1 2 3 4 5 6 7 8 
Саша иногда скрывал от Коковкиной, что приходила Людмила. Не  солжет, только промолчит. Да и как же солгать, – могла же сказать и  служанка. И молчать-то о Людмилиных посещениях не легко было Саше: Людмилин  смех так и реял в ушах. Хотелось поговорить о ней. А сказать – неловко с  чего-то.    

Саша быстро подружился и с другими сестрами. Всем им целовал  руки и даже скоро стал девиц называть Дашенька, Людмилочка да Валерочка.    

 XVII    

     

Людмила, встретив Сашу днем на улице, сказала ему:    

– Завтра у директорши старшая дочка именинница, –  твоя старушка пойдет?    

– Не знаю, – сказал Саша.    

И даже радостная надежда шевельнулась в его душе, и даже не  столько надежда, сколько желание: Коковкина уйдет, а Людмила как раз в это  время придет и побудет с ним. Вечером он напомнил Коковкиной о завтрашних  именинах.    

– Чуть не забыла, – сказала Коковкина. –  Схожу. Девушка-то она такая милая.    

И впрямь, когда Саша вернулся из гимназии, Коковкина ушла к  Хрипачам. Сашу радовала мысль, что на этот раз он помог удалить Коковкину из  дому. Уже он был уверен, что Людмила найдет время притти.    

Так и сталось, – Людмила пришла. Она поцеловала Сашу в  щеку, дала ему поцеловать руку и весело засмеялась, а он зарделся. От  Людмилиных одежд веял аромат влажный, сладкий, цветочный, – розирис,  плотский и сладострастный ирис, растворенный в сладкомечтающих розах. Людмила  принесла узенькую коробку в тонкой бумаге, сквозь которую просвечивал  желтоватый рисунок. Села, положила коробку к себе на колени и лукаво поглядела  на Сашу.    

– Финики любишь? – спросила она.    

– Уважаю, – сказал Саша со смешливою гримасою.    

– Ну, вот я тебя и угощу, – важно сказала Людмила.    

Она развязала коробку и сказала:    

– Ешь!    

Сама вынимала из коробки по ягодке, вкладывала их Саше в рот  и после каждой заставляла целовать ей руку. Саша сказал:    

– Да у меня губы стали сладкие!    

– Что за беда, что сладкие, целуй себе на  здоровье, – весело ответила Людмила, – я не обижусь.    

– Уж лучше же я вам сразу отцелую, – сказал Саша  смеючись. И потянулся было сам за ягодою.    

– Обманешь, обманешь! – закричала Людмила,  проворно захлопнула коробку и ударила Сашу по пальцам.    

– Ну, вот еще, я – честный, уж я-то не обману, –  уверял Саша.    

– Нет, нет, не поверю, – твердила Людмила.    

– Ну, хотите, вперед отцелую? – предложил Саша.    

– Вот это похоже на дело, – радостно сказала  Людмила, – целуй.    

Она протянула Саше руку. Саша взял ее тонкие, длинные  пальцы, поцеловал один раз и спросил с лукавою усмешкою, не выпуская ее руки:    

– А вы не обманете, Людмилочка?    

– А нешто я не честная! – весело ответила  Людмила, – небось, не обману, целуй без сомнения.    

Саша склонился над ее рукою и стал быстро целовать ее; ровно  покрывал руку поцелуями и звучно чмокал широко раскрываемыми губами, и ему было  приятно, что так много можно нацеловать. Людмила внимательно считала поцелуи.  Насчитала десять и сказала:    

– Тебе неловко стоя-то на ногах, нагибаться надо.    

– Ну, так я удобнее устроюсь, – сказал Саша.    

Стал на колени и с усердием продолжал целовать.    

Саша любил поесть. Ему нравилось, что Людмила угощает его  сладким. За это он еще нежнее любил ее.    

     * * *    

     

Людмила обрызгала Сашу приторно-пахучими духами. И удивил  Сашу их запах, сладкий, но странный, кружащий, туманно-светлый, как золотящаяся  ранняя, но грешная заря за белою мглою. Саша сказал:    

– Какие духи странные!    

– А ты на руку попробуй, – посоветовала Людмила.    

И дала ему четырехугольную с округленными ребрами некрасивую  баночку. Саша поглядел на свет, – ярко-желтая, веселая жидкость. Крупный,  пестрый ярлык, французская надпись, – цикламен от Пивера. Саша взялся за  плоскую стеклянную пробку, вытащил ее, понюхал духи. Потом сделал так, как  любила делать Людмила: ладонь наложил на горлышко флакона, быстро его опрокинул  и опять повернул на дно, растер на ладони пролившиеся капли цикламена и  внимательно понюхал ладонь, – спирт улетучился, остался чистый аромат.  Людмила смотрела на него с волнующим ее ожиданием. Саша нерешительно сказал:    

– Клопом засахаренным пахнет немножко.    

– Ну, ну, не ври, пожалуйста, – досадливо сказала  Людмила.    

Она также взяла духов на руку и понюхала. Саша повторил:    

– Правда, клопом.    

Людмила вдруг вспыхнула, да так, что слезинки блеснули на  глазах, ударила Сашу по щеке и крикнула:    

– Ах, ты, злой мальчишка! вот тебе за клопа!    

– Здорово ляснула! – сказал Саша, засмеялся и  поцеловал Людмилину руку.    

– Что же вы так сердитесь, голубушка Людмилочка! Ну,  чем же по-вашему он пахнет?    

Он не рассердился на удар, – совсем был очарован  Людмилою.    

– Чем? – спросила Людмила и схватила Сашино  ухо, – а вот чем, я тебе сейчас скажу, только ухо надеру сначала.    

– Ой, ой, ой, Людмилочка, миленькая, не буду! –  морщась от боли и сгибаясь, говорил Саша.    

Людмила выпустила покрасневшее ухо, нежно привлекла Сашу к  себе, посадила его на колени и сказала:    

– Слушай: три духа живут в цикламене, – сладкою  амброзиею пахнет бедный цветок, – это для рабочих пчел. Ведь ты знаешь,  по-русски его дряквою зовут.    

– Дряква, – смеючись, повторил Саша, –  смешное имячко.    

– Не смейся, пострел, – сказала Людмила, взяла его  за другое ухо и продолжала: – сладкая амброзия, и над нею гудят пчелы, это –  его радость. И еще он пахнет нежною ванилью, и уже это не для пчел, а для того,  о ком мечтают, и это – его желание, – цветок и золотое солнце над ним. И  третий его дух, он пахнет нежным, сладким телом, для того, кто любит, и это –  его любовь, – бедный цветок и полдневный тяжелый зной. Пчела, солнце, зной, –  понимаешь, мой светик?    

Саша молча кивнул головою. Его смуглое лицо пылало и длинные  темные ресницы трепетали. Людмила мечтательно глядела вдаль: раскрасневшаяся, и  говорила:    

– Он радует, нежный и солнечный цикламен, он влечет к  желаниям, от которых сладко и стыдно, он волнует кровь. Понимаешь, мое  солнышко, когда сладко, и радостно, и больно, и хочется плакать? Понимаешь? вот  он какой.    

Долгим поцелуем прильнула она к Сашиным губам.    

     * * *    

     

Людмила задумчиво смотрела перед собою. Вдруг лукавая  усмешка скользнула по ее губам. Она легонько оттолкнула Сашу и спросила:    

– Ты розы любишь?    

Саша вздохнул, открыл глаза, улыбнулся сладко и тихо шепнул:    

– Люблю.    

– Большие? – спросила Людмила.    

– Да всякие, и большие, и маленькие, – бойко  сказал Саша и встал с ее колен ловким мальчишеским движением.    

– И розочки любишь? – нежно спросила Людмила, и  звонкий ее голос вздрагивал от скрытого смеха.    

– Люблю, – быстро ответил Саша.    

Людмила захохотала и покраснела.    

– Глупый, розочки любишь, да посечь некому, –  воскликнула она. Оба хохотали и краснели.    

Невинные по необходимости возбуждения составляли для Людмилы  главную прелесть их связи. Они волновали, – и далеки были от грубых,  отвратительных достижений.    

     * * *    

     

Заспорили, кто сильнее. Людмила сказала:    

– Ну, пусть ты сильнее, так что ж? Дело в ловкости.    

– Я и ловкий, – хвастался Саша.    

– Туда же, ловкий! – дразнящим голосом вскрикнула  Людмила.    

Долго еще спорили. Наконец Людмила предложила:    

– Ну, давай бороться.    

Саша засмеялся и задорно сказал:    

– Где же вам справиться со мной!    

Людмила принялась щекотать его.    

– А, вы так! – с хохотом крикнул он, повернулся и  обхватил ее вокруг стана.    

Началась возня. Людмила сразу же увидела, что Саша сильнее.  Силою не взять, так она, хитрая, улучила удобную минуту, подшибла Сашу под  ногу, – он упал, да и Людмилу увлек за собою. Впрочем, Людмила ловко  извернулась и прижала его к полу. Саша отчаянно кричал:    

– Так нечестно!    

Людмила стала коленями ему на живот и руками прижала его к  полу. Саша отчаянно выбивался. Людмила опять принялась щекотать его. Сашин  звонкий хохот смешался с ее хохотом. Хохот заставил ее выпустить Сашу. Она  хохоча упала на пол. Саша вскочил на ноги. Он был красен и раздосадован.    

– Русалка! – крикнул он.    

А русалка лежала на полу и хохотала.    

Людмила посадила Сашу к себе на колени. Усталые после  борьбы, они весело и близко смотрели друг другу в глаза и улыбались.    

– Я для вас тяжелый, – сказал Саша, – колени  вам намну, вы меня лучше спустите.    

– Ничего, сиди знай, – ласково ответила  Людмила. – Ведь ты сам говорил, что ласкаться любишь.    

Она погладила его по голове. Он нежно прижался к ней. Она  сказала:    

– А уж и красив ты, Саша.    

Саша покраснел, засмеялся.    

– Тоже придумаете! – сказал он.    

Разговоры и мысли о красоте в применении к нему как-то  смутили его; он еще никогда не любопытствовал узнать, красивым или уродом  кажется он людям.    

Людмила щипнула Сашину щеку. Саша улыбнулся. Щека покраснела  пятном. Это было красиво. Людмила щипнула и за другую щеку. Саша не  сопротивлялся. Он только взял ее руку, поцеловал и сказал:    

– Будет вам щипаться, ведь и мне больно, да и вы свои  пальчики намозолите.    

– Туда же, – протянула Людмила, – больно, а  сам какой комплементщик стал.    

– Мне некогда, много уроков. Приласкайте меня еще  немножко, на счастье, чтобы греку ответить на пять.    

– Выпроваживаешь! – сказала Людмила. Схватила его  за руку и подняла рукав выше локтя.    

– Нахлопать хотите? – спросил Саша, смущенно и  виновато краснея.    

Но Людмила залюбовалась его рукою, повертела ее и так и  этак.    

– Руки-то у тебя какие красивые! – громко и  радостно сказала она и вдруг поцеловала около локтя.    

Саша зарделся, рванул руку, но Людмила удержала ее и  поцеловала еще несколько раз. Саша притих, потупился, и странное выражение  легло на его ярких, полуулыбающихся губах, – и под навесом густых ресниц  знойные щеки его начали бледнеть.    

     * * *    

     

Попрощались. Саша проводил Людмилу до калитки. Пошел бы и  дальше, да не велела. Он остановился у калитки и сказал:    

– Ходи, милая, почаще, носи пряничков послаще.    

Первый раз сказанное “ты” прозвучало Людмиле нежною ласкою.  Она порывисто обняла, поцеловала Сашу и убежала. Саша стоял как оглушенный.    

     * * *    

     

Саша обещал притти. Назначенный час прошел – Саши не было,  Людмила нетерпеливо ждала: металась, томилась, смотрела в окно. Шаги заслышит  на улице – высунется. Сестры посмеивались. Она сердито и взволнованно говорила:    

– А ну вас! Отстаньте.    

Потом бурно набрасывалась на них с упреками, зачем смеются.  И уже видно стало, что Саша не придет. Людмила заплакала от досады и огорчения.    

– Ой-ей-еченьки! Охти мнечиньки! – дразнила ее  Дарья.    

Людмила, всхлипывая, тихонько говорила, – в порыве горя  забывая сердиться на то, что ее дразнят:    

– Старая карга противная не пустила его, под юбкой  держит, чтоб он греков учил.    

Дарья с грубоватьрм сочувствием сказала:    

– Да и он-то пентюх, уйти не умеет.    

– С малюсеньким связалась, – презрительно молвила  Валерия.    

Обе сестры, хоть и посмеивались, сочувствовали Людмиле. Они  же все любили одна другую, любили нежно, но не сильно: поверхностна нежная  любовь! Дарья сказала:    

– Охота плакать, из-за молокососа глаза ермолить.  Вот-то уж можно сказать, чорт с младенцем связался.    

– Кто это чорт? – запальчиво крикнула Людмила и  вся багрово покраснела.    

– Да ты, матушка, – спокойно ответила  Дарья, – даром что молодая, а только…    

Дарья недоговорила и пронзительно засвистала.    

– Глупости! – сказала Людмила странно звенящим  голосом.    

Странная, жестокая улыбка сквозь слезы озарила ее лицо, как  ярко пылающий луч на закате сквозь последнее падение усталого дождя.    

Дарья спросила досадливо:    

– Да что в нем интересного, скажи, пожалуйста?    

Людмила все с тою же удивительною улыбкою задумчиво и  медленно ответила:    

– Какой он красавец! И сколько в нем есть неистраченных  возможностей!    

– Ну, это дешево стоит, – решительно сказала  Дарья. – Это у всех мальчишек есть.    

– Нет, не дешево, – с досадою ответила  Людмила. – Есть поганые.    

– А он чистый? – спросила Валерия; так  пренебрежительно протянула “чистый”.    

– Много ты понимаешь! – крикнула Людмила, но  сейчас же опять заговорила тихо и мечтательно: – он невинный.    

– Еще бы! – насмешливо сказала Дарья.    

– Самый лучший возраст для мальчиков, – говорила  Людмила, – четырнадцать-пятнадцать лет. Еще он ничего не может и не  понимает по-настоящему, а уж все предчувствует, решительно все. И нет бороды  противной.    

– Большое удовольствие! – с презрительною ужимкою  сказала Валерия.    

Она была грустна. Ей казалось, что она – маленькая, слабая,  хрупкая, и она завидовала сестрам, – Дарьину веселому смеху и даже  Людмилину плачу. Людмила сказала опять:    

– Ничего вы не понимаете. Я вовсе не так его люблю, как  вы думаете. Любить мальчика лучше, чем влюбиться в пошлую физиономию с усиками.  Я его невинно люблю. Мне от него ничего не надо.    

– Не надо, так чего же ты его теребишь? – грубо  возразила Дарья.    

Людмила покраснела, и виноватое выражение тяжело легло на ее  лице. Дарье стало жалко, она подошла к Людмиле, обняла ее и сказала:    

– Ну, не дуйся, ведь мы не со зла говорим.    

Людмила опять заплакала, приникла к Дарьину плечу и горестно  оказала:    

– Я знаю, что уж тут не на что мне надеяться, но хоть  бы немножко приласкал он меня, хоть бы как-нибудь.    

– Ну что, тоска! – досадливо сказала Дарья, отошла  от Людмилы, подперлась руками в бока и звонко запела:    

Я вечор сваво милова Оставляла ночевать.    

Валерия заливалась звонким, хрупким смехом. И у Людмилы  глаза стали веселы и блудливы. Она порывисто прошла в свою комнату, обрызгала  себя корилопсисом, – и запах, пряный, сладкий, блудливый, охватил ее  вкрадчивым соблазном. Она вышла на улицу нарядная, взволнованная, и нескромною  прелестью соблазна веяло от нее.    

“Может быть, и встречу”, – думала она.    

И встретила.    

– Хорош! – укоризненно и радостно крикнула она.    

Саша смутился и обрадовался.    

– Некогда было, – смущенно сказал он, – все  же уроки, все учить надо, правда, некогда.    

– Врешь, миленький, пойдем-ка сейчас.    

Он отнекивался смеючись, но видно было, что и рад тому, что  Людмила его уводит. И Людмила привела его домой.    

– Привела! – с торжеством крикнула она сестрам и  за плечо отвела Сашу к себе.    

– Погоди, сейчас я с тобою разделаюсь. – погрозила  она и заложила дверь на задвижку, – вот теперь никто за тебя не  заступится.    

Саша, заложив руки за пояс, неловко стоял посреди ее  горницы, – ему было жутко и любо. Пахло какими-то новыми духами,  празднично, сладко, но что-то в этом запахе задевало, бередило нервы, как  прикосновение радостных, юрких, шероховатых змеек.    

 XVIII    

     

Передонов возвращался с одной из ученических квартир.  Внезапно он был застигнут мелким дождем. Стал соображать, куда бы зайти, чтобы  не гноить на дожде нового шелкового зонтика. Через дорогу, на каменном  двухэтажном особнячке, увидел он вывеску: “Контора нотариуса Гудаевского”. Сын  нотариуса учился во втором классе гимназии. Передонов решил войти. Заодно  нажалуется на гимназиста.    

И отца и мать застал он дома. Встретили его суетливо. Так и  все здесь делалось.    

Николай Михайлович Гудаевский был человек не высокий,  плотный, черноволосый, плешивый, с длинною бородою. Движения его всегда были  стремительны и неожиданны; он словно не ходил, а носился, коротенький, как  воробей, и никогда нельзя было узнать по его лицу и положению, что он сделает в  следующую минуту. Среди делового разговора он внезапно выкинет коленце, которое  не столько насмешит, сколько приведет в недоумение своею беспричинностью. Дома  или в гостях он сидит-сидит и вдруг вскочит и без всякой видимой надобности  быстро зашагает по горнице, крикнет, стукнет. На улице идет-идет и вдруг  остановится, присядет или сделает выпад, или другое гимнастическое упражнение,  и потом идет дальше. На совершаемых или свидетельствуемых у него актах  Гудаевский любил делать смешные пометки, например, вместо того, чтобы написать  об Иване Иваныче Иванове, живущем на Московской площади, в доме Ермиловой, он  писал об Иване Иваныче Иванове, что живет на базарной площади, в том квартале,  где нельзя дышать от зловония, и т. д.; упоминал даже иногда о числе кур и  гусей у этого человека, подпись которого он свидетельствует.    

Юлия Гудаевская, страстная, жестоко-сентиментальная длинная,  тонкая, сухая, странно – при несходстве фигур – походила на мужа ухватками:  такие же порывистые движения, такая же совершенная несоразмерность с движениями  других. Одевалась она пестро и молодо и при быстрых движениях своих постоянно  развевалась во все стороны длинными разноцветными лентами, которыми любила  украшать в изобилии и свой наряд, и свою прическу.    

Антоша, тоненький, юркий мальчик, вежливо шаркнул.  Передонова усадили в гостиной, и он немедленно начал жаловаться на Антошу:  ленив, невнимателен, в классе не слушает, разговаривает и смеется, на переменах  шалит. Антоша удивился, – он не знал, что окажется таким плохим, – и  принялся горячо оправдываться. Родители оба взволновались.    

– Позвольте, – кричал отец, – скажите мне, в  чем же именно состоят его шалости?    

– Ника, не защищай его, – кричала мать, – он  не должен шалить.    

– Да что он нашалил? – допрашивал отец, бегая,  словно катаясь, на коротеньких ножках.    

– Вообще шалит, возится, дерется, – угрюмо говорил  Передонов, – постоянно шалит.    

– Я не дерусь, – жалобно восклицал Антоша, –  у кого хотите спросите, я ни с кем никогда не дрался.    

– Никому проходу не дает, – сказал Передонов.    

– Хорошо-с, я сам пойду в гимназию, я узнаю от  инспектора, – решительно сказал Гудаевский.    

– Ника, Ника, отчего ты не веришь! – кричала Юлия:  – ты хочешь, чтобы Антоша негодяем вышел? Его высечь надо.    

– Вздор! Вздор! – кричал отец.    

– Высеку, непременно высеку! – кричала мать,  схватила сына за плечо и потащила в кухню. – Антоша, – кричала,  она, – пойдем, миленький, я тебя высеку.    

– Не дам! – закричал отец, вырывая сына.    

Мать не уступала, Антоша отчаянно кричал, родители  толкались.    

– Помогите мне, Ардальон Борисыч, – закричала  Юлия, – подержите этого изверга, пока я разделаюсь с Антошей.    

Передонов пошел на помощь. Но Гудаевский вырвал сына, сильно  оттолкнул жену, подскочил к Передонову и закричал:    

– Не лезьте! Две собаки грызутся, третья не приставай!  Да я вас!    

Красный, растрепанный, потный, он потрясал в воздухе  кулаком. Передонов попятился, бормоча невнятные слова. Юлия бегала вокруг мужа,  стараясь ухватить Антошу; отец прятал его за себя, таская его за руку то  вправо, то влево. Глаза у Юлии сверкали, и она кричала:    

– Разбойник вырастет! В тюрьме насидится! В каторгу  попадет!    

– Типун тебе на язык! – кричал Гудаевский. –  Молчи, дура злая!    

– А, тиран! – взвизгнула Юлия, подскочила к мужу,  ударила его кулаком в спину и порывисто бросилась из гостиной. Гудаевский сжал  кулаки и подскочил к Передонову.    

– Вы смутьянить пришли! – закричал он. –  Шалит Антоша? Вы врете, ничего он не шалит. Если бы он шалил, я бы без вас это  знал, а с вами я говорить не хочу. Вы по городу ходите, дураков обманываете,  мальчишек стегаете, диплом получить хотите на стегательных дел мастера. А здесь  не на такого напали. Милостивый государь, прошу вас удалиться!    

Говоря это, он подскакивал к Передонову и оттеснял его в  угол. Передонов испугался и рад был убежать, да Гудаевский в пылу раздражения  не заметил, что загородил выход. Антоша схватил отца сзади за фалды сюртука и  тянул его к себе. Отец сердито цыкнул на него и лягнулся. Антоша проворно  отскочил в сторону, но не выпустил отцова сюртука.    

– Цыц! – крикнул Гудаевский. – Антоша, не  забывайся.    

– Папочка, – закричал Антоша, продолжая тянуть  отца назад, – ты мешаешь Ардальону Борисычу пройти.    

Гудаевский быстро отскочил назад, – Антоша едва успел  увернуться.    

– Извините, – сказал Гудаевский и показал на  дверь, – выход здесь, а задерживать не смею.    

Передонов поспешно пошел из гостиной. Гудаевский сложил ему  из своих длинных пальцев длинный нос, а потом поддал в воздухе коленом, словно  выталкивая гостя. Антоша захихикал. Гудаевский сердито прикрикнул на него.    

– Антоша, не забывайся! Смотри, завтра поеду в  гимназию, и если это окажется правда, отдам тебя матери на исправление.    

– Я не шалил, он врет, – жалобно и пискливо сказал  Антоша.    

– Антоша, не забывайся! – крикнул отец. – Не  врет надо сказать, – ошибается. Только маленькие врут, взрослые изволят  ошибаться.    

Меж тем Передонов выбрался в полутемную прихожую, отыскал  кое-как пальто и стал его надевать. От страха и волнения он не попадал в  рукава. Никто не пришел ему помочь. Вдруг откуда-то из боковой двери выбежала  Юлия, шелестя развевающимися лентами, и горячо зашептала что-то, махая руками и  прыгая на цыпочках. Передонов не сразу ее понял.    

– Я так вам благодарна, – наконец расслышал  он, – это так благородно с вашей стороны, так благородно, такое участие.  Все люди такие равнодушные, а вы вошли в положение бедной матери. Так трудно  воспитывать детей, так трудно, вы не можете себе представить. У меня двое, и то  голова кругом идет. Мой муж – тиран, он – ужасный, ужасный человек, не правда  ли? Вы сами видели.    

– Да, – пробормотал Передонов, – ваш муж. как  же это он, так нельзя, я забочусь, а он…    

– Ах, не говорите, – шептала Юлия, – ужасный  человек. Он меня в гроб вгонит и рад будет, и будет развращать моих детей,  моего маленького Антошу. Но я – мать, я не дам, я все-таки высеку.    

– Не даст, – сказал Передонов и метнул головою по  направлению к горницам.    

– Когда он уйдет в клуб. Не возьмет же он Антошу с  собой! Он уйдет, а я до тех пор молчать буду, как будто согласилась с ним, а  как только он уйдет, я его и высеку, а вы мне поможете. Ведь вы мне поможете,  не правда ли?    

Передонов подумал и сказал:    

– Хорошо, только как же я узнаю?    

– Я пришлю за вами, я пришлю, – радоcтно зашептала  Юлия. – Вы ждите: как только он уйдет в клуб, так я пришлю за вами.    

Вечером Передонову принесли записку от Гудаевской. Он  прочел:    

     

“Достоуважаемый Ардальон Борисыч!    

Муж ушел в клуб, и теперь я свободна от  его варварства до часу ночи. Сделайте ваше одолжение, пожалуйте поскорее ко мне  для содействия над преступным сыном. Я сознаю, что надо изгонять из него  пороки, пока мал, а после поздно будет.    

Искренно уважающая Вас Юлия Гудаевская.    

Р. S. Пожалуйста, приходите поскорее, а  то Антоша ляжет спать, так его придется будить”.    

     

Передонов поспешно оделся, закутал горло шарфом и  отправился.    

– Куда ты, Ардальон Борисыч, на ночь, глядя,  собрался? – спросила Варвара.    

– По делу, – угрюмо отвечал Передонов, торопливо  уходя.    

Варвара подумала с тоскою, что опять ей не спать долго. Хоть  бы поскорее заставить его повенчаться! Вот-то можно будет спать и ночью, и  днем, – вот-то будет блаженство!    

     * * *    

     

На улице сомнения овладели Передоновым. А что, если это –  ловушка? А вдруг окажется, что Гудаевский дома, и его схватят и начнут бить? Не  вернуться ли лучше назад?    

“Нет, надо дойти до их дома, а там видно будет”.    

Ночь, тихая, прохладная, темная, обступила со всех сторон и  заставляла замедлять шаги. Свежие веяния доносились с недалеких полей. В траве  у заборов подымались легкие шорохи и шумы, и вокруг все казалось подозрительным  и странным, – может быть, кто-нибудь крался сзади и следил. Все предметы  за тьмою странно и неожиданно таились, словно, в них просыпалась иная, ночная  жизнь, непонятная для человека и враждебная ему. Передонов тихо шел по улицам и  бормотал:    

“Ничего не выследишь. Не на худое иду. Я, брат, о пользе  службы забочусь. Так-то”.    

Наконец он добрался до жилища Гудаевских. Огонь виден был  только в одном окне на улицу, остальные четыре были темны. Передонов поднялся  на крыльцо тихохонько, постоял, прильнул ухом к двери и послушал, – все  было тихо. Он слегка дернул медную ручку звонка, – раздался далекий,  слабый, дребезжащий звук. Но как он ни был слаб, он испугал Передонова, как  будто за этим звуком должны были проснуться и устремиться к этим дверям все  враждебные силы. Передонов быстро сбежал с крыльца и прижался к стенке,  притаясь за столбиком.    

Прошли короткие мгновения. Сердце у Передонова замирало и  тяжко колотилось.    

Послышались легкие шаги, стук отворенной двери, – Юлия  выглянула на улицу, сверкая в темноте черными, страстными глазами.    

– Кто тут? – громким топотом спросила она.    

Передонов немного отделился от стены и, заглядывая снизу в  узкое отверстие двери, где было темно и тихо, спросил, тоже шопотом, – и  голос его дрожал:    

– Ушел Николай Михайлович?    

– Ушел, ушел, – радостно зашептала и закивала  Юлия.    

Робко озираясь, Передонов вошел за нею в темные сени.    

– Извините, – шептала Юлия, – я без огня, а  то еще кто увидит, будут болтать.    

Она шла впереди Передонова по лестнице, в коридор, где  висела маленькая лампочка, бросая тусклый свет на верхние ступеньки. Юлия  радостно и тихо смеялась, и ленты ее зыбко дрожали от ее смеха.    

– Ушел, – радостно шепнула она, оглянулась и  окинула Передонова страстно-горящими глазами. – Уж я боялась, что  останется сегодня дома, так развоевался. Да не мог вытерпеть без винта. Я и  прислугу отправила, – одна Лизина нянька осталась, – а то еще нам  помешают. Ведь нынче люди, знаете, какие.    

От Юлии веяло жаром, и вся она была жаркая, сухая, как  лучина. Она иногда хватала Передонова за рукав, и от этих быстрых сухих  прикосновений словно быстрые сухие огоньки пробегали по всему его телу.  Тихохонько, на цыпочках прошли они по коридору – мимо не скольких запертых  дверей и остановились у последней, – у двери в детскую… [[11]]    

     * * *    

     

Передонов оставил Юлию в полночь, уже когда она ждала, что  скоро вернется муж. Он шел по темным улицам, угрюмый и пасмурный. Ему казалось,  что кто-то все стоял около дома и теперь следит за ним. Он бормотал:    

– Я по службе ходил. Я не виноват. Она сама захотела.  Ты меня не подденешь, не на такого напал.    

Варвара еще не спала, когда он вернулся. Карты лежали перед  нею.    

Передонову казалось, что кто-то мог забраться, когда он  входил. Может быть, сама Варвара впустила врага. Передонов сказал:    

– Я буду спать, а ты колдовать на картах станешь.  Подавай сюда карты, а то околдуешь меня.    

Он отнял карты и спрятал себе под подушку. Варвара  ухмылялась и говорила;    

– Петрушку валяешь. Я и колдовать-то не умею, очень мне  надо.    

Его досадовало и страшило, что она ухмыляется: значит думал  он она и без карт может. Вот под кроватью кот жмется и сверкает зелеными  глазами, – на его шерсти можно колдовать, гладя кота впотьмах, чтобы сыпались  искры. Вот под комодом мелькает опять серая недотыкомка – не Варвара ли ее  подсвистывает по ночам тихим свистом, похожим на храп?    

Гадкий и страшный приснился Передонову сон: пришел  Пыльников, стал на пороге, манил и улыбался. Словно кто-то повлек Передонова к  нему, и Пыльников повел его по темным, грязным улицам, а кот бежал рядом и  светил зелеными зрачками… [[12]]    

 XIX    

     

Странности в поведении Передонова все более день ото дня  беспокоили Хрипача. Он посоветовался с гимназическим врачом, не сошел ли Передонов  с ума. Врач со смехом ответил, что Передонову сходить не с чего, а просто дурит  по глупости. Поступали и жалобы. Начала Адаменко, она прислала директору  тетрадь ее брата с единицею за хорошо исполненную работу.    

Директор во время одной из перемен пригласил к себе  Передонова.    

“А, право, похож на помешанного”, – подумал Хрипач,  увидев следы смятения и ужаса на тупом, сумрачном лице Передонова.    

– Я имею к вам претензию, – заговорил Хрипач сухою  скороговоркою. – Каждый раз, как мне приходится давать урoк рядом с вами,  у меня голова буквально трещит, – такой хохот подымается в вашем классе.  Не могу ли я вас просить давать уроки не столь веселого содержания? “Шутить и  все шутить, – как вас на это станет”?    

– Я не виноват, – сердито сказал Передонов, –  они сами смеются. Да и нельзя же все о букве Ь да о сатирах Кантемира говорить,  иногда и скажешь что-нибудь, а они сейчас зубы скалят. Распущены очень.  Подтянуть их надо.    

– Желательно, и даже необходимо, чтобы работа в классе  имела серьезный характер, – сухо сказал Хрипач. – И еще одно.    

Хрипач показал Передонову две тетради и сказал:    

– Вот две тетради по вашему предмету, обе учеников  одного класса, Адаменка и моего сына. Мне пришлось их сравнить, и я принужден  сделать вывод о вашем не вполне внимательном отношении к делу. Последняя работа  Адаменка, исполненная весьма удовлетворительно, оценена единицею, тогда как  работа моего сына, написанная хуже, заслужила четверку. Очевидно, что вы  ошиблись: балл одного ученика поставили другому, и наоборот. Хотя человеку  свойственно ошибаться, но все же прошу вас избегать подобных ошибок. Они  возбуждают совершенно основательное неудовольствие родителей и самих учащихся.    

Передонов пробормотал что-то невнятное.    

В классах он со злости усиленно принялся дразнить маленьких,  наказанных на-днях по его жалобам. Особенно напал он на Крамаренка. Тот молчал,  бледнел под своим темным загаром, и глаза сверкали.    

Выйдя из гимназии, Крамаренко в этот день не торопился  домой. Он постоял у ворот, поглядывая на подъезд. Когда вышел Передонов,  Крамаренко пошел за ним, в некотором отдалении, пережидая редких прохожих.    

Передонов шел медленно. Хмурая погода наводила на него  тоску. Его лицо в последние дни принимало все более тупое выражение. Взгляд или  был остановлен на чем-то далеком, или странно блуждал. Казалось, что он  постоянно всматривается за предмет. От этого предметы в его глазах  раздваивались, млели, мережили.    

Кого же он высматривал? Доносчиков. Они прятались за все  предметы, шушукались, смеялись. Враги наслали на Передонова целую армию  доносчиков. Иногда Передонов старался быстро накрыть их. Но они всегда успевали  во-время убежать, – словно сквозь землю провалятся…    

Передонов услышал за собой быстрые, смелые шаги по мосткам,  испуганно оглянулся, – Крамаренко поровнялся с ним и смотрел на него горящими  глазами решительно и злобно, бледный, тонкий, как маленький дикарь, готовый  броситься на врага. Этот взгляд пугал Передонова.    

“А вдруг укусит?” – подумал он.    

Пошел поскорее, – Крамаренко не отставал; Передонов  остановился и сердито сказал:    

– Чего толкаешься, черныш драный! Вот сейчас к отцу  отведу.    

Крамаренко тоже остановился, все продолжая смотреть на  Передонова. Теперь они стали один против другого на шатких мостках пустынной  улицы, у серого, безучастного ко всему живому забора. Крамаренко, вeсь дрожа,  шипящим голосом сказал:    

– Подлец!    

Усмехнулся, повернулся, чтобы уходить. Сделал шага три,  приостановился, оглянулся, повторил погромче:    

– Этакий подлец! Гадина!    

Плюнул и пошел. Передонов угрюмо посмотрел за ним и тоже  отправился домой. Смутные, боязливые мысли медленно чередовались в его голове.    

Вершина окликнула его. Она стояла за решеткою своего сада, у  калитки, укутанная в большой черный платок, и курила. Передонов не сразу  признал Вершину. В ее фигуре пригрезилось ему что-то зловещее: черная колдунья  стояла, распускала чарующий дым, ворожила, Он плюнул, зачурался. Вершина  засмеялась и спросила:    

– Что это вы, Ардальон Борисыч?    

Передонов тупо посмотрел на нее и наконец сказал:    

– А, это – вы! А я вас и не узнал.    

– Это – хорошая примета. Значит, я скоро буду  богатой, – сказала Вершина.    

Передонову это не понравилось: разбогатеть-то ему самому  хотелось бы.    

– Ну, да, – сердито сказал он, – чего вам  богатеть! Будет с вас и того, что есть.    

– А вот я двести тысяч выиграю, – криво улыбаясь,  сказала Вершина.    

– Нет, это я выиграю двести тысяч, – спорил  Передонов.    

– Я – в один тираж, вы – в другой, – сказала  Вершина.    

– Ну, это вы врете, – грубо сказал  Передонов. – Это не бывает, в одном городе два выигрыша. Говорят вам, я  выиграю.    

Вершина заметила, что он сердится. Перестала спорить.  Открыла калитку и, заманивая Передонова, сказала:    

– Что ж мы тут стоим? Зайдите, пожалуйста, у нас Мурин.    

Имя Мурина напомнило Передонову приятное для него, –  выпивку, закуску. Он вошел.    

В темноватой из-за деревьев гостиной сидели Марта, с красным  завязанным бантом, платочком на шее и с повеселевшими глазами, Мурин, больше  обыкновенного растрепанный, и чем-то словно обрадованный, и возрастный  гимназист Виткевич: он ухаживал за Вершиною, думал, что она в него влюблена, и  мечтал оставить гимназию, жениться на Вершиной, и заняться хозяйством в ее  именьице.    

Мурин поднялся навстречу входившему Передонову с  преувеличенно радостными восклицаниями, лицо его сделалось еще слаще, глазки  замаслились, – и все это не шло к его дюжей фигуре и взлохмаченным  волосам, в которых виднелись даже кое-где былинки сена.    

– Дела обтяпываю, – громко и сипло заговорил  он, – у меня везде дела, а вот кстати милые хозяйки и чайком побаловали.    

– Ну да, дела, – сердито отвечал Передонов, –  какие у вас дела! Вы не служите, а так деньги наживаете. Это вот у меня дела.    

– Что ж, дела – это и есть чужие деньги, – с  громким хохотом возразил Мурин.    

Вершина криво улыбалась и усаживала Передонова к столу. На  круглом преддиванном столе тесно стояли стаканы и чашки с чаем, ром, варенье из  куманики, серебряная сквозная, крытая вязаною салфеточкою корзинка с сладкими  булками и домашними миндальными пряничками.    

От стакана Мурина сильно пахло ромом, а Виткевич положил  себе на стеклянное блюдечко в виде раковины много варенья. Марта с видимым  удовольствием ела маленькими кусочками сладкую булку. Вершина угощала и  Передонова, – он отказался от чая.    

“Еще отравят, – подумал он. – Отравить-то всего  легче: сам выпьешь и не заметишь, яд сладкий бывает, а домой придешь – и ноги  протянешь”.    

И ему было досадно, зачем для Мурина поставили варенье, а  когда он пришел, то для него не хотят принести новой банки с вареньем получше.  Не одна у них куманика, – много всякого варенья наварили.    

А Вершина, точно, ухаживала за Муриным. Видя, что на  Передонова мало надежды, она подыскивала Марте и других женихов. Теперь она  приманивала Мурина. Полуодичавший в гоньбе за трудно дававшимися барышами  помещик охотно шел на приманку: Марта ему нравилась.    

Марта была рада: ведь это была ее постоянная мечта, что вот  найдется ей жених, и она выйдет замуж, и у нее будет хорошее хозяйство, и дом –  полная чаша. И она смотрела на Мурина влюбленными глазами. Сорокалетний  громадный мужчина с грубым голосом и с простоватым выражением в лице и в каждом  движении казался ей образцом мужской силы, молодечества, красоты и доброты.    

Передонов заметил влюбленные взгляды, которыми обменивались  Мурин и Марта, – заметил потому, что ожидал от Марты преклонения перед ним  самим. Он сердито сказал Мурину:    

– Точно жених сидишь, вся физиономия сияет.    

– Это я от радости, – возбужденным, веселым  голосом сказал Мурин, – что вот дело мое хорошо обделал.    

Он подмигнул хозяйкам. Они обе радостно улыбались. Передонов  сердито спросил, презрительно щуря глаза:    

– Невесту, что ли, нашел? Приданого много дают?    

Мурин говорил, как будто и не слышал этих вопросов:    

– Вот Наталья Афанасьевна, дай ей бог всего хорошего,  моего Ванюшку согласилась у себя поместить. Он будет тут жить, как у Христа за  пазухой, и мое сердце будет спокойно, что не избалуется.    

– Будет шалить вместе с Владей, – угрюмо сказал  Передонов – еще дом сожгут.    

– Не посмеет! – решительно крикнул Мурин. –  Вы, матушка Наталья Афанасьевна, за это не беспокойтесь: он у вас по струнке  будет ходить.    

Вершина, чтобы прекратить этот разговор, сказала, криво  улыбаясь:    

– Что-то мне кисленького захотелось.    

– Не хотите ли брусники с яблоками? Я принесу, –  сказала Марта, быстро вставая с места.    

– Пожалуй, принесите.    

Марта побежала из комнаты. Вершина даже не посмотрела за  нею: она привыкла принимать спокойно Мартины угождения, как нечто должное. Она  сидела покойно и глубоко на диване, пускала синие дымные клубы и сравнивала  мужчин, которые разговаривали: Передонов – сердито и вяло, Мурин – весело и  оживленно.    

Мурин нравился ей гораздо больше. У него добродушное лицо, а  Передонов и улыбаться не умеет. Нравился ей Мурин всем: большой, толстый,  привлекательный, говорит приятным низким голосом и к ней очень почтителен.  Вершина даже подумывала порой, не повернуть ли дело так, чтобы Мурин посватался  не к Марте, а к ней. Но она всегда кончала свои размышления тем, что  великодушно уступала его Марте.    

“За меня, – думала она, – всякий посватается, раз  – что я с деньгами, и я могу выбрать кого захочу. Вот хоть этого юношу  возьму”, – думала она и не без удовольствия остановила свой взор на  зеленоватом, нахальном, но все-таки красивом лице Виткевича, который говорил  мало, ел много, посматривал на Вершину и нагло при этом улыбался.    

Марта принесла в глиняной чашечке бруснику с яблоками и  принялась рассказывать, что нынче ночью видела во сне, как она была в подружках  на свадьбе и ела ананасы и блины с медом, в одном блине нашла бумажку сто  рублей, и как от нее деньги отняли, и как она плакала. Так в слезах и  проснулась.    

– Надо было потихоньку спрятать, чтоб никто не  видал, – сердито сказал Передонов, – а то вы и во сне не сумели денег  удержать, какая же вы хозяйка!    

– Ну, этих денег нечего жалеть, – сказала  Вершина, – во сне мало ли что увидишь.    

– А мне так страсть как жалко этих денег, –  простодушно сказала Марта, – целых сто рублей!    

На глазах у нее навернулись слезы, и она принужденно  засмеялась, чтобы не заплакать. Мурин суетливо полез в карман, восклицая:    

– Матушка, Марта Станиславовна, да вы не жалейте, мы  сейчас это поправим!    

Он достал из бумажника сторублевку, положил ее перед Мартою  на стол, хлопнул по ней ладонью и крикнул:    

– Извольте! Уж эту никто не отнимет.    

Марта обрадовалась было, но потом ярко покраснела и смущенно  сказала:    

– Ах, что это вы, Владимир Иванович, разве я к тому! Я  не возьму, что это вы, право!    

– Нет, уж не извольте обижать, – сказал Мурин,  посмеиваясь и не убирая денег, – пусть уж, значит, сон в руку будет.    

– Да нет, как же, мне стыдно, я ни за что не  возьму, – отнекивалась Марта, жадными глазами посматривая на сторублевку.    

– Чего кобянитесь, коли дают, – сказал Виткевич, –  вот ведь счастье людям валится само в руки, – сказал он с завистливым  вздохом.    

Мурин стал перед Мартою и воскликнул убеждающим голосом:    

– Матушка, Марта Станиславовна, верьте слову, я от всей  души, – берите, пожалуйста! А коли даром не хотите, так это за то, чтобы  вы за моим Ванюшкой посмотрели. То, что мы сговорились с Натальей Афанасьевной,  то так и будет, а это, значит, вам, – за посмотренье, значит.    

– Да как же так, это очень много, – нерешительно  сказала Марта.    

– За первые полгода, – сказал Мурин и поклонился  Марте в пояс, – уж не обидьте, возьмите, и уж будьте вы моему Ванюшке  за-место старшей сестрицы.    

– Ну, что же, Марта, бери, – сказала  Вершина, – благодари Владимира Иваныча.    

Марта, стыдливо и радостно краснея, взяла деньги. Мурин  принялся горячо ее благодарить.    

– Сватайся сразу, дешевле будет, – с яростью  сказал Передонов, – ишь как разгрибанился!    

Виткевич захохотал, а остальные сделали вид, что не слышали.  Вершина начала было рассказывать свой сон, – Передонов не дослушал и стал  прощаться. Мурин пригласил его к себе на вечер.    

– Ко всенощной надо, – сказал Передонов.    

– Что это Ардальон Борисыч такое к церкви получил  усердие, – с сухим и быстрым смешком сказала Вершина.    

– Я всегда, – отвечал он, – я в бога верую,  не так, как другие. Может быть, я один в гимназии такой. За то меня и  преследуют. Директор – безбожник.    

– Когда будет свободно, сами назначьте, – сказал  Мурин.    

Передонов сказал, сердито комкая фуражку:    

– Мне по гостям некогда ходить. Но сейчас же вспомнил,  что Мурин вкусно кормит и хорошо поит, и сказал:    

– Ну, в понедельник я могу притти.    

Мурин пришел в восторг и стал было звать Вершину и Марту. Но  Передонов сказал:    

– Нет, дам не надо. А то напьешься да еще ляпнешь  что-нибудь без предварительной цензуры, так при дамах неудобно.    

Когда Передонов ушел, Вершина, усмехаясь, сказала:    

– Чудит Ардальон Борисыч. Очень уж ему инспектором  хочется быть, а Варвара его, должно быть, за нос водит. Вот он и куролесит.    

Владя, – он при Передонове прятался, – вышел и  сказал со злорадною усмешкою:    

– А слесарята узнали от кого-то, что это Передонов их  выдал.    

– Они ему стекла побьют! – с радостным хохотом  воскликнул Виткевич.    

     * * *    

     

На улице все казалось Передонову враждебным и зловещим.  Баран стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова. Этот баран был так  похож на Володина, что Передонов испугался. Он думал, что, может быть, Володин  оборачивается бараном, чтобы следить.    

“Почем мы знаем, – думал он, – может быть, это и  можно; наука еще не дошла, а может быть, кто-нибудь и знает. Ведь вот французы  – ученый народ, а у них в Париже завелись волшебники да маги”, – думал  Передонов. И страшно ему стало. “Еще лягаться начнет этот баран”, – думал  он.    

Баран заблеял, и это было похоже на смех у Володина, резкий,  пронзительный неприятный.    

Встретился опять жандармский офицер. Передонов подошел к  нему и шопотом сказал:    

– Вы послеживайте за Адаменко. Она переписывается с  социалистами, да она и сама такая.    

Рубовский молча и с удивлением посмотрел на него. Передонов  пошел дальше и думал тоскливо.    

“Что это он все попадается? Все следит за мною и городовых  везде наставил”.    

Грязные улицы, пасмурное небо, жалкие домишки, оборванные,  вялые дети – ото всего веяло тоскою, одичалостью, неизбывною печалью.    

“Это – нехороший город, – думал Передонов, – и  люди здесь злые, скверные; поскорее бы уехать в другой город, где все учителя  будут кланяться низенько, а все школьники будут бояться и шептать в страхе:  инспектор идет. Да, начальникам совсем иначе живется на свете”.    

– Господин инспектор второго района Рубанской  губернии, – бормотал он себе под нос, – его высокородие, статский  советник Передонов. Вот как! Знай наших! Его превосходительство, господин  директор народных училищ Рубанской губернии, действительный статский советник  Передонов. Шапки долой! В отставку подавайте! Вон! Я вас подтяну!    

Лицо у Передонова делалось надменным, он получал уже в своем  скудном воображении долю власти.    

     * * *    

     

Когда Передонов пришел домой, он услышал, еще снимая пальто,  доносившиеся из столовой резкие звуки, – это смеялся Володин. Сердце у  Передонова упало.    

“Успел уже и сюда прибежать, – подумал он: – может  быть, сговариваются с Варварою, как бы меня околпачить. Потому и  смеется, – рад, что Варвара с ним заодно”.    

Тоскливый, злой вошел он в столовую. Уже было накрыто к  обеду. Варвара с озабоченным лицом встретила Передонова.    

– Ардальон Борисыч! – воскликнула она, – у  нас-то какое приключение! Кот сбежал.    

– Ну, – крикнул Передонов с выражением ужаса на  лице. – Зачем же вы его отпустили?    

– Что же мне за хвост его к юбке пришить? –  досадливо спросила Варвара.    

Володин хихикнул. Передонов думал, что кот отправился, может  быть, к жандармскому и там вымурлычит все, что знает о Передонове, и о том,  куда и зачем Передонов ходил по ночам, – все откроет да еще и того  примяукает, чего и не было. Беды! Передонов сел на стул у стола, опустил голову  и, комкая конец у скатерти, погрузился в грустные размышления.    

– Это уж завсегда коты изволят на старую квартиру  cбегать, – сказал Володин, – потому как кошки к месту привыкают, а не  к хозяину. Кошку надо закружить, как переносить на новую квартиру, и дороги ей  не показывать, а то непременно убежит.    

Передонов слушал с утешением.    

– Так ты думаешь, Павлуша, что он на старую квартиру  сбежал? – спросил он.    

– Беспременно так, Ардаша, – отвечал Володин.    

Передонов встал и крикнул:    

– Ну так выпьем, Павлушка!    

Володин захихикал.    

– Это можно, Ардаша, – сказал он, – выпить  завсегда даже очень можно.    

– А кота достать надо оттуда! – решил Передонов.    

– Сокровище! – ухмыляясь, отвечала Варвара, –  вот после обеда пошлю Клавдюшку.    

Сели обедать. Володин был весел, болтал и смеялся. Смех его  звучал для Передонова как блеянье того барана на улице.    

“И чего он злоумышляет? – думал Передонов, – много  ли ему надо?”    

И подумал Передонов, что, может быть, удастся задобрить  Володина.    

– Слушай, Павлуша, – сказал он, – если ты не  станешь мне вредить, то я тебе буду леденцов покупать по фунту в неделю, самый  первый сорт, – соси себе за мое здоровье.    

Володин засмеялся, но тотчас же сделал обиженное лицо и  сказал:    

– Я, Ардальон Борисыч, вам вредить не согласен, а  только мне леденцов не надо, потому как я их не люблю.    

Передонов приуныл. Варвара, ухмыляючись, сказала:    

– Полно тебе петрушку валять, Ардальон Борисыч. Чем он  тебе может навредить?    

– Напакостить всякий дурак может, – уныло сказал  Передонов.    

Володин обиженно выпятил губы, покачал головою и сказал:    

– Если вы, Ардальон Борисыч, так обо мне понимаете, то  одно только могу сказать: благодарю покорно. Если вы обо мне так, то что же я  после этого должен делать? Как это я должен понимать, в каком смысле?    

– Выпей водки, Павлуша, и мне налей, – сказал  Передонов.    

– Вы на него не смотрите, Павел Васильевич, –  утешала Володина Варвара, – он ведь это так говорит, душа не знает, что  язык болтает.    

Володин замолчал и, храня обиженный вид, принялся наливать  водку из графина в рюмки. Варвара сказала, ухмыляясь:    

– Как же это, Ардальон Борисыч, ты не боишься от него  водку пить? Ведь он ее, может быть, наговорил, – вот он что-то губами  разводит.    

На лице у Передонова изобразился ужас. Он схватил налитую  Володиным рюмку, выплеснул из нее водку на пол и закричал:    

– Чур меня, чур, чур, чур! Заговор на заговорщика,  злому языку сохнуть, черному глазу лопнуть. Ему карачун, меня чур-перечур.    

Потом повернулся к Володину с озлобленным лицом, показал  кукиш и сказал:    

– На-т-ко, выкуси. Ты хитер, а я похитрее.    

Варвара хохотала. Володин обиженным дребезжащим голосом  говорил, словно блеял:    

– Это вот вы, Ардальон Борисыч, всякие волшебные слова  знаете и произносите, а я никогда не изволил магией заниматься. Я вам ни водки,  ни чего другого не согласен наговаривать, а это, может быть, вы от меня моих  невест отколдовываете.    

– Вывез! – сердито сказал Передонов, – мне не  надо твоих невест, я могу и почище взять.    

– Вы моему глазу лопнуть наговорили, – продолжал  Володин, – только смотрите, как бы у вас раньше очки не лопнули.    

Передонов схватился испуганно за очки.    

– Что мелешь! – проворчал он, – язык-то у  тебя – как помело.    

Варвара опасливо посмотрела на Володина и сказала сердито:    

– Не ехидничайте, Павел Васильевич, кушайте себе суп, а  то простынет. Ишь, ехидник какой!    

Она подумала, что, пожалуй, и кстати зачурался Ардальон  Борисыч. Володин принялся есть суп. Все помолчали немного, и потом Володин  обиженным голосом сказал:    

– Недаром я сегодня во-снях видел, что меня медом  мазали. Помазали вы меня, Ардальон Борисыч.    

– Еще не так бы вас надо помазать, – сердито  сказала Варвара.    

– За что же? позвольте узнать. Кажется, я ничего  такого, – говорил Володин.    

– За то, что язык у вас скверный, – объяснила  Варвара. – Нельзя всего болтать, что вздумаете, – в какой час молвится.  [[13]]    

 XX    

     

Вечером Передонов пошел в клуб, – позвали играть в  карты. Был там и нотариус Гудаевский. Передонов испугался, когда увидел его. Но  Гудаевский вел себя мирно, и Передонов успокоился.    

Играли долго, пили много. Поздно ночью в буфете Гудаевский  внезапно подскочил к Передонову, без всяких объяснений ударил его по лицу  несколько раз, разбил ему очки и проворно удалился из клуба. Передонов не  оказал никакого сопротивления, притворился пьяным, повалился на пол и захрапел.  Его растолкали и выпроводили домой.    

На другой день об этой драке говорили по всему городу.    

В этот вечер Варвара нашла случай украсть у Передонова  первое поддельное письмо. Это было ей необходимо, по требованию Грушиной, чтобы  впоследствии, при сравнении двух подделок, не оказалось разницы. Передонов  носил это письмо с собою, но сегодня как-то случайно оставил его дома:  переодеваясь из виц-мундира в сюртук, вынул его из кармана, сунул под учебник  на комоде, да там и забыл. Варвара сожгла его на свечке у Грушиной.    

Когда, поздно ночью, Передонов вернулся и Варвара увидела  его разбитые очки, он сказал ей, что они сами лопнули. Она поверила и решила,  что виною тому злой язык у Володина. Поверил в злой язык и сам Передонов.  Впрочем, на другой день Грушина подробно рассказала Варваре о драке в клубе.    

Утром, одеваясь, Передонов хватился письма, нигде не нашел и  ужаснулся. Он закричал диким голосом:    

– Варвара, где письмо?    

Варвара смешалась.    

– Какое письмо? – спросила она, глядя на  Передонова испуганными, злыми глазами.    

– Княгинино! – кричал Передонов.    

Варвара кое-как собралась с духом. Нахально ухмыляясь, она  сказала:    

– А я почему знаю, где оно! Бросил, должно быть, в  ненужные бумаги, а Клавдюшка и сожгла. Ищи у себя, коли еще оно цело.    

Передонов ушел в гимназию в мрачном настроении. Вчерашние  неприятности припомнились ему. Он думал о Крамаренке: как этот скверный  мальчишка решился назвать его подлецом? Значит, он не боится Передонова. Уж не  знает ли он чего-нибудь о Передонове? Знает и хочет донести.    

В классе Крамаренко смотрел на Передонова в упор и улыбался,  и это еще более страшило Передонова.    

В третью перемену Передонова опять пригласили к директору.  Он пошел, смутно предчувствуя что-то неприятное.    

Со всех сторон до Хрипача доносились слухи о подвигах  Передонова. Сегодня утром ему рассказали о вчерашнем происшествии в клубе.  Вчера же после уроков к нему явился Володя Бультяков, на-днях наказанный своею  хозяйкою по жалобе от Передонова. Опасаясь вторичного посещения его с такими же  последствиями, мальчик пожаловался директору.    

Сухим, резким голосом Хрипач передал Передонову дошедшие до  него слухи, – из достоверных источников, прибавил он, – о том, что  Передонов ходит на квартиры к ученикам, сообщает их родителям или воспитателям  неточные сведения об успехах и поведении их детей и требует, чтобы мальчиков  секли, вследствие чего происходят иногда крупные неприятности с родителями,  как, например, вчера в клубе с нотариусом Гудаевским.    

Передонов слушал озлобленно, трусливо. Хрипач замолчал.    

– Что ж такое, – сердито сказал Передонов, –  он дерется, а разве это позволяется? Он не имел никакого права мне в рожу  заехать. Он в церковь не ходит, в обезьяну верует и сына в ту же секту  совращает. На него надо донести, он – социалист.    

Хрипач внимательно посмотрел на Передонова и сказал  внушительно:    

– Все это не наше дело, и я совершенно не понимаю, что  вы разумеете под оригинальным выражением “верует в обезьяну”. По моему мнению,  не следовало бы обогащать историю религий вновь изобретаемыми культами.  Относительно же нанесенного вам оскорбления вам следовало бы привлечь его к  суду. А самое лучшее было бы для вас – оставить нашу гимназию. Это был бы  наилучший исход и для вас лично, и для гимназии.    

– Я инспектором буду, – сердито возразил  Передонов.    

– До тех пор, – продолжал Хрипач, – вам  следует воздержаться от этих странных прогулок. Согласитесь сами, что такое  поведение неприлично педагогу и роняет достоинство учителя в глазах учеников.  Ходить по домам сечь мальчиков – это, согласитесь сами.    

Хрипач не кончил и пожал плечами.    

– Что ж такое, – опять возразил Передонов, –  я для их же пользы.    

– Пожалуйста, не будем спорить, – резко прервал  Хрипач, – я самым решительным образом требую от вас, чтоб это больше не  повторялось.    

Передонов сердито смотрел на директора.    

     * * *    

     

Сегодня вечером решили справлять новоселье. Позвали всех  своих знакомых. Передонов ходил по комнатам и посматривал, все ли в порядке,  нет ли где чего такого, о чем могут донести. Он думал:    

“Что ж, кажется, все хорошо: запрещенных книжек не видно,  лампадки теплятся, царские портреты висят на стене, на почетном месте”.    

Вдруг Мицкевич со стены подмигнул Передонову.    

“Подведет”, – испуганно подумал Передонов, быстро снял  портрет и потащил его в отхожее место, чтобы заменить им Пушкина, а Пушкина  повесить сюда.    

“Все-таки Пушкин – придворный человек”, – думал он, вешая  его на стену в столовой.    

Потом припомнил он, что вечером будут играть, и решил  осмотреть карты. Он взял распечатанную колоду, которая только однажды была в  употреблении, и принялся перебирать карты, словно отыскивая в них что-то. Лица  у фигур ему не нравились: глазастые такие.    

В последнее время за игрою ему все казалось, что карты  ухмыляются, как Варвара. Даже какая-нибудь пиковая шестерка являла нахальный  вид и непристойно вихлялась.    

Передонов собрал все карты, какие были, и остриями ножниц  проколол глаза фигурам, чтобы они не подсматривали. Сначала сделал он это с  игранными картами, а потом распечатал и новые колоды. Все это проделывал он с  оглядкою, словно боялся, что его накроют. К счастью его, Варвара занялась в  кухне и не заглядывала в горницы, – да и как ей было уйти от такого  изобилия съестных припасов: как раз Клавдия чем-нибудь попользуется. Когда ей  что-нибудь надобилось в горницах, она посылала туда Клавдию. Каждый раз, когда  Клавдия входила, Передонов вздрагивал, прятал ножницы в карман и притворялся,  что раскладывает пасьянс.    

Между тем как Передонов таким образом лишал королей и дам  возможности досаждать ему подсматриваниями, надвигалась на него неприятность с  другой стороны. Ту шляпу, которую на прежней квартире Передонов забросил на  печку, чтоб она не попадалась под руку, нашла Ершова. Домекнулась она, что не  спроста оставлена шляпа: ненавистники – ее съехавшие жильцы, – и очень  может быть, – думала Ершова, – что они со зла на нее наколдовали в  шляпу что-нибудь такое, отчего квартиру никто не станет снимать. В страхе и в  досаде понесла она шляпу знахарке. Та осмотрела шляпу, таинственно и сурово  пошептала над нею, поплевала на все четыре стороны и сказала Ершовой:    

– Они тебе напакостили, а ты им отпакости. Сильный  колдун ворожил, да я хитрее: я напротив его тебе так выворожу, что его самого  скорежит.    

И она еще долго ворожила над шляпою и, получив от Ершовой  щедрые дары, велела ей отдать шляпу рыжему парню, чтоб он отнес шляпу  Передонову, отдал ее первому, кого встретит, а сам бежал бы без оглядки.    

Случилось так, что первый рыжий парень, встреченный Ершовою,  был один из слесарят, злобившихся на Передонова за раскрытие ночной проказы. Он  с удовольствием взялся за пятак исполнить поручение и по дороге от себя усердно  наплевал в шляпу. В квартире у Передонова, встретив в темных сенцах самое  Варвару, он сунул ей шляпу и убежал так проворно, что Варвара не успела его  разглядеть.    

И вот, едва успел Передонов ослепить последнего валета, как  вошла в горницу Варвара, удивленная и даже испуганная, и сказала дрожащим от  волнения голосом:    

– Ардальон Борисыч, посмотри, что это такое.    

Передонов взглянул и замер от ужаса. Та самая шляпа, от  которой он было отделался, теперь была в Варвариных руках, помятая, запыленная,  едва хранящая следы былого великолепия. Он спросил, задыхаясь от ужаса:    

– Откуда, откуда это?    

Варвара испуганным голосом рассказала, как получила эту  шляпу от юркого мальчишки, который словно из-под земли вырос перед нею и опять  словно сквозь землю провалился. Она сказала:    

– Это – никто, как Ершиха. Это она тебе наколдовала в  шляпу, уж это непременно.    

Передонов бормотал что-то неразборчивое, и зубы его стучали  от страха. Мрачные опасения и предчувствия томили его. Он ходил хмурясь, а  серая недотыкомка бегала под стульями и хихикала.    

Гости собрались рано. Нанесли на новоселье много пирогов,  яблок и груш. Варвара принимала все это с радостью, только из приличия  приговаривала:    

– Ну, к чему это вы? Напрасно беспокоились.    

Но если ей казалось, что принесли дешевое или плохое, то она  сердилась. Не нравилось ей тоже, если двое гостей приносили одинаковое.    

Не теряя времени, сели за карты. Играли в стуколку, на двух  столах.    

– Ах, батюшки! – воскликнула Грушина, – что  это, король-то у меня слепой!    

– Да и у меня дама безглазая, – всмотревшись в  свои карты, сказала Преполовенская, – да и валет тоже.    

Гости со смехом принялись рассматривать карты.    

Преполовенский заговорил:    

– То-то я смотрю, что такое, шершавые карты, – а  это вот отчего. А я все щупаю, – что такое, думаю, шершавая какая рубашка,  а это, выходит, от этих дырочек. То-то она, рубашка-то, и шершавая.    

Все смеялись, один только Передонов был угрюм. Варвара,  ухмыляясь, говорила:    

– Ведь вы знаете, мой Ардальон Борисыч все чудит, все  придумывает разные штуки.    

– Да зачем ты это? – с громким хохотом спрашивал  Рутилов.    

– Что им глаза? – угрюмо сказал Передонов, –  им не надо смотреть.    

Все хохотали, а Передонов оставался угрюм и молчалив. Ему  казалось, что ослепленные фигуры кривляются, ухмыляются и подмигивают ему  зияющими дырками в своих глазах.    

“Может быть, – думал Передонов, – они теперь  изловчились носом смотреть”.    

Как почти всегда, ему не везло, и на лицах у королей, дам и  валетов чудилось ему выражение насмешки и злобы; пиковая дама даже зубами  скрипела, очевидно, злобясь на то, что ее ослепили. Наконец, после одного  крупного ремиза, Передонов схватил колоду карт и с яростью принялся рвать ее в  клочья. Гости хохотали. Варвара, ухмыляясь, говорила:    

– Уж он у меня всегда такой, – выпьет, да и начнет  чудить.    

– С пьяных глаз, значит? – язвительно сказала  Преполовенская. – Слышите, Ардальон Борисыч, как ваша сестрица о вас  понимает.    

Варвара покраснела и сказала сердито:    

– Что вы к словам цепляетесь?    

Преполовенская улыбалась и молчала.    

Взамен разорванной взяли новую колоду карт и продолжали  игру.    

Вдруг послышался грохот, – разбилось оконное стекло,  камень упал на пол, близ стола, где сидел Передонов. Под окном слышен был тихий  говор, смех, потом быстрый, удаляющийся топот. Все в переполохе вскочили с  мест; женщины, как водится, завизжали. Подняли камень, рассматривали его  испуганно, к окну никто не решался подойти, – сперва выслали на улицу  Клавдию, и только тогда, когда она донесла, что на улице пусто, стали  рассматривать разбитое стекло.    

Володин сообразил, что это бросили камень гимназисты.  Догадка показалась правдоподобною, и все значительно поглядели на Передонова.  Передонов хмурился и бормотал что-то невнятное. Гости заговорили о том, какие  дерзкие и распущенные есть мальчишки.    

Были же это, конечно, не гимназисты, а слесарята.    

– Это директор подговорил гимназистов, – вдруг  заявил Передонов, – он ко мне все придирается, не знает, чем доехать, так  вот придумал.    

– Эку штуку вывез! – с хохотом закричал Рутилов.    

Все захохотали, только Грушина сказала:    

– А что вы думаете, он – такой ядовитый человек, от  него все можно ожидать. Он не сам, он сторонкой, через сыновей шепнет.    

– Это ничего, что аристократы, – обиженным голосом  заблеял Володин, – от аристократов всего можно ждать.    

Многие из гостей подумали, что, пожалуй, и правда, и  перестали смеяться.    

– Незадача тебе на стекло, Ардальон Борисыч, –  сказал Рутилов, – то очки разбили, то окно высадили.    

Это возбудило новый приступ смеха. – Стекла бьют –  долго жить, – со сдержанною улыбкою сказала Преполовенская.    

     * * *    

     

Когда Передонов и Варвара собрались спать, Передокову  казалось, что у Варвары что-то злое на уме; он отобрал от нее ножи и вилки и  спрятал их под постель. Он лепетал коснеющим языком:    

– Я тебя знаю: ты, как только за меня замуж выйдешь,  так на меня и донесешь, чтобы от меня отделаться. Будешь пенсию получать, а  меня в Петропавловке на мельнице смелют.    

Ночью Передонов бредил. Неясные, страшные ходили бесшумно  фигуры, короли, валеты, помахивая своими палицами. Они шептались, старались  спрятаться от Передонова и тихонько лезли к нему под подушку. Но скоро они  сделались смелее и заходили, забегали, завозились вокруг Передонова повсюду, по  полу, по кровати, по подушкам. Они шушукались, дразнили Передонова, казали ему  языки, корчили перед ним страшные рожи, безобразно растягивали рты. Передонов  видел, что они все – маленькие и проказливые, что они его не убьют, а только  издеваются над ним, предвещая недоброе. Но ему было страшно, – он то  бормотал какие-то заклинания, отрывки слышанных им в детстве заговоров, то  принимался бранить их и гнать их от себя, махал руками и кричал сиплым голосом.    

Варвара проснулась и сердито спросила:    

– Что ты орешь, Ардальон Борисыч? спать не даешь.    

– Пиковая дама все ко мне лезет, в тиковом  капоте, – пробормотал Передонов.    

Варвара встала и, ворча и чертыхаясь, принялась отпаивать  Передонова какими-то каплями.    

     * * *