1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
Петухов  хрипло, страдальчески засмеялся.    

– Не  согласишься… «Я, – скажешь ты, – замужем, мне нельзя, я с  какой-нибудь дурацкой кузиной»! Но… змея! Я прекрасно знаю вас, женщин – ты уже  решила на другой день поехать с ним, куда он тебя повезет. Берегись, Леля!    

Растерянная,  удивленная жена сначала улыбалась, а потом, под тяжестью упреков и угроз,  заплакала.    

Но  Петухову было хуже. Он страдал больше жены.    

     IV    

     

Петухов  приехал домой ночью, когда жена уже спала. Пробило три часа.    

Жена  проснулась и увидела близко около себя два горящих подозрительных глаза и  исковерканное внутренней болью лицо.    

– Спите? –  прошептал он. – Утомились? Ха-ха. Как же… Есть от чего утомиться!  Страстные, грешные объятия – они утомляют!!    

– Милый,  что с тобой? Ты бредишь?    

– Нет…  я не брежу. О, конечно, ты могла быть это время и дома, но кто, кто мне  поклянется, что ты не была сегодня на каком-нибудь из скетинг-рингов и не  встретилась с одним из своих знакомых?! Это ничего, что знакомство продолжается  три-четыре дня… Ха-ха! Почва уже подготовлена, и то, что ты говоришь ему о  своем муже, о доме, умоляешь его не настаивать – это, брат, последние жалкие  остатки прежнего голоса добродетели, последняя никому не нужная борьба…    

– Саша!!    

– Что  там – Саша!    

Петухов  схватил жену за руку выше локтя так, что она застонала.    

– О,  дьявольские порождения! Ты, едучи даже в кабинет ресторана, твердишь о муже и  сама же чувствуешь всю бесцельность этих слов. Не правда ли? Ты стараешься  держаться скромно, но первый же бокал шампанского и поцелуй после легкого  сопротивления приближает тебя к этому ужасному проклятому моменту… Ты! Ты –  чистая, добродетельная женщина только и находишь в себе силы, что вскричать:  «Боже, но ведь сюда могут войти!» Ха-ха! Громадный оплот добродетели, который  рушится от повернутого в дверях ключа и двух рублей лакею на чай!! И вот –  гибнет все! Ты уже не та моя Леля какой была, не та, черт меня возьми!! Не та!!    

Петухов  вцепился жене в горло руками, упал на колени у кровати и, обессиленный, зарыдал  хватающим за душу голосом.    

     V    

     

Прошло  три дня.    

Петухов  приехал домой к обеду, увидел жену за вязаньем, заложил руки в карманы и, презрительно  прищурившись, рассмеялся:    

– Дома  сидите? Так. Кончен, значит, роман! Недолго же он продолжался, недолго. Ха-ха.  Это очень просто… Стоит ему, другу сердца, встретить тебя едущей на извозчике  по Московской улице чуть не в объятиях рыжего офицера генерального  штаба, – чтобы он написал тебе коротко и ясно: «Вы могли изменить мужу со  мной, но изменять мне со случайно подвернувшимся рыжеволосым сыном Марса – это  слишком! Надеюсь, вы должны понять теперь, почему я к вам совершенно равнодушен  и – не буду скрывать – даже ощущаю в душе легкий налет презрения и сожаления,  что между нами была близость. Прощайте!»    

Жена,  приложив руку к бьющемуся сердцу, встревоженная, недоумевающая, смотрела на  Петухова, а он прищелкивал пальцами, злорадно подмигивал ей и шипел:    

– А  что – кончен роман?! Кончен?! Так и надо. Так и надо! Го-го-го! Довольно я,  душа моя, перестрадал за это время!!    

 Случай с Патлецовым    

     Глава первая    ключи    

     

Однажды  летом, в одиннадцать часов вечера, супруги Патлецовы сидели на ступеньках парадной  лестницы в трех шагах от своей квартиры и ругались.    

– В  конце концов, – пробормотал Патлецов, – это уже удивительно: стоит  только поручить что-либо женщине – и она приложит все усилия, чтобы исполнить  это как можно хуже и глупее.    

– Молчал  бы лучше, – угрюмо отвечала жена, – уже достаточно одного того, что  мужчины картежники и пьяницы.    

Муж  горько, страдальчески засмеялся.    

– В  огороде бузина, а в Киеве дядька… Представьте себе, – обратился он к  угловому солидному столбику на перилах, так как никого другого поблизости не  было, – представьте, что я, выходя днем с нею из дому, вышел первый, а ее  попросил запереть парадную дверь и ключи взять с собой… Что же она сделала?  Ключи забыла внутри, в замочной скважине, захлопнула дверь на английский замок,  а ключик от него висит тоже внутри, на той стороне двери. Как вам это покажется!  И, представьте, чем эта женщина оправдывается. «А вы, – говорит, –  картежники». Логично, доказательно, всеобъемлюще!    

Госпожа  Патлецова хлопнула кулаком по молчаливому слушателю своего мужа и, энергично  обернувшись, спросила:    

– Скажи:  чего ты от меня хочешь?    

– Мне  было бы желательно знать, как мы попадем в квартиру.    

Жена  задумалась.    

– Это  ты виноват. Ты отпустил прислугу до завтра – ты и виноват. Если бы она была  внутри – она бы открыла нам.    

– Видели? –  обратился к своему единственному другу – столбику – Патлецов и заскрежетал  зубами. – Я виноват, что отпустил прислугу. А она ее нанимала, –  значит, она и виновата. А та заперла черный ход, – она, значит, и  виновата. А какой-то глупый англичанин изобрел английский замок, – он и  виноват.    

– Недаром  я так не хотела выходить за тебя замуж. Если бы не вышла – ничего бы не было.    

– Что?..  Как вам это нравится?    

После  долгого саркастического разговора Патлецов предложил жене два проекта: поехать  до утра в гостиницу или переночевать тут же, ни площадке лестницы, у дверей.    

Первый  проект был забракован на том основании, что ездить по гостиницам неприлично. За  второй проект автор его удостоился краткого слова:    

– Ду-рак!    

– Ну,  что же, – кротко улыбнулся Патлецов. – Если я дурак, а ты  умная, – придумай сама выход. А я вздремну.    

Он  прислонился к перилам и действительно задремал. Его разбудил плач.    

– Ты  чего?    

– Мне  страшно. Ступай за слесарем.    

– Да  какой же слесарь в двенадцатом часу… Все честные слесаря спят…    

– Бери  хоть нечестного. Мне все равно. Муж улыбнулся.    

– Вот  если бы сейчас поймать вора с отмычками – он оборудовал бы это моментально.    

– Поймай  вора.    

– Что  ты, милая!.. Как же это так… поймай вора! Что это – блоха на теле, что ли? Где  я его ловить буду?    

И тут же  Патлецов немедленно вспомнил: за углом той большой улицы, где они жили, был  грязный переулок, а в переулке помещался трактир «Назарет», пользовавшийся  самой печальной и скверной репутацией.    

Сначала  то, что думал Патлецов, показалось ему неимоверно глупым, чудовищным, а потом,  когда он поразмыслил минут десять, план стал казаться гораздо проще и  исполнимее.    

Он  сказал, что пойдет поискать слесаря, спустился с лестницы и исчез.    

     Глава вторая    «назарет»    

     

Теплый,  влажный, пропитанный невыносимым запахом прокисшего пива и старых закусок  воздух окутал Патлецова, когда он открыл темную липкую дверь.    

Патлецов  подошел к толстому одноглазому буфетчику и деликатно наклонился к нему.    

– Не  могу я навести у вас справочку?    

– Ну, –  сурово и подозрительно кивнул одноглазый.    

– Мне  нужен слесарь. Нет ли здесь… между вашими… гостями слесаря?    

– А  вам для чего?    

– Ключи  от дверей потеряли. В квартиру не могу попасть.    

Вид у  Патлецова был солидный, искренний. Буфетчик хмыкнул.    

– Бог  их знает… Все они слесаря так или иначе. Ходят тут всякие.    

– Да  вы мне только укажите на кого-нибудь… а я сам поговорю. Я заплачу ему.    

– Вот  туда идите, – ухмыльнулся буфетчик. – Видите, в углу роятся. Только  меня не путайте. Может они и не возьмутся. Мне-то что!    

В углу  сидело трое. Приняли они Патлецова недоверчиво, странно поглядывая на него, сбитые,  очевидно, с толку его странным предложением.    

Один  носил странное имя – Зря, другого называли Аркашенькой, а третий был сложнее:  Мишка Саматоха.    

– Кто  хочет, ребята, честно рубль заработать?    

– Да  мы всегда честно рубли зарабатываем, – с болезненным самолюбием вора  проворчал Аркашенька.    

– И  прекрасно. Мне нужен слесарь… Ключи от дверей забыл. Так нужно открыть.    

Все  трое, как куклы, замотали головами.    

– Не  занимаемся.    

– Как  же так? Мне сказали, что кто-то из вас слесарь.    

Мишка  Саматоха, молодой, бритый парень с лицом актера и такими невыносимо блестящими  глазами, что он беспрестанно гасил их блеск скромным опусканием век, возразил:    

– Да  как же так: ночью идти в чужую квартиру, отмыкать какие-то двери – бог его  знает, что оно такое… Хорошо ли это?    

– Да  я хозяин квартиры, – загорячился Патлецов. – Понимаете, хозяин  квартиры. И я вам разрешаю… Мало того, я даже прошу вас об этом. Вы меня  выручите… Я два рубля дам! Я очень, очень прошу вас. Ну что вам стоит выручить  человека?    

– Да  почему вы в слесарную мастерскую не обратились? – спросил, гася свои  алмазные глаза, Саматоха.    

– Заперто  уже все. Господи! А мне сказали, что тут, в «Назарете», можно найти… этих…  слесарей… безработных. Как же мы иначе попадем в квартиру! Мы бы с женой вам  были очень благодарны, чрезвычайно.    

Зря и  Аркашенька снова сухо отказались. А сентиментальному Саматохе польстило, что  его так просят и что этот господин в золотых очках и его жена, вероятно,  красивая, не менее нарядная женщина, будут ему, Саматохе, очень благодарны.    

А когда  Патлецов, заметив колебания раскисшего Мишки, взял его за руку и горячо пожал  ее, Мишка встал и, разнеженно усмехнувшись, буркнул:    

– Идите  вперед. Я… сбегаю за инструментом и догоню вас.    

     Глава третья    мишка саматоха    

     

Жена  Патлецова была очень удивлена и обрадована, когда муж явился с каким-то  человеком и сообщил радостно:    

– Нашел.  Вот он сейчас откроет.    

У  Саматохи в сукне были завернуты какие-то вещицы, издававшие металлический звон.  Саматоха поклонился жене Патлецова, положил суконку на подоконник и развернул  ее.    

– О-ой,  что это, – с кокетливым любопытством протянула госпожа Патлецова,  заглядывая в суконку, – зачем так много?    

– Инструменты,  сударыня, – снисходительно улыбнулся Мишка Саматоха. – Разные тут.    

– А  это что?    

– Это  английский лобзик, – стал объяснять польщенный вниманием Мишка. –  Пилочка такая… Преимущественно для амбарных замков и засовов. Вот этим ее  смазывают, чтобы не слышно было.    

– А  зачем чтоб не слышно было? – спросила жена. Патлецов и Саматоха  перекинулись быстрыми смеющимися взглядами и отвернулись друг от друга.    

– Это,  изволите ли видеть, американский ключ – последнее слово техники. Со вставными бородками:  можно вставить какую угодно, вот набор бородок.    

Невыносимо  алмазные глаза Мишки сверкали вдохновением артиста.    

– Ну,  а как же вы откроете нашу дверь? – спросил Патлецов. – Этим, что ли?    

– Английский  замок? Нет, этой штучкой. То совсем для другого. Вот, смотрите…    

Мишке  Саматохе хотелось под взглядом прекрасных женских глаз сделать свое дело как  можно красивее, проворнее и с блеском.    

– Только  он не будет уже больше годиться, – предупредил он, – ничего?  Английские замки нужно, видите ли, ломать снаружи, чтобы открыть.    

– Все  равно, – нетерпеливо сказал Патлецов. – Лишь бы попасть домой.    

– Слушаюсь!    

Послышался  треск. Саматоха, с лицом доктора, делающего трудную операцию, суетливо нагнулся  к своему набору инструментов, быстро вынул необходимый и сунул его куда-то  вбок, в щель.    

У своего  плеча он слышал дыхание госпожи Патлецовой, с любопытством глядевшей на его  работу.    

И сам  Патлецов был неимоверно заинтересован. Потный, сияющий Саматоха чувствовал себя  героем дня.    

– Пожалуйте-с!    

Госпожа  Патлецова радостно вскрикнула и бросилась в открытую дверь. Патлецов посмотрел  на собиравшего свои инструменты Саматоху и сказал ему:    

– Подождите  здесь. Я сейчас вынесу деньги.    

Дверь  захлопнулась, и Саматоха остался один.    

Прошло  минут пять-шесть. К Саматохе никто не выходил. Саматоха уже хотел напомнить о  себе деликатным стуком в дверь, как она распахнулась и в ее освещенном  четырехугольнике показались Патлецов, дворник и городовой.    

– А-ах! –  крикнул протяжно Мишка Саматоха, отпрыгивая к окну.    

– Вот  что, милый мой, – строго обратился к нему Патлецов. – Ты, я вижу,  слишком большой искусник и слишком большая персона, чтобы оставлять тебя на  свободе. Сегодня ты открыл дверь с моего разрешения, а завтра сделаешь это без  оного. Общество должно бороться с подобными людьми всеми легальными способами,  какие есть в его распоряжении. Понимаешь? А такой субъект, как ты, да на  свободе, да с этим инструментом – благодарю покорно! Да я ночей не буду  спать!..    

Когда  Саматоху уводили, он уже не старался тушить бриллиантовый взгляд своих глаз.  Они так сияли, что больно было смотреть.    

Патлецов  аккуратно запер дверь и, почесав спину, пошел спать.    

     

 Яд    

(Ирина Сергеевна  Рязанцева)    

     

Я сидел  в уборной моей знакомой Рязанцевой и смотрел, как она гримировалась. Ее белые  гибкие руки быстро хватали неизвестные мне щеточки, кисточки, лапки, карандаши,  прикасались ими к черным прищуренным глазам, от лица порхали к прическе,  поправляли какуюто ленточку на груди, серьгу в ухе, и мне казалось, что эти  руки преданы самому странному и удивительному проклятию: всегда быть в  движении.    

«Милые  руки, – с умилением подумал я. – Милые, дорогие мне глаза!»    

И  неожиданно я сказал вслух:    

– Ирина  Сергеевна, а ведь я вас люблю!    

Она  издала слабый крик, всплеснула руками, обернулась ко мне, и через секунду я  держал ее в своих крепких объятьях.    

– Наконец-то! –  сказала она, слабо смеясь. – Ведь я измучилась вся, ожидая этих слов.  Зачем ты меня мучил?    

– Молчи! –  сказал я.    

Усадил  ее на колени и нежно шепнул ей на ухо:    

– Ты  мне сейчас напомнила, дорогая, ту нежную, хрупкую девушку из пьесы Горданова  «Хризантемы», которая – помнишь? – тоже так, со слабо сорвавшимся криком  «наконец-то» бросается в объятия помещика Лаэртова. Ты такая же нежная, хрупкая  и так же крикнула своим милым сорвавшимся голоском… О, как я люблю тебя.    

На  другой день Ирина переехала ко мне, и мы, презирая светскую условность, стали  жить вместе.    

     * * *    

     

Жизнь  наша была красива и безоблачна.    

Случались  небольшие ссоры, но они возникали по пустяковым поводам и скоро гасли за отсутствием  горючего матерьяла.    

Первая  ссора произошла из-за того, что однажды, когда я целовал Ирину, мое внимание привлекло  то обстоятельство, что Ирина смотрела в это время в зеркало.    

Я  отодвинул ее от себя и, обижаясь, спросил:    

– Зачем  ты смотрела в зеркало? Разве в такую минуту об этом думают?    

– Видишь  ли, – сконфуженно объяснила она, – ты немного неудачно обнял меня. Ты  сейчас обвил руками не талию, а шею. А мужчины должны обнимать за талию.    

– Как…  должен? – изумился я. – Разве есть где-нибудь такое узаконенное  правило, чтобы женщин обнимать только за талию? Странно! Если бы мне подвернулась  талия, я обнял бы талию, а раз подвернулась шея, согласись сама…    

– Да,  такого правила, конечно, нет… но как-то странно, когда мужчины обвивают женскую  шею.    

Я  обиделся и не разговаривал с Ириной часа два. Она первая пошла на примирение.    

Подошла  ко мне, обвила своими прекрасными руками мою шею (мужская шея – узаконенный  способ) и сказала, целуя меня в усы:    

– Не  дуйся, глупый! Я хочу сделать из тебя интересного, умного человека… И потом…  (она застенчиво поежилась) я хотела бы, чтобы ты под моим благотворным влиянием  завоевал бы себе самое высокое положение на поприще славы. Я хотела бы быть  твоей вдохновительницей, больше того – хотела бы сама завоевать для тебя славу.    

Она  скоро ушла в театр, а я призадумался: каким образом она могла бы завоевать для  меня славу? Разве что сама бы вместо меня писала рассказы, при условии, чтобы  они у нее выходили лучше, чем у меня. Или что она понимала под словом  «вдохновительница»? Должен ли я был всех героев своих произведений списывать с  нее, или она должна была бы изредка просить меня: «Владимир, напиши-ка рассказ  о собаке, которая укусила за ногу нашу кухарку. Володечка, не хочешь ли взять  темой нашего комика, который совсем спился, и антрепренер прогоняет его».    

И вдруг  я неожиданно вспомнил. Недавно мне случилось видеть в театре пьесу «Без просвета»,  где героиня целует героя в усы и вдохновенно говорит: «Я хочу, чтобы ты под  моим влиянием завоевал себе самое высокое положение на поприще славы. Я хочу  быть твоей вдохновительницей».    

– Странно, –  сказал я сам себе.    

А во рту  у меня было такое ощущение, будто бы я раскусил пустой орех.    

     * * *    

     

С этих  пор я стал наблюдать Ирину. И чем больше наблюдал, тем больший ужас меня охватывал.    

Ирины  около меня не было. Изредка я видел страдающую Верочку из пьесы Лимонова «Туманные  дали», изредка около меня болезненно, с безумным надрывом веселился трагический  тип решившей отравиться куртизанки из драмы «Лучше поздно, чем никогда»… А  Ирину я и не чувствовал.    

Дарил я  браслет Ирине, а меня за него ласкала грандкокет, обвивавшая мою шею узаконенным  гранд-кокетским способом. Возвращаясь поздно домой, я, полный раскаяния за  опоздание, думал встретить плачущую, обиженную моим равнодушием Ирину, но в  спальне находил, к своему изумлению, какую-то трагическую героиню, которая,  заломив руки изящным движением (зеркало-то – ха-ха! – висело напротив),  говорила тихо, дрожащим, предсмертным голосом:    

– Я  тебя не обвиняю… Никогда я не связывала, не насиловала свободы любимого мною человека…  Но я вижу далеко, далеко… – Она устремила отуманенный взор в зеркало и  вдруг неожиданно громким шепотом заявила: – Нет! Ближе… совсем близко я вижу  выход: сладкую, рвущую все цепи, благодетельницу смерть…    

– Замолчи! –  нервно говорил я. – Кашалотов, «Погребенные заживо», второй акт, сцена Базаровского  с Ольгой Петровной. Верно? Еще ты играла Ольгу Петровну, а Рафаэлов – Базаровского…  Верно?    

Она  болезненно улыбалась.    

– Ты  хочешь меня обидеть? Хорошо. Мучай меня, унижай, унижай сейчас, но об одном  только молю тебя: когда я уйду с тем, кто позовет меня по-настоящему, –  сохрани обо мне светлую, весеннюю память.    

– Не  светлую, – хладнокровно поправил я, стаскивая с ноги ботинок и расстегивая  жилет, – а «лучезарную».    

Неужели  ты забыла четвертый акт «Птиц небесных», седьмое явление?    

Она  молча, широко открытыми глазами смотрела на меня, что-то шептала страдальчески  губами и, неожиданно со стоном обрушиваясь на постель, закрывала подушкой  голову.    

А из-под  подушки виднелся блестящий, красивый глаз, и он был обращен к зеркалу, а рука  инстинктивно обдергивала конец одеяла.    

     * * *    

     

Однажды,  когда я после какой-то размолвки, напившись утреннего чаю, встал и взялся за  пальто, предполагая прогуляться, она обратила на меня глаза, полные слез, и  сказала только одно тихое слово:    

– Уходишь?    

Сердце  мое сжалось, и я хотел вернуться, чтоб упасть к ее ногам и примириться  (все-таки я любил ее), но тотчас же спохватился и выругал себя беспамятным  идиотом и разиней.    

– Слушай! –  сказал я, укоризненно глядя на нее. – Прекратится ли когда-нибудь это  безобразие?.. Вот ты сказала одно лишь слово – всего лишь одно маленькое  словечко, и это не твое слово, и не ты его говоришь.    

– А  кто же его говорит? – испуганно прошептала она, инстинктивно оглядываясь.    

– Это  слово говорит графиня Добровольская («Гнилой век», пьеса Абрашкина из великосветской  жизни, в четырех актах, между вторым и третьим проходят полтора года). Та самая  Добровольская, которую бросает негодяй князь Обдорский и которая бросает ему  вслед одно только щемящее слово: «Уходишь?» Вот кто это говорит!    

– Неужели? –  прошептала сбитая с толку Ирина, смотря на меня во все глаза.    

– Да  конечно же! Ты же сама еще и играешь графиню. Ну, милая! Ну, не сердись… Будем  говорить откровенно… На сцене, – пойми ты это, – такая штука, может  быть, и хороша, но зачем же такие штуки в нашей жизни? Милая, будем лучше сами  собой. Ведь я люблю тебя. Но я хочу любить Ирину, а не какую-то выдуманную  Абрашкиным графиню или слезливую Верочку, плод досугов какого-то Лимонова! Я  говорю серьезно: будем сами собой!    

На  глазах ее стояли слезы. Она бросилась мне на шею и, плача, крикнула:    

– Я  люблю тебя! Ты опять вернулся!    

Так как  она в неожиданном порыве обняла меня под мышками (способ непринятый), я многое  простил ей за это. Даже подозрительные слова: «Ты опять вернулся», –  пропустил я мимо ушей.    

     * * *    

     

Когда  примирение состоялось, я с облегченным сердцем уехал по делам и вернулся только  к обеду. Ирина была неузнаваема.    

Театральность  ее пропала. Заслышав мои шаги в передней, она с пронзительным криком: «Володька  пришел!» – выскочила ко мне, упала передо мной на колени, расхохоталась, а когда  я, смеясь, нагнулся, чтобы поднять ее, то она поцеловала меня в темя и дернула  за ухо (способы ласки диковинные и на сцене мною не замеченные).    

А когда  я за обедом спросил ее, не сердится ли она на меня за утренний разговор, она  бросила в меня салфеткой, сделала мне своими очаровательными руками пребольшой  нос и подмигнув сказала: «Молчи, старый, толстый дурачок!»    

Хотя я  не был ни старым, ни толстым, но мне это правилось больше прежнего: «О, свет  моей жизни! О, солнце, освещающее мой путь!»    

Вечером  она уехала в театр, а я сел за рассказ. Не писалось.    

Тянуло к  ней, к этому большому, изломанному, но хорошему в некоторых порывах ребенку.    

Я оделся  и поехал в театр. Шла новая комедия, которой я еще не видел. Называлась она «Воробушек».    

Когда я  сел в кресло, шел уже второй акт. На сцене сидела Ирина и что-то шила, а когда  зазвенел за кулисами звонок и вошел толстый, красивый блондин, она вскочила,  засмеялась, шаловливым движением бросилась перед ним на колени, потом  поцеловала его в темя, дернула за ухо и радостно приветствовала:    

– Здравствуй,  старый, толстый дурачок! Зрители смеялись. Все смеялись, кроме меня.    

     * * *    

     

Теперь я  счастливый человек.    

Недавно,  сидя в столовой, я услышал из кухни голос Ирины. Она с кем-то разговаривала.  Сначала я лениво прислушивался, потом прислушивался внимательно, потом встал и  прильнул к полуоткрытой двери.    

И по  щекам моим текли слезы, а на лице было написано блаженство, потому что я видел  ее, настоящую Ирину, потому что я слышал голос подлинной, без надоевших  театральных вывертов и штучек Ирины.    

Она  говорила кому-то, очевидно, прачке:    

– Это,  по-вашему, панталоны? Дрянь это, а не панталоны. Разве так стирают? А чулки? Откуда  взялись, я вас спрашиваю, дырки на пятках? Что? Не умеете – не беритесь  стирать. Я за кружево на сорочках платила по рубль двадцать за аршин, а вы мне  ее попортили.    

Я слушал  эти слова, и они казались мне какой-то райской музыкой.    

– Ирина, –  шептал я, – настоящая Ирина.    

А  впрочем… Господа! Кто из вас хорошо знает драматическую литературу? Нет ли в  какой-нибудь пьесе разговора барыни с прачкой?..    

 Смерть девушки у  изгороди    

     

Я очень  люблю писателей, которые описывают старинные запущенные барские усадьбы,  освещенные косыми лучами красного заходящего солнца, причем в каждой такой  усадьбе, у изгороди, стоит по тихой задумчивой девушке, устремившей свой  грустный взгляд в беспредельную даль.    

Это  самый хороший, не причиняющий неприятность сорт женщин: стоят себе у садовой решетки  и смотрят вдаль, не делая никому гадостей и беспокойства.    

Я люблю  таких женщин. Я часто мечтал о том, чтобы одна из них отделилась от своей изгороди  и пришла ко мне успокоить, освежить мою усталую, издерганную душу.    

Как  жаль, что такие милые женщины водятся только у изгороди сельских садов и не  забредают в шумные города.    

С ними  было бы легко. В худшем случае они могли бы только покачать головой и затаить  свою скорбь, если бы вы их чем-нибудь обидели.    

Прямая  им противоположность – городская женщина. Глаза ее ни на секунду не устремляются  в беспредельную даль. Глаза ее бегают, злые, ревнивые, подстерегающие, тут же,  около вас… Городская женщина никогда не будет кутаться в мягкий пуховый платок,  который всегда красуется на плечах милой женщины у изгороди. Ей подавай  нелепейшую шляпу с перьями, бантами и шпильками, которыми она проткнет свою  многострадальную голову. А попробуйте ее обидеть… Ей ни на секунду не придет в  голову мысль затаить обиду. Она сейчас же начнет шипеть, жалить вас, делать  тысячу гадостей. И все это будет сделано с обворожительным светским видом и  тактом…    

О, как  прекрасны девушки у изгороди!    

У меня в  доме завелось однажды существо, которое можно было без колебаний причислить к  числу городских женщин.    

На этой  городской женщине я изучил женщин вообще – и много странного, любопытного и  удивительного пришлось мне увидеть.    

Когда  она поселилась у меня, я поставил ей непременным условием – не считать ее за  человека.    

Сначала  она призадумалась:    

– А  кем же ты будешь считать меня?    

– Я  буду считать тебя существом выше человека, – предложил я, – существом  особенным, недосягаемым, прекрасным, но только не человеком. Согласись сама –  какой же ты человек?    

Кажется,  она обиделась.    

– Очень  странно! Если у меня нет усов и бороды…    

– Милая!  Не в усах дело. И уж одно то, что ты видишь разницу только в этом, ясно доказывает,  что мы с тобой никогда не споемся. Я даже не буду говорить навязших на зубах  слов о повышенном умственном уровне мужчины, о его превосходстве, о  сравнительном весе мозга мужчины и женщины, – это вздор. Просто мы разные  – и баста. Вы лучше нас, но не такие, как мы… Довольно с тебя этого? Если бы  прекрасная, нежная роза старалась стать на одном уровне с черным свинцовым  карандашом – ее затея вызвала бы только презрительное пожатие плеч у умных,  рассудительных людей.    

– Ну,  поцелуй меня, – сказала женщина.    

– Это  можно. Сколько угодно. Мы поцеловались.    

– А  ты меня будешь уважать? – спросила она, немного помолчав.    

– Очень  тебе это нужно! Если я начну тебя уважать – ты протянешь от скуки ноги на  второй же день. Не говори глупостей.    

И она  стала жить у меня.    

Часто,  утром, просыпаясь раньше, чем она, я долго сидел на краю постели и наблюдал за  этим сверхъестественным, чуждым мне существом, за этим красивым чудовищем.    

Руки у  нее были белые, полные, без всяких мускулов, грудь во время дыхания поднималась  до смешного высоко, а длинные волосы, разбрасываясь по подушке, лезли ей в уши,  цеплялись за пуговицы наволочки и, очевидно, причиняли не меньше беспокойства,  чем ядро на ноге каторжника. По утрам она расчесывала свои волосы, рвала  гребнем целые пряди, запутывалась в них и обливалась слезами. А когда я, желая  помочь ей, советовал остричься, она называла меня дураком.    

То же  самое мнение обо мне она высказала и второй раз – когда я спросил ее о цели  розовых атласных лент, завязанных в хрупкие причудливые банты на ночной  сорочке.    

– Если  ты, милая, делаешь это для меня, то они совершенно не нужны и никакой пользы не  приносят. А в смысле нарядности – кроме меня ведь их никто не видит. Зачем же  они?    

– Ты  глуп.    

Я не  видел у нее ни одной принадлежности туалета, которая была бы рациональна,  полезна и проста. Панталоны состояли из одних кружев и бантов, так что согреть  ног не могли; корсет мешал ей нагибаться и оставлял на прекрасном белом теле  красные следы. Подвязки были такого странного, запутанного вида, что дикарь, не  зная, что это такое, съел бы их. Да и сам я, культурный, сообразительный  человек, пришел однажды в отчаяние, пытаясь постичь сложный, ни на что не  похожий их механизм.    

Мне  кажется, что где-то сидит такой хитрый, глубокомысленный, но глупый человек,  который выдумывает все эти вещи и потом подсовывает их женщинам.    

Цель, к  которой он при этом стремится, – сочинить что-нибудь такое, что было бы  наименее нужно, полезно и удобно.    

«Выдумаю-ка  я для них башмаки», – решил в пылу своей работы этот таинственный человек.    

За  образец он почему-то берет свое мужское, все умное, необходимое и делает из  этого предмет, от которого мужчина сошел бы с ума.    

«Гм, –  думает этот человек, – башмак хорошо-с!»    

Под  башмак подсовывается громадный, чудовищный каблук, носок суживается, как острие  кинжала, сбоку пришиваются десятка два пуговиц, и – бедная, доверчивая,  обманутая женщина обута.    

«Ничего, –  злорадно думает этот грубый таинственный человек. – Сносишь. Не подохнешь…  Я тебе еще и зонтик сочиню. Для чего зонтики служат? От дождя, от солнца. У  мужчин они большие, плотные. Хорошо-с.    

Мы же  тебе вот какой сделаем. Маленький, кружевной, с ручкой, которая должна переломиться  от первого же порыва ветра».    

И этот  человек достигает своей цели: от дождя зонтик протекает, от солнца, благодаря  своей микроскопической величине, не спасает, и, кроме того, ручка у него  ежеминутно отваливается.    

«Носи,  носи! – усмехается суровый незнакомец. – Я тебе и шляпку выдумаю. И  кофточку, которая застегивается сзади. И пальто, которое совсем не  застегивается, и носовой платок, который можно было бы втянуть целиком в ноздрю  при хорошем печальном вздохе. Сносишь, за тебя, брат, некому заступиться.  Мужчина с вашим братом подлецом себя держит».    

Однажды  я зашел в магазин дамских принадлежностей при каком-то «Институте красоты». Мне  нужно было сделать городской женщине какой-нибудь подарок.    

– Вот, –  сказала мне продавщица, – модная вещь.    

В  бархатном футляре лежало что-то вроде узкого стилета с затейливой резьбой и  ручкой из слоновой кости.    

– Что  это?    

– Это,  monsieur, прибор для вынимания из глаза попавшей туда соринки. Двенадцать  рублей. Есть такие же из композиции, но только без серебряной ручки.    

– А  есть у вас клей, – спросил я с тонкой иронией, – для приклеивания на  место выпавших волос?    

– На  будущей неделе получим, monsieur. Не желаете ли аппарат для извлечения шпилек,  упавших за спинку дивана?    

– Благодарю  вас, – холодно сказал я, – я предпочитаю сделать это с помощью  мясорубки или ротационной машины.    

Ушел я  из магазина с чувством гнева и возмущения, вызванного во мне хитрым, нахальным  незнакомцем.    

     * * *    

     

Живя у  меня, городская женщина проводила время так.    

Просыпалась  в половине первого пополудни и ела в постели виноград, а если был невиноградный  сезон, то что-нибудь другое – плитку шоколада, лимон с сахаром, конфеты.    

Читала  газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.    

– Почему  тебя интересуют именно турки? – спросил я однажды.    

– Они  такие милые. У тети жил один турок-водонос. Черный-черный, загорелый. А глаза  глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил?    

Она  вставала и подходила к зеркалу. Высовывала язык, дергала его, как бы желая  убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок, заглядывала  в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне.    

Через  пять минут она заливалась слезами:    

– Зачем  ты ее купил?    

– А  что?    

– Почему  непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка? Понимаю,  понимаю!    

– Ну,  еще что?    

– Я  понимаю. Тебе нравятся блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в этом раскаешься.    

– В  чем?    

– В  этом.    

Она  плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.    

– Луша, –  спрашивала горничную жившая у меня женщина, – зачем вчера барин заходил к  вам в три часа ночи?    

– Он  не заходил.    

– Ступайте.    

– Это  еще что за штуки? – кричал я сурово.    

– Я  хотела вас поймать. Гм… Или вы хорошо умеете владеть собой, или ты мне изменяешь  с кем-нибудь другим.    

Потом  она еще плакала.    

– Дай  мне слово, что когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об этом. Я не  произнесу ни одного упрека. Просто уйду от тебя. Я оценю твое благородство.    

     * * *    

     

Недавно  я пришел к ней и сказал:    

– Ну  вот я и разлюбил тебя.    

– Не  может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!    

– Мне  не нравятся городские женщины, – откровенно признался я. – Они так  запутались в кружевах и подвязках, что их никак оттуда не вытащишь. Ты глупая,  изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня если не  физически, то взглядами, желанием, кокетничаньем с посторонними мужчинами. Я  стосковался по девушке на низких каблуках, с обыкновенными резиновыми  подвязками, придерживающими чулки, с большим зонтиком, который защищал бы нас  обоих от дождя и солнца. Я стосковался по девушке, встающей рано утром и готовящей  собственными любящими руками вкусный кофе. Она будет тоже женщиной, но это совсем  другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной косыми лучами заходящего солнца,  стоит она в белом простеньком платьице и ждет меня, кутаясь в уютный пуховый  платок… К черту приборы для вынимания соринок из глаз!    

– Ну,  поцелуй меня, – сказала внимательно слушавшая меня женщина.    

– Не  хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.    

– И  буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что кроме его и нет никого.  Не беспокойся, милый! Поманю – толпой побегут.    

– Прекрасно.  Во избежание давки советую тебе с помощью полиции установить очередь. Прощай.    

     * * *    

     

На  другой день в сумерках я нашел все, что мне требовалось: усадьбу, косые лучи  солнца и тихую задумчивую девушку, кротко опиравшуюся на изгородь… Я упал перед  ней на колени и заплакал:    

– Я  устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.    

Она  побледнела и заторопилась:    

– Встаньте.  Не надо… Я люблю вас и принесу вам всю мою жизнь. Мы будем счастливы.    

– У  меня было прошлое. У меня была женщина.    

– Мне  нет дела до твоего прошлого. Если ты пришел ко мне – у тебя не было счастья.    

Она  смотрела вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время как я осыпал  поцелуями дорогие для меня ноги на низких каблуках:    

– Не  надо, не надо!    

Через  неделю я, молодой, переродившийся, вез ее к себе в город, где жил, – с  целью сделать своей рабой, владычицей, хозяйкой, любовницей и женой.    

Тихие  слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал взгляд на ее  милое загорелое личико, простенькую шляпу с голубым бантом и серое платье,  простое и трогательное.    

Мы уже  миновали задумчивые, зеленые поля и въехали в шумный, громадный город.    

– Она  здесь? – неожиданно спросила меня моя спутница.    

– Милая!  Раньше ты этого не говорила. И потом – это невозможно. Я ведь сам от нее ушел.    

– Ах,  мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую женщину?    

– Да  так просто.    

– Так.  Но ведь ты мог смотреть на меня!    

Она  сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей посмотреть магазины.    

– Зайдем  в этот. Мне нужно купить воротничков.    

– Зайдем.  И мне нужно кое-что. В магазине она спросила:    

– У  вас есть маленькие кружевные зонтики? Я побледнел.    

– Милая…  зачем? Они так неудобны… лучше большой.    

– Большой  – что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие зонтики! Это не деревня.  Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с машинками. Потом ботинки на  пуговицах и на высоких каблуках… не те, выше, еще выше.    

Я сидел  молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески искаженным лицом и  наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи заходящего солнца, как спадал  с плеч уютный пуховый платок, как вырастала изгородь из хрупких кружевных  зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами висели панталоны из кружев и  бантов… А на тихой, дремлющей вдали и осененной ветлами усадьбе резко  вырисовывалась вывеска с тремя странными словами:    

     

Modes  et robes.[6]    

     

Девушка  отошла от изгороди и – умерла.    

 История болезни Иванова    

     

Однажды  беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал, бледный, растерянный, в комнату  жены и, выронив газету, схватился руками за голову.    

– Что  с тобой? – спросила жена.    

– Плохо! –  сказал Иванов. – Я левею.    

– Не  может быть! – ахнула жена. – Это было бы ужасно… Тебе нужно лечь в  постель, укрыться теплым и натереться скипидаром.    

– Нет…  что уж скипидар! – покачал головой Иванов и посмотрел на жену блуждающими,  испуганными глазами. – Я левею!    

– С  чего же это у тебя, горе ты мое?! – простонала жена.    

– С  газеты. – Встал я утром – ничего себе, чувствовал все время  беспартийность, а взял случайно газету…    

– Ну?    

– Смотрю,  а в ней написано, что в Минске губернатор запретил читать лекцию о добывании  азота из воздуха… И вдруг – чувствую я, что мне его не хватает…    

– Кого  это?    

– Да  воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дернуло из стороны в сторону…  Ой, думаю, что бы это? Да тут же и понял: левею!    

– Ты  б молочка выпил… – сказала жена, заливаясь слезами.    

– Какое  уж там молочко… Может, скоро баланду хлебать буду!    

Жена со  страхом посмотрела на Иванова.    

– Левеешь?    

– Левею…    

– Может,  доктора позвать?    

– При  чем тут доктор?!    

– Тогда,  может, пристава пригласить?    

Как все  больные, которые не любят, когда посторонние подчеркивают опасность их положения,  Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал:    

– Я  уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду.    

– Дай-то  Бог, – всхлипнула жена.    

Иванов  лег в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал.    

Жена  изредка подходила к дверям спальни и прислушивалась. Было слышно, как Иванов,  лежа на кровати, левел.    

     * * *    

     

Утро  застало Иванова осунувшимся, похудевшим… Он тихонько пробрался в гостиную,  схватил газету и, убежав в спальню, развернул свежий газетный лист.    

Через  пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал:    

– Еще  полевел! Что оно будет – не знаю!    

– Опять  небось газету читал, – вскочила жена. – Говори! Читал?    

– Читал…  В Риге губернатор оштрафовал газету за указание очагов холеры…    

Жена  заплакала и побежала к тестю.    

– Мой-то… –  сказала она, ломая руки. – Левеет.    

– Быть  не может?! – воскликнул тесть.    

– Верное  слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а потом оборвалась  печенка, и полевел!    

– Надо  принять меры, – сказал тесть, надевая шапку. – Ты у него отними и  спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю.    

     * * *    

     

Иванов  сидел в кресле, мрачный, небритый, и на глазах у всех левел. Тесть с женой  Иванова стояли в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах их сквозили ужас и  отчаяние.    

Вошел  пристав.    

Он потер  руки, вежливо раскланялся с женой Иванова и спросил мягким баритоном:    

– Ну,  как наш дорогой больной?    

– Левеет!    

– А-а! –  сказал Иванов, поднимая на пристава мутные, больные глаза. – Представитель  отживающего полицейско-бюрократического режима! Нам нужна закономерность…    

Пристав  взял его руку, пощупал пульс и спросил:    

– Как  вы себя сейчас чувствуете?    

– Мирнообновленцем!    

Пристав  потыкал пальцем в голову Иванова:    

– Не  готово еще… Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали?    

– Октябристом, –  вздохнул Иванов. – До обеда – правым крылом, а после обеда – левым…    

– Гм…  плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками…    

Жена  упала тестю на грудь и заплакала.    

– Я,  собственно, – сказал Иванов, – стою за принудительное отчуждение  частновладельч…    

– Позвольте! –  удивился пристав. – Да это кадетская программа…    

Иванов с  протяжным стоном схватился за голову.    

– Значит…  я уже кадет!    

– Все  левеете?    

– Левею.  Уходите! Уйдите лучше… А то я на вас все смотрю и левею.    

Пристав  развел руками… Потом на цыпочках вышел из комнаты.    

Жена  позвала горничную, швейцара и строго запретила им приносить газеты. Взяла у  сына томик «Робинзона Крузо» с раскрашенными картинками и понесла мужу.    

– Вот…  почитай. Может, отойдет.    

     * * *    

     

Когда  она через час заглянула в комнату мужа, то всплеснула руками и, громко  закричав, бросилась к нему.    

Иванов,  держась за ручки зимней оконной рамы, жадно прильнул глазами к этой раме и  что-то шептал…    

– Господи! –  вскрикнула несчастная женщина. – Я и забыла, что у нас рамы газетами оклеены…  Ну, успокойся, голубчик, успокойся! Не смотри на меня такими глазами… Ну,  скажи, что ты там прочел? Что там такое?    

– Об  исключении Колюбакина… Ха-ха-ха! – проревел Иванов, шатаясь, как  пьяный. – Отречемся от старого ми-и-и…    

В  комнату вошел тесть.    

– Кончено! –  прошептал он, благоговейно снимая шапку. – Беги за приставом…    

     * * *    

     

Через  полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со сложенными на  груди руками. Около него сидел тесть и тихо читал под нос эрфуртскую программу.  В углу плакала жена, окруженная перепуганными, недоумевающими детьми. В комнату  вошел пристав.    

Стараясь  не стучать сапогами, он подошел к постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из  его кармана пачку прокламаций, какой-то металлический предмет и, сокрушенно  качнув головой, сказал:    

– Готово!  Доспел.    

Посмотрел  с сожалением на детей, развел руками и сел писать проходное свидетельство до  Вологодской губернии.    

 Октябрист Чикалкин    

     

К  октябристу Чикалкину явился околоточный надзиратель и объявил, что  предполагавшееся им, Чикалкиным, собрание в городе Битюге, с целью сообщения  избирателям результатов о деятельности его, Чикалкина, в Думе, не может быть  разрешено.    

– Почему? –  спросил изумленный Чикалкин.    

– Потому.  Неразрешенные собрания воспрещаются!    

– Так  вы бы и разрешили! Околоточный снисходительно усмехнулся:    

– Как  же это можно: разрешить неразрешенное собрание. Это противозаконно.    

– Но  ведь, если вы разрешите, оно уже перестанет быть неразрешенным, – сказал,  подумавши немного, Чикалкин.    

– Так-то  оно так, – ответил околоточный, еще раз усмехнувшись бестолковости  Чикалкина. – Да как же его разрешить, если оно пока что неразрешенное?  Посудите сами.    

– Хорошо, –  сказал зловеще спокойным тоном Чикалкин. – Мы внесем об этом в Думе запрос.    

– Распишитесь,  что приняли к сведению, – хладнокровно кивнул головой околоточный.    

     * * *    

     

Когда  октябрист Чикалкин остался один, он долго, взволнованный и возмущенный до глубины  души, шагал по комнате…    

– Вы  у меня узнаете, как не разрешать! Ладно! Запрос надо формулировать так:  «Известно ли… и тому подобное, что администрация города Битюга своими  незакономер…»    

Чикалкин  вздохнул и потер бритую щеку.    

– Гм.  Резковато. За версту кадетом несет… Может, так: «Известно ли и тому подобное,  что ошибочные действия администр…» А что такое ошибочные? Ошибка – не вина. Тот  не ошибается, кто ничего не делает. Да что ж я, в самом деле, дурак… Запрос!  Запрос! Не буду же я один его вносить. А фракция – вдруг скажет:  несвоевременно! Ну конечно, скажет… Такие штуки всегда несвоевременны. Запрос!  Эх, Чикалка! Тебе, брат, нужно просто министру пожаловаться, а ты… Право!  Напишу министру этакое официальное письмецо…    

     * * *    

     

Октябрист  Чикалкин сел за стол.    

«Ваше  высокопревосходительство! Сим довожу до вашего сведения, что произвол властей…»    

Перо  Чикалкина застыло в воздухе. В столовой гулко пробило два часа.    

«… что  произвол властей…»    

В  столовой гулко пробило половину третьего.    

«…что  произвол властей, которые…»    

Рука  онемела. В столовой гулко пробило пять.    

«…что  произвол властей, которые…»    

Стало  смеркаться.    

«Которые…  произвол, котор…»    

И вдруг  Чикалкину ударило в голову:    

«А что,  если…»    

Он  схватил начатое письмо и изорвал его в клочья.    

– Положим…  Не может быть!.. А вдруг! Октябрист Чикалкин долго ходил по комнате и, наконец,  всплеснув руками, сказал:    

– Ну  конечно! Просто нужно поехать к исправнику и спросить о причине неразрешения. В  крайнем случае – припугнуть.    

     * * *    

     

Чикалкин  оделся и вышел на улицу.    

– Извозчик!  К исправнику! Знаешь?    

– Господи! –  с суеверным ужасом сказал извозчик. – Да как же не знать-то! Еще  позавчерась оны меня обстраховали за езду. Такого, можно сказать, человека, да  не знать. Скажут такое.    

– Что  же он – строгий? – спросил Чикалкин, усаживаясь в пролетку.    

– Он-то?  Страсть. Он, ваше высокоблагородие, будем прямо говорить – строгий человек.  И-и! Порох! Чиновник мне один анадысь сказывал… Ему – слово, а он сейчас  ножками туп-туп да голосом: «В Сибирь, говорит, вас всех!! Начальство не  уважаете!!»    

– Что  ж он – всех так? – дрогнувшим голосом спросил Чикалкин.    

– Да  уж такие господа… Строгие. Если что – не помилуют.    

Октябрист  Чикалкин помолчал.    

– Ты  меня куда везешь-то? – неожиданно спросил он извозчика.    

– Дык  сказывали – к господину исправнику…    

– Дык  сказывали! – передразнил его Чикалкин. – А ты слушай ухом, а не  брюхом. Кто тебе сказывал? Я тебе, дураку, говорю – вези меня в полицейское  управление, а ты к самому исправнику!.. Мало штрафуют вас, чертей. Заворачивай!    

     * * *    

     

– Да,  брат, – заговорил Чикалкин, немного успокоившись. – В полицейское  управление мне надо. Хе-хе! Чудаки эти извозчики, ему говоришь туда, а он тебя  везет сюда. Так-то, брат. А мне в полицейское управление и надо-то было.  Собрание, вишь ты, мне не разрешили. Да как же! Я им такое неразрешение покажу!  Сейчас же проберу их хорошенько, выясню, как и что. Попляшут они у меня! Это уж  такая у нас полиция – ей бы только придраться. Уже… приехали?.. Что так скоро?    

– Старался,  как лучше.    

– Могу  я видеть пристава? – спросил Чикалкин, входя. – То есть… господина  пристава… можно видеть?    

– Пожалуйте.    

– Что  нужно? – поднялся навстречу Чикалкину грузный человек с сердитым лицом и  длинными рыжими усами.    

– Я  хотел бы этого… спросить вас… Могу ли я здесь получить значок для моей собачки  на предмет уплаты городского налога.    

– Э,  черт! – отрывисто вскричал пристав. – Шляются тут по пустякам! В  городской управе нужно получать, а не здесь. Герасимов, дубина стоеросовая!  Проводи.    

 Мой сосед по кровати    

     

Гостей  на этой даче было так много, что я не всех знал даже по фамилиям. В 2 часа ночи  вся эта усталая, нашумевшая за день компания стала поговаривать об отдыхе.  Выяснилось, что ночевать остаются восемь человек – в четырех свободных  комнатах.    

Хозяйка  дома подвела ко мне маленького приземистого человечка из числа остающихся и  сказала:    

– А  вот с вами в одной комнате ляжет Максим Семеныч.    

Конечно,  я предпочел бы иметь отдельную комнату, но по осмотре маленького незнакомца  решил, что если уж выбирать из нескольких зол, то выбирать меньшее.    

– Пожалуйста!    

– Вы  ничего не будете иметь против? – робко осведомился Максим Семеныч.    

– Помилуйте…  Почему же?    

– Да  видите ли… Потому что компаньон-то я тяжелый…    

– А  что такое?    

– Человек  я пожилой, неразговорчивый, мрачный, все больше в молчанку играю, а вы паренек  молодой, небось душу перед сном не прочь отвести, поболтать об этом да об том?    

– Наоборот.  Я с удовольствием помолчу. Я сам не из особенно болтливых.    

– А  коли так, так и так! – облегченно воскликнул Максим Семеныч. – Одно к  одному, значит. Хе-хе-хе…    

Когда мы  пришли в свою комнату и стали раздеваться, он сказал:    

– А  ведь знаете, есть люди, которые органически не переносят молчания. Я потому вас  и спросил давеча. Меня многие недолюбливают за это. Что это, говорят, молчит  человек, ровно колода…    

– Ну,  со мной вы можете не стесняться, – засмеялся я.    

– Ну,  вот спасибо. Приятное исключение…    

Он снял  один ботинок, положил его под мышку, погрузился в задумчивость и потом, улыбнувшись,  сказал:    

– Помню,  еще в моей молодости был случай… Поселился я со знакомым студентом Силантьевым  в одной комнате… Ну, молчу я… день, два – молчу… Сначала он подсмеивался надо  мной, говорил, что у меня на душе нечисто, потом стал нервничать, а под конец  ругаться стал… «Ты что, – говорит, – обет молчания дал? Чего молчишь,  как убитый?» – «Да ничего», – отвечаю. «Нет, – говорит, – ты  что-нибудь скажи!» – «Да что же?» Опять молчу. День, два. Как-то схватил он  бутылку да и говорит: «Эх, – говорит, – с каким бы удовольствием  трахнул тебя этой бутылкой, чтобы только от тебя человеческий голос услышать».  А я ему говорю: «Драться нельзя». Помолчали денька три опять. Однажды вечером  раздеваемся мы перед сном, вот как сейчас, а он как пустит в меня сапогом! «Будь  ты, – говорит, – проклят отныне и до века. Нет у меня жизни человеческой!..  Не знаю, – говорит, – в гробу я лежу, в одиночной тюрьме или где.  Завтра же утром съезжаю!» И что же вы думаете? – Мой сосед тихо  засмеялся. – Ведь сбежал. Ей-богу, сбежал.    

– Ну,  это просто нервный субъект, – пробормотал я, с удовольствием ныряя в  холодную постель.    

– Нервный?  Тогда, значит, все нервные! Ежели девушка двадцати лет, веселая, здоровая, она  тоже нервная? У меня такая невеста была. Сначала говорила мне: «Мне, –  говорит, – нравится, что вы такой серьезный, положительный, не болтун». А  потом, как только приду – уже спрашивать начала: «Чего вы все молчите?» – «Да о  чем же говорить?» – «Как! Неужели не о чем? Что вы сегодня, например, делали?»  – «Был на службе, обедал, а теперь вот к вам приехал». – «Мне, – говорит, –  страшно с вами. Вы все молчите…» – «Такой уж, – говорю, – я есть –  таким меня и любите». Да где там! Приезжаю к ней как-то, а у нее юнкер сидит.  Сиди-ит, разливается! Я, говорит, видел и то и се, бывал и там и тут, и бываете  ли вы в театре, и любите ли вы танцы, и что это значит, что подарили мне сейчас  желтый цветок, и со значением или без значения? И сколько этот юнкер мог слов  сказать, это даже удивительно… А она все к нему так и тянется, так и тянется…  Мне-то что… сижу – молчу. Юнкер на меня косо посматривает, стал с ней  перешептываться, пересмеиваться… Ну, помолчал я, ушел. И что ж вы думаете? Дня  через два заезжаю к ней, выходит ко мне этот юнкер. «Вам, –  говорит, – чего тут надо?» – «Как чего? Марью Петровну хочу видеть». –  «Пошел вон! – говорит мне этот проклятый юнкеришка. – А то я, –  говорит, – тебя так тресну, если будешь еще шататься». Хотел я возразить  ему, оборвать мальчишку, а за дверью смех. Засмеялась она и кричит из-за двери:  «Вы мне, – говорит, – не нужны. Вы молчите, но ведь и мой комод  молчит, и мое кресло молчит. Уж лучше я комод в женихи возьму, какая разница…»  Дура! Взял я да ушел.    

Я сонно  засмеялся и сказал:    

– Да-а…  История! Ну, спокойной ночи.    

– Приятных  снов! Вообще, у мужчины хотя логика есть по крайней мере. А женщина иногда так  себя поведет… Дело прошлое – можно признаться – был у меня роман с одной  замужней женщиной… И за что она меня, спрашивается, выбрала? Смеху подобно! За  то, видите ли, «что я очень молчалив и поэтому никому о наших отношениях не  проболтаюся»… Три дня она меня только и вытерпела… Взмолилась: «Господи,  Создатель! – говорит. – Пусть лучше будет вертопрах, хвастунишка,  болтун, но не этот мрачный надгробный мавзолей. Вот, – говорит, – со  многими приходилось целоваться и обниматься, но труп безгласный никогда еще  любовником не был. Иди ты, – говорит, – и чтобы мои глаза тебя не  видели отныне и до века!» И что ж вы думаете? Сама пошла и мужу рассказала о  наших отношениях… Вот тебе и разговорчивость! После скандал вышел.    

– Действительно, –  поддакнул я, с трудом приоткрывая отяжелевшие веки. – Ну, спите! Вы  знаете, уже половина четвертого.    

– Ну?  Пора на боковую.    

Он  неторопливо снял второй сапог и сказал:    

– А  один раз даже незнакомый человек на меня освирепел… Дело было в поезде, едем мы  в купе, я, конечно, по своей привычке, сижу молчу…    

Я закрыл  глаза и притворно захрапел, чтобы прекратить эту глупую болтовню.    

–…Он  сначала спрашивает меня: «Далеко изволите ехать?» – «Да». – «То есть как –  да?»…    

– Хррр-пффф!    

– Гм!  Что он, заснул, что ли? Спит… Ох, молодость, молодость. Этот студент бывало  тоже, что со мной жил… Как только ляжет – сейчас храпеть начинает. А иногда  среди ночи проснется и начинает сам с собой разговаривать… Со мной-то не  наговоришься – хе-хе!    

Я  прервал свой искусственный храп, поднялся на одном локте и ядовито сказал:    

– Вы  говорите, что вы такой неразговорчивый. Однако теперь этого сказать нельзя.    

Он  недоумевающе повернулся ко мне:    

– Почему?    

– Да  вы без умолку рассказываете.    

– Я  к примеру рассказываю. Вот тоже случай у меня был с батюшкой на исповеди…  Пришел я к нему, он и спрашивает, как полагается: «Грешен?» – «Грешен». –  «А чем?» – «Мало ли!» – «А все-таки?» – «Всем грешен». Молчим. Он молчит, я  молчу. Наконец…    

– Слушайте! –  сердито крикнул я, энергично повернувшись на постели. – Сколько бы вы ни  говорили мне о вашей неразговорчивости, я не поверю! И чем вы больше мне будете  рассказывать – тем хуже.    

– Почему? –  спросил мой компаньон обиженно, расстегивая жилет. – Я, кажется, не давал  вам повода сомневаться в моих словах. Мне однажды даже на службе была  неприятность из-за моей неразговорчивости. Приезжает как-то директор… Зовет  меня к себе… Настроение у него, очевидно, было самое хорошее… «Ну, что, –  спрашивает, – новенького?» – «Ничего». – «Как ничего?» – «Да так –  ничего!» – «То есть позвольте… Как это вы так мне…»    

– Я  сплю! – злобно закричал я. – Спокойной ночи, спокойной ночи,  спокойной ночи!    

Он  развязал галстук.    

– Спокойной  ночи. «…Как это вы так мне отвечаете, – говорит, – ничего! Это  невежливо!» – «Да как же иначе вам ответить, если нового ничего. Из ничего и не  будет ничего. О чем же еще пустой разговор мне начинать, если все старое!» –  «Нет, – говорит, – все имеет свои границы… можно, –  говорит, – быть неразговорчивым, но…»    

Тихо,  бесшумно провалился я куда-то, и сон, как тяжелая, мягкая шуба, покрыл собою  все.    

     * * *    

     

Луч  солнца прорезал мои сомкнутые веки и заставил открыть глаза.    

Услышав  какой-то разговор, я повернулся на другой бок и увидел фигуру Максима Семеныча,  свернувшегося под одеялом. Он неторопливо говорил, смотря в потолок:    

– «Я, –  говорит, – буду требовать у вас развода, потому что выходила замуж за  человека, а не за бесчувственного, безгласного идола. Ну, чего, чего вы  молчите?» – «Да о чем же мне, Липочка, говорить?»    

 Законный брак    

(Стихотворение в прозе)    

     

На  берегу суетилась кучка людей…    

Я  подошел ближе и увидел в центре группы женщину, которая лежала, худая, мокрая в  купальном костюме, с закрытыми глазами и сжатыми тонкими губами.    

– В  чем дело? – спросил я.    

– Купалась  она. Захлебнулась. Насилу вытащили.    

– Нужно  растереть ее, – посоветовал я.    

На камне  сидел толстый отдувающийся человек. Он махнул рукой и сказал:    

– Не  стоит. Все равно ничего не поможет.    

– Да  как же так… Попробуйте устроить искусственное дыхание… Может, отойдет.    

– Мм…  не думаю. Не стоит и пробовать, – сказал толстяк, искоса поглядывая на  захлебнувшуюся.    

– Но  ведь нельзя же так… сидеть без толку. Пошлите за доктором!    

– Стоит  ли, – сказал толстяк. – До доктора три версты, да еще, может, его и  дома нет…    

– Но…  попытаться-то можно?!