялась спугнуть Иру, потому что понимала: одно неверное слово – и та сорвется и снова убежит в Большой Афанасьевский, в этот тухлый сырой подвал. И что, бежать за ней следом, хватать за руки, кричать? Чудовищно!

Войдя в квартиру, Наташа сразу сказала:

– Давай зайдем ко мне, все равно тебе переодеться нужно.

Она буквально втолкнула Иру в свою комнату и быстро заперла дверь изнутри на ключ.

– Зачем ты взяла мои вещи? – все еще спокойно спросила Наташа. – Тебе что, надеть нечего?

– Так мне же трет, Натулечка, – жалобно проблеяла Ира. – У меня же швы, сама знаешь. А твои вещи на размер больше, мне в них не больно. А ты что, рассердилась, что я твою куртку взяла? Ты же мне всегда разрешала свои вещи надевать, даже сама предлагала.

– Понятно.

Наташа помолчала, собираясь с мыслями.

– Значит, так, Ирина. Если ты не понимаешь человеческих слов и человеческого обращения, мне придется применять к тебе крайние меры. До первого сентября ты будешь сидеть дома, вот в этой комнате, под замком. Выходить будешь только на кухню и в туалет, и только тогда, когда тебе разрешат. Первого сентября пойдешь в школу, и если не дай бог ты позволишь себе хоть один глоток вина, хоть одну затяжку сигаретой, имей в виду – я тебе больше не сестра. Делай со своей жизнью что хочешь, но на мою помощь не рассчитывай.

– А ты мне и так не сестра, – дерзко ответила Ира, сердито сверкнув глазами. – Нечего тут из себя строить.

– Я тебе больше чем сестра. А ты будешь сидеть в этой комнате и думать о том, в какую историю ты попала и почему это произошло. Ты уже забыла, как ты плакала, называла себя дурой и клялась мне, честное слово давала, что будешь вести себя нормально? Забыла, да?

– Ничего я не забыла, – буркнула девочка.

– А если не забыла, так почаще вспоминай о том, что с тобой случилось, и радуйся, что по чистой случайности ты осталась жива. Если будешь продолжать шляться с пьяными компаниями, вместо того чтобы учиться, то очень скоро попадешь в очередную неприятность, только в следующий раз все может закончиться гораздо хуже. И еще одно запомни: я – твоя сестра, а Бэлла Львовна – твоя бабушка. И то, что мы говорим, для тебя должно быть обязательным.

– У меня своя бабушка есть. – Ира упрямо вздернула подбородок. – И нечего мне навязывать эту… Мне такие родственники не нужны.

Наташа зажмурилась на мгновение, чтобы не дать выплеснуться охватившей ее ярости. Ах, мерзавка, Полина Михайловна, ах, старая пьяная дрянь, сумела-таки заразить девочку своим антисемитизмом.

– Если ты, – она говорила медленно и с трудом, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заорать, – если ты еще раз позволишь себе сказать что-либо подобное, я тебя убью. Запомни это.

Она так же медленно и осторожно вышла из комнаты и повернула ключ в замке. На этот раз снаружи. Все хорошо, все в порядке, она сумела не сорваться на визг и площадную брань, она удержалась от того, чтобы ударить Иру, хотя видит бог, как ей этого хотелось в последний момент. Ей удалось найти ее и привести домой без громких криков и пошлых сцен. Все хорошо, все в порядке, все хорошо, все в порядке…

Перед глазами плыли темные круги, виски сжало горячими тисками. Почти на ощупь Наташа добрела до комнаты родителей, вошла туда, открыла дверцу серванта, схватила первую попавшуюся под руку тарелку и с остервенением швырнула ее в стену. Глуховатый стук осыпавшихся на паркет осколков отрезвил ее, темные круги исчезли, раскаленные тиски разжались. Она рухнула на диван, обхватив голову руками. Боже мой, что же делать, как уберечь Иринку, как сохранить ее? Да что же это такое, в четырнадцать лет ведет себя как… И никто с ней справиться не может. Ведь на грани жизни и смерти балансировала, уже ТУДА заглянула, чудом спаслась – и никакого толку. «Марик, милый мой, дорогой Марик, как хорошо, что ты уехал и не видишь, каким уродом растет твоя девочка, твоя случайная дочь. – Наташа снова мысленно разговаривала с ним. – Ты просил меня заботиться о ней, не бросать ее, и я тебе это обещала, но разве ты мог предполагать, на какую каторгу меня обрекаешь? Ты же не мог знать, что Колю посадят, что Нина погибнет, что старая дура Полина окончательно сопьется и свихнется и что твоя дочь превратится фактически в мою дочь, потому что никто, кроме меня, о ней заботиться не станет и никому, кроме меня, она не будет нужна. Она даже твоей маме не нужна, и я не могу ее винить за это. Твоя мама все душевные силы истратила на то, чтобы пережить твой отъезд, который был для нее равен твоим похоронам, у нее больше не осталось внутреннего ресурса на то, чтобы переживать за твоего внебрачного ребенка».

Она почувствовала, что голодна, но не было сил встать. Нет, надо взять себя в руки, через «не могу»… Как любит говорить Инка, «не могу» живет на улице «не хочу». Она должна захотеть встать, пойти пообедать, ведь Бэллочка так старалась, готовила, хотела ее накормить. И ее, и Иринку, и старую дрянь Полину, которая вовсе не заслуживает того, чтобы Бэлла для нее готовила. Сама Полина и пальцем не пошевельнет, прикрывается возрастом и немощью, места общего пользования не убирает, в магазин за продуктами не ходит. Живет с внучкой на две пенсии и алименты, которые то приходят регулярно, то не приходят по нескольку месяцев. Ту пенсию, которую Иринка после смерти матери получает как несовершеннолетняя «по случаю потери кормильца», Полина отдает Наташе, чтобы та покупала продукты и кормила ее и внучку, свою же пенсию потихоньку пропивает. Алиментами тоже распоряжается как бог на душу положит, то Наташе отдаст, чтобы купила Иринке новую одежду, а то и в свой карман сунет. Бэллочку ненавидит люто, однако же еду из ее рук принимает не то что безропотно, а даже и с удовольствием.

На кухне Наташа обнаружила кастрюлю с куриным бульоном и сковородку с запеканкой из вермишели с яйцом. Пообедав, она помыла посуду и постучала в дверь к Бэлле Львовне:

– Бэллочка Львовна, спасибо за обед, я поела.

Соседка отвлеклась от телевизора и сделала приглашающий жест рукой:

– Заходи, Наташенька, идет прелестная старая комедия.

Теперь телевизоры были в этой квартире у всех, а в семье Казанцевых – даже два, один у родителей, второй – у Наташи, хороший, цветной, с большим экраном. Но по сложившейся с давних пор привычке она любила смотреть телепередачи у Бэллы Львовны, хотя у той телевизор был еще черно-белый, но уже не тот старенький, с крошечным экранчиком, а более новый, «Березка».

– Тогда я сделаю чай? – полуутвердительно спросила Наташа.

– Конечно, золотая моя.

Они вместе досмотрели «Сердца четырех», обсудили сходство и различия между старыми и новыми комедиями, поговорили о романе актрисы Валентины Серовой и писателя Константина Симонова. Наташа посмотрела на часы и поднялась.

– Пойду Иринке лекарство дам. И в туалет ее выведу.

Бэлла Львовна непонимающе посмотрела на нее.

– Я не успела вам сказать. Я ее привела домой и заперла в своей комнате. Пусть посидит и подумает над своим поведением.

– Ну что ж, золотая моя, тебе виднее, какие методы воспитания применять к ней.

– Вы меня не одобряете? Считаете, что надо по-другому?

– Золотая моя, если бы я знала, как и что надо делать с нашей девочкой, мне бы дали Нобелевскую премию. Ни в одной стране мира не могут справиться с проблемой подростковой социализации. Чего только не придумывают, а все равно ребенок соблазняется прелестями взрослой жизни и пытается их вкусить, не накопив необходимого для этого интеллектуального потенциала. Отсюда и все беды. Никакими силами невозможно заставить подростка наслаждаться преимуществами своего возраста, он хочет стать взрослым быстрее, чем идет время и накапливается жизненный опыт.

– Вы хотите сказать, что я напрасно… что я зря трачу силы, у меня все равно ничего не получится?

– Золотая моя, напрасно ничего не бывает. И зря тоже ничего не бывает. Все идет на пользу, из всего извлекается новый опыт и новые знания. Просто не нужно обольщаться. Иринка – педагогически запущенный ребенок с дурной наследственностью, у нее в роду как минимум два поколения пьющих, легкомысленных и безответственных людей, которые к тому же окружали ее в раннем детстве с самого рождения, а ты хочешь, чтобы она была такой же, какой была в ее возрасте ты. Этого не будет, просто прими эту истину и смирись с ней.

– Но в ней есть и другие гены, – осторожно заметила Наташа.

– Вероятно, они оказались слишком слабыми. Как и мой сын, – грустно усмехнулась Бэлла Львовна.

– Почему вы считаете, что Марик – слабый? Это не так!

Наташа сама не заметила, как кинулась защищать свою первую любовь. Никто не имеет права его критиковать, он был и остается самым лучшим!

– Потому что у него не хватило сил на то, чтобы преодолеть свой эгоизм, – жестко ответила Бэлла Львовна. – Человек может и должен стремиться жить лучше, в этом нет ничего стыдного. Но он знал, что я не поеду с ним, что я не смогу оторваться от города, в котором родилась и прожила всю свою жизнь, не смогу оторваться от людей, с которыми много лет дружила, не смогу оторваться от языка, на котором всю жизнь говорила, думала, на котором писала письма его отцу на фронт. Марик все это знал, и у него был выбор: остаться здесь, жить хуже, но сохранить материнскую любовь или уехать, жить лучше, но этой любви себя лишить, расстаться с матерью задолго до того, как она умрет своей смертью. Я радуюсь за своего сына, за то, что у него все хорошо сложилось, он успешно преподает в университете, много зарабатывает, у него чудесные дети, достойная жена, большой дом. Я не сержусь на него за то, что он уехал. Просто я теперь знаю, что воспитала сына, который считает, что все это весит больше, чем любовь матери. Такой результат не делает чести ни мне, ни ему. Но исправить это невозможно, это нужно просто принять и смириться. Иди, золотая моя, – голос ее внезапно смягчился, – выведи свою пленницу в туалет и не слушай меня, а то я тебе такого наговорю…

Наташа была настолько ошарашена, что даже забыла сердиться на Иринку. Она молча открыла комнату и машинально произнесла:

– Сходи в туалет и поешь, обед на кухне.

А сама все продолжала думать о словах Бэллы Львовны. Марик уехал двенадцать лет назад, и только сегодня впервые соседка сочла возможным что-то сказать об этом. Наташе и в голову не приходило, что Бэллочка так относится к этому и считает своего сына эгоистичным и слабым. Интересно, а как Наташа отнеслась бы к тому, что кто-то из ее мальчиков, Сашенька или Алеша, захочет уехать от нее навсегда? Не просто уехать, а уехать так, что они никогда больше не увидятся? Неужели Наташа тоже считала бы, что они променяли материнскую любовь на все эти блага? От мысли, что когда-нибудь придется расстаться с сыновьями, Наташу буквально передернуло. Нет, это невозможно. Она никогда не сможет оторваться от них, она без них дышать не сможет, задохнется в первую же минуту.

– А что мне поесть? – вывел ее из задумчивости голос Иры.

– Разогрей бульон, там запеканка на сковородке.

– Я не хочу бульон!

– Не хочешь – не ешь, – равнодушно ответила Наташа. – Решай быстрее, в твоем распоряжении ровно пятнадцать минут.

– А потом что?

– А потом опять пойдешь под замок.

– Сволочь! – почти выкрикнула Ира.

– Еще раз произнесешь это слово – пойдешь под замок без обеда, – холодно ответила Наташа. – Я засекаю время.

Она демонстративно посмотрела на часы и уселась в свой уголок, наблюдая, как Ира, гремя посудой, разогревает и ест обед, приготовленный Бэллой Львовной.
* * *
Чиновник с киностудии смотрел на Наташу одновременно неодобрительно и сочувственно.

– Наталья Александровна, вы сами-то понимаете, что вы тут понаписали?

– Понимаю. Вам не нравится мой сценарий?

– Да нет, сценарий хороший, я бы даже сказал – замечательный сценарий. Есть динамизм, драматизм, тонкие наблюдения. Но он идеологически не выдержан.

– В чем он не выдержан? Вы хотите, чтобы в этих фильмах голос за кадром цитировал материалы съезда КПСС или последние постановления ЦК партии?

– Ох, Наталья Александровна, Наталья Александровна. – Чиновник укоризненно покачал головой, украшенной сверкающей лысиной. – Как же с вами трудно разговаривать. Ну вот смотрите, что вы пишете.

Он открыл папку и принялся быстро перебирать страницы, поля которых были сплошь исчерканы синим карандашом.

– Ну вот, например: «Все дети мечтают поскорее вырасти и стать взрослыми. Осуществляя эту мечту, они часто делают глупости и попадают в беду. И нигде в мире еще не придумали средства от этой болезни». Ну? – Он снял очки, швырнул их на рукопись и уставился на Наташу. – Что это такое, я вас спрашиваю?

Голова у нее болела, причем болела постоянно уже недели две, эта непрекращающаяся боль вымотала ее и лишала способности быстро реагировать на слова собеседника.

– А что это такое? – тупо повторила она вслед за лысым чиновником. – По-моему, это закадровый текст.

– А по-моему, это идеологическая диверсия, уважаемая Наталья Александровна. И вы как член партии не можете этого не понимать.

– Господи, да почему? Какую вы видите тут диверсию?

– Какую диверсию? А вот я вам сейчас покажу, какую. Значит, вы считаете, что асоциальное поведение подростков – это нормально?

– Нет, это, конечно, плохо, – торопливо возразила Наташа, – но это неизбежно.

– То есть вы хотите сказать, что, если нигде в мире не придумали средства, как бороться с правонарушениями несовершеннолетних, значит, этого средства не существует.

– Ну… примерно так. Да, так. Я и пыталась объяснить, почему этого средства не существует… Потому что девиантное поведение подростков – следствие естественных процессов взросления, а с естественными процессами бороться невозможно. Понимаете?

– Понимаю, понимаю, как не понять. Кстати, что это за словечко вы сейчас употребили? Деви… Дели…

– Девиантное поведение?

– Вот-вот. Откуда вы взяли этот термин?

– Из криминологии. Я специально прочла учебник по криминологии, этот термин означает «отклоняющееся от нормы поведение».

– Учебник наш, советский?

– Нет, американский, переводной. Издан в издательстве «Прогресс».

– Ах, американский… И как фамилия автора?

– Фокс. Вернон Фокс. Между прочим, если бы теории Фокса были реакционными и буржуазными, этот учебник бы не перевели и не напечатали у нас. И я полагала, что могу полностью доверять ему и опираться на то, что там написано.

– Наталья Александровна, в нашей стране публикуют такие учебники не для того, чтобы по ним учились, а для того, чтобы все воочию могли убедиться, как буржуазные ученые создают свои теории, чтобы поставить их на службу реакционной загнивающей морали. Вы вступили в партию, если я не ошибаюсь, восемь лет назад…

– Девять, – поправила его Наташа, с ужасом понимая, что из-за истерзавшей ее многодневной головной боли не может уловить, куда он клонит, и поэтому не в состоянии правильно отвечать.

– Девять лет назад? Сколько же вам тогда было?

– Двадцать.

– Н-да… Похоже, в парторганизации ВГИКа поторопились с вашим приемом в члены КПСС, вы даже сейчас, девять лет спустя, остались совершенно незрелым человеком с неразвитыми идеологическими установками.

– Я вас не понимаю, – в отчаянии почти прошептала она. – Я не понимаю, что такого плохого и неправильного я написала.

– Ну хорошо, – вздохнул чиновник, – если вы действительно не понимаете, придется вам объяснить. Шаг за шагом.

– Объясните, пожалуйста. Я, честное слово, не понимаю.

– Все подростки хотят поскорее стать взрослыми, так? Все, без исключения, во всем мире и при всех экономических и политических режимах. Так?

– Да, так.

– И в нашей стране тоже. Так?

– Да.

– Следовательно, определенная часть наших советских школьников обязательно и неизбежно будет совершать неосмотрительные поступки. Так?

– Да.

– Они будут делать глупости, и часть этих глупых поступков неизбежно окажется преступлениями. Так?

– Да, правильно.

– Иными словами, определенная часть наших советских школьников, наших пионеров и комсомольцев, неизбежно станет преступниками. Верно?

– Совершенно верно.

– И средства бороться с этим нет?

– К сожалению, нет.

– Ну вот видите, Наталья Александровна, что у вас получается! Получается, что преступность искоренить невозможно. А как же программные указания партии, нацеленные на постепенное полное искоренение правонарушений и преступности в нашей стране? А как же теория научного коммунизма, которая гласит, что по мере построения коммунистического общества и развития коммунистической морали преступность исчезнет? У вас что было по научному коммунизму? Не удивлюсь, если вам на экзамене поставили «неудовлетворительно».

– Мне поставили «отлично». Вы правы, Юрий Петрович, так далеко, как вы, я в своих логических построениях не заходила, и это моя ошибка. Я слишком поверхностно отнеслась к проблеме, а теперь, после ваших объяснений, я вижу, что поторопилась с выводами. Позвольте, я редакционно поправлю текст. Это не займет много времени.

Лысый чиновник с подозрением посмотрел на нее, потом перевел взгляд на лежащую перед ним папку со сценариями пяти документальных фильмов о проблемах подростков и молодежи.

– Сроки поджимают, Наталья Александровна. Сегодня у нас четвертое октября. Сколько вам нужно времени, чтобы устранить все замечания?

– Два дня, Юрий Петрович. Через два дня я принесу поправленный текст.

– Значит, шестого октября. – Он сделал пометку в настольном перекидном календаре. – Ну что ж, Наталья Александровна, я рад, что наша беседа прошла столь плодотворно и что вы меня поняли.

– Я все поняла. – Наташа постаралась, чтобы голос ее звучал виновато и искренне, хотя никакой вины она за собой не чувствовала и лихорадочно пыталась придумать, как редакционно изменить текст таким образом, чтобы обмануть бдительного стража идеологической чистоты и в то же время сохранить мысли, которые родились у нее под влиянием разговоров с Бэллой Львовной и которые она считала необходимым донести до всех. – Большое спасибо за ваши замечания. До свидания.

Она выскочила из здания киностудии с папкой в руках и бросилась ловить такси. Уже половина второго, чиновник назначил ей на десять тридцать, а принял только в четверть первого, промурыжил в приемной почти два часа. Она катастрофически опаздывала на прием к Грише Гольдману.

В такси голова разболелась еще сильнее, от едва ощутимого запаха бензина Наташу начало подташнивать. Все это – и непрекращающаяся головная боль, и непереносимость езды в машине – были очевидными для нее признаками беременности. Точно так же она чувствовала себя, когда была беременна Сашенькой, а потом Алешей.

При виде Наташи гинеколог расплылся в улыбке, а работающая с ним медсестра тут же достала из деревянного ящичка Наташину карту.

– Ну-с, светило советского кинематографа, с чем пожаловала? Моя Инна Борисовна сказала, что ты опять рожать собралась.

– С твоей помощью. Гриш, посмотри, я, кажется, действительно беременна. И по времени задержки, и по самочувствию.

Закончив осмотр, Гольдман снял перчатки, бросил их в корзину, вымыл руки. Наташа оделась и, сидя у стола, вопросительно смотрела на него. Гриша никогда ничего не говорил во время осмотра, и по выражению его лица невозможно было понять, что он там нащупал – будущего ребенка, злокачественную опухоль, эрозию матки или вообще ничего.

– Ну что тебе сказать, любимая подруга любимой жены? Десять недель как одна копеечка. Сходится?

Наташа быстро подсчитала: папа умер двадцатого июля, на девять дней приезжал Вадим и пробыл в Москве до 1 августа, сегодня четвертое октября. Действительно, ровно десять недель.

– У тебя что, календарь в пальцы вживлен? – пошутила она. Гольдман довольно рассмеялся, он и в самом деле умел удивительно точно определять сроки беременности и радовался как ребенок, когда это замечали и делали ему комплименты.

– Так что, подруга жены, ставить тебя на учет или на аборт направлять?

– Какой аборт? – возмутилась Наташа. – С ума сошел? Ставь на учет, будем рожать.

Григорий стал серьезным, полистал Наташину карту, бегло просмотрел свои записи – он вел их во время двух предыдущих беременностей.

– Хорошо подумала? У тебя ведь уже двое, – осторожно произнес он.

– Слушай, муж любимой подруги, если мне нельзя рожать по медицинским показаниям, мы будем это обсуждать. Если со мной все в порядке, то обсуждать нечего, – твердо ответила она. И, улыбнувшись, добавила: – Мы с Вадиком еще девочку хотим.

– А если снова парень получится?

– Ну что ж делать, парень так парень. Но пробовать надо. А вдруг девочка?
* * *
Прошли Ноябрьские праздники, потом Новый год, потом Наташин день рождения. Все постепенно вошло в свою колею, ловко переделанный сценарий на киностудии приняли, съемки шли полным ходом. Вадим, узнав о Наташиной беременности, так обрадовался, что забыл свои прежние обиды и радовался тому, что жена в Москве, что у нее хороший врач и что рядом находится Бэлла Львовна, на которую можно всегда и во всем положиться – и за детьми присмотрит, и по хозяйству поможет.

Иринка тоже как будто притихла, и, хотя училась по-прежнему плоховато, исходящего от нее запаха спиртного и табака Наташа не чувствовала. Девочка стала больше времени проводить дома, с удовольствием занималась малышами, гуляла с ними, играла, учила Алешу считать, а Сашу – читать. С токсикозом Наташа благополучно справилась, с седьмого месяца беременности она уже чувствовала себя совсем хорошо, роды ожидались в начале мая, и ее то и дело охватывало радостное ощущение того, что черная полоса закончилась и все самое трудное позади.

После трехмесячного автономного плавания Вадим получил отпуск и, как Наташа и обещала сыновьям, приехал в Москву как раз к Восьмому марта. Было устроено шумное застолье, пришли Инна с Григорием и двое товарищей Вадима, один с женой, другой – с незамужней сестрой, специально для которой Гольдманы, предварительно посоветовавшись с Наташей, привели холостого хирурга Андрея Константиновича. И конечно же, за столом присутствовали Бэлла Львовна и Иринка. Полину Михайловну тоже позвали – соседка все-таки, Иринкина бабушка, – но та очень вовремя заснула и не пришла.

Иринка давно уже вновь набрала потерянные во время болезни килограммы и обрела прежний цвет лица. Ее персиковые щечки излучали теплый свет, а темные большие глаза опасно поблескивали, особенно когда она бросала взгляд на хирурга, весело ухаживающего за приглашенной для него дамой.

– Андрей Константинович, а пойдемте танцевать! – заявила девочка, обращаясь к доктору через весь стол.

Хирург смешался, растерянно поглядел на сидящую рядом с ним молодую женщину, но положение спас ее брат:

– И это правильно! Сестренка, пошли потанцуем.

После первого танца последовал второй, потом третий, а Ира все не отпускала от себя Андрея Константиновича, уговаривая станцевать «ну еще один разочек». Это продолжалось до тех пор, пока Наташа не взяла бразды правления в свои руки и не попросила Иру помочь ей на кухне.

– Что ты к нему пристаешь? – сердито выговаривала она соседке, выкладывая из духовки запеченную в фольге баранью ногу. – Он взрослый человек, ему гораздо интереснее общаться с Еленой, чем с тобой. А ты прилипла к нему и не отпускаешь.

– Если бы ему было интересно с ней, так он бы с ней и общался, – отпарировала Ира. – А он вместо этого со мной танцевал. Значит, ему со мной больше нравится.

– Ничего-то ты не понимаешь, – вздохнула Наташа. – Андрей Константинович хорошо воспитан и не может отказать даме, если она просит потанцевать с ней. Но это совсем не означает, что эта дама ему нравится. Усвоила, малолетняя куртизанка? И не смей больше его дергать, а то из-за стола выгоню.

– Не выгонишь. – Иринка показала ей язык и скорчила рожицу.

– Почему это не выгоню?

– Потому что ты меня любишь и все мне прощаешь. Скажешь, нет?

– И да, и нет. Я тебя, дуреху, действительно люблю, но насчет того, чтобы все тебе прощать, тут ты сильно заблуждаешься. Забыла уже, как под замком у меня три дня просидела? Снова хочешь попробовать?

Ира надулась, молча взяла большое блюдо с мясом и выложенным по краям отварным картофелем и понесла его в комнату. До конца застолья она не проронила ни слова, к Андрею Константиновичу больше ни с какими вопросами не обращалась и вела себя как примерная гимназистка. Когда гости наконец разошлись, она, все так же храня гордое обиженное молчание, помогла Наташе унести из комнаты и вымыть грязную посуду. Наташа не пыталась ее разговорить, она полагала, что обиды и мелкие конфликты пойдут девчонке только на пользу.

Уже лежа в постели, они с Вадимом обсуждали, как назвать будущего ребенка. Это нужно было решить заранее, ведь в мае Вадима в Москве не будет, и не исключено, что он снова окажется в плавании, а ребенка нужно будет регистрировать.

– Давай, если будет девочка, назовем в честь твоей мамы, – предложила Наташа.

– Зоей? Нет, не годится.

– Почему?

– Это не современно. Ну какая может быть Зоя? Восемьдесят пятый год на дворе. Давай лучше в честь твоей мамы.

– А что, Галя – лучше, по-твоему? Сейчас никто девочек Галями не называет, – возразила Наташа, привычно прикладывая ладони к выпирающему животу, словно пытаясь нащупать ребенка и спросить у него, кто он, мальчик или девочка, и как его зовут.

– А как сейчас называют?

– Ну, например, Катя, Юля, Олеся, Оксана. Остаются и традиционные варианты – Ира, Марина, Наташа, Оля, Лена, Таня, Люда.

– А что? – воодушевился Вадим. – Катя – чудесное имя. Давай Катей назовем.

– У Люськи уже есть Катя. Не хочется повторяться. Они все-таки сестрами будут, хоть и двоюродными.

– Ладно, тогда пусть будет Юля.

– Юля у Инки Гольдман уже есть.

– Ну да, Ира у нас тоже есть, и Наташа есть, и Людмила, Оля, Олеся и Оксана мне принципиально не нравятся, не люблю имена на букву «О». А если Таня?

– Таня? – Наташа задумалась. У Марика жена – Таня. И каждый раз, произнося это имя, она будет вспоминать о нем. И о ней… Нет, только не Таня. – Нет, не пойдет.

– Капризная ты у меня, – рассмеялся Вадим. – Предлагаю компромисс. Пусть будет Оксана, но не в украинском варианте, а в русском. Ксения, Ксюша. Как тебе?

– Здорово, – обрадовалась Наташа. – Ксюша, Ксюшенька. Ксения Воронова. Принимается. Слушай, а если все-таки мальчик?

– Ну, уж если опять мальчик, тогда я предлагаю назвать его Гришкой в честь твоего гинеколога, благодаря которому ты благополучно переносишь уже третью беременность.

– Да ну тебя, – рассмеялась Наташа. – Я серьезно спрашиваю.

– А я серьезно отвечаю. Гриша Гольдман – крестный отец всех моих детей. Неужели ты думаешь, что я не знаю, как ты не хотела рожать Алешку сразу после Сашеньки, как просила дать направление на аборт, а он тебя уговорил оставить ребенка!

– Знаешь?! – ахнула Наташа. – Откуда? Я же тебе не говорила об этом. Неужели Инка продала?

– Ну да, твоя Инка продаст, – усмехнулся Вадим. – Она скорее себе язык откусит. Вы с ней два сапога пара, ничего друг про друга не рассказываете.

– Тогда кто же? Гриша?