1 2 3 4 5 
Целых три часа он, ничего не видя, вглядывался во что-то перед собой, наотрез отказавшись от следуемой ему порции тошнотворного пойла, которое разносили неряшливые официанты. Было уже около часу, когда он на несколько минут отлучился. Вернувшись, он заметил, что атмосфера необычно накалена. Оба официанта о чем-то толковали Аде по ту сторону стойки, и один из них с жалобным видом указывал на танцевальный зал.
    
— В чем дело? — устало спросил он, надеясь, что на этот раз найдется работа и для него.
    
Он рад был бы любой драке, рад залепить кулаком по чьей-нибудь скуле, легко и без усилия и даже с каким-то злобным наслаждением.
    
— Бузит там кто-то, — сказал официант постарше и понеряшливее. — Ликер ему, видите ли, не нравится.
    
Ада ничего не сказала. Она посмотрела на Чарлза и мотнула головой в сторону зала. Он зашагал туда вслед за официантом. Тот подошел к столику, за которым спиной к Чарлзу сидел какой-то человек.
    
Чарлз остановился за правым плечом сидевшего, не утруждая себя тем, чтобы зайти спереди.
    
— Говорят, вам тут что-то не по вкусу, — сказал он.
    
Клиент посмотрел на него через плечо. Над дорогой сорочкой и модным шелковым галстуком показалась дергающаяся маска белого пухлого лица.
    
— Силы небесные, да это вы, Ламли! — вскричал он. — Неужели в этом кабаке только и есть, что это кирш-виши пополам с карлсбадской и по пяти шиллингов за стакан?
    
— Да нет, печенки здесь у всех в порядке, — сказал Чарлз. — Но, чем ворчать, скажите мне лучше, что вы здесь делаете? Последний раз мы виделись с вами на чердаке в добром старом Стотуэлле.
    
Чарлз присел за стол и ждал ответа.
    
— В такие места, как вы сами понимаете, я хожу не для собственного удовольствия, — начал Фроулиш, раздраженно ерзая на своем стуле. — Эту неделю я дежурю по отделу Скользких Анекдотов. Вот и приходится высиживать в подобных помойках, чтобы собрать свежий урожай.
    
— «Скажи ясней, разгадок дни прошли», — прервал его Чарлз. Цитата из Мильтона припомнилась ему со времени собственных дней разгадок.
    
— Ну, что ж тут не понимать, — сказал литератор, буравя его своими крохотными глазками, которые, сузившись, стали не больше угрей, испещрявших его лоб. Его костюм, хотя и весь изжеванный, словно в нем спали, был из очень дорогого материала. — Принесите нам, пожалуйста, два стакана воды, Эразм, — сказал он официанту. — Я хочу пить.
    
Официант тупо глядел на него и не двигался.
    
— Вы слышали, что заказал джентльмен, — спросил его Чарлз. — Два стакана воды из-под крана.
    
— Так вот, — сказал Фроулиш, когда официант наконец ушел. — Вы, надеюсь, слышали о Теренсе Фраше?
    
— Нет.
    
— Ну, как можно так закоснеть! — кипятился Фроулиш, как будто Чарлз нанес ему кровную обиду тем, что не слышал о Теренсе Фраше. — Да вы когда-нибудь слушаете радио?
    
— Не обзавелся, — сказал Чарлз.
    
— Так видите, — продолжал Фроулиш. — Сейчас Теренс Фраш — величайший авторитет по части юмора. Он пишет сценарии для крупнейших радиопостановок. Его слушают миллионы.
    
— А вы-то тут при чем? — спросил Чарлз.
    
— Я один из его сотрудников, — серьезно объяснил романист. — Такое дело, естественно, поставлено на широкую ногу. Сейчас, например, мы регулярно поставляем сценарии Флиммеру и Пэнку для их радиочаса «Шутки в среду». В сущности это программа на полчаса с двумя музыкальными интерлюдиями по три минуты каждая. Ну еще по минуте для музыкальной рамки и объявления исполнителей в конце — словом, чистых двадцать две минуты. Если считать по две шутки в минуту, получается сорок четыре в неделю.
    
Пришел официант и принес два стакана воды. Стаканы были очень грязные. Фроулиш осушил свой одним глотком, а стакан спрятал в карман пиджака.
    
— Ну, и сколько же из этих сорока четырех приходится на вашу долю?
    
— Ну, это знаете, коллективное творчество, — сказал Фроулиш. Он почему-то был искренне заинтересован в том, чтобы как можно подробнее рассказать о всех деталях своей новой профессии. — Раз в неделю мы собираемся вместе и сколачиваем программу. И у каждого сотрудника есть расписание дежурств и поручений на всю неделю.
    
— И сегодня ваш черед собирать непристойности?
    
Фроулиш потянулся через стол за стаканом Чарлза выплеснул из него воду на пол, а стакан спрятал в другой карман пиджака. При такой привычке он скоро вконец испортит фасон своего костюма.
    
— Вот именно. Я вам сейчас все объясню. Если бы вы слушали наши программы, вы бы знали, что техника передач требует, чтобы два-три раза смутно упоминались сальные анекдоты из тех, что сейчас в ходу у слушателей. Все юмористы так делают. Публика хохочет, потому что те, кто знают анекдот, польщены, что автор считает их такими осведомленными, а другие хохочут, чтобы не отстать. И секрет в том, что успех имеют только ходовые анекдоты сегодняшнего дня, — они-то и действуют. Может быть, вы знаете хоть что-нибудь свеженькое? — добавил он и вытащил блокнот.
    
Чарлз рассказал ему самый непристойный из всех когда-либо слышанных им анекдотов. Он впервые слышал его одиннадцатилетним мальчишкой и часто вспоминал его в юношеские годы, так и не понимая тогда, что он, собственно, значит.
    
— Нет, он у нас шел на прошлой неделе, — сказал Фроулиш. — Вижу, от вас ни черта не добьешься.
    
— А какого черта вам от меня нужно, — воинственно возразил Чарлз. В конце концов его послали выпроводить Фроулиша, и он по-прежнему готов был выполнить то, что ему приказано.
    
— А вот какого, — сказал Фроулиш, внимательно в него вглядываясь. — У меня на этой неделе еще одно поручение. Я должен найти Седьмого.
    
— То-есть какого это седьмого?
    
— Сейчас у мистера Фраша только пять сотрудников. Вместе с ним нас шестеро. А у него, как у большинства творческих работников, свои причуды и суеверия.
    
— Это что же, насчет счастливого числа семь?
    
— Ну да, вся эта ерунда, — сказал романист. — Семь чудес света, «Семь видов многозначности».[16] Ну и все такое прочее. Нам, собственно, еще один человек вовсе ни к чему, но ему вынь да положь и, насколько я могу судить, все равно кого. Даже вы подойдете, — любезно добавил он.
    
— Это как же понять, вы предлагаете мне перейти к нему на работу?! — с горделивым видом спросил Чарлз.
    
— То есть как это перейти? Если вы моете здесь посуду, то по этим стаканам видно, что работой вас не утруждают.
    
— Я здесь вышибала, — сказал Чарлз. — Так что вы полегче. Стаканы поставьте на место. И, если подойдет девочка, держите себя в границах.
    
Из верхнего кармана Фроулиш достал широкую резинку. Растянув, он напялил ее себе на голову так, что резинка приходилась над самыми бровями, потом натянул большим и указательным пальцем и щелкнул себя резинкой по лбу. Чарлз удивился: должно быть, это было очень больно.
    
— А вы решайте, да или нет, и баста, — заревел Фроулиш.
    
Чарлз перехватил взгляд Ады, глядевшей на него из своего святилища. «Мне в моей практике не приходилось еще иметь дела с образчиками обычного уголовного типа».
    
— Ладно, — сказал он.
    
Фроулиш встал. Стаканы нелепо пучили его карманы. Одна из «персиков» подошла к нему и спросила, почему он так рано уходит.
    
— Видите ли, дорогая, — серьезно ответил он. — От меня вам никакого проку. Я озагадочен.
    
Они пошли к выходу. Чарлз остановился против Ады.
    
— О сегодняшней плате для меня не заботьтесь, — сказал он. — Сохраните ее в счет заработанного.
    
Она посмотрела на него кисло, но без удивления. Яркая лампочка, свисавшая над самой ее макушкой, показывала, как небрежно она пользовалась хной. Волосы у корней были грязно-седые.
    
— Значит, сматываетесь, — сказала она вяло. — Такой же прохвост, как и все прочие.
    
— Прохвост? — переспросил он со смешком. — Нет, просто субъект обычного уголовного типа. Так меня недавно назвали в одном письме.
    
Он поднялся по ступеням на улицу. Фроулиш ждал его на мостовой.
    
    
Очередное совещание по «Шуткам в среду» было назначено на следующее утро. Готовый ко всему, особенно к неприятному, Чарлз вступил в студию мистера Фраша, следуя по пятам Фроулиша. С характерной для него расхлябанностью романист опоздал на десять минут, и все остальные уже сидели за длинным столом красного дерева. Мистер Фраш, крупный мужчина с внешностью директора стального синдиката, восседал в центре стола. Четыре его подручных, одежда и манеры которых показывали, что они более или менее успешно пародировали типичную внешность провинциального банковского клерка, сидели в почтительном молчании. Теренс Фраш кивнул вошедшим небрежно и с оттенком раздражения по адресу Фроулиша.
    
— Нашел, мистер Фраш. Вот наш Седьмой.
    
— Хорошо, — сказал шеф. — Но надеюсь, что вы припасли также и ходовые шутки. Сегодня нам нельзя терять ни минуты.
    
Он кивнул Чарлзу в точности так же, как Фроулишу.
    
— Полагаю, что мой секретарь уже уточнил с вами всю деловую сторону, — сказал он. (Чарлз еще и в глаза не видел никакого секретаря.) — Для начала низшая из ставок по сорок фунтов в неделю на первых три месяца. Предупреждения за десять минут с моей стороны, за два года — с вашей. Убедитесь, что перспективы есть, хотя все зависит от вас.
    
Чарлз уселся рядом с Фроулишем и огляделся. Своей пустотой комната напоминала операционную. Стол красного дерева был единственным предметом обстановки, сделанным из естественного материала; все остальное было из трубчатой стали, искусственной кожи и стекла. Стены были белые и глазированные, напоминая этим керамические стены анатомического зала или общественной уборной. На них ни одной картины, только две надписи, каждая в черной рамке, украшали противоположные стены комнаты. Одна гласила: «Публика всегда банальна в своих требованиях», другая: «Еще никто не уловил требований потребителя, и помни, что уловить их должен ты, и никто иной».
    
— Начнем с отчетов, — отрывисто бросил мистер Фраш. — Кто нес радиодежурство?
    
— Я, — ответил рыхлый, болезненного вида юноша с торчащими усами.
    
— Ну что ж, послушаем, что вы там подцепили.
    
— Что это еще за радиодежурство? — прошептал Чарлз Фроулишу.
    
— А это, когда приходится всю неделю слушать передачи аналогичные нашим, особенно из Америки, — вполголоса объяснил романист. — Вам, конечно, дают стенографистку записывать все подряд, но уж вам самим приходится приспособлять и редактировать то, что можно подцеп… применить.
    
— Потише там! — сказал мистер Фраш.
    
Когда усатый молодой человек закончил свой отчет, наступил черед Фроулиша, и мистер Фраш спросил его:
    
— Как у нас на этой неделе насчет изнанки жизни?
    
— Все за кисейными занавесками. Сплошь кисейные занавески по всему Лондону. Срывать показной фасад надо где-нибудь в провинции. Нужен специальный человек.
    
— Ничего, обойдемся, — небрежно заметил мистер Фраш. — Не забудьте, что показную сторону систематически исследует только наша фирма. Все прочие довольствуются случайными находками.
    
— Хотите верьте, хотите нет, — горячо возразил радиодежурный. — Но банда Ходсона до сих пор пробавляется ветхозаветными притчами. Невероятно, но факт!..
    
— Эти молодчики, — сокрушенно заявил мистер Фраш, — готовы стянуть медяк из кружки слепца.
    
— Да еще перерезать поводок его собаки, — визгливо подхихикнул Фроулиш: он явно нервничал.
    
— Ладно, придержите язык, Эдвин, — строго поглядел на него мистер Фраш. — Мы еще не занялись шутками. А когда займемся, нечего выуживать их из Ноева ковчега.
    
— Это не шутка, я это вполне серьезно, — оправдывался Фроулиш.
    
— Ну, так за дело, — сказал мистер Фраш. — Тема очередной передачи — уход за грудным младенцем. Полагаю, что нам потребуются шутки примерно в такой пропорции: пять традиционно-вульгарного типа, о пеленках и тому подобное, затем я бы хотел дюжину о необычайной сообразительности старшего ребенка, предоставленного самому себе в отсутствие родителей; пять — пререкания супругов перед уходом из дому. Из остальных двадцати двух — шестнадцать о злоключениях старшего из ребят с младенцем на руках, но только чтобы не повторялись пеленки. Я разумею трудности кормления, взаимное непонимание младенцев, что-нибудь в таком роде, по этой линии, ну, а последние полдюжины на общие темы. Не надо стопроцентничать.
    
— А можно ввернуть что-нибудь о кормлении грудью? — спросил кто-то.
    
— Абсолютно исключается, — веско отрезал мистер Фраш. — Помните, нам надо беречь нашу репутацию.
    
— Вы, надеюсь, включите три обычные высокоинтеллектуальные шутки? — осведомился человек в бархатной куртке и с лохматой бородой.
    
— Это наш универсант, — прошептал Фроулиш на ухо Чарлзу. — Итон и Тринити-колледж.
    
— Ну-с, включайте магнитофон и начнем, — сказал мистер Фраш.
    
Один из семерых подошел к стене и включил магнитофон. Прежде чем сесть на место, он достал из буфета бутылку виски и семь стаканов и налил всем по изрядной порции.
    
— Приготовились? Начали! — с неожиданным темпераментом взревел Теренс Фреш.
    
И сразу же студия превратилась в бедлам. Каждый старался перекричать остальных, и голоса то вздымались, то опадали, как набегающая волна. Кто пил, кто расплескивал виски, сминая папиросные окурки о красное дерево стола. Обрывки бессвязных неоконченных фраз отдавались по всей комнате. Все это было для Чарлза настолько неожиданно, что первые десять минут он никак не мог попасть в тон и тупо присматривался к гримасничающим физиономиям своих новых коллег. Сцена была достойна карандаша Уильяма Блэйка.[17] Фроулиш опять натянул на лоб свою резинку и заткнул за нее длинные ровные полоски из красной промокашки, которая лежала перед ним и которую он тут же растерзал. Он напоминал теперь фантастическую вакханку, увенчанную гирляндой из кровавых змей.
    
— Нашел! — кричал он. — При первых же неполадках с младенцем старший ребенок настраивается на американскую волну и принимает рекламную передачу о пеленках. Комментарии старшего ребенка и реклама вперемешку. Пенится ли рот у младенца, когда вы ему чистите зубы? Огорчают ли вас морщины на его лице? Сам разглаживай свои морщины. Их у меня еще нет, заявляет малыш. Что-нибудь в таком роде.
    
В общем оглушительном реве никто не слушал его выдумки. Бледный от ярости и унижения, Фроулиш затявкал, как морской лев.
    
— Пел Ёнки был поэт восемнадцатого века, — дудел универсант. — Непременно используйте.
    
Внезапно Чарлз почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Вцепившись в ручки своего кресла, он нелепым лающим голосом, которого сам не узнавал, начал изрыгать чудовищные по глупости шутки. Несуразные остроты одна другой шаблонней и нелепей непроизвольно соскакивали с перебудораженных полок архива его памяти. Его ударило в пот, и он сразу весь взмок. Шум все усиливался. Даже величественный мистер Фраш сорвал с себя воротничок и галстук, и волосы у него свесились на лицо. Чарлз чувствовал, что мозг его скоро не выдержит и взорвется. Среди заключительного залпа вскриков, кашля и судорожного хохота он сбросил пиджак и, свернув в трубку первую попавшуюся газету, стал колотить ею по голове и плечом обалдевшего универсанта.
    
— Ладно! Хватит! — вдруг закричал мистер Фраш, покрывая всех своим голосом командующего на параде. Наступило молчание. — Приступим к редактированию.
    
Все спокойно расселись по своим местам, спуская рукава сорочек, надевая снятые пиджаки и нацепляя очки. Фроулиш стянул со лба резинку, полоски красной промокашки разлетелись по всему столу, и он начал собирать и комкать их нервным движением своих коротких пальцев. Поймав многозначительный взгляд мистера Фраша, он сдержал себя и утихомирился.
    
Тот же человек, который включил магнитофон, теперь выключил его. Среди наступившего молчания и покоя все принялись за работу.
    
    
Кончилась осень, наступила зима. Самые желтые, самые упорные листья были сорваны со своих якорей октябрьскими шквалами и усеяли мокрые мостовые, как слезы, отряхнутые с древа печали. Чарлз сидел перед электрическим камином в гостиной своей новой квартиры и смотрел на мистера Блирни, расположившегося по ту сторону камина.
    
— Очень милое помещение, коллега, — одобрительно хрипел мистер Блирни. — Как раз, что надо. Вам повезло и как раз вовремя, не правда ли?
    
— Да, упал на все четыре лапы, — согласился Чарлз.
    
— Четыре лапы! — отозвался мистер Блирни с напускным возмущением. — А ничего лучше для всего этого вы не могли придумать?
    
Чарлз курил одну из чирут своего гостя. Притушив ее о пепельницу, он стал задумчиво развертывать сигару.
    
— Конечно, — сказал он. — Мне следовало бы чувствовать себя на седьмом небе, и все же мне это кажется случайностью, а кого порадует, что жизнь его наладилась из-за какого-то каприза судьбы?
    
Мистер Блирни так и покатился со смеху.
    
— Бесподобно, скажу я вам. Бесподобно! Стоило только войти в игру, как и вы начинаете толковать все о том же.
    
— Как и кто?
    
— Это, надо вам сказать, типическое явление, — уже всерьез принялся объяснять мистер Блирни. — Вот и вы тоже типическое явление. Наше развлекательное дело полно субъектов, которые уверены, что затесались в него случайно, как вы говорите, по капризу судьбы. Какую отрасль ни возьми, всюду то же самое. Спортивные антрепренеры мнят себя сельскими священниками по призванию; фокусники хотели бы быть дантистами. Вы взгляните на меня, — сказал он, морща лицо в жалостную гримасу. — Бедный старый устроитель эстрадных аттракционов, которого отец предполагал сделать огородником, поставляющим овощи на рынок.
    
— А с какой стати? Он, что, сам был огородник?
    
— А то как же. И еще какой! «Пачкать руки тебе не придется, Артур, — говаривал он, — не то, что мне. Тебе останется только управлять конторой, как настоящему джентльмену». Но я никак не мог сговориться со стариком. Взбунтовался, обрубил причалы и прожил всю жизнь среди развлечений, развлекая не себя, а других.
    
Чарлз добрался до последнего листа сигары.
    
— Что поделать, если я вам кажусь типическим явлением, — сказал он. — Как и вы, я тоже оторвался от размеренной, скучной жизни, но не потому, что я особенно брыкался или бунтовал. Я и не воевал против обыденщины, просто она меня не приняла. Я, собственно, никогда и не вступал в нее.
    
— Никакой разницы, — авторитетно заявил мистер Блирни. — Вы не хотели вступать в нее потому, что не получили от нее, чего хотели.
    
— А как вы полагаете, чего я хочу? — спросил вдруг Чарлз.
    
Он ожидал, что мистер Блирни пустится в обычные чувствительные абстракции вроде того, например, что «вы бродяга по натуре, как и все мы, вам надо яркости и разнообразия, первые роли и отзывчивое сердце под корсажем». Он вызывающе смотрел на мистера Блирни.
    
— Так чего же я хочу? — повторил он.
    
— Нейтральности, — сказал мистер Блирни спокойно и не задумываясь.
    
Чарлз, не говоря ни слова, посмотрел на него.
    
— Ну же, коллега, опровергайте меня, если можете, — сказал мистер Блирни. — В нашу лавочку приходит именно тот, кто ищет нейтральности. Кто не хочет участвовать во всей этой глупой катавасии ни на той, ни на другой стороне. Не хочет тратить времени и сил на то, чтобы зубами и ногтями нападать и отбиваться. Хочет жить, как ему вздумается.
    
Чарлз был смущен и подавлен. Этот старик видел его насквозь. Как безошибочно выбрал он самое определение. До сих пор он ставил себе одну цель за другой, и каждая оказывалась недостижимой: экономически — автаркическая бедность; социально — ничем не нарушаемая безвестность; эмоционально — сначала большое чувство, а потом ограниченное и строго отмеренное утешение. А теперь он ценил свое убежище просто потому, что с помощью новоприобретенного богатства оно давало ему возможность быть над схваткой, а кроме того, и достаточный досуг для размышлений, которые оградили бы его от новых безумств.
    
— Кстати, внизу для вас лежало письмо, коллега, — сказал мистер Блирни, легко перескакивая с темы, которую он исчерпал. — Так я его захватил сюда.
    
Чарлз разорвал конверт. Толстый лист гербовой бумаги и письмо, отпечатанное на машинке.
    
     
Мой дорогой Ламли,
     
Посылая Вам прилагаемый контракт на три года, который Вы, надеюсь, подпишете, я рад заверить Вас, сколь высоко оценил я Вашу работу за те несколько месяцев, что Вы помогали мне. Вы ценный противовес для тех, более легковесных, сказал бы я, элементов, из которых состоит наша семерка, и я пришел к заключению, что я определенно нуждаюсь в Вашем сотрудничестве. Не будете ли Вы так добры считать этот контракт совершенно конфиденциальным, поскольку до сих пор я не в состоянии был предложить аналогичных условий ни одному из Ваших коллег.
     
Примите мою высокую оценку Вашего труда и пожелания многих лет нашего плодотворного сотрудничества.
     
Ваш искренне
     
Теренс Фраш.
    
    
— Стаканы и бутылки в буфете, Артур, — сказал Чарлз. — Не достанете ли вы их? У меня что-то голова кружится.
    
— Надеюсь, никаких неприятностей, коллега? — спросил мистер Блирни, наливая четыре стакана виски.
    
— Наоборот, наоборот, — слабо возразил Чарлз. — Я принят в дело. Он прислал мне договор на подпись.
    
— Давно пора, — весело воскликнул гость. — Здорово, здорово! И явный резон, чтобы в час файв-о'клока выпить все это до дна!
    
Они залпом опрокинули по первому и принялись отхлебывать из вторых в полном соответствии с принципами мистера Блирни.
    
— Ну, мне пора, — сказал он, когда они закончили и второй стакан. — Надо на дневную репетицию. И не извлекайте ваших шуток из унитазов — они подмоченные.
    
Оглушительно хохоча, он вышел из комнаты.
    
Чарлз стоял у окна, глядя на дождливое небо. Нейтральность. Наконец-то он ее обрел. Непрерывная борьба с обществом, отступление с арьергардными боями теперь закончились вничью. По сути дела он и сейчас был не ближе к обществу, не больше признан им, чем когда был мойщиком окон, преступником или слугой. Просто общество решило, что ему следует платить и платить как следует, чтобы извлечь выгоду из его необычного положения. Для его компаньонов по семерке мистера Фраша это была работа как работа. Они работали здесь, как работали бы в промышленности или в коммерции. Но для него это было перемирие, ведущее, по-видимому, к длительному вооруженному миру. Здесь для противника не могло быть прощения, но ни одна из сторон в ближайшее обозримое время не намеревалась переходить в атаку. Тарклз, Хатчинс, Локвуд, Бердж, Родрик — ни один из них не мог бы ни презирать, ни уважать его. Они только смотрели бы на него с беспокойством, качали бы головами и завидовали бы его гонорарам. Ни к чему эта их зависть, но она менее обременительна, чем их презрение или одобрение.
    
Загудел телефон, и голос швейцара проквакал в трубку, что его желает видеть какая-то леди.
    
— Как ее фамилия? — спросил он.
    
После короткой паузы та же лягушка проквакала:
    
— Мисс Флендерс, сэр.
    
Он не знал никого, ни мужчины, ни женщины, чья фамилия хоть сколько-нибудь напоминала бы это знаменитое имя.[18]
    
— Пожалуйста, пропустите ее ко мне, — сказал он.
    
Кладя трубку, он почувствовал, как легкое, быстрое содрогание прошло по всему его телу, словно бездушная пластмасса пыталась предостеречь его: ты не то сказал.
    
Вероника вошла так непринужденно, словно в Дубовую гостиную.
    
— Я не уверена была, стоит ли называть свою настоящую фамилию, — сказала она, — вот я и назвала первое, что пришло в голову. Моль Флендерс. Я как раз о ней читаю.
    
— Я никак не мог дочитать эту книгу, — сказал он. — Там что, счастливый конец?
    
— Не совсем. Она не кончается, а просто обрывается. Моль Флендерс становится респектабельной и кается, но это и так ясно с самого начала.
    
Он смотрел в сторону, стараясь приглушить сознание того, как она красива, как опасна была для него и как опасна может стать снова.
    
— Я не люблю, когда с самого начала ясно, чем все кончится. А вы? — спросил он.
    
Она подняла темноволосую головку и молча посмотрела на него. Под его черепом кузнечные молоты обрушивали удары на железные наковальни.
    
— А вы? — настойчиво повторил он.
    
— А я никогда об этом не думала, — медленно сказала она. — Всегда могут быть неожиданности.
    
— Какие, например?
    
— Чарлз, пожалуйста, не будьте таким чужим и неуклюжим. Вы прекрасно понимаете, чт́о я хочу вам сказать. Одно время казалось, что наши, — она помедлила, — наши отношения безнадежны. Казалось, что продолжаться это не может. Но все изменилось, и таким чудесным образом.
    
Мысленно он перевел это так: Вы теперь богаты, вы обеспечены не меньше Родрика. И вы намного моложе.
    
— Я не вижу особых перемен, — сказал он упрямо. — В отношениях между нами, хочу я сказать.
    
Она посмотрела на него спокойно и с видом собственника, укоряя его, заставляя его стыдиться своего глупого колебания.
    
Он встал и вышел на середину комнаты. Если животное, прирученное или рожденное в неволе, возвращается в свои естественные условия, оно не может выжить. Если это птица, другие птицы заклюют ее, но обычно она умирает сама. Вот она, его клетка, новая, красивая, с кондиционированным воздухом, чистая, с прекрасным видом, новейшей постройки, со всеми удобствами. Пришла Вероника, захлопнула дверцу и позвала его в заросли джунглей. Попав туда, он умрет.
    
Таковы были «против». А «за»?
    
«За» было то, что она прекрасна и он любил ее, и принять ее заодно с катастрофой и смертью было не страшно и не трудно: пожалуйста, сделайте одолжение, всякий на моем месте поступил бы так же, и хватит об этом. «За» было то, что он не мог вынести, как она небрежно сидит в кресле, разговаривая с ним, через всю комнату, когда он знал каждый изгиб ее тела, каждый оттенок ее кожи под ее скромным платьем. Было и еще одно «за»: крутясь, люблю я скудно то, что ненавижу.
    
Смеркалось. Он пересек комнату и повернул выключатель. Свет внезапно обежал все углы, заостряя все контуры, выделяя очертания мебели и подчеркивая сгущавшиеся вокруг них тени.
    
Они поглядели друг на друга тревожно и вопрошающе.