1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Но мы говорили о другом, — насладившись своей безмолвной местью, едко сказал он. — Мы говорили не про груди прекрасных девушек, у нас была совсем другая тема. Мы обсуждали ваши должностные обязанности. Так есть у вас какие-нибудь возражения против религиозного обряда в инструктажной перед каждым боевым вылетом?
   
— Нет, сэр, — промямлил капеллан.
   
— Тогда начнем сегодня же — перед дневным вылетом, — сказал полковник. Перейдя к деталям, он постепенно смягчился: — Но я хочу, чтоб вы тщательно обдумали выбор молитв. Нам не нужны мрачные и горестные напутствия. Они должны быть светлыми и бодрыми, вселяющими в наших ребят боевой дух. Вы понимаете, о чем я говорю? Нам не нужны все эти божьи царствия и долины смертной тени. От них веет безнадежностью… Что это у вас такое кислое лицо?
   
— Прошу прощения, сэр, — с запинкой сказал капеллан. — Я как раз думал о двадцать втором псалме.
   
— Это какой?
   
— Тот, где говорится про долину смертной тени, сэр. Господь пастырь мой, я…
   
— Вот-вот, именно тот. О нем не может быть и речи. Что еще вы хотели бы предложить?
   
— Спаси меня, Боже: ибо воды дошли…
   
— Про воды тоже не годится, — решил полковник. Он выбросил окурок в пепельницу и раздраженно продул мундштук. — Почему бы вам не взять что-нибудь музыкальное? Как насчет арф на вербах?
   
— Там говорится о реках Вавилонских, сэр, — напомнил ему капеллан. — При реках Вавилонских мы сидели, когда вспоминали о Сионе…
   
— О Сионе? Забудьте раз и навсегда! Он туда и попал-то, я думаю, по ошибке. Постарайтесь вспомнить что-нибудь веселое, без вод и долин и господа. А лучше всего вообще без библейских тем.
   
— Прошу прощения, сэр, — твердо, хотя и виновато, сказал капеллан, — но все молитвы, которые известны мне, довольно суровы по тону и обращены так или иначе к господу.
   
— Значит, надо найти новые. Люди и так проклинают боевые задания, на которые я их посылаю, незачем забивать им головы мыслями про господа, смерть и ад. Почему бы нам не разработать принципиально новый подход к молебну? Почему не помолиться о чем-нибудь по-настоящему благом — вроде кучного бомбометания, например? Разве мы не можем помолиться о кучном бомбометании?
   
— Я думаю, сэр… — нерешительно отозвался капеллан. — Думаю, что можете, сэр. Но тогда… если б вам захотелось молиться только об этом, я был бы просто не нужен. Вы могли бы молиться сами.
   
— Я знаю, что мог бы, — желчно проговорил полковник. — Ну а вы-то здесь, по-вашему, для чего? Я, к примеру, мог бы сам заботиться о своем питании, но это обязанность Мило Миндербиндера, вот почему именно он руководит всеми столовыми в нашей бригаде. А ваша обязанность — руководствовать нас в молитве, и отныне вы будете руководствовать нас в молитве о кучном бомбометании перед каждым боевым вылетом. Ясно? Кучное бомбометание, на мой взгляд, стоит того, чтобы о нем помолиться. Это будет нам всем лакомый дар судьбы — или, скажем, господа, — особенно если вспомнить о пристрастиях генерала Долбинга. Генерал Долбинг считает, что аэрофотоснимки смотрятся гораздо лучше, когда бомбы ложатся кучно.
   
— Генерал Долбинг, сэр?
   
— Именно, капеллан, — подтвердил полковник и снисходительно усмехнулся, видя удивление капеллана. — Не надо пока болтать, но похоже, что дни генерала Дридла в нашей бригаде сочтены и на смену ему придет генерал Долбинг. Я, откровенно говоря, не стану горевать, если так и случится. Генерал Долбинг — замечательный человек, и нам всем, по-моему, будет с ним гораздо лучше, чем раньше. Хотя возможно, это дело заглохнет, и мы останемся с генералом Дридлом. Я, откровенно говоря, не стану горевать, если так и случится, потому что генерал Дридл тоже замечательный человек, и нам всем, по-моему, будет с ним гораздо лучше, чем раньше. Надеюсь, вы сохраните наш разговор в тайне, капеллан. Мне бы не хотелось, чтоб у кого-нибудь из них создалось впечатление, что я поддерживаю другого. Вы меня понимаете?
   
— Безусловно, сэр.
   
— Вот и прекрасно, — бодро вставая, заключил полковник Кошкарт. — Однако все эти разговоры вряд ли помогут нам с публикацией в «Сатэрдэй ивнинг пост» — как вы считаете, капеллан? Стало быть, нужно хорошенько подумать, чем их можно пронять. Кстати, капеллан, пока ни слова подполковнику Корну. Вы меня понимаете?
   
— Безусловно, сэр.
   
Полковник Кошкарт начал задумчиво прохаживаться по узкому коридорчику между столом в центре комнаты, возле которого стояло несколько деревянных стульев, и корзинами у стен. Потом снова обратился к капеллану.
   
— Поскольку вы не допущены к секретной информации, — сказал он, — вам придется ждать около палатки, когда кончится инструктаж. Мы будем запускать вас во время сверки часов — точное время едва ли можно считать военной тайной — и отведем вам полторы минуты. Вы уложитесь в полторы минуты?
   
— Думаю, что да, сэр. Но для этого вам придется заранее выпустить из палатки атеистов и впустить туда солдат и унтер-офицеров.
   
— Каких еще атеистов? — застыв на месте, взревел полковник Кошкарт, и все его повадки мигом изменились: теперь перед капелланом стоял воинственно добродетельный, оскорбленный в святых чувствах человек. — У меня в полку нет атеистов! Атеизм — это же противозаконное мировоззрение, разве нет?
   
— Нет, сэр.
   
— Нет? — Полковник удивился. — Но уж во всяком случае антиамериканское, верно?
   
— Не уверен, сэр.
   
— А я уверен, — объявил полковник. — И мы не позволим кучке вшивых атеистов подрывать отправление наших священных обрядов. Они у меня не получат никаких привилегий. Пусть стоят, где стояли на инструктаже, и молятся вместе с нормальными людьми. А что еще за болтовня насчет нижних чинов? Они-то тут при чем?
   
— Прошу прощения, сэр, — покраснев, сказал капеллан. — Я думал, вы хотите, чтоб солдаты и унтер-офицеры тоже присутствовали на молебне — ведь задание-то они будут выполнять вместе с офицерами.
   
— Еще чего! У них есть собственный бог и свой капеллан — разве не так?
   
— Нет, сэр, не так.
   
— О чем вы толкуете, капеллан? Значит, по-вашему, они молятся тому же богу, что и мы?
   
— Да, сэр, тому же.
   
— И он их слушает?
   
— Надо полагать, что да, сэр.
   
— Дьявольски занятно! — весело изумился полковник. Однако сразу приувял и нервно провел рукой по своим седовато-черным, коротко подстриженным кудрям. — И вы считаете, что это было бы правильно — допускать на молебны нижних чинов? — с беспокойством спросил он.
   
— По-моему, это было бы справедливо, сэр.
   
— А по-моему, лучше б их держать подальше, — откровенно сказал полковник и принялся необычайно громко хрустеть суставами пальцев, бодро, стремительно вышагивая по узким коридорам вокруг стола, обставленного со всех сторон корзинами. — Поймите меня правильно, капеллан! Я вовсе не считаю нижних чинов грубыми, грязными и неполноценными существами. Просто у нас в инструктажной мало места. Хотя, по правде-то говоря, оно вроде бы и ни к чему, чтоб наши офицеры панибратствовали с нижними чинами. Они и так слишком тесно соприкасаются во время бомбардировочных полетов. У меня у самого есть близкие друзья из нижних чинов — так ведь степень-то близости устанавливаю все-таки я. Скажите честно, капеллан, разве вы захотели бы, чтоб ваша сестра вышла замуж за какого-нибудь унтер-офицера?
   
— Моя сестра сама унтер-офицер, сэр, — сказал капеллан.
   
Полковник опять застыл на месте и вперился в капеллана подозрительным взглядом, прикидывая, не издевается ли тот над ним.
   
— Это о чем же вы толкуете, капеллан? Или, может, у вас такие шуточки?
   
— Нет-нет, что вы, сэр! — неловко заторопился капеллан. — Просто она служит старшим сержантом в морской пехоте.
   
Капеллан всегда был неприятен полковнику, а сейчас вдруг показался двуличным и зловещим. Полковника томило острое предчувствие опасности, и он старался понять, не замышляет ли капеллан какой-нибудь ловкой интриги против него, тая под невыразительной, молчаливой личиной хитроумное, предприимчивое и коварное честолюбие. Что-то в нем было странное, и, внимательно посмотрев на него, полковник с облегчением догадался, в чем дело. Тот стоял навытяжку, потому что он забыл сказать ему «вольно». Постой, постой «смирно», мстительно решил полковник, чтобы яснее подчеркнуть, кто хозяин положения, и не подорвать престиж, признав свою оплошность.
   
Он уныло уставился в окно, с горечью размышляя о своей судьбе. От нижних чинов всегда одни неприятности, думал он. Внизу, рядом со зданием штаба, виднелся тир для стрельбы по тарелочкам, который он приказал оборудовать, чтобы там совершенствовались в меткости только штабные офицеры, а генерал Дридл, устроив ему грубый разнос при майоре Дэнби и подполковнике Корне, распорядился допустить туда весь личный состав полка, даже нижние чины. Это был жуткий вечер, а тир так и торчит с тех пор у него в горле, как острая кость, горестно думалось полковнику. Генерал Дридл постоянно об этом помнил, ужасался он, прекрасно понимая, что тот давно и думать об этом забыл, а значит, совершилась вопиющая несправедливость, поскольку растреклятый тир должен был принести ему лакомые дары судьбы, хотя застрял вместо этого у него в горле, как острая кость. Полковник Кошкарт не мог сам решить, на благо себе оборудовал он тир или во вред, и очень жалел, что рядом нет подполковника Корна, который снова растолковал бы ему истинное положение дел, утихомирив на какое-то время его вечную тревогу.
   
Жизнь была очень сложной, очень трудной. Полковник вынул изо рта мундштук, опустил его стоймя в нагрудный карман рубахи и принялся удрученно грызть ногти на пальцах обеих рук. Все старались ему навредить, и он тоскливо думал, что только подполковник Корн мог бы вразумить его, объяснив ему в эту тяжкую минуту, как поступить с молебнами. Он почти не доверял капеллану, который был всего-навсего капитаном.
   
— Стало быть, вы считаете, что, если мы не допустим на молебен нижних чинов, это может сказаться на результатах? — спросил он.
   
Капеллан, чувствуя, что не понимает, о чем говорит полковник, растерянно замялся.
   
— Да, сэр, — немного помолчав, ответил он. — Боюсь, что такой поступок может неблагоприятно отразиться на нашей молитве о кучном бомбометании.
   
— Что-что? — неистово хлопая глазами, вскричал полковник. — Об этом я даже не подумал. Вы считаете, что бог способен рассеять, мне в наказание, наши бомбы?
   
— Да, сэр, — ответил капеллан. — Боюсь, что да.
   
— Так пропади они тогда пропадом, ваши молитвы! — в припадке гневной независимости воскликнул полковник. — На кой, спрашивается, черт устраивать молебны, от которых может быть хуже? — Презрительно хмыкнув, он снова сел за стол, сунул в рот пустой мундштук и задумчиво умолк. — А ведь, если здраво-то рассудить, — пробормотал он через несколько секунд себе под нос, — мыслишка с молитвами получается вшивая. В «Сатэрдэй ивнинг пост» на них и внимания могут не обратить.
   
Полковник Кошкарт с досадой отказался от своего плана, потому что разработал его самостоятельно и надеялся ярко продемонстрировать, когда тот будет успешно завершен, что вовсе не нуждается в подполковнике Корне. А отказавшись, почувствовал приятное облегчение, потому что боялся браться за него, не обсудив предварительно с подполковником Корном. Ему стало очень хорошо. Он значительно возвысился в собственных глазах, потому что, отвергнув сомнительный план, принял необычайно мудрое, на свой взгляд, решение, а главное, принял его без подсказки подполковника Корна.
   
— Это все, сэр? — спросил капеллан.
   
— Все, — ответил полковник Кошкарт. — Если вы не можете предложить что-нибудь другое.
   
— Да нет, сэр. Только…
   
— Вы хотите что-то сказать, капеллан? — словно бы оскорбленный подобной вероятностью, высокомерно осведомился полковник Кошкарт.
   
— Сэр, я должен довести до вашего сведения, что некоторые люди в полку очень удручены повышением нормы боевых вылетов до шестидесяти, — сказал капеллан. — Они просили меня поговорить с вами об этом.
   
Полковник молча смотрел на капеллана. Тот залился краской до корней своих рыжеватых волос. Не прерывая молчания, полковник довольно долго пытал его пристальным, холодным, ничего не выражающим взглядом.
   
— Скажите им, что идет война, — безучастно выговорил он наконец.
   
— Благодарю вас, сэр, я так и сделаю, — переполненный благодарностью за отмену пытки молчанием, пролепетал капеллан. — Но они-то хотели узнать, почему вы не затребуете новые экипажи из частей пополнения, которые стоят в Африке, — ведь тогда вам удалось бы без проволочек отправить их домой.
   
— Это административный вопрос, — отозвался полковник, — и не им его решать. — Он лениво указал рукой на корзины у стены. — Отведайте помидорчик, капеллан. Угощайтесь, угощайтесь, платить не нужно.
   
— Благодарю вас, сэр. Сэр…
   
— О, не стоит благодарности, капеллан. А вам, стало быть, нравится жить в лесу? Надеюсь, у вас там полный порядок?
   
— Благодарю вас, сэр. Сэр…
   
— Не стоит благодарности, капеллан. Известите нас, если вам что-нибудь понадобится.
   
— Благодарю вас, сэр. Сэр…
   
— Спасибо, что заглянули, капеллан. А сейчас меня ждет кой-какая важная работа. Не сочтите за труд сообщить мне, если вам придет в голову, как нам попасть на страницы «Сатэрдэй ивнинг пост».
   
— Безусловно, сэр. — Капеллан сделал над собой нечеловеческое усилие и, словно бросаясь в омут, бесстрашно сказал: — Меня особенно беспокоит один из наших бомбардиров, сэр. Йоссариан.
   
— Кто? — тревожно переспросил полковник, и в глазах у него промелькнуло смутное воспоминание.
   
— Йоссариан, сэр.
   
— Йоссариан?
   
— Да, сэр, Йоссариан. Ему очень худо. Боюсь, как бы он не совершил от отчаяния что-нибудь воистину непоправимое.
   
— Ему действительно очень худо, капеллан?
   
— Да, сэр, боюсь, что очень.
   
Полковник задумался, и в комнате опять воцарилась тяжкая тишина.
   
— Посоветуйте ему положиться на бога, — помолчав, сказал он.
   
— Благодарю вас, сэр, я так и сделаю, — пролепетал капеллан.
  
  
   
    
Глава двадцатая
    
Капрал Уиткум
   
   
В небе мутновато плавилось утреннее солнце, стояла безветренно-душная предсентябрьская жара. Подавленный и удрученный, капеллан медленно шел по галерее. Неслышно выбравшись из кабинета полковника Кошкарта — его коричневые, на мягкой резиновой подошве и с резиновыми каблуками башмаки позволяли ему двигаться почти бесшумно, — он сразу же начал горько проклинать себя за трусость. Его совесть требовала, чтобы разговор с полковником о шестидесяти боевых вылетах был решительным и твердым. Он собирался говорить независимо, убедительно, смело, он растерялся и отступил, как только почувствовал отпор. Он всегда постыдно отступал перед самоуверенными людьми, и его охватило привычное презрение к самому себе.
   
Он растерялся, однако, еще сильней, когда заметил буровато-серую бочкообразную фигуру подполковника Корна, который поднимался, неторопливо поспешая, ему навстречу по широкой лестнице, дугообразно возносящей желтокаменные ступени из громадного круглого вестибюля с темными, в сетке трещин мраморными стенами и темным, выложенным растрескавшейся плиткой затоптанным полом. Подполковник Корн страшил капеллана даже сильнее, чем полковник Кошкарт. Не молодой и не старый, в холодно поблескивающих очках без оправы на смуглом лице и абсолютно лысый, он откровенно не жаловал капеллана и часто бывал с ним груб. Капеллан панически боялся его отрывистых, едких реплик, а еще того больше — проницательно-циничного взгляда и, встречаясь с ним, мгновенно отводил глаза. Зато будто завороженный смотрел, как он то и дело нежно поглаживает широкими сплющенными пальцами свой куполообразный бугорчатый череп, или невольно рассматривал его брюхо с вечно выбивающимися из-под незатянутого ремня полами рубахи, отчего он казался противоестественно пузастым и преувеличенно приземистым, хотя роста был среднего. Лицо у него сально лоснилось, а от крыльев носа к раздвоенному квадратному подбородку тянулись глубокие, почти вертикальные морщины, словно бы подтверждавшие, что человек он ядовитый, надменный и неопрятный. Угрюмо глянув на капеллана, подполковник Корн, казалось, его не узнал, но, когда они поравнялись, бесстрастно проговорил:
   
— Приветствую вас, отец. Как дела?
   
— Доброе утро, сэр, — откликнулся капеллан, мудро полагая, что ничего другого от него не ждут.
   
Подполковник Корн продолжал подниматься, и капеллан подавил искушение напомнить ему, что он анабаптист, а не католик, и поэтому его необязательно или, верней, неправильно называть отцом. Он был почти уверен, что подполковник Корн превосходно все помнит и говорит ему «отец», да еще с таким вежливо-невинным видом, чтобы лишний раз принизить его веру.
   
Тот уже миновал капеллана, но вдруг повернулся к нему с такой свирепой подозрительностью, что капеллан оцепенел.
   
— Где вы взяли этот помидор, капеллан? — резко спросил он.
   
Капеллан удивленно посмотрел на зажатый в собственном кулаке помидор, которым одарил его полковник Кошкарт.
   
— Я взял его из корзины в кабинете у полковника Кошкарта, сэр, — пробормотал он.
   
— А полковник об этом знает?
   
— Знает, сэр. Он сам мне его дал.
   
— Тогда все в порядке, — успокоенно проговорил подполковник Корн. Он холодно улыбнулся и принялся затискивать большими пальцами обеих рук полы рубахи под ремень. Его глаза самодовольно блеснули тайным ехидством. — А зачем полковник Кошкарт вызывал вас, отец? — спросил он.
   
— Я не знаю, сэр, должен ли я… — на секунду онемев, начал капеллан.
   
— Чтобы вознести молитву издателям «Сатэрдэй ивнинг пост»?
   
— Да, сэр, — едва не усмехнувшись, ответил капеллан.
   
— Вот-вот, я так и думал, что он загорится этой шальной идеей, когда увидит последний номер журнала, — сказал подполковник Корн. Чутье не обмануло его, и он пренебрежительно рассмеялся. — Надеюсь, вы объяснили ему всю пагубную беспочвенность его затеи, капеллан?
   
— Он сам отказался от нее, сэр.
   
— Вот и хорошо, капеллан. Значит, вам удалось убедить его, что издатели не станут публиковать дважды одну и ту же историю ради прославления какого-то безвестного полковника? Прекрасно, капеллан. А как дела у вас в лесу? Трудностей нет?
   
— Нет, сэр. Все постепенно налаживается.
   
— Вот и хорошо. Я рад, что у вас нет жалоб. Обязательно сообщите нам, если возникнут какие-нибудь осложнения. Мы все желаем вам добра.
   
— Благодарю вас, сэр. Я так и сделаю.
   
Внизу разрастался многоголосый гул. Приближалось время обеда, и первые посетители уже наполняли два зала штабной столовой — для офицеров и нижних чинов, — расположенные друг против друга по разные стороны старинной ротонды. Подполковник Корн согнал с лица улыбку.
   
— Вы ведь обедали у нас пару дней назад, я правильно помню, капеллан? — многозначительно спросил он.
   
— Да, сэр, позавчера.
   
— Стало быть, правильно, — удовлетворился подполковник Корн. — Вы не беспокойтесь, отец. Я извещу вас, когда вам настанет время снова навестить штабную столовую.
   
— Благодарю вас, сэр.
   
Капеллан не был уверен, в какой из десяти офицерских и солдатских столовых ему следовало сегодня обедать, потому что график посещения разных столовых, составленный для него подполковником Корном, казался ему чрезвычайно замысловатым, а бумажку со своими записями он забыл у себя в палатке. Капеллан, единственный из офицеров, приписанных к штабу полка, жил не на территории штаба, где вокруг главного штабного здания — ветхого, но поместительного краснокаменного дома — размещалось еще несколько беспорядочно сгрудившихся строений, а в четырех милях от штаба, на опушке леса, между офицерским клубом и палатками одной из четырех эскадрилий, которые базировались на острове Пьяноса. Капеллан жил в просторной квадратной палатке, считавшейся и жильем, и служебным помещением. Шум офицерских попоек часто не давал ему по ночам спать, и он беспокойно ворочался на койке в своем почти бездеятельном полудобровольном изгнании. Принимая порой успокоительные таблетки, чтобы покрепче уснуть, он никогда не умел выбрать правильную дозу, а потом его несколько дней подряд грызла совесть.
   
Рядом с капелланом на поляне в лесу жил один-единственный человек — капрал Уиткум, его ординарец. Капрал Уиткум, атеист, был необычайно строптивым ординарцем, поскольку не сомневался, что может выполнять обязанности капеллана гораздо лучше, чем сам капеллан, а поэтому считал себя жертвой социальной несправедливости. Его палатка ничем не отличалась от палатки капеллана. Он начал относиться к своему начальнику с откровенно грубым презрением, как только удостоверился, что тот его не одернет. Палатки капеллана и капрала Уиткума стояли на расстоянии четырех или пяти футов друг от друга.
   
Жизнь капеллана была обустроена и регламентирована подполковником Корном. Подполковник Корн отселил его от остальных штабистов, полагая, что если он будет жить в палатке, как большинство его прихожан, то ему будет легче с ними сойтись — это во-первых. А во-вторых, постоянное присутствие капеллана при штабе создавало бы для офицеров уйму неудобств. Одно дело — быть связанным через капеллана с господом, считал подполковник Корн, против этого никто, разумеется, не возражал; и совсем другое — постоянно жить у него на глазах. В общем, как объяснял подполковник Корн майору Дэнби, пучеглазому и нервозному начальнику оперативного отдела, капеллан неплохо приуютился у них в полку: ему ведь надо только выслушивать рассказы о чужих бедах, хоронить мертвых, навещать увечных да совершать религиозные обряды. Причем похороны теперь случаются довольно редко, говорил подполковник Корн, потому что истребителей у немцев почти не осталось, а девяносто процентов из тех немногих летчиков, которых мы все же теряем, погибают за линией фронта или развеиваются прахом в облаках, куда капеллану доступ закрыт. Что же до богослужений, то они тоже не требуют от капеллана особых хлопот, поскольку совершаются раз в неделю и посещаются отнюдь не густо.
   
Постепенно капеллан приучил себя к мысли, что ему нравится жить на лесной поляне. Он был обеспечен всем необходимым, а поэтому не мог, так же как и капрал Уиткум, проситься на жительство в штабное здание. Он питался поочередно во всех полковых столовых — их было восемь, по две на эскадрилью, — а кроме того, делил каждую пятую трапезу с нижними чинами и каждую десятую с офицерами штаба. У себя дома, в штате Висконсин, капеллан очень любил садовничать, и его восхищало могучее плодородие здешней природы, когда он смотрел на густые заросли высокой, по пояс ему, травы, колючего мелколесья и непролазного кустарника, которыми он был отделен от мира, словно стеной. Весной он с удовольствием посадил бы вокруг палатки цветы — бегонию и циннию, например, — но не сделал этого, опасаясь злобных нападок капрала Уиткума. Капеллан искренне радовался своему лесному затворничеству, которое помогало ему проводить жизнь в созерцании и размышлениях. Сейчас к нему приходило гораздо меньше людей со своими горестями, чем раньше, и это наполняло его благодарностью. Капеллан не умел легко сходиться с людьми, и ему было трудно вести задушевные разговоры. Он скучал по своему семейству — жене с тремя маленькими детьми, — и жена тоже скучала по капеллану.
   
Помимо веры в бога, капеллан больше всего раздражал капрала Уиткума полным отсутствием предприимчивости и напористости. Если б дело поручили ему, размышлял капрал Уиткум, на богослужения ломился бы весь полк. В голове у него полыхал буйный фейерверк дерзновенных идей духовного возрождения — утренние трапезы, общественные мероприятия, коллективное лото «бинго», цензура, официальные письма родственникам убитых и раненых, — творцом которого он видел в мечтах себя. Но ему мешал капеллан. Эта помеха доводила его до бешенства, потому что он видел вокруг безграничные возможности для улучшений. Именно из-за таких людей, как капеллан, думал капрал Уиткум, религия пользуется столь дурной репутацией, и они оба живут на положении отверженных. В отличие от капеллана капрал Уиткум ненавидел их затворническую жизнь. Заместив капеллана, он собирался первым делом перебраться на жительство обратно в штаб, чтобы оказаться среди людей и в гуще событий.
   
Когда капеллан вернулся после вызова полковника Кошкарта на свою поляну, капрал Уиткум, стоя возле палатки в душновато-прозрачном мареве знойного дня, беседовал нарочито приглушенным голосом со странным пухлощеким человеком в бордовом вельветовом халате и серой фланелевой пижаме. Капеллан сразу понял, что это форменная госпитальная одежда. А оба собеседника сделали вид, что не поняли, кого они видят. Десны у пришельца были лиловые, на халате сзади красовался бомбардировщик «Б-25» среди оранжевых зенитных разрывов, а спереди виднелись шесть рядков бомб, означавших, что владелец халата совершил шестьдесят боевых вылетов. Капеллана так поразил его облик, что он сразу же отвел глаза. Собеседники оборвали разговор и напоказ молчали. Капеллан поспешно юркнул к себе в палатку. Повернувшись к ним спиной, он услышал — или вообразил, что услышал, — их ехидные смешки.
   
Следом за капелланом в его палатку вошел капрал Уиткум.
   
— Что нового? — требовательно спросил он.
   
— Да все по-старому, — глядя в сторону, ответил капеллан. — А ко мне никто не приходил?
   
— Притаскивался опять этот чокнутый — Йоссариан. Вот уж вредоносный тип, верно?
   
— Мне кажется, он вовсе не чокнутый, — возразил капеллан.
   
— Правильно, выгораживайте его, — оскорбленно сказал капрал Уиткум и, чеканя шаг, удалился.
   
Капеллану не верилось, что он опять оскорбил капрала Уиткума и тот действительно ушел. Едва он об этом подумал, капрал Уиткум вошел снова.
   
— Вы всегда защищаете чужаков, — осудил он капеллана. — А своих не поддерживаете. Вот в чем ваша беда.
   
— Я его вовсе не защищаю, — попытался оправдаться капеллан. — Просто высказал свое мнение.
   
— Ну а зачем вас вызывал полковник Кошкарт?
   
— Так, ничего важного. Он хотел поговорить со мной насчет молебнов перед боевыми вылетами, — сказал капеллан.
   
— Правильно, мне ничего не полагается знать, — пробурчал капрал Уиткум и вышел из палатки.
   
Капеллан пал духом. Он всегда старался вести себя как можно тактичней, но всегда, похоже, обижал капрала Уиткума. Он покаянно опустил голову и заметил, что навязанный ему подполковником Корном ординарец — навязанный, чтобы убирать у него в палатке и следить за чистотой одежды, — опять не вычистил ему башмаки.
   
Капрал Уиткум снова вошел в палатку.
   
— Ничего-то вы мне не рассказываете, — настырно прохныкал он. — У вас нет никакого доверия к своим. Вот в чем ваша беда.
   
— Совсем наоборот, — виновато возразил капеллан. — Я полностью вам доверяю.
   
— А как будет с письмами? — тотчас же спросил капрал Уиткум.
   
— Ох, не надо! — раболепно взмолился капеллан. — Я не могу сейчас говорить про письма. Прошу вас, не навязывайте мне этот разговор. Я обязательно скажу вам, если переменю решение.
   
— Вот, значит, как? — взъярился капрал Уиткум. — Правильно, сидите тут, утопайте в сомнениях, пока я делаю всю работу. А видали вы парня с картинками на халате?
   
— Он хочет со мной поговорить? — спросил капеллан.
   
— Нет, — сказал капрал Уиткум и ушел.
   
В палатке сгущалась душная жара, и капеллан почувствовал, что покрывается испариной. Он обессиленно сидел за шатким складным столиком, который служил ему письменным столом, и, не желая подслушивать, все же слышал конспиративно приглушенные голоса. Губы у него были плотно сжаты, взгляд ничего не выражал, а желтовато-коричневое, с неглубокими крапинками давних прыщей лицо напоминало по фактуре и цвету скорлупу недозревшего миндаля. Он мучительно пытался отыскать глубинные корни того угрюмого ожесточения, с которым относился к нему капрал Уиткум, но, так и не отыскав, снова решил, что когда-то непростительно его уязвил. Нельзя же было поверить, что тот навеки ожесточился из-за отвергнутых капелланом писем, которые он предлагал посылать родственникам убитых, или отказа капеллана развлекать по воскресеньям молящихся игрой в лото. Капеллан горько проклинал свое неумение ладить с людьми. Он давно уже собирался по-дружески расспросить капрала Уиткума, чем не угодил ему, но заранее стыдился того, что мог узнать.
   
Между тем разговор на поляне оборвался, и капрал Уиткум хихикнул. Пришелец прыснул приглушенным смешком. Несколько тревожных секунд капеллан с дрожью ощущал необъяснимую, ничем не обоснованную уверенность, что однажды он уже это пережил — в нынешней или прошлой жизни. Он попытался удержать, не упустить мимолетное ощущение, чтобы предугадать или даже предопределить дальнейшие события, но оно, как он и предчувствовал, бесследно истаяло. Déjà vu.[23] Почти неуловимое, чреватое повторами смешение иллюзорного с реальным издавна преследовало капеллана, и он уже кое-что об этом знал. Знал, к примеру, что так проявляется парамнезия, и его очень занимали оптические следствия этого явления: jamais vu — никогда не виденное, и presque vu — почти увиденное. Иногда он вдруг пугливо замечал, что усвоенные им с детства представления, окружающие предметы или даже люди, которых он прекрасно знал, неузнаваемо изменяются, приобретая на мгновение чуждый, совершенно незнакомый для него облик — jamais vu. А порой ему почти открывалась в мгновенных прозрениях почти абсолютная истина, которую он почти видел — presque vu. Однако эпизод при захоронении Снегги, когда капеллан увидел на дереве голого человека, полностью сбивал его с толку. Déjà vu тут не подходило, поскольку у капеллана не было ощущения, что он уже видел голого человека на дереве при захоронении Снегги. Не подходило и jamais vu, поскольку нельзя было сказать, что капеллану привиделось нечто знакомое в незнакомом обличье. А поскольку он явственно видел голого человека, то presque vu не подходило тоже.
   
Где-то поблизости заурчал и с рокотом укатил джип. Так что же — галлюцинацией был голый человек на похоронах Снегги? Или он сподобился истинного откровения? От такой мысли его бросило в дрожь. Ему отчаянно хотелось открыться Йоссариану, но, начиная думать об этом происшествии, он всякий раз решал больше никогда о нем не думать, хотя сейчас, когда он все же подумал о нем, он не мог с уверенностью сказать, что когда-нибудь действительно о нем думал.
   
В палатку, как-то по-новому мстительно сияя, вошел капрал Уиткум и картинно оперся локтем на центральный столб.
   
— Знаете, кто этот парень в красном халате и с перебитым носом? — самодовольно спросил он. — Агент ОБП, вот он кто. Его прислали сюда с официальным заданием. Он приехал из госпиталя, чтобы провести расследование.
   
— Надеюсь, вам ничто не угрожает? — услужливо забеспокоился капеллан. — Или, может, нужна моя помощь?
   
— Мне-то не угрожает, — с ухмылкой сказал капрал Уиткум. — А вот вам угрожает. Они собираются взгреть вас за подпись «Вашингтон Ирвинг» на всех тех письмах, где вы подписывались как Вашингтон Ирвинг. Что вы на это скажете?
   
— Я никогда не подписывался как Вашингтон Ирвинг, — сказал капеллан.
   
— Со мной вы можете не темнить, — разрешил ему капрал Уиткум. — Вам не меня надо убеждать.
   
— Мне незачем темнить.
   
— Мое-то дело сторона. А они собираются уконтрапупить вас еще и за перехват корреспонденции майора Майора. Она же почти вся секретная.
   
— Да я-то тут при чем? — с горестным озлоблением удивился капеллан. — Ну как, скажите на милость, попадет ко мне его корреспонденция?
   
— Со мной вы можете не темнить, — повторил капрал Уиткум. — Вам не меня надо убеждать.
   
— Мне незачем темнить! — запротестовал капеллан.
   
— Ну а кричать-то на меня зачем? — оскорбленно окрысился капрал Уиткум. Он подошел к капеллану и с укоризной погрозил ему пальцем. — Я вас, можно сказать, спас, никто за всю вашу жизнь не оказал вам такой великой услуги, а вы не желаете это понять. Каждый раз, когда он пытался письменно доложить о вас своему начальству, какой-то цензор в госпитале вымарывал из его доклада все подробности. Он чуть не свихнулся, строча свои доклады. А я даже читать его письмо не стал — просто поставил на нем подпись цензора, и дело с концом. Вы только выиграете от этого во мнении его начальства из ОБП. Они сразу поймут, что нам незачем скрывать про вас правду.
   
— Но вы же вроде не имеете права досматривать письма, — в замешательстве пробормотал капеллан.
   
— Правильно, — подтвердил капрал Уиткум. — Досматривать письма имеют право только офицеры. Поэтому я расписался от вашего лица.
   
— Да ведь и у меня, по-моему, нет такого права.
   
— Все предусмотрено, — успокоил капеллана капрал Уиткум. — Я расписался от вашего лица, но не вашей фамилией.
   
— А разве это не подлог?
   
— И тут все предусмотрено, не волнуйтесь. Единственный, кто может обжаловать подделку подписи, — это тот, чью подпись подделали, так что я ради вашей безопасности выбрал имя умершего — подписался как Вашингтон Ирвинг. — Капрал Уиткум внимательно посмотрел на капеллана, будто в ожидании буйного протеста, а потом доверительно, со скрытой насмешкой сказал: — Мне пришлось быстро соображать, вы согласны?
   
— Ох, не знаю, — дрожащим полушепотом жалобно отозвался капеллан, искоса глядя в мучительном недоумении на своего ординарца. — Мне что-то непонятен ход ваших мыслей. Ну как я могу выиграть в чьем-нибудь мнении, если вы подписались за меня именем Вашингтона Ирвинга?
   
— Так они же уверены, что вы и есть Вашингтон Ирвинг. Неужели вам не ясно? А теперь они окончательно убедятся, что это вы.
   
— Да ведь именно в этом их и надо вроде бы разубедить, — неуверенно пролепетал капеллан. — А вы дали им в руки доказательство моей мнимой вины. Разве нет?
   
— Если б я знал, что вы такой злостный формалист, то даже не подумал бы вам помогать, — с негодованием заявил капрал Уиткум и вышел из палатки. Через несколько секунд он вошел снова. — Я вас, можно сказать, спас, никто за всю вашу жизнь не оказал вам такой великой услуги, а вы не желаете это усвоить. Вы не желаете усвоить, как надо выражать признательность. Вот в чем ваша беда.
   
— Простите, капрал, — сокрушенно извинился капеллан. — Простите, ради Христа. Мне, признаться, и самому непонятно, что я плету, — так меня ошеломил ваш рассказ. Я вам очень благодарен.
   
— А как насчет писем родственникам убитых? — немедленно осведомился капрал Уиткум. — Я бы прямо сразу сделал первые наброски.
   
У капеллана отвисла челюсть.
   
— Ох, нет, — простонал он. — Только не сейчас.
   
Капрал Уиткум рассвирепел.
   
— Я ваш лучший друг, а вы не желаете это осознать, — возмущенно прорычал он и вышел из палатки. — Я хочу вам помочь, — входя в палатку, объявил он, — а вы не желаете это замечать. Вам же угрожает страшная опасность. Агент ОБП помчался в госпиталь, чтоб написать про вас новый доклад в связи с помидором.
   
— О чем вы говорите? — испуганно сморгнув, спросил капеллан.
   
— О том помидоре, который вы прятали в кулаке, когда появились на поляне. Да вот же он! Вы и сейчас его прячете.
   
Капеллан разжал пальцы и удивленно воззрился на обретенный в кабинете полковника Кошкарта помидор. Он торопливо положил его на стол.
   
— Мне дал этот помидор полковник Кошкарт, — объяснил он, с ужасом понимая, как смехотворно звучит его объяснение. — Он долго настаивал, чтоб я его взял.
   
— Со мной вы можете не темнить, — сказал капрал Уиткум. — Мне-то безразлично, украли вы его или нет.
   
— Украл? — изумленно воскликнул капеллан. — Да зачем стал бы я красть помидор?
   
— Вот и нас это сначала поставило в тупик, — признался капрал Уиткум. — А потом агент ОБП решил, что вы, возможно, спрятали в помидоре какие-то важные секретные документы.
   
Капеллан так и осел под тяжестью этого невыносимого обвинения.
   
— Не прятал я в помидор секретных документов! — с простотой отчаяния выкликнул он. — Да если уж на то пошло, я и брать-то его не хотел. Вот он, перед вами, возьмите его, если хотите. Возьмите и проверьте.
   
— Не хочу я его брать.
   
— Возьмите, пожалуйста, — еле слышно попросил капеллан. — Мне хочется от него избавиться.
   
— Не хочу я его брать! — рявкнул капрал Уиткум и с гневным лицом вышел из палатки, едва сдерживая ухмылку ликующего торжества, потому что он завел себе с помощью подлога могучего союзника — агента ОБП — и опять сумел притвориться перед капелланом глубоко удрученным.
   
Бедный Уиткум, вздохнув, подумал капеллан и снова решил, что болезненные странности ординарца лежат на его совести. Он молча, уныло и бездумно сидел за столом, дожидаясь возвращения капрала Уиткума. А когда его преувеличенно твердые шаги затихли в отдалении, пригорюнился еще сильней. Ему ничего не хотелось делать. Он решил подкрепиться вместо обеда двумя плитками шоколада с орехами из своего армейского сундучка и запить их тепловатой водой из походной фляги. Ему казалось, что вокруг клубится плотный туман мрачной безысходности, и он не видел ни малейшего просвета впереди. Его очень беспокоило, кем он предстанет в глазах полковника Кошкарта, когда тот узнает, что он взят под подозрение как Вашингтон Ирвинг, и кем он уже предстал в его глазах, когда завел с ним разговор о шестидесяти боевых вылетах. Мир утопал в несчастьях, и при мысли об этом капеллан тоскливо поник головой, понимая, что он никому не способен помочь, а себе и вовсе умеет только вредить.
  
  
   
    
Глава двадцать первая
    
Генерал Дридл
   
   
В глазах полковника Кошкарта капеллан был ничтожным пустяком, о котором он мгновенно забыл, потому что его внезапно ослепил новый угрожающий жупел — Йоссариан.
   
Йоссариан! При мерзостных звуках этого уродливого слова у полковника Кошкарта леденела в жилах кровь и жарко перехватывало дыхание. Когда капеллан неожиданно упомянул это безобразное имя — Йоссариан, — оно всколыхнулось в памяти полковника Кошкарта подобно звону зловещего колокола. А когда за капелланом захлопнулась дверь, воспоминания о голом человеке в строю нахлынули на полковника Кошкарта буйными волнами невообразимо унизительных для него подробностей. Он задрожал и взмок. Открывшееся совпадение было столь чудовищным и невероятным, что оно поневоле воспринималось как дьявольское знамение. Ведь голый человек, получивший в парадном строю «Боевой летный крест» из рук генерала Дридла, тоже звался Йоссарианом! А теперь некий Йоссариан угрожал ему осложнениями из-за его недавнего приказа об увеличении нормы боевых вылетов до шестидесяти. Хотелось бы ему знать, был ли это один и тот же Йоссариан!
   
Полковник Кошкарт встал и принялся в тяжкой тоске бродить по комнате. Его угнетала непостижимость происходящего. Голый человек в строю, безрадостно размышлял он, застрял у него в горле, как зазубренная кость. То же самое следовало сказать про таинственно переместившуюся на карте линию фронта перед бомбардировкой Болоньи и семидневную проволочку с уничтожением моста у Феррары, хотя уничтоженный в конце концов мост, бодро припомнил полковник Кошкарт, обернулся для него благодатным даром судьбы, несмотря на то что потерянный тогда при втором заходе самолет приходилось признать торчащей у него в горле костью, чего нельзя было сказать про медаль, полученную по его представлению бомбардиром, который повел свое звено на второй заход, — медаль, данная бомбардиру его полка, была для полковника Кошкарта благотворным даром судьбы, в отличие от самого бомбардира, навеки застрявшего у него в горле, словно пакостная кость, поскольку из-за второго захода был сбит самолет. И звался этот бомбардир, как вдруг с ужасом вспомнил полковник Кошкарт, тоже Йоссарианом! Так, значит, их было трое? Его глянцевитые глаза изумленно выпучились, и он судорожно оглянулся — мало ли что могло твориться у него за спиной! Всего час назад в его жизни не было ни одного Йоссариана, а теперь они начали выскакивать один за другим, будто черти из табакерки. Он попытался успокоиться. Ему пришло в голову, что Йоссариан — редкое имя, поэтому, возможно, не существовало трех Йоссарианов, а было только два Йоссариана или даже всего один Йоссариан… но это не имело никакого значения! Его подстерегал неотвратимый рок. Чутье подсказывало ему, что он приближается к необоримой вселенской катастрофе, и его мясистые, весьма объемистые телеса задрожали, словно встряхиваемое желе, когда ему представилось, что Йоссариан, кем бы он ни оказался, сыграет в его жизни роковую роль.
   
Полковник Кошкарт не был суеверен, однако своим предчувствиям, как правило, доверял; он сел за стол и кратко закодировал в памятном блокноте мучающие его сомнения, чтобы посмотреть на подозрительную историю с Йоссарианами непредвзятым взглядом. Он сделал запись твердой, решительной рукой, отметив некоторые подробности понятными только ему знаками препинания и дважды подчеркнув зашифрованное сообщение самому себе прямой чертой:
   
    
ЙОССАРИАН!!!(?)!
   
   
Завершив работу, полковник Кошкарт откинулся на спинку кресла, по праву удовлетворенный действенным и безотлагательным поступком в минуту крайней опасности. Йоссариан — это воплощенное на листе бумаги имя снова заставило его содрогнуться. Оно свирепо свиристело сдвоенным «с» и раскатистым «р». Оно было созвучно страшному термину подстрекатель. Оно прыскало россыпью подрывных словес вроде эсэсовский и неприятельский, иностранный, красный и даже бунтарский. Это было гнусное, отвратное, враждебное имя, которое не вызывало ни малейшего доверия. Оно в корне отличалось от таких истинно американских, бодрых, солидных и честных имен, как Долбинг, Дридл или Кошкарт.
   
Полковник Кошкарт медленно вылез из-за стола и опять начал слоняться по комнате. Машинально ухватив помидор, он с жадностью впился в него зубами. Лицо у него мгновенно перекосилось, и он злобно швырнул надкушенный помидор в корзину для бумаг. Ему не нравились помидоры, даже свои собственные, а эти он никак не мог назвать своими. Они были куплены через подставных лиц подполковником Корном на разных рынках Пьяносы, доставлены ночью к ним на ферму и переправлены утром в штаб для продажи Мило Миндербиндеру, который платил за них дороже, чем они стоили на рынке. Полковник Кошкарт иногда тревожно размышлял, законны ли их торговые манипуляции с помидорами, но подполковник Корн говорил ему, что законны, и он почитал за благо верить своему партнеру. Он не знал даже, законно ли владеет фермой в горах, потому что сделку оформлял подполковник Корн. Полковник Кошкарт не знал, у кого она куплена или, может, арендована и какова ее стоимость. Подполковник Корн был по образованию юристом, и если б он стал утверждать, что мошенничество, вымогательство, присвоение чужого, уклонение от уплаты налогов и валютные махинации вполне законны, то полковник Кошкарт решил бы, что не ему это опровергать.
   
Твердо он знал только одно — что у него есть ферма в горах, которая ему ненавистна. Примерно каждые две недели он с тоской проводил там по два или три дня для поддержания слухов о том, что этот сырой, продуваемый сквозняками каменный дом служит кое-кому золотым дворцом жарких чувственных утех. Офицерские клубы полнились неясными, но, как считалось, достоверными легендами о безудержных кутежах и разнузданных оргиях, о тайных, только для избранных гостей ночах с ослепительно прекрасными, мучительно притягательными, пылко ненасытными и пламенно щедрыми к чужой жажде итальянскими куртизанками, кинозвездами, натурщицами и аристократками. Ничего подобного в этой сырой лачуге никогда не происходило. Полковник Кошкарт, пожалуй, устроил бы там что-нибудь разгульно-забубенное, если б генерал Дридл или генерал Долбинг напросились к нему в гости; но генералы в гости к нему не напрашивались, а он был не из тех, кто тратит силы и время на безумные ночи с прекрасными женщинами без надежды заполучить при этом социально осязаемый, способствующий преуспеянию навар.
   
Его до ужаса удручали одинокие ночи и пустопорожние дни на ферме в горах. Ему было неизмеримо лучше в штабе, где он сам мог нагонять ужас на всех, кого не боялся. Однако подполковник Корн регулярно ссылал его туда, объясняя, что их ферма потеряет в глазах людей романтический ореол, если ее не посещать. Отправляясь на ферму, он всякий раз горестно себя жалел. Сунув в джип дробовик, он убивал на ферме время, постреливая в птиц и расстреливая помидоры, которые действительно там росли — такие неухоженные и выродившиеся, что их не стоило собирать.
   
Кое-кому из офицеров, не дослужившихся до полковника, он считал полезным оказывать некоторые знаки уважения — в частности, уважительно разговаривал с майором… де Каверли, хотя делал это весьма неохотно и без всякой уверенности, что так и нужно. Майор… де Каверли казался загадочным и полковнику. Кошкарту, и майору Майору, и всем, кто с ним сталкивался. Полковник Кошкарт не мог решить, сверху вниз ему смотреть на майора… де Каверли или снизу вверх. Тот был гораздо старше его, а дослужился только до майора; однако он вызывал у однополчан столь глубокое благоговение, что поневоле приходилось опасаться, не знают ли они какой-нибудь возвышающей его над другими тайны. Его внушительный, даже зловещий облик заставлял полковника Кошкарта всегда быть при нем начеку — тем более, что и подполковник Корн вел себя с ним весьма осмотрительно. Все его боялись, и никто не знал — почему. Никто даже имени майора… де Каверли не знал, и ни у кого не хватало смелости спросить, как его зовут. Поначалу полковник Кошкарт радовался его частым отлучкам, но однажды заподозрил, что он отлучается для каких-нибудь тайных интриг против него, и с тех пор чувствовал себя спокойным, только когда майор… де Каверли возвращался в свою эскадрилью, где ему и надлежало быть — под постоянным присмотром.
   
Вскоре от непрерывной ходьбы у полковника Кошкарта заболели ноги. Он снова уселся за стол и решил оценить боевую обстановку не спеша, систематически и углубленно. С сосредоточенным видом человека, который знает, как делаются серьезные дела, он отыскал карандаш, подвинул к себе большой блок вставленной в рамку белой промокательной бумаги, разделил верхний лист напополам прямой вертикальной линией и перечеркнул ее вверху горизонтальной, так что получилось две колонки одинаковой ширины. Потом немного передохнул, критически рассматривая свое творение. А потом принагнулся вперед и над левой колонкой вывел витиевато-неразборчивую надпись — «Кости в горле!!!». Над правой колонкой он написал: «Лакомые дары судьбы!!!» — и, откинувшись в кресле, восхищенно оглядел плоды своего труда объективным взглядом, со стороны. Несколько секунд у него заняли дальнейшие раздумья, а потом он тщательно послюнил карандаш и, делая передышку после каждой записи, начал заполнять левую колонку, чтобы подсчитать застрявшие у него в горле кости:
   
«Феррара;
   
Болонья (перемещенная на карте линия фронта — при осаде);
   
Тир для стрельбы по тарелочкам;
   
Голый человек в парадном строю (после Авиньона)».
   
Немного подумав, он приписал:
   
«Отравление пищи (Болонья, при осаде)».
   
И после дополнительных размышлений добавил:
   
«Оханье (эпидемия перед полетом на Авиньон — при инструктаже)».
   
А потом добавил еще:
   
«Капеллан (постоянно околачивается вечерами в офицерском клубе)».
   
Не желая предвзято судить о капеллане, хотя тот и вызывал у него раздражение, он вписал в правую колонку, где должны были значиться лакомые дары судьбы:
   
«Капеллан (постоянно околачивался вечерами в офицерском клубе)».
   
Капеллан, таким образом, сам себя нейтрализовал. Рядом с пунктами «Феррара» и «Голый человек в парадном строю (после Авиньона)» полковник Кошкарт написал:
   
«Йоссариан!»
   
А рядом с пунктами «Болонья (перемещенная на карте линия фронта — при осаде)», «Отравление пищи (Болонья, при осаде)» и «Оханье (эпидемия перед полетом на Авиньон — при инструктаже)» уверенно и четко вывел: «?» Это означало, что ему следует немедленно начать расследование, не замешан ли тут Йоссариан.
   
Внезапно у него задрожали руки, так, что писать он больше не мог. Ему стало невыносимо страшно; липкий от испарины и словно бы распираемый изнутри от страха, он вскочил на ноги и бросился к открытому окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. Увидев под окном тир для стрельбы по тарелочкам, он страдальчески вскрикнул, стремительно повернулся к окну спиной и начал обшаривать лихорадочным взглядом стены комнаты, как если бы они кишели Йоссарианами.
   
Никто его не любил, а генерал Дридл ненавидел, и только генерал Долбинг относился к нему хорошо, хотя и в этом он не был уверен, потому что полковник Каргил, адъютант генерала Долбинга, наверняка вынашивал собственные честолюбивые замыслы и, значит, вполне мог выставлять его в дурном свете перед генералом Долбингом. Хорошим полковником можно назвать только мертвого полковника, подумал он, — если не считать его самого. А достойным доверия он решился бы назвать только полковника Мудиса, которому, однако, тоже не мог полностью доверять из-за его родственных связей с генералом Дридлом. Мило Миндербиндер был, конечно, для него благословенным даром судьбы, но бомбовый удар, обрушенный самолетами Мило на их полк, застрял у него в горле, как зловредная кость, хотя Мило искусно свел все обвинения на нет, обнародовав гигантские прибыли, полученные синдикатом от сделки с врагом, и убедив каждого, что бомбардировка собственных однополчан и самолетов чрезвычайно выгодна, а значит, способствует расцвету частного предпринимательства. Но все же полковник Кошкарт не мог полностью положиться на Мило, поскольку его норовили сманить другие полковники, а ведь у него в полку служил еще и этот вшивый Вождь Белый Овсюг, про которого этот вшивый лодырь капитан Гнус утверждал, что именно он, и никто другой, передвинул на карте линию фронта во время Достославной осады Болоньи. Вождь Белый Овсюг нравился полковнику Кошкарту, поскольку всякий раз бил по носу этого вшиваря полковника Мудиса, когда он попадался ему под пьяную руку. Он, правда, нравился бы полковнику Кошкарту еще больше, если бы бил по жирным мордасам и подполковника Корна. Подполковник Корн был вшивый умник. Это ярило кого-то в штабе Двадцать седьмой воздушной армии, и все его доклады возвращались обратно с издевательским разносом, а он давал взятки хитроумному штабному писарю Уинтергрину, чтобы тот узнал, кто из армейских штабистов точит на него зуб. Потеря самолета во время второго захода на цель при бомбардировке Феррары не способствовала воинской славе полковника Кошкарта — так же, как и сгинувший в прозрачном облачке самолет, — а ведь его он даже не записал! Полковник Кошкарт попытался припомнить, не сгинул ли вместе со сгинувшим самолетом и Йоссариан, но сразу понял, что тот, к сожалению, не мог сгинуть вместе со сгинувшим самолетом, раз все еще был жив и угрожал ему гнусной склокой из-за каких-то вшивых пяти дополнительных вылетов.
   
Возможно, шестьдесят боевых вылетов и правда чересчур много, подумал полковник Кошкарт, однако тут же сообразил, что, обязав своих людей совершать больше вылетов, чем другие, добился значительного превосходства над соперниками в борьбе за генеральский чин. Недаром подполковник Корн постоянно повторял, что армия наводнена командирами полков, которые добросовестно выполняют свой долг, и необходим какой-нибудь истинно драматический жест, вроде резкого увеличения нормы боевых вылетов, чтобы обратить всеобщее внимание на свои выдающиеся способности к руководству людьми. Ни один из генералов не возражал, как заметил полковник Кошкарт, против его действий, но и особого значения никто им тоже, по-видимому, не придавал, и получалось, что шестьдесят боевых вылетов — незначительное достижение, а стало быть, норму надо повысить до семидесяти, восьмидесяти, сотни, тысячи или, лучше всего, сразу до шести тысяч вылетов, думал полковник Кошкарт.
   
Полковник Кошкарт был уверен, что под начальством утонченного интеллектуала вроде генерала Долбинга ему служилось бы гораздо лучше, чем у такого бесчувственного грубияна, как генерал Дридл, поскольку генерал Долбинг в силу своего происхождения и воспитания — элитарные традиции Новой Англии служили тому порукой — обладал достаточной проницательностью, чтобы заметить и оценить особые достоинства полковника Кошкарта, хотя генерал Долбинг никогда не показывал, что заметил их или оценил. Однако полковник Кошкарт чувствовал, что между усложненно восприимчивыми, уверенными в себе людьми существует тайное взаимопонимание, которое не выставляет себя напоказ. Они с генералом Долбингом люди одного круга, а этим уже решительно все сказано, и полковник Кошкарт не сомневался, что если у него хватит выдержки мудро дождаться своего часа, то он будет выделен и отмечен, хотя его самолюбие тяжко страдало, когда он видел, что генерал Долбинг, блистая эрудицией или остроумием, не старается произвести на него большее впечатление, чем на всех других, включая нижние чины. Тут могло быть два объяснения: или полковник Кошкарт не сумел должным образом себя зарекомендовать, или генерал Долбинг только притворялся одухотворенным, тонким и проницательным интеллектуалом, а по-настоящему блистательной личностью был генерал Дридл, обаятельный, дальновидный, отзывчивый командир, у которого полковнику Кошкарту и следовало служить, а значит, он окончательно запутался, с кем он заодно, и единственным выходом в таком случае было остервенело долбить по кнопке звонка на столе, чтобы прибежавший к нему в кабинет подполковник Корн рассказал, как все его любят, успокоил насчет Йоссариана и обстоятельно доложил о его успехах на доблестном пути к званию генерала.
   
На самом-то деле у полковника Кошкарта не было ни малейшей возможности стать генералом. Во-первых, из-за рядового экс-первого класса Уинтергрина, который тоже хотел стать генералом и всегда уничтожал, уничижал, искажал, клал под сукно или отправлял не по адресу любой доклад, положительно характеризующий полковника Кошкарта. А во-вторых, из-за генерала Дридла, который уже занял генеральскую должность и знал о замысле генерала Долбинга спихнуть его с этой должности, но не знал, как ему противостоять.
   
Генерал Дридл, коренастый, с бочкообразным торсом грубоватый человек чуть за пятьдесят, командовал авиабригадой. Нос у него был широкий и красный, а морщинистые массивные белесые веки, наподобие дряблых жирных окороков, обрамляли маленькие серые глаза. При нем постоянно обретались медсестра и зять, с которыми он почти не разговаривал, потому что, когда был сравнительно трезвым, чаще всего мрачно молчал. Генерал Дридл угробил слишком много времени на добросовестную армейскую службу и понимал, что упущенного не наверстать. Он отстал от времени, и его не принимали в новые подспудные группировки, негласно объединявшие молодых преуспевающих офицеров. Когда он думал, что вокруг никого нет, на его резко очерченном, хмуром лице появлялось выражение подавленного уныния. Он истово пил. Подчиненные знали его как непредсказуемого самодура. «Война — дьявольская мерзость», — частенько говаривал он и пьяный, и трезвый, да так в самом деле и думал, что не мешало ему умело обделывать прибыльные дела вместе со своим зятем, хотя они постоянно поносили друг друга.
   
— Видели вы недоноска? — с презрительным, похожим на хрюканье смешком вопрошал присутствующих генерал Дридл, расположившись в офицерском клубе за стойкой бара. — Я поставил его на ноги, этого недоношенного сукина кота. Он всем обязан мне. У него нет мозгов, чтобы жить по собственному разумению.
   
— Видели вы всезнайку? — мрачно вопрошал у другого конца стойки полковник Мудис. — Слова не скажи ему поперек, он просто не способен услышать разумный совет.
   
— Все, на что он способен, — это давать дурацкие советы, — со скрипучим фырканьем продолжал генерал Дридл. — Ему бы и до капрала не дослужиться, если б не я.
   
Генерала Дридла всегда сопровождали зять и медсестра, усладительнейшая, на взгляд всех, кто ее видел, девица. Это была невысокая полненькая блондинка с аккуратно завитыми локонами, неизменно счастливыми глазами и круглыми ямочками на пухлых щеках. Она всех одаривала лучезарной улыбкой и, пока к ней не обращались, молчала. У нее была свежая кожа и пышный бюст. Короче, она была неотразимой, и люди предпочитали держаться от нее подальше. Хорошенькая, сочная, смиренная и молчаливая, она всех, кроме генерала Дридла, мгновенно сводила с ума.
   
— Вы бы посмотрели на нее голую, — хрипел, весело фыркая, генерал Дридл, а она, с гордостью улыбаясь, молча стояла рядом. — У меня в штабной квартире хранится ее униформа из пурпурного шелка — такая облегающая, что все, как говорится, наружу. Под нее даже бюстгальтер не подденешь. А шелк добыл Мило Миндербиндер. И я, стало быть, иногда обряжаю ее по вечерам в эту униформу — чтобы Мудис лишился последнего ума. — Генерал Дридл хрипато хохотал. — Вы бы посмотрели, что у нее делается под блузкой, когда она переступает с ноги на ногу! Мудис, можно сказать, просто теряет башку. А я, стало быть, жду, и, как только этот кобель прикоснется к ней — или к любой другой бабе, — разжалую его в солдаты и сошлю на год в кухонную обслугу.
   
— Он держит ее при себе, чтобы сводить меня с ума, — страдальчески обвинял у другого конца стойки полковник Мудис генерала Дридла. — Он хранит в своей штабной квартире ее униформу из пурпурного шелка — такую облегающую, что все, как говорится, наружу. Под нее даже бюстгальтер не подденешь. Вы бы послушали, как шуршит этот проклятый шелк, когда она переступает с ноги на ногу. Я просто теряю голову. А он, стало быть, ждет, и, стоит мне прикоснуться к ней — или к любой другой женщине, — разжалует меня в солдаты и сошлет на год в кухонную обслугу.
   
— Он только облизывается на баб с тех пор, как мы отчалили из Штатов, — конфиденциально сообщал генерал Дридл, и его серовато-седая квадратная голова злорадно тряслась от садистского хохота. — Я же никуда его не отпускаю. Представляете, каково приходится этому несчастному сукину коту?
   
— У меня не было ни одной женщины с тех пор, как мы отчалили из Штатов, — слезливо хныкал полковник Мудис. — Представляете, каково мне приходится под начальством этого садиста?
   
Раздражаясь, генерал Дридл свирепо мордовал не только полковника Мудиса. Сдержанности, тактичности и терпимости он решительно не признавал, а его взгляд на воинскую субординацию был универсально лаконичен и прост: он твердо верил, что молодые люди, которые ему подчиняются, должны с готовностью отдавать жизнь за идеалы, симпатии и антипатии тех стариков, которым подчиняется он сам. Офицеры и солдаты были для него не личностями, а единицами воинского контингента. Он требовал от них только выполнения приказов, а помимо этого они были вольны делать все, что им угодно. Они были вольны, как полковник Кошкарт, наваливать на подчиненных по шестьдесят боевых вылетов, и они были вольны, как Йоссариан, становиться в строй голыми, хотя, увидев это зрелище, генерал Дридл невольно разинул рот и, четко печатая шаг, источая необоримую властность, но с отвисшей челюстью, подошел к Йоссариану вплотную, а подойдя, бесповоротно удостоверился, что перед ним для получения от него медали замер по стойке «смирно» человек в одних тапочках. Генерал Дридл онемел. Полковника Кошкарта шатнуло, и подполковник Корн, сделав шаг вперед, крепко ухватил его сзади за локоть, чтобы он не рухнул без сознания на землю. Воцарилась чудовищная тишина. С моря бесшумно подувал теплый ветерок; через несколько секунд зацокали копыта осла, который тащил по шоссе громыхающую телегу; в телеге на грязной соломе сидел местный фермер в буром выгоревшем комбинезоне и старой шляпе с обвислыми полями; он проехал мимо, даже не глянув на маленькую прямоугольную поляну справа от шоссе, где выстроилась парадная шеренга.
   
Наконец генерал Дридл заговорил.
   
— Ступай в машину, — приказал он через плечо своей медсестре, которая подошла вместе с ним к голому Йоссариану. Медсестра, не спеша и улыбаясь, удалилась на край поляны, где генерала Дридла поджидал штабной джип — в двадцати примерно футах от застывших по стойке «смирно» летчиков. Генерал Дридл сурово безмолвствовал, пока не захлопнулась дверца джипа, а потом грозно вопросил: — Это кто же такой?
   
— Это Йоссариан, папа, — торопливо пробежав глазами свой список, ответил ему полковник Мудис. — Он награжден медалью «Боевой летный крест».
   
— Ну, чтоб меня… — пробормотал генерал Дридл, и его красное глыбовидное лицо смягчилось от веселого изумления. — Почему вы ходите голый, Йоссариан? — спросил он.
   
— Потому что хочу.
   
— Что значит «хочу»? Как это вы так хотите, черт бы его расподрал?
   
— Хочу, и все, сэр.
   
— Почему он ходит голый? — спросил через плечо у полковника Кошкарта генерал Дридл.
   
— Он тебя спрашивает, — шепнул сзади полковнику Кошкарту подполковник Корн и ткнул его локтем в спину.
   
— Почему он ходит голый? — спросил через плечо у подполковника Корна полковник Кошкарт и со страдальческим видом осторожно погладил то место, куда его ткнули локтем.
   
— Почему он ходит голый? — спросил подполковник Корн у капитана Птичкарда и капитана Краббса.
   
— В его самолете при бомбардировке Авиньона убили на прошлой неделе стрелка, и ему забрызгало кровью всю одежду, — ответил капитан Краббс. — Он утверждает, что никогда больше не наденет военную форму.
   
— В его самолете при бомбардировке Авиньона убили на прошлой неделе стрелка, и ему забрызгало кровью всю одежду, — отрапортовал генералу Дридлу через голову полковника Кошкарта подполковник Корн. — Его форма еще не пришла из прачечной, сэр.
   
— А куда он дел другие комплекты?
   
— Они тоже в прачечной, сэр.
   
— Ну а белье? — спросил генерал Дридл.
   
— Все его белье тоже в прачечной, сэр, — отрапортовал подполковник Корн.
   
— Ох и бредовая же трепотня, — проворчал генерал Дридл.
   
— Именно бредовая, сэр, — подтвердил Йоссариан.
   
— Не беспокойтесь, сэр, — угрожающе посмотрев на Йоссариана, сказал полковник Кошкарт. — Я даю вам слово, что этот человек будет сурово наказан.
   
— Да на кой мне черт, чтоб его наказывали? — раздраженно удивился генерал Дридл. — Он заслужил медаль. И если ему хочется получить ее в голом виде, вам-то какое, к дьяволу, дело?
   
— Решительно никакого, сэр! — с энтузиазмом подхватил полковник Кошкарт и промокнул лоб влажным платком. — Однако можем ли мы так считать в свете последней инструкции генерала Долбинга о мерах по обеспечению строгого соблюдения военной формы в районе боевых действий, сэр?
   
— Долбинга? — с потемневшим лицом спросил генерал Дридл.
   
— Так точно, сэр, — подобострастно подтвердил полковник Кошкарт. — Генерал Долбинг распорядился, чтобы экипажи самолетов вылетали на боевые задания в полной летной форме с целью произведения достойного впечатления на неприятеля, если самолет будет сбит.
   
— Долбинг? — недоуменно хмурясь, переспросил генерал Дридл. — А при чем тут Долбинг?
   
Подполковник Корн снова ткнул полковника Кошкарта локтем в спину.
   
— Решительно ни при чем, сэр! — браво отчеканил полковник Кошкарт, сморщившись от боли и бережно потирая то место на спине, куда его ткнули локтем. — Поэтому-то я и не предпринимал никаких действий, считая, что предварительно должен проконсультироваться с вами, сэр. Так вы рекомендуете не обращать на него внимания?
   
Не обращая на него внимания, генерал Дридл пренебрежительно отвернулся, чтобы вручить Йоссариану медаль.
   
— Вызовите из машины мою девочку, — брюзгливо приказал он полковнику Мудису и, стоя на месте, хмуро смотрел в землю, пока не явилась его медсестра.
   
— Срочно передай в штаб, чтоб они уничтожили мою последнюю директиву с приказом надевать галстук при вылете на бомбардировку, — шепнул, стараясь не шевелить губами, полковник Кошкарт подполковнику Корну.
   
— Я же говорил тебе, чтоб ты ее не издавал, — насмешливо ухмыляясь, прошептал ему в ответ подполковник Корн. — Никогда-то ты меня не слушаешь.
   
— Тсссс! — предостерег его полковник Кошкарт. — И послушай, Корн, какого дьявола ты истыкал мне всю спину?
   
Подполковник Корн молча ухмыльнулся.
   
Медсестра генерала Дридла следовала за генералом Дридлом, куда бы он ни пошел, она явилась даже в инструктажную перед полетом на Авиньон и, стоя с бессмысленной улыбкой возле генерала Дридла, светилась в унылом бараке, словно розовато-зеленый оазис. Йоссариан посмотрел на нее и влюбился до полного отчаяния. Его душа казалась ему немой и опустошенной. Плотоядно глядя на ее полные алые губы и пухлые, с ямочками щеки, он вполуха слушал басовитую, монотонно многозначительную трепотню майора Дэнби, который толковал о плотном заградительном огне в районе Авиньона, и вдруг, неожиданно для самого себя, тоскливо застонал, подумав, что рискует навеки потерять эту очаровательную, мучительно желанную для него женщину, с которой ему не удалось перекинуться даже парой слов. Он пожирал ее глазами, трепеща от вожделения, ужаса и горя, — она была так прекрасна! Он боготворил пол, на котором она стояла. Он облизал шершавым языком свои запекшиеся, жаждущие губы и застонал в отчаянии опять — на этот раз достаточно громко, чтобы привлечь к себе испуганно вопрошающие взгляды летчиков, сидевших вокруг него на грубых деревянных скамьях в коричневых комбинезонах и парашютной сбруе из простроченных суровыми нитками белых ремней.
   
— Что с тобой? — встревоженно повернувшись к нему, спросил Нетли. — В чем дело?
   
Йоссариан его не слушал. Он мучительно хотел ее и зачарованно страдал. Она была пикантно полненькая, и он почувствовал, что весь каменеет из-за яростного прилива крови, почти ощущая, как к нему прикасаются ее золотистые волосы, мягкие пальчики и цветущая, пышная, свежая плоть, полускрытая от него под розовой армейской рубахой с широко распахнутым воротом и зелеными — в обтяжку — габардиновыми брюками. Он ненасытно ласкал ее глазами — от светлых волос до наманикюренных ноготков на ногах. Его ужасала возможная разлука. «Ооох!» — простонал он опять, и в этот раз его надрывный, трепетный стон всколыхнул всю инструктажную. Офицеры, стоявшие на командном помосте, явно забеспокоились, и даже майор Дэнби, который в это время считал секунды, сверяя часы, почти что сбился со счета и чуть было не начал синхронизацию заново. Нетли проследил за взглядом Йоссариана и, догадавшись, какие у того трудности, испуганно побледнел.
   
— Прекрати, слышишь! — невнятно прошипел он.
   
— Ооооооооооххххх! — простонал в четвертый раз Йоссариан, и теперь уже все явственно услышали его стон.
   
— Ты что — спятил? — шепнул ему, ужаснувшись, Нетли. — Он же со свету тебя сживет!
   
— Ооооооооооххххх! — откликнулся Йоссариану сидящий в отдалении Дэнбар.
   
Нетли узнал голос Дэнбара. Он понял, что теперь уже ничего не изменишь, и, отвернувшись, негромко простонал:
   
— Оох!
   
— Ооооооооооххххх! — будто затяжное эхо, отозвался Дэнбар.
   
— Ооооооооооххххх! — раздраженно застонал Нетли, сообразив, что он и сам только что простонал.
   
— Ооооооооооххххх! — эхом отозвался Дэнбар.
   
— Ооооооооооххххх! — простонал из дальнего угла кто-то еще, и Нетли почувствовал, что волосы у него на макушке встали торчком.
   
Йоссариан с Дэнбаром по очереди откликнулись новому стенателю, а Нетли, съежившись от страха, судорожно соображал, нельзя ли как-нибудь провалиться сквозь пол, чтобы спастись самому и спасти Йоссариана. Кое-кто из летчиков приглушенно захихикали. Когда наступило временное затишье, Нетли, словно бы одержимый злоехидным бесенком, издал полнозвучный стон. Тотчас же послышался чей-то отзыв. Следующую секундную паузу опять урвал для своего стона Нетли, властно подхваченный волной всеобщего бунтарства. Ему откликнулся еще один новый голос. Инструктажную неудержимо захлестывало буйное помешательство. Жутковатый многоголосый гул нарастал. Люди шаркали по полу подошвами и роняли все, что держали в руках, — карандаши, счетные машинки, планшеты, стальные каски. Те немногие, кто не заразился стенальной горячкой, открыто хохотали, и трудно предугадать, как далеко зашел бы этот стихийный бунт, если б за дело не взялся генерал Дридл, который решительно двинулся к середине помоста, и его внушительная фигура заслонила майора Дэнби, упорно считавшего секунды на своих ручных часах. «…Двадцать пять… двадцать… пятнадцать…» — бубнил он. Массивное, красное и деспотическое лицо генерала Дридла искривилось морщинами крайнего недоумения, но вместе с тем задубело в устрашающей твердости — глаза полыхнули холодным неодобрением, а челюсть как бы стала еще тяжелей, квадратней и агрессивней, чем обычно.
   
— Хватит! — коротко рявкнул он, и этого вполне хватило. — Я командую боевым соединением, — безапелляционно объявил генерал Дридл, когда тишина углубилась до мертвенного безмолвия, а люди виновато съежились на своих деревянных скамьях, — и, пока я командир, у вас в полку не будет никаких стенаний. Ясно?
   
Это мгновенно сделалось ясно всем, кроме майора Дэнби, углубленно считавшего вслух секунды на своих часах. «…Четыре… три… две… одна…» — монотонно бормотал он, а провозгласив: «Отсчет!», удовлетворенно поднял голову и обнаружил, что никто его не слушал, а значит, ему надо начинать синхронизацию сначала.
   
— Ооохх! — сокрушенно простонал он.
   
— Это еще что? — с грозным недоверием прорычал генерал Дридл и, стремительно повернувшись к майору Дэнби, бросил на него такой кровожадный взгляд, что тот испуганно отшатнулся, а лицо его покрылось каплями пота. — Это кто?
   
— М-м-майор Дэнби, сэр, — с трудом выдавил из себя полковник Кошкарт. — Начальник оперативного отдела полка.
   
— Вывести и расстрелять! — приказал генерал Дридл.
   
— С-с-сэр?
   
— Вывести и расстрелять, я сказал! У вас уши есть?
   
— Т-т-так точно, сэр! — поспешно пролепетал полковник Кошкарт, сглотнув застрявший в горле ком, и, четко повернувшись к своему шоферу, рядом с которым стоял полковой синоптик, сказал: — Вывести майора Дэнби из инструктажной и расстрелять!
   
— С-с-сэр? — с трудом выдавили из себя односложным дуэтом синоптик и шофер.
   
— Вывести майора Дэнби и расстрелять, я сказал! — рявкнул полковник Кошкарт. — У вас уши есть?
   
Два молоденьких лейтенанта подавленно кивнули и тупо, с тайным нежеланием повиноваться уставились друг на друга — в обоюдной надежде, что процедуру вывода и расстрела майора Дэнби начнет другой. Ни одному из них раньше не приходилось выводить и расстреливать майора Дэнби. Они неохотно двинулись к нему с двух разных сторон. Он стоял молча и совершенно белый. Внезапно ноги у него подкосились, и он начал падать; лейтенанты поневоле бросились вперед и подхватили его под руки, чтобы он не грохнулся на помост. Теперь, когда первый шаг был сделан, остальное казалось не таким уж трудным, однако у лейтенантов не было оружия. Майор Дэнби заплакал. Полковник Кошкарт едва не кинулся к нему со словами утешения, но вовремя сообразил, что генерал Дридл может принять его за слабонервного слюнтяя, и остался на месте. Ему припомнилось, что Хавермейер и Эпплби брали с собой в полет свои автоматические пистолеты сорок пятого калибра, и он принялся обшаривать взглядом ряды летчиков, чтобы найти их.
   
Когда майор Дэнби заплакал, полковник Мудис, малодушно не принимавший до этого участия в событиях, преодолел кое-как свое малодушие и на подгибающихся от страха ногах шагнул к генералу Дридлу с видом человека, который решился принести себя в жертву.
   
— Тут есть одно затруднение, папа, — робко выговорил он. — Боюсь, что ты не имеешь права его расстрелять.
   
— Как это, дьявольщина, не имею? — сварливо взревел, разъяренный вмешательством зятя, генерал Дридл, и от раскатов его громоподобного рева задрожали стены инструктажной. Боязливо раскрасневшийся полковник Мудис принялся шепотом увещевать генерала Дридла. — Почему это, дьявольщина, не имею? — зарычал генерал Дридл. Склонившись к его уху, полковник Мудис продолжал шептать. — Так, по-твоему, я не имею права расстрелять кого захочу? — с яростным негодованием спросил генерал Дридл. Однако он уже начал прислушиваться к шепоту полковника Мудиса. — Это точно? — осведомился он, и его ярость почти растворилась в искреннем удивлении.
   
— Да, папа, боюсь, что так.
   
— А ты, стало быть, хитрозадый умник? — неожиданно гаркнул генерал Дридл. Щеки у полковника Мудиса сделались ярко-пунцовыми.
   
— Видишь ли, папа, дело в том… — начал он.
   
— Ладно, отпустите этого наглого сукина сына, — с горечью отвернувшись от зятя и брюзгливо глядя на молоденьких лейтенантов, проворчал генерал Дридл. — Только гоните его в шею, и пусть держится отсюда подальше. Да закругляйтесь наконец с этим чертовым инструктажем, пока не кончилась война. Никогда не видел такого разгильдяйства!
   
Полковник Кошкарт суетливо кивнул и с неуклюжей поспешностью дал знак лейтенантам, чтоб они увели майора Дэнби. Когда его уволокли, оказалось, что некому продолжать инструктаж. Все глазели друг на друга в тупом недоумении и молчали. Генерал Дридл злобно побагровел. Полковник Кошкарт решительно не знал, как быть. С губ его уже готов был сорваться громкий стон, но тут ему на выручку пришел подполковник Корн, решительно выступивший вперед и взявший все остальное под свой контроль. Полковник Кошкарт издал вместо стона почти окропленный слезами вздох, и его почти переполнила горячая благодарность.
   
— Итак, приступим к сверке часов, — четко, напористо и властно проговорил подполковник Корн, кокетливо скосив глаза на генерала Дридла. — Сверка часов будет произведена один, и только один, раз, а если у кого-нибудь часы останутся не синхронизированы, нам с генералом Дридлом придется пристально проверить, почему так получилось. Ясно? — Он опять покосился на генерала Дридла, проверяя, попал ли в цель его снайперский, как он считал, выстрел. — Итак, сейчас ровно девять часов восемнадцать минут.
   
Подполковник Корн без каких бы то ни было проволочек синхронизировал часы и умело повел инструктаж к благополучному завершению. Он объявил пароль дня, а потом лаконично, всеобъемлюще и щеголевато дал характеристику погодных условий, украдкой, но с удовлетворением посматривая через каждые несколько секунд на генерала Дридла и укрепляясь всякий раз в уверенности, что у того складывается о нем самое благоприятное мнение. Преисполненный гордого самодовольства, расхаживал он, осанисто красуясь, по дощатому помосту, и его обычное чванство беспредельно разрасталось; он повторил пароль дня и ловко переключился на патриотическую «накачку» с разглагольствованиями о важности авиньонского моста для хода военных операций и рассуждениями о том, что любовь к родине должна превалировать над любовью к жизни. Исчерпав патриотическую тему, он еще раз назвал пароль дня, повторил угол атаки при заходе на цель и опять обрисовал погодные условия. Подполковник Корн ощущал себя всемогущим. Он был истинным хозяином положения — и по праву.
   
Немного успокоившись, полковник Кошкарт заподозрил неладное, а потом его подозрения преобразились в уверенность, и он потерял дар речи. С вытягивающимся лицом наблюдал он, испытывая едкую зависть, за предательским лицедейством подполковника Корна, и ему было почти страшно услышать слова генерала Дридла, который подошел к нему и на всю инструктажную прошептал:
   
— Это кто такой?
   
Самые черные предчувствия терзали полковника Кошкарта, когда он отвечал генералу Дридлу, и самая светлая радость осветила его лицо, когда он услышал, как отреагировал на его ответ генерал Дридл. Подполковник Корн этого не слышал, но заранее трепетал от безудержного восторга. Не присвоил ли ему генерал Дридл — прямо здесь, в инструктажной, — звание полковника? Тревожная радость ожидания жгла его, словно сладостная жажда. С витиеватой ловкостью завершив инструктаж, он повернулся, в надежде принять пылкие поздравления, к генералу Дридлу, который уже выходил из инструктажной, ведя за собой свою медсестру и полковника Мудиса. Генерал Дридл даже не оглянулся, и это горько разочаровало подполковника Корна — но всего лишь на мгновение. Он отыскал взглядом застывшего в улыбчивом столбняке полковника Кошкарта и, проворно подскочив к нему, принялся дергать его за рукав.
   
— Что он обо мне сказал? — горделиво предвкушая блаженный ответ, с нетерпением осведомился подполковник Корн. — Что тебе сказал генерал Дридл?
   
— Он спросил, кто ты такой.
   
— Это-то я слышал. Это я слышал. А что он обо мне сказал? Что он сказал?
   
— Он сказал, что ты тошнотворный тип.
  
  
   
    
Глава двадцать вторая
    
Мило-мэр
   
   
В тот день Йоссариан навеки потерял хладнокровие.
   
Он потерял хладнокровие при бомбардировке Авиньона, потому что Снегги потерял жизнь, а Снегги потерял жизнь, потому что первым пилотом шел у них тогда Хьюпл, которому было только пятнадцать лет, а вторым — Доббз, причинявший Йоссариану даже больше хлопот, чем Хьюпл, и предложивший ему убить на пару полковника Кошкарта. Йоссариан знал, что Хьюпл неплохой пилот, но он был всего лишь мальчишкой, и Доббз тоже ему не доверял, а поэтому, как только они отбомбились, он вдруг вцепился мертвой хваткой в штурвал, отжал его от себя и бросил машину вниз; это остервенелое, леденящее душу, выматывающее жилы смертельное пикирование, когда самолет с ревом мчался к земле, швырнуло беспомощного Йоссариана вверх так, что он уткнулся головой в колпак, выдрав штекер с проводами от наушников из пружинного гнезда на щитке приборов.
   
ГОСПОДИ, беззвучно вопил Йоссариан, чувствуя, что все они низвергаются в тартарары. ГОСПОДИГОСПОДИГОСПОДИГОСПОДИ, умоляюще и неслышно вопил Йоссариан, лишенный членораздельной речи и веса, но опомнившийся через несколько секунд Хьюпл отобрал в свою очередь штурвал у Доббза и вывел самолет из безумного пике, подставившись под бушующий, бешеный, беспрерывный, оглушительно грохочущий заградительный огонь, от которого им только что удалось уйти, набрав, по команде Йоссариана, высоту, а теперь снова предстояло уходить. Едва они выровнялись, осколок снаряда прошил плексигласовую кабину насквозь. Йоссариан ощутил на своих щеках остренькое покалывание от плексигласовой крошки. Но крови не было, и он завопил:
   
— Что происходит? Что происходит? — не слыша в наушниках собственных воплей. Его накрыла мертвая тишина, и, стоя на четвереньках, дрожа от ужаса, словно угодившая в мышеловку мышь, он не дышал и страшился пошевелиться, пока не заметил у себя перед носом блестящий, дрыгающийся на шнуре штекер от собственных наушников и не вставил его в гнездо. — Господи, — пронзительно причитал он, все еще не оправившись от смертельного ужаса и глядя на дымные вспышки разрывов, грохочущих вокруг самолета, — господи!
   
Воткнув штекер и вынырнув из безмолвия, Йоссариан услышал рыданья Доббза.
   
— Помогите ему! — всхлипывал Доббз. — Помогите!
   
— Кому? Кому? — заорал Йоссариан.
   
— Бомбардиру! Бомбардиру! — прорыдал Доббз. — Он не отвечает! Он не отвечает!
   
— Я бомбардир! — заорал Йоссариан. — У меня все в порядке! У меня все в порядке!
   
— Так помоги ему! Помоги ему! — взмолился Доббз.
   
— Кому? Кому? — заорал Йоссариан.
   
— Стрелку-радисту! Стрелку-радисту!
   
— Мне холодно, — чуть слышно жаловался Снегги измученным голосом. — Мне холодно! Помогите!
   
Йоссариан поспешно нырнул в туннель и пробрался над бомбовым отсеком в хвост, где, лежа в лужице солнечного света, насмерть замерзал израненный Снегги, а рядом с ним лежал без сознания белый, как снег, хвостовой стрелок, впервые посланный в боевой полет.
   
Хуже Доббза не было на свете пилота, и никто не знал этого лучше, чем Доббз, — сильный, молодой, безнадежно сломленный человек, он постоянно тщился уверить начальство, что больше не способен водить самолет. Никто ему не верил, и в тот день, когда норма вылетов была поднята до шестидесяти, а Орр отлучился добывать какие-то сальнички, он пробрался тайком в палатку Йоссариана и предложил ему убить на пару полковника Кошкарта. Без помощи Йоссариана у него ничего не получалось.
   
— Ты хочешь, чтоб мы совершили преднамеренное убийство? — поинтересовался Йоссариан.
   
— Именно, — с жизнерадостной улыбкой подтвердил Доббз, ободренный понятливостью Йоссариана. — Мы пристрелим его из «люгера», который я добыл на Сицилии, и никто не знает, что он у меня есть.
   
— Боюсь, не смогу я тебе помочь, — молчаливо взвесив сказанное, отозвался Йоссариан.
   
— Почему? — изумился Доббз.
   
— Да вот видишь ли, я до смерти обрадуюсь, если этот сукин сын сломает себе шею или гробанется или если кто-нибудь его пристрелит. А самому его убить… нет, не смогу.
   
— Ну так он тебя убьет! Послушай, ты же сам говорил, что он всех нас убивает приказами о добавочных боевых вылетах, — ведь говорил?
   
— Нет, Доббз, не смогу. У него тоже есть право на жизнь.
   
— Да ведь он-то отнимает у нас это право! — Доббз был ошарашен. — Ты просто не в себе! Вспомни, как с тобой спорил Клевинджер. А где теперь Клевинджер? Только его и видели… в прозрачном облачке.
   
— Не ори, — предостерег его Йоссариан.
   
— Я не ору! — заорал громче прежнего Доббз, багровея от своей мятежной правоты. Веки у него подергивались, ноздри гневно трепетали, с дрожащей нижней губы слетали пузырчатые брызги слюны. — В полку, наверно, было около сотни людей, которые сделали по пятьдесят пять боевых вылетов, когда он вздрючил норму до шестидесяти. Да еще около сотни таких, как ты, которым оставалось по два-три вылета. Он всех нас угробит, если мы дадим ему волю. Нам надо его опередить.
   
Йоссариан, ничего не обещая, уклончиво кивнул.
   
— Думаешь, получится? — спросил он.
   
— Так у меня же все разработано! У меня…
   
— Только не ори!
   
— Я не ору! У меня…
   
— Да не ори же ты, ради бога!
   
— У меня все разработано, — зашептал Доббз, ухватившись обеими руками с побелевшими костяшками пальцев за койку Орра, чтобы унять в них дрожь. — Он должен приехать со своей треклятой фермы в четверг, и вот я проберусь утром по лесу к тому крутому повороту дороги, где все машины сбрасывают скорость, засяду у обочины в кустах и буду его ждать. Ему придется притормозить, а я уже нашел там одно место, откуда дорога хорошо просматривается в обе стороны, так что мне будет видно, пустая она или нет. Когда он покажется, я пихну, прямо с обочины, на дорогу бревно, чтобы он остановился и вылез. Ну а тут уж вылезу из кустов и я — с «люгером» наготове — и буду палить ему в башку, пока он не подохнет. Сделаю свое дело, закопаю «люгер», вернусь, опять же лесом, в эскадрилью и займусь как ни в чем не бывало своими делами. Ну что — хорош план?
   
Йоссариан внимательно следил за каждым этапом предполагаемого убийства.
   
— А я-то тебе зачем? — удивленно спросил он.
   
— В одиночку у меня ничего не получится, — объяснил ему Доббз. — Мне надо, чтоб ты послал меня на это дело.
   
— Только-то? — не веря своим ушам, воскликнул Йоссариан. — Чтоб я тебя послал?
   
— Больше мне ничего не нужно, — заверил его Доббз. — Пошли меня, и послезавтра я повыбью ему мозги. — От возбуждения Доббз говорил все быстрее и громче. — Я бы и подполковнику Корну с удовольствием прострелил башку, раз уж мы за это взялись, хотя Дэнби, если ты не возражаешь, оставил бы в покое. Потом хорошо бы прикончить Эпплби с Хавермейером, а там, глядишь, и Маквота.
   
— Маквота? — едва не подпрыгнув от испуга, вскричал Йоссариан. — Он же мой друг! Чем, скажи на милость, не угодил тебе Маквот!
   
— Да так, вообще, — в замешательстве отозвался Доббз. — Я просто решил, что раз уж мы разделаемся с Эпплби и Хавермейером, то заодно надо прикончить и Маквота. А ты не хочешь?
   
— Послушай, — твердо сказал Йоссариан, — я, возможно, подумаю о твоем предложении, если ты перестанешь орать на весь остров и ограничишься убийством Кошкарта. Но если тебе хочется устроить здесь кровавое побоище, то забудь про меня раз и навсегда.
   
— Да ограничусь я, ограничусь, успокойся, — надеясь уломать его, смирно согласился Доббз. — Так убить мне полковника Кошкарта? Ты посылаешь меня на это дело?
   
Йоссариан покачал головой.
   
— Боюсь, Доббз, что не смогу я послать тебя на такое дело, — сказал он.
   
Доббза охватило отчаяние.
   
— Ну хорошо, давай тогда договоримся по-другому, — сокрушенно уступил он. — Тебе не надо меня посылать. Скажи просто, что это хорошее дело. Идет? Так хорошее это дело?
   
Йоссариан снова покачал головой.
   
— Это было бы великое дело, если б ты сделал его без всяких разговоров. А теперь уже поздно. Боюсь, что ничего я не могу тебе сказать — по крайней мере сейчас. Но возможно, потом и передумаю.
   
— Тогда-то уж точно будет поздно.
   
Йоссариан еще раз покачал головой. На мгновение Доббз горестно оцепенел. Потом стремительно вскочил и бросился к доктору Дейнике в надежде добиться наконец с помощью очередной психической атаки, чтобы тот освободил его от полетов. По пути он едва не свернул умывальник и чуть не упал, споткнувшись о топливопровод к плите, который мастерил в свободное время Орр. Доктор Дейника без труда выдержал буйную атаку Доббза, отвечая на осатанелые вопли и негодующие жесты только нетерпеливыми кивками головы, а потом послал его в медпалатку, наказал описать свои симптомы Гэсу и Уэсу, которые вымазали ему десны лиловым раствором горечавки, как только он открыл рот. Они выкрасили ему лиловым раствором и пальцы на ногах, а когда он попытался заявить протест, искусно запихали ему в глотку таблетку слабительного и спровадили.
   
Доббз чувствовал себя даже хуже, чем Обжора Джо, способный все же летать на боевые задания, когда его не мучили по ночам кошмары. Доббз был почти так же плох, как Орр, казавшийся неизменно счастливым, будто жизнерадостный жаворонок-недоросток, хотя зубы у него были заячьи, да еще и кривые, а улыбка — психовато дерганая. Получив краткосрочный отпуск, он полетел вместе с Йоссарианом и Мило Миндербиндером в Каир, где Мило купил вместо яиц, за которыми отправился, партию хлопка, а потом вылетел на рассвете в Стамбул, причем самолет у него оказался загруженным аж до пулеметных туррелей экзотическими пауками и зелеными бананами. Орр, на взгляд Йоссариана, был самым уютным и привлекательным чудиком в мире. Вокруг его обветренного щекастого лица со светло-карими, немного выпученными, напоминающими детские мраморные шарики, глазами курчавились густые пегие волосы, а над затылком торчал, вроде остроконечного башлычка, напомаженный хохолок. Чуть ли не каждый боевой вылет кончался у Орра вынужденной посадкой в море, где самолет, естественно, тонул, и лишь изредка ему удавалось дотянуть до базы на одном моторе, потому что второй почти всегда оказывался у него подбитым, а когда они втроем полетели в Неаполь и приземлились на аэродроме в Сицилии, Орр принялся неистово дергать Йоссариана за руку, увидев злонамеренного десятилетнего сводника с сигарой во рту и двумя двенадцатилетними сестрами-девственницами, которые встретились им возле гостиницы, где свободный номер нашелся только для Мило. Не обращая на Орра внимания, Йоссариан слегка оторопело рассматривал открывшуюся ему вместо Везувия Этну и безуспешно пытался сообразить, почему, отправившись в Неаполь, они прилетели на Сицилию, а задыхающийся, заикающийся, хихикающий Орр умолял его, в припадке нетерпеливой похоти, пойти вместе с ним за злонамеренным десятилетним сводником к невинным двенадцатилетним сестрам, которые оказались вполне зрелыми шлюхами без всяких родственных связей, но все же никак не старше двадцати восьми лет.
   
— Иди с ним, — лаконично обязал Йоссариана Мило Миндербиндер. — Помни о своей миссии.
   
— Ладно, — вздохнув, согласился Йоссариан, помня о своей миссии. — Но сначала мне надо найти номер в какой-нибудь гостинице, чтобы как следует потом выспаться.
   
— Ты прекрасно выспишься у девочек, — сказал с видом заговорщика Мило Миндербиндер. — Помни о своей миссии.
   
Они не спали всю ночь. Йоссариан вскоре окончательно ошалел и перестал замечать на одной из проституток бежевый тюрбан, украшавший ее голову до тех пор, пока злонамеренный десятилетний сводник с кубинской сигарой в зубах не сдернул его поутру у нее с головы прямо на площади — такая уж пришла ему в голову зловредная блажь, — обнажив для всеобщего обозрения ее безобразно уродливый голый череп. Она спала с немцами, и мстительные соседи наголо выбрили ей голову. Издавая хриплые вопли, она гонялась вперевалку за злонамеренным десятилетним сводником, и зрелище это было омерзительно смехотворным, потому что ее дебелое тело желеобразно колыхалось, темное лицо кривилось от ярости, а голая кожа на гнусном серовато-глянцевом оскверненном черепе волнообразно морщилась дряблыми складками, как мертвая плевра — химически обесцвеченная и абсолютно непристойная. Раньше Йоссариан никогда не видел у людей столь голых поверхностей. Сводник, подняв руку вверх, вертел на пальце бежевый тюрбан, словно добытый в бою трофей, а бритая проститутка торопливо трусила за ним следом с вытянутыми вперед руками — ей казалось, что она вот-вот дотянется до своего истязателя, — как бы совершая по площади круг позора. Многолюдная утренняя площадь булькотела злорадным хохотом, и зеваки глумливо показывали на Йоссариана пальцами, пока откуда-то не вынырнул Мило Миндербиндер с озабоченным видом спешащего по делам человека. Строго поджав губы, он безмолвно осудил своих спутников за порочную распущенность, из-за которой они дали вовлечь себя в непристойную площадную сцену, а вслух сказал, что им надо немедленно лететь на Мальту.
   
— Мы хотим спать, — захныкал Орр.
   
— Сами и виноваты, — укоряюще заметил Мило Миндербиндер, неколебимо уверенный в своей правоте. — Меня тут никак нельзя винить. Если б вы не потащились за этими безнравственными девицами, а провели ночь у себя в отеле, то были бы сейчас такими же бодрыми, как я.
   
— Да ведь ты сам настаивал, чтоб мы пошли к ним, — злобно упрекнул его Йоссариан. — И номера у нас не было. Номер-то удалось добыть только тебе одному.
   
— Тут никого нельзя винить, а меня тем более, — высокомерно возразил Мило Миндербиндер. — Я же не знал, что в город нахлынут скупщики кормового горошка.
   
— Прекрасно знал, — отверг его возражения Йоссариан. — Потому-то мы и оказались в Сицилии. И ты уже наверняка набил свой треклятый самолет этим скотским кормом.
   
— Тссс! — шикнул на него Мило Миндербиндер, многозначительно скосив глаза в сторону Орра. — Помни о своей миссии.
   
Когда они добрались до аэродрома, чтобы лететь на Мальту, самолет уже был набит мешками с кормовым горошком сверх всякой меры.
   
Миссия Йоссариана заключалась в том, чтобы помочь Мило скрыть от Орра, где он покупает яйца, хотя Орр был членом синдиката и, как всякий член синдиката, участвовал в прибылях. Йоссариан не понимал, зачем ему навязана эта дурацкая миссия, поскольку решительно все знали, что Мило покупает яйца на Мальте по семь центов за штуку и перепродает их столовым синдиката по пять.
   
— Я ему не доверяю, — хмуро сказал в самолете Мило, указав кивком головы назад, где Орр, скрутившись в жалкий узелок, мучительно пытался выспаться на мешках с горошком. — Я предпочел бы покупать яйца, когда он куда-нибудь отлучится, чтобы не выдавать ему своих деловых тайн. А чего еще ты не понимаешь?
   
— Я не понимаю, зачем ты покупаешь яйца по семь, а продаешь по пять центов за штуку, — сказал ему, сидя в кресле второго пилота, Йоссариан.
   
— Как это зачем? Чтобы получить прибыль.
   
— Да разве так можно получить прибыль? Ведь ты теряешь два цента на каждом яйце.
   
— Зато получаю три с четвертью цента прибыли на каждом яйце, продавая их по четыре с четвертью цента за штуку тем самым мальтийским торговцам, у которых закупаю по семь. Вернее, не я, а синдикат. И каждый получает свою долю.
   
— Так-так, — чувствуя, что начинает понимать, оживился Йоссариан, — и, значит, люди, которым ты продаешь яйца по четыре с четвертью цента за штуку, получают на каждом яйце цент и три четверти прибыли, продавая их тебе за семь? Верно? А тогда почему бы тебе не продавать яйца напрямую себе самому, чтобы исключить тех, у кого ты их покупаешь?
   
— Да потому что я покупаю их у самого себя, — объяснил ему Мило. — Я получаю три с четвертью цента прибыли на каждом яйце, когда продаю, и три с четвертью цента, когда снова покупаю. А поскольку я каждый раз имею дело с самим собой, то получаю в общей сложности шесть центов прибыли на каждом яйце. В убыток у меня идет всего два цента — при продаже яиц столовым по пять центов за штуку. Понимаешь теперь, как я получаю прибыль, покупая яйца по семь и продавая их по пять центов штука? Ведь в Сицилии-то мне приходится платить всего один цент за яйцо.
   
— На Мальте, — поправил его Йоссариан. — Ты же покупаешь яйца на Мальте.
   
— Я не покупаю яйца на Мальте, — горделиво хмыкнув, признался Мило Миндербиндер. В его смешке прозвучало веселое удовлетворение — это был единственный случай, когда он вдруг утратил на секунду трезвую сверхосмотрительность дельца. — Я покупаю их в Сицилии по центу штука и тайно переправляю на Мальту, где продаю самому себе по четыре с половиной цента за штуку, чтобы потом, когда туда являются покупатели, продавать им по семь.
   
— А почему люди пытаются покупать яйца на Мальте, если это обходится им втридорога?
   
— Потому что они всегда так делали.
   
— А почему бы им не покупать яйца в Сицилии?
   
— Потому что они никогда так не делали.
   
— Подожди-ка, теперь я окончательно запутался, — сказал Йоссариан. — Ну а ты-то — почему ты не продаешь яйца столовым по семь центов за штуку вместо пяти?
   
— Потому что тогда у них не будет во мне нужды. Каждый ведь может продавать семицентовые яйца по семь центов за штуку.
   
— А почему бы им не выкинуть одно звено, чтобы покупать у тебя яйца прямо на Мальте по четыре и три четверти цента за штуку?
   
— Потому что я не продал бы им ни одного яйца.
   
— А почему ты не продал бы им ни одного яйца?
   
— Потому что получилось бы меньше прибыли. При нынешней постановке дела я добиваюсь прибыли и для себя лично — как посредник.
   
— Стало быть, ты стараешься и для себя самого?
   
— Конечно, стараюсь. И кое-что выколачиваю. Но выигрывает от этого синдикат. И каждый получает свою долю. Неужели тебе непонятно? То же самое происходит, когда я продаю помидоры полковнику Кошкарту.
   
— Покупаешь, а не продаешь, — поправил его Йоссариан. — Ты же покупаешь помидоры у полковника Кошкарта и подполковника Корна.
   
— Продаю, а не покупаю, — поправил Йоссариана Мило. — Я распродаю помидоры через подставных лиц на разных рынках Пьяносы, чтобы полковник Кошкарт с подполковником Корном скупали их, тоже через подставных лиц, по четыре цента за штуку и продавали потом их мне для синдиката по пять. У них прибыль цент, у меня — три с половиной цента за штуку, а выгодно это всем.
   
— Всем, кроме синдиката, — насмешливо уточнил Йоссариан. — Синдикат платит по пять центов за помидор, который обходится тебе в полтора. Какая же ему от этого выгода?
   
— Синдикат получает выгоду, когда получаю выгоду я, — объяснил Йоссариану Мило Миндербиндер, — потому что он существует на паях и каждый получает свою долю. А кроме того, синдикат пользуется поддержкой полковника Кошкарта с подполковником Корном, и у меня появляется возможность совершать путешествия вроде нынешнего. Ты убедишься, как это выгодно, через пятнадцать минут — когда мы приземлимся в Палермо.
   
— На Мальте, а не в Палермо, — поправил его Йоссариан. — Мы же летим на Мальту.
   
— Мы летим в Палермо, — возразил Мило. — Мне надо договориться там с одним экспортером цикория насчет отправки партии грибов, которые немного заплесневели, в Берн.
   
— Послушай, Мило, как тебе это удается? — восхищенно рассмеявшись, с изумлением спросил Йоссариан. — В маршрутном листе у тебя одно, а на деле совсем другое — ты же летаешь, куда тебе вздумается. Ведь контрольно-диспетчерские посты должны бы поднять адскую тревогу.
   
— Там дежурят члены синдиката, — объяснил ему Мило Миндербиндер. — И они знают, что процветание синдиката оборачивается процветанием всей нашей страны. Выгода — вот что движет поступками людей. У каждого дежурного есть свой пай, поэтому они должны заботиться о благе синдиката.
   
— Ну а у меня есть пай?
   
— У каждого есть пай.
   
— И у Орра есть пай?
   
— У каждого есть пай.
   
— А как насчет Обжоры Джо? У него тоже есть пай?
   
— У каждого есть пай.
   
— Занятно, черт бы его побрал, — с интересом сказал Йоссариан, впервые подумав, что все они повязаны одной веревочкой совместных паев.
   
— Я разработал верный план, как отхватить у федерального правительства шесть тысяч долларов, — посмотрев на Йоссариана, негромко проговорил Мило, и в глазах у него засветился злокозненный огонек. — Мы с тобой могли бы получить без всякого риска по три тысячи. Хочешь?
   
— Нет.
   
— Это-то мне в тебе и нравится! — уважительно воскликнул Мило Миндербиндер. — Ты честный. Из всех, кто меня окружает, я могу довериться только тебе. Ты один способен мне помочь. Вот почему я не хотел, чтоб ты тащился к этим шлюхам.
   
— Послушай, Мило, тебе же очень хотелось, чтоб я к ним пошел, — глядя на него с насмешливым недоумением, сказал Йоссариан. — Ты что — забыл?
   
— Меня нельзя за это винить, — с достоинством отозвался Мило Миндербиндер. — Мне было необходимо отделаться от Орра, когда мы добрались до города. В Палермо все будет совсем по-другому. Я хочу, чтоб вы поехали к девочкам прямо из аэропорта.
   
— К каким таким девочкам?
   
— Я связался по радио с Палермо и все заранее организовал. Вас будут ждать две юные девственницы полуиспанки. Садитесь к ним в машину, как только мы выйдем из самолета, и поезжайте развлекаться.
   
— Нет уж, — покачав головой, твердо отказался Йоссариан. — Как только мы выйдем из самолета, я поеду спать.
   
Мило Миндербиндер даже полиловел от негодования, а его вездесущий тонкий нос мелко задергался между черными бровями и неровно подстриженными буроватыми усами, словно бледное пламя свечи на порывистом ветру.
   
— Йоссариан, помни о своей миссии! — проникновенно проблеял он.
   
— Да отстань ты от меня со своей миссией, — равнодушно сказал Йоссариан. — И со своим синдикатом тоже, даром что у меня есть пай. А на девственниц, будь они хоть дважды полуиспанки, я и смотреть больше не желаю.
   
— Что ж, тебя можно понять, — сказал Мило. — Но этим девочкам всего по тридцать два года, и они не полуиспанки, а только на треть эстонки.
   
— Не нужны мне никакие девочки.
   
— Да они и не девочки, — примирительно подхватил Мило Миндербиндер. — У той, которая предназначена тебе, муж был престарелый учитель и спал с ней только по воскресеньям, а стало быть, ей все в новинку.
   
Но Орр с Йоссарианом едва держались на ногах и уехали из аэропорта вместе с Мило, а добравшись до города, обнаружили, что номера им здесь тоже, по всей видимости, не удастся снять и что Мило в этом городе — мэр.
   
Фантастическая, неправдоподобно пышная встреча началась прямо на аэродроме, где все служащие побросали свои занятия, чтобы показать Мило Миндербиндеру, как трудно им сдерживать благоговейное обожание. Весть о его прибытии распространялась гораздо быстрее, чем двигался открытый грузовичок, в котором он ехал, и уже на подступах к городу вдоль шоссе теснились ликующие толпы. Орр с Йоссарианом ничего не понимали и на всякий случай молча жались поближе к Мило.
   
В городе приветственные клики становились все громче по мере приближения к центру. Детей распустили из школ, и они стояли на тротуарах в праздничных костюмчиках, весело размахивая маленькими флажками. Если поначалу Йоссариан с Орром удивленно молчали, то сейчас они просто потеряли дар речи. Радостные горожане буквально запрудили улицы, а над головами у них реяли громадные транспаранты с изображением Мило. Он был изображен в блекло-коричневой крестьянской блузе, и на его щепетильном, по-отечески строгом лице застыла проницательно мудрая, требовательная терпимость, которую подчеркивали глядящие в разные стороны глаза и встопорщенные разновеликие усы. Инвалиды, стоящие одной ногой в гробу, посылали ему из окон прочувствованные поцелуи. Торговцы, застыв на пороге лавочек, безудержно ликовали. Оглушительно ревели медные трубы. Кое-где люди падали из-за толчеи под ноги сограждан, которые затаптывали их насмерть. Плачущие от счастья старухи протискивались, отпихивая друг друга локтями, к медленно ползущему грузовичку, чтобы пожать Мило руку или хотя бы дотронуться до его рукава. Мило принимал буйные восторги горожан с благосклонной любезностью. Он изящно помахал вялой ладонью и рассыпал ею в толпу конфетные поцелуйчики. Вдоль улиц, взявшись за руки, стояли юноши и девушки с остекленевшими от обожания взглядами, хрипло скандируя при его приближении: «Ми-ло! Ми-ло! Ми-ло!»
   
Теперь, когда Йоссариан и Орр узнали о его невиданной популярности, он держался с ними свободно и сдержанно величаво. Щеки у него горделиво порозовели. Он был избран мэром Палермо — и почти всех остальных сицилийских городков — за ввоз на Сицилию шотландского виски.
   
— Сицилийцы так любят шотландское виски? — недоверчиво спросил Йоссариан.
   
— Они даже не знают его вкуса, — ответил Мило Миндербиндер. — Здесь ведь живет очень бедный народ, а шотландское виски весьма дорогой напиток.
   
— А тогда зачем ты его сюда ввозишь?
   
— Чтобы поднять цены. Я привожу его с Мальты и продаю через подставных лиц самому себе для увеличения прибыли. Мне удалось создать здесь абсолютно новую торговую индустрию. Сицилия занимает сегодня третье место в мире по экспорту шотландского виски. Вот почему меня избрали мэром.
   
— Ну а как насчет гостиничного номера для нас, если уж ты здесь такая важная персона? — с грубоватой прямолинейностью и еле шевеля языком от недосыпа спросил Орр.
   
— Ах да, — сокрушенно спохватился Мило. — Разумеется, мне надо было заказать вам номер по радио. Но мы это сейчас исправим, — пообещал он. — Пойдемте ко мне в кабинет, и я попрошу моего помощника все устроить.
   
Кабинет Мило Миндербиндера помещался в парикмахерской, а помощником мэра был толстенький цирюльник, вспенивающийся благоговейными приветствиями так же пышно, как мыльная пена, которую он взбалтывал помазком, собираясь брить Мило.
   
— Ну, Витторио, рассказывайте, как шла у вас жизнь, пока меня не было, — лениво развалясь в кресле, предложил Мило Миндербиндер.
   
— Очень печально, синьор Мило, очень печально, — затараторил цирюльник. — Но теперь, когда вы вернулись, люди опять чувствуют себя прекрасно.
   
— А почему на улицах столько народу? И как получилось, что в гостиницах нет свободных номеров?
   
— Да ведь народ съехался к нам со всей Сицилии, чтобы посмотреть на вас, уважаемый синьор Мило. И чтобы принять участие в аукционе по продаже артишоков.
   
— Это что еще такое — артишоки? — настороженно выпрямившись и ухватив цирюльника за руку с помазком, спросил Мило Миндербиндер.
   
— Артишоки, синьор Мило? Это очень вкусные овощи, которые пользуются спросом везде, где о них знают. Вам обязательно надо их попробовать, пока вы здесь. У нас выращивают лучшие артишоки в мире.
   
— Вот как? И почем нынче идут артишоки?
   
— Нынешний год будет, по-видимому, очень удачным для продажи артишоков. Урожай небывало скудный.
   
— В самом деле? — заинтересовался Мило Миндербиндер и тут же исчез, так стремительно выскользнув из-под простыни, что она еще хранила пару секунд очертания его тела после того, как он пропал. Когда Йоссариан с Орром выскочили на улицу, Мило уже скрылся.
   
— Следующий! Кто следующий? — деловито крикнул им вслед цирюльник.
   
Йоссариан и Орр уныло поплелись куда глаза глядят. Брошенные Мило, они тщетно искали приюта, чтобы отоспаться. Йоссариан валился от усталости с ног. В голове у него пульсировала тупая, изматывающая боль, а тут еще Орр купил где-то маленький арбуз, сунул его за пазуху и ходил с непристойно выпятившейся грудью, пока обозленный Йоссариан не поставил перед ним ультиматум — или он, или арбуз. Арбуз Орр выбросил, но вскоре засунул за пазуху еще какую-то дрянь и, когда Йоссариан стал на него орать, объяснил ему, что это не дрянь, а дынька и что если Йоссариану она представляется камнем у него за пазухой, то пожалуйста, он может ее вынуть. Потом, таща дыню под мышкой, Орр принялся яростно потирать костяшками пальцев лоб, и в глазах у него зажглось бесноватенькое заревце, а на губах появилась скабрезная ухмылка.
   
— Ты помнишь ту девку… — начал он и скабрезно хихикнул. — Ты помнишь ту девку, которая долбила меня туфлей по башке, когда мы выкатились, оба голые, из комнатенки любимой шлюхи Нетли в римском борделе? — хитренько глянув на Йоссариана, спросил он и, дождавшись настороженного кивка, сказал: — Мне неудобно тащить дыньку под мышкой, поэтому давай-ка я суну ее обратно за пазуху и, если ты не будешь собачиться, расскажу тебе, как было дело. Договорились?
   
Йоссариан рассеянно кивнул, и Орр, проворно сунув дыньку за пазуху, принялся рассказывать, из-за чего голая проститутка лупила его в римском борделе туфлей по голове, но нагромождал при этом столько причудливых подробностей, а главное, так смущал Йоссариана своей округлой, словно у женщины, грудью, что тот, затравленно озираясь по сторонам, фактически пропустил его рассказ мимо ушей и, когда Орр умолк, злобно рассмеялся, сообразив, что этот малахольный чудик опять его надул — заморочил ему голову туманом фантастических подробностей и недомолвок. Между тем суровая реальность, обернувшись поздним вечером в совершенно незнакомом им городе, загнала их для подкрепления угасающих сил в гнуснейший ресторан, где они с омерзением съели никуда не годный ужин, а потом доехали на попутной машине до аэродрома, залезли в свой самолет и ворочались на холодном дюралевом полу в зябком полузабытьи часа, наверно, полтора — пока их не выгнали оттуда шоферы грузовиков, чтобы набить самолет ящиками артишоков. При погрузке начался проливной дождь. Вскоре шоферы уехали, а Йоссариану с Орром, до нитки промокшим, не оставалось ничего другого, как снова втиснуться в самолет и дрожать между угловатыми ящиками, наподобие сплюснутой в консервной банке хамсы, пока утром на аэродром не явился по-всегдашнему бодрый Мило Миндербиндер, который без промедления вылетел курсом на Неаполь и заменил там груз артишоков коробками ванили, гвоздики, корицы и перца, чтобы вернуться в тот же день на Мальту, где, как выяснилось, он был заместителем генерал-губернатора, а номера в гостинице для Йоссариана с Орром, конечно, не нашлось. Майор сэр Мило Миндербиндер обделывал на Мальте свои дела в огромном кабинете генерал-губернаторского здания. Его стол из красного дерева казался необозримым, как аэродром. На одной из облицованных дубовыми панелями стен красовалась под скрещенными британскими флагами импозантнейшая фотография сэра Мило Миндербиндера в форме майора Уэльского королевского полка фузилеров. Усы у него на фотографии были тщательно и ровно подстрижены узкой полосой, подбородок остро выдавался вперед, а глаза пронизывали зрителя, будто ослепительные прожекторы. Мило получил дворянское звание, чин майора фузилеров и должность заместителя генерал-губернатора за превращение Мальты в крупный международный центр по торговле яйцами. Он милостиво разрешил Йоссариану и Орру переночевать у себя в кабинете на мягком толстом ковре, но вскоре после его ухода их выгнал из генерал-губернаторского здания часовой, конвоировавший подозрительных нарушителей до самого вестибюля со штыком наперевес, и они поехали, измученные, словно военные беженцы, на такси в аэропорт, причем угрюмый таксист нагло их обсчитал, а самолет, где они опять устроились на ночлег, оказался набит мешками какао и свежемолотого кофе с таким одуряющим запахом, что приехавший поутру в машине с шофером Мило обнаружил их на бетонной площадке под самолетом в полуобморочном состоянии, но это, разумеется, не помешало ему, прекрасно отдохнувшему и рассветно свежему, сразу же взять курс на Оран, где он преобразился в вице-шаха, а Йоссариан и Орр опять не смогли найти гостиничный номер. У Мило здесь имелись шикарные апартаменты в роскошном розовато-оранжевом дворце, куда Йоссариана с Орром не пустили на том основании, что они неверные. Их остановили у ворот и прогнали прочь вооруженные устрашающими ятаганами слоноподобно громадные стражники-берберы. Простудившийся Орр шмыгал носом и чихал. Йоссариана скрючили прострел и радикулит. Он охотно свернул бы Мило шею, но тот, как вице-шах Орана, был лицом неприкосновенным. Вскоре выяснилось, что он к тому же калиф багдадский, имам дамасский и шейх аравийский. В глубинных районах, где еще сохранились первобытные, с грубыми суевериями, племена, скромно поведал он, ему поклонялись как богу дождя и хранителю зерновых урожаев, а в джунглях Африки его высеченное из камня усатое лицо можно было увидеть над обагренными человеческой кровью примитивными каменными алтарями. Куда бы они ни прибывали, Мило Миндербиндеру воздавались воистину царские почести, и триумфальное шествие по Ближнему Востоку, который они пересекли два раза из конца в конец, завершилось перелетом на Африканский континент и скупкой в Каире всего египетского хлопка, на который нигде в мире не было тогда ни малейшего спроса, что поставило Мило Миндербиндера на грань полнейшего банкротства. Зато для Йоссариана и Орра в Каире нашлись гостиничные номера. С большими пухлыми подушками на мягких кроватях и хрустящими от свежести накрахмаленными простынями. С платяными шкафами, куда можно было повесить одежду. И главное, с водой, чтобы наконец-то вымыться. Они распарили свои полу-протухшие, измученные тела до розового свечения и, отправившись вместе с Мило есть, получили на ужин филе «миньон» и недурной коктейль в прекрасном ресторане, где имелся даже биржевой телетайп, который как раз отстукивал данные о египетском хлопке, когда Мило спросил у метрдотеля, что это за машина. Мило никогда не видел такую замечательную машину, как биржевой телетайп, и она показалась ему настоящим чудом.
   
— В самом деле? — воскликнул он, выслушав объяснения метрдотеля. — И почем же идет нынче египетский хлопок? — Метрдотель сказал ему, и он закупил весь урожай.
   
Но гораздо больше, чем хлопок, закупленный Мило, испугали Йоссариана гроздья зеленых бананов, которые Мило приобрел на местном рынке, когда они поехали в город, — и правильно, как оказалось, испугали, потому что Мило растолкал его глубокой ночью и сунул ему для пробы полуочищенный банан. Йоссариан придушенно всхлипнул и попытался спрятать под подушку искаженное усталостью лицо.
   
— Нет, ты попробуй, — требовал Мило, настырно пихая ему в рот зеленый банан.
   
— Отстань, выродок! — промычал Йоссариан. — Должен же я хоть немного поспать!
   
— Да ты только попробуй, вкусный он или нет, — приставал Мило. — И не говори Орру, что я дал его тебе бесплатно. Ему-то банан обошелся в два пиастра.
   
Йоссариан покорно сжевал банан и, сказав, что он вкусный, закрыл глаза, но Мило опять его разбудил и велел быстро одеваться, чтобы немедленно лететь на Пьяносу.
   
— Тебе и Орру надо загрузить самолет, — объяснил он. — Только будьте осторожны с пауками, когда берете в руки гроздь, — так сказал продавец.
   
— Послушай, Мило, неужели нельзя подождать с этим до утра? — взмолился Йоссариан. — Должны же мы хоть немного поспать!
   
— Они дозревают почти мгновенно, — отозвался Мило, — и нам нельзя терять ни минуты. Подумай, как обрадуются наши однополчане, когда получат свежие бананы.
   
Но однополчане даже не увидели бананов, потому что их можно было выгодно сбыть на рынках Стамбула, а в Бейруте почти даром продавался тмин, который Мило и закупил, избавившись от бананов, чтобы переправить его в Бенгази, где он стоил гораздо дороже, а на Пьяносу они прилетели только через шесть дней, к концу орровского отпуска, с грузом превосходных сицилийских яиц, купленных, по свидетельству Мило, в Каире и проданных от его щедрот столовым синдиката всего лишь по четыре цента за штуку, после чего командиры полков, давно уже ставшие членами синдиката, наказали Мило немедленно снова мчаться в Каир, куда он и полетел за новой партией зеленых бананов, которые потом выгодно продал на турецких рынках, чтобы купить по дешевке бейрутский тмин, пользующийся повышенным спросом в Бенгази. И каждый получил свою долю.
  
  
   
    
Глава двадцать третья
    
Отец Нетли
   
   
Правда, одному их однополчанину все же удалось увидеть бананы Мило, потому что, созрев, они стали просачиваться обычными путями на итальянский черный рынок, и влиятельный офицер из квартирмейстерского отдела уступил две штуки своему приятелю по студенческому братству Аафрею, который получил краткосрочный отпуск и оказался вместе с Йоссарианом в римской офицерской квартире, когда Нетли привел туда свою любимую шлюху и двух ее сотоварок, пообещав по тридцати долларов каждой из боязни снова потерять возлюбленную, которую он нашел после многотрудных и многонедельных поисков на улицах Рима.
   
— По тридцати долларов каждой? — неторопливо осведомился Аафрей, похлопав и потыкав с видом привередливого знатока всех трех статных девиц. — Дороговато, на мой взгляд. Тем более что я-то никогда в жизни не платил за это деньги.
   
— Да не нужно мне от тебя никаких денег, — заверил его Нетли. — Я сам им заплачу. Мне нужно, чтоб вы провели с ними время. Неужели вам трудно меня выручить?
   
— Старина Аафрей за чужой счет время не проводит, — самодовольно покачав своей чванливой круглой головой, с гордостью провозгласил Аафрей. — Я и сам могу получить все, что хочу, как только захочу. А сейчас у меня просто нет настроения.
   
— Да ты заплати всем трем и оставь у себя только эту, твою, — предложил Нетли Йоссариан.
   
— Так ведь она меня со свету сживет, — испугался Нетли, — потому что ей одной придется отрабатывать свои деньги. — Он тревожно посмотрел на возлюбленную, которая отозвалась невнятным бормотанием и сварливым взглядом. — Она говорит, что если б я по-настоящему ее любил, то переспал бы с одной из двух других, чтобы дать ей отдохнуть.
   
— А я, ребята, могу предложить вам кое-что получше, — хвастливо объявил Аафрей. — Нам надо продержать их здесь до комендантского часа и пригрозить им потом, что мы выгоним их на улицу — прямо в лапы военной полиции, — если они не отдадут нам все свои деньги. Мы даже можем пригрозить им, что выкинем их на улицу в окно.
   
— Аафрей! — с ужасом воскликнул Нетли.
   
— Да я ведь хочу тебе помочь, — смиренно сказал Аафрей. Он всегда лез к Нетли со своей помощью, потому что у того был богатый и влиятельный отец, который мог помочь Аафрею после войны. — Тоже мне, цацы, — ворчливо добавил он. — Мы в школе еще и не такое, бывало, творили. Зазвали, например, однажды двух дур старшеклассниц из города к себе в школьный клуб да и пригрозили, что расскажем по телефону их родителям, как они нас всех обслуживают, если они откажутся нас всех обслужить. А когда они попытались кобениться, мы им дали немножко по мордашкам — чтобы знали свое место. Попользовались, вытряхнули у них мелочишку да жевательную резинку, какая нашлась в карманах, и выкинули вон… Да, здорово мы проводили времечко в нашем клубе, — с безмятежной мечтательностью припомнил Аафрей, и его пухлые щеки ностальгически зарумянились. — Мы всех тогда травили, даже друг друга.
   
Помощь Аафрея чуть не обернулась бешеным скандалом, потому что возлюбленная, которую Нетли почти боготворил, неожиданно взорвалась остервенелыми проклятиями и стала поносить его так люто и страшно, как если бы он был ей злейшим врагом, но тут в квартиру вломился, к счастью, Обжора Джо, и обстановка разрядилась, хотя через минуту после Обжоры Джо пришел, пошатываясь, пьяный Дэнбар и сразу же начал обнимать одну из хихикающих девиц, так что теперь им не хватало одной партнерши, а поэтому, оставив Аафрея дома, они всемером выкатились на улицу и залезли в кабриолет к наемному извозчику, который безучастно стоял на месте, пока девицы требовали плату вперед. Нетли вручил им с галантной торжественностью девяносто долларов, позаимствовав двадцать долларов у Йоссариана, тридцать пять у Дэнбара и семнадцать у Обжоры Джо. Дружелюбно заулыбавшись, девицы сказали извозчику адрес, и его лошаденка повлекла их неторопливой трусцой на другой конец города, в район, где они никогда не бывали, а когда им уже почудилось, что путешествие продлится до скончания века, остановилась на глухой и темной улице возле высокого старого дома. Поднявшись вслед за своими спутницами по крутой скрипучей лестнице с деревянными ступенями на четвертый этаж, они очутились в блистательной, мгновенно поразившей их воображение квартире, которая явила им толпу словно бы все время умножающихся гибких, голых и юных девиц, среди которых вертелся уродливый порочный старик с богомерзким, на слух Нетли, кудахчущим смехом да сновала почтенная старуха в светло-сером свитере, осуждающая горестным квохтаньем любую неблагопристойность и без устали устраняющая всяческую грязь.
   
Поразительная квартира оказалась плодороднейшим рассадником голых девиц. Пришельцев препроводили в тускло освещенную, с буроватыми стенами гостиную, которая размещалась на скрещении трех темных коридоров, уходящих в таинственные недра этого странного и замечательного борделя. Три их девицы сразу же стали раздеваться, причем то и дело на мгновение замирали, чтобы горделиво продемонстрировать свое аляповато-яркое белье, и без умолку щебетали, обмениваясь добродушными колкостями с похотливым, истасканным, плешевато длинноволосым белобрысым стариком в небрежно расстегнутой белой рубахе, который встретил гостей сардонически вежливым приветствием, а потом все время хихикал и сладострастно пялился на девиц из голубого засаленного кресла, стоящего почти точно посредине гостиной. Добродетельная старуха в сером свитере отправилась, скорбно опустив голову, за партнершей для Обжоры Джо и вскоре вернулась с двумя пышногрудыми красотками, одна из которых была совершенно голая, а вторая пришла в розовато-прозрачной коротенькой комбинации и проворно избавилась от нее, садясь на кушетку. Потом из разных коридоров появились еще три нагие обитательницы борделя и остановились в гостиной поболтать, а следом за ними пришли еще две. Четыре новые, занятые оживленной беседой, профланировали через гостиную не останавливаясь; три из них были не только голые, но и босые, а на четвертой красовались танцевальные серебряные туфельки, принадлежащие, если судить по ее разлапистой походке, явно не ей. Спустя минуту возникла еще одна полураздетая дива, так что их собралось уже одиннадцать.
   
Гостиная неуемно полнилась обнаженной плотью, и Обжора Джо начал погибать. Ошалело окаменев, он с немым ужасом смотрел на беспрерывно впархивающих в комнату девиц, которые вели себя естественно и непринужденно. Внезапно опомнившись, он издал душераздирающий вопль и стремительно рванулся к двери с намерением совершить молниеносный марш-бросок в солдатскую квартиру, где остался его фотоаппарат, однако, не сделав и пары шагов, издал еще один пронзительный вопль, исторгнутый из его души леденящим кровь предчувствием, что он навеки потеряет этот чудесный, огненно сладостный, искристо опаляющий сердце языческий рай, если решится хотя бы на мгновение отсюда уйти. Он мертво застыл у двери, исходя в невнятном бормотании брызгами слюны, а жилы на его лбу и шее выпукло вздулись и зримо затрепетали, будто яростно натянутые канаты. Старик следил за ним с победоносным злорадством, похожий в своем засаленно-голубоватом кресле на грязное, сатанински всемогущее божество с развратным лицом, тощим торсом и худосочными ногами, которые были укутаны, чтобы его не прохватила простуда, украденным у американцев армейским одеялом. Он негромко посмеивался, и в его провалившихся, многоопытно циничных глазах светилось растленное удовольствие. Было заметно, что он основательно выпил. Этот непотребный антипатриотичный старик вызывал у Нетли острейшую неприязнь, потому что напоминал ему по возрасту его отца и отпускал про Америку уничижительные шуточки.
   
— Америка проиграет войну, — злорадно предрек старик. — А Италия выиграет.
   
— Америка — самая могущественная и процветающая держава в мире! — с высокомерной горячностью осадил его Нетли. — А ее вооруженные силы непобедимы.
   
— Вот-вот, — охотно согласился старик, и в его голосе прозвучало ядовитое удовлетворение. — А Италия — хиреющая страна, и ее вооруженные силы давно уже обходятся без кровопролитных побед. Поэтому-то она и благоденствует в нынешней войне — не то что Америка.
   
Нетли удивленно захохотал, но, сразу же осудив себя за невежливость, смущенно покраснел.
   
— Простите меня, я не хотел вас оскорбить, — простодушно сказал он и с почтительной снисходительностью добавил: — Но ведь Италию оккупировали немцы, а теперь оккупируем мы. Надеюсь, вы не это называете благоденствием?
   
— Именно это! — радостно подхватил старик. — Немцев отсюда гонят, а мы живем себе и здравствуем. Через пару лет вы тоже уйдете, а мы будем жить-поживать и горя не знать. Италия, видите ли, очень слабая страна, и в этом наша сила. Итальянские солдаты больше не гибнут. А немецкие и американские — многими тысячами. Разве это не благоденствие для нас на сегодняшний день? Да-да, я уверен, что Италия переживет и нынешнюю войну, и вашу Америку.
   
Нетли едва верил своим ушам. Он никогда не сталкивался с таким чудовищным кощунством, и его удивляло, почему фэбээровцы позволяют этому вероломному старикашке разгуливать на свободе.
   
— Америка будет жить вечно! — страстно вскричал он.
   
— Вечно? — с мягкой подначкой спросил старик.
   
— Ну… — Нетли осекся.
   
Старик снисходительно усмехнулся, явно подавив желание презрительно расхохотаться. Но он травил Нетли исподтишка.
   
— Рим погиб, Греция погибла, Персия погибла, Испания погибла, — со скрытым торжеством объявил он. — Все великие державы погибли. А ваша, значит, особенная? И сколько же она протянет? Вы говорите, вечно? А я вам напомню, что и сама Земля погибнет от взрыва Солнца через двадцать пять миллионов лет.
   
— Ну, вечно… это, пожалуй, и правда многовато, — неловко уклонился Нетли.
   
— А сколько? — с глумливым пылом наседал старик. — Миллион лет? Полмиллиона? Жаба, к примеру, существует на земле пятьсот миллионов лет. Можете вы утверждать, что ваша Америка, со всем ее процветанием и могуществом, с непобедимыми вооруженными силами и самым высоким в мире уровнем жизни, просуществует так же долго, как, скажем, жаба?
   
Нетли с наслаждением закатил бы этому гнусному наглецу хорошую оплеуху. Он беспомощно огляделся в поисках союзника, который помог бы ему защитить будущее его страны от увертливого и бесстыжего нечестивца. Но никто не пришел ему на помощь. Йоссариан и Дэнбар деловито уединились в дальнем углу гостиной с четырьмя или пятью игривыми девицами и шестью бутылками красного вина, а Обжора Джо давно уже скрылся в одном из таинственных коридоров, гоня перед собой, вроде плотоядного властелина, столько крутобедрых проституток, сколько могли загрести его машущие, как крылья ветряной мельницы, тощие руки.
   
Нетли чувствовал себя потерянно и неловко. Его возлюбленная, мешковато нахохлившись, сидела в тупом оцепенении на горбатой кушетке, и он тоскливо думал, что она относится к нему с таким же вялым безразличием, как и в тот незабываемо яркий, мучительно-горестный для него день, когда он увидел ее за игрой в «очко», мимоходом завернув на минуту в солдатскую квартиру, а она не обратила на него ни малейшего внимания. Ее безвольно приоткрывшийся рот напоминал округло очерченную букву «О», и одному богу было известно, куда направлен ее затуманенный в бездумном остекленении взгляд. Старик терпеливо ждал, посматривая на Нетли с проницательно пренебрежительной, но сочувственной ухмылкой. Бесстыжая и пластично гибкая в движениях блондинка с прелестными ногами и медовой кожей, по-кошачьи притулившись на подлокотнике кресла возле старика, принялась растленно обласкивать ладонями его угловатое, бледное и похотливое лицо. Нетли весь одеревенел от враждебного негодования при виде столь откровенного распутства у такого дряхлого старика. Он подавленно отвернулся, с удивлением размышляя, что же ему, собственно, мешает загнать в постель свою собственную девицу.
   
Омерзительный, похожий на дьявольского стервятника старик напоминал Нетли отца по абсолютнейшему несходству. Его отец в отличие от этого распатланного, распущенного скользкого циника был благообразно седым, всегда безупречно одетым джентльменом с твердыми принципами и здравыми суждениями; его образованность и сдержанность казались особенно благородными по сравнению с грубой неотесанностью этого старого похабника. Отец Нетли свято верил, что честь превыше всего, и мог ответить на любой вопрос, а у гнусного старикашки явно не было ничего святого, но зато имелась уйма безответственных вопросов. Почтенные седые усы у отца Нетли всегда были аккуратно подстрижены, что резко отличало его от старика, у которого вообще не было усов. Отец Нетли — как и все отцы его знакомых — служил ему примером благородного достоинства, а старик олицетворял собой мерзостное распутство, и Нетли очертя голову пустился с ним в спор, преисполненный суровой решимости пригвоздить его подлую логику к позорному столбу, чтобы отомстить ему за гнусные инсинуации и завоевать расположение угрюмо равнодушной к нему девицы, которую он полюбил беззаветно и навсегда.
   
— Ну, откровенно говоря, я, конечно, не знаю в точности, сколько просуществует Америка, — храбро признался он. — По-видимому, не вечно, раз когда-то должен погибнуть весь мир. Но наше замечательное существование продлится очень, очень долго, тут у меня нет никаких сомнений.
   
— А все-таки сколько? — со злорадной издевкой спросил его мерзостный старик. — Уж до жабы-то вам наверняка, я думаю, не дотянуть.
   
— По крайней мере дольше, чем проживете вы или я! — нескладно выкрикнул Нетли.
   
— Только-то? Да ведь это же пустяки — особенно если учесть вашу опрометчивую юношескую доблесть и мой весьма преклонный возраст.
   
— А сколько вам лет? — поневоле заинтригованный и как бы обольщенный стариком, спросил Нетли.
   
— Сто семь, — ответил старик, заранее радуясь досадливому смущению Нетли. — А вы, я вижу, и этому не верите?
   
— Да я ни одному вашему слову не верю, — преодолевая застенчивость, отозвался Нетли. — Зато твердо верю, что войну Америка выиграет.
   
— Дались же вам эти военные выигрыши, — издевательски хмыкнул расхристанный старый гнуснец. — А на самом-то деле вся штука в том, чтобы уметь войны проигрывать, чтобы чувствовать, какую войну можно проиграть. Италия проигрывала войны много веков подряд — и всегда жила припеваючи. А Франция выигрывала — и все время барахталась в кризисах. Зато Германия проигрывала — и процветала. А теперь гляньте-ка на нашу новейшую историю. Италия выиграла войну в Эфиопии — и сразу же наткнулась на гиблые беды. Нас охватила такая сумасшедшая мания величия, что мы ввязались в мировую бойню без всякой надежды на победу. Но теперь, когда мы опять проигрываем, положение понемногу исправляется, и, если нам удастся потерпеть полное поражение, мы снова заживем прекрасно.
   
Нетли изумленно уставился на старика, даже не скрывая, что он окончательно сбит с толку.
   
— Хоть убейте, не понимаю, — жалобно сказал он. — Вы же рассуждаете как безумец.
   
— Ну а живу как нормальный человек. Я был фашистом, когда у власти стоял Муссолини, и сделался антифашистом, как только его свергли. Я был настроен прогермански, пока Германия защищала нас от Америки, и настроился проамерикански, едва американцы пришли сюда, чтобы спасти нас от немцев. Могу твердо заверить вас, мой неистовый юный друг, — пренебрежительно мудрый взгляд старика искрометно разгорался, отражаясь в глазах у Нетли тускло тлеющим страхом, — что вы и ваша страна не найдете здесь более ревностного сторонника, чем я, — но только пока вас отсюда не спровадили.
   
— Так вы же… — недоверчиво вскричал Нетли, — вы же перебежчик! Оборотень! Позорный приспособленец и злостный ренегат!
   
— Мне сто семь лет, молодой человек, — вкрадчиво напомнил ему старик.
   
— Неужели у вас нет никаких принципов?
   
— Конечно, нет.
   
— И вас не угнетает ваша безнравственность?
   
— О, я сугубо нравственный человек, — уверил его с насмешливой серьезностью аморальный старик, поглаживая нагое бедро полногрудой брюнетки, которая обольстительно полулежала на втором подлокотнике его кресла. Он сидел, словно самодовольный владыка, в убогой роскоши своего голубовато-облезлого трона и разглядывал Нетли с ехидной ухмылкой, по-хозяйски положив обе руки на бедра голых девиц.