1 2 3 4 5 6 
   
    
     
Глава 4
     
НА ТРОЙКАХ
    
    
В широких розвальнях мчался Григорий Иванович Попов вместе с прочими чадами и домочадцами Бардо-Брадовских к вокзалу. 
    
Было прекрасное морозное утро. Все были оживлены и веселы, только один Попов не разделял общего настроения. Его мысли были далеко... Полчаса тому назад он получил на почте до востребования пакет от Гриши, в котором находились письма из дому - от брата и отца. Брат Григория Ивановича, Авраам-Лейб, вообще имел обыкновение нагонять тоску. Он умел писать о самых обыденных, невинных вещах в таком минорном тоне, который наводил уныние независимо от обстоятельств. 
    
"...Да будет тебе известно, - писал Авраам-Лейб, - что от присланных тобой в прошлый раз денег уже давным-давно не осталось ни гроша. Пришлось еще добавить пятьдесят рублей и отослать их зятю Велвлу, потому что его собираются выселить из города и ему остается хоть по миру пойти... Вторая наша сестрица, Фейга-Лея, тоже нуждается в деньгах: она больна, и доктор находит, что ей необходима операция. Если бы у нее были средства, она бы съездила к тебе: там у вас, говорят, профессора хорошие. Но мы её отговариваем, так как боимся, что она без правожительства в вашем городе не сможет лечиться, да еще, чего доброго, по этапу домой вернется... 
    
Затем сообщаю тебе, что заработки наши в последнее время сошли на нет... Начальника станции Господь нам послал... сущего разбойника! Ненавидит еврея всеми силами души... Впрочем, кто ж это любит евреев? О замечательных еврейских новостях ты, наверное, уже слыхал, и мне нечего прибавить к этому. Еще, дорогой брат, напомню тебе, что 7-го швата у нас годовщина смерти матери. Не забудь, пожалуйста, помолиться об её душе! Можно быть полустудентом, дантистом или даже доктором, но годовщина все же остается годовщиной..." 
    
"Экая ворона, - думал Попов, - не может не каркать!" 
    
Отец писал приблизительно то же, но в конце письма просил Гершку не огорчаться и не принимать всех этих сообщений близко к сердцу: "Бог поможет, все образуется; перемелется - мука будет!.." 
    
Попов думал об этих письмах и больше всего боялся, что сестрица действительно снимется с места и поедет "к нему" - в университетский город, где вкушает сладость еврейства подлинный Гриша Попов!.. Одна мысль об этом бросала его в дрожь. Ну да ладно! Уж он напишет, чтоб никто соваться не осмеливался в город, где даже переночевать не дозволяется! 
    
"Неужели меня так и не оставят в покое? Неужели я так и не смогу хоть год прожить по-человечески, без тревоги о завтрашнем дне, без мысли о правожительстве и унижениях на каждом шагу?.." 
    
Мало ли унижений пережито до сих пор? Еще в гимназии, до знакомства с Гришей Поповым, он натерпелся порядком. Начиная с учеников и кончая учителями, все издевались над несчастным "жиденком"... Одно имя "Гершка" было встречено бурей насмешек и шуток. Преподаватель, вызывавший всех учеников просто по фамилии, его неизменно называл "Рабинович, Гершка". 
    
И конечно, только ленивый не таскал Гершку за волосы, за уши, за нос, не пытался смазать ему губы свининой... Одной из таких попыток он и обязан своим знакомством и дружбой с Гришей Поповым. Однажды, когда его повалили и собирались "осквернить жиденка", в дело вмешался Гриша. Одним зычным окриком он разогнал расшалившихся малышей. 
    
В другой раз Попов выручил своего товарища из более серьезной беды. 
    
Гершка, несмотря на то, что он "жиденок", был первым учеником в классе, и, естественно, ему приходилось выручать из всяких бед весь класс. 
    
На экзамене по арифметике ему пришлось много поработать на товарищей, которым не давалась трудная задача. Сначала Гершке делали знаки глазами, потом пальцами, потом начали шептать и наконец пересылать записочки с просьбой решить задачу. 
    
Гершка старался изо всех сил. Обеспечив первым своего друга и товарища Гришу, он стал передавать всем готовые решения. И только один второгодник, великовозрастный парень, сидевший на "камчатке", не дождавшись замедленной доставки шпаргалки, вместо того чтобы тихонько передать Гершке записку, перебросил её через весь класс и угодил... директору чуть не в бороду!.. 
    
Директор развернул записку и прочел: 
    
"Проклятый жиденок! Всему классу ты решил задачу, а мне нет. Помни: мы тебе намнем бока! Котельников". 
    
Скандал вышел грандиозный! Всему классу угрожали большие неприятности, а больше всех - виновнику всей этой истории, злополучному Гершке Рабиновичу. Тогда в дело вмешался Попов, использовавший авторитет своего отца. Историю кое-как замяли... 
    
Да только ли это? Сколько еще пришлось пережить и переволноваться, пока он окончил гимназию. 
    
Затем встал вопрос о медали... Дадут или не дадут?.. И что же теперь? Разве играющий неблагодарную роль "Рабиновича" Попов с этой самой медалью не остался за дверями университета? Разве не пришлось ему уцепиться за зубоврачевание, чтобы не вылететь из города и не пройтись по этапу к родным пенатам... в Шклов? 
    
Лже-Попов вспомнил письма своего товарища и подумал: "Ну, Гришутка? Теперь ты вошел во вкус еврейского счастья? Если не раскаешься до времени, то, пожалуй, десятому закажешь такие шутки шутить!.." 
    
Попов очнулся от своих мыслей: тройки лихо подкатили к вокзалу, и вся компания с Глюком впереди веселой гурьбой высыпала из саней. 
   
   
    
     
Глава 5
     
ГОСТЬЯ
    
    
Первым сообщил добрую весть о приезде долгожданной Саши Глюк, почуявший её шаги еще в тот момент, когда изящная ножка его любимой хозяйки ступила на площадку вагона первого класса. 
    
Неистовой радости Глюка не было границ! 
    
Но на него никто не обращал внимания. Все разглядывали Сашу и находили, что она за короткое время сильно повзрослела и поxорошела. Саша и сама знала, что она хороша, но услышать лишний раз подтверждение было приятно и радостно. Саша встретила всех прибывших на вокзал как добрых старых друзей. Для каждого нашлось у нее слово, улыбка, шутка. И только нового репетитора, Григория Ивановича Попова, она еле-еле удостоила взглядом, охвативши его, однако, с головы до ног. 
    
– Грузин? - спросила она шепотом мать. 
    
– Нет, милая, не грузин! Русский - Попов! - ответила шепотом же Надежда Федоровна. И Саша снова стала оживленно болтать, смеяться и шалить. 
    
Компания весело уселась в розвальни, и горячие кони рванули с места. 
    
"Так вот она - Саша!" - думал Попов, едва успевши её разглядеть как следует: до того он был ошеломлен. Не красота девушки произвела на него сильное впечатление, а неотвязная мысль, что он её видел когда-то, не помнит где и когда... 
    
Всю дорогу Попов невольно думал о ней. Думал о том, что было бы, если бы он был настоящим Поповым?.. И невольно, по какой-то неуловимой ассоциации, припомнилось полученное сегодня из дому письмо, в котором старший брат сообщал о печальных семейных делах, о болезни сестры и напоминал о годовщине смерти матери... Было досадно, что нельзя ни на минуту уйти от всех этих грустных будничных дел, о которых так хотелось бы забыть хоть ненадолго... 
    
Еще досаднее было самое желание забыть. Как он смеет желать забыть о том, что делается дома, в родной семье? Какое право имеет он забывать о том, что он здесь только случайный гость? Как мог он не помнить, что вся затея его и Гриши - не больше как плоская, в сущности, шутка, имевшая, может быть, кое-какой смысл для настоящего Попова и совершенно бесцельная для Рабиновича? 
    
Ведь возвращение к действительности, к еврейской повседневности, после года жизни среди этих довольных, счастливых и уверенных людей, будет в тысячу раз тяжелее и мучительнее!.. К чему все это нужно было? И чем кончится?.. 
    
Но снова встает перед глазами образ приехавшей Саши, и непонятно-теплая волна приливает к сердцу... 
    
Дома вся семья собралась за столом. Центром внимания была, разумеется, Саша. Все слушали только ее, обращались только к ней. А Саша в одно и то же время говорила, слушала, ела, смеялась, выспрашивала у всех и обо всех последние новости, поглаживала Глюка и говорила ему мимоходом, как ребенок, вытянув губы: "Дуся!" 
    
Оживление Саши сообщалось окружающим. Все, включая Петю и Сережу, наперебой заговаривали с ней, рассказывали новости. И только один репетитор, Григорий Иванович, хранил невольное молчание... Он по обыкновению присматривался, прислушивался к разговорам и не мог отделаться от напрашивавшегося сравнения: что было бы в подобном случае у евреев? И еще тревожил его неотвязный вопрос: "Где же я видел эту Сашу? Как она похожа на мать! Особенно глаза! И как подходит ей имя "Саша"..." 
    
Это имя, чувствовал Попов, занимает какое-то необычное место в его мыслях и наполняет его необъяснимым волнением и теплом... 
    
"Саша"! - какое звучное имя! 
    ***
    
Приезд Саши перевернул весь дом Бардо-Брадовскиx. Все приобрело особую веселость и окрасилось в новые цвета. 
    
Потянулся непрерывный ряд праздничных дней: рождество, Новый год, крещение... каждый из них праздновался по особой, выработанной Сашей и одобренной единогласно, программе. 
    
В организации празднеств принимал участие весь штат учителей, гувернанток и бонн и, разумеется, Гриша Попов в том числе. Можно ли было отказываться, когда сама Саша приглашала и при этом, казалось, по-особому смотрела на него своими изумительными глазами и чаровала серебристым смехом?.. С первого дня её приезда установилось детски-шаловливое настроение, захватившее всех, включая и Надежду Федоровну и такого увальня, как Феоктист Федосеич! 
    
Даже его монументальная фигура не могла избежать игр в "фанты", в "города" и в "кота-мышку"... 
    
Рабиновичу, искусно игравшему роль Григория Попова, все это было внове. Он никогда не мог бы себе представить, чтобы его отец, реб Мойше Рабинович, очутился в кругу детей, плясал вместе с ними или играл бы в прятки!.. Захваченный общим весельем, Попов чувствовал, что у него голова кругом идет и дух захватывает. Он стал совершенно забывать о том, что он еврей. К счастью, и в доме этом самое слово "еврей" было так чуждо, как если бы обитатели особняка никогда не подозревали о существовании на земле этой породы людей... 
    
Только однажды привелось ему услышать это слово. Это было в разгар зимних праздников. В татьянин день Саша проектировала шумный выезд в "Стрельну", в "Мавританию" или к "Яру". 
    
Но по досадному стечению обстоятельств татьянин день совпал с седьмым днем "швата" - годовщиной смерти матери "Григория Ивановича", о которой предусмотрительно напомнил братец Авраам-Лейб. Пропустить этот день и не помолиться "за упокой души матери" Попов чувствовал себя не в силах. Не по религиозным, конечно, причинам, а потому, что память о матери была слишком дорога... Гершка Рабинович знал, что своей преждевременной сединой мать была обязана ему, его бегству из родительского дома в гимназию. Он не может забыть, что мать, умирая, просила его ежегодно в день её смерти молиться об её душе. 
    
Но кто же мог предвидеть, что печальная годовщина придется как раз на веселый татьянин день? 
    
И кто мог знать, что Саше вздумается особо пригласить Григория Ивановича участвовать в празднестве? 
    
Безуспешно пытался Григорий Иванович отбояриться. Напрасно он, приводил убедительный довод, что день этот он должен отпраздновать с товарищами в университете. 
    
Саша не принимала никаких отговорок. Своей холеной ручкой она прикрыла рот Григория Ивановича, не желая слушать об отказе, и при этом так многозначительно глядела на него, что бедный Григорий Иванович забыл самого себя и согласился. 
    
В то время, когда Саша так горячо уговаривала Григория Ивановича не расстраивать компании, кто-то произнес пошлейшую поговорку, довольно, впрочем, употребительную и не имеющую в виду кого-нибудь задеть или обидеть: 
    
– За компанию и жид повесился! 
    
Публика весело расхохоталась, а у Григория Ивановича похолодело внутри. Будто хлыстом по лицу ударило слово "жид", всю оскорбительность которого способен почувствовать только еврей... Фраза эта принадлежала врагу, единственному врагу Попова в этом доме, объявившемуся тотчас же по приезде Саши. 
    
Это был молодой офицер, родовитый князь с двойной фамилией Ширяй-Непятов, известный в доме больше под именем Пьера. Попов не мог бы сказать, почему этот князек произвел на него с первой же встречи гнетущее впечатление. Не понравились ему манеры этого офицерика, его вытянутая в струнку фигура, белый пробор посреди головы, свежие щечки, холеные усики и колючие глазки. Все, что он говорил, казалось Попову нарочитым, искусственным, банальным и плоским... Может быть, это происходило оттого, что к Пьеру весь дом, кроме Саши, относился с подчеркнутым вниманием. Особенно удивляло и возмущало Попова то, что даже чуткая Надежда Федоровна не была свободна от какого-то подобострастного отношения к этому княжескому отпрыску... 
    
"Неужели это - жених?.. - приходило невольно в голову. - Да, да, ясно как день: жених!.." 
    
И Попов возненавидел офицеришку с выстиранным и выглаженным лицом, не выносил его голоса. Пьер платил Попову взаимностью. Он тоже невзлюбил этого "чернявого" студента, "восточного человека". 
    
Так окрестил князь Григория Ивановича по той причине, что лицо его, в общем очень симпатичное (этого никто не отрицал), скорее напоминало грузина, армянина, грека, нежели русского. Откуда у русского такие глаза и такой нос? 
    
Поговорка о "повесившемся жиде" решила вопрос. 
    
– Не правда ли, Григорий Иванович? - спросила Саша и так сердечно рассмеялась, что Попов сразу забыл обо всем. 
    
Досадно было только, что мысль о "восточном человеке" пришла в голову именно Пьеру и что слово "жид", впервые услышанное Поповым в этом доме, произнес тот же Пьер. 
    
"Неужели у меня действительно такая предательская физиономия? Или акцент? Неужто он подозревает?.." 
    
Страхи Попова были напрасны. Пьер попросту не замечал репетитора и не давал себе труда думать о нем. Но и это было не менее досадно. 
    
Попову хотелось знать, как в этом доме мыслят о евреях. Еще интереснее было бы знать, как относится к евреям она - Саша? 
    
Конечно, Попов не стал бы затрагивать этого вопроса, но послушать со стороны, что они говорят и думают об этом, он бы не отказался. 
    ***
    
С отъездом Саши закончились все празднества, и жизнь вошла в обычную колею. Особых изменений в доме не произошло, все пошло по-прежнему, и только чувствовалось, что кого-то недостает. 
    
Однако, несмотря на то, что Саша занимала огромное место в сердцах всех членов семьи, никто из них, как заметил Попов, даже не вздохнул при её отъезде, Только одно существо не могло скрыть своих чувств: Глюк. Он тосковал искренне и открыто. Забираясь в комнату репетитора, пес ложился на пол и глядел на Попова глазами, полными безысходной печали. А Попов гладил Глюка по гладкой теплой шерсти, точно хотел выразить ему глубокое сочувствие: "Я знаю, по ком ты грустишь... Ничего, милый! Есть еще кое-кто, тоскующий по ней не меньше твоего..." 
   
   
    
     
Глава 6
     
БУДНИ
    
    
Зима установилась холодная и продолжительная. 
    
Но время шло своим чередом, уходили дни и недели, и каждый сорванный с календаря листок приближал к пасхе. 
    
Семья Бардо-Брадовских благополучно провела семь недель великого поста, говела вместе со всем составом преподавателей и челядью, как полагается всем порядочным православным людям. И только Григорий Иванович Попов чудом отвертелся от исполнения религиозных обязанностей. Ему вообще везло. Он даже не знал, как высоко ценят его в этом доме все, от мала до велика. 
    
– В наше время среди студентов редко встретишь такого молодого человека! говаривал Феоктист Федосеич. 
    
– Такого симпатичного молодого человека! - прибавляла Надежда Федоровна. 
    
Феоктисту Федосеевичу привелось где-то повстречаться с ректором университета и поблагодарить его за рекомендованного репетитора. 
    
– Прекрасный молодой человек! Я им очень доволен. Весьма! - сказал Феоктист Федосеич, благодарно пожимая ректорскую руку. - У вас большое чутье! Вы - знаток людей! 
    
Ректор растаял от комплиментов, взял Бардо-Брадовского об руку и, загадочно улыбаясь, спросил: 
    
– А вы знаете, кто он такой? 
    
– Не знаю... А кто? 
    
– Я вам скажу, но... это должно остаться между нами... Я дал слово... это, видите ли, каприз, пари... словом, тайна... 
    
И, улыбаясь, ректор выдал секрет Попова, упомянув еще несколько раз о том, что он дал слово никому об этом не говорить, а слово, знаете, надо держать крепко!.. 
    
Феоктист Федосеич, разумеется, никому, кроме жены, не рассказал об этом. Надежда Федоровна рассказала, тоже по секрету, дочери, а Саша - князю. А князь без особой церемонии разгласил секрет в офицерском клубе и прибавил: 
    
– Если бы не свидетельство ректора, я готов был бы пари держать, тысячу против одного, что он жид!.. Никак не думал, что он из тех самых Поповыx... 
    
– А в бакара он играет? 
    
– Кой черт! 
    
– Ну, так пошли его к... 
    ***
    
Григорий Иванович Попов не ошибся, когда предположил, что князя Пьера прочат Саше в женихи. Об этом, кроме него, знали все, но хранили молчание. Бардо-Брадовские ничего не имели против этого брака, но больше всех жаждали его родители Пьера, старый князь Михаил Андреевич Ширяй-Непятов, бравый, прекрасно сохранившийся генерал-лейтенант, и его жена Юлия Владимировна, старая развалина с неизменной трубкой у уха. 
    
Меньше всех желал этого брака Пьер. Отец его выписывал из штаба, где Пьер служил, каждый раз, как только Саша приезжала на каникулы. Молодой офицер, очень неохотно расстававшийся с штабной разгульной жизнью, ездил домой только потому, что не смел ослушаться приказаний отца. 
    
Григорий Иванович ждал приезда Саши с нетерпением. Он считал дни, часы и минуты. 
    
Все, что хоть немного напоминало Сашу, было ему дорого и свято. Роман, который она читала в вагоне, взятый как-то у нее, стал чуть ли не молитвенником Попова. 
    
Он целовал книжку, клал её под подушку и проделывал весь ассортимент глупостей, свойственных каждому болеющему первой любовью. 
    
То, что Саша даже не подозревала о чувствах Попова, ровно ничего не изменяло. Об этом никто и не должен знать. Никому и в голову не должно прийти, что Григорий Попов опасно болен... 
    ***
    
Кто знает, каких бы глупостей еще не натворил Попов, если бы его не сдерживали и не возвращали к действительности, с одной стороны, письма брата, Авраам-Лейба, завзятого меланхолика, и, с другой, письма подлинного Попова. 
    
Оба они будто сговорились. Брат донимал его постоянными сообщениями о еврейских несчастьях и намеками на нынешнюю молодежь, готовую "из-за мундира забыть родного отца с матерью". А Гриша - нудной философией и размышлениями "о вечных проблемах вечного народа". 
    
Авраам-Лейб в одном из последних писем подробно изложил трагедию некоего еврейского гимназиста, сына местного бедняка. Чтобы попасть в университет, юноша перешел в православие, разумеется, втайне от родных. "Крестился? Ну и черт с тобой! - писал Авраам-Лейб. - Глаз тому вон, что плакать по тебе станет! Но ему, видишь ли, мало этого: он выписал к себе сестру, молодую красивую девушку, и решил из нее сделать большого человека: акушерку! Но так как у нее нет правожительства и её каждый день посещает полиция, то братец дал ей добрый совет: последовать его примеру... Девица упиралась, жалея мать и отца, но братец пригрозил: если она не примет православия, то он сам сообщит родителям о своем крещении. В конце концов он её уговорил. Та проделала все, что полагается. А через несколько дней, мучимая раскаянием, после жестокого спора с братом, отравилась. 
    
Между тем дома забеспокоились, не получая долго писем. Приехала мать, доведалась обо всем и, недолго думая, с горя померла... 
    
Ну что ты скажешь о твоих молодых людях? Узнай-ка ты об этом милом пареньке. Он учится в твоем городе. Фамилия его - Лапидус. И, кажется, что он нам даже каким-то родственником приходится: его мать и мать нашего шурина, Велвла, как будто троюродные сестры... Седьмая вода на киселе!.." 
    
Попов не ответил на это письмо. А когда брат стал приставать с расспросами об этом Лапидусе, Григорий Иванович рассердился и попросил Авраам-Лейба не надоедать ему расспросами о каком-то Лапидусе, которого он никогда в глаза не видал и знать не желает. Да и вообще, о чем тут говорить? Что касается несчастной девицы, то не она первая, не она последняя... 
    
Письма подлинного Попова были не лучше. Вопросы еврейской жизни сверлили ему, очевидно, мозг основательно! 
    
Сначала он доказывал, что евреям необходима полная ассимиляция. Затем он стал увлекаться сионизмом и писал огненные прокламации на тему: "Мы должны вернуться на старое жилище, в страну наших предков, и там основать еврейское государство!.." 
    
"Если бы я был настоящим Рабиновичем, - писал Гриша, - я бы встал во главе сионистского движения и показал бы, на что способны евреи!" 
    
Григорий Иванович ответил: 
    
"Милый, дорогой Гриша! Из твоих последних писем я заключаю, что ты подпал под влияние сионистов. Считаю своим долгом охладить твой пыл и сказать тебе, что сионисты - глупы, если думают, что счастье моих злополучных братьев по национальности в Сионе! Они не понимают, что еврейский народ - особенный народ, не похожий на другие. Нам известно еще из учебников социологии, что народ определяется тремя основными признаками: территорией, государством и языком. А наш народ, как видишь, обходится без территории и без государства. И может быть, именно поэтому еврейский народ живет столько времени! Нам нечего бояться: мы - экстерриториальны. Территорию можно завоевать, государство разрушить, но нас, как идею, уничтожить невозможно! Раскусил?" 
    
Но ответы эти не давали успокоения. В самом себе Попов чувствовал какую-то неровность, нецельность. 
    
Ночи напролет проводил Григорий Иванович без сна в своей роскошно обставленной комнате, на великолепной постели. 
   
   
    
     
Глава 7
     
НЕОЖИДАННАЯ ДИСКУССИЯ
    
    
Как ни старался Попов уйти от всего, что напоминает ему о еврействе и евреях, ему это не удавалось. Особенно резко напомнила ему об этом всплывшая неожиданно вековечная легенда о "ритуальном убийстве". В сущности, Гершка Рабинович никогда не переставал быть Рабиновичем. Как всякий еврей, он невольно искал в газетах сообщения о еврейских делах. 
    
И надо отдать справедливость газетам, сообщений этих было хоть отбавляй: процентная норма, выселения, ограничения - все эти набившие оскомину "мероприятия" правительства густо испещряли газетный лист... 
    
Читая эти устарелые новости, Попов чувствовал себя не ахти как. Но делал вид, будто пробегает глазами так, между прочим, не останавливая внимания. 
    
То же было, когда он впервые прочел сообщение из большого университетского города об убийстве христианского мальчика Володи Чигиринского. Газета прозрачно намекала на то, что это убийство - дело еврейских рук, но на Попова эти намёки особого впечатления не производили: все это ведь повторяется ежегодно, и, в сущности, никто из евреев не относится серьезно к выдумкам... Но ему запомнился город, в котором произошло убийство. В этом самом городе жил товарищ Григория Ивановича, подлинный Попов. 
    
Григорий Иванович имел в виду в ближайшем письме к своему другу расспросить его об этой истории, но, когда сел писать, совершенно забыл о своем намерении. 
    
Каково же было его изумление, когда о "ритуальном убийстве" заговорил как-то сам Феоктист Федосеич Бардо-Брадовский. Никогда не интересовавшийся политикой, газетами и всякого рода новостями, Феоктист Федосеич однажды за чаем рассказал эту историю в таком тоне, будто речь шла о беговой лошади, получившей приз... 
    
И все же чувствовалось, что и рассказчик и слушатели, сидевшие за столом, глубоко уверены в правдивости газетных сообщений. 
    
Единственным скептиком оказался преподаватель французского языка, мосье Дюбуа. Но его немецкий коллега, герр Фриш, совершенно серьезно разъяснил, что русских евреев нельзя и сравнивать ни с французскими, ни с немецкими. Русские евреи, а особенно польские, до того дики и фанатичны, что действительно не могут обойтись без "пасхальной жертвы". 
    
Он полагает, что его коллега, "Грегуар Ифанович", подтвердит его слова, как русский студент, сталкивавшийся, без сомнения, с евреями... 
    
Григорий Иванович, и без того чувствовавший себя так, словно сидел на раскаленных угольях, не вытерпел и сорвал всю свою злобу на злополучном немце. Ни к кому в отдельности не обращаясь, он задал вопрос: возможно ли, чтоб в наше время цивилизованные люди, европейцы, верили в такие дикие, глупые и отжившие легенды, покрытые плесенью средневековья? Как могут интеллигентные люди повторять невежественные и нелепые выдумки, да еще при детях?.. 
    
Горячая тирада репетитора всполошила всю публику. Больше всех был ошарашен Феоктист Федосеич: "Такой на вид тихоня, а какие коготки выпустил! И по какому случаю? В защиту... евреев? Более чем странно!.." 
    
Петя и Сережа глядели во все глаза на Григория Ивановича, не понимая, что сталось с учителем. 
    
Даже Глюк, уж конечно ничего не понимавший в этом споре, тоже насторожился и, поднявшись с места, потянулся и перешел от Григория Ивановича к ногам хозяина... 
    
Все сидевшие за столом поддерживали Фриша. Только мосье Дюбуа примкнул к Попову. Да еще добрейшая Надежда Федоровна пыталась примирить спорщиков. 
    
– Я нахожу, - сказала она, - что Григорий Иванович прав. Преследовать людей только за то, что они иначе веруют, недостойно... Но я хотела бы знать, Григорий Иванович, вы их знаете лично, вот этих?.. Вы хоть одного еврея знаете? Ах, они должны быть ужасны!.. 
    
Разгоряченного Попова будто водой окатили эти наивные и мягкие слова Надежды Федоровны... Что можно было ответить? Конечно, Попов не знает евреев лично - откуда ему знать их? Но он знаком с их историей и литературой, и ему нигде не приходилосъ встречать даже упоминание, даже намек на то, о чем болтают газеты... 
    
Григорий Иванович чувствовал, как внутри него все бурлит и клокочет, но нечеловеческим усилием сдерживал себя и говорил довольно спокойно, как человек, лично не заинтересованный и только ратующий за справедливость. 
    
Он чувствовал, что все слова его - впустую, и злился на себя за то, что вспылил... Черт дернул глупого немца затевать этот разговор! Однако на помощь ему пришел именно немец. 
    
– Ви ошинь карашо сказаль, Надежда Теодоровна, и вы ошень карашо кафариль, Грегуар Ифанович! - проговорил немец на своем ломаном языке и попросил разрешения рассказать анекдот. И хотя анекдот был, что называется, ни к селу ни к городу и вызывал не столько смех, сколько зевоту, все же внимание было отвлечено, и неприятная тема была с грехом пополам ликвидирована. 
    ***
    
Наступила долгожданная пасха, и "владычица сокровенных грез", очаровательная Саша, снова приехала домой. Снова затейливой чередой потянулись празднества, просиял и просветлел весь дом. Снова серебристый смех Саши дробился переливчатым колокольчиком под высокими сводами барского особняка. Саша понавезла ворох подарков. Никто не был обойден, все - от братьев до прислуги включительно - получили сувениры. Остался без подарка один только Глюк. Но он в нем и не нуждался. С него было вполне достаточно одного присутствия его богини, его любимой хозяйки. 
    
Но куда девался Попов? Почему его не видать? Почему он ходит точно в воду опущенный, не принимая участия в веселых празднествах? Он только является к столу, деланно улыбается, цедит сквозь зубы скупые слова и уходит к себе тотчас после обеда, чая и ужина... Неладное творится с Григорием Ивановичем!.. До приезда Саши переполошивший всех разговор о "ритуальных убийствах" больше не подымался. Но именно сейчас неугомонному немцу вздумалось снова заговорить об этом. Он рассказал за столом, что Григорий Иванович, мол, не верит во всю эту историю и считает её выдумкой от начала до конца! Ха-ха-ха!.. 
    
– Кто это говорит? - отозвался Пьер, появившийся в доме с приездом Саши и сидевший рядом с ней за столом. 
    
– Я говорю! - громко произнес Григорий Иванович с другого конца стола. Он набрался духу! Будь что будет! Он должен сейчас высказать все, что накопилось в его душе. Доколе молчать? Пора раскрыть глаза этим счастливцам и уверенным в себе людям, разъяснить им, что нельзя просто отмахнуться от целого народа, выносящего столько незаслуженных мук и гонений! Что это преступление!.. 
    
Кроме того, его подмывало желание намылить голову ненавистному "офицеришке". Хотелось показать всем, до чего ничтожен и невежествен этот полированный пшют с аристократическими манерами! 
    
Но Пьер не обнаруживал ни малейшей охоты вступать с ним в спор. 
    
Он склонился к Саше, услыхавшей энергичные заявления Григория Ивановича. 
    
– Григорий Иванович, о ком вы там говорите? 
    
Попов ожил от звука её голоса. Это был долгожданный момент! Наконец-то он узнает, что она думает обо всем этом. Ему казалось, что в Саше он найдет союзника, что её чуткая душа не сможет не понять и скорее примкнет к нему, чем к ненавистному князю... 
    
Как можно спокойнее он сказал: 
    
– Речь идет о евреях, Александра Феоктистовна! О евреях и о... 
    
– Ах, нет, нет! Не говорите об этих... Я их боюсь! 
    
И Саша, запрокинув голову, стала махать руками с таким видом, будто стряхивала с пальцев какую-то гадость или случайно наткнулась на крысу... 
    
Это вышло у нее до того по-детски, что публика весело расхохоталась. 
    
Григорий Иванович, вставший из-за стола, почувствовал, что у него гудит в голове и застилает глаза. 
    
Слова Саши звенели в ушах. Она их боится? А мать полагает, что "они" ужасны!.. О, как велика пропасть между людьми, если эти две женственно-мягкие натуры так мыслят... 
    
Ведь эти две женщины на днях только сняли с себя серьги и браслеты и отдали их в пользу голодающих! Ведь эта самая Саша чуть в обморок не упала, когда Глюк изувечил чью-то болонку! 
    
Он взглянул на Сашу, стоявшую рядом с мосье Дюбуа. Француз просил её сыграть. Она отказывалась. 
    
Попову пришла в голову задорная мысль: "А что, если бы сейчас вот пойти к ней, отозвать в сторону и сказать, что он - один из тех, кого она так боится?" 
    
Но в этот момент Саша обернулась к Попову и сказала, приветливо улыбаясь: 
    
– Григорий Иванович, я хочу с вами сыграть партию в "трик-трак". 
   
   
    
     
Глава 8
     
УДАР ЗА УДАРОМ
    
    
Где был его рассудок? Где были глаза? 
    
Он понял, что все это был сон, греза о зачарованной принцессе... Он заглянул случайно сквозь густую изгородь в чужой сад, разглядел в глубине только контуры великолепного замка, а все остальное дорисовала его фантазия. 
    
И если бы не счастливая случайность, благодаря которой он увидел подлинный облик окружавшей его среды, а главное - её сущность, её духовный образ, он мог бы зайти слишком далеко... Да, да! Он сам виноват во всем! Он не мог простить себе мальчишеской шутки, легкомыслия, с которым он вступил в этот дом, в чужой для него мир. Он не только не использовал своего положения для того, чтобы открыть глаза людям, ничего не знающим о его братьях, он все еще делал вид, что не имеет со своими братьями евреями ничего общего! Он жил в этом доме как гость; не зажег никого огненным словом, не отравил ничьего покоя ядом окровавленного сердца! 
    
Он не мог простить себе того, что обманывал столько времени наивного старика отца, сочиняя в письмах небылицы. Просил не ждать его на пасху, так как, мол, в зубоврачебной школе именно в это время идет самая горячая работа. Уверял отца, что он столуется в праздники у очень религиозных евреев и, конечно, в рот не возьмет ничего из "хомец"... 
    
Если бы старик реб Мойше Рабинович мог знать, чем питался его сын в эту пасху, где он провел ночь под "светлое воскресенье", как он христосовался со всем домом Бардо-Брадовских, начиная с хозяина и кончая джентльменом в ливрее... И все это - ради чего? Ради мальчишеской глупой затеи, ради несбыточной мечты о принцессе... Теперь Попов расплачивается за все. Судьба как будто заботилась о том, чтобы ежедневно дарить его все новыми и новыми сюрпризами. 
    
Сначала газеты преподносили что ни день, то новые толкования ритуальных убийств вообще и убийства Чигиринского в частности. Эти сообщения можно было бы кое-как проглотить молча. Но добрый приятель, коллега Фриш, не унимался. Питая вообще склонность ко всякой сенсации, к приключениям и уголовным романам, немец ежедневно возобновлял разговор об убийстве, обращаясь преимущественно к хозяину. 
    
Феоктист Федосеич предпочитал лучшие темы и обыкновенно отмалчивался. Но Пьер энергично поддерживал немца и говорил, что уверен в самом близком разгроме всей "жидовской организации", распространявшей свою деятельность во всей стране. 
    
"Ах, как хорошо бы, - думал Попов, слушая Пьера, - взять за горлышко вот эту пузатую бутылку и швырнуть её в поганую физиономию офицеришки! Расквасить бы ему нос, посадить несколько основательных фонарей, да, пожалуй, и по черепу с пробором треснуть!" 
    
– Григорий Иванович! - звенит волшебной музыкой голосок Саши. - Чего вы нос на квинту повесили? Какая муха вас укусила? У вас такой вид, точно вы не можете вспомнить сон, который видали ночью... 
    
Все смеются. Скрепя сердце смеется и Григорий Иванович. 
    
Однажды газеты принесли новую весть: в городе, где произошло убийство, ожидаются "веселые празднички"; евреи бегут тысячами из города, спасаясь от погрома. 
    
Это было в шикарном вестибюле особняка Бардо-Брадовских, где на круглых столах лежали ежедневно получаемые русские и заграничные газеты и журналы. 
    
Саша, собиравшаяся на прогулку, перелистывала мимоходом какое-то иллюстрированное издание, а Попов наткнулся на вышеприведенное сообщение в газете... 
    
В одно мгновение перед его глазами промелькнуло местечко, в котором он провел раннее детство. В местечке тревожно. Евреи шепчутся о погроме. Авраам-Лейб уже принес известие, что на некоторых улицах "началось"... Надо бежать! Но куда? В свое время им обещали защиту местный пристав, поп и начальник станции. Семья Рабиновичей обсуждала вопрос: как разместиться всей семьей у трех защитников?.. Кое-как распределили. Но едва сунулись к "спасителям", как оказалось, что они не желают связываться с евреями... Пришлось провести долгую ночь в свином хлеву, отведенном из милости русским соседом... 
    
– Пойдемте гулять! - раздался голос Саши. 
    
– Простите! Я увлекся политикой! - ответил, вздрогнув, Попов. 
   
   
    
     
Глава 9
     
ОТЪЕЗД
    
    
Гром грянул! 
    
Неизменный вестник, герр Фриш, принес "Грегуару Ифановичу" последнюю новость: убийца Володи Чигиринского схвачен. Он оказался интеллигентным человеком, дантистом. Его фамилия - Рабинович!.. 
    
Попов, чтобы не свалиться с ног, должен был присесть. Но тотчас овладел собой. Сразу стало понятно, почему от Гриши так давно нет писем... И сразу стали роиться в голове разные планы о том, как выручить товарища... Это не только долг, но и единственная возможность пролить свет на это дело и спасти жертву судебной ошибки! Нужно немедленно ехать туда, где томится несчастный Гриша, оглядеться на месте, узнать подробно, как обстоит дело. Но для проезда необходимо прежде всего выправить документы в университете. И, не дожидаясь утреннего чая, Попов, не чуя под собой ног, помчался в университет. 
    
Так вот почему Гриша не пишет! Что будет дома, когда там прочтут это сообщение, и что думают родные Гриши? Может быть, Гриша сообщил отцу? 
    
Нет, это на него не похоже! Кто знает, чего Гриша может там натворить и наболтать? Ехать, ехать немедленно! 
    
В канцелярии университета Попову сообщили, что ректор желает его видеть немедленно. 
    
Его? Зачем? Неужели в связи с этим же делом?.. 
    
Ректор встретил Попова с обычным радушием и попросил сесть... Ректор очень доволен, что видит Попова здоровым... Об "истории" нет и речи. 
    
Ректор встал, подошел к столу, взял лежавшую там телеграмму и прочел вслух запрос Ивана Ивановича Попова о своем сыне Григории, о котором он в последнее время ничего не знает. 
    
– Видите ли, молодой друг, - сказал ректор, поглаживая бакенбарды, - то, что ваш отец не знает вашего адреса, совершенно понятно. Пари... Ха-ха! Но то, что вы домой не пишете, это уж, знаете ли, того... 
    
Студент почувствовал удушье и скорей прокашлял, чем проговорил: 
    
– Вы ему ответили? 
    
– Ну, разумеется! Еще вчера, телеграфно! 
    
– Телеграфно? - переспросил Попов, еле сдерживая дрожь. - Что именно? 
    
Ректор широко улыбнулся: 
    
– Что? Ха-ха! Что вы живы, здоровы, ни на что не жалуетесь и живете там-то... Больше я ничего не сообщал! Пусть знают то, что ведать надлежит, а секреты мы умеем хранить! Уговор дороже денег!.. 
    
Словно многопудовый камень свалился с души Попова. Как хорошо, что он приготовился к отъезду. Получив документы, Попов поспешил домой, но здесь его ждал новый сюрприз. 
    
– Вам телеграмма! - сказал швейцар, подавая на подносе сложенный листок бумаги. 
    
Попов распечатал телеграмму и прочел: 
    
"Еду курьерским, Вера". 
    
Через полчаса весь дом узнал, что Григорий Иванович получил телеграмму и едет домой. О содержании телеграммы, конечно, никто не спрашивал, но по бледному лицу и торопливости Григория Ивановича можно было догадаться, что дома стряслась какая-то беда... 
    
Все наперебой спешили выразить сочувствие репетитору. Даже Пьер подошел к нему и с несвойственной ему мягкостью спросил, предлагая папиросу: 
    
– Вы нас покидаете? 
    
– Я не совсем уезжаю! - желая в последний раз насолить князю, сказал Попов. - Мне только домой ненадолго съездить... 
    
Больше всех волновалась Надежда Федоровна. Она искренно жалела о том, что репетитор уезжает, хоть и ненадолго. 
    
– Саша! - обратилась она к дочери, только вышедшей из комнаты. - Григорий Иванович нас покидает! 
    
– Вот еще новости, не может быть! - сказала Саша, подарив Попова одним из многозначительных взглядов изумительных глаз. 
    
Попов готов был забыть обо всем на свете, упасть к ногам Саши и рассказать всю правду, повиниться во всем. 
    
– Не может быть! - повторила Саша. 
    
Мать объяснила ей, что Григорий Иванович получил телеграмму и едет домой на несколько дней. 
    
– Ну, это другое дело! - протянула с улыбкой Саша, и Попову показалось, что весь мир осветился улыбкой. 
    
Все остальное поблекло и проходило как-то мимо сознания. Он видел смутно, что к нему подходят люди, чувствовал, что ему жмут руку, отвечал в полусне. 
    
Петя и Сережа кинулись учителю на шею. Глюк пытался лизнуть отъезжающего в лицо. Пришлось Феоктисту Федосеичу силой оттянуть ретивого пса в сторону. Надежда Федоровна прощалась с Григорием Ивановичем, как мать, и крестила его на дорогу... Слишком много людей высыпало проводить репетитора. Никак нельзя было сказать Саше хоть два слова на прощание... Уже на улице, когда все почти были заняты заточением неугомонного Глюка, Попов улучил минутку и сказал Саше: 
    
– Прощайте, может быть, мы никогда больше не увидимся! 
    
Ему показалось, что светлое лицо Саши подернулось легкой тенью, что глаза её как-то странно дрогнули, показалось, что обратившийся в это мгновение к ней Пьер остался без ответа. "Так тебе и надо!" Пусть этот офицеришка почувствует потом, после отъезда, что Саша ходит сама не своя, бродит тенью по всему дому, не находя себе места. Но никто не узнает, по ком грустит Саша. 
    
"Опять? Снова фантазии? Снова "принцесса"?" - остановил себя мысленно Попов и сел в карету. 
    
Горячие кони дружно снялись с места. 
    
А еще через полчаса Григорий Иванович уже сидел в вагоне и катил, только не в Т., как полагали у Бардо-Брадовских, а в большой университетский город спасать товарища, подлинного Григория Ивановича Попова. 
   
   
    
     
Глава 10
     
СРЕДИ СВОИХ
    
    
Чем ближе реб Мойше Рабинович со старшим сыном Авраам-Лейбом подъезжали к большому городу, тем чаще они слышали разговоры о "несчастье", о злополучном дантисте, томящемся в одиночной камере местной тюрьмы. 
    
Всю дорогу отец с сыном держались в стороне, забившись в уголок, и не вступали в разговоры. 
    
Но, услышав, что речь идет о близком им деле, они насторожились в надежде узнать подробности... Однако из разговоров трудно было что-нибудь уловить. Публика говорила об этом деле в полунасмешливом тоне, и обоим Рабиновичам было невдомек: что тут смешного? 
    
Больше всех изощрялся какой-то рыжий, шепелявый еврей. Он неизменно возвращался к одному и тому же: 
    
– Нет! Я говорю другое: пускай бы они посадили "нашего брата", настоящего набожного еврея, ортодокса, фанатика. А то сцапали молодого парнишку, дантиста, форменного гоя, не знающего ни аза по-еврейски!.. Да тут со смеху лопнуть можно! 
    
Отец с сыном переглянулись: "О ком это говорят? Об их Гершеле? Это Гершель, что ли, не знает ни аза по-еврейски?.." 
    
Хорошо еще, что отец сдерживал Авраам-Лейба, не давая ему вмешиваться в разговор. Уж он не раз порывался встать на защиту своего брата, обвиняемого в невежестве. Но отец произносил только одно слово: "Сиди!" - и сын не смел ослушаться. 
    
Поезд приближался к станции. Пассажиры зашевелились, засуетились у вещей, а евреи вдруг почувствовали нечто вроде предэкзаменационной дрожи... Кое-кто нащупывал в кармане паспорт; другой нервно поправлял галстук; третий пытался засунуть под шляпу непокорные пейсы, чтоб "еврей", так сказать, не слишком выпирал наружу. 
    
Только Рабиновичи не ощущали волнения и не "готовились". Они ехали в большой город впервые и во всех этих тонкостях искушены не были. Они, конечно, слыхали, что в этом городе евреи не в большой чести, что их даже высылают отсюда по этапу в 24 часа, что на них устраивают облавы, как на зверей. Но одно дело - слышать, а другое - переживать самому. 
    
В силу этого обстоятельства они чуть ли не первые выскочили из вагона и сразу очутились в водовороте большого города. Шум, грохот, толкотня, бегущие точно на пожар люди - все это ошеломило, оглушило и вынесло провинциалов на улицу. 
    
– Куда же нам двинуться? - спросил отец, увертываясь от чьих-то энергичных локтей. 
    
– Куда нам двинуться? - переспросил зазевавшийся Авраам-Лейб, пятясь от надвинувшейся на него лошадиной морды. - Знаешь что? Ну их к черту! Возьмем извозчика и поедем! 
    
– Куда? 
    
– Сядем раньше, а там видно будет. 
    
– Н-на! Может быть, ты и прав! - согласился отец. Подрядить извозчика оказалось, однако, нелегкой задачей. Толпа оттеснила Рабиновичей, и они очутились где-то в хвосте. Извозчиков успели уже разобрать, и только по счастливой случайности им удалось наконец взгромоздиться на утлую пролетку, запряженную вихляющей белой клячей. Если бы не обстановка и шум большого города, можно было бы подумать, что сидишь в фуре местечкового балагулы; а если бы Рабиновичи догадались еще заглянуть в лицо своему извозчику, то это представление, несомненно, сделалось бы еще более реальным. 
    
Тогда реб Мойше Рабиновичу не пришлось бы насиловать русский язык, беседуя с извозчиком, а Авраам-Лейбу - хвастать своей эрудицией по части русской грамматики. 
    
После получасовой тряски извозчик решился спросить: 
    
– Куда ехать? 
    
– В зубоврачебную школу! - сказал Авраам-Лейб. 
    
– Есть два зубоврачебные школы! - заявил извозчик, полуобернувшись к пассажирам. 
    
Ухо Авраам-Лейба было оскорблено! Он счел необходимым доправить извозчика: нужно говорить "двух школ", а не "два школы". Тут он заметил, что во внешнем облике извозчика, кроме армяка, широкого пояса и картуза, нет ничего русского! 
    
– Я готов поклясться, - шепнул отец сыну, - что наш извозчик - еврей! 
    
– Сейчас мы с ним потолкуем! - сказал Авраам-Лейб и задумался: в какой форме удобнее задать вопрос? Спросить: "Чи вы из наших?" - слишком уж торжественно... 
    
Извозчик сам разрешил сомнения Рабиновича-младшего: он вдруг обратился к своим пассажирам на чисто еврейском диалекте: 
    
– Вы едете в зубоврачебную? У нас есть две-три зубоврачебные школы. Назовите улицу, так я буду знать, куда заворачивать. 
    
– Ой! Дай вам Бог здоровья! - обрадовался старик Рабинович. - Так вы, значит, еврей! Чего же вы молчали до сих пор? Шолом алейхем! 
    
– Алейхем шолом! - ответил извозчик и, усевшись на облучке вполоборота, сдвинул свой клеенчатый картуз на макушку и стал рассказывать о себе и выспрашивать своих пассажиров, откуда они приехали, зачем приехали, к кому приехали и надолго ли приеxали... 
    
– Наверно, по делу? 
    
– По делу! 
    
– Может быть, к доктору? 
    
– Может быть, к доктору! 
    
Но удовлетворить любопытство извозчика было нелегко: ему надо было знать точно, к какому доктору, по какой специальности... 
    
Пассажиры поняли, что им от этой любознательности не отделаться, и решили, не мудрствуя лукаво, рассказать все напрямик. Разве он не такой же еврей, как они? Чего ж его бояться? Наоборот, может быть, он что-либо знает. Ведь они сами даже не знают, в какой зубоврачебной школе их Гершка обучается... 
    
Из первых же слов выяснилось, что извозчик знает прекрасно всю историю, знает и квартирохозяев дантиста. Сколько раз возил их! Да вот совсем недавно возил их в "подряд", где пекут мацу, и обратно - вез мацу... 
    
– Ах, какой молодой человек! Дай Бог мне такую жизнь! Он вам родственником приходится?.. Вьо! (Это относилось к лошади.) 
    
– Если так, - сказал старик, - зачем же нам таскаться в зубоврачебную школу? Свезите нас прямо на его квартиру. 
    
– Конечно, я могу вас свезти туда! Почему нет? Вы хотите с ним повидаться? Боюсь, что ваши труды напрасны! К нему никого не допускают! Боятся, понимаете, чтобы не подкупили стражу и чтобы он не удрал! Он здорово богат! 
    
– Кто, вы говорите, здорово богат? 
    
– А вот этот самый, что сидит в тюрьме... ваш родственник! Говорят, большой богач!.. Вьо!.. То есть не он сам, а родственники - страшенные богачи, миллионеры!.. Вьо! Вот уже близко... Видите - большой дом? За ним второй или третий подъезд... Там живет тот еврей - Шапиро. Очень славный человек, и особенно жена у него хорошая женщина и дочка чудесная! В моей простецкой голове это никак не укладывается: чтобы молодой человек, дантист, форменный панич, не умеющий ни слова по-еврейски сказать... чтобы такой... 
    
Пассажиры снова переглянулись. Старик спросил: 
    
– Кто, говорите, не умеет по-еврейски слова сказать? 
    
– Да вот этот родственник ваш! Не знаю, как он вам приходится? Племянник, двоюродный брат?.. Тпрр! Вот мы и приехали! Видите звонок? Потяните за ручку, вам сейчас откроют. Не знаете, как это сделать? Ну, дайте я... Хотите получить сдачи? Или пусть уж это останется мне, "на чай". Ну, спасибо! Дай вам Бог счастья и удачи! До свиданья!.. 
   
   
    
     
Глава 11
     
НЕРАЗБЕРИХА
    
    
Господь не оставлял Сарру Шапиро своими милостями. Мало того, что уйма всяческих несчастий свалилась на её хрупкие плечи, так вот еще как снег на голову нагрянули гости... 
    
Старик, реб Мойше Рабинович, высокий, худощавый еврей, с глубоко сидящими озабоченными глазами, имел болезненный вид, все время сокрушенно вздыхал и говорил тихо и заискивающим тоном. 
    
Сын, Авраам-Лейб, наоборот, был молодой человек цветущего вида, совершенно не соответствовавшего пессимистическому складу его ума. Отец и сын относились друг к другу с уважением и не без некоторой опаски... 
    
Гости прибыли к Шапиро в полдень, как раз в то время, когда Давид Шапиро второпях прибежал со службы наскоро закусить. В связи с процессом квартиранта дом Шапиро вообще стал довольно популярен среди местных репортеров и всякого рода неведомых личностей... 
    
Сначала это усиленное внимание льстило Давиду Шапиро: приятно было, что люди интересуются его личным мнением о деле и судьбе Рабиновича... Но когда посещения стали принимать характер хронического бедствия, Давид Шапиро волком взвыл, и только благодаря благоразумию и сдержанности Сарры дело обходилось без скандалов... 
    
И сейчас, когда в дом ввалились двое незнакомых евреев, первым побуждением Давида было указать им на дверь... 
    
– Что скажете? - спросил он сурово. 
    
– Тут у вас жил на квартире... 
    
– Дантист Рабинович! - прервал хозяин. - Ну, допустим? Ну, и что из этого следует? Вам-то что? Зачем это вам знать? А если вы уже будете знать, так что? Кому от этого легче? Лезут люди неизвестно чего!.. 
    
Огорошенные встречей, гости стояли точно пришибленные, не зная, как реагировать на подобного рода приветствие... 
    
Авраам-Лейб, правда, нашелся бы, но отец его вовремя одернул и заговорил с возможной мягкостью: 
    
– Дай вам Бог здоровья! Почему бы вам раньше не спросить, кто мы такие и зачем пришли?.. 
    
– Совершенно правильно! - вмешалась Сарра. - Спроси раньше, кто да что, а кричать будешь потом, сколько угодно... 
    
В другое время Давид, конечно, не остался бы в долгу у жены... Но сейчас он и сам чувствовал себя несколько неловко. 
    
Он обратился к гостям в пониженном тоне: 
    
– А кто же вы такие, собственно, что так интересуетесь Рабиновичем? 
    
– Дантист Рабинович, - сказал старик, - мой сын! А это вот - его старший брат... 
    
Хозяева застыли в безмолвии: квартирант никогда не упоминал о том, что у него есть отец и брат! Известно было только, что у него тетка-миллионерша да еще сестра Вера... О других родственниках что-то не слыхать было. И вдруг отец, брат... 
    
– Стало быть, Рабинович - наш дантист? То есть - ваш сын? - пролепетал ошеломленный Давид Шапиро. - Мы даже не знали, что у него есть отец... 
    
– Что значит? - сказал реб Мойше. - Кажный сын имеет отца... 
    
– Ну да! Это я понимаю! Конечно! Но я хотел сказать... 
    
– Погодите! К черту тут разговоры! - вмешалась Сарра. - Скажите-ка лучше, как вас зовут? 
    
– Меня? - переспросил старик, переглядываясь с сыном. - Меня зовут Мойше, Мойше Рабинович! 
    
– Ну вот! - обрадовалась Сарра. - Квартиранта же зовут Григорий Моисеевич! 
    
Старик опустил глаза и тихо, как бы в раздумье, проговорил: 
    
– Как вы говорите - Григорий Моисеевич? Дома мы его зовем "Гершем", а тут он уже именуется "Григорием"? Меня зовут "Мойше", в паспорте записан "Мовша", а тут оказывается, я - "Моисеевич"?.. Нынешние дети! Ну и ну!.. 
    
Старик заметно понравился Сарре. Она пригласила его с сыном к столу. Давид тоже уселся, и завязался разговор. 
    
Гости рассказали о всех своих мытарствах, о том, как их внезапно арестовали, держали два дня без объяснения причин, потом выпустили... И только тогда они узнали, что дантист, которого подозревали в ритуальном убийстве, не кто иной, как их Гершель... 
    
– А я вам говорю, что все это ломаного гроша не стоит! - заявил Шапиро и, воспользовавшись случаем, стал рассказывать о себе, о том, как он держал себя во время допросов, как отчитал все начальство... - Кто чеснока не ел, у того изо рта не пахнет! - закончил он глубокомысленной сентенцией. - Нечего бояться! Подержат вашего сына и отпустят на все четыре стороны!.. 
    
– Дай Бог! - молитвенно произнесла Сарра. - А пока он, бедняжка, сидит. Такой нежный, холеный должен сидеть в тюрьме, в одиночном заключении. За что? Боже мой, за что?.. 
    
Сарра прослезилась, а гости стали неестественно моргать глазами... Смахнув украдкой слезу, старик стал снова расспрашивать: как все это происходило? Каким образом пало на их сына такое ужасное подозрение? 
    
И Шапиро снова изложил подробно все обстоятельства дела, не забыв, конечно, упомянуть, что Рабинович занимался с убитым Володей Чигиринским не из-за денег. К чему ему деньги? Своих мало, что ли? Просто так, в угоду Сёмке-гимназисту (он сейчас, к сожалению, в гимназии) и Бетти, их дочери, живущей в настоящее время на даче. 
    
– Вы говорите, что мой сын не нуждается в деньгах? - спросил старик Рабинович. - А зачем же он давал уроки в двух богатых еврейских домах? 
    
– Какие уроки, какие дома? - пожал плечами Давид и вернулся к своим повествованиям. 
    
Гости снова переглянулись, изумленные: 
    
– Как так, никаких уроков не давал... с ума можно сойти! 
    
А Давид Шапиро взобрался на своего конька и рассказывал, рассказывал... 
    
– Однако хватит! - сказал он, взглянув на часы. - Я, знаете ли, подневольный человек, служащий... пора на работу! Сарра, может быть, ты накроешь к столу и пригласишь наших гостей разделить с нами скромный обед? 
    
Гости мялись, не зная, удобно ли принять приглашение. 
    
– Ну что вы! У вас не гостиница! - сказал отец, глядя на сына. 
    
– Мы приехали по делу! - прибавил Авраам-Лейб, не двигаясь, впрочем, с места. 
    
– Не беспокойтесь! - сказала Сарра, накрывая на стол.- Вы нас нисколько не стесните! Где едят двое, там и четверо сыты будут! Поди, Давид, вымой руки и приглашай гостей! 
    
– Помилуйте! - ломался из приличия старик. - Ведь мы даже не знаем порядком друг друга... 
    
– Ерунда! - сказал хозяин, умывая руки и произнося второпях молитву. Глупости, вас мы уже знаем. Ваш сын у нас не только квартирант: он наш большой друг, и мы все его искренне любим! А кто мы такие - вы сейчас будете знать. Я вам только одно слово скажу: "Славута". Слыхали вы когда-нибудь про Славуту?.. 
    
– Что за вопрос? Какой еврей не знает Славуты? - сказали в один голос гости и облегченно присели к столу. 
    ***
    
Несмотря на то что у обоих Рабиновичей было довольно пришибленное настроение, они, сидя за столом, все же сочли нужным спросить Давида Шапиро: 
    
– Значит, вы из Славуты? 
    
Давид усмехнулся с видом человека, готовящего ошеломляющий сюрприз, и спросил в свою очередь: 
    
– Вы слыхали когда-нибудь фамилию Шапиро? Надеюсь, слыxали!.. Короче говоря, я происхожу от настоящих славутских Шапиро!.. 
    
Было бы несколько рискованно утверждать, что гости были повержены в прах сообщением xозяина... 
    
Впрочем, может быть, впечатление было бы сильнее, если бы в разговор не вмешалась Сарра, которой все время не терпелось спросить: почему богатая тетка-миллионерша и ухом не ведет, зная, что её родной племянник сидит в тюрьме? 
    
– Я совершенно не понимаю, - сказала Сарра, - что это за тетка такая? Извините меня, что я так откровенно говорю, но, по-моему, она из железа, из камня!.. 
    
Все время, пока Сарра говорила, отец с сыном обменивались недоумевающими взглядами, а когда она окончила свою гневную тираду, реб Мойше спросил: 
    
– Скажите на милость, о какой тетке вы говорите? 
    
– Что значит - о какой? О какой тетке мне говорить? Я говорю об этой миллионерше, вдове... 
    
– Какая миллионерша? Какая вдова? 
    
– Что за ерунда такая? - прибавил Авраам-Лейб. 
    
Шапиро были потрясены. Давид даже забыл о своем происхождении и многозначительно взглянул на жену. 
    
– Позвольте! Что это значит? - спросила, резко повысив тон, Сарра. - У вашего Рабиновича разве нет тетки-миллионерши, бездетной, у которой он является единственным наследником через сто двадцать лет?! 
    
Гости даже вилки выронили. 
    
– Ничего подобного! - сказал старик. 
    
– Что за чепуха! - прибавил сын. 
    
– И никогда не было? - спросила Сарра, глядя на мужа. 
    
– Что значит не было? - сказал реб Мойше. - У него и сейчас есть тетка, две тетки, три, много теток!.. Но все они наполовину нищие и ни одной миллионерши среди них нет! 
    
– Кто вам это наговорил такого вздора? - спросил Авраам-Лейб. 
    
– Да он сам, братец ваш! - ответила уже рассерженная Сарра. 
    
– Так-таки и сказал? Этими самыми словами? - допытывался Авраам-Лейб. 
    
Сарра взбеленилась: 
    
– Что вы выпытываете у меня, как следователь? Какими словами он говорил? Вы сами прекрасно знаете, что "такими словами" он говорить не мог, хотя бы потому, что он на нашем языке и говорить-то не умеет!.. 
    
– А на каком же, собственно, наречии он изъясняется? - ядовито спросил Авраам-Лейб. 
    
– Чего уж тут стесняться? - вмешался хозяин.- В наше время не редкость молодые люди, которые ни слова по-еврейски не понимают... 
    
– Мой Гершель, говорите вы, не понимает ни слова по-еврейски? 
    
– Кто это вам так остроумно наврал? - спросил Авраам-Лейб. 
    
– Кто наврал? - вскипела Сарра, невзлюбившая Авраам-Лейба. - Он сам, ваш брат! Ну, теперь вы уже знаете? Может быть, вы думаете, что я сочинила? Да будет вам известно, что здесь лгунов нет! Нас в городе знают!.. 
    
Авраам-Лейб ничего не ответил. А реб Мойше проговорил недоуменно: 
    
– Дай Бог вам здоровья! Молодой человек, который ничего не знает по-еврейски, разве мог бы писать мне такие письма? Жаль, что у меня их нет с собой: во время обыска их у меня забрали; я показал бы вам, как он пишет по-древнееврейски!.. 
    
Давид ушам своим не верил. Что все это значит? Сон! Наваждение! 
    
– Почему вы не едите? - спросил он с кислой усмешкой, не забывая о гостеприимстве. 
    
– Кушайте, кушайте! - прибавила Сарра. - Одно другого не касается! 
    
– Замечательная история! - сказал старик, ударившись в амбицию. - Я очень хотел бы, чтобы вы слышали, как мой Гершель произносит "кадиш", как он на праздниках читает в синагоге священное писание или "Агаду" на пасхе!.. 
    
– "Агаду"? - спросил Шапиро, чуть не подавившись, и взглянул смеющимися глазами на Сарру. 
    
А Сарра, ошеломленная разоблачениями о тетке-миллионерше, не притрагивалась к обеду и все недоумевала: что же это выходит? Человек, которого она так уважала и ценила, попросту лгун! Господи, зачем ему нужно было сочинять небылицы? Она должна сейчас все узнать доподлинно. 
    
– Скажите, - обратилась она к отцу Рабиновича, - был у вас шурин, которого звали Абрам Абрамыч? 
    
– Дай вам Бог здоровья! - ответил старик. - Как это возможно, чтобы отца и сына называли одним именем? 
    
– Это у русских, - прибавил Авраам-Лейб, - возможно, что отца зовут Иваном и сына Иваном... 
    
– Ну, это и без вас известно! - отмахнулась Сарра и продолжала: - А скажите, сколько у вас детей? 
    
– Не все ли тебе равно? - разозлился Давид. - Следователь ты, что ли? 
    
– Я знаю, о чем спрашиваю, не беспокойся! Я хотела только узнать, есть ли у вас дочь - Вера? 
    
– У меня? Дочь? Вера?.. Гм! У меня две дочери, но зовут их еврейскими именами: одну зовут Шифра, а другую Фейга-Лея. Она, не про вас будь сказано, больная и нуждается в операции. 
    
У Сарры опустились руки. Выходит, что он отъявленный лгун! Если у него нет сестры Веры, то кто же эта "Вера П."? Может быть, у него была сестра, да померла?.. 
    
– И никогда у вас не было дочери по имени Вера или Двейра? 
    
– Сарра! Кончится это когда-нибудь или нет? - вскипел вдруг Давид. - Взяла себе невесть что в голову! Какое мне дело: Вера или Двейра. Сося или Двося? Дай-ка лучше воды, мы помолимся после трапезы! Мне на работу пора! Ты, кажется, знаешь, что я человек подневольный, что я на службе... 
    
С глубоким вздохом поднялась Сарра из-за стола и подала воды. Она с облегчением подумала: "Еще хорошо, что Бетти нет дома!" 
   
   
    
     
Глава 12
     
СПАСИТЕЛЬНЫЕ СРЕДСТВА
    
    
Было бы большой ошибкой думать, что Рабиновичи приехали спасать сына с пустыми руками. Денег они, разумеется, не привезли: и на поездку с трудом сколотили. Старик Рабинович заложил свои часы да еще прибавил золотые часы Авраам-Лейба (свадебный подарок). Немножко помогли родственники и друзья. Где уж тут говорить о деньгах! 
    
Но зато Рабиновичи привезли с собой нечто, вполне, по их мнению, заменяющее деньги. То было горячее письмо их местечкового раввина к раввину большого города! Письмо, написанное каллиграфически и изложенное до такой степени витиевато, что трудно даже поверить, чтобы местечковый раввин мог подняться до таких высот!.. 
    
Особенно сильно звучали заключительные слова письма: 
    
"Стучите в двери сильных мира сего! Будите жалость и сочувствие в их сердцах! Или уж не стало среди сынов Израиля богатых людей и отзывчивых сердец? Освободите заточенных и пленным скажите: "Изыдите!" Снимите пятно позора с нашего народа и да замолкнут навеки уста врагов наших, извергающих хулу и всякую неправду! Аминь!" 
    
Но прежде чем браться за работу, нужно было обеспечить себе хоть какое-нибудь пристанище. Рабиновичи вместе с Давидом Шапиро пустились в поиски. 
    
Задача оказалась нелегкой. Куда бы они ни пришли, их прежде всего спрашивали о документах. А у наших предприимчивых путешественников, как назло, не только "правожительства", но и простого паспорта с собой не было, забыли второпях заxватить... Что было делать? Ночевать на улице либо возвращаться в родное местечко? Но еврей не пропадет среди своих. Нашлась добрая душа, отыскался человек, конечно бедняк (у богача не встретишь сочувствия), который предложил свой кров, постель, стол... Все бесплатно: у него вообще не гостиница, он этим не промышляет! У него другие дела. Он вертится на бирже. Профессия по своему конкретному содержанию столь же мало реальна, сколь и заработок... Однако он живет... Шапиро его знает... Этот человек был маклер Кац, прозванный за свой низенький рост "Кецеле". 
    
Кецеле увидел Рабиновича на улице с Давидом Шапиро. Они стояли на тротуаре и о чем-то толковали. 
    
Давид Шапиро урвал несколько минут, чтобы как-нибудь устроить родственников своего квартиранта, и сейчас не переставал отчитывать их за легкомыслие: "Как могли два взрослых и бородатых еврея осмелиться выехать без паспортов, да ещё в город, где евреям жить не дозволено?.." 
    
Рабиновичи сознавали свою оплошность, но пытались оправдаться: голова, знаете, была забита до того, что не только паспорт, а самих себя можно было забыть! 
    
Но Давид ничего не признавал и продолжал отчитывать: 
    
– Все это прекрасно! Тысячу раз "голова забита", но еврей должен помнить, что существуют законы и "права"! 
    
В это время на них набрел Кецеле. 
    
– В чем дело? О чем речь идет? Чего вы тут поделить не можете? Кто эти евреи? Не здешние? Откуда? Шолом алейхем! 
    
При других обстоятельствах Кецеле получил бы достойную отповедь от Шапиро за то, что сунул нос не в свое дело. 
    
Но в данный момент Кецеле оказался кстати. Давид Шапиро вообще не обнаруживал особой радости по поводу приезда гостей. И обрадовался случаю высказать подвернувшемуся Кецеле свои недоумения по поводу того, что на свете до сих пор еще существуют дикари, не имеющие представления о "правах" и законах. Они думают, что весь мир создан исключительно для них и что здесь им приготовлены квартира, правожительство и... черт знает что еще!.. 
    
– Вы уже кончили? - спросил Кецеле. - Может быть, вы и мне дадите слово сказать? 
    
– Пожалуйста, хоть десять тысяч слов! Только, ради Бога, покороче, потому что я тороплюсь! Я, знаете, человек подневольный... 
    
Давид Шапиро и не надеялся, что так просто избавится от непрошеных гостей. Что не кто другой, как Кецеле, предложит им свой кров. 
    
– Ну что ж! - сказал Давид. - Прекрасно! Но как у вас обстоит насчет того дела?.. 
    
– Какого дела? 
    
– Ну того, что кусается? 
    
– Насчет клопов? - наивно спросил Кецеле. 
    
– Какие там, к черту, клопы! - возмутился Шапиро. - Кто думает о клопах? Я имею в виду полицию! А вдруг - облава! У этих евреев нет даже намека на паспорт!.. 
    
– Хе-хе-хе! - рассмеялся Кецеле.- Полиция! Облавы! Пхе! Я уж восемь лет с женой, детьми и тещей живу здесь чудом, без всякого правожительства - и ничего! Если все время дрожать, так что же это, скажите на милость, за жизнь будет? Ерунда! 
    
– Н-ну! - протянул Шапиро. - Если вам удобно, то мне и подавно! Не забудьте же, - прибавил он, обращаясь к Рабиновичам и прощаясь. - Заходите! Нам еще есть о чем побеседовать! У вас, дорогие мои, что-то не все гладко, что-то очень запутано... 
    
– Дай вам Бог здоровья! - сказал старик.- У нас, кажется, все гладко и просто! 
    
– Может быть, у вас не все гладко? - прибавил Авраам-Лейб. 
    
"Нахал! - подумал Шапиро, уходя. - Совсем не похож на своего брата!... А отец? Никогда в жизни не сказал бы, что это отец нашего квартиранта! Да и откуда у него взялся отец? Нет ли здесь какого-нибудь жульничества?" 
   
   
    
     
Глава 13
     
КВАРТИРА С УДОБСТВАМИ
    
    
Кецеле, помимо прочих присущих ему качеств, обладает еще одной особенностью: он любит слегка преувеличить, сгустить краски. Он не лжет - он просто увлекается. У него несколько вольная фантазия, уносящая его подчас за грань действительности. 
    
В силу этого обстоятельства разговоры Кецеле с приглашенными им гостями не лишены художественного творчества. Он рассказывал Рабиновичам, что у него прекрасная квартира. Правда, не так чтобы очень просторная, но вполне удобная. Дом, можно сказать, на широкую ногу!.. Ему незачем хвастать: ведь денег он с них не берет! Он просто увидал, что евреи мучаются, ищут пристанища: почему не помочь, если есть возможность? Тем более что евреи эти попали в беду. И разве это их личная беда? Это, если хотите, общееврейское несчастье!.. Конечно, Кецеле не богач, даже не зажиточный человек, к чему говорить неправду? У богачей, надо полагать, дома обставлены несколько лучше... Куропаток у него не едят, шампанского не пьют, но кусок хлеба и кусочек мяса найдутся. Много ли нужно еврею? 
    
– Важней всего, - продолжает Кецеле, - то, что у меня в доме спокойно, тихо: дети хорошо воспитаны, жена тоже, слава Богу, женщина неглупая, можно сказать, даже умница, вся в мамашу, которая, кстати сказать, живет вместе с нами. Мамаша, вернее, теща - замечательная женщина! Это - сама доброта. Она была невероятно богата, имела собственный дом, лошадей, жемчуга и драгоценности... 
    
Кецеле чувствовал, что он слегка хватил через край, и сам даже не мог объяснить себе, к чему это нужно было. Впрочем, винить его не следует: профессия маклера до некоторой степени обязывает... К тому же кто их знает? Эти евреи пришли сюда по такому исключительному делу, которым интересуется весь свет! Сами-то они, положим, не так чтобы чересчур богачи, но у них, как известно всему городу, есть родственница-миллионерша, которая, надо полагать, не сегодня-завтра явится сама спасать своего племянника... Кто знает, а вдруг какое нибудь дельце и выгорит? Разве не бывало случаев, что люди приезжают покупать, скажем, пушнину, а покупают каменный дом? То да се, так и эдак глядь, маклерам кое-что и перепадет! Конечно, не совсем хорошо, что Кецеле очень уж расписал свою квартиру!.. Но что поделаешь? Язык - что горячий конь: отпустишь поводья, он и понесет!.. 
    
Кецеле вытер пот со лба и заглянул своим гостям в глаза; но в глазах обоих Рабиновичей он не заметил недоверия. Видно было, что они принимают все россказни за чистую монету. 
    
"Провинция-матушка! - подумал Кецеле. - Откуда к ним в семью попал такой молодчик-дантист? Он, вероятно, воспитывался не дома, а у тетки-миллионщицы... Надо расспросить их..." 
    
Оказалось, что дантист действительно воспитывался вне дома. Кецеле привела в восторг его собственная догадливость. Он решил тут же узнать, как обстоит дело со сватовством их сына... 
    
– Какое сватовство? - изумились Рабиновичи. 
    
"Значит, - подумал Кецеле, - Шапиро скрыл от них всю историю. Нехорошо! Когда молодой Рабинович был на свободе, они же звонили по всему городу о том, что выдают за него свою дочку; а когда он попал в беду, так молчок! Очень некрасиво!" 
    
И Кецеле рассказал своим гостям, что супруги Шапиро (вообще говоря, он против них ничего не имеет! Порядочные люди! Но так уж к слову пришлось...) гонялись за квартирантом, а потом пытались окрутить его со своей дочерью... Правда, дочка у них славная девушка, образованная, даже слишком образованная... 
    
Можно сказать, что и на квартиру они заманили Рабиновича всякими xитростями... Но, очевидно, дело не выгорело! Парень, видать, не промах: почуял, чем тут паxнет... А что касается девочки, то почему не побаловаться?.. Нет-нет, Кецеле ничего особенного не хочет сказать! Если они, скажем, и целовались немножко по уголкам, так от этого тоже никого не убудет!.. Все-таки девчонка не вредная... Хе-хе! 
    
– Осторожно! - предупредил Кецеле, спускаясь с гостями в какой-то подвал. - Тут темно, черт их дери, хоть глаза выколи! И скользко! Никогда, понимаете, лампочки не зажгут! Боятся якобы пожара! Плюньте им в глаза! Просто жалеют три гроша на керосин! Сквалыги несчастные! Из-за трех грошей передраться готовы... Три холеры им в живот! Что может быть хорошего, когда несколько жильцов торчат в одной дыре!.. Ша! Ша! Ша! Что за крик ни с того ни с сего? Тихо! Тише! Оставьте ваши бабьи дрязги на другой раз! Видите, кажется - люди! 
    
Последние слова относились к трем женщинам, из коих одна была супругой самого Кецеле, другая - старая ведьма в черном платке и с растрепанными сединами - хваленая теща, а третья - с птичьей физиономией - соседка по фешенебельной квартире Кецеле. 
    
Судя по раскаленной атмосфере, разговор между женщинами близился к своему логическому концу - к рукопашному бою, тем более что предмет спора - бесследно пропавший куриный пупок - был достаточным основанием для доброй потасовки... 
    
Тут же вертелись трое оборванных малышей, полунагих, на которых, собственно, и падало подозрение в похищении вышеупомянутого пупка. Они искренне наслаждались неожиданным зрелищем и особливо боеспособностью своей бабушки, той самой ведьмы, которая ежедневно бьет их смертным боем, а теперь вступилась за их честь!.. 
    
Появление Кецеле и гостей прервало сцену на самом интересном месте. Ведьма надвинула платок, жена вытерла губы, а соседка будто сквозь землю провалилась. 
    
– Подите сюда, чертенята! - сказал Кецеле детишкам. - Поздоровайтесь с этими дядями - получите по копейке! 
    
Но "чертенята" не двигались с места. Они переглянулись между собой и без видимой к тому причины прыснули и удрали. 
    
– Ни капли уважения к старшим! Я еще с вами посчитаюсь! - пообещал Кецеле. 
    
Затем, отозвав в сторону жену и тещу, пошептался с ними и обратился к гостям: 
    
– Что вы намерены делать прежде всего? Наверное, хотели бы отдохнуть? Устали, поди, с дороги?.. Может, приляжете на диване? Или - ша! - на кровать? Эстер, я положу их пока на твою кровать, а ночью мы как-нибудь иначе устроимся... 
    
Рабиновичей не очень занимал вопрос: каким образом еврей, живущий с большой семьей и располагающий одной только кроватью и колченогим диваном, приглашает к себе двоих гостей? Они были рады и такому пристанищу, да и вообще были непривередливы и приехали сюда не ради удовольствий. 
    
Возмущал их только тот еврей из Славуты, который рассказывал нелепые вещи об их Гершеле. А тут еще выясняется, что и Гершель был попросту обманут: парня тянули в омут... Поцелуи по уголкам!.. Фи, какая пакость! Теперь все понятно! Хорош гусь Шапиро, хоть и из Славуты! И жена, очевидно, хороша! Да и дочка тоже! Ну и семейка! 
    
Кецеле в сравнении с этим самым Шапиро значительно выигрывал в глазах Рабиновичей. Ведь он - бедняк, ютится в дыре и все же не задумался уступить им свою постель, пожертвовал ради них целым днем! А ведь у него, судя по рассказам, уйма всяких дел! 
    
Весь день и часть вечера Кецеле рассказывал своим гостям невероятные истории о грандиозности города, о миллиционерах, с которыми он, разумеется, на короткой ноге... Называл астрономические цифры, которые жертвуют эти богачи в пользу нищих и убогих; швырял миллионами и чаровал своих незатейливых слушателей. 
    
Гости слушали развесив уши, и сердца их все более и более переполнялись надеждой: если существуют такие люди, значит, еще не все потеряно! Будет кому заступиться за их несчастного Гершеля! 
    
Даже такой пессимист, как Авраам-Лейб, думал: 
    
"Допустим даже, что в этих рассказах половина - вранье, а другая половина - не совсем правда. И то будет хорошо! Дождаться бы только рассвета и взяться за настоящую работу!..." 
    ***
    
"Взяться за настоящую работу" Рабиновичам не пришлось уже по одному тому, что их самих в ту же ночь "взяли в работу". 
    
В то время, как утомленные путешественники, пренебрегая клопами и прочими прелестями апартаментов Кецеле, крепко спали и во сне освобождали сына и брата, в подвал Кецеле нагрянула полиция с очередной "ревизией"... 
    
Удивить Кецеле подобного рода визитами было довольно трудно: он уже давно привык к облавам, и паспорт его был сверху донизу испещрен красными штемпелями "на выезд в 24 часа". 
    
Но выезжать Кецеле было, собственно, некуда: он был приписан к пригороду Васильевке, и "выезжать" туда было ни к чему, так как можно было в течение дня трижды сходить пешком туда и обратно... 
    
Несколько сложнее было с гостями... Впрочем, полиция особенно не затруднялась: забрала всех куда следует и начала допрос: 
    
– Вы, собственно, кто такие будете? 
    
– Евреи! 
    
– Видно, что не эфиопы! Откуда? 
    
Рабиновичи ответили. 
    
– Паспорта? 
    
– Забыли дома! 
    
И хотя Рабиновичи жили совсем не там, где были приписаны, их ждало небезынтересное путешествие этапным порядком по "месту приписки" - в Шклов, и это бы еще с полгоря. 
    
Случилось нечто худшее: при личном обыске у младшего Рабиновича было обнаружено письмо местного раввина. 
    
– А это, братец, что за пакет такой? 
    
– Письмо! 
    
– Письмо? Гм! Кому же такое большое письмо? Доносец? Или денежный перевод? 
    
Чиновник, очевидно, любил пошутить... Он оглядел пакет со всех сторон, взвесил его на ладони и покачал головой. 
    
Если бы Авраам-Лейб отделался каким-нибудь кратким и определенным ответом, все, быть может, сошло бы просто и легко. Но Авраам-Лейб не такой человек, чтобы кое-как отделаться от вопроса. Он начал раздумывать: говорить ли правду или сочинить что-нибудь? И по недолгом размышлении решил, что правда превыше всего! Что тут, в самом деле, скрывать? Разве не возмутительно, что их Гершеля, невинного как голубь, держат в тюрьме? И Авраам-Лейб разразился громовой тирадой по адресу несправедливых обвинителей, взваливших на голову целого народа столько несчастий и ужасов... 
    
– Так-так! - сказал чиновник. - Все прекрасно! Но что же это все-таки за письмо? От кого и к кому? 
    
– Это наш раввин пишет вашему раввину! 
    
– А о чем он пишет "нашему" раввину? 
    
Авраам-Лейб не поленился и перевел, насколько это было возможно, все письмо. Что же касается непереводимых на русский язык красот дневнееврейского текста, то Авраам-Лейб рассказал их своими словами и ударился по этому случаю в пространные рассуждения на наболевшую тему... 
    
Чиновнику надоело слушать. Прервав Авраам-Лейба, он заявил, что все это не меняет дела и что с отцом придётся прошагать неблизкий путь - "аж до самого Шклова". 
    
Но Авраам-Лейб независимо от исхода "спасательной" экспедиции был доволен, что ему удалось отвести душу и поговорить с начальством как следует... Ему даже в голову не приходило, что он заварил кашу, которую расхлебывать придется всё тому же злополучному "преступнику". Когда письмо было переведено дословно, когда добрались до звучавшего мощным аккордом конца, стало ясно как день, что слова "стучите в двери сильных мира сего", "освободите заточенных" и т. д. относятся не к каким-то заточенным вообще, а имеют в виду именно того, кто сейчас сидит за семью замками!.. 
    ***
    
Последствия словоохотливости Авраам-Лейба, однако, этим одним не исчерпывались. Мало того, что он с отцом был заподозрен в намерении освободить заключенного, они еще втянули в дело несчастного автора велеречивого письма, призывающего к таким энергичным действиям и восклицающего: 
    
"Или не стало среди сынов Израиля богатых людей и отзывчивых сердец?!" 
    
Тут, очевидно, действует целая организация. Но как её обнаружить? Кто это жертвует необходимые для такого рода "гешефтов" деньги? И имена? Все эти вопросы были заданы злополучному раввину местечковой администрацией. И так как раввин не мог удовлетворительно ответить и вообще был перепуган до полусмерти, то он пустился в историю и стал что-то лепетать на невнятном языке об испанской инквизиции и о римском папе... 
    
– Стоп, машина! - заявила администрация. - Будет вздор молоть! Пока суд да дело, извольте посидеть за решеткой, а там видно будет!.. 
    
Нетрудно себе представить, что творилось в местечке, когда узнали, что Рабиновичи следуют по этапу, а раввина посадили в тюрьму!.. 
   
   
    
     
Глава 14
     
В ТЮРЬМЕ
    
    
Репетитор Бардо-Брадовских Григорий Иванович Попов, фантаст и мечтатель, быстро отрезвел. Он увидел оборотную сторону медали, понял, какую ценность он представляет собой в глазах своих хозяев без маски Попова и как на него взглянули бы, если бы он вздумал обнаружить свое подлинное лицо Гершки Рабиновича... 
    
Совсем по-иному жил и чувствовал подлинный Попов, сидевший в это время в тюрьме, под фамилией Рабинович. 
    
Помимо любопытства, с которым он ждал конца всей этой нелепой истории, его еще увлекала мысль, что все это случилось неспроста! Что здесь есть нечто фатальное: именно ему суждено стать жертвой гонения на евреев, провозвестником правды, живым свидетельством невиновности и непричастности целого народа к приписываемому ему чудовищному преступлению!.. 
    
По лицу Рабиновича, однако, незаметно было, чтобы он себя чувствовал жертвой. Он был свеж и бодр, как всегда. Имел прекрасный аппетит, спал как убитый. 
    
Только шевелюра у него отросла еще больше да бородка появилась на побледневшем от недостатка воздуха лице, ставшем еще более похожим на еврейское. 
    
С удивительной выдержкой переносил он тяготы заключения. На допросах держал себя независимо и с несокрушимым упорством настаивал на своей невиновности. 
    
К тому же в душе жила уверенность, что его друзья, Шапиро, делают все возможное для его освобождения. 
    
При воспоминании о Шапиро он чувствовал легкий сердечный укол: что с Бетти? Где она? Думает ли она о нем?.. 
    
Он думал и о родном доме. Что думает отец, так давно не получающий от него писем? Что думает Вера? Неужто Гершка не устроит все так, чтобы никто ни о чем не подозревал? "Еврейская голова", черт возьми, наверно, что-нибудь придумает! 
    
Рабинович даже не подозревал, какие тучи собираются над его головой. Не подозревал, что дело его с каждым днем все больше и больше осложняется. Ибо к собранным против него уликам за последние дни прибавились еще целых три, и очень серьезных. 
    
Во-первых, Рабинович утверждал, что он ни слова не знает по-еврейски. А между тем отобранные при обыске у старика Рабиновича письма свидетельствовали о противоположном: обвиняемый не только писал по-еврейски, но обнаруживал еще недюжинное знакомство с древнееврейским языком. 
    
Во-вторых - взятое у брата Авраам-Лейба и приобщенное к делу письмо раввина, в котором имеются прямые указания на какую-то организацию, замышляющую освободить преступника! Из этого же письма с очевидностыо можно было заключить, что преступление это носит характер не индивидуальный, а коллективный, общееврейский; в противном случае с какой стати стали бы так волноваться совершенно непричастные к делу лица? Мало ли преступников-евреев сидит по тюрьмам, и, однако, не видать, чтобы все еврейство так усердно хлопотало за них! Третьей уликой было живое лицо - дворник дома, где живут Шапиро. 
    
Когда его спросили о Рабиновиче, он сказал, что ни в чем дурном его не замечал, что он тихий и аккуратный жилец, что у Рабиновича, правда, барские замашки, что он любит приказывать, но и платит хорошо за услуги. На Новый год дал дворнику больше других жильцов... Хороший человек, что и говорить!.. Единственное, что дворнику не нравилось, это то, что Рабиновичу время от времени приходил какой-то "юркий еврейчик" с черными кудряшками и разбойничьими черными глазами. Этот подозрительный человечек просиживал подолгу у Рабиновича, а временами и ночевал. Так как он, дворник, обязан перед начальством отчетом за каждое лицо, ночующее во вверенном ему доме, то он пробовал протестовать и требовать прописки. И когда он об этом заявил Рабиновичу, подозрительный субъект пропал, точно сквозь землю провалился. Больше его и не видели. А так, вообще - что же? 
    
Обвиняемый на допросе заявил, что ни с какими подозрительными субъектами никогда компании не водил и не знает, о чьих "разбойничьих" глазах говорит дворник. 
    
Тогда допросили Давида Шапиро. Он, по своему обыкновению, выболтал все, что знал о товарище Рабиновича - Тумаркине, но прибавил, что подозревать его в чем бы то было - более чем дико. К тому же Тумаркин куда-то исчез бесследно. 
    
Рабинович признался, что он встречался с Тумаркиным, вел с ним бесконечные споры на темы о национализме и сионизме и даже проникся сам сионистскими идеями... Но так как Тумаркин не имел права жительства, то он улаживал вопрос о ночевке с дворником, который не только не протестовал, охотно брал за это каждый раз соответствующую мзду... 
    
О том, что дело улаживал обычно Шапиро, Рабинович не сказал, не желая впутывать своего квартирохозяина. И понятно, что во время очной ставки с Рабиновичем дворник божился и клялся, молил небо о том, чтобы "лопнули его глаза и разразило его на этом самом месте", если он получал что-либо из рук Рабиновича... Дворнику не поверили и лишили места. Зато Рабинович приобрел нового врага и свидетеля обвинения. 
    
В результате всех этих обстоятельств за Рабиновичем было установлено особо строгое наблюдение; режим его стал гораздо суровее, прогулки и прочие льготы были значительно сокращены. 
    
И все же Рабинович не падал духом и, несомненно, держался бы твердо до конца, если бы не одно постороннее обстоятельство, нарушившее весь ход мыслей "преступника". 
    ***
    
Однажды в погожий день, во время прогулки по узкому тюремному дворику, Рабинович заметил арестанта-еврея, который издали делал ему глазами какие-то знаки. Видно было, что арестант хочет сказать что-то, но боится стражника. После нескольких попыток приблизиться арестант проговорил с места на каком-то смешанном, еврейско-русском языке: 
    
– Вы тот самый Рабинович, которого обвиняют в ритуальном убийстве? Я могу передать вам привет от мадемуазель Шапиро. Прежде чем меня осудили и привели в острог, мы были с ней вместе в еврейской больнице. 
    
Арестант хотел еще что-то сказать, но стражник прикладом ружья остановил словоохотливого еврея. 
    
Из всего сказанного Рабинович уловил только русские слова: "обвиняют", "ритуальное убийство", "мадемуазель Шапиро", "осудили", "острог", "еврейская больница". 
    
Этого было совершенно достаточно для того, чтобы не спать три ночи подряд. 
    
Было ясно, как день, что мадемуазель Шапиро обвиняют в "ритуальном убийстве", что её посадили в острог, а оттуда она попала в "еврейскую" больницу. Что ж еще?.. Значит, Бетти обвиняют наравне с ним, в остроге она захворала и её перевезли в больницу... 
    
Теперь понятно, почему никто из семьи Шапиро за все время заключения не приходил к Рабиновичу! Очевидно, Бетти очень серьезно больна!.. А может быть... еще что-нибудь и похуже?.. 
    
Рабинович соскочил с койки и стал шагать по камере. Тысячи мыслей, одна мрачней другой, теснились в голове, разрывая её на части. Вдруг захотелось покончить со всем, разрушить всю затею! К чему, к чему это все? Если нет в живых той, ради которой он столько уже перенес, ради которой продолжает терпеть столько лишений, оскорблений и унижений, ради которой он готов был пожерствовать своей карьерой и всем на свете, - к чему вся безумная игра? 
    
Должен ли он, в самом деле, погибать за правду, которая у всех на глазах, но которую отказываются видеть?.. К черту все! Завтра же он скажет, что имеет сделать заявление, которое перевернет все дело вверх дном! 
    
Наутро он снова раскаялся и ругал себя на все корки за малодушие и трусость. Но пришла ночь. Снова воцарилась мертвая тишина. Изредка слышался приглушенный лязг кандалов, стук деревянных подошв о каменные плиты, гулко шлепался в глубине двора плевок дневального, шатающегося, как маятник, по коридору... 
    
И снова к изголовью Рабиновича спустлись тревожные думы. Он ворочался с боку на бок с полуоткрытыми глазами и грезил наяву. Он видел себя настоящим Гришей Поповым, у себя дома, видел отца, сестру и привычную уютную обстановку. Просторно, тепло и светло. Невольно он стал думать о том, что было бы, если бы он остался самим собой, Григорием Поповым? Если бы не было этой глупой шутки? Он переходил бы на второй курс, собирался бы домой на летние каникулы, прямо к отцу в деревню, в имение Благосветлово, излюбленное местечко Поповыx. 
    
Благосветлово! Можно ли где-либо на свете лучше провести лето, чем там? К этому времени там собирается вся семья и родня Поповых: отец, Вера, зятья, тетки с детьми, гости... Обеды, пикники, стрельба в цель, рыбная ловля, оxота... А купанье, а плаванье, а катанье на лодках с молоденькими кузинами!.. Трогательные романы, клятвы в любви "до гроба", первое сердечное томление, муки ревности, "демонические женщины" пятнадцати лет от роду!.. 
    
Ах, как хорошо бы сейчас очутиться там! 
    
Рабинович вскакивал, шагал по камере, снова ложился. 
    
Мысль уносила его в далекое лучезарное детство. С особенным наслаждением он переживал сызнова свои шалости, игры с Верой, катанье верxом... Но стоило открыть глаза, и узкая, мрачная камера неумолимо возвращала к действительности. 
    
"Где я? - спохватывался Рабинович. - Почему здесь? Как я мог допустить? Нет, нет! С этим нужно покончить! Но как? Неужто теперь, после всего, что пережито, сорвать с себя маску и сказать: "Я - не я"? А слово, которое я дал? Неужели я, Попов, первый его нарушу? Неужели не вынесу испытания я, русский, Попов, в то время, как забитые, несчастные евреи выносят его столько веков подряд? Стыдно, Гриша, ах как стыдно!" 
    
Хватался за голову и чувствовал, что еще две-три таких ночи - и его свезут в сумасшедший дом! 
    
Под усилениым конвоем с шашками наголо вели обвиняемого, Герша Мовшевича Рабиновича, в здание суда на допрос. Он заявил, что должен сделать важное сообщение по своему делу... 
    ***
    
Свежий воздух, солнце и шумная улица, по которой шёл Рабинович, отрезвили его, и он стал было раскаиваться в своём намерении поведать судебному следователю всю правду.