1 2 3 4 5 6 7 8 

На этот раз ответ последовал быстрее:

– Получилось, что человек нашел предмет, а потом его потерял.

– Или отдал, подарил, сломал, выбросил за ненадобностью, продал. Вариантов очень много. Суть в том, что все люди и предметы идут своей дорогой и живут собственной жизнью, то встречаясь друг с другом, то расходясь. Вот ты сегодня встретился с прутиком, значит, ваши дороги пересеклись, потом ты его выбросишь или потеряешь, и это будет означать, что ваши дороги разошлись.

– А если не потеряю? Если я его унесу домой и положу под подушку, чтобы он никуда не делся? И он будет лежать там всю жизнь? Это значит, что наши дороги всю жизнь будут вместе?

– Вряд ли, – улыбнулась Инна Ильинична. – У молекул, из которых состоит прутик, другие законы, не такие, как у молекул, из которых состоишь ты сам. Согласно этим законам прутик через некоторое время или высохнет окончательно и превратится в труху, или сгниет. Его дорога уйдет в другую сторону. Он не будет вместе с тобой всю твою жизнь.

– А если я поменяю закон?

– Это невозможно, Андрюшенька. Ты не можешь менять чужую судьбу так, как тебе удобно.

– Почему?

Действительно, почему? Еще полгода назад она была убеждена, что есть законы сосуществования людей в браке, и согласно этим законам жизнь супругов может протекать так-то и так-то, а вот так – не может ни при каких обстоятельствах. Выяснилось, что никаких законов нет, и годами устоявшийся способ сосуществования двух людей может изогнуться немыслимой петлей и выкинуть эдакий кульбитец. Поступок ее мужа изменил судьбу Инны Ильиничны, ее дочери и зятя. Впрочем, откуда ей знать, быть может, как раз такая судьба и была им предначертана, и все закономерно, все так, как там, наверху, и планировалось, а ее муж оказался всего лишь инструментом в руках судьбы, при помощи которого три человека вышли на предназначенную им дорогу.

– Потому что это неправильно, – вздохнула она. – Вот смотри, я приведу тебе пример. Ты – чудесный мальчик, умный, добрый, я к тебе очень хорошо отношусь, и ты мне очень нравишься. Допустим, я захочу, чтобы ты стал моим сыном или внуком. Как ты думаешь, это возможно?

Андрюша посмотрел на нее круглыми от изумления глазенками.

– Вы что, Инна Ильинична? Как же я могу быть вашим сыном или внуком? У меня есть мама, только она умерла. Но я же ее сын все равно. И Сашка ее сын. А Тамара – наша бабушка. У нас с Сашкой не может быть другой мамы и бабушки.

– Правильно. Значит, этот закон я по своей воле изменить не могу. Но допустим, ты мне так нравишься, что я захочу, чтобы ты жил со мной, в моем доме. Это возможно?

– Но я не хочу! – возмутился Андрюша.

– А я хочу, – невозмутимо возразила Инна Ильинична. – Я вот возьму сейчас и заберу тебя к себе. Я сильная, схвачу тебя так, что ты не вырвешься, отнесу к себе в дом и посажу под замок. То есть я сделаю так, как мне хочется, а тебя не спрошу, хочешь ли ты этого. Просто возьму и изменю твою судьбу, потому что захочу, чтобы ты был со мной всю мою жизнь. Это будет правильно?

Андрюша инстинктивно отодвинулся, с опаской глядя на Инну Ильиничну, и та чуть не рассмеялась.

– Я не хочу, – дрожащим голосом произнес мальчик. – Не надо меня забирать и сажать под замок, пожалуйста.

– Я и не собираюсь, – с трудом сохраняя серьезность, ответила она. – Потому что это будет неправильно. Ведь ты согласен, что это неправильно?

– Да, – с облегчением выдохнул он. – Я согласен. Это неправильно. А как же мы с Сашкой? Я хочу, чтобы мы были вместе всю жизнь, я без него скучаю. Получается, неправильно этого хотеть?

– Нет, почему же, хотеть ты можешь, это не запрещается. Но заставлять Сашу быть с тобой, если он сам этого не захочет, будет неправильно. Понимаешь? У Сашеньки своя дорога, и он должен будет по ней пройти, а ты не имеешь права заставлять его идти по твоей дороге. Нельзя никого заставлять – вот главный закон, который надо помнить.

Он еще немножко подумал, протянул руку, ухватился за листик растущего рядом куста малины, потянул, словно собрался оторвать, но остановился и снова повернулся к Инне Ильиничне:

– А если я сейчас листик оторву?

– Зачем?

– Просто так.

– Тогда листик очень скоро засохнет и умрет. А если ты его не оторвешь, он будет жить до осени.

– Но осенью он же все равно умрет, – возразил мальчуган. – Осенью все листья умирают.

– Конечно, – согласилась она, – разница только в том, когда он умрет – через два месяца или прямо сейчас. И еще в том, как он умрет. Если ты его оторвешь, ему будет больно, он ведь живой и все чувствует. А в октябре он умрет постепенно и никакой боли не почувствует. Если тебе его не жалко – отрывай. Только помни, что его судьба – умереть осенью, а ты собираешься эту судьбу изменить, да еще и сделать ему больно. Выбирай.

– Не буду, – он положил руку на коленку, пощупал ладошкой свежую ссадину и непроизвольно поморщился. – А ягодку можно сорвать?

– Можно, – рассмеялась Инна Ильинична.

– А почему листик нельзя, а ягодку можно?

– Потому что ягодки природа придумала специально для того, чтобы люди их срывали и ели. У ягодки судьба такая – быть съеденной.

– А если я ее сорву, она будет моя?

Андрюша снова вернулся к тому, что волновало его на сегодняшний день больше всего. Инна Ильинична мысленно поставила это себе в укор. Ребенка интересуют вопросы собственности, а она уводит обсуждение в совершенно другую плоскость и морочит ему голову всякой заумью о судьбе и предначертании. Конечно, эти вопросы связаны друг с другом, но связь эта слишком сложна и глубока для дошкольника, да и не надо ему всего этого…

– Андрюшенька, деточка моя, – она обняла мальчика и слегка прижала к себе, – не думай об этом, иначе запутаешься. Есть простое правило: твое – это то, что появилось вместе с тобой на свет и умрет тоже вместе с тобой. Например, твоя рука. Она ведь не может жить отдельно от тебя, и ее не было, пока не было тебя, и ее не будет, когда не будет тебя. Понимаешь? Твоя голова, твой мозг и мысли, которые в нем появляются, – они тоже твои. Радость, печаль, удивление, то есть чувства, которые ты испытываешь, – они тоже твои, пока ты еще не родился – их не было, и когда тебя не будет, их не будет тоже. Это все действительно ТВОЕ, – она сделала ударение на последнем слове, – и ты можешь распоряжаться этим, как тебе угодно. У всего остального есть собственная жизнь, собственная дорога, и очень часто эта дорога идет совсем не так, как тебе хотелось бы. У тебя есть любимая игрушка?

– Не-а, – он помотал головой. – У меня есть любимая книжка. Но она же не моя, ее Люба купила на свои деньги, а нам с Сашкой разрешила ее читать.

Вот же эта Люба Филановская! Ну к чему, спрашивается, говорить малышам о деньгах? Чтобы они почувствовали себя бесправными? Дети и без того кругом зависят от взрослых, на все должны испрашивать разрешение или согласие, а тут еще оказывается, что у них нет ничего своего. Любочка, конечно, талантливый педагог, с этим никто не спорит, и за ее успехи в раннем развитии племянников ей впору быть занесенной в Книгу рекордов Гиннесса, но это уж слишком!

– Вот видишь, Люба сделала так, чтобы дорога этой книжки пересеклась с твоей дорогой. Ты получил возможность ее читать и получать от этого удовольствие. А теперь скажи-ка мне, сколько раз ты ее перечитывал?

– Раз двадцать, – Андрюша пожал плечами. – Я не считал. Много раз.

– И она выглядит такой же новенькой, как была, когда Люба принесла ее из магазина?

– Вы что, Инна Ильинична! – фыркнул мальчик. – Она уже почти порвалась совсем, из нее странички выпадают, я их клеем приклеиваю, но из-за этого они плохо переворачиваются.

– Значит, книжка изменилась?

– Ну… да, – согласился он, подумав, и вдруг радостно улыбнулся: – Я понял! Она изменилась, значит, она двигается, она живая, и у нее своя дорога. Когда-нибудь она совсем-совсем порвется, и ее уже нельзя будет читать. Наверное, Люба ее выбросит. А мне будет очень грустно, я, наверное, даже плакать буду. Но я все равно не смогу сделать так, чтобы она снова стала новенькой и вернулась ко мне. Да? Наши с книжкой дороги пересеклись, я ее почитал-почитал, а потом она пошла дальше своей дорогой. Да?

– Да, – кивнула Инна Ильинична. – Именно так все и будет. Ты все правильно понял.

– А с другими предметами тоже так? Со свитером, например? Или с ботинками?

– Точно так же. Ты не можешь полностью повлиять на их судьбу. Ты можешь только радоваться, что ваши дороги в какой-то момент пересеклись и это дало тебе возможность ими пользоваться.

– Значит, это все не мое? Это все само по себе?

– Совершенно верно. И люди сами по себе, и вещи сами по себе.

Снова повисло молчание, Андрюша о чем-то напряженно размышлял, потом поднял на Инну Ильиничну просветленное лицо и произнес слова, смысл которых доктор философских наук Целяева поняла только спустя много лет, когда, будучи в годах весьма преклонных, прочла книгу Андрея Филановского «Забытые истины»:

– Все само по себе. Нет ничего моего. Ну и не надо.

Москва, март 2006 года

Нужно было потерпеть еще полчасика, ну максимум – час, но у Ксении не хватало выдержки на это напряженное ожидание. И зачем она согласилась, ну зачем? Жила себе и жила, ничего не знала, ни о чем не подозревала. Да, ребенок болеет, да, денег не хватает уже давно, да, нищета обрыдла, но ведь она так живет не первый год, и ничего, притерпелась. Главное – Митя с ней, она его любит, а он любит ее. И зачем нужно было соглашаться на эту идиотскую затею с одеванием и появлением у Мити на работе? Зародились сомнения, которые очень быстро перешли в подозрения, и если с сомнениями еще можно было как-то справиться, то подозрения засели в голове, как ржавая спираль, которая скручивается все туже и туже и в любой момент может распрямиться и разнести мозги в клочья. А тут неугомонная подруга Вика выступила с очередной инициативой, и у Ксении не хватило мужества отказаться.

– Я уверена, что никакой любовницы у твоего Мити нет, – убеждала ее энергичная и предприимчивая Вика, – и зря ты паришься. Но поскольку ты никак не можешь успокоиться и напридумывала себе черт-те чего, мы сделаем вот как: я попрошу своего кавалера проследить за Митей, он выяснит, куда твой муж уходит с работы, по каким таким делам, с кем встречается, и ты наконец успокоишься. Это будет несложно, твой Митя моего Толика не знает, так что риска никакого.

– А вдруг окажется, что у него есть любовница? – дрожащим голосом возразила Ксения. – Я не хочу этого знать.

– Да не окажется! Не окажется, вот увидишь. Зато ты будешь уже совсем уверена и перестанешь сушить себе мозги всякими глупостями.

Ксения согласилась, ей очень хотелось получить подтверждение того, что ничего страшного не происходит, и никакой женщины у ее мужа нет и в помине, и с работы он уезжает действительно по делам. Ну нет же, нет никаких оснований для беспокойства! Но накануне, в ресторане, куда они с Викой и ее Толиком зашли перекусить после неудачного посещения завода, подруга настойчиво уговаривала Ксению все проверить. И уговорила.

Около полудня Вика позвонила и сообщила, что Толик уже едет, через час примерно прибудет, если в пробку не попадет, и все обстоятельно доложит. Голос у нее подозрительно вибрировал, и Ксения догадалась, что Вика уже что-то знает.

– Что-то плохое? – робко спросила она.

– Да ничего плохого, успокойся ты! Но интересно ужасно! Толик меня по дороге подхватит, мы вместе приедем, он все расскажет, потом обсудим.

Минут через двадцать после звонка подруги Ксения поняла, что не может усидеть дома. Одела Татку и вместе с девочкой вышла на улицу и стала прохаживаться вдоль дома. Она не то что сидеть – стоять на месте не могла, словно какая-то таинственная сила заставляла ее двигаться: иди, иди вперед, уходи от того, что тебе сейчас скажут, не нужно тебе этого знать.

Машина Толика появилась даже раньше, чем Ксения ожидала. Или для нее время вдруг утратило привычную определенность, и ей казалось, что прошло всего минут пятнадцать, тогда как на самом деле миновало больше часа? Она боялась того, что ей предстоит услышать, а так всегда бывает: когда чего-то ждешь с нетерпением, время тащится медленно, как на несмазанной телеге, а когда чего-то боишься, то к страшному моменту подлетает, как на крыльях. Несправедливо…

Вика выскочила из машины взбудораженная, с горящими глазами. Толик, напротив, был спокоен и даже медлителен, не торопясь выключил двигатель, долго и тщательно пристраивал замок на рулевую колонку. Ксении вдруг захотелось, чтобы он вообще не справился с этой задачей никогда, и они бы стояли вот так, молча, до самого конца света, и не пришлось бы слушать про Митю ничего такого, из-за чего она потом потеряет сон.

Но он справился. Потом обстоятельно и демонстративно дружелюбно здоровался и разговаривал с Таткой, поднимал ее на руки, кружил, подбрасывал и целовал в лобик.

– Ну? – Вика дернула застывшую Ксению за рукав. – Так и будем стоять или все-таки чаем напоишь тружеников частного сыска?

– Да-да, конечно, – спохватилась Ксения. – Пойдемте.

И правда, неудобно как получилось, человек полдня потратил, а она ждет его на улице, словно в дом звать не хочет.

Когда гости разделись, она усадила их в «большой» комнате.

– Анатолий, – сказала она звенящим голосом, – я сейчас сделаю чай и накормлю вас, но, пожалуйста, скажите сразу, что вы узнали. Я больше не могу, я не выдержу…

Наверное, она сильно побледнела и еще, кажется, покачнулась, потому что Толик испуганно вскочил и подхватил ее под руку.

– Я в порядке, – Ксения сделала шаг в сторону и высвободила руку, – только я хочу знать про Митю.

– Твой Митя бросил работу на заводе, – выпалила Вика торжествующим голосом, – у него теперь другая работа и другая зарплата, вот поэтому он тебе и говорил, что скоро у вас будет много денег. Поняла? А ты, дурочка, переживала. Видишь, как все разрешилось?

– Как – бросил завод? А где он теперь?

– Ты сядь, подруга, – посоветовала Вика, – а то на ногах не устоишь. Сейчас ты такое узнаешь – закачаешься! Твой Митя теперь работает в издательстве «Новое знание». Ну, каково?

– Ну и что? – Ксения не поняла, почему она от такой новости должна упасть в обморок. Хотя, конечно, странно: что инженеру делать в издательстве?

– Как это «ну и что»? Ты что, не понимаешь?

– Нет, – призналась она, – не понимаю. Что ему вообще делать в издательстве? Он же не редактор и не корректор. Он обыкновенный инженер.

– Вот именно, что инженер. Он инженером и работает. Издательство занимает целое здание, четыре этажа, и там обязательно должен быть инженер, который следит за зданием в целом, за коммуникациями, лифтами и так далее. Ксюха, – Вика прищурившись посмотрела на подругу, – ты что, в самом деле не догоняешь? Ты поняла, где работает твой муж?

– Ну поняла, – сердито ответила Ксения, – в издательстве.

– «Новое знание», – подсказал Толик.

– Ну да. И что с того?

– А ты знаешь, что это за издательство? Знаешь, кому оно принадлежит?

– Не знаю. Да какая разница-то?

– Большая. Директор издательства – Александр Владимирович Филановский, внук той самой актрисы Тамары Филановской. Ну помнишь, ты мне фотографию показывала? Ты еще сказала, что у Мити своего нашла.

– Ой, господи, – простонала Ксения.

Ноги у нее подогнулись, и она тяжело упала на стул. Что это значит? Митя больше не работает на заводе, он нашел другую работу, более высокооплачиваемую, и скрыл это от нее. Почему? Что плохого в том, что она узнает о новой работе? И разговоры эти про деньги… Не может быть, чтобы инженеру в издательстве платили так много. Больше, чем на госбюджетном предприятии, – это да, но не настолько же больше, чтобы разом решить все проблемы, чтобы купить новую квартиру, обставить ее приличной мебелью и нанять няню для Татки. Ну ладно, пусть без няни, Ксения и сама с ребенком посидит, но все равно выходит ужасно много, столько, сколько обычные инженеры заработать не могут нигде и никогда. Владелец издательства – Филановский, и фотография его бабушки, известной актрисы, спрятана в Митиных вещах. И дочку он назвал Тамарой. Неужели в ее честь? Значит, мужа и в самом деле что-то связывает с этой семьей. Знакомство? Родство? Но почему он об этом не рассказывал? И при чем тут деньги?

«Будет что-то плохое, – отчетливо подумалось Ксении. – Что-то очень плохое. Надо поговорить с Митей, остановить его, пока не стало поздно. Но боже мой, как хочется избавиться от этого жалкого существования! От нищеты этой проклятой, от мутных стекол в окнах, от пятнистого потолка, от стен в ободранных обоях, от липкой истертой клеенки на кухонном столе, от облезлой вытянувшейся одежды, которую я уже не могу носить и в которой выгляжу, как больная обезьяна. Может, не надо ничего выяснять, не надо ни о чем спрашивать, пусть все будет, как Митя придумал, и пусть он достанет денег. А если он и в самом деле задумал что-то плохое? Такое, за что и посадить могут. Его посадят, и я останусь совсем одна с Таткой, и будем мы жить на одну ее пенсию, которой хватит только на то, чтобы заплатить за квартиру, да и то если коммунальные платежи не поднимут. Лекарства у Татки бесплатные, а чем ее кормить? Если Митю посадят, мы просто умрем с голоду. А если не посадят? Если он все-таки достанет деньги и ничего плохого не случится? Господи, господи, помоги мне, вразуми, как поступить, что делать? Разве мы с Таткой виноваты, что живем в стране, которой наплевать на людей? Я могла бы работать, и нам было бы полегче в материальном плане, но разве я виновата, что нашему государству наплевать на детей-инвалидов и оно не думает о том, что с ними должен кто-то сидеть, потому что их нельзя отдавать ни в ясли, ни в детский садик, а некоторых и в обычную школу посылать нельзя. Неужели не понятно, что если ребенок болен и мать вынуждена бросить работу и сидеть дома, то три человека как минимум должны жить на одну зарплату отца, если он вообще есть. А если его нет? Что тогда делать? Пойти и повеситься? Господи милосердный, дай мне знак, научи правильно думать, вразуми меня…»
* * *
Для Наны Ким устраиваемые руководством издательства «Новое знание» корпоративные вечеринки были не развлечением, как для всех прочих сотрудников, а работой. При всей своей любви к подчиненным и готовности потворствовать их слабостям Александр Владимирович Филановский был в то же время необычайно требователен к ним, в том числе и во всем, что касалось их внешнего вида и поведения. На вечеринках все должны были веселиться, с удовольствием поедать все, что предлагалось (надо ли говорить, что меню директор издательства составлял и утверждал самолично, включая в него те закуски и блюда, которые ему нравились и которые именно по этой причине должны нравиться всем окружающим), много пить (а иначе что это за праздник?), но при этом сохранять лицо и не напиваться до безобразия. Вот за последним пунктом как раз и полагалось следить службе безопасности. Пьяных Филановский не терпел совершенно, и если кто-то из сотрудников превышал свою норму и начинал вести себя не вполне адекватно или просто плохо себя чувствовал, крайними тут же оказывались сотрудники возглавляемой Наной Ким службы. Недоглядели, не пресекли вовремя, не вывели из помещения клуба и не организовали доставку к месту жительства, допустили, чтобы директор увидел и расстроился. Какой кошмар…

Кроме того, подчиненным Наны следовало следить за тем, чтобы приглашенные почетные гости, не являющиеся сотрудниками издательства, например авторы, журналисты или какие-нибудь депутаты какой-нибудь думы, не потерялись, не скучали и не испытывали недостатка внимания. Нана неоднократно предлагала Филановскому создать нечто вроде протокольного отдела, который всем этим и занимался бы, рассылал приглашения, встречал, водил за ручку и провожал дорогих гостей, а заодно следил бы за днями рождений и прочими значительными «датами» всяческих уважаемых персон и готовил поздравления и подарки, но Александр отмахивался, хотя и обещал подумать. Думал он уже года два, но решения пока так и не принял.

На саму Нану возлагалась обязанность опекать старших членов семьи Филановского, поэтому ровно в семь вечера она стояла у входа в клуб, ожидая, когда подъедет машина, на которой должны прибыть Тамара Леонидовна с сиделкой и Любовь Григорьевна. Андрея и его девушку, как людей без особых претензий, доверялось встретить кому-нибудь из рядовых сотрудников службы безопасности, но бабушка и тетка директора – прерогатива руководства.

Едва машина затормозила перед входом, Нана подлетела к ней, чтобы вместе с сиделкой помочь Тамаре Леонидовне вылезти и дойти до зала, где для нее было приготовлено специальное почетное кресло. Сидевшая впереди, рядом с водителем, Любовь Григорьевна вышла из машины последней, и Нана скорее почувствовала, чем заметила острый недоверчивый и одновременно тревожный взгляд, который бросила на нее тетка Александра. Ну да, все правильно, она дала Нане поручение и просила не говорить об этом ее племянникам, вот и беспокоится, сдержала Нана данное слово или нет. Странно, откуда в ней вдруг появилось это беспокойство? Сколько Нана знала эту женщину – никогда у Любови Григорьевны не зарождалось и тени сомнения в том, что ее указания и просьбы будут выполнены. Конечно, будут. Разве ученики смеют не послушаться учителя? И хотя она давным-давно оставила школьное преподавание и занималась академической наукой, эта уверенность ее так и не покинула. А может быть, и наоборот, подумала Нана, эта уверенность в ней заложена с самого рождения, именно поэтому она так успешно справлялась с самыми трудными классами. Известно, что не слушаются чаще всего как раз тех людей, которые в принципе допускают такую возможность и боятся, что это произойдет. Вот оно и происходит. Как говорится, не каркай, не накликай беду.

Тамара Леонидовна была великолепна. Бог весть какие уколы, массажи и прочие процедуры проделала сиделка, но старая актриса выглядела царственно, и ни тяжелые шаркающие шаги, ни палка в руке не могли затмить ее прямой спины и гордо поднятой головы. Глаза под морщинистыми веками живо блестели и излучали радость и интерес к происходящему.

– Деточка, далеко еще до моего кресла? – спросила она Нану, преодолевая второй марш лестницы.

– Через три ступеньки, – весело ответила Нана. – Уже почти пришли. У вас дивное платье, Тамара Леонидовна.

– Это Сашенька выбирал. У него отменный вкус.

Ну кто бы сомневался. Насчет вкуса Александра Филановского Нана, при всей своей безоглядной любви к нему, могла бы и поспорить, но в том, что бабка и тетка оделись на вечеринку в строгом соответствии с его представлениями о красоте, сомнений быть не могло. Интересно, а у Саши бывают подозрения, что его могут ослушаться? Или у него это наследственное?

Через полчаса Нану, стоявшую метрах в двух от кресла Тамары Леонидовны и зорко следившую за тем, чтобы у бабушки директора все было в порядке, тронул за плечо Филановский.

– Нанусь, ты Андрюху не видела?

– Нет. По-моему, они с Катериной еще не приехали. Во всяком случае, мне не докладывали, что встретили их. Узнать?

– Да, будь добра, – он кивнул кому-то, находящемуся у Наны за спиной, и торопливо бросил: – Иду, иду, секунду.

И мгновенно исчез. Нана связалась с сотрудником, которому поручено было встретить Андрея, но тот сказал, что брат директора пока не приезжал. Нана закрутила головой, пытаясь отыскать глазами Александра, но тот из поля ее зрения исчез. Набрала номер его мобильного, но Филановский на звонок не ответил – наверное, просто не слышит, что телефон звонит, немудрено в таком-то гвалте на фоне оглушительной музыки. Она перехватила проходящую мимо Анну Карловну:

– Анна Карловна, голубушка, я не могу пост оставить, – она выразительно кивнула в сторону кресла, на котором торжественно восседала Тамара Леонидовна, – а мне нужно сказать два слова Александру Владимировичу. Вы не поможете?

– Разумеется, я все передам. Александр Владимирович в соседнем зале, разговаривает с директором клуба, я его только что видела.

Едва Анна Карловна удалилась, Нана увидела, как в зал входит Антон Тодоров, ведя под ручку Веру Борисовну Червоненко, ее любимого тренера. Нана заулыбалась и замахала рукой, Антон махнул в ответ и подвел Веру Борисовну к ней.

– Я уже виделась с Сашей, – радостно заговорила Вера Борисовна. – Хорош. Куда лучше, чем по телевизору. А где Андрюша?

– Пока не приехал. Вера Борисовна, вы хотите походить здесь, потусоваться или предпочитаете со мной постоять? У меня здесь пост по охране старшего поколения, – пошутила Нана, показывая глазами на старую актрису и стоящую около нее Любовь Григорьевну.

– Да ну, Наночка, куда мне тусоваться, я же никого тут не знаю. Если это удобно, я лучше с тобой рядом побуду, а ты мне про всех будешь рассказывать. Вот, например, кто эта дама, к которой твой Антон только что подошел?

– Эта наша тетушка, Любовь Григорьевна.

– Да что ты? – изумилась Вера Борисовна. – Никогда не узнала бы ее, хотя ты мне столько фотографий показывала… И сколько же ей лет?

– Если не ошибаюсь, шестьдесят три. По-моему, шестьдесят четыре еще не исполнилось.

– Выглядит потрясающе, – не то завистливо, не то восхищенно вздохнула тренер. – Есть же бабы, у которых фигура с годами не портится! Не то что у меня. А вон та красотка в красном платье – это, кажется, Сашина жена, да?

– Совершенно верно, – подтвердила Нана, – это Елена.

– Тоже хороша, – удовлетворенно констатировала Вера Борисовна. – Красивая пара получилась. Слушай, а кто эта девушка там, за колонной?

– Где? – Нана прищурилась, напрягая зрение.

– Ну вон же, в черном джемпере! Как она смотрит на Сашину жену! Там что, ревность без конца и края?

Нана наконец поняла, о ком спрашивает Вера Борисовна, и усмехнулась:

– А это, дорогая Вера Борисовна, бывшая Сашина любовница, которая теперь у нас работает. Так что насчет ревности вы точно угадали.

Вера Борисовна покачала головой.

– Ну Сашка, ну Филановский… Совсем обалдел.

Последней реплики Нана, впрочем, не услышала, потому что завибрировал ее мобильник, лежащий в нагрудном кармане строгого «офисного» пиджака.

– Нанусь, – послышался голос Александра, – будь другом, позвони Андрюхе, узнай, что там и как, почему они задерживаются. Может, они в аварию попали, тогда надо будет организовать…

– Да-да, я поняла, – прервала его Нана. – Сейчас позвоню.

Если Андрей с Катериной увязли в ДТП, придется посылать к месту происшествия двух сотрудников с машиной. Один останется выяснять отношения и ждать представителей страховой компании, после чего займется перегонкой автомобиля, в зависимости от степени поврежденности, либо к клубу, либо в сервис, а второй повезет Андрея и Катерину на вечеринку. Будем надеяться, Андрей уже написал и подписал все документы, которые необходимо заполнять лично участнику ДТП, а все остальное сделает служба безопасности, конкретно – Антон Тодоров, специалист по деликатным поручениям, умеющий и имеющий возможность договариваться с милицией любого уровня.

– Мы не приедем, – невозмутимо сообщил Андрей, ответивший на ее звонок, – Кате нездоровится. Так что не ждите нас.

– А что с Катей? – заволновалась Нана.

– Да что-то она не в настроении, квелая какая-то. Голова у нее болит, и вообще…

– Что – вообще, Андрюша?! – взорвалась она. – Саша вас ждет, вас человек на улице встречает, стоит, между прочим, в одном костюме, а сейчас март, а не июнь, если ты не забыл! Неужели нельзя было позвонить брату и предупредить?

– Но я звонил, – ей показалось, что Андрей страшно удивился. – Я звонил Сашке час назад и все объяснил. Катя с утра плохо себя чувствует, и я Сашку еще днем предупредил, что мы вряд ли сможем прийти, я же был сегодня в издательстве и виделся с ним. А потом, уже из дома, перезвонил ему, когда стало понятно, что Катюха точно не поедет. Так что он в курсе. Он что, не сказал тебе? Может, забыл?

– Я… не знаю, – Нана растерялась. – Замотался, наверное. Извини, Андрюша. Я на тебя не по делу наорала.

– Да ничего, бывает. Веселитесь там за нас тоже, ладно?

Черт знает что! Ну и в какое положение ее поставил Александр Филановский? Она с досадой захлопнула складной телефончик и сунула его в карман. Надо найти Александра и выяснить, что происходит. Звонить бесполезно, он все равно звонка не слышит. Просто удивительно, как он ухитряется так обращаться с телефоном, что до него невозможно дозвониться как раз тогда, когда он срочно нужен.

– Что случилось? – спросила Вера Борисовна, вероятно заметив, что Нана разозлилась не на шутку.

– Да у Саши совсем крышу снесло, – сердито ответила она. – Велел мне дозвониться до Андрея, выяснить, почему он до сих пор не приехал, а Андрюша, оказывается, час назад звонил ему и предупредил, что они не приедут. Я как дура Андрею выволочку устраиваю, а он ее, как выяснилось, и не заслужил. Чувствую теперь себя виноватой. И Саша тоже хорош, забыл, что Андрей ему звонил. Бардак какой-то, честное слово!

– Это где бардак? – раздался у нее за правым плечом веселый голос Филановского. – Это кто тут жалуется на жизнь?

Нана резко обернулась и уставилась горящими от негодования глазами прямо в лицо шефу.

– Александр Владимирович, – отчеканила она, – я только что разговаривала с Андреем Владимировичем, и выяснилось, что он звонил вам некоторое время назад и предупредил, что приехать не сможет.

– Ну и что? – несказанно удивился Филановский, причем удивление его было совершенно искренним.

– Как – что? Вы знали, что они с Катей не приедут, зачем же вы заставили меня звонить и выяснять причину их задержки?

– Во-первых, Нанусь, прекрати называть меня на «вы», а то я могу подумать, что ты на меня сердишься, – он обаятельно улыбнулся, притянул Нану к себе и поцеловал в висок, при этом подмигнув Вере Борисовне. – А во-вторых, какое значение имеет, звонил он мне или нет и что при этом говорил? Да, он промямлил что-то насчет того, что Катя, дескать, плохо себя чувствует, но мы-то с тобой понимаем, что это пустые отговорки. Я ему так и сказал. И еще я сказал, что все равно буду его ждать, и пусть он не валяет дурака, а приезжает вместе со своей красавицей. На нашей вечеринке любое недомогание пройдет. Ведь пройдет, правда, Вера Борисовна?

Тренер неопределенно пожала плечами и деликатно отвернулась, хотя Нана точно знала, что Вера Борисовна все поняла. Вчера вечером они долго разговаривали по телефону, и Нана поведала ей давешнюю эпопею с участием Катерины в массовом пересадочно-цветочном забеге и с попыткой Александра уклониться от встречи с девушкой.

Висок, к которому минуту назад прикоснулись губы Филановского, горел и почему-то чесался, и Нане смертельно хотелось погладить это место пальцами, но пришлось сдержаться.

– Саша, – заговорила она уже мягче, – может быть, не стоит заставлять Андрея, если он не хочет приезжать? Ну бывает же, что у людей просто нет настроения.

– Что значит – нет настроения? – Филановский приподнял брови. – Нет – так будет. У нас есть нерушимые традиции. На моих корпоративных вечеринках всегда присутствует вся семья. И это правило никогда и никем не нарушалось. И сегодня я не позволю какой-то соплячке его нарушить. Думаешь, я не понимаю, что это Катерина Андрюху накрутила? Обиделась на меня за вчерашнее, вот и дуется теперь, и Андрюху против меня настраивает. А я тебе уже говорил: я никому не позволю встать между мной и братом. Мы с ним связаны вот так, – он поднял перед Наной сцепленные пальцами руки, – и разорвать эту связь я не дам. Понятно? Голову оторву любому, кто попытается. Так что давай, Нанусь, действуй.

– То есть?

– Ну, пошли кого-нибудь из своих ребят, кто понастойчивее, пусть поедут и привезут их. Я сам позвоню Андрюхе, скажу, чтобы не валял дурака. Я его знаю, он человек мягкий и вежливый, не то что я, – Александр рассмеялся и снова приобнял Нану, – уговорить его сесть за руль я по телефону не смогу, а вот когда в дверь позвонит человек и скажет, что машина стоит у подъезда, он не сможет отказаться хотя бы из вежливости: все-таки человек ехал, трудился, время тратил.

Нана посмотрела на часы и скептически покачала головой.

– Саша, уже без четверти восемь. В Москве пробки. Пока Андрея и Катю привезут, будет часов десять, если не больше. Гулять мы будем максимум до полуночи. Имеет ли смысл все это затевать ради двух часов?

Лицо Филановского вмиг стало жестким и недобрым.

– Это имеет смысл даже в том случае, если бы речь шла о десяти минутах, – холодно ответил он. – Андрюха должен знать, что никакой мой праздник невозможен без него. А эта девица должна понять наконец, что ее интересы в сравнении с нашим братством – полный и абсолютный ноль. Особенно если речь идет об интересах меркантильных и подлых. Давай, Нанусь, посылай машину. И предупреди своего бойца, что никакие отговорки не принимаются. Если он не привезет ребят, завтра будет уволен.

– Завтра праздник, Восьмое марта, – напомнила Нана с улыбкой.

– Ну, значит, послезавтра.

И снова лицо его преобразилось до неузнаваемости, глаза засияли добротой и готовностью смеяться и веселиться.

– Вера Борисовна, – он подхватил тренера под руку, – что вам тут стоять? Пойдемте, я познакомлю вас с сотрудниками редакции, по которой у нас идет литература о спорте и здоровом образе жизни. И вообще, нам с вами надо выпить, закусить, потанцевать и поговорить о жизни. Что вы вцепились в Нану? Вы, насколько мне известно, и без того регулярно общаетесь, а со мной вы четверть века не виделись, так уделите мне полчаса. Потом у нас будет торжественная часть, я скажу несколько слов, поздравлю женщин, вручу подарки нашим самым неутомимым труженицам, а заодно и вас публично представлю, чтобы вас все знали и в лицо, и по имени.

– Зачем? – не поняла Вера Борисовна.

– Выдающихся авторов должны знать в издательстве все, включая охрану.

– Но я не автор и совершенно не выдающаяся, – возразила она.

– Вы пока еще не автор, – поправил ее Филановский. – Но это всего лишь вопрос времени. Я уверен, что смогу вас сподвигнуть на написание книги. Мы издадим ее большим тиражом, художники сделают интересную обложку, разработаем хорошую рекламную кампанию…

Александр сел на своего любимого конька и повлек Веру Борисовну в сторону бара с напитками и стола с закусками. Нана вздохнула и посмотрела в другой конец зала, где Антон Тодоров о чем-то разговаривал с Любовью Григорьевной. Придется прервать их беседу. Кого, кроме Тодорова, который, разумеется, в курсе проблемы с Катериной, она могла бы послать с заданием привезти Андрея? Только его, Антона. Умного, тонкого, невозмутимого, умеющего добиваться своего.
* * *
Оставив Веру Борисовну на попечение Наны, Антон подошел к Любови Григорьевне.

– Вы не уделите мне несколько минут? – негромко спросил он, наклонясь к ее уху, чтобы не напрягать голос в попытках перекричать доносящуюся из соседнего зала музыку.

Любовь Григорьевна молча кивнула и медленно пошла в сторону двери, ведущей в холл. Тодоров шел следом. Сделав несколько шагов, она обернулась. Мать, сидя в кресле, о чем-то оживленно разговаривала с заведующей редакцией мемуарной литературы. Сиделка у нее за спиной, держит высокий стакан с каким-то напитком и тарелочку с закусками. Нана стоит неподалеку, наблюдает. Кажется, все в порядке, вполне можно отойти минут на десять. Похоже, мать в хорошем настроении, и есть надежда, что ей не придет в голову начать валять дурака и изображать полоумную.

У самого выхода в холл она остановилась и вопросительно взглянула на Тодорова.

– Может быть, лучше выйдем? – предложил он. – Там потише.

Любовь Григорьевна сделала еще шаг, обернулась и поняла, что с этой позиции ей не видны ни мать, ни сиделка, которая должна была подать знак, если что-то пойдет не так. Она тут же вернулась на прежнее место.

– Извините, Антон, – сухо проговорила она, – мне необходимо видеть Тамару Леонидовну, я не могу оставить ее без присмотра.

– Как скажете. Любовь Григорьевна, я продолжаю работать над вашим поручением.

– И как успехи?

Ей хотелось, чтобы это прозвучало небрежно, словно не очень-то и важен для нее результат.

– Я нашел сына Юрцевича.

Ну слава богу! Сейчас все выяснится, она договорится с Антоном, чтобы он заставил этого подонка прекратить ее шантажировать, он все выполнит, и можно будет забыть об этой прискорбной истории.

– Ну? Что вы молчите, Антон? Он вам объяснил, что означают эти чудовищные письма? Чего он добивается? Чего он хочет от меня? Денег? Услуг?

– Любовь Григорьевна, боюсь, вам это не понравится, но молодой Юрцевич никаких писем вам не писал. Во всяком случае, у меня есть очень большие сомнения.

– Да какие же могут быть сомнения! Вы что, Антон? Конечно, это он их писал. Я совершенно уверена. Наверняка это какой-нибудь нищенствующий неудачник, безработный или больной, узнал когда-то от своего папаши, что у него есть единокровные братья, а теперь, когда отца не стало, решил поживиться. О том, что один из его братьев – состоятельный человек, узнать нетрудно, Сашино имя то и дело мелькает в прессе. Ну? Я угадала? Он нуждается в деньгах?

– Нет, Любовь Григорьевна, он ни в чем не нуждается. У него есть все, что ему нужно. Более того, в последний месяц его вообще не было в Москве, он находился за границей по делам бизнеса. Да он, собственно говоря, до сих пор там.

– Это ничего не значит, – резко бросила Любовь Григорьевна. – Он мог написать эти письма заранее и оставить кому-нибудь поручение класть их в мой почтовый ящик. Да и необязательно вовсе, что он сам писал эти письма. На компьютере кто угодно может написать что угодно.

Она пыталась убедить Тодорова, а заодно и саму себя. Пусть автором писем будет Юрцевич, если уж не старший, то младший, какая разница? В том, что произошло с его отцом, ее собственной вины нет никакой, все это было задумано и осуществлено Тамарой Леонидовной и ее приятелем из КГБ, Любовь Григорьевна даже имени его не знает, так что по поводу двух судимостей Сергея Юрцевича она готова была вступить в любые переговоры, не боясь выйти из них побежденной.

– Разумеется, он мог написать письма заранее и мог оставить кому-то поручение, – согласился Тодоров, – но зачем? Зачем, Любовь Григорьевна? Какой в этом смысл?

– Чтобы получить деньги, – твердо ответила она.

– Какие деньги? Сколько? Ну вы сами подумайте, если у человека собственный бизнес, причем весьма и весьма успешный, он не станет связываться с шантажом ради получения трех-пяти тысяч долларов. Они ему просто не нужны. При его уровне достатка я бы понимал, если бы речь шла о миллионе-другом, но он абсолютно здравый и адекватный человек и понимает, что никакого миллиона с вас получить невозможно, у вас его нет, и взять его негде. Вы не можете попросить у Александра Владимировича миллион долларов просто так, на карманные расходы, не объясняя, зачем они вам нужны. Три тысячи – можете, и даже пять можете, а миллион – нет.

– Откуда вам известно, что он здравый и адекватный? – надменно спросила Любовь Григорьевна. – Вы что, виделись с ним? Вы же сказали, что он сейчас находится за границей.

– Я говорил с ним по телефону.

– И что он вам сказал? Что впервые слышит мое имя? Что фамилия «Филановские» ему не известна? Антон, вот уж не думала, что вы так доверчивы!

– Он сказал, что прекрасно осведомлен о своем родстве с семьей народной артистки Тамары Филановской, но это не имеет для него ни малейшего значения. У него вполне успешная и состоявшаяся жизнь, и он не испытывает никакого желания общаться с единокровными братьями, хотя книгу Андрея Владимировича он прочел, все-таки автор – сын его отца, и книга показалась ему весьма любопытной. Он порадовался, что творческие способности передались от его отца к внебрачному сыну, то есть не пропали втуне, ибо сам Юрцевич-младший считает себя личностью совершенно не творческой, зато способной к бизнесу, умеет делать деньги из ничего, на пустом месте.

– Ну, это у него тоже от папаши, – презрительно фыркнула Любовь Григорьевна, – Сергей имел две судимости за финансовые махинации. Разумеется, письма – дело рук его сыночка, теперь я еще больше уверена. Вы говорите, его нет в Москве? Это все объясняет.

– Что именно?

– То, что в письмах нет никаких требований. Только угроза. И даже не сама угроза, а лишь намек на нее. Если Юрцевича нет в Москве, как он может что-то от меня требовать? А вдруг я соглашусь? Кто же придет за деньгами, если его самого нет? Он пытается меня запугать, вывести из равновесия, а к тому моменту, когда он вернется, я уже буду на грани нервного срыва и на все готова. И тогда ему останется только написать последнее письмо, уже с требованием конкретной суммы и условиями передачи, – и все, дело сделано. Вот в чем состоит его план. Ах, подонок! А кстати, Антон, почему вы так уверены, что он действительно за границей? Вы проверяли? Уверена, что нет. Вы просто разговаривали с ним по телефону, причем наверняка по мобильному, так откуда же вы можете знать, где он на самом деле находится? Вам сказали, что он уехал, и вы поверили, но не проверили. Вы слишком доверчивы, мой дорогой, так нельзя работать. Он сидит где-нибудь здесь, в Москве, и ловко делает вид, что уехал и к письмам никакого отношения не имеет. Он лжет.

– Я не уверен, что вы правы, Любовь Григорьевна, – осторожно возразил Тодоров.

– А я уверена! Я совершенно уверена, – повторила она, чуть сбавив тон. – Дождитесь, когда он появится, и загоните его в угол. Не мне вас учить, вы за это зарплату получаете.

Она уже поверила сама себе, и ей стало немного легче. Ну конечно, это он, сын Юрцевича, шлет ей письма с туманными угрозами. Сидит себе за границей и ждет, когда клиент дозреет. Точно он. Больше некому.
* * *
То, что Александр Филановский пышно именовал «торжественной частью», прошло вовсе не торжественно, а скорее радостно, непринужденно и весело, как всегда бывало на издательских вечеринках. Женщин поздравили, самых лучших – отметили дорогостоящими подарками, послушали выступление трех популярных исполнителей, а также познакомились с людьми, которых директор лично представил собравшимся: с новой сотрудницей отдела рекламы Мариной Савицкой и с будущим автором, заслуженным тренером Верой Борисовной Червоненко.

Уже перевалило за десять вечера, съедено и выпито было немало, и народ разошелся вовсю. К удивлению и облегчению Наны Ким, Тодорову удалось довольно быстро доставить в клуб Андрея и Катю, он хорошо знал Москву и обладал поистине немыслимой ловкостью в деле объезда транспортных пробок какими-то никому не известными проулками и сквозными дворами. Андрей был, как обычно, спокоен и улыбчив, в джинсах и свитере, Катерина же появилась на вечеринке в чем-то вызывающе облегающем и блестящем и с таким напряженным лицом, будто собиралась кинуться в решительный бой. Оставив Андрея возле Тамары Леонидовны и тетушки, девушка направилась в соседний зал, где сотрудники издательства танцевали под живую музыку.

– Андрюша, я отойду, – Нана вопросительно посмотрела на Андрея, словно ожидая разрешения. – Ты побудешь здесь?

– Конечно, – кивнул он, – если что – я тебя позову. Иди, ни о чем не беспокойся.

Она подошла к танцующим и оглядела диспозицию. Александр ловко выделывал замысловатые па в паре со своей женой, Марина Савицкая, новая сотрудница из числа «Сашиных бывших», стояла в сторонке, одинокая и какая-то потерянная, стараясь не смотреть в ту сторону, где ее недавний любовник с сияющей улыбкой обнимал жену, а Катерина, напротив, смотрела на Филановского пристально, в упор. Нана поняла, что девушка выбирает момент, чтобы предложить ему потанцевать. Интересно, как Саша будет выкручиваться? В любом случае ей, Нане, следует быть наготове, чтобы в любой момент кинуться «разруливать» ситуацию, например, отозвать шефа по якобы срочному делу или под любым предлогом увести Катю.

Начался следующий танец, медленный, и Катерина быстро направилась туда, где стояли Александр и Елена, его супруга. Филановский едва успел взять с подноса бокал, даже глотка не сделал, как Катя заговорила с ним. Точно, подумала Нана, приглашает его на танец. Как он сможет отказаться в присутствии жены? Никогда прежде не отказывался, раньше на вечеринках с удовольствием отплясывал с подружками брата, а тут вдруг… Придется ведь как-то потом объяснять Елене свой отказ. Уж проще согласиться. Со своего места Нана видела, как рассмеялась и кивнула Елена, как взяла у мужа бокал, отошла на несколько шагов, остановилась возле столика с пепельницей, закурила, а Катя потащила Александра в самую гущу танцующих. Филановский закрутил головой, будто ища кого-то, и Нана подняла вверх руку с зажатым в ней мобильником, дескать, вот она – я, если надо – я здесь, и срочный неотложный звонок, на который тебе просто жизненно необходимо ответить, тоже наличествует, можешь воспользоваться, если надо. Он заметил ее, кивнул, и на лице его мелькнула благодарная улыбка. Ни о чем подобном они заранее не договаривались, но Нана знала, что они понимают друг друга без слов. На своего руководителя службы безопасности любвеобильный директор издательства всегда мог положиться.

Филановский возник рядом с Наной через минуту, молча взял у нее телефон, приложил к уху, делая вид, что разговаривает с абонентом, на самом деле обращаясь к Нане:

– Спасибо, Нанусь. Ты настоящий друг.

Он торопливо двинулся к выходу из зала, в холл, где потише, что выглядело совершенно естественно: при такой оглушительной музыке никакие телефонные переговоры невозможны. Нана молча шла за ним, спиной чувствуя ненавидящий взгляд, которым провожала их Катерина. Выйдя в холл, Александр уселся на диван и жестом указал Нане на место рядом с собой, мол, присядь. Она послушно села и забрала у него свой телефон.

– Слушай, ну и настырная же девка, – произнес он с каким-то даже удивлением. – Похоже, она ничего не поняла. Я так старался дать ей понять, чтобы не лезла ко мне, а она все равно лезет. Придется поговорить с ней по-мужски.

– По-мужски – это как?

– Откровенно. Называя вещи своими именами. Не хватало еще мне с Андрюхой из-за нее поссориться! Сроду такого не было, чтобы между нами баба встала, а тут – на тебе! Может, посоветуешь что-нибудь?

Нана отрицательно покачала головой.

– Саша, я в таких делах не советчик. Если девочка не понимает деликатного обращения, ей придется все объяснять на словах, тут ты прав. Вопрос только в том, кто эти слова произнесет, ты сам или кто-то другой. Тебе нужен мой совет касательно личности переговорщика?

– Еще чего! – фыркнул Филановский. – Это мое личное дело, и сделать его я должен сам. К тому же ситуация действительно пикантная, и получится некрасиво, если Катерина поймет, что в нее посвящены посторонние.

– Ой, Саня, да твоими стараниями уже половина издательства обо всем знает или по крайней мере догадывается.

– Разве?

– Конечно. Ты вчера так старался, что… Ладно.

Нана вздохнула и махнула рукой.

– Нет уж, договаривай. Что там еще произошло?

– Да ревела белугой твоя Катерина, во всех кабинетах было слышно. И мальчик-компьютерщик, который ее по коридорам водил, все видел: и как она записку читала, и как побелела сначала, потом стала пунцовой, ворвалась в комнату, куда Карловна ее дубленку запихнула, схватила ее, даже не поздоровалась, глазами только сверкала, и помчалась, сметая всех на своем пути. Да, кстати, пока не забыла: Саша, надо наводить порядок с охраной, уже больше нельзя терпеть это разгильдяйство.

– А какая связь между Катей и охраной? Почему это оказалось «кстати»? – не понял Филановский.

– Потому что Катерина прискакала в комнату охраны, проревелась как следует, умылась и сидела у них часа полтора еще, чаи распивала и байки травила. Это что, по-твоему, порядок? Это так и надо? В комнате охраны не должно быть посторонних вообще, там люди с оружием сидят, а у них постоянно кто-то трется. Саша, через месяц у нас заканчивается договор с «Цезарем», и я настоятельно прошу тебя его больше не продлевать. Я найду другое охранное агентство, где дисциплина получше.

– Нанусь, – он примирительно улыбнулся и снова потрепал Нану по руке, но в пылу гнева она этого ухитрилась не заметить, – не гони волну, все будет в порядке. Если тебя это так достает, я поговорю с Борькой. А насчет договора ты погорячилась.

Ну конечно, погорячилась она, как же! Служба безопасности издательства не имеет лицензии на осуществление охранной деятельности, соответственно, и права на ношение оружия нет, поэтому издательство заключило договор с частным охранным агентством, обладающим всеми необходимыми разрешениями и прочими бумажками. Люди из агентства «Цезарь» дежурили в издательстве вместе с подчиненными Наны. На всякий случай. Мало ли что. И террористы есть на свете, и ворье всякое. Кроме того, они осуществляли сопровождение инкассаторов, когда из банка привозили зарплату. Надо ли говорить, что хозяином агентства был какой-то знакомый Александра Филановского, и сколько бы Нана ни жаловалась директору, сколько бы ни писала докладных о нарушениях, ежедневно допускаемых парнями из «Цезаря», Александр только улыбался и просил «не гнать волну». Ссориться с приятелем ему не хотелось. «Цезарь» буквально на ладан дышал, когда Филановский, желая помочь приятелю, велел Нане заключить с ними договор на охранные услуги, и только благодаря этому договору агентство до сих пор как-то существовало. Не перезаключить с ними договор означало бы выкопать могилу фирме и поставить в сложное положение ее владельца, Бориса Родюкова.

– Ты представляешь, – Филановский ловко ускользнул от неприятной темы и снова вернулся к Катерине, – пока мы через толпу пробирались, она уже ухитрилась бюстом к моему локтю прижаться, а как только танцевать начали, так вообще полный караул. Она явно танцпол с постелью перепутала, а меня – с Андрюхой. Нет, надо срочно что-то делать, пока он не просек поляну и не начал ревновать, иначе мы потом сто лет это дерьмо не разгребем.

– А ты не преувеличиваешь? – недоверчиво спросила Нана.

– Насчет Кати?

– Да нет, насчет Кати я не сомневаюсь, тут все видно невооруженным глазом, я специально присмотрелась. Я имею в виду: насчет тебя и Андрея. Может, ты зря беспокоишься?

– Не зря, Нанусь, не зря, – он потрепал ее по руке, в которой все еще был зажат мобильный телефон. Нана вздрогнула, как всегда вздрагивала от его прикосновений, и тут же опасливо глянула на шефа: не заметил ли? Нет, не заметил, обошлось. – Единожды солгавший, кто тебе поверит? До сих пор у Андрюхи никогда не было повода опасаться, что я могу увести у него бабу, потому что я действительно никогда этого не делал. Стоит ему хотя бы один раз что-то заподозрить – и все, хана. Он перестанет знакомить меня со своими подругами, перестанет приходить с ними ко мне в гости, в издательство, на наши мероприятия. Ну, может, не окончательно перестанет, но постарается избегать. Эта трещина будет расширяться и углубляться, и мы оба будем страдать. Мы с ним – одно целое, нас разделять нельзя. Я этого не допущу. Все, решено, я сейчас найду Катерину и скажу, что нам надо серьезно поговорить.

– Что, прямо здесь? – скептически осведомилась Нана.

Мысль о серьезном разговоре в толпе подвыпивших развеселых сотрудников издательства показалась ей смехотворной. Все равно что надеть смокинг с панамкой и пляжными тапочками.

– Нет, конечно, не буду портить праздник. Договорюсь с ней о встрече. В общем, что-нибудь придумаю. Все, Нанусь, – он резким и одновременно легким движением поднялся с обитого кожей диванчика, – я пошел. Кто там с моими?

– Андрей. Я попросила его не отходить, пока я не вернусь.

– Умница! Еще раз спасибо тебе, что выручила. Пропал бы я без тебя, ей-богу. Но ты все-таки посматривай за мной, ладно? А то мало ли что, вдруг мне снова помощь потребуется.

– Ладно, – улыбнулась Нана и поспешила на своей боевой пост.
* * *
Марина Савицкая глаз не спускала с красивой девушки в облегающем блестящем платье, с которой Филановский начал было танцевать. От ее ревнивого взгляда не укрылось ничего, ни движение, которым девушка прижала грудь к его руке, ни то, как она прильнула к Саше.

Да, между ними все кончено, и Марина с этим не спорила. Любовный пыл иссяк, романтическая составляющая потухла, но Саша заявил, что они должны остаться друзьями и она всегда может рассчитывать на его помощь и поддержку, не посторонние, чай, люди. Саша предложил ей работу в своем издательстве и хорошую зарплату, и Марина с радостью согласилась. С радостью – потому что была беременна от Филановского. Срок совсем маленький, еще полно времени на то, чтобы принять решение: делать аборт или рожать. Родить хотелось, но было страшно, что в одиночку она ребенка не поднимет, а если Саша готов помогать – тогда совсем другое дело. А он ведь и в самом деле готов, иначе разве стал бы он брать Марину на работу? Хотел бы навсегда разделаться с ней, чтобы никогда больше не видеть, – так и поступил бы, а он сознательно идет на то, что будет видеть ее каждый день, сталкиваться в коридорах, а то и разговаривать наедине в своем кабинете по каким-нибудь служебным вопросам. Может быть, не все еще потеряно? Может быть, он чувствует, что наступившее охлаждение – явление временное, преходящее, а на самом деле связь между ними так глубока и прочна, что обязательно возродится, вот и не стал отпускать любовницу слишком далеко, приблизил к себе, привязал. Марина готова ждать, и отношения возобновить тоже готова, и не потому вовсе, что продолжает безумно любить Филановского, нет, но потому, что хочет иметь этого ребенка, но боится, что одна не справится. Конечно, мама с папой у нее есть, но это совсем не то же самое, что отец малыша, к тому же весьма состоятельный. Марина Савицкая была, в общем-то, женщиной без излишних иллюзий и о ценах в нынешнем мире осведомлена очень даже неплохо, то есть знала, что почем, в том числе и хорошие продукты, и качественная одежда, и профессиональное здравоохранение, и образование. Вырастить здорового полноценного ребеночка и дать ему нужные знания и профессию – дело ой какое недешевое, одной ей не потянуть, да и для психического формирования малышу необходимо иметь перед глазами образцы не только женского, но и мужского поведения, а значит, нужен отец, пусть и приходящий, но нужен. И время уже подошло, все-таки двадцать восемь ей, надо рожать, пока есть молодость, силы и здоровье, а то ведь неизвестно, как все сложится в дальнейшем. Но если Филановский не собирается помогать ей растить ребенка, то она сделает аборт. Вопрос в том, когда сказать Саше о своей беременности, сейчас или потом, когда примет решение рожать? Если он взял ее на работу, если хочет держать при себе, то это о многом говорит! Дорогого стоит.

И что эта девка к нему прилипла? Прямо не отдерешь! Может, это его новая пассия? Ну дает Филановский, не постеснялся пригласить ее на корпоративную вечеринку, хотя рядом жена стоит. А может, она тоже работает в издательстве? Нет, вряд ли, Марина здесь с самого начала, она видела, что девица явилась намного позже, после торжественной части, и явилась не одна, а в сопровождении Сашиного брата. Хотя кто знает, возможно, это для отвода глаз…

– Ну и как вам трудовой коллектив, в который вы собираетесь влиться?

К ней подошел приятного вида рыжеватый мужчина со стаканом в руке. Держался он вполне уверенно, но наметанным глазом Марина увидела, что выпил он изрядно.

– Пока не разобралась, – она мило улыбнулась. – Может, вы меня просветите? Расскажете, кто есть кто?

Она была не против пообщаться хоть с кем-нибудь, ей было скучно, ведь Марина никого здесь не знала, и никто с ней не разговаривал.

– Тогда начнем с меня, – с готовностью согласился рыжеволосый. – Станислав Янкевич, руковожу отделом продаж. А вы, кажется, Марина?

– Да, – подтвердила она.

– И идете в отдел рекламы, – уточнил Янкевич.

– Совершенно верно.

– А образование у вас?.. – Он сделал выразительную паузу.

Она смешалась.

– Текстильный институт.

– И все? – он удивленно приподнял брови.

– Все.

– В рекламных службах когда-нибудь работали?

– Нет, не приходилось.

– Тогда вам прямая дорога в один из наших клубов, – он пьяно ухмыльнулся. – Вы там придетесь ко двору.

– Клубов? – недоуменно переспросила Марина. – Вы о чем?

– У нас, дорогая Мариночка, есть целый клуб сотрудников, которые ничего не умеют, но зарплату получают исправно. Нет, я ничего не хочу сказать, все они – прекрасные люди, личные друзья шефа или друзья и родственники его друзей и родственников. Делать они ничего не могут, толку от них никакого, но надо же как-то проводить рабочее время, вот они и собираются на чашечку кофе, которая превращается в огро-о-омный котел, в нем кофе много, и сплетен тоже достаточно, варево получается отменное, на целый день хватает. Я понятно излагаю?

Куда уж понятней. Ей стало неприятно и отчего-то даже стыдно. Она не обольщалась на свой счет, и когда Саша сказал, что может взять ее на работу в отдел рекламы, напомнила ему о своем «непрофильном» образовании и отсутствии опыта, но Филановский ее уверил, что рекламному делу люди учатся не в институтах, а на собственном опыте. Она побаивалась, но он был убедителен и настойчив, и эта настойчивость заставила ее согласиться: раз он так хочет, чтобы она работала в издательстве, значит, не все кончено между ними и надежда еще остается. А с работой она как-нибудь освоится, мозги-то есть.

– Вы сказали «клубов», – напомнила Марина, пытаясь увести разговор в менее неприятное русло. – Их несколько?

– О! – Янкевич назидательно поднял указательный палец. – Вы зрите в корень. У нас есть еще один клуб, совсем маленький, всего три человека.

– Самые избранные? – лукаво улыбнулась она. – Лучшие из лучших?

– Точно, – кивнул он. – Избранные самим шефом. Его бывшие любовницы, которых он с завидным постоянством устраивает к нам на работу, когда перестает их трахать.

Ей показалось, что дыхание остановилось, она не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Вот, значит, как дело обстоит… Она-то, дура, думала, что Саша именно к ней так относится, не хочет терять, стремится удержать возле себя, а оказывается, он со всеми так поступает. И ни с кем потом отношений не возобновляет. Значит, нечего надеяться на то, что он станет хорошим отцом для их ребенка и будет помогать его растить. Денег, наверное, даст, но этим все и ограничится. Даже если денег будет много, они не заменят ни участия, ни присутствия, ни отцовской заботы, ни внимания, которые так необходимы детям. Неужели придется расстаться с мечтой о ребенке?

Нет, не может быть, чтобы все было так, как рассказывает этот полупьяный тип! Он много выпил и несет какую-то ахинею. Так не бывает.

– Вы потрясающе осведомлены, – Марине удалось взять себя в руки и продолжать говорить вполне ровно и даже весело, хотя появившуюся в душе горечь она явственно ощущала полынным привкусом на языке. – Может, покажете этих избранных? Интересно посмотреть.

– Да легко!

Он обернулся, разглядывая присутствующих, и указал на красивую стройную женщину лет тридцати пяти, весело хохочущую в обществе еще одной дамы и двух мужчин.

– Вот это наша Танечка, якобы корректор, последний член клуба. Хороша, правда?

– Да, – сдержанно кивнула Марина, – красавица. А еще кто?

– Давайте пройдемся, – предложил Янкевич, – отсюда плохо видно. Я вам всех покажу.

Они медленно прошлись по периметру одного зала, затем перешли в другой, постояли несколько минут в холле. Янкевич держал ее под руку и, склонившись к самому уху, вполголоса комментировал:

– Вот эта дама – мой заместитель, на ней держатся все продажи, она еще в советское время в «Академкниге» работала, знает все книготорговые организации и – главное – все слабые места их руководителей. Никто так не умеет договариваться с ними и продавать наши издания, как она. Вот эта очаровательная пышечка – Светочка, первый член клуба бывших любовниц, ее шеф два года назад самолично выдал замуж и был даже тамадой на свадьбе. Старуха в кресле – бабка шефа, известная в прошлом актриса…

Она покорно шла рядом, опираясь на его руку, и чувствовала, как постепенно немеют ноги. Такое странное ощущение… Пол казался где-то далеко-далеко, и каждый раз, делая шаг, Марина удивлялась, что подошвы туфель соприкасаются с чем-то твердым и она не падает, значит, она все-таки идет, двигается. Наверное, она слишком много выпила, прогуливаясь с новым знакомцем и судорожно хватая с подносов, разносимых официантами, бокалы и стаканы со всеми напитками подряд, не разбирая и тут же выпивая все залпом. Вкуса того, что она пьет, Марина тоже не ощущала, пила только для того, чтобы заставить уйти эту невыносимую, мучительную горечь. А горечь все не уходила, наоборот, становилась густой и вязкой, словно все внутренности пропитаны дегтем. Она самоуверенно полагала, что вполне справилась с завершением (как она верила – временным) романа с Филановским, и не подозревала, что ей будет так больно.

Она очень старалась быть такой, какой ее хотел видел Александр. Здравой, хладнокровной, слегка циничной и всегда веселой. Хотя на самом деле Марина Савицкая таковой и не была вовсе, но ведь она так любила Сашу! И готова была притворяться каждый день, каждую минуту, лишь бы нравиться ему, лишь бы не дать ему повод разочароваться и охладеть к ней. И в тот день, когда он мягко, но без колебаний завел разговор о том, что их сексуально-романтические отношения себя изжили и естественным образом переросли в дружбу и отныне и навсегда дружбой и останутся, она не разрыдалась, не начала кричать, умолять или возмущаться, она приняла его слова именно так, как он и ожидал: спокойно, рассудительно и вполне позитивно. Да, он, безусловно, прав, и теперь надо постараться сохранить все то хорошее, что между ними еще осталось. Она даже улыбалась и, как ни странно, вовремя находила правильные слова и интонации, хотя внутри у нее все заледенело. Ледяной ком мгновенно образовался где-то за грудиной, и от него по всему телу, до самых кончиков пальцев на ногах, медленной тягучей волной разлился мертвящий черный холод. Марине показалось в тот момент, что у нее ноги отнялись. И только спустя несколько дней, когда ей удалось взять себя в руки и осмыслить предложение Филановского поступить на работу к нему в издательство, холод постепенно начал таять: еще не все потеряно, еще можно все вернуть… Как жаль, что о своей беременности она узнала лишь спустя пару недель после того памятного разговора! Может быть, тогда ситуация сложилась бы иначе. А если сказать об этом Саше сейчас, он может воспринять такое сообщение как наивный шантаж и попытку вернуть любовника. Впрочем, подобного рода рассуждения годились еще полчаса назад, а теперь все не имеет значения, потому что из слов Янкевича недвусмысленно следовало, что ничего вернуть нельзя, и тот факт, что Марина Савицкая будет трудиться в одном здании с Александром Филановским, свидетельствует не о том, что директор издательства все еще питает к ней теплые чувства, а всего лишь о его стремлении по-дружески помочь женщине, которую отныне не собирается содержать. Занять ее работой, чтобы не сидела дома и не жевала обиду, и дать более или менее приличную зарплату, на которую вполне можно жить, если не роскошествовать излишне. Весьма по-джентльменски, но не более того…

– А вы сами-то из каких будете? – имитируя старинный стиль речи, поинтересовался Янкевич. – Из друзей родственников или из родственников друзей?

Она внезапно остановилась и выдернула руку, до того уютно лежавшую на сгибе его локтя.

– А я, – отчетливо и медленно выговорила она, – буду четвертым членом клуба бывших любовниц.

Янкевич протрезвел буквально на глазах, отпрянул от нее, лицо сделалось багровым.

– Простите, – пробормотал он. – Я идиот. Я бог знает что тут наболтал… Простите, Мариночка.

– Ничего, – усмехнулась она, – с каждым может случиться.

Эта натужная усмешка вытянула из Марины Савицкой последние силы. Она отвернулась, разрыдалась и ринулась прочь из зала. Гремела музыка, вихрем кружилось замешанное на винных парах веселье, и никто не обратил на нее ни малейшего внимания.
* * *
Станислав Янкевич растерянно смотрел вслед новой сотруднице, кляня себя самыми выразительными словами, ибо, будучи опытным редактором, обладал обширным словарным запасом. Его меньше всего беспокоило, что он подвел старого друга Филановского, но было страшно жалко эту симпатичную молодую женщину, для которой его неосторожные слова оказались таким ударом. Но он же не знал, что Марина – Сашина любовница! Ему никто не сказал, не предупредил. «А самому в голову не пришло? – буркнул внутренний голос. – Не подумал, что сначала надо о человеке что-нибудь узнать, а уж потом выбалтывать чужие секреты? Или подумал и сделал нарочно, чтобы Сашку подставить? Если уж не свести счеты по-крупному, то хотя бы мелко и гадко напакостить, да?» Мысль показалась Янкевичу неприятной, и он быстро нашел ответ: подумаешь, большой секрет, все равно она узнала бы обо всем, не сейчас – так через неделю, потому что «клуб бывших» никак не скрыть, о нем все издательство знает. Кто же мог предполагать, что она так расстроится? Обычно «бывшие» дамы Филановского подобной чувствительностью не отличались.

Надо срочно еще выпить. Янкевич двинулся в сторону идущего неподалеку официанта с подносом, уставленным полными бокалами с шампанским, и нос к носу столкнулся со Степой Горшковым из отдела кадров. Почему-то захотелось немедленно поделиться переживаниями, что Станислав и осуществил. Горшков был ему симпатичен и – это Янкевич знал точно – всегда мог найти нужные слова, чтобы успокоить собеседника и объяснить ему, что он не так уж и не прав и ничего страшного не произошло. Эдакий доморощенный психотерапевт издательского разлива.

– Ну что ж теперь поделать, – ответил ему Степан, – ты ведь действительно не знал. И потом, ты совершенно прав, Савицкая узнала бы обо всем дня через два-три, если не раньше. В любом случае лучше, что она услышала это от тебя и сейчас, чем ей сказали бы наши «клубные» дамы и при этом смотрели бы на нее и снисходительно улыбались, приглашая войти в их тесный кружок. Теперь у нее есть время морально подготовиться к первому рабочему дню и к встрече с ними, так что в критический момент Савицкая в грязь лицом не ударит. Нет, Слав, правда, не убивайся ты так, все к лучшему получилось.

– Но она так плакала, – неуверенно возразил Янкевич. – Ты представь только, Степа, кругом праздник, все веселятся, пьют, танцуют, а она забилась куда-то в уголок и рыдает. И все из-за меня, мудака. Как подумаю – тошно делается.

– Да не из-за тебя, а из-за шефа. Ты-то тут при чем? Ты, что ли, романы без конца крутишь, а потом девок своих в издательство пристраиваешь?

И почему Горшкову всегда удается быть таким убедительным? Янкевичу стало легче, но он все-таки пробормотал:

– Так ее жалко…

– Ну, раз жалко – давай пойдем найдем ее и поутешаем. Покормим, напоим, потанцуем с ней, караоке попоем, вон видишь – уже аппаратуру налаживают.

Пение под караоке было гвоздем программы на всех издательских вечеринках. Работали в «Новом знании» два человека, которые умели ловко сочинять смешные и злободневные тексты на мелодии популярных песен. Фишка, однако, состояла не в том, чтобы выйти и исполнить новое сочинение, а в том, что исполнять его должны были люди, к сочинению слов непричастные, то есть с текстом заранее не знакомые. Им просто вручалась бумажка со словами и говорилось, на мелодию какой известной песни их полагается положить. Человек выходил к микрофону и начинал петь «с листа»… Тексты были действительно потрясающе смешными, и неподготовленный исполнитель в какой-то момент начинал давиться от хохота и продолжать уже не мог. Сотрудник, назначенный быть рефери, отмечал в собственном экземпляре место, на котором исполнитель «сломался», и к микрофону вызывался следующий конкурсант. В трех попытках побеждал тот, кому удавалось пропеть больше текста, четвертым же номером выходили сами авторы слов и исполняли произведение уже целиком под истерический хохот присутствующих. Обычно таких песен к каждой вечеринке придумывалось три, а то и четыре, так что навеселиться сотрудники издательства успевали досыта. Конкурса «караоке» все ждали с нетерпением, и участвовать в нем готов был каждый, у кого имелась хоть капля музыкального слуха, а зачастую и те, у кого его не было совсем.

Предложение поискать обиженную и расстроенную Марину Станислав Янкевич воспринял с энтузиазмом, он все-таки чувствовал себя виноватым и хотел хоть как-нибудь исправить положение. Вместе с Горшковым они направились в сторону дамской комнаты, подождали, пока оттуда выйдет кто-нибудь из сотрудниц издательства, поинтересовались, нет ли там новенькой, получили отрицательный ответ и направились искать другой туалет, ибо понятно было, что в таком клубе их должно быть несколько. Кроме туалетных комнат они планировали обследовать и другие помещения, тихие и уединенные, где вполне можно было отсидеться, успокоиться и привести себя в порядок. Подходя к одному из таких маленьких уютных зальчиков, они услышали знакомые голоса. Вернее, голос был одним и тем же, и даже интонации одинаковые, но все равно понятно, что беседуют два человека. Братья Филановские.

Янкевич инстинктивно придержал Горшкова за руку. Степан усмехнулся и на цыпочках двинулся дальше. Он что, собирается подслушивать? Станислава в первый момент передернуло, но в следующую секунду им овладело какое-то мстительное, нездоровое любопытство, и он, стараясь не производить лишнего шума, последовал за Горшковым.

– Что-то я плохо понимаю, с какого бодуна тебя это интересует? Тебе не все равно?

Янкевич попытался сообразить, кто из братьев задал вопрос. Александр? Или Андрей? Наверное, близкие хорошо различают эти два голоса, но Станиславу они казались совершенно идентичными. Ладно, дальше разберемся, решил он.

– Не все равно. Ты мне ответь, ты собираешься на ней жениться? Или так просто, дурака валяешь?

Жениться? Но ведь Александр женат. Значит, такой вопрос мог быть адресован только Андрею. Ну вот, теперь проще следить за разговором.

– Я тебе отвечу, Саня, но только если ты объяснишь мне, какая тебе разница, женюсь я на Кате или нет.

– Это что, ты мне условия ставишь? – Послышался смешок. – Андрюха, ты зарываешься. Не забывай, кто из нас старше.

– Да подумаешь, на несколько минут всего, – в голосе Андрея легко можно было услышать добрую улыбку.

– Эти несколько минут, между прочим, в некоторых странах являются решающими в определении первородства и, соответственно, права наследования, так что даже среди близнецов есть старшие и младшие. Ты давай-ка не увиливай. Я тебе вопрос задал.

– Нет.

– Что – нет? Отвечать не будешь?

– Да я тебе ответил. Нет, я не собираюсь жениться на Катерине. Ты меня для чего сюда затащил? Чтобы об этом спросить?

– Не только. Я считаю, что тебе нужно с ней расстаться.

– Это еще почему? – удивленно спросил Андрей.

– Так будет лучше.

– Для кого?

– Для всех. В первую очередь – для тебя. И для меня тоже. И Катерине будет лучше, она сможет найти себе мужа, пока еще молоденькая, а не тратить время на тебя без всякой надежды на семейный статус. Ну что ты девке голову морочишь? Ей замуж надо выходить, жизнь свою устраивать.

– Интересно ты рассуждаешь… Я даже готов согласиться с тобой. А может, мне самому на ней жениться, а?

– Она тебе не пара. Брось ее, Андрюха, вот тебе мой совет. И ее не мучай, и сам на нее время не трать. Она тебе совершенно не подходит, – решительно произнес Александр. – Тебе нужна совсем другая женщина.

– И ты, конечно же, знаешь, какая именно, – усмехнулся младший брат. – Санек, ты так усиленно агитируешь меня бросить Катю, что у меня зародилась некая мысль: уж не собираешься ли ты ее подобрать? Ну чего ты крутишь? Она тебе нравится? Ты нравишься ей? У вас что-то складывается? Так ты скажи прямо, не крути. Я спокойно отпущу ее и буду радоваться за вас обоих. К чему этот цирк-то разводить?

Горшков при этих словах повернулся к Станиславу и скорчил выразительную мину: дескать, вот что значит истинно братская любовь, даже бабу свою отдать не жалко, лишь бы братишке было хорошо.

– Это не цирк, – с металлом в голосе ответил Александр. – Я хочу, чтобы вы расстались. Ты должен ее бросить. Я не хочу, чтобы она продолжала с тобой жить. Она не должна больше появляться ни на Тверской, ни в издательстве. Она вообще не должна иметь отношения к нашей семье.

– Да что случилось, Саня? Она чем-то тебя обидела? Может, Любу, Тамару? Что-то не так сделала, не так сказала? Ты можешь объяснить по-человечески?

– По-человечески – не могу. Могу только так, как считаю нужным. Катерина являет собой прямую угрозу отношениям внутри нашей семьи. Она недостойна тебя, глупа и корыстна, и тебе лучше от нее избавиться. Иначе мы с тобой поссоримся.

– Так, – вздохнул Андрей. – Кое-что начинает проясняться. То-то она так не хотела ехать сюда, уже со вчерашнего вечера начала говорить, что у нее нет настроения и лучше бы ей побыть дома. Между вами кошка какая-то пробежала, причем как раз вчера, когда она была в издательстве, с цветочками вашими возилась. И что у вас произошло? Из-за чего вы поцапались?

Возникла пауза, во время которой Горшков снова повернулся к Янкевичу и выразительно приподнял одну бровь, будто говорил: вот сейчас начнется самое интересное. Станислава стала одолевать неловкость, ну что за идиотизм – стоять и подслушивать разговор шефа с братом, очень личный разговор, не имеющий отношения к служебным делам. Он легко мог бы представить себе ситуацию, когда такого рода подслушивание не вызвало бы у него отторжения, например, если в издательстве планируется реорганизация, но никто ничего конкретного о планах руководства не знает, и все нервничают: кого сократят, кого оставят, каким службам будут увеличивать штаты и зарплату, кому какие функции передадут и все в таком духе. Тогда – да, тогда возможность получить хоть какую-то информацию, пусть и таким сомнительным способом, может побудить человека поступиться некоторыми принципами. Но сейчас, когда братья выясняют сугубо интимные вещи? Нет, нехорошо как-то получается. Янкевич понимал, что нужно развернуться и уйти. Если Степану интересно – пусть остается и слушает дальше, а он, Станислав, должен уйти отсюда, если хочет сохранить остатки уважения к самому себе. И в то же время понимал, что уйти не может. Не хочет. Он хочет остаться и еще послушать, как Александр Филановский навязывает собственную волю родному брату. Половина женщин в издательстве ходит в одежде, навязанной вкусом директора, даже если она им не нравится или совершенно не идет. Сам Янкевич живет в квартире, отремонтированной и оформленной в соответствии со вкусом шефа, и они с женой постоянно раздражаются, потому что жить в этой обстановке невозможно. А вот Филановскому понравилось, он специально приезжал посмотреть, как «его» дизайнеру удалось обновить их квартиру, и Станислав с женой Светланой мило улыбались, благодарили и наперебой говорили о том, как в их жилище теперь стало замечательно. Он ненавидел свою работу, но боялся потерять материальные блага, этой работой предоставляемые. Он ненавидел Александра за то, что по его милости оказался в подобном положении. Он ненавидел его брата Андрея, потому что Андрей знал, как надо поступить, и говорил об этом со страниц своей книги. И еще Станислав Янкевич ненавидел сам себя за собственную слабость, за то, что не находил в себе душевных сил делать, думать и чувствовать так, как советует Андрей.

Ему было болезненно интересно, как же поведет себя Андрей, который «знает, как надо относиться к ситуации», когда на него начнет давить Александр, который «знает, как должно быть».

– Саня, поскольку ты молчишь, то позволь, я выскажу предположение. Тебе нравится Катерина, и вчера ты попробовал поприставать к ней, воспользовавшись тем, что меня нет рядом. Ну, признайся, было? Молчишь? Ты начал делать ей авансы, а она тебя отшила, вот ты и разозлился. Так дело было или нет?

В голосе Андрея не слышно было ни злости, ни ехидства. Неужели ему действительно все равно? Ну, если и не все равно, то в любом случае он готов радоваться за людей, обретших друг друга и свое личное счастье, даже если за это обретение Андрею придется расплатиться утратой и обидой. Неужели то, что он написал в своей книге, – не пустые слова, а именно те правила, в соответствии с которыми он строит собственную жизнь? До настоящего момента Янкевич был почти уверен, что автор книги «Забытые истины» изрядно лицемерит, а теперь что-то засомневался.

– Это тебе Катя так сказала? – А вот Александр свою злость и не пытается скрыть.

– Ну, впрямую не сказала, но дала понять, что было именно так. Она тебе нравится, и поэтому ты хочешь, чтобы я с ней расстался? Слушай, это просто супер! За всю жизнь ни разу не было, чтобы нам с тобой понравилась одна и та же женщина. У нас же с тобой совершенно разные запросы. И как это Катюхе удалось тебя зацепить? Она вообще не в твоем вкусе.

– Да прекрати ты! – взорвался Александр. – О чем ты говоришь? У меня и в мыслях не было к ней приставать, она мне сто лет не нужна! Повторяю тебе, если ты не понял: она глупая и корыстолюбивая девица, и ей не место рядом с тобой, со мной и вообще со всей нашей семьей. Забудь о ней раз и навсегда. Чтоб я больше ее не видел!

– Ладно, Саня, – послышался шорох, похоже, Андрей встал и сделал шаг в сторону приоткрытой двери, за которой стояли, замерев, Янкевич и Степан. Янкевич скорее почувствовал, нежели увидел, как напрягся Горшков, готовый в любую секунду либо быстро уйти, либо сделать вид, что оказался здесь случайно и буквально только что, полсекунды назад. – Ты всегда знаешь, что и как должно быть, кому и как жить и что делать. Я не считаю, что это правильно, но ты такой, какой есть, и другим не будешь. Я тебя люблю, каким бы ты ни был, ты мой брат, но жить я собираюсь все-таки собственным умом, а не твоим. Если Катюха захочет уйти от меня – ради бога, но бросать ее я пока не собираюсь.

– Ты совершаешь ошибку.

– Это неизвестно. Время покажет.

– Это известно. И я не допущу, чтобы ты эту ошибку совершил.

– Ты не допустишь? Слушай, Санек, неужели тебе не надоело подминать под себя всех окружающих? Ты не устал от собственного диктаторства?

Голос приблизился, и Янкевич понял, что Андрей собрался уходить и вот-вот распахнет дверь. Надо срочно исчезать отсюда. Он поймал взгляд Горшкова, тот слегка кивнул, и они, ступая на цыпочках, двинулись к противоположной двери, ведущей в просторный холл. Только в этот момент Янкевич вдруг с удивлением подумал, что их никто почему-то не застукал за столь неблаговидным занятием. Почему в зал, где они стояли, за столько времени не зашел ни один человек? Удивительно! В клубе полно народу, для вечеринки издательство арендовало три зала, остальные помещения заполнены обычными гостями, их голоса доносятся из примыкающего к помещению холла, а сюда никто так и не заглянул.

– Ладно, Андрюха, ты меня достал. Не понимаешь по-хорошему – придется тебе объяснить…

Это было последнее, что услышал Янкевич. Они тихонько вышли в холл, притворили за собой дверь, и Станислав тут же получил ответ на свой вопрос: на двери сияла табличка из желтого металла с надписью «Private». Приватная зона. Место, куда обычные гости заглядывать не должны. Но Александр Филановский – не обычный гость, а личный и давний знакомый хозяина клуба, посему на него никакие запреты не распространяются, и он может находиться, где захочет. Надо же, и как они не заметили эту табличку, когда входили?

– Как ты думаешь, что шеф собрался объяснить? – задумчиво спросил Горшков.

Станислав пожал плечами:

– Не знаю. Да какая разница?

– Разница? – Степан посмотрел на него как-то странно, и Янкевичу стало не по себе. – Разница есть. И очень большая.

– Да брось ты. Пойдем все-таки девушку поищем, а то мы о ней совсем забыли. И конкурс мы, наверное, уже пропустили. Жалко, я послушать хотел.

– Ничего, – усмехнулся Горшков, – не волнуйся, конкурс без шефа не начнут. Все-таки мне страшно интересно, что же такое он брату собрался сказать. Что-то такое между ним и Катериной произошло, это точно. Ты, случайно, не знаешь? Ты ж его друг все-таки.

– Нет, – отрицательно покачал головой Станислав, – я не в курсе.

Он еще хотел добавить, что никакой он Филановскому на самом деле не друг, но передумал.

Еще минут десять они бродили по всем трем этажам клуба, пока не нашли наконец Марину Савицкую, и все эти десять минут Станислава Янкевича не покидало неудобное, назойливо мешающее, как попавший в ботинок мелкий камушек, ощущение напряжения. То ли это напряжение исходило от Степы Горшкова, то ли угнездилось и беспокойно ворочалось в нем самом, Янкевич в тот момент разобраться не сумел.
* * *
Уже два часа ночи, но спать совсем не хочется, возбуждение не отпускает. Вечеринка давно закончилась, Нана проследила, чтобы всех, чье состояние вызывало у нее хотя бы малейшее беспокойство, посадили в машины и увезли по домам, потом вместе с Антоном дважды обошла все помещения клуба, выискивая, не завалялся ли в каком-нибудь тихом уголке кто-нибудь особо сильно напившийся из числа работающих в издательстве, мало ли, они, конечно, следили, но все могло случиться. И только после этого они с Тодоровым облегченно вздохнули и уехали. Антон деликатно спросил, может ли он подняться в квартиру вместе с Наной, и Нана мысленно поблагодарила его за тактичность, хотя с момента отъезда Никиты на сборы Тодоров и без того каждую ночь оставался у нее.

Еще поднимаясь в лифте, она была твердо уверена, что стоит ей переступить порог квартиры и переодеться, как она тут же свалится без сил и через три минуты будет спать как убитая, однако прошло уже добрых полчаса, Нана и переодеться успела, и душ принять, и даже чай зачем-то приготовила, а сна – ни в одном глазу. В голове беспрестанно крутились отдельные эпизоды минувшего вечера, и она критически осмысливала возникающие в памяти картины: все ли в порядке? не просмотрела ли чего, не упустила ли? Вспомнилось внезапно, как Тодоров подошел к Любови Григорьевне, как стояли они у двери и о чем-то разговаривали, и лицо у Филановской было не очень-то довольным. Наверное, это связано с тем поручением, которое она передала через Нану.

– Тоша, а что с нашей тетушкой? – спросила она. – Ты выполнил ее задание?

Тодоров посмотрел на нее внимательно и немного печально.

– Хорошо, что ты спросила, – медленно произнес он. – Я сам хотел поговорить с тобой об этом. Или, может, завтра? Ты, наверное, устала, а разговор может получиться длинным.

– Нет, давай сейчас, – Нана сразу встревожилась. – Там что, проблемы какие-то? У тебя не получается?

– Не получается, – кивнул Антон.

– Не можешь найти этого типа? Он кто? Он действительно отец Саши и Андрея? Или тетушка меня обманула? – Она сыпала вопросами, не дожидаясь ответа. Так бывало всегда, когда Нана волновалась, и эта же манера теперь проявляется у ее сына. Зря она в таких случаях делает Никите замечания, куда ж девать наследственность-то, ее в форточку не выкинешь.

– Тебя она не обманула. – Нана тут же мысленно отметила особенное построение фразы: первым Антон поставил слово «тебя» и сделал на нем акцент. Значит, Любовь Григорьевна Нану Ким не обманула, но обманула кого-то другого. Кого же?

– А тебя?

– Меня – пытается. Видишь ли, нашей тетушке кто-то пишет письма с невнятными угрозами, и она уверена была, что это делает отец ее племянников.

– Да ты что? – Глаза у Наны широко раскрылись и в течение тех полутора десятков минут, пока Антон излагал ей эпопею своих контактов с Любовью Григорьевной, оставались такими круглыми, что трудно было даже заподозрить в ней корейскую кровь.

– Понимаешь, – закончил Тодоров, – отец нашего шефа и его брата, к судьбе которого приложила руку Тамара Леонидовна: она имела контакты с сотрудником КГБ – я проверил это по своим каналам, – и этого человека сажали не без ее участия, – он давно умер, а его законный сын этих писем не писал, но тетушка ни в какую не хочет в это поверить. Ей во что бы то ни стало нужно, чтобы автором писем оказался единокровный брат ее племянников. И я чувствую, что где-то она врет. Или врет, или недоговаривает. И не могу понять почему. Ведь ей же хочется, чтобы я нашел того, кто шлет ей письма, и решил как-то вопрос, ей действительно этого хочется, и в то же время она не дает мне возможности выполнить свое же собственное поручение. Тут есть что-то такое, чего я никак не могу уловить.

– Ничего себе, – она раскачивалась, сидя на диване и держа в руке пустую чашку, чай из которой уже давно выпила, – вот это история! Значит, Саша и Андрюша не знают о том, что с их отцом сотворила их же бабуля! Могу себе представить, что будет, если они узнают… Кошмар!

– Нана, – Тодоров ласково взял ее за руку, словно пытаясь остановить поток эмоций, – можно задать тебе один вопрос?

– Конечно.

– Прошло две недели, даже чуть больше, с тех пор, как ты передала мне конверт от Любови Григорьевны. Я работал, выполнял ее поручение, но ты за это время ни разу не спросила меня, как дела, что за поручение, как я его выполняю. Почему? Тебе не интересно? Или ты получаешь информацию из другого источника?

Она почувствовала, как запылали щеки. Он прав.

– Честно скажу, я периодически напрочь забывала об этом, – призналась она. – Когда тетушка явилась ко мне с конвертом, я уже была с температурой и жуткой головной болью, да ты помнишь, наверное, ты же сам меня в тот день домой отвозил.

– Помню, – кивнул он.

– Ну и стерлось как-то из памяти, а если всплывало, то редко-редко. Ты обиделся?

– Не в этом дело. Ты говоришь – всплывало в памяти редко-редко. Значит, все-таки всплывало. Почему же ты не спросила ни разу? Ведь мы с тобой в последние дни много бываем вместе, каждый вечер, каждое утро. Почему, Нана? Ты знаешь что-то такое, что мне неизвестно?

– Да нет же, – она обняла Тодорова и прижалась щекой к его шее, – я стеснялась.

– Ты – что? – переспросил он изумленно. – Стеснялась?

– Ну да. Не хотела, чтобы это выглядело так, будто я тебя контролирую, не доверяю твоему профессионализму. Я дала тебе задание и могу быть спокойна, оно будет выполнено в те сроки, в какие это возможно, и, когда все будет сделано, ты придешь и сам доложишь, а если я начну тебя дергать каждый день, ты можешь подумать, что я стою у тебя над душой, как у нерадивого работника.

Она говорила совершенно искренне. В романе с подчиненным огромное количество минусов, и один из них состоит в том, что лишний раз ни о чем не спросишь, чтобы не обидеть человека. Почему-то Нане это виделось именно в таком свете: любого подчиненного можно и нужно контролировать, а своего любовника – нельзя. Неловко как-то.

Она преодолела смущение и бросилась в атаку:

– Но ведь и ты за эти две недели ни разу сам не заговорил об этом деле. И я тоже могу спросить: почему?

– Можешь, – согласился он. – И я тебе отвечу. Но сначала еще один вопрос: ты не открывала конверт, который передала Любовь Григорьевна?

– Нет. Мне не до того было. Он был, кажется, заклеен, впрочем, я смутно помню, совсем была плохая. А что? Надо было открыть?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Может быть. Нана, ты помнишь, как принимала меня на работу?

– Господи, – она в изумлении отстранилась от Антона и поставила наконец пустую чашку на стол, – а это-то здесь каким боком?

– И все-таки, – настойчиво проговорил он, – помнишь или нет?

– Конечно, помню.

– И ты помнишь, что я тебя предупредил: я менял имя и фамилию. Показывал тебе все документы, справки. Помнишь?

Она поняла, что для Антона очень важно, чтобы она помнила. Он хотел быть важной частью ее жизни, а не просто товарищем, с которым и ночь провести приятно. Нана постаралась мобилизоваться и быстро восстановить в памяти детали, которые давно выбросила из головы.

– Ну конечно. По рождению ты был Юрцевичем Владимиром Сергеевичем. Я пока еще в своем уме. Твой отец был дважды судимым диссидентом, и после его смерти стали периодически появляться какие-то сомнительные личности, которые рассказывали тебе, что сидели вместе с твоим отцом, и просили материально вспомоществовать. Тебе это надоело, и ты сменил имя, чтобы они не могли тебя найти. Ты проверяешь, насколько хорошо я помню все, что касается тебя? – спросила Нана сердито. – Я не задала тебе ни одного вопроса в связи с тетушкиным заданием, и теперь ты решил, что это проявление равнодушия с моей стороны?

Она слышала себя словно со стороны и безмолвно удивлялась. Ни разу за все время знакомства с Антоном она не вспомнила и не произнесла даже мысленно его настоящую фамилию, словно и не знала ее никогда, и теперь, отвечая на его вопрос, поразилась, до чего легко вспомнилась не только фамилия, но и имя, и обстоятельства, заставившие Антона их изменить. Она вспомнила даже, как выглядели те документы, которые он ей тогда показывал. Оказывается, ее память сохранила так много мелочей, касающихся Тодорова! Неужели она сама себя обманывает, и Антон на самом деле значит для нее гораздо больше, чем она привыкла полагать?

Нана так увлеклась своим неожиданным открытием, что не сразу уловила скрытый смысл слов, которые сама же только что произнесла. Дважды судимый диссидент, имевший сына и умерший несколько лет назад… И почему Антон спросил, заглядывала ли она в конверт? Неужели?..

– Тоша, – тихо и осторожно сказала она, – человек, которого разыскивала Любовь Григорьевна, – твой отец?

– Да, – просто ответил он. – Видишь, как совпало… Папа давно умер, еще в двухтысячном году, так что никаких писем он ей писать не мог. И про себя я знаю, что не посылал ей писем. Значит, их пишет кто-то третий. Но почему-то Любови Григорьевне эта мысль не по душе, она изо всех сил пытается убедить меня в том, что их присылает сын Юрцевича, то есть я. Нана, я не понимаю, как мне вести себя с ней, я совсем запутался. Я не могу сказать ей правду, наврал насчет сына Юрцевича… Черт знает что!

Он встал, прошелся взад-вперед по комнате, сжимая ладонями виски.

– Но кто-то же пишет ей эти странные письма! И я уверен, что Любовь Григорьевна догадывается, а возможно, и прекрасно знает, кто это делает, но почему-то пытается сделать вид, что уверена в причастности младшего Юрцевича, то есть меня. Я ничего не понимаю. Помоги мне, Нана, я один не справляюсь.

– Да чем же я могу помочь, Тоша? Ты – в прошлом сыщик, опер, тебя этому учили, у тебя есть опыт, навыки, специальные знания, источники информации, знакомства, связи, а я-то вообще только в организации безопасности что-то понимаю, да и то немного. Когда меня Саша пригласил на работу в издательство, я была инструктором по физподготовке в частной охранной фирме, это единственное, в чем я более или менее разбираюсь, а до всего остального уже доходила опытным путем. Высшее образование я получала в институте физкультуры, а не в школе милиции, как ты. Какую помощь я могу тебе оказать? Поговорить с тетушкой?

– Расскажи мне о Филановских. Все, что знаешь. Может быть, мне удастся уловить то, о чем так не хочет рассказывать Любовь Григорьевна.

– Тоша, да я почти ничего не знаю, – растерялась она. – Тетушка со мной разговаривает только о природе и погоде, как и со всеми в издательстве.

– Тогда расскажи о братьях, ты же их знаешь с детства. Характеры, привычки, случаи какие-нибудь… ну, я не знаю… Нана, ты пойми, я как в капкане, и мне надо из него выбираться. Тут любые средства хороши, надо все пробовать, авось какое-нибудь да поможет. Если мы с тобой не выясним, кто пишет письма, мы не сможем этого человека обезвредить, а если с Любовью Григорьевной случится неприятность, то крайними окажемся именно мы с тобой. Филановский нам не простит.

Это верно, подумала Нана, Саша за свою семью глотку любому перегрызет, и если, не дай бог, что-то случится, а он потом узнает, что тетка обращалась к Нане Ким за помощью, а Нана не смогла или не захотела ничего сделать… Н-да, перспектива малоприятная.

– Характеры, – задумчиво повторила она вслух. – Ну что ж, характеры. Знаешь, мне кажется, что все человечество делится на охотников, земледельцев и пилигримов. Пилигримов совсем мало, охотников и земледельцев много и примерно поровну. Охотники гоняются за дичью, выслеживают, убивают, съедают и тут же забывают о ней и выходят на новую охоту. Земледельцы осваивают территорию, вспахивают, окультуривают, взращивают урожай, потом осваивают соседнюю территорию, но предыдущую не забрасывают и не забывают, а продолжают о ней заботиться. Они накапливают свои земли, приращивают их. А пилигримы видят только внутреннюю цель, и эта цель – даже не знание чего-то, а понимание. Понимание сути процессов, взаимосвязи вещей и событий. Они ни за чем не охотятся и никакой собственностью не обрастают, они свободны в своих передвижениях и идут только туда, где могут найти еще один ключик к пониманию. Вот спортсмены, например, типичные охотники: завоевал медаль, поставил рекорд – и тут же двинулся вперед, к еще одной медали, еще одному рекорду, достигнутая цель уже не интересна и не важна, интересна и важна цель, пока не достигнутая. Даже среди людей бизнеса часто встречаются охотники. Такие люди пробуют себя в каком-нибудь деле, им интересно, получится у них или нет, начинают заниматься, доводят дело до ума – и все, теряют к нему интерес, продают его и занимаются чем-то совершенно другим. Сашка Филановский – земледелец, только империю свою он строит не в бизнесе, а путем обрастания людьми, которые на него молиться готовы. Даже бывших любовниц от себя далеко не отпускает. А Андрюша – самый настоящий пилигрим. Знаешь, сколько раз Саша предлагал купить ему квартиру побольше, машину получше? Андрей ни в какую не соглашается. Ему ничего не нужно, кроме того, что у него есть. Он ведет свои семинары, пишет лекции, придумывает что-то, копается в собственных и чужих мыслях, создает собственную философию…

Она рассказывала, смотрела на Антона, который сидел рядом и внимательно слушал, и никак не могла отделаться от ощущения иррациональности происходящего. Антон – брат Саши и Андрея. Антон – человек, которого Тамара Леонидовна Филановская фактически лишила не только отца, но и матери, и нормального детства. И никто, кроме самого Антона, а теперь и ее, Наны, об этом не знает. Что чувствовал Антон, работая на Сашу Филановского? О чем думал? О чем переживал? Каково ему было видеть семью Филановских в полном сборе, в любви и согласии, и знать, что сам он был всего этого лишен не без помощи Тамары? Знал ли он с самого первого дня пребывания в издательстве «Новое знание», на кого работает, или догадался намного позже? Каким образом догадался? Почему ничего не сказал Нане? А если знал заранее, то почему устроился на эту работу? Был какой-то особый интерес или простое совпадение? Вот о чем им бы надо сейчас разговаривать, а не о каких-то там охотниках, земледельцах и пилигримах. Но дело есть дело. Антон задал свои вопросы, и сейчас ей нужно постараться ответить на них максимально подробно и четко. Сейчас она – не уставшая женщина, закутавшаяся в теплый уютный халатик и полулежащая на диванчике, прислонив голову к мягкой подушке, а начальник службы безопасности, подчиненный которой оказался в сложном положении. Она – сильный руководитель, а не слабая любовница, и долой эмоции, как во время выступления на соревнованиях. В то же время ее не оставляло ощущение истекающего времени: еще чуть-чуть – и она так и останется для Антона начальницей, останется навсегда, и уже никогда не вернуть ту дружбу, доверие и теплоту, которые она так ценила в их отношениях. Нельзя в такой острый, непростой для него момент не спросить о том, о чем спросить хочется, не задать те вопросы, которых он ждет, потому что это, по большому счету, куда важнее, чем спокойствие и благополучие Любови Филановской, не к ночи будь она помянута. Нельзя цепляться за профессиональный статус, когда Антону – Нана была в этом уверена – нужно человеческое сочувствие и интерес к его собственным переживаниям. Да и ей самой эти его переживания намного важнее и интереснее братьев Филановских.

Антон внимательно слушает, не сводя с нее глаз, и вроде бы все в порядке: все идет так, как надо, но внутренний таймер отсчитывает сотые доли секунд, и неумолимо приближается та точка, миновав которую уже невозможно будет ничего исправить. Как на льду, во время подхода к прыжку: наступает момент, когда нужно прыгать, иначе не прыгнешь вообще, и в лучшем случае получится никому не нужная «бабочка», а в худшем – не получится ничего.

Но вот странное дело: чем дольше Нана рассказывала, тем отчетливее становилось ощущение спадающей пелены, словно с каждым произнесенным словом срывался очередной кусочек прозрачной кисеи, занавешивающей сцену, на которой стоят двое мужчин: Александр Филановский и Антон Тодоров, он же Владимир Юрцевич. Картинка постепенно становится ярче, объемнее, прорисовываются неожиданные детали, и внезапно Нану охватила невыносимая, острая тоска. Боже мой, дура, какая же она дура!

Она остановилась на полуслове, не закончив фразу, приподнялась и взяла Антона за руку.

– Это все ерунда, не имеет никакого значения. Об этом можно поговорить потом. Сейчас важно совсем другое. Тоша, как же ты все это пережил? Тебе было очень трудно? Или ты ничего не знал?

По тому, как изменилось его лицо, как дрогнули губы в благодарной улыбке, Нана с облегчением поняла: она успела. Она вовремя поймала момент, не упустила его, и прыжок получился.

Дальнее Подмосковье, 1982–2000 гг.

Он подходил к дому и чувствовал, что волнуется, как мальчишка перед экзаменом. Ему уже двадцать лет, армию отслужил, а способность надеяться на чудо так и не утратил, хотя никаких особых оснований для такой надежды у него не было. Все два года срочной службы он регулярно писал письма отцу и даже иногда получал ответы, но ничего нового в тех скупых строчках не прочел. Отцовские письма были короткими и формальными, и не было в них той теплоты, которой так не хватало Володе Юрцевичу.

О своем возвращении он, конечно же, предупредил отца, и написал ему заранее, и потом еще телеграмму дал с указанием точной даты прибытия домой, и, свернув на знакомую улицу, изо всех сил напряг зрение: вот сейчас он увидит отца, стоящего на крыльце или даже возле калитки и высматривающего Володю. Они не виделись целый год, с тех самых пор, как Володя приезжал в отпуск, и за этот год отец, наверное, соскучился и понял, как много значит для него сын – единственный родной человек на этом свете. Они побегут друг другу навстречу, обнимутся, и начнется у них жизнь совсем другая, такая, о которой Володя мечтал еще пацаном, еще тогда, когда жил в интернате и ждал отца из тюрьмы.

Но, как ни всматривался, ничего он не увидел. Никто не стоял возле калитки, и крыльцо дома было пустым. Наверное, отец на работе, хотя дело к вечеру, должен был бы уже вернуться… Ступив на участок, Володя осмотрелся: ничего отец не сделал, кусты стоят неухоженные, необрезанные, единственная яблоня поедена жучком, кругом сорняки. В прошлом году, во время отпуска, Володя поправил дверь и починил крыльцо, а покрасить не успел, так за год у отца и до этого руки не дошли. Ничего ему не нужно, ничего не интересно, кроме одного. Ходит на работу, пьет и пишет свои бесконечные письма на тот свет.

Дверь оказалась незапертой, значит, отец все-таки дома.

– Пап! – громко крикнул Володя, снимая в сенях сапоги. – Я приехал! Ты дома?

Тишина. Впрочем, нет, какие-то звуки он уловил, и сразу стало тошно. Отец спал и во сне храпел. Пьяный. Даже в такой день не мог не выпить. А скорее всего, и вовсе позабыл о том, что сын из армии возвращается.

Он прошел в дом босиком, окинул взглядом комнату: отец спит на диване, накрывшись стареньким, протертым чуть ли не до дыр одеяльцем, на столе початая бутылка водки, эмалированная кружка, открытая тетрадь в клеточку и шариковая ручка. Володя заглянул в тетрадь.

«Наденька, любимая моя! Не разговаривал с тобой два дня и уже соскучился…»

Ничего не изменилось. Отец по-прежнему думает только о ней, о той женщине, которую так сильно любил и которая родила ему сыновей. Думает о ней, пишет ей письма. Все эти годы пишет. Их в подполе уже тонна, тетрадок этих с письмами в никуда.

Володя закрыл тетрадь, убрал бутылку, сполоснул и поставил на место кружку, разделся до пояса, умылся с дороги, вскипятил чайник, налил себе чаю, отрезал кусок черного хлеба, тоненько намазал горчицей и слегка присыпал солью и, держа в одной руке чашку, в другой – хлеб, вышел на крыльцо и присел на ступеньку. Как он мечтал все последние месяцы об этой секунде! Вернуться наконец домой и посидеть на крылечке, наслаждаясь тем, что нет больше казармы, приказов и нарядов, и нет режима, и не нужно никуда спешить, и ничего не надо делать, а можно просто сидеть, пить сладкий чай с любимым еще со времен интерната лакомством – черным хлебом с горчицей и солью, дышать теплым после жаркого июньского дня вечерним воздухом, прислонившись голой спиной к балясинам и ощущая кожей ласку нагретого солнцем дерева, и знать, что ночью он будет спать в своей кровати, один в комнате, и проспит столько, сколько захочет, и не будет утром надсадного, с ехидным злорадством, крика: «Рота, подъем!» Уже потом, на следующий день, все станет привычным, словно и не было двух армейских лет, и радость не будет такой острой, как именно в этот первый вечер, и ему хотелось насладиться им полностью, не упустить ни одной секунды, ни одной мелочи, ни одного ощущения. Он так давно готовился мысленно к этому вечеру!

И почти ничего не чувствовал, кроме горечи и разочарования. Он проиграл. Он боролся столько лет – и все напрасно. У него ничего не получилось. И самым счастливым днем его жизни по-прежнему остался тот день, когда отец вернулся из тюрьмы и пришел за ним в интернат. Ровно семь лет назад…
* * *
Ребята в интернате были разные: и те, кто своих родителей никогда не знал, и те, кто их знал и помнил, были и те немногие, в их числе и Володя Юрцевич, кто ждал, когда их заберут. Отца Володи родительских прав не лишали – не за что, вопрос был только в том, когда его освободят. Ну, и еще в том, захочет ли он взять сына, появится ли в интернате или оставит мальчика на попечении государства, сделает вид, что никакого сына у него отродясь не бывало, и станет жить своей жизнью, свободной и бессемейной.

Директор интерната несколько раз писала начальнику колонии, где отбывал наказание Сергей Дмитриевич Юрцевич, спрашивала о сроках освобождения и просила узнать у осужденного, какие у него планы в отношении сына, собирается ли он его забирать или будет писать отказ от ребенка, и, таким образом, Володю можно будет предлагать к усыновлению. Если забирать не будет, то пусть напишет отказ уже сейчас, потому что Володенька – мальчик умный, способный, с хорошим характером и очень симпатичный, и когда приходят будущие усыновители выбирать ребенка, то всегда обращают на него внимание, так что пока еще есть возможность устроить судьбу Володи наилучшим образом. Начальник ИТК всегда отвечал на ее письма и сообщал, что осужденный Юрцевич С.Д. будет освобожден, скорее всего, по окончании срока наказания, ибо ни поведением своим, ни отношением к труду не демонстрирует исправления и перевоспитания и, таким образом, ни условно-досрочному, ни условному освобождению не подлежит. Отказываться от ребенка Юрцевич С.Д. не намерен.

Однако что-то все-таки произошло, то ли амнистию объявили по случаю 65-й годовщины Великого Октября, то ли осужденный Юрцевич С.Д. изменил-таки свое отношение к труду и правилам внутреннего распорядка, то ли адвокат сумел выхлопотать пересмотр дела и снижение срока наказания, то ли прошение о помиловании сыграло свою роль, но из восьми назначенных приговором лет он отсидел семь и был освобожден.

Из тринадцати прожитых на свете лет только три года Володя прожил рядом с отцом. Когда мальчик родился, Юрцевич уже был арестован, когда вернулся, сыну исполнилось три, а когда его посадили во второй раз, Володе было шесть. Вот и считайте.

Год, прошедший после того, как отца снова посадили, Володя помнил смутно. В памяти осталось, что мама все время плакала, иногда целыми днями не разговаривала с ним, молчала и лежала, отвернувшись к стене, пила какие-то таблетки, после которых или становилась радостно-возбужденной, шумной и энергичной, или впадала в транс и сидела неподвижно, мерно покачиваясь на стуле. Однажды она взяла Володю и поехала вместе с ним на улицу Горького, там они зашли во двор какого-то дома и долго сидели, пока мимо не прошла женщина с двумя мальчиками. Мама о чем-то говорила с ней, сначала негромко, и Володе не было слышно, а потом закричала: «Господи, да чем же она его так приворожила?! Она же ему всю жизнь сломала, и мне тоже! И вы… Это все из-за нее и из-за вас, я знаю! Что же вы со своей мамашей нас никак в покое-то не оставите?!» Женщина ответила что-то резкое, повернулась, схватила мальчиков за руки и ушла, а мама долго еще сидела на скамейке и плакала, судорожно прижимая к себе сына.

Потом к ней стали приходить какие-то люди, которых Володя раньше не видел, они вместе с мамой пили вино… А потом мама попала под машину и умерла. Краем уха мальчик слышал, что мама вроде бы была сильно пьяной и еще она будто бы не случайно оказалась под машиной, а сама бросилась. Это случилось в октябре 1976 года, Володя уже пошел в первый класс.

У Юрцевичей не оказалось родственников, которые захотели бы взять осиротевшего ребенка к себе, и его определили в интернат. Он взял с собой несколько любимых игрушек, учебники, тетради и две фотографии – мамину и папину. Он хотел взять такую, чтобы они были вместе, но не нашел ни одной. Шесть следующих лет смотрел на фотографию отца и представлял, как он вернется, как придет за сыном, приведет его домой, в квартиру на улице Расплетина, и как они заживут вместе, папа будет по утрам уходить на работу, Володя – в школу, вечером папа проверит у него уроки, по выходным будут ходить в планетарий, зоопарк или еще куда-нибудь, неважно – куда, важно, что вместе. У них будет семья. Папа очень хороший, добрый, красивый и умный, и Володя будет о нем заботиться и стараться, чтобы отец никогда не пожалел о том, что не оставил сына в интернате. Даже когда мама уже стала не такой, как раньше, и все время плакала и пила таблетки и вино, она постоянно повторяла:

– Сыночек, самое главное в жизни – семья. Ради ее сохранения можно и нужно идти на любые жертвы. На горло себе наступи, но сделай, если это поможет сохранить рядом с собой тех, кого ты любишь.

Володя из этих слов понимал далеко не все, но основное усвоил: самое главное – семья, и ради нее нужно очень стараться. Он готов был стараться и ждал отца. Он будет очень хорошим сыном, станет учиться на одни «пятерки» и будет все-все-все делать по дому, и в магазин ходить, и квартиру убирать, и стирать, и даже гладить научится, и папа сможет им гордиться и никогда больше не бросит. Володя уже годам к девяти научился понимать, что в тюрьму сажают за нехорошие поступки, и папа не бросил их с мамой по своей воле, а его милиция забрала, и срок по суду назначили, но ведь если человек очень-очень дорожит своей семьей и не хочет расставаться с ней, то он и не будет совершать такие поступки, за которые могут посадить. В это Володя Юрцевич свято верил. А еще он верил в то, что его папа – самый чудесный и порядочный, и ничего он на самом деле не делал такого уж нехорошего, его просто так посадили, потому что кто-то на него очень рассердился. Об этом и мама говорила много раз, и не только ему, но и тем людям, с которыми пила вино. И потом, он же своими ушами слышал, как она кричала той женщине с мальчиками, что папу посадили из-за нее и еще из-за какой-то мамаши, ну, что-то в этом роде. Наверное, папа с ними поссорился, и они на него рассердились.

И вот настал день, когда в интернат приехал отец. Он очень изменился за семь лет, проведенных на зоне, постарел, поседел, на лице появились глубокие морщины, недоставало нескольких зубов, но Володя все равно узнал его с первого же взгляда, недаром все эти годы смотрел на фотографию. Счастье тринадцатилетнего подростка было таким огромным, что оно, казалось, никогда не кончится и его хватит теперь на всю оставшуюся жизнь.

Однако хватило его только на тот, самый первый день, когда Володя бежал навстречу отцу по длинному казенному коридору интерната, а потом собирал свой скудный скарб и прощался с друзьями, пока директор у себя в кабинете готовила все необходимые документы. На то, чтобы забрать ребенка, требовались еще какие-то разрешения от органов народного образования и опеки и попечительства, но директриса – добрая тетка! – разрешила Володе уехать с отцом прямо сегодня, а оформление можно и в другой день закончить.

Дорогу от интерната до дома на улице Расплетина Володя мог пройти с закрытыми глазами, он регулярно проделывал этот путь уже лет с десяти, бродил вокруг дома, смотрел на знакомые с рождения окна и мечтал о том, как вернется сюда вместе с папой. Нужно было проехать пять остановок на автобусе, потом сесть в метро и через три остановки перейти на другую линию. Но отец почему-то не вышел из вагона, когда нужно было делать пересадку.

– Разве мы не домой едем? – удивился Володя.

– Домой, – коротко ответил Сергей Дмитриевич.

– Так нам же на пересадку…

– Мы едем на вокзал.

– Зачем? Мы уезжаем?

– Да. Мы едем домой. Теперь наш дом в другом месте.

Тогда Володя Юрцевич впервые услышал о 101-м километре, той невидимой, но весьма ощутимой границе, которая отделяла столичный регион от всего остального мира. Дважды судимые отщепенцы имели право жить где угодно, только не в столице нашей Родины и прилегающих к ней местностях. И все оказалось совсем не так, как рисовалось в мечтах. Не было ни знакомой квартиры, ни любимых с детства чашек с сине-золотым узором, ни совместных походов в кино, зоопарк и планетарий, ни проверки тщательно приготовленных уроков. Был покосившийся деревянный дом с небольшим участком, выделенный колхозом для нового скотника. А какую еще работу могли здесь предложить человеку, имеющему вместо рабочей профессии две судимости, а вместо паспорта – справку об освобождении из ИТК строгого режима? Ладно бы еще был плотником или слесарем, а то – художник! Кому он нужен-то здесь с таким образованием и такой биографией?

Но Володя не собирался расставаться со своей мечтой так легко. Ну и что, что они теперь живут не в Москве, а где-то в деревне? Ну и что, что папа – скотник, а не художник? Разве это важно? Главное – они вместе, отец и сын, самые родные друг другу люди. Не мог он шесть проведенных в интернате лет ожидания и надежд отринуть вот так, одним махом.

Ему повезло, дети из интерната ходили в обычную общеобразовательную школу, и школа эта была очень хорошей, с требовательными высокопрофессиональными учителями, так что в новой школе Володя без малейших усилий сразу стал отличником. Местные ребята несколько раз били его, били жестоко, за то, что городской, и за то, что отличник, и за то, что девчонки сразу обратили внимание на вежливого симпатягу-новичка, однако интернатская жизнь – штука жестокая, и драться Володя Юрцевич умел. Конечно, местных было больше, а он – один, и одержать над ними верх он никак не мог, однако то безудержное отчаяние, с которым он сопротивлялся до последнего, вызывало уважение. От него отстали. Отцу он не жаловался. В первый раз, бредя домой с разбитой губой и рассеченной бровью, пытался придумать, что бы такое сказать, чтобы оправдать свой помятый вид, но отец как будто ничего и не заметил. Во всяком случае, вопросов не задавал. В следующий раз Володя уже и не придумывал ничего, все равно не спросит.

Примерно через два месяца после переезда в деревню отец заявил:

– Сегодня поедем в Москву.

Володя обрадовался: ну вот, все налаживается, папа привык к новому жилью и новой работе, и теперь начнется та самая жизнь, о которой мечталось. В Москве они пойдут в кино или еще куда-нибудь, будут разговаривать и есть мороженое. Почему-то именно купленное родителями мороженое олицетворяло для Володи Юрцевича полнокровную семейную жизнь. Но он снова обманулся.

Они долго ждали автобуса, чтобы доехать по платформы, потом три часа тряслись в электричке. Отец в основном молчал, он вообще мало разговаривал, только когда вышли на привокзальную площадь в Москве – вроде бы немного оживился и даже приобнял сына за плечи. Доехали на метро до станции «Маяковская», потом шли пешком по улице Горького, вышли к памятнику Пушкину, и Володе показалось, что они идут каким-то знакомым маршрутом. Смутно припомнилось, что когда-то давно он точно так же шел с мамой… Вот до этого дома, где большой магазин с такими красивыми витринами, потом под арку и во двор. Или ему только кажется? Улица Горького длинная, домов на ней много, и арок много, и дворов.

Отец медленно прошел вдоль дома, обошел весь двор по периметру и уселся на скамейку, усадив сына рядом с собой. Едва увидев эту скамейку, Володя понял, что она – та самая. Он не узнавал дом, не узнавал деревья, которые за семь лет стали выше и толще, и детская песочница выглядит совсем по-другому, и качели, кажется, не те. А вот скамейка – та, это точно. Они с мамой на ней сидели, и мама так горько плакала!

В этот день Володя узнал о том, что у него есть два брата, близнецы. Отец ничего не скрывал, рассказал ему о женщине, которую любил больше жизни и которая родила ему сыновей и умерла. Она жила вот в этом доме, теперь здесь живут его сыновья, Володины братья, их воспитывают тетя и бабушка.

– Я хочу их увидеть, – сказал Сергей Дмитриевич. – Только один раз.

– Значит, мы для этого приехали? – спросил Володя.

Его знобило, он не понимал, радоваться ему или печалиться. Он вспомнил, как мама кричала на ту женщину с мальчиками, и понял, что это была, наверное, тетя или бабушка. Раз мама кричала на нее, значит, эта женщина – злая, плохая. У него есть братья! А он все эти годы ничего не знал о них. Они же тут, в Москве, и он мог бы, живя в интернате, встречаться с ними по воскресеньям, вместе гулять, играть, ходить в кино. Может быть, он ходил бы к ним в гости. А они знают о нем? Но получается, что папа маму не любил, что ли? Если у него была другая женщина, значит, не любил. Но он же не развелся, не женился на той, другой, значит, наверное, все-таки любил маму… Мысли путались, никак не связывались в логическую конструкцию, наскакивали одна на другую.

– Ты меня с ними познакомишь сегодня, да?

– Нет.

– Почему?

– Они не хотят меня знать, и тебя тоже.

– Почему? – настойчиво спрашивал Володя. – Что мы им сделали плохого?

– Вырастешь – поймешь. Я просто хочу их увидеть.

Почему-то в этот момент Володе вспомнилось, как он обиделся и огорчился, когда отец отказался от предложенной сыном совместной поездки на кладбище, на мамину могилу.

– Я уже был там, как только вернулся, – ответил отец.

– Как же ты нашел могилу? – удивился Володя. – Тебя же не было на похоронах.

– Тетя Рита, мамина подруга, мне показала, она со мной ездила.

– Давай теперь вместе съездим, – настойчиво просил Володя, но отец так и не согласился.

Для Володи эта поездка была особенно важной, он ее вымечтал примерно год назад. Вот папа вернется, заберет его, и они сразу поедут к маме, постоят над могилой, поплачут, обнимутся и так в обнимку и пойдут к выходу, оставляя в прошлом все горести и беды и шагая навстречу новой жизни, полной радости, долгой и счастливой. Вот так как-то это виделось мальчику. Но ничего не вышло.

Значит, к маме вместе с сыном он поехать не захотел, а во двор к чужой тетке потащился, на сыновей посмотреть.

– Как их зовут? – ревниво спросил он.

– Саша и Андрюша.

– Они тебя знают?

– Нет.

– Тогда зачем тебе на них смотреть? Ты даже поговорить с ними не сможешь.

– Вырастешь – поймешь, – повторил отец фразу, которую Володя потом будет слышать очень часто. Так часто, как будет заходить разговор о его братьях и о женщине, которую когда-то любил отец.

Они вынырнули из подъезда внезапно, и отец сразу встрепенулся и схватил Володю за руку.

– Вот они, – одними губами произнес он. – Мои мальчики.

Такой боли и ревности Володя никогда до той поры не знал. В книжках читал про это и не понимал, о чем, собственно, речь, какая такая невыносимая боль в душе? В голове – понятно, и когда зуб болит – тоже понятно, но чтобы душа болела? Оказалось, что зубная боль – ничто по сравнению с тем, что он сейчас испытывал.

Парни были его возраста, но это и понятно, они родились в один год с Володей, на несколько месяцев позже. Рослые, темноволосые, атлетически сложенные, веселые, со спортивными сумками, висящими через плечо, они упруго прошагали метрах в десяти от них, о чем-то увлеченно разговаривая, и скрылись под аркой, ведущей на улицу Горького.

Ни в какое кино отец с сыном не пошли, и мороженого тоже не было. Они вернулись на вокзал, сели в электричку и в полном молчании поехали домой. В вагоне рядом с ними сидел какой-то дядька с транзисторным приемником в руках и с умным видом слушал радиопередачу. В уши Володи то и дело стучали назойливые слова «Уренгой – Помары – Ужгород», которые ему уже оскомину набили, потому что раздавались из всех радиоточек целыми днями. Он с удовольствием поговорил бы с отцом, но тот отвернулся к окну и, кажется, задремал. Мальчик пожалел, что не взял с собой кубик Рубика, сейчас было бы чем заняться. Пришлось развлекать себя самому, и Володя начал вспоминать своих братьев, красивых, веселых, уверенных в себе и в том, что все в их жизни будет просто замечательно. И спортивные сумки у них были замечательные, с тремя полосками, «Адидас». Интересно, настоящие, фирменные, или поддельные? Наверное, настоящие, папа сказал, что у них семья богатая и бабушка – народная артистка, часто за границу ездит на гастроли. Небось оттуда все настоящее привозит. Нудятина про «Уренгой» наконец закончилась, и стали передавать концерт по заявкам. Из транзистора полилась популярная песня в исполнении Софии Ротару, «Меланколия – дульче мелодия», и Володя стал представлять себе, как здорово было бы прийти на танцы в настоящих «адидасовских» кроссовках и пригласить Зойку Веденееву, самую красивую девчонку в классе…

Володя не умел объяснить самому себе происходящее в категориях, понятных тринадцатилетнему подростку, а отец ничего больше объяснять не хотел, и мальчику пришлось обходиться собственной логикой. Папа просто отвык, говорил он себе, в тюрьме, наверное, совсем другая жизнь, и он отвык от того, что у него есть сын, и с ним можно общаться, и ездить куда-то, ну пусть не в Москву, но хотя бы на рыбалку или в райцентр, там клуб есть и кинотеатр. Он переживает из-за того, что ему не разрешили жить в Москве, загнали за 101-й километр и не дают работать художником. Ему нужно время, чтобы оправиться, прийти в себя, и Володя должен набраться терпения и быть хорошим сыном. Все наладится, только нужно очень стараться. Так мама говорила.

Но время шло, и ничего не налаживалось. Отец по-прежнему не обращал на сына внимания и очень мало с ним разговаривал, успехами в учебе не интересовался и даже на родительские собрания в школу не ходил. Зато примерно раз в два месяца ездил в Москву посмотреть на сыновей. Володя с ним не ездил, слишком больно было.

Потом, как-то одновременно, боль утихла, а отец начал выпивать. Произошло это примерно через год после переезда в деревню. Однажды Сергей Дмитриевич здорово напился, упал, разбил лицо. Володя сбегал за фельдшером, потом всю ночь сидел возле постанывающего отца, менял компрессы и примочки, приносил питье с медом и лимоном. Через два дня настало воскресенье, и отец собрался в Москву. По воскресеньям Саша и Андрей выходили со спортивными сумками из дома примерно в одно и то же время, похоже, ездили на тренировки в какую-то секцию, и отец теперь ездил в столицу не наугад, а к точно определенному часу. Если мальчики ехали на тренировку не из дома, то по ее окончании обязательно возвращались домой.

– Ты никуда не поедешь, – строго сказал Володя, критически оглядывая покрытое корками засохшей крови лицо отца. – Тебя задержит первый же милиционер. Ну ты посмотри на себя! Натуральный бомж. А если их тетка выйдет и тебя заметит? Ты говорил, она с тобой знакома. Вдруг она тебя узнает? Испугается еще, милицию вызовет. Тебе это надо?

Сергей Дмитриевич хмуро взглянул в зеркало и тяжело плюхнулся на продавленный, с прорванной обивкой диван.

– Тогда поедешь ты.

– Это зачем?

– Посмотришь на них.

– Чего мне на них смотреть? Я их уже видел, – Володя не мог сдержать злость и говорил грубо.

– Я должен быть уверен, что с ними все в порядке, что они не болеют и вообще… Тебе не понять. Вырастешь – поймешь.

Главное – семья. Наступи себе на горло, но сделай так, как нужно твоим близким и любимым.

– Хорошо, – сцепив зубы, ответил он, – я поеду.

Он добросовестно прождал братьев, убедился, что они бодры и веселы, преодолел, хотя и не без усилий, искушение подойти познакомиться и рассказать им всю правду о том, что у них общий отец, и вернулся домой.

– Ну, как они?

И снова Володю укусила ядовитая боль. Когда он приходит домой, отец молчит и в лучшем случае просто кивает, а то и вовсе не замечает сына, а тут кинулся с вопросом, едва Володя порог переступил.

– Нормально, – сдержанно ответил он. – Здоровы.

– Как они выглядят? – жадно допытывался отец. – Во что были одеты? Рассказывай подробно.

– Да нормально они выглядят, как все. Один в красном свитере и в джинсах, другой в сером свитере и тоже в джинсах.

– В красном – это Саша, – уверенно произнес Сергей Дмитриевич.

– Откуда ты знаешь?

– Он всегда был более активным, энергичным, жизнерадостным. Неудивительно, что он любит красный цвет. Андрюша совсем другой, более спокойный, задумчивый. Ну, что ты молчишь? Рассказывай дальше.

– Да что дальше-то? Ну вышли из подъезда, прошли мимо, вышли на улицу. Вот и все.

– Они разговаривали? Смеялись? Или молчали?

– Не помню, – буркнул Володя.

Он с трудом сдерживал злые слезы обиды и отчаяния. Никогда папа не интересовался им самим так живо и трепетно, как этими парнями, которые его и знать не знают. Получается, что он их любит, а его, Володю, преданно ждавшего его на протяжении долгих интернатских лет, – не любит и вообще не замечает. Ему нужны только эти мальчишки, а Володя совсем не нужен.

С того дня отец снова начал рисовать, только карандашом – на кисти и краски не было денег, и Володя сперва обрадовался: папа становится прежним! Сергей Дмитриевич не показывал сыну свои работы, просто рисовал и складывал в папку, а папку куда-то прятал, но Володя и не пытался искать. Ему неинтересно было, что именно на этих рисунках, какая разница? Главное – папа рисует, он возвращается из страшного холодного небытия, наполненного молчанием и водкой. Спустя какое-то время Володя обнаружил, что отец не только рисует, но и пишет что-то в толстых тетрадках за 44 копейки. Может быть, книгу сочиняет? А что, вполне возможно, бывает же так, вот, например, «Записки серого Волка» Ахто Леви, Володя читал, ему очень понравилось, и про жизнь зэков так здорово написано! Папа тоже напишет книгу, ее напечатают, папа станет известным, может, даже известнее, чем бабушка этих противных мальчишек, которая привозит им из-за границы настоящие фирменные шмотки, и тогда им разрешат вернуться в Москву, и все наладится…

Непонятно, откуда у мальчика, проведшего детство в интернате, появилась такая деликатность, но факт остается фактом: он ни разу не пытался найти ни папку с рисунками, ни тетради, которые отец тоже прятал. Собственно, спрятать-то их особо негде было, только в подполе, и Володя довольно скоро это обнаружил, когда полез туда за квашеной капустой, но ни к рисункам, ни к тетрадям он даже не прикоснулся. Это нельзя. Это чужое.

Отец пил все сильнее, и Володе все чаще приходилось ездить в Москву вместо него. Он привык и к этим поездкам, и к боли, которая стала тупой и ноющей и на которую он почти не обращал внимания. В девятом классе Володю словно подменили, он из отличников превратился в троечника и прогульщика и проводил время в компании, которую в официальных документах именовали «неблагополучными подростками» и «группой повышенного риска». Став взрослым, он впоследствии уже не мог вспомнить, было ли это его сознательным выбором или он действовал интуитивно, но так или иначе дешевое вино, а порой и самогонка, сигареты, заброшенная учеба и регулярные драки были очередной неумелой и, как оказалось, бесплодной попыткой обратить на себя внимание отца. Володя мог прийти домой за полночь и с запахом спиртного, мог утром вообще не пойти в школу и остаться в кровати – никакой реакции со стороны Сергея Дмитриевича не было. Пришел – хорошо, лежишь – лежи. Парень с немыслимой скоростью катился в пропасть, и все могло бы закончиться совсем плохо, если бы в райцентре, куда он с друзьями приехал с намерением сходить на танцы и разобраться с местной шпаной, всю компанию не забрали в милицию.

Толстая тетка – инспектор по делам несовершеннолетних по фамилии Мордасова, которую вся местная пацанва знала в лицо и в своем кругу именовала Мордой, быстро провела профилактическую беседу со всеми задержанными по очереди, оставив Володю Юрцевича напоследок. Он ждал, сидя на жесткой скамье, окрашенной в казенный мутно-шоколадный цвет, и откровенно скучал. Разговора с Мордой не боялся: видел, что ребята выходят из ее кабинетика каждые десять минут, значит, ничего серьезного там не происходит, так, обычная болтология, слушайся родителей и хорошо учись, тогда у тебя есть шанс вырасти настоящим коммунистом и принять участие в построении светлого будущего.

Когда подошла его очередь, спокойно зашел в тесную комнату, заставленную цветами в горшках, чтобы скрыть облезлые стены. Сел, глядя на Мордасову с вызовом и демонстративной надменностью. Та что-то быстро записывала в толстую «амбарную» книгу.

– Сейчас, Володюшка, минутку подожди, – произнесла она неожиданно красивым голосом, не поднимая головы.

Володя вздрогнул. Володюшка! После смерти мамы его так никто ни разу не назвал. Ладно, знаем мы эти штучки, сначала ласковым пряником заманит, а потом как начнет кнутом стегать! Дескать, кто первым драку начал, а кто предложил, а почему, кто кого ударил и все в этом роде. Дальше в ход пойдут угрозы сообщить в школу и на работу родителям, поставить на учет… Известное дело.

Морда закончила свою писанину и «амбарную» книгу почему-то убрала. Она что, не собирается записывать, что проводила с ним беседу, внушала прописные истины, а он клялся и божился, что больше так не будет?

– Ну что, Володюшка, – она грустно посмотрела на него, – допрыгался, соколик? Твои дружки – бог с ними, я про них уж лет пять как все знаю и ничего хорошего от них не жду, но ты-то как поддался на эту дешевку? Ты же такой разумный парень, самостоятельный, из хорошей семьи. Как же тебя угораздило?

– А че такого? – он изобразил тупое недоумение. – Че я сделал-то?

Мордасова вздохнула и горестно покачала головой.

– Я на твой вопрос отвечать не буду. Отвечать на такие вопросы – это себя не уважать. Я сейчас тебе кое-что скажу, а ты просто послушай. Не перебивай, не возмущайся, не вякай ничего, просто послушай. Если захочешь – потом поговорим, не захочешь – домой поедешь. На все твоя воля. Так вот, Володюшка, таких, как твой отец, в нашем районе – пруд пруди, все с судимостями, которых за сто первый километр загнали. Есть среди них и воры, и бандиты, и убийцы, и насильники, всякие есть. Но ты, дружок, не знаешь, что есть люди, для которых совершенное ими преступление – вина и тяжкий грех, а есть такие, для которых оно – несчастье. Такие нечасто встречаются, но бывают. И твой отец – из их числа. Ты, может, думаешь, что если ты в колхозной деревне живешь, а я в райцентре работаю, так я про тебя и твою семью ничего не знаю? Ошибаешься. Я про всех все знаю. Работа у меня такая. Каждый новый человек на заметку попадает, каждый подросток у меня на карандаше. Просто мы до поры до времени не встречаемся, если повода нет. А уж как повод случится, тогда, сам понимаешь… Живется тебе, Володюшка, тяжело. Отец твоим воспитанием совсем не занимается, работает и пьет, пьет и работает, больше ни на что у него ни времени, ни сил не хватает. Знаю, что рисует понемногу, знаю, что пишет что-то. Соседи видели. А сам ты поначалу совсем другим был, я с учителями твоими разговаривала – они нахвалиться не могли, только и разговоров, какой ты умненький, старательный, вежливый и дисциплинированный. И вдруг в одночасье все изменилось. Почему? Что произошло? Любовь неудачная? Нет. Отец другую женщину в дом привел? Тоже нет. Тогда что же? И я знаешь что подумала? Только не перебивай меня, даже если не согласен. Это тебе может в первый момент показаться, что ты не согласен, а ты подумай над моими словами, авось и согласишься, и выводы сделаешь. Ты любишь своего отца и пытаешься добиться, чтобы он тоже тебя любил. Ты хочешь, чтобы он думал о тебе, заботился, переживал за тебя. А он не думает, не заботится и не переживает, правда ведь? В доме хозяин – ты, ты покупаешь продукты, готовишь еду как умеешь, драишь полы, ремонтируешь, если что ремонта требует, руки у тебя хорошие, это все соседи подтверждают. Так что не отец о тебе, а ты о нем заботишься. А тебе хочется, чтобы было наоборот. Тебе хотелось, чтобы он тобой гордился, а он даже на родительские собрания не ходил и не слышал, как тебя учителя хвалят и в пример всему классу ставят. И ты что сделал? Связался с компанией Лешки Белоногова, стал домой приходить среди ночи да выпивший: дескать, пусть отец поволнуется, пусть хоть таким способом начнет о тебе думать и беспокоиться. Учебу вон забросил совсем, в журнале одни тройки да двойки. А отец – ноль внимания. Обидно? – спросила Мордасова и сама себе ответила: – Конечно, обидно. Но только логика твоя – порочная, потому что если ей следовать, то сейчас пьянки и драки, а потом и судимость за хулиганство или, не приведи господь, за убийство. В драке-то всякое может случиться, сам знаешь. На зону пойдешь. Даже если твой отец от этого горя в себя придет и начнет о тебе думать и беспокоиться, тебе-то от этого ни жарко, ни холодно, потому что ты будешь находиться в колонии и отцовской заботы и любви все равно не почувствуешь. Дошло? Твое поведение будет иметь логическое завершение в виде определенного результата, который называется «судимость и срок», но это совсем не тот результат, к которому ты сейчас стремишься. Ты можешь распоряжаться своей жизнью как тебе угодно, жизнь твоя, и делай с ней что хочешь. Как говорится, на все твоя воля. И если ты мне сейчас честно и ответственно подтвердишь, что хочешь на зону, я тебя тут же отпущу и больше ничего говорить не стану. Хочешь – иди, туда у нас каждому дорога открыта. Но если твоя цель все-таки не зона и не судимость, а нормальные отношения с отцом, то мой долг предупредить тебя, что таким гнилым способом ты результата не достигнешь. Тут надо искать другие пути.

– Какие? – машинально спросил Володя и тут же осекся.

Чего она городит? Ее послушать, так получается, что он специально с Белоноговым и его дружками якшается, чтобы папа на него внимание обратил? Да плевать он хотел на это внимание! Сто лет без него прожил – и дальше проживет.

– Какие? – повторила Мордасова Володин вопрос. – Я тебе скажу какие. Ты фильм «Место встречи изменить нельзя» видел?

– Ну а то, – ухмыльнулся Володя. – Кто ж его не видел?

– Тогда назови мне правила Глеба Жеглова. Хотя бы те, которые помнишь.

Оказалось, что Володя не может назвать ни одного и вообще с трудом припоминает, что в фильме шла речь о каких-то правилах.

– Эх ты! – рассмеялась Мордасова. – Ну помнишь, Жеглов учит Шарапова, как надо со свидетелями разговаривать, и объясняет, что для того, чтобы расположить человека к себе, надо с ним разговаривать о том, что ему интересно, а для любого человека интереснее всего – он сам. Спроси, говорит, человека об нем самом – и он твой со всеми потрохами. Ну, вспомнил?

– Вспомнил, – кивнул Володя. – И чего?

– А того, – она почему-то рассердилась. – Вот тебе обидно, что отец ничего у тебя не спрашивает и жизнью твоей не интересуется. А ты о его жизни много знаешь? Ты сам-то его жизнью интересуешься? Ты вот хочешь, чтобы он на тебя внимание обращал, а ты сам-то на него внимание обращаешь?

– А чего его жизнью интересоваться? – грубо ответил он. – И так все ясно. Спит, ест, работает в колхозе, пьет. Все известно.

– Он рисует, – напомнила инспектор. – И пишет. Что? Что он рисует? Что пишет?

– Не знаю, – пожал плечами Володя.

Мордасова откинулась на ветхом стульчике, который под ее массивным телом натужно скрипнул.

– Интересное кино, – протянула она. – Ты что же, рисунков не видел?

– Нет. Папа не показывает.