1 2 3 4 5 6 7 
     

Пошли!    

Розалинда. Иди, я сейчас.    

     

Мать  уходит. Розалинда, подойдя к зеркалу, с одобрением себя рассматривает. Целует  свою руку и прикасается ею к отражению своего рта в зеркале. Потом гасит лампы  и выходит из комнаты. Тишина. Аккорды рояля, приглушенный стук барабана,  шуршание нового шелка – все эти звуки, слившись воедино на лестнице, проникают  сюда через приоткрытую дверь. В освещенном коридоре мелькают фигуры в манто.  Внизу кто-то засмеялся, кто-то подхватил, смех стал общим. Потом кто-то входит  в комнату, включает свет. Это Сесилия. Подходит к шифоньерке,  заглядывает в ящики, подумав, направляется к столику и достает из него  портсигар, а оттуда – сигарету. Закуривает и, старательно втягивая и выпуская  дым, идет к зеркалу.    

     

Сесилия (пародируя светскую львицу).  О да, в наше время эти «первые» званые вечера – не более как фарс. Столько  успеваешь повеселиться еще до семнадцати лет, что это больше похоже на конец,  чем на начало. (Пожимает руку воображаемому титулованному мужчине средних  лет.) Да, ваша светлость, помнится, мне говорила о вас моя сестра. Хотите  закурить? Сигареты хорошие. Называются… называются «Корона». Не курите? Какая  жалость! Наверно, вам король не разрешает?.. Да, пойдемте танцевать. (И  пускается танцевать по всей комнате под музыку, доносящуюся снизу, протянув  руки к невидимому кавалеру, зажав в пальцах сигарету.)    

     СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ    

     

Маленькая  гостиная на первом этаже, почти полностью занятая очень удобной кожаной тахтой.  В потолке две неяркие лампы, а посредине, над тахтой, висит писанный маслом портрет  очень старого, очень почтенного джентльмена, одетого по моде 1860-х годов.    

За  сценой звучит музыка фокстрота.    

Розалинда сидит на тахте, слева от нее – Хауорд  Гиллеспи, нудный молодой человек лет двадцати четырех. Он явно страдает, а  ей очень скучно.    

     

Гиллеспи (вяло). В каком смысле я  изменился? К вам я отношусь все так же.    

Розалинда. А мне вы кажетесь другим.    

Гиллеспи. Три недели назад вы говорили,  что я вам нравлюсь, потому что я такой пресыщенный, такой равнодушный, – я  и сейчас такой.    

Розалинда. Только не по отношению ко мне.  Раньше вы мне нравились, потому что у вас карие глаза и тонкие ноги.    

Гиллеспи (беспомощно). Они и  сейчас карие и тонкие. А вы просто кокетка, вот и все.    

Розалинда. Кокетки меня интересуют только  те, что в модных журналах. Мужчин обычно сбивает с толку то, что я вполне  естественна. Я-то думала, что вы никогда не ревнуете. А вы теперь глаз с меня  не спускаете, куда бы я ни пошла.    

Гиллеспи. Я вас люблю.    

Розалинда (холодно). Знаю.    

Гиллеспи. И вы уже две недели не даете  себя поцеловать. Мне казалось, что после того, как девушку поцелуешь, она… она  завоевана.    

Розалинда. Это в прежнее время так было.  Меня каждый раз надо завоевывать сызнова.    

Гиллеспи. Вы шутите?    

Розалинда. Как всегда, не больше и не  меньше. Раньше были поцелуи двух сортов: либо девушку целовали и бросали, либо  целовали и объявляли о помолвке. А теперь есть новая разновидность – не  девушку, а мужчину целуют и бросают. В девяностых годах, если мистер Джонс похвалялся,  что поцеловал девушку, всем было ясно, что он с ней покончил. Если тем же похваляется  мистер Джонс выпуска тысяча девятьсот двадцатого года, всем понятно, что ему,  значит, больше не разрешается ее целовать. В наше время девушка, стоит ей  удачно начать, всегда перещеголяет мужчину.    

Гиллеспи. Так зачем вы играете мужчинами?    

Розалинда (наклонясь к нему,  доверительно). Ради первой секунды – пока ему только любопытно. Есть такая  секунда – как раз перед первым поцелуем – одно шепотом сказанное слово – что-то  неуловимое, ради чего стоит все это затевать.    

Гиллеспи. А потом?    

Розалинда. А потом заставляешь его  заговорить о себе. Скоро он уже только о том и думает, как бы остаться с тобой  наедине – он дуется, не пробует бороться, не хочет играть – победа!    

     

Входит  Досон Райдер – двадцати шести лет, красив, богат, знает себе цену,  скучноват, пожалуй, но надежен и уверен в успехе.    

     

Райдер. По-моему, этот танец за мной,  Розалинда.    

Розалинда. Как приятно, что вы меня  узнали, Досон. Значит, я не слишком накрашена. Познакомьтесь: мистер Райдер –  мистер Гиллеспи.    

     

Они  пожимают друг другу руки, и Гиллеспи уходит, погрузившись в бездну уныния.    

     

Райдер. Что и говорить, ваш вечер –  большая удача.    

Розалинда. Да, кажется… Не берусь об этом  судить. Я устала… Посидим немного, вы не против?    

Райдер. Против? Да я в восторге. Вы же  знаете, я ненавижу торопиться и торопить других. Лучше видеться с девушкой  вчера, сегодня, завтра.    

Розалинда. Досон!    

Досон. Что?    

Розалинда. Интересно, вы понимаете, что  влюблены в меня?    

Райдер (поражен). О, вы  замечательная девушка.    

Розалинда. А то ведь со мной, знаете ли,  сладить трудно. Тот, кто на мне женится, не будет знать ни минуты покоя. Я  скверная, очень скверная.    

Райдер. Ну, этого я бы не сказал.    

Розалинда. Правда, правда – особенно по  отношению к самым близким людям. (Встает.) Пошли. Я передумала, хочу  танцевать. Мама там, наверное, уже голову потеряла.    

     

Уходят.  Входят Алек и Сесилия.    

     

Сесилия. Вот уж повезло – в перерыве  между танцами оказаться с родным братом.    

Алек (мрачно). Пожалуйста,  могу уйти.    

Сесилия. Ни в коем случае. С кем же мне  тогда начинать следующий танец? (Вздыхает.) С тех пор как уехали  французские офицеры, балы уже стали не те.    

Алек (хмурясь). Я не хочу,  чтобы Эмори влюбился в Розалинду.    

Сесилия. Да? А мне казалось, что ты  именно этого хочешь.    

Алек. Я и хотел, но как посмотрел на  этих девиц, что-то засомневался. Эмори мне очень дорог. Он уязвимая натура, и я  вовсе не хочу, чтобы сердце у него оказалось разбитым из-за девушки, которой он  безразличен.    

Сесилия. Он очень красивый.    

Алек (все еще хмурясь). Замуж  она за него не выйдет, но разбить человеку сердце можно и без этого.    

Сесилия. Чем она их привораживает?  Хорошо бы узнать секрет.    

Алек. Ах ты, хладнокровный котенок.  Счастье еще, что у тебя нос курносый, а то никому бы спасения не было.    

     

Входит  миссис Коннедж.    

     

Миссис  Коннедж.  Господи, да где же Розалинда?    

Алек (в тоне милой шутки). Да  уж, ты знала, у кого спросить. С кем же ей быть, как не с нами!    

Миссис  Коннедж. Отец  созвал восемь холостых миллионеров, специально чтобы представить ей.    

Алек. Ты их построй по ранжиру, и  шагом марш по всему дому.    

Миссис  Коннедж. Я не  шучу – с нее станется в вечер первого бала удрать с каким-нибудь футболистом в  кафе «Кокос». Ты пойди влево, а я…    

Алек (непочтительно). А может,  тебе лучше послать дворецкого поискать в погребе?    

Миссис  Коннедж (на  полном серьезе). Неужели ты думаешь, что она там?    

Сесилия. Да он шутит, мама.    

Алек. Мама уже представила себе, как  она пьет пиво прямо из бочки с каким-нибудь чемпионом.    

Миссис  Коннедж. Пойдемте  же, пойдемте ее искать.    

     

Уходят.  Входят Розалинда и Гиллеспи.    

     

Гиллеспи. Розалинда, я вас спрашиваю еще  раз – неужели я вам совершенно безразличен?    

     

Быстро  входит Эмори.    

     

Эмори. Этот танец за мной. Розалинда.  Мистер Гиллеспи, это мистер Блейн, познакомьтесь.    

Гиллеспи. Мы с мистером Блейном  встречались. Вы ведь из Лейк-Джинева?    

Эмори. Да.    

Гиллеспи (хватаясь за соломинку).  Я там бывал. Это… это на Среднем Западе, так, кажется?    

Эмори (с издевкой). Более или  менее. Но меня всегда больше прельщало быть провинциальным рагу с перцем, чем  пресной похлебкой.    

Гиллеспи. Что?!    

Эмори. О, прошу не принимать на свой  счет.    

     

Гиллеспи,  отвесив поклон, удаляется.    

     

Розалинда. Очень уж он примитивен.    

Эмори. Я когда-то был влюблен в такой  вот примитив.    

Розалинда. В самом деле?    

Эмори. Да, да, ее звали Изабелла – и  ничего в ней не было, кроме того, чем я сам ее наделил.    

Розалинда. И что получилось?    

Эмори. В конце концов я убедил ее, что  мне до нее далеко – и тогда она дала мне отставку. Заявила, что я все на свете  критикую и к тому же непрактичен.    

Розалинда. В каком смысле непрактичен?    

Эмори. Ну, понимаете, вести автомобиль  могу, а шину сменить не сумею.    

Розалинда. Что вы намерены делать в жизни?    

Эмори. Да еще не знаю, избираться в  президенты, писать…    

Розалинда. Гринич-Вилледж?    

Эмори. Боже сохрани, я сказал  «писать», а не «пить».    

Розалинда. Я люблю деловых людей. Умные  мужчины обычно такие невзрачные.    

Эмори. Мне кажется, что я вас знал  тысячу лет.    

Розалинда. Ой, сейчас начнется рассказ про  пирамиды!    

Эмори. Нет, у меня была в мыслях  Франция. Я был Людовиком XIV, а вы – одной из моих… моих… (Совсем другим  тоном.) А что, если нам влюбиться друг в друга?    

Розалинда. Я предлагала притвориться  влюбленными.    

Эмори. Нам бы это легко не прошло.    

Розалинда. Почему?    

Эмори. Потому что именно эгоисты, как  ни странно, способны на большую любовь.    

Розалинда (поднимая к нему лицо).  Притворитесь.    

     

Долгий,  неспешный поцелуй.    

     

Эмори. Милых вещей я говорить не умею.  Но вы прекрасны.    

Розалинда. Ой, только не это.    

Эмори. А что же?    

Розалинда (грустно). Да ничего.  Просто я жду чувства, настоящего чувства – и никогда его не нахожу.    

Эмори. А я только это и нахожу кругом  и ненавижу от всей души.    

Розалинда. Так трудно найти мужчину,  который удовлетворял бы вашим эстетическим запросам.    

     

Где-то  отворили дверь, и в комнату ворвались звуки вальса. Розалинда встает.    

     

Слышите?  Там играют «Поцелуй еще раз».    

     

Он  смотрит на нее.    

     

Эмори. Так что?    

Розалинда. Так что?    

Эмори (тихо, признавая свое  поражение). Я вас люблю.    

Розалинда. И я вас люблю – сейчас.    

     

Поцелуй.    

     

Эмори. Боже мой, что я наделал?    

Розалинда. Ничего. Не надо говорить.  Поцелуй меня еще.    

Эмори. Сам не знаю, почему и как, но я  полюбил вас с первого взгляда.    

Розалинда. И я… я тоже, сегодня такой  вечер…    

     

В  комнату не спеша входит ее брат, вздрагивает, потом громко произносит:  «Ох, простите», – и выходит.    

     

(Едва  шевеля губами.) Не  отпускай меня. Пусть знают, мне все равно.    

Эмори. Повтори!    

Розалинда. Люблю – сейчас. (Отходят  друг от друга.) О, я еще очень молода, слава богу, и, слава богу, довольно  красива, и, слава богу, счастлива… (После паузы, словно в пророческом озарении,  добавляет.) Бедный Эмори!    

     

Он  снова ее целует.    

     НЕОТВРАТИМОЕ    

     

Еще две  недели – и Эмори с Розалиндой уже любили глубоко и страстно. Критический зуд, в  прошлом испортивший – и ему и ей немало любовных встреч, утих под окатившей их  мощной волною чувства.    

– Пусть  этот роман безумие, – сказала она однажды встревоженной матери, – но  уж, во всяком случае, это не пустое времяпрепровождение.    

В начале  марта все той же мощной волной Эмори внесло в некое рекламное агентство, где он  попеременно показывал образцы незаурядной работы и погружался в сумасбродные  мечты о том, как вдруг разбогатеет и увезет Розалинду в путешествие по Италии.    

Они  виделись постоянно – за завтраком, за обедом и почти каждый вечер – словно бы  не дыша, словно опасаясь, что с минуты на минуту чары рассеются и они окажутся  изгнаны из этого пламенеющего розами рая. Но чары с каждым днем обволакивали их  все крепче, они уже говорили о том, чтобы пожениться в июле – в июне. Вся жизнь  вне их любви потеряла смысл, весь опыт, желания, честолюбивые замыслы свелись к  нулю, чувство юмора забилось в уголок и уснуло, прежние флирты и романы  казались детской забавой, способной вызвать лишь мимолетную улыбку и легкий  вздох.    

Второй  раз в жизни Эмори совершился полный переворот, и он спешил занять место в рядах  своего поколения.    

     МАЛЕНЬКАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ    

     

Эмори  медленно брел по тротуару, думая о том, что ночь всегда принадлежит ему – весь  этот пышный карнавал живого мрака и серых улиц… словно он захлопнул наконец книгу  бледных гармоний и ступил на объятые чувственным трепетом дороги жизни. Повсюду  кругом огни, огни, сулящие целую ночь улиц и пения, в каком-то полусне он  двигался с потоком прохожих, словно ожидая, что из-за каждого угла ему  навстречу выбежит Розалинда – и тогда незабываемые лица ночного города сразу  сольются в одно ее лицо, несчетные шаги, сотни намеков сольются в ее шагах; и  мягкий взгляд ее глаз, глядящих в его глаза, опьянит сильнее вина. Даже в его  сновидениях теперь тихо играли скрипки – летние звуки, тающие в летнем воздухе.    

В  комнате было темно, только светился кончик сигареты, с которой Том сидел без  дела у отворенного окна. Эмори закрыл за собой дверь и постоял, прислонившись к  ней.    

– Привет,  Бенвенуто Блейн. Ну, как там дела в рекламной промышленности?    

Эмори  растянулся на диване.    

– Гнусно,  как и всегда. – Перед глазами встало агентство с его бестолковой сутолокой  и тут же сменилось другим видением. – Бог ты мой, она изумительна.    

Том  вздохнул.    

– Я  просто не могу тебе выразить, до чего она изумительна, – повторил  Эмори. – Я и не хочу, чтобы ты знал. Я хочу, чтобы никто не знал.    

От окна  снова донесся вздох – вздох человека, смирившегося со своей участью.    

Глаза у  Эмори защекотало от слез.    

– Том,  Том, ты только подумай!    

     СЛАДКАЯ ГОРЕЧЬ    

     

– Давай  посидим, как тогда, – шепнула она. Он сел в глубокое кресло и протянул  руки, чтобы принять ее в объятия.    

– Я  знала, что ты сегодня придешь, – сказала она тихо. – Как раз когда ты  больше всего был мне нужен… милый… милый.    

Губы его  легко запорхали по ее лицу.    

– Ты  такая вкусная, – вздохнул он.    

– Как  это, любимый?    

– Ты  сладкая, сладкая… – Он крепче прижал ее к себе.    

– Эмори, –  шепнула она, – когда ты будешь готов на мне жениться, я за тебя выйду.    

– Для  начала нам придется жить очень скромно.    

– Перестань! –  воскликнула она. – Мне больно, когда ты себя упрекаешь, за то, чего не можешь  мне дать. У меня есть ты – большего мне не надо.    

– Скажи…    

– Ведь  ты это знаешь? Ну, конечно, знаешь. – Да, но я хочу, чтоб ты это сказала.    

– Я  люблю тебя, Эмори, люблю всем сердцем. – И всегда будешь?    

– Всю  жизнь… Ох, Эмори…    

– Что?    

– Я  хочу быть твоей. Хочу, чтоб твои родные были моими родными… Хочу иметь от тебя  детей.    

– Но  родных-то у меня никого нет.    

– Не  смейся надо мной, Эмори. Поцелуй меня.    

– Я  сделаю все, как ты хочешь.    

– Нет,  это я сделаю все, как ты хочешь. Мы – это ты, а не я. Ты настолько часть меня,  насколько я вся… Он закрыл глаза.    

– Я  так счастлив, что мне страшно. Какой был бы ужас, если б это оказалось высшей  точкой. Она устремила на него задумчивый взгляд.    

– Красота  и любовь не вечны, я знаю. И от печали не уйти. Наверно, всякое большое счастье  немножко печально. Красота – это благоухание роз, а розы увядают.    

– Красота  – это муки приносящего жертву и конец этой муки.    

– А  мы прекрасны, Эмори, я это чувствую. Я уверена, что бог нас любит.    

– Он  любит тебя. Ты – самое ценное его достояние.    

– Я  не его, Эмори, я твоя. Первый раз в жизни я жалею о всех прежних поцелуях,  теперь-то я знаю, что может значить поцелуй.    

Потом  они закуривали, и он рассказывал ей, как прошел день на работе и где им можно будет  поселиться. Порой, когда ему случалось разговориться не в меру, она засыпала в  его объятиях, но он любил и эту Розалинду – любил всех Розалинд, как раньше не  любил никого на свете. Быстротечные, неуловимые, навек ускользающие из памяти  часы.    

     ЭПИЗОД НА ВОДЕ    

     

Однажды  Эмори и Хауорд Гиллеспи встретились случайно в деловой части города. Они вместе  зашли в кафе позавтракать, и Эмори выслушал рассказ, очень его позабавивший. У  Гиллеспи после нескольких коктейлей развязался язык, и для начала он сообщил  Эмори, что Розалинда, по его мнению, девушка со странностями.    

Как-то  раз они целой компанией ездили купаться в Уэстчестер, и кто-то упомянул, что  туда приезжала Аннет Келлерман и прыгала в воду с шаткой тридцатифутовой вышки.  Розалинда тут же потребовала, чтобы Хауорд лез туда вместе с ней – посмотреть,  как это выглядит сверху.    

Через  минуту, когда он сидел на краю вышки, болтая ногами, рядом с ним что-то  мелькнуло – это Розалинда безупречной «ласточкой» пронеслась вниз, в прозрачную  воду.    

– После  этого мне, сами понимаете, тоже пришлось прыгать, я чуть не убился до смерти.  Меня стоило похвалить уже за то, что я вообще решился. Больше никто из компании  не пробовал. Так у Розалинды потом хватило нахальства осведомиться, зачем я во  время прыжка пригнул голову. Это, видите ли, не облегчает дела, а только портит  впечатление. Ну я вас спрашиваю, как быть с такой девушкой? Я считаю, это уже  лишнее.    

Гиллеспи  было невдомек, почему Эмори до конца завтрака не переставал блаженно улыбаться.  Скорее всего, решил он, это признак тупого оптимизма.    

     ПЯТЬ НЕДЕЛЬ СПУСТЯ    

     

Библиотека  в доме Коннеджей. Розалинда одна, сидит на диване, хмуро глядя в пространство.  Она заметно изменилась, даже похудела немного. Блеск ее глаз потускнел, можно  подумать, что она стала, по крайней мере, на год старше.    

Входит  ее мать, кутаясь в манто. Окидывает Розалинду тревожным взглядом.    

     

Миссис  Коннедж. Ты  сегодня кого ждешь?    

     

Розалинда  не слышит, во всяком случае не отзывается.    

     

Сейчас  заедет Алек, он везет меня на эту пьесу Барри «И ты, Брут». (Спохватывается,  что говорит сама с собой.) Розалинда! Я тебя спросила, кого ты ждешь.    

Розалинда (вздрогнув). Я?.. Что… Да  Эмори…    

Миссис  Коннедж (язвительно).  У тебя последнее время столько поклонников, что я просто не могла угадать,  который на очереди. (Розалинда не отвечает.) Досон Райдер оказался  терпеливее, чем я думала. Ты на этой неделе ни одного вечера ему не уделила.    

Розалинда (не свойственным ей раньше,  до предела усталым тоном). Мама, прошу тебя…    

Миссис  Коннедж. О, я-то  вмешиваться не намерена. Ты уже два месяца потратила на гения без гроша за  душой, но, пожалуйста, продолжай, потрать на него хоть всю жизнь. Я вмешиваться  не буду.    

Розалинда (словно повторяя скучный  урок). Тебе известно, что небольшой доход у него есть и что он зарабатывает  тридцать долларов в неделю в рекламном…    

Миссис  Коннедж. И что  этого даже на твои туалеты не хватит. (Делает паузу, но Розалинда молчит.)  Я пекусь только о твоих интересах, когда отговариваю тебя от безрассудного  шага, о котором ты до конца дней будешь жалеть. И на папину помощь рассчитывать  нечего. Он немолод, и дела у него последнее время идут плохо. Единственной  твоей опорой оказался бы мечтатель, очень милый юноша, из хорошей семьи, но  мечтатель – умный мальчик, и больше ничего. (Дает понять, что ум – черта  сама по себе отрицательная.)    

Розалинда. Мама, ради бога…    

     

Входит  горничная, докладывает о приходе мистера Блейна, и тут же входит он сам.  Друзья Эмори уже десять дней твердят ему, что он «выглядит как божий гнев», и  они правы. А последние полтора суток он не был в состоянии проглотить ни куска.    

     

Эмори. Добрый вечер, миссис Коннедж.    

Миссис  Коннедж (вполне  ласково). Добрый вечер, Эмори.    

     

Эмори  и Розалинда переглядываются. Входит Алек. Тот все время держался нейтральной  позиции. В душе он уверен, что предполагаемый брак будет для Эмори  унизительным, а для Розалинды несчастным, но глубоко сочувствует им обоим.    

     

Алек. Здорово, Эмори!    

Эмори. Здорово, Алек! Том сказал, что  встретится с тобой в театре.    

Алек. Да, я его видел. Как дела с  рекламой? Сочинил что-нибудь блестящее?    

Эмори. Да ничего особенного. Получил  прибавку… (все взгляды с интересом обращаются к нему)… два доллара в  неделю.    

     

Все  разочарованно отводят глаза.    

     

Миссис  Коннедж. Идем,  Алек. Я слышу, автомобиль подали.    

     

Все  прощаются – кто более, кто менее сердечно. Миссис Коннедж и Алек уходят, после  чего наступает молчание. Розалинда по-прежнему хмуро смотрит в камин. Эмори  подходит и обнимает ее.    

     

Эмори. Девочка моя. (Поцелуй. Снова  пауза, потом она, схватив его руку, осыпает ее поцелуями и прижимает к груди.)    

Розалинда (печально). Я люблю твои  руки, больше всего люблю. Я часто вижу их, когда тебя здесь нет, – такие  усталые… Я знаю их до мельчайшей черточки – милые руки!    

     

На  минуту их взгляды встречаются, а потом она разражается сухими рыданиями.    

     

Эмори. Розалинда!    

Розалинда. Ой, мы такие жалкие!    

Эмори. Розалинда!    

Розалинда. Ой, я хочу умереть!    

Эмори. Розалинда, еще один такой вечер  и силы мои кончатся. Ты уже четыре дня такая. Влей в меня хоть немножко  бодрости, а то я не могу ни работать, ни есть, ни спать. (Беспомощно  озирается, точно в поисках новых слов взамен старых, сносившихся). С  чего-то надо начитать. Начинать вместе – это даже лучше. (Отклика нет, и  наигранная уверенность покидает его.) В чем дело? (Рывком встает и ходит  по комнате.) Это все Досон Райдер, я знаю. Он изматывает тебе нервы. Ты всю  эту неделю каждый день с ним виделась. Люди мне говорят, что видели вас вместе,  а я должен улыбаться, кивать и делать вид, что для меня это не имеет ни  малейшего значения. А ты за все это время не нашла нужным ничего мне  рассказать.    

Розалинда. Эмори, если ты не сядешь, я  закричу.    

Эмори (садясь с ней рядом). О  господи!    

Розалинда (беря его за руку, мягко).  Ты ведь знаешь, что я тебя люблю.    

Эмори. Да.    

Розалинда. И что буду тебя любить всегда…    

Эмори. Не надо так говорить. Ты меня  пугаешь. Как будто нам предстоит расстаться. (Она опять заплакала, встала и  перешла с дивана на кресло.) Я весь день чувствовал сегодня, как что-то  ускользает. На работе я чуть с ума не сошел, не мог написать ни строчки.  Расскажи мне все.    

Розалинда. Да правда же, нечего  рассказывать. Я просто нервничаю.    

Эмори. Розалинда, ты прикидываешь, не  выйти ли замуж за Досона Райдера.    

Розалинда (после паузы). Он сегодня  весь день меня об этом просил.    

Эмори. У него-то, видно, нервы  крепкие.    

Розалинда (снова после паузы). Он  мне нравится.    

Эмори. Не говори так. Мне больно.    

Розалинда. Не дури. Ты же знаешь, что,  кроме тебя, я никого не любила и не буду любить.    

Эмори. Розалинда, давай поженимся – на  будущей неделе.    

Розалинда. Это невозможно.    

Эмори. Почему?    

Розалинда. Невозможно. Это значит, мне  стать твоей рабыней – в какой-нибудь гадкой дыре.    

Эмори. У нас будет двести семьдесят  пять долларов в месяц.    

Розалинда. Дорогой мой, я обычно даже не  причесываюсь сама.    

Эмори. Я буду тебя причесывать.    

Розалинда (со смешком, похожим на  всхлип). Спасибо.    

Эмори. Розалинда, я не верю, что ты  можешь думать о браке с кем-то другим. Ты что-то от меня скрываешь. Скажи мне!  Если скажешь, я помогу тебе с этим справиться.    

Розалинда. Все дело… в нас. Мы жалкие, вот  и все. Именно из-за тех качеств, которые я в тебе люблю, ты всегда останешься  неудачником.    

Эмори (угрюмо). Ну, дальше.    

Розалинда. О, ну хорошо. Да, всему виной  Досон Райдер. Он такой надежный. Чувствуется, что он мог бы стать… хорошим  фоном.    

Эмори. Ты его не любишь.    

Розалинда. Не люблю, но зато уважаю, он  хороший человек и сильный.    

Эмори (неохотно соглашаясь).  Да, этого у него не отнимешь.    

Розалинда. Ну вот, хотя бы такой пример.  Во вторник мы встретили в Райе какого-то бедного мальчика, и, знаешь, Досон  посадил его к себе на колени, разговаривал с ним и пообещал подарить ему  индейский костюм – а на следующий день вспомнил и купил ему костюм, и, и… так  это получилось заботливо, и я невольно подумала, как он хорошо относился бы к…  нашим детям, заботился бы о них, и мне не о чем было бы тревожиться.    

Эмори (в отчаянии). Розалинда,  Розалинда!    

Розалинда (чуть лукаво). Не  напускай на себя такой страдальческий вид.    

Эмори. Какую боль мы способны  причинять друг другу.    

Розалинда (опять заливается слезами).  Это было так замечательно – ты и я. Так похоже на то, о чем я мечтала и  боялась, что никогда не найду. Первый раз, что я думала не о себе. И я не могу  допустить, чтобы это чувство увяло в серой, тусклой атмосфере.    

Эмори. Не увянет оно, не увянет?    

Розалинда. Лучше сохранить его как  прекрасное воспоминание, упрятанное глубоко в сердце.    

Эмори. Да, женщины это умеют, но  мужчины – нет. Я бы всегда помнил не то, как это было прекрасно, пока длилось,  а только горечь, неизбывную горечь.    

Розалинда. Не надо!    

Эмори. Никогда больше не видеть тебя,  не целовать – словно ворота захлопнули и задвинули засов – ты просто боишься  стать моей женой.    

Розалинда. Нет, нет, я выбираю более  трудный путь, более решительный. Наш брак был бы неудачей, а я неудачницей не  была и не буду… Если ты не перестанешь ходить взад-вперед, я закричу!    

     

Он  снова в изнеможении опускается на диван.    

     

Эмори. Поди сюда и поцелуй меня.    

Розалинда. Нет.    

Эмори. Ты не хочешь меня поцеловать?    

Розалинда. Сегодня я хочу, чтобы ты любил  меня спокойно, издали.    

Эмори. Начало конца.    

Розалинда (в интуитивном озарении).  Эмори, ты еще очень молод. И я молода. Сейчас нам прощают наши позы, нашу  дерзость, то, что мы никого не уважаем, и это нам сходит с рук. Но тебя ждет в  жизни много щелчков…    

Эмори. И ты боишься, что заодно они  достанутся и тебе.    

Розалинда. Нет, не этого я боюсь. Где-то я  читала одни стихи… Ты скажешь – Элла Уилер Уилкокс, и посмеешься, но вот  послушай:    

     

В этом и  мудрость – любить и жить,    

Брать,  что судьба решит подарить,    

Не  молиться, вопросов не задавать,    

Гладить  кудри, уста целовать,    

Плыть,  куда страсти несет поток,    

Обладать  – и проститься, чуть минет срок.    

     

Эмори. Но мы-то не обладали!    

Розалинда. Эмори, я твоя, ты это знаешь.  За последний месяц бывали минуты, когда я стала бы совсем твоей, если б ты  захотел. Но я не могу выйти за тебя замуж и загубить и твою жизнь и свою.    

Эмори. Надо рискнуть – может, и будет  счастье.    

Розалинда. Досон говорит, что я научусь  его любить.    

     

Эмори,  опустив лицо в ладони, сидит неподвижно. Жизнь словно покинула его.    

     

Любимый!  Я не могу с тобой и не могу представить себе жизнь без тебя.    

Эмори. Розалинда, мы раздражаем друг  друга. Просто у нас обоих нервы не в порядке, и эта неделя…    

     

Голос  у него словно состарился. Она подходит к нему и, взяв его лицо в ладони,  целует.    

     

Розалинда. Не могу, Эмори. Не могу я жить,  отгороженная от цветов и деревьев, запертая в маленькой квартирке, и ждать тебя  целыми днями. Ты бы меня возненавидел в этом спертом воздухе. И я же была бы  виновата.    

     

Снова  ее ослепили неудержимые слезы.    

     

Эмори. Розалинда…    

Розалинда. Ох, милый, уходи. А то будет  еще труднее. Я больше не могу…    

Эмори (лицо его осунулось, голос  напряжен). Ты думаешь, что говоришь? Значит, это навсегда?    

     

Оба  страдают, но по-разному.    

     

Розалинда. Неужели ты не понимаешь?    

Эмори. Не понимаю, если ты меня  любишь. Тебе страшно вместе со мной на два года смириться с некоторыми  трудностями.    

Розалинда. Я была бы уже не той  Розалиндой, которую ты любишь.    

Эмори (на грани истерики). Не  могу я от тебя отказаться! Не могу, и все тут. Ты должна быть моей.    

Розалинда (с жесткой ноткой в голосе).  А теперь ты говоришь, как ребенок.    

Эмори (закусив удила). Ну и  пусть! Ты нам обоим испортила жизнь.    

Розалинда. Я выбрала разумный путь,  единственно возможный.    

Эмори. И ты выйдешь за Досона Райдера?    

Розалинда. Не спрашивай. Ты же знаешь, в  некоторых отношениях я уже не молода, но в других… в других я как маленькая  девочка. Люблю солнце, и красивые вещи, и чтоб было весело, и до смерти боюсь  ответственности – не хочу думать про кухню, про кастрюли и веники. Мои заботы –  это загорят ли у меня ноги, когда я летом поеду на море.    

Эмори. Но ты меня любишь.    

Розалинда. Поэтому-то и нужно кончать.  Неопределенность – это так больно. Такой сцены, как сегодня, мне больше не  выдержать.    

     

Снимает  с пальца кольцо и протягивает ему. Глаза у обоих снова наполняются слезами.    

     

Эмори (целуя ее в мокрую щеку).  Не надо! Сохрани его, ну пожалуйста! Не разбивай мне сердце!    

     

Она  мягко вдавливает кольцо ему в ладонь.    

     

Розалинда (безнадежно). Уйди, прошу  тебя.    

Эмори. Прощай…    

     

Она  бросает на него еще один взгляд, полный бесконечного сожаления, бесконечной  тоски.    

     

Розалинда. Не забудь меня, Эмори… Эмори.  Прощай…    

     

Он  идет к двери, как слепой ищет ручку, находит; она видит, как он вскидывает  голову, и вот он ушел. Ушел – она приподнимается, потом падает на диван, лицом  в подушки.    

     

Розалинда. О господи, лучше умереть!    

     

Через  минуту встает и с закрытыми глазами пробирается к двери. Потом еще раз  окидывает взглядом комнату. Здесь они сидели и мечтали; в этот подносик она  столько раз насыпала ему спичек; этот абажур они в какое-то блаженно долгое  воскресенье предусмотрительно опустили. С блестящими от слез глазами она стоит  и вспоминает, потом произносит вслух:    

     

Эмори,  дорогой мой, что же я с тобой сделала!    

И  глубже, чем боль и грусть, которые со временем пройдут, в ней живет чувство,  что она что-то потеряла – неведомо что, неведомо как.    

 Глава II: МЕТОДЫ  ИЗЛЕЧЕНИЯ    

     

В баре  «Никербокер», на который с широкой улыбкой взирал многоцветный, веселый «Старый  дедушка Коль» работы Максфилда Пэрриша, было людно. Эмори, войдя, остановился и  посмотрел на часы: ему необходимо было узнать точное время, присущая ему любовь  к перечням и рубрикам требовала отчетливости во всем. Когда-нибудь ему доставит  смутное удовлетворение мысль, что «это кончилось ровно в двадцать минут  девятого в четверг, десятого июня 1919 года». Было учтено и то, сколько времени  он шел сюда от ее дома, – путь, который затем начисто выпал из его памяти.    

Он  пребывал в каком-то непонятном состоянии. После двух суток непрестанной нервной  тревоги, без еды и без сна, завершившихся раздирающей сценой и неожиданно  твердым решением Розалинды, его мозг погрузился в спасительное забытье. Он  неуклюже рылся в маслинах у стола с бесплатной закуской и, когда к нему подошел  и заговорил с ним какой-то человек, выронил маслину из трясущихся пальцев.    

– Кого  я вижу, Эмори…    

Кто-то  знакомый по Принстону. Фамилия? Хоть убей, не вспомню.    

– Здорово,  дружище, – услышал он собственный голос.    

– Джим  Уилсон. Ты, я вижу, забыл.    

– Ну  как же, Джим. Конечно, помню.    

– На  встречу собираешься?    

– Еще  бы. – И тут же сообразил, что на встречу однокашников он не собирается.    

– За  морем побывал?    

Эмори  кивнул, уставясь в пространство. Отступив на шаг, чтобы дать кому-то дорогу, он  сшиб на пол тарелку с маслинами, и она звеня разлетелась на куски.    

– Жалость  какая, – пробормотал он. – Выпьем? Уилсон, изображая тактичность,  похлопал его по спине.    

– Ты  уже и так набрался, старина. Эмори в ответ только посмотрел на него, и Уилсону  стало не по себе от этого взгляда.    

– Набрался,  говоришь? – произнес наконец Эмори. – Да у меня сегодня капли во рту  не было. Уилсон явно ему не поверил.    

– Так  выпьем или нет? – грубо крикнул Эмори. Они двинулись к стойке.    

– Виски.    

– Мне  – «Бронкс».    

Уилсон  выпил еще одну, Эмори – еще несколько. Они решили посидеть за столиком. В десять  часов Уилсона сменил Карлинг из выпуска 15-го года. У Эмори блаженно кружилась  голова, мягкое довольство слой за слоем ложилось на душевные увечья, и он без  удержу разглагольствовал о войне.    

– П-пустая  трата духовных сил, – твердил он с тяжеловесным апломбом. – Д-два  года жизни в интеллектуальном вакууме. Был идеалист, мечтатель, стал  животное. – Он выразительно погрозил кулаком «Дедушке Колю». – Стал  пруссаком, насчет женщин в особенности. Раньше я с женщинами по-честному,  теперь плевать на них хотел. – В доказательство своей беспринципности он  широким жестом смахнул со стола бутылку зельтерской, уготовив ей громкую гибель  на полу, но это не помешало ему продолжать: – Лови момент, завтра умрем. В-вот  какая у меня теперь философия.    

Карлинг  зевнул, но Эмори уже не мог унять свое красноречие.    

– Раньше  хотел понять, откуда компромиссы, половинчатая позиция в жизни. Теперь не хочу  понимать, не хочу… – Он так старался внушить Карлингу, что не хочет ничего  понимать, что утерял нить своих рассуждений и еще раз объявил во всеуслышание,  что он теперь «животное, и точка».    

– Ты  какое событие празднуешь, Эмори? Эмори доверительно склонился над столиком.    

– Праздную  крах всей своей ж-жизни. Величайшее бытие. Рассказать про это не могу…    

Он  услышал, как Карлинг окликнул бармена:    

– Дайте  стакан бромо-зельцера. Эмори возмущенно замотал головой:    

– Н-не  желаю!    

– Но  послушай, Эмори, тебе сейчас станет дурно. На тебе лица нет.    

Эмори  обдумал эти слова. Хотел посмотреть на себя в зеркале за стойкой, но, даже  скосив глаза, не увидел ничего дальше ряда бутылок.    

– Мне  бы чего-нибудь пожевать, – сказал он. – Пойдем поищем чего-нибудь  п-пожевать.    

Движением  плеч он поправил пиджак с потугой на небрежность манер, но, едва отнял руку от  стойки, мешком свалился на стул.    

– Пошли  через дорогу к «Шенли», – предложил Карлинг, подставляя ему локоть.    

С его  помощью Эмори заставил свои ноги кое-как пересечь Сорок вторую улицу.    

У  «Шенли» все было в тумане. Он смутно сознавал, что громко и, как ему казалось,  очень четко и убедительно толкует о своем желании раздавить кое-кого каблуком.  Уничтожил три огромных сандвича, жадно и быстро, словно три шоколадные конфеты.  Потом в сознание снова стала наведываться Розалинда, а губы беззвучно повторяли  и повторяли ее имя. А потом его стало клонить ко сну, и ум лениво, равнодушно  отметил, что к их столику стягиваются мужчины во фраках, скорей всего –  официанты…    

…Он был  в какой-то комнате, и Карлинг что-то говорил про узел на шнурках.    

– Б-брось, –  едва выговорил он сквозь дремоту. – Буду спать так…    

     ВСЕ ЕЩЕ В ВИННЫХ ПАРАХ    

     

Он  проснулся смеясь и лениво обвел глазами комнату – очевидно, номер с ванной в  хорошем отеле. Голова у него гудела, картина за картиной складывалась,  расплывалась и таяла перед глазами, не вызывая, однако, никакого отклика, кроме  желания посмеяться. Он потянулся к телефону на тумбочке.    

– Алло,  это какой отель?.. «Никербокер»? Отлично. Пришлите в номер два виски.    

Он еще  полежал, зачем-то гадая, что ему пришлют – бутылку или просто два стакана, уже  налитых. Потом с усилием выбрался из постели и зашлепал в ванную.    

Когда он  вышел оттуда, неспешно растираясь полотенцем, официант уже был в комнате, и  Эмори вдруг захотелось его разыграть. Подумав, он решил, что это будет дешево,  и жестом отпустил его.    

От  первых же глотков алкоголя он согрелся, и разрозненные картины стали медленно  складываться в киноленту о вчерашнем дне. Снова он увидел Розалинду, как она  плакала, зарывшись в подушки, снова почувствовал ее слезы на своей щеке. В ушах  зазвучали ее слова: «Не забудь меня, Эмори, не забудь…»    

– Черт! –  выдохнул он и поперхнулся и рухнул на постель, скрученный судорогой горя. Но  через минуту открыл глаза и устремил взгляд к потолку.    

– Идиот  несчастный! – воскликнул он гадливо, вздохнул всей грудью, встал и пошел к  бутылке. А выпив еще стакан, дал волю облегчающим слезам. Он нарочно вызывал к  жизни мельчайшие воспоминания сгинувшей весны, облекал эмоции в слова, чтобы  растравить свою боль.    

– Мы  были так счастливы, – декламировал он, – так безмерно  счастливы. – И, захлебнувшись, опустился на колени возле кровати, лицом в  подушку.    

– Родная  моя девочка… родная… О… Он так стиснул зубы, что слезы ручьем хлынули из глаз.    

– Девочка  моя, самая хорошая, единственная… Вернись ко мне, вернись… Ты так мне нужна… Мы  такие жалкие… столько страданий причинили друг другу… Ее спрячут от меня… Я не  смогу ее видеть, не смогу быть ей другом… Так суждено… суждено…    

И опять  сызнова:    

– Мы  были так счастливы, так безмерно счастливы…    

Он встал  и бросился на кровать в пароксизме чувства и тут постепенно сообразил, что накануне  вечером был сильно пьян и что мозги у него опять завихряются. Он рассмеялся,  встал и побрел к бутылке…    

В  полдень он встретил подходящую компанию в баре отеля «Билтмор», и все началось  сначала. Позже ему смутно вспоминалось, что он рассуждал о французской поэзии с  английским офицером, которого ему представили так: «Капитан Корн его величества  пехоты», что за завтраком он пытался прочесть вслух «Glair de lune»[18]; потом  проспал в глубоком мягком кресле почти до пяти часов, когда его обнаружила и  разбудила уже другая компания. Последовала пьяная подготовка несходных  темпераментов к тягостному ритуалу обеда. У Тайсона они купили билеты на  спектакль с тремя антрактами для выпивки – спектакль всего с двумя монотонными  голосами, с мутными, мрачными сценами и световыми эффектами, за которыми было  нелегко уследить, когда глаза вели себя так странно. Впоследствии он решил, что  это, по-видимому, была «Шутка»…    

Потом –  «Кокосовая пальма», где Эмори опять поспал на балкончике… Еще позже, у «Шенли»,  он стал мыслить почти последовательно и, педантично ведя счет выпитым коктейлям,  сделался очень прозорлив и разговорчив. Выяснилось, что их компания состоит из  пяти мужчин, из которых двое ему слегка знакомы, он заявил, что намерен нести  свою долю расходов, как честный человек, и громко твердил, что рассчитаться  надо немедленно, – чем вызвал шумное веселье за соседними столиками…    

Кто-то  упомянул, что в зале сидит известная звезда эстрады, и Эмори, встав с места,  подошел к ней и галантно представился… Тут же он оказался втянут в спор сперва  с ее кавалером, а затем с метрдотелем, причем сам он держался чуть надменно и  изысканно вежливо… и, поддавшись на неоспоримо логичные доводы, согласился,  чтобы его отвели обратно к его столику.    

– Решил  покончить с собой, – объявил он ни с того ни с сего.    

– Когда?  В будущем году?    

– Теперь  же. Завтра утром. Сниму номер в «Коммодоре», залезу в горячую ванну и вскрою  вену.    

– Ну  и разговорчики!    

– Вам  бы еще стаканчик выпить, старина.    

– Обсудим  это завтра.    

Но Эмори  не желал ничего слушать – он желал говорить.    

– С  вами так бывает? – выпросил он театральным шепотом.    

– А  как же!    

– И  часто?    

– У  меня это хроническое.    

Последовала  дискуссия. Один из собутыльников сказал, что порой ему бывает до того скверно,  что он серьезно об этом подумывает. Другой согласился, что жить, собственно, не  для чего. «Капитан Корн», каким-то образом снова оказавшийся среди них,  высказал мнение, что обычно так чувствуешь себя, когда плохо со здоровьем.  Эмори внес предложение – заказать по «Бронксу», намешать туда битого стекла и  выпить залпом. К тайной его радости, никто этой идеи не поддержал, и тогда он,  допив бокал, подпер подбородок ладонью, – а локоть поставил на стол,  уверив себя, что так можно поспать, грациозно и почти незаметно, и застыл в  оцепенении.    

Проснулся  он от того, что в него вцепилась женщина – очень хорошенькая, синеглазая, с  растрепанными темными волосами.    

– Проводи  меня домой! – взмолилась она.    

– Что  такое? – спросил Эмори, моргая.    

– Ты  мне нравишься, – сообщила она нежно.    

– Ты  мне тоже.    

Он  заметил, что на заднем плане маячит какой-то горластый мужчина, а ему самому  толкует что-то один из его компании.    

– Этот,  с которым я пришла, – болван, – пояснила синеглазая. – Ну его.  Отвези меня домой.    

– Напилась? –  осведомился Эмори, воплощенное благоразумие.    

Она  застенчиво кивнула.    

– Поезжай  домой с ним, – посоветовал он веско. – С кем пришла, с тем и поезжай.    

Тут  горластый мужчина на заднем плане вырвался из удерживавших его рук и  приблизился.    

– Эй! –  произнес он злобно. – Эта девушка со мной, чего встреваешь?    

Эмори  окинул его холодным взглядом, а девушка вцепилась в него крепче прежнего.    

– Отпусти  девушку! – крикнул горластый. Эмори постарался сделать грозные глаза.    

– Подите  вы к черту, – постановил он наконец и перенес свое внимание на девушку.    

– Любовь  с первого взгляда? – предположил он.    

– Я  тебя люблю, – шепнула она, прижимаясь к нему. А глаза у нее и правда были  красивые. Кто-то, наклонившись, сказал ему на ухо:    

– Это  же Маргарет Даймонд. Она напилась, а пришла сюда с этим типом. Оставьте ее в покое.    

– Так  пусть он о ней и заботится! – яростно выкрикнул Эмори. – Я не нанимался  следить за ее нравственностью!    

– Оставьте  ее в покое!    

– Она  сама, черт возьми, на мне повисла. Ну и пусть висит!    

Все  больше людей теснилось вокруг столика. Драка уже казалась неизбежной, но тут проворный  официант разогнул пальцы Маргарет Даймонд, и та, выпустив Эмори, залепила  официанту пощечину, а потом бросилась на шею своему взбешенному кавалеру.    

– О  господи! – воскликнул Эмори. – Пошли! – Живо, а то и такси не  достанешь!    

– Официант,  счет!    

– Пошли,  Эмори. Кончился твой романчик.    

Эмори  расхохотался.    

– Знали  бы вы, до чего вы правы! Да откуда вам знать. В этом-то все и горе.    

     ЭМОРИ О  ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЯХ    

     

Через  два дня, явившись с утра в рекламное агентство «Баском и Барлоу», он постучал в  кабинет директора.    

– Войдите.    

Эмори  вошел нетвердой походкой.    

– Доброе  утро, мистер Барлоу.    

– А-а,  мистер Блейн. Мы вас уже несколько дней не видели.    

– Да, –  сказал Эмори. – Я увольняюсь.    

– В  самом деле? Это, знаете ли…    

– Мне  здесь не нравится.    

– Очень  сожалею. Мне казалось, наши отношения как, раз… э-э… налаживаются. Вы производили  впечатление старательного работника, немного, может быть, увлекающегося…    

– А  мне надоело, – грубо перебил его Эмори. – Мне в высокой степени  наплевать, чья детская мука самая питательная, Хэрбелла или кого другого. Я ее  и не пробовал. И расписывать ее другим мне надоело… Да, у меня был запой, знаю.    

Лицо у  мистера Барлоу посуровело на несколько делений.    

– Вы  просили работы… Эмори не дал ему говорить.    

– И  платили мне безобразно мало. Тридцать пять долларов в неделю, меньше, чем хорошему  плотнику.    

– Вы  только начинали. А раньше вообще еще не работали, – хладнокровно возразил  мистер Барлоу.    

– Но  на мое образование потратили десять тысяч долларов, чтобы я мог писать для вас  эту белиберду. А если говорить о стаже, так у вас некоторые стенографистки уже  пять лет получают пятнадцать монет в неделю.    

– Я  не намерен вступать с вами в споры, сэр, – сказал мистер Барлоу, вставая.    

– Я  тоже. Просто хотел вам сообщить, что увольняюсь.    

С минуту  они постояли, невозмутимо глядя друг на друга, потом Эмори повернулся и вышел.    

     ПЕРЕДЫШКА    

     

Спустя  еще четыре дня он наконец вернулся в свою квартиру. Том сочинял рецензию для  «Новой демократии», где он теперь был штатным сотрудником. Некоторое время они  молча смотрели друг на друга.    

– Ну?    

– Ну?    

– Боже  мой, Эмори, где ты заработал синяк под глазом? И скула…    

Эмори  расхохотался.    

– Это  еще что, пустяки!    

Он  стянул пиджак и обнажил плечи.    

– Гляди!    

Том  присвистнул.    

– Что  на тебя свалилось?    

Эмори  опять расхохотался.    

– Да  много всяких людей. Меня избили. Факт. – Он привел в порядок  сорочку. – Рано или поздно это должно было случиться, а переживание  ценнейшее.    

– Кто  они были?    

– Ну,  скорей всего, официанты, и парочка матросов, и несколько случайных прохожих. Удивительное  ощущение. Стоит попробовать, хотя бы для обогащения опыта. В какой-то момент валишься  с ног, и, пока ты не упал, каждый норовит ударить еще раз, а когда упал –  пинают.    

Том  закурил.    

– Я  целый день гонялся за тобой по городу, но ты все время от меня ускользал.  Воображаю, в какой компании.    

Эмори  плюхнулся на стул и попросил сигарету.    

– Сейчас  ты трезвый? – язвительно спросил Том.    

– Более  или менее. А что?    

– Так  вот слушай. Алек съехал. Родные уже сколько времени его допекали, чтобы жил  дома, вот он и… У Эмори больно сдавило горло.    

– Жалость  какая.    

– Да,  жаль. Если мы останемся здесь, надо подыскивать кого-нибудь другого. Плата за  квартиру растет.    

– Правильно.  Подыщи кого-нибудь, Том. Я заранее согласен.    

Эмори  прошел в свою комнату. Первое, что бросилось ему в глаза, был снимок Розалинды,  который он собирался окантовать, а пока поставил на комод, прислонив к зеркалу.  При виде его Эмори ничего не почувствовал. После тех живых портретов, что  рисовала ему память, снимок казался нереальным, мертвым. Он вернулся в общую  комнату.    

– У  тебя нет какой-нибудь картонки?