1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
Легко и спокойно идет акробат.      

       

А если, сорвавшись, фигляр упадет      

И, охнув, закрестится лживый   народ, —      

       

Поэт, проходи с безучастным лицом:      

Ты сам не таким ли живешь ремеслом?      

       

1913,1921      

       * * *      

       

    Обо всем в одних   стихах не скажешь.      

Жизнь идет волшебным, тайным чередом,      

    Точно длинный шарф   кому-то вяжешь,      

Точно ждешь кого-то, не грустя о нем.      

       

    Нижутся задумчивые   петли,      

На крючок посмотришь — все желтеет   кость,      

    И не знаешь, он   придет ли, нет ли,      

И какой он будет, долгожданный гость.      

       

    Утром ли он постучит   в окошко      

Иль стопой неслышной подойдет из тьмы      

    И с улыбкой,   страшною немножко,      

Все распустит разом, что связали мы.      

       

14 декабря 1915      

       * * *      

       

Со слабых век сгоняя смутный сон,      

Живу весь день, тревожим и волнуем,      

И каждый вечер падаю, сражен      

Усталости последним поцелуем.      

       

Но и во сне душе покоя нет:      

Ей снится явь, тревожная, земная,      

И собственный сквозь сон я слышу   бред,      

Дневную жизнь с трудом припоминая.      

       

30 августа 1914      

       * * *      

       

В заботах каждого дня      

Живу, — а душа под спудом      

Каким-то пламенным чудом      

Живет помимо меня.      

       

И часто, спеша к трамваю      

Иль над книгой лицо склоня,      

Вдруг слышу ропот огня —      

И глаза закрываю.      

       

14 декабря 1916 — 7 января 1917      

 Про себя      

       

       

       1      

Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно      

Его назвать перед самим собой,      

Перед людьми ж — подавно: с их обидной      

Душа не примирится похвалой.      

       

И вот — живу, чудесный образ мой      

Скрыв под личиной низкой и ехидной…      

Взгляни, мой друг: по травке золотой      

Ползет паук с отметкой крестовидной,      

       

Пред ним ребенок спрячется за мать,      

И ты сама спешишь его согнать      

Рукой брезгливой с шейки розоватой.      

       

И он бежит от гнева твоего,      

Стыдясь себя, не ведая того,      

Что значит знак его спины мохнатой.      

       

30 ноября 1918      

       

       2      

Нет, ты не прав, я не собой пленен.      

Что доброго в наемнике усталом?      

Своим чудесным, божеским началом,      

Смотря в себя, я сладко потрясен.      

       

Когда в стихах, в отображенье малом      

Мне подлинный мой образ обнажен, —      

Все кажется, что я стою, склонен,      

В вечерний час над водяным зерцалом.      

       

И, чтоб мою к себе приблизить высь,      

Гляжу я в глубь, где звезды занялись.      

Упав туда, спокойно угасает      

       

Нечистый взор моих земных очей,      

Но пламенно оттуда проступает      

Венок из звезд над головой моей.      

       

17 января 1919      

       

Сны      

       

       

Так! наконец-то мы в своих владеньях!      

Одежду — на пол, тело — на кровать.      

Ступай, душа, в безбрежных   сновиденьях      

    Томиться и   страдать!      

       

Дорогой снов, мучительных и смутных,      

Бреди, бреди, несовершенный дух.      

О, как еще ты в проблесках минутных      

    И слеп, и глух!      

       

Еще томясь в моем бессильном теле,      

Сквозь грубый слой земного бытия      

Учись дышать и жить в ином пределе,      

    Где ты — не я;      

       

Где, отрешен от помысла земного,      

Свободен ты… Когда ж в тоске   проснусь,      

Соединимся мы с тобою снова      

    В нерадостный   союз.      

       

День изо дня, в миг пробужденья   трудный,      

Припоминаю я твой вещий сон,      

Смотрю в окно и вижу серый, скудный      

    Мой небосклон,      

       

Все тот же двор, и мглистый, и   суровый,      

И голубей, танцующих на нем…      

Лишь явно мне, что некий отсвет новый      

    Лежит на всем.      

       

17 декабря 1917      

       * * *      

       

О, если б в этот час желанного покоя      

Закрыть глаза, вздохнуть и умереть!      

Ты плакала бы, маленькая Хлоя,      

И на меня боялась бы смотреть.      

       

А я три долгих дня лежал бы на столе,      

Таинственный, спокойный, сокровенный,      

Как золотой ковчег запечатленный,      

Вмещающий всю мудрость о земле.      

       

Сойдясь, мои друзья (невелико число   их!)      

О тайнах тайн вели бы разговор.      

Не внемля им, на розах, на левкоях      

Растерянный ты нежила бы взор.      

       

Так. Резвая — ты мудрости не ценишь.      

И пусть! Зато сквозь смерть услышу,   друг живой,      

Как на груди моей ты робко переменишь      

Мешок со льдом заботливой рукой.      

       

12 марта — 18 декабря 1915      

       * * *      

       

Милые девушки, верьте или не верьте:      

Сердце мое поет только вас и весну.      

Но вот уж давно меня клонит к смерти,      

Как вас под вечер клонит ко сну.      

       

Положивши голову на розовый локоть,      

Дремлете вы, — а там — соловей      

До зари не устанет щелкать и цокать      

О безвыходном трепете жизни своей.      

       

Я бессонно брожу по земле меж вами,      

Я незримо горю на сладком огне,      

Я сладчайшими вам расскажу словами      

Про всё, что уж начало сниться мне.      

       

1912, 5 августа 1916      

 Швея      

       

       

Ночью и днем надо мною упорно,      

Гулко стрекочет швея на машинке.      

К двери привешена в рамочке черной      

Надпись короткая: «Шью по картинке».      

       

Слушая стук над моим изголовьем,      

Друг мои, как часто гадал я без цели:      

Клонишь ты лик свой над трауром   вдовьим      

Иль над матроской из белой фланели?      

       

Вот, я слабею, я меркну, сгораю,      

Но застучишь ты — и в то же   мгновенье,      

Мнится, я к милой земле приникаю,      

Слушаю жизни родное биенье —      

Друг неизвестный! Когда пронесутся      

Мимо души все былые обиды,      

Мертвого слуха не так ли коснутся      

Взмахи кадила, слова панихиды?      

       

3 марта — 30 декабря 1917      

       

На ходу      

       

       

Метель, метель… В перчатке — как   чужая      

    Застывшая рука.      

Не странно ль жить, почти что осязая,      

    Как ты близка?      

       

И все-таки бреду домой с покупкой,      

    И все-таки живу.      

Как прочно всё! Нет, он совсем не   хрупкий,      

    Сон наяву!      

       

Еще томят земные расстоянья,      

    Еще болит рука,      

Но всё ясней, уверенней сознанье,      

    Что ты близка.      

       

7 февраля 1916      

       

Утро      

       

       

Нет, больше не могу смотреть я      

    Туда, в окно!      

О, это горькое предсмертье, —      

    К чему оно?      

       

Во всем одно звучит: «Разлуке      

    Ты обречен!»      

Как нежно в нашем переулке      

    Желтеет клен!      

       

Ни голоса вокруг, ни стука,      

    Все та же даль…      

А все-таки порою жутко,      

    Порою жаль.      

       

16 ноября 1916      

 В Петровском парке      

       

       

Висел он, не качаясь,      

На узком ремешке.      

Свалившаяся шляпа      

Лежала на песке.      

В ладонь впивались ногти      

На стиснутой руке.      

А солнце восходило,      

Стремя к полудню бег,      

И, перед этим солнцем      

Не опуская век,      

Был высоко приподнят      

На воздух человек.      

       

И зорко, зорко, зорко      

Смотрел он на восток.      

Внизу столпились люди      

В притихнувший кружок.      

И был почти невидим      

Тот узкий ремешок.      

       

27 ноября 1916      

       

Смоленский рынок      

       

       

Смоленский рынок      

Перехожу.      

Полет снежинок      

Слежу, слежу.      

При свете дня      

Желтеют свечи;      

Всё те же встречи      

Гнетут меня.      

Всё к той же чаше      

Припал — и пью…      

Соседки наши      

Несут кутью.      

У церкви — синий      

Раскрытый гроб,      

Ложится иней      

На мертвый лоб…      

О, лёт снежинок,      

Остановись!      

Преобразись,      

Смоленский рынок!      

       

12–13 декабря 1916      

 По бульварам      

       

       

В темноте, задыхаясь под шубой, иду,      

Как больная рыба по дну морскому.      

Трамвай зашипел и бросил звезду      

В черное зеркало оттепели.      

       

Раскрываю запекшийся рот,      

Жадно ловлю отсыревший воздух, —      

А за мной от самых Никитских ворот      

Увязался маленький призрак девочки.      

       

25 марта — 17 апреля 1918      

       

У моря      

       

       

А мне и волн морских прибой,      

    Влача каменья,      

Поет летейскою струей,      

    Без утешенья.      

       

Безветрие, покой и лень.      

    Но в ясном свете      

Откуда же ложится тень      

    На руки эти?      

       

Не ты ль еще томишь, не ты ль,      

    Глухое тело?      

Вон — белая вскрутилась пыль      

    И пролетела.      

       

Взбирается на холм крутой      

    Овечье стадо…      

А мне айдесская сквозь зной      

    Сквозит прохлада.      

       

Июль 1917, Коктебель — 8 декабря 1917, Москва      

       

Эпизод      

       

       

…Это было      

В одно из утр, унылых, зимних,   вьюжных,—      

В одно из утр пятнадцатого года.      

Изнемогая в той истоме тусклой,      

Которая тогда меня томила,      

Я в комнате своей сидел один. Во мне,      

От плеч и головы, к рукам, к ногам,      

Какое-то неясное струенье      

Бежало трепетно и непрерывно —      

И, выбежав из пальцев, длилось   дальше,      

Уж вне  меня. Я сознавал, что   нужно      

Остановить его, сдержать в   себе, — но воля      

Меня покинула… Бессмысленно смотрел я      

На полку книг, на желтые обои,      

На маску Пушкина, закрывшую глаза.      

Все цепенело в рыжем свете утра.      

За окнами кричали дети. Громыхали      

Салазки по горе, но эти звуки      

Неслись во мне как будто бы сквозь   толщу      

Глубоких вод…      

В пучину погружаясь, водолаз      

Так слышит беготню на палубе и крики      

Матросов.      

И вдруг — как бы толчок, — но   мягкий, осторожный,—      

И все опять мне прояснилось, только      

В перемещенном виде. Так бывает,      

Когда веслом мы сталкиваем лодку      

С песка прибрежного; еще нога      

Под крепким днищем ясно слышит землю.      

И близким кажется зеленый берег      

И кучи дров на нем; но вот качнуло   нас—      

И берег отступает; стала меньше      

Та рощица, где мы сейчас бродили;      

За рощей встал дымок; а вот — поверх   деревьев      

Уже видна поляна, и на ней      

Краснеет баня.      

              Самого себя      

Увидел я в тот миг, как этот берег;      

Увидел вдруг со стороны, как если б      

Смотреть немного сверху, слева. Я   сидел,      

Закинув ногу на ногу, глубоко      

Уйдя в диван, с потухшей папиросой      

Меж пальцами, совсем худой и бледный.      

Глаза открыты были, но какое      

В них было выраженье — я не видел.      

Того меня, который предо мною      

Сидел, — не ощущал я вовсе. Но   другому,      

Смотревшему как бы бесплотным взором,      

Так было хорошо, легко, спокойно.      

И человек, сидящий на диване,      

Казался мне простым, давнишним   другом,      

Измученным годами путешествий.      

Как будто бы ко мне зашел он в гости,      

И, замолчав среди беседы мирной,      

Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер.      

Лицо разгладилось, и горькая улыбка      

С него сошла.      

Так видел я себя недолго: вероятно,      

И четверти положенного круга      

Секундная не обежала стрелка.      

И как пред тем не по своей я воле      

Покинул эту оболочку — так же      

В нее и возвратился вновь. Но только      

Свершилось это тягостно, с усильем,      

Которое мне вспомнить неприятно.      

Мне было трудно, тесно, как змее,      

Которую заставили бы снова      

Вместиться в сброшенную кожу…      

              Снова      

Увидел я перед собою книги,      

Услышал голоса. Мне было трудно      

Вновь ощущать все тело, руки, ноги…      

Так, весла бросив и сойдя на берег,      

Мы чувствуем себя вдруг тяжелее.      

Струилось вновь во мне изнеможенье,      

Как бы от долгой гребли, — а в   ушах      

Гудел неясный шум, как пленный отзвук      

Озерного или морского ветра.      

       

25–28 января 1918      

 Вариация      

       

       

Вновь эти плечи, эти руки      

Погреть я вышел на балкон.      

Сижу, — но все земные   звуки —      

Как бы во сне или сквозь сон.      

       

И вдруг, изнеможенья полный,      

Плыву: куда — не знаю сам,      

Но мир мой ширится, как волны,      

По разбежавшимся кругам.      

       

Продлись, ласкательное чудо!      

Я во второй вступаю круг      

И слушаю, уже оттуда,      

Моей качалки мерный стук.      

       

Август 1919 Москва      

       

Золото      

       

Иди, вот уже золото кладем в уста твои,      

Уже мак и мед кладем тебе в руки. Salve aeternum.      

Красинский      

       

       

    В рот — золото, а   в руки — мак и мед;      

Последние дары твоих земных забот.      

       

Но пусть не буду я, как римлянин,   сожжен:      

    Хочу в земле   вкусить утробный сон,      

       

    Хочу весенним   злаком прорасти,      

Кружась по древнему по звездному   пути.      

       

В могильном сумраке истлеют мак и   мед,      

    Провалится монета   в темный рот…      

       

    Но через много,   много темных лет      

Пришлец неведомый отроет мой скелет,      

       

И в черном черепе, что заступом   разбит,      

    Тяжелая монета   загремит —      

       

    И золото сверкнет   среди костей,      

Как солнце малое, как след души моей.      

       

7 января 1917      

 Ищи меня      

       

       

Ищи меня в сквозном весеннем свете.      

Я весь — как взмах неощутимых крыл,      

Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,      

Я легче зайчика: он — вот, он есть, я   был.      

       

Но, вечный друг, меж нами нет разлук!      

Услышь, я здесь. Касаются меня      

Твои живые, трепетные руки,      

Простертые в текучий пламень дня.      

       

Помедли так. Закрой, как бы случайно,      

Глаза. Еще одно усилье для   меня —      

И на концах дрожащих пальцев, тайно,      

Быть может, вспыхну кисточкой огня.      

       

20 декабря 1917 — 3 января 1918      

       

2-го ноября      

       

       

Семь дней и семь ночей Москва   металась      

В огне, в бреду. Но грубый лекарь   щедро      

Пускал ей кровь — и, обессилев, к   утру      

Восьмого дня она очнулась. Люди      

Повыползли из каменных подвалов      

На улицы. Так, переждав ненастье,      

На задний двор, к широкой луже, крысы      

Опасливой выходят вереницей      

И прочь бегут, когда вблизи на камень      

Последняя спадает с крыши капля…      

К полудню стали собираться кучки.      

Глазели на пробоины в домах,      

На сбитые верхушки башен; молча      

Толпились у дымящихся развалин      

И на стенах следы скользнувших пуль      

Считали. Длинные хвосты тянулись      

У лавок. Проволок обрывки висли      

Над улицами. Битое стекло      

Хрустело под ногами. Желтым оком