1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
      
— Как вы думаете, для кого эта подушка? — спросила я.
      
— Я побывал под дождем, — ответил он, посмеиваясь. — Боюсь оставить на подушке следы моих грязных ног. Поди, запачкаю.
      
— Пойти за пачкою бумаги нетрудно, — заметила я. Но можете наследить, я следить не буду.
      
— Не воображайте, что вы уж так находчивы! Я заговорил о следах моих ног, а не то разве пришла бы вам в голову эта игра слов, — повторял он снова и снова.
      
Было очень забавно.
      
— К слову расскажу, — поведала я ему, — что в былые времена во дворце старшей императрицы служила прославленная своей красотой женщина по имени Энута̀ки.
      
Покойный Фудзивара Токикара̀, тот, что впоследствии умер в звании губернатора провинции Мино̀, был тогда молодым куродо. Однажды он заглянул в комнату, где собралось много придворных служанок, и воскликнул:
      
— Так вот она, знаменитая Энутаки — «Прелестница»! Почему же ты не столь прелестна, как твое имя обещает?
      
— Но ведь это «Токикара» — «Смотря для кого».
      
И все при дворе, даже высшие сановники и старшие царедворцы, нашли ответ Энутаки очень остроумным. «Сказала, как припечатала», — говорили они.
      
Думаю, история эта правдива. Сколько времени уж рассказывают ее, не меняя ни слова.
      
Нобуцунэ возразил мне:
      
— Но все же Токикара как бы сам подсказал ей эту шутку. Ведь и в поэзии всего важнее тема. Задайте тему — и можно сочинить, что угодно, хоть китайское стихотворение, хоть японское.
      
— О да, еще бы! Я предложу вам тему, а вы сложите японскую танку, сказала я.
      
— Отлично, — согласился Нобуцунэ. — Перед лицом государыни я готов сложить сколько угодно танок.
      
Но как раз в это время государыня прислала свой ответ на письмо императора.
      
— О страх! Я поспешно убегаю. — И Нобуцунэ торопливо скрылся.
      
— У него невозможный почерк, — стали говорить о нем, когда он покинул комнату. — Хоть китайские иероглифы, хоть японское письмо, все выглядит ужасно. Над его каракулями всегда посмеиваются. Вот и пришлось ему бежать…
      
В те времена, когда Нобуцунэ служил главным смотрителем строительных работ во дворце, он послал к одному из мастеров чертеж постройки, набросав на нем собственной рукой:
      
«Выполнять в точности как изображено здесь».
      
Я приписала сбоку на полях бумаги:
      
«Если мастер последует приказу, то получится нечто весьма удивительное».
      
Бумага эта получила хождение среди придворных, и люди умирали от смеха.
    
    
      
        
104. В десятых числах первой луны 
        [204]младшая сестра императрицы…
      
      
В десятых числах первой луны младшая сестра императрицы стала супругой наследника престола и поселилась во дворце Сигэйся. Как перечислить мне великолепные торжества, состоявшиеся по этому случаю?
      
Некоторое время сестры не встречались, только обменивались письмами, но наконец госпожа Сигэйся сообщила государыне, что навестит ее в двадцатых числах второй луны.
      
В честь этого визита апартаменты императрицы были убраны с особой заботой и парадно украшены. Мы, придворные дамы, тоже все были наготове.
      
Ее светлость Сигэйся прибыла на исходе ночи, незадолго до рассвета.
      
В восточном крыле дворца Токадэ̀н, смежного с дворцом императрицы, для гостьи были приготовлены просторные «двойные покои».
      
На утренней заре прибыли в одном экипаже светлейшие родители: господин канцлер Мититака с супругой.
      
Решетчатые створки ситоми подняли рано-рано. Государыня находилась в глубине покоев, на южной их стороне. Ширмы, поставленные лицевой стороной к северу, с трех сторон отгораживали место, где сидела императрица.
      
Поверх циновок для нее положили подушку, принесли круглую жаровню.
      
Дамы во множестве собрались перед государыней. Ширма скрыла их от посторонних глаз.
      
Пока я занималась прической императрицы, она спросила меня:
      
— Случалось ли тебе видеть Сигэйся?
      
— Нет, как я могла бы? Я лишь один раз видела ее во время службы в храме Сакудзэн, и то лишь мельком, со спины.
      
— Ну тогда спрячься так, чтобы подглядывать вот через эту щель между колонной и ширмой. Полюбуйся на мою сестру, она прекрасна!
      
Я себя не помнила от восторга и нетерпения.
      
Наконец прическа государыни была закончена. Настало время нарядить ее.
      
Государыня надела поверх трех нижних одежд багряное платье из блестящего гибкого шелка и еще две парадных одежды цвета алой сливы. Одна была заткана плотными узорами, а другая более тонкими.
      
— Не правда ли, к верхней одежде цвета алой сливы лучше всего подходит нижняя одежда густо-пурпурного цвета, — заметила императрица. Жалко, что для юных девушек это недозволенные цвета. Положим, для цвета алой сливы сезон уже прошел, но я терпеть не могу светло-зеленых оттенков. Вот только хорошо ли пурпурная слива сочетается с багрянцем?
      
Несмотря на опасения императрицы, цвета эти чудесно сочетались между собой, сообщая еще более блеска и очарования красоте ее лица.
      
«Неужели Сигзйся столь же хороша?» — думала я. Мне не терпелось ее увидеть.
      
Но вот государыня заскользила на коленях в соседние «двойные покои», где находились ее родители. А я немедля прильнула к ширмам и стала глядеть в щелку.
      
Дамы заволновались и стали говорить про меня:
      
— Она дерзко ведет себя. Не пришлось бы ей потом за это расплачиваться.
      
Забавно было слушать их.
      
Перегородки между комнатами были широко раздвинуты, и ничто не мешало взгляду.
      
На супруге канцлера были надеты две одежды из глянцевитого ярко-алого шелка поверх нескольких белых одежд, сзади подвязан шлейф придворной дамы. Она сидела в глубине комнаты, спиной ко мне, и я могла рассмотреть только ее наряд.
      
Госпожа Сигэйся находилась не так далеко и глядела в мою сторону. На ней было несколько нижних одежд цвета пурпурной сливы густых и светлых оттенков а поверх них парчовое платье темно-алого цвета без подкладки, короткая накидка красноватого оттенка и одежда цвета амбры на алом исподе. Самое верхнее одеяние, затканное густыми узорами, было нежно-зеленого цвета что придавало ей совсем юный вид. Вдруг она прикрыла свое лицо раскрытым веером… Да, госпожа Сигэйся была неописуемо, чарующе прелестна!
      
Господин канцлер был наряжен в бледно-лиловый придворный кафтан и светло-зеленые шаровары поверх алых нижних одежд. Он сидел, прислонясь спиной к одной из колонн между внутренними покоями и открытой галереей, и завязывал шнурок от ворота. Лицо его было мне хорошо видно.
      
Глядя на своих прекрасных дочерей, он радостно улыбался и по своему обычаю сыпал веселыми шутками.
      
Госпожа Сигэйся в самом деле была хороша, словно сошла с картины, но государыня затмила свою сестру. Императрица, полная спокойной уверенности, казалась несколько более взрослой. Пурпурные одежды придали особый блеск ее совершенной красоте. Разве можно было сравнить государыню с кем-либо на свете?
      
Но вот настало время совершить утреннее омовение рук. Утварь для госпожи Сигэйся принесли, пройдя через галереи дворцов Сэнъёдэн и Дзёкандэ̀н, две юных прислужницы и четыре служанки низшего ранга. Шесть приближенных дам сидели под китайской крышей с загнутыми краями на нашем конце галереи. Для остальных фрейлин из свиты госпожи Сигэйся не нашлось места, и они воротились назад в ее дворец.
      
Придворные дамы выглядели очень изящно в своих накидках «цвета вишни», надетых поверх одежд, светло-зеленых, как молодые побеги, или алых, как лепестки сливы. Влача за собою длинные подолы, они взяли у служанок таз с водою и поднесли госпоже Сигэйся.
      
Картина эта была полна утонченной прелести.
      
Из-под церемониального занавеса падали волной узорчатые рукава китайских накидок. Там, возле госпожи Сигэйся, сидели две юных придворных дамы: Сёсё, дочь Сукэма̀са, начальника императорских конюшен, и Сайсе, дочь советника Китано̀. Я залюбовалась этим зрелищем.
      
Тем временем девушки-унэмэ̀ 
      [205]приняли от служанок таз с водою для омовения рук и поднесли императрице. На девушках были надеты зеленые шлейфы с густо окрашенной нижней каймой, китайские накидки, длинные ленты стелются сзади вдоль шлейфа, концы шарфа падают спереди с плеч, лица густо набелены. Мне было приятно видеть, что все делается в китайском стиле, согласно строгому этикету.
      
Когда настало время завтрака, явились мастерицы, чтобы уложить в высокую прическу длинные ниспадающие волосы тех женщин, кому надлежало прислуживать при высочайшей трапезе.
      
Ширмы, скрывавшие меня от людского взора, были отодвинуты. Я почувствовала себя, как человек, который, подглядывая в щель чужой ограды, вдруг заметил бы, что у него похитили чудесный плащ-невидимку. Досадуя, что мне помешали, я спряталась за одной из колонн, откуда я могла смотреть в щелку между бамбуковой шторой и церемониальным занавесом. Но подол моего платья и конец шлейфа выбились наружу.
      
Канцлер заметил меня и спросил строгим тоном:
      
— Кто там? Кто подглядывает позади шторы?
      
— Это Сёнагон, ей очень хотелось посмотреть, — ответила императрица.
      
— Ах, в каком я смущенье! Моя старая приятельница вдруг увидит, какие у меня дочери-дурнушки, — воскликнул канцлер. Лицо его дышало гордостью.
      
В это время принесли завтрак для государыни и госпожи Сигэйся.
      
— Завидно, право! Этим высоким особам кушать подано. Надеюсь, они соизволят поскорее закончить трапезу, чтобы мы, жалкие старик и старушка, могли заморить голод объедками с их стола.
      
Он то и дело сыпал шутками в этом духе.
      
Но вот появились его сыновья 
      [206] — господин дайнагон и Са̀мми-но тюдзё вместе с внучком Мацугѝми.
      
Канцлер сразу же посадил мальчика к себе на колени, — милое зрелище.
      
Веранда была слишком тесна для церемониальных нарядов молодых вельмож, и их длинные подолы расстилались по всему полу.
      
Дайнагон был величественно-великолепен, Самми-но тюдзё утонченно-красив. Оба они были так хороши, что невольно мне подумалось: отец их канцлер бесспорно взыскан счастьем, но и матушка тоже заслужила в прежних своих рождениях великую награду!
      
Императрица предложила своим братьям сесть на круглые соломенные подушки, но господин дайнагон сказал, что торопится на заседание Государственного совета, и поспешил удалиться.
      
Вскоре явился с посланием от государя младший секретарь министерства церемониала. Для него положили подушку в том покое, что примыкает с северной стороны к кладовой, где хранится утварь для трапезы.
      
На этот раз императрица особенно быстро написала ответ.
      
Не успели убрать подушку после ухода императорского посла, как явился младший начальник гвардии Тикаё̀ри с письмом от наследника престола к госпоже Сигэйся. Так как веранда боковой галереи уж слишком узка, то подушку для сидения положили на веранде перед главными покоями.
      
Госпожа Сигэйся прочитала письмо, а после с ним ознакомились по очереди ее родители и сама императрица.
      
— Пиши скорее ответ, — велел канцлер своей дочери, но она медлила.
      
— Наверно, ты не пишешь, потому что я смотрю на тебя. А если б ты была одна, наедине с собой, ответила бы сразу, — поддразнил ее канцлер.
      
Госпожа Сигэйся слегка зарумянилась и улыбнулась.
      
— Но в самом деле, поторопись же! — воскликнула ее матушка, и она повернулась к нам спиной и начала писать. Супруга канцлера села рядом с ней и стала помогать ей. Госпожа Сигэйся как будто вконец смутилась.
      
Императрица пожаловала от себя Тикаёри женский придворный наряд: одежду светло-зеленого цвета с широкими рукавами и хакама. Подарки эти просунули под церемониальным занавесом, Самми-но тюдзё принял их и, как требует этикет, положил посланному на голову. Посланный накинул дареную одежду на плечи и, явно смущенный ее женским воротом, удалился.
      
Тем временем Мацугими лепетал что-то милое, все восхищались им и забавляли его.
      
— Недурно было бы выдать его за собственного сынка императрицы, шутливо заметил канцлер.
      
«И в самом деле, — с тревогой подумала я, — почему же императрица до сих пор не родила сына?»
      
Примерно в час Овна 
      [207], — не успели еще служители крикнуть: «Устлать дорогу!» — как появился император, шурша шелками одежд. Императрица уединилась с ним во внутреннем покое на возвышении, осененном балдахином и огороженном со всех сторон занавесами. Придворные дамы с тихим шелестом уселись в глубине покоя.
      
В галерее теснилось множество придворных.
      
Его светлость канцлер призвал служителей собственного двора императрицы и повелел им:
      
— Принести разных закусок! Всех напоить вином!
      
И все упились вином. Мужчины и дамы перебрасывались шутками, и каждый был восхищен остроумием собеседника.
      
На заходе солнца государь изволил пробудиться от сна и призвал к себе дайнагона Яманоѝ 
      [208]. Потом он велел привести в порядок свою прическу и возвратился в свой дворец. Его кафтан «цвета вишни», надетый поверх пурпурных одежд, был облит сиянием заката. Но я благоговейно умолкаю…
      
Дайнагон Яманои — старший сын канцлера, рожденный от наложницы, не пользовался любовью прочих членов семьи, а ведь он был так хорош собою! Красотой он превосходил своих братьев, и мне было больно слышать, как светские болтуны все время стараются его принизить.
      
Государя провожали сам господин канцлер и его сыновья: дайнагон Яманои, Самми-но тюдзё и хранитель сокровищницы.
      
Вскоре фрейлина Ума̀-но найси явилась сообщить от имени императора, что он ждет императрицу к себе.
      
— Нет, сегодня вечером я не могу, — отказалась было государыня.
      
Услышав это, канцлер воскликнул:
      
— Недопустимый каприз! Ступай сейчас же.
      
От наследника престола тоже прибывали посланные один за другим. Воцарилась суматоха.
      
Придворные дамы, посланные императором и наследником престола, чтобы проводить к ним их юных супруг, торопили: «Скорее же, скорее!»
      
— Сначала проводите мою сестру, — сказала императрица.
      
— Как, меня первую? Разве это возможно? — возразила госпожа Сигэйся.
      
— Да, я хочу сама напутствовать тебя, — настаивала императрица.
      
Этот милый спор невольно будил улыбку.
      
— Ну хорошо, отправлюсь первой, мне ведь дальше уступила наконец Сигэйся.
      
Вслед за нею изволила отбыть императрица.
      
Канцлер со своей свитой тоже покинул дворец. Придворные так смеялись его шуткам, что чуть не попадали с мостика между галереями.
    
    
      
        
105. Однажды слуга, посланный одним придворным…
      
      
Однажды слуга, посланный одним придворным, принес мне ветку сливы. Цветы с нее уже осыпались.
      
К ветке была привязана краткая записка: «Что вы скажете на это?»
      
Я ответила всего два слова: «Осыпались рано».
      
Придворные, толпившиеся возле Черной двери, принялись скандировать китайскую поэму, из которой я взяла мой ответ:
      
На вершине горы Даюй 
      [209]
      
Сливы давно облетели…
      
Услышав об этом, император соизволил заметить:
      
— Это лучше, чем сочинять обычную японскую танку. Умно и находчиво!
    
    
      
        
106. В последний день второй луны…
      
      
В последний день второй луны дул сильный ветер и с потемневших небес летел редкий снежок.
      
К Черной двери пришел дворцовый слуга и сказал мне:
      
— Явился к вам с поручением. Господин советник Кинто 
      [210]посылает вам вот это письмо.
      
На листке для заметок было начертано заключительное двустишие танки:
      
И на один короткий миг
      
Слегка повеяло весною.
      
В самом деле, слова эти отлично подходили к сегодняшней погоде, но как сочинить первую строфу? Я терялась в мыслях…
      
— Кто находился вместе с господином советником? — спросила я.
      
— Такой-то и такой-то… — стал перечислять слуга.
      
Все люди замечательные, стыдно осрамиться в глазах любого из них, но больше всего меня тревожил советник Кинто. Уж ему-то нельзя послать никуда не годные стихи!
      
Я почувствовала себя одинокой и потерянной. Мне захотелось показать записку императрице, но она удалилась на покой, с нею был император.
      
Посланный повторял:
      
— Скорее! Скорее!
      
«Мало того, что я пошлю скверные стихи, но еще и запоздаю… Куда это годится? А, будь что будет!» — подумала я и дрожащей рукой с трудом вывела начальную строфу:
      
В холодных небесах
      
Вишневым цветом притворился
      
Порхающий снежок…
      
«Что они подумают?» — терзалась я опасениями. Мне не терпелось узнать. Но если стихи мои разбранят, то, пожалуй, и узнавать не стоило бы…
      
Когда был получен мой ответ, среди присутствовавших находился начальник Левого отряда личной гвардии (бывший тогда в чине тюдзё). Он-то и рассказал
      
— Советник Тосика̀та 
      [211]так оценил ваши стихи: «За это ее следовало бы возвести в ранг старшей фрейлины».
    
    
      
        
107. То, что кажется бесконечным
      
      
Длинная опояска, когда принимаешься ее вить для безрукавки-ха̀мпи 
      [212].
      
Дальняя дорога, когда путник, идущий на север в Митиноку, проходит «Заставу встреч» — О̀сака.
      
Время, которое нужно для того, чтобы новорожденный вырос и достиг зрелых лет.
      
Сутра совершенной мудрости, когда начинаешь читать ее в одиночестве.
    
    
      
        
108. Масахиро — общая мишень для насмешек
      
      
Масахиро — общая мишень для насмешек. Каково это слушать его родителям!
      
Стоит людям заприметить, что Масахиро сопровождает слуга достойного вида, как уж непременно подзовут и спросят:
      
— Как ты можешь служить такому господину? О чем только ты думаешь?
      
В доме Масахиро все заведено наилучшим порядком: искусные руки наряжают его, и он всегда одет щеголевато, лучше других; шелка одежд подобраны со вкусом. Но люди только посмеиваются:
      
— Эх, если бы в этот наряд облачить кого-нибудь другого!
      
А как странно он выражается! Однажды он велел доставить домой вещи, которыми пользовался во время ночного дежурства во дворце.
      
— Пусть несут двое, — приказал он своим слугам.
      
— Я и один справлюсь, — вызвался кто-то из них.
      
— Чудной ты человек! — удивился Масахиро. — Как ты один взвалишь на плечи двойную ношу? Это все равно что в кувшин, вмещающий одну меру, налить две меры вина.
      
Никто не мог взять в толк его слова, и все залились смехом.
      
Другой раз посланный принес Масахиро письмо от кого-то и стал торопить с ответом.
      
— Ах ты неотвязный, чего суетишься? Горошины на очаге скачут, покоя не знают… А кто стащил из дворца тушь и кисти? Ну я еще понимаю, польстились бы на вино или закуску.
      
И снова общий смех.
      
Когда заболела императрица-мать, Масахиро был послан осведомиться о ее здравии. После того, как он вернулся, люди стали спрашивать:
      
— Кто сейчас находится у нее во дворце?
      
Он назвал четыре-пять имен.
      
— А еще кто?
      
— Да присутствовали и другие, но только они были в отсутствии.
      
Очередная нелепость!
      
Как-то раз, когда я была одна, он пришел ко мне и сказал:
      
— Послушайте, я должен вам кое о чем рассказать.
      
— О чем же? — осведомилась я.
      
Он приблизился вплотную к занавесу, разделявшему нас, но вместо обычных слов — как, например: «Придвиньтесь ближе!» — вдруг заявил:
      
— Придвиньте сюда все ваше существо целиком.
      
И насмешил всех дам.
      
Однажды ночью, во время первой луны, когда в разгаре были заседания, на которых распределялись государственные посты, Масахиро должен был наполнить маслом светильники во дворце.
      
Он наступил ногой на кусок ткани, подстеленной под высокий светильник. Ткань была свежепромаслена и прилипла к сапожку. Масахиро сделал шаг, светильник опрокинулся. А он продолжал идти, таща за собой светильник. Грохот был такой, словно случилось землетрясение.
      
Пока старший куродо не сядет к столу, никто из его подчиненных не смеет ни к чему прикоснуться, таков обычай. Однажды Масахиро потихоньку схватил чашку с бобами и стал поедать их, спрятавшись позади малой ширмы. Вдруг кто-то отодвинул ширму… Смеху конца не было!
    
    
      
        
109. То, что неприятно на взгляд
      
      
Когда шов, который должен находиться посреди спины, съехал набок или же когда не выправлен ворот.
      
Женщина, которая вышла с ребенком на спине, когда в гостях знатная персона.
      
Буддийский монах, который 
      [213], надев себе на лоб бумажную шапочку заклинателя, совершает синтоистский обряд очищения.
      
Смуглая дурнушка в парике и обросший волосами мужчина, тощий и костлявый, в жаркую летнюю пору заснули на глазах у всех посреди белого дня. Знают ли они, какое зрелище являют собой? Некрасивые люди во сне становятся еще безобразней и потому должны спать ночью. В потемках их не разглядишь, да и притом все в доме спят. А вставать им лучше всего на рассвете, не оскорбляя ничьих глаз.
      
Красивая женщина кажется еще прелестней, когда она жарким летом проснется после полуденной дремоты. Не то будет с дурнушкой. Лицо у нее начнет лосниться, щеки оплывут… Когда двое, мужчина и женщина, уснувшие рядом, очнутся и увидят друг друга в ярком свете дня, о, тогда им и жить не захочется.
      
Тощий и смуглый человек выглядит очень невзрачным в тонком платье из шелка-сырца.
    
    
      
        
110. То, что неприятно произнести вслух
      
      
Слова какой-нибудь знатной персоны, приведенные в письме, которое надо прочитать во всеуслышание, ничего не опуская.
      
Нелегко высказать благодарность в ответ на подарок полученный тобой от того, чье высокое положение тебя смущает.
      
Твой сын, в глазах матери еще ребенок, неожиданно задаст тебе такой вопрос, что слова не идут с языка.
    
    
      
        
111. Заставы 
        [214]
      
      
Заставы Сума̀, Судзука̀, Кукита̀, Сирака̀ва — «Белая река», Коро̀мо «Одежда». Я думаю, нельзя и сравнивать заставу Тадагоэ̀ — «Легко миновать» — с заставой Хабака̀ри — «Страх».
      
Заставы Ёкохасѝри — «Бег наперерез», Киё̀ми — «Чистый взгляд», Мирумэ̀ — «Видящий глаз».
      
Застава Ёсиё̀си — «С меня довольно». Хотела бы я узнать, почему путник вдруг раздумал идти дальше. Кажется, эту самую заставу называют еще Накосо̀ — «Не приходи».
      
«Застава встреч» — Осака. Как должно быть тяжело на душе, если ты ждал там напрасно!
    
    
      
        
112. Леса
      
      
Лес Укита̀ — «Плывущее поле». Лес Уэкѝ — «Посаженные деревья». Лес Ивасэ̀ — «Поток, бегущий по камням». Лес Татигикѝ — «Стоит, прислушиваясь».
    
    
      
        
113. Равнины
      
      
Равнина А̀сита — «Поле, поросшее тростником». Равнины Ава̀дзу, Синоха̀ра — «Поле мелкого бамбука», Хагиха̀ра — «Поле кустов хаги», Соноха̀ра «Поле — цветущий сад».
    
    
      
        
114. В конце четвертой луны
      
      
В конце четвертой луны мы совершили паломничество к храму Хацусэ̀. На переправе Ёдо̀ 
      [215]наш экипаж поместили на паром. Мы думали, что у водяного риса 
      [216]и речного аира стебли совсем короткие, но, к нашему удивлению, когда мы велели слугам нарвать их, они оказались очень длинными.
      
Мимо проплывали лодки, нагруженные водяным рисом… Любопытное и красивое зрелище! Это, верно, о таких лодках поется в песне: «На реке Такасэ̀-но Ёдо 
      [217]…»
      
Когда мы возвращались домой на третий день следующей луны, шел сильный дождь.
      
Мальчики срезали аир, на них были маленькие плетеные шляпы, подолы подоткнуты, ноги обнажены выше колен. Это напоминало картину на ширмах.
    
    
      
        
115. То, что поражает слух сильнее обычного
      
      
Стук экипажей в первый день Нового года, крики птиц, чей-то кашель на заре этого дня. И уж само собой, звуки музыкальных инструментов.
    
    
      
        
116. То, что выглядит на картине хуже, чем в жизни
      
      
Гвоздики. Аир. Цветы вишен.
      
Мужчины и женщины, красоту которых восхваляют в романах.
    
    
      
        
117. То, что выглядит на картине лучше, чем в жизни
      
      
Сосны. Осенние луга. Горное селенье. Тропа в горах.
    
    
      
        
118. В зимнюю пору должна царить сильная стужа…
      
      
В зимнюю пору должна царить сильная стужа, а в летнюю — невыносимая жара.
    
    
      
        
119. То, что глубоко трогает сердце
      
      
Почтительная любовь детей к своим родителям.
      
Молодой человек из хорошей семьи уединился с отшельниками на горе Митакэ. Как жаль его! Разлученный с родными, он каждый день на рассвете бьет земные поклоны, ударяя себя в грудь. И когда его близкие просыпаются от сна, им кажется, что они собственными ушами слышат эти звуки… Все их мысли устремлены к нему.
      
«Каково ему там, на вершине Митакэ?» — тревожно и с благоговейным восхищением думают они.
      
Но вот он вернулся, здрав и невредим. Какое счастье! Только шапка немного смялась и потеряла вид…
      
Впрочем, я слышала, что знатнейшие люди, совершая паломничество, надевают на себя старую, потрепанную одежду.
      
И лишь Нобутака̀, второй начальник Правого отряда личной гвардии, был другого мнения:
      
— Глупый обычай! Почему бы не нарядиться достойным образом, отправляясь в святые места? Да разве божество, обитающее на горе Митакэ, повелело: «Являйтесь ко мне в скверных обносках?»
      
Когда в конце третьей луны Нобутака отправился в паломничество, он поражал глаза великолепным нарядом. На нем были густо-лиловые шаровары и белоснежная «охотничья одежда» поверх нижнего одеяния цвета ярко-желтой керрии.
      
Сын его Такамѝцу, помощник начальника дворцовой службы, надел на себя белую накидку, пурпурную одежду и длинные пестрые шаровары из ненакрахмаленного шелка.
      
Как изумлялись встречные пилигримы! Ведь со времен древности никто не видел на горной тропе людей в столь пышном облачении!
      
В конце четвертой луны Нобутака вместе с сыном вернулся в столицу, а в начале десятых чисел шестой луны скончался правитель провинции Тикудзэ̀н, и Нобутака унаследовал его пост.
      
— Он был прав! — говорили люди.
      
Этот рассказ не из тех, что глубоко трогают сердце, он здесь к слову, поскольку речь зашла о горе Митакэ.
      
Но вот что подлинно волнует душу.
      
Мужчина или женщина, молодые, прекрасные собой, в черных траурных одеждах.
      
В конце девятой или в начале десятой луны голос кузнечика, такой слабый, что кажется, он почудился тебе.
      
Наседка, высиживающая яйца.
      
Капли росы, сверкающие поздней осенью, как многоцветные драгоценные камни, на мелком тростнике в саду.
      
Проснуться посреди ночи или на заре и слушать, как ветер шумит в речных бамбуках, иной раз целую ночь напролет.
      
Горная деревушка в снегу.
      
Двое любят друг друга, но что-то встало на их пути, и они не могут следовать велению своих сердец. Душа полна сочувствия к ним.
      
Наступил рассвет двадцать седьмого дня девятой луны. Ты еще ведешь тихий разговор, и вдруг из-за гребня гор выплывает месяц, тонкий и бледный… Не поймешь, то ли есть он, то ли нет его. Сколько в этом печальной красоты!
      
Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо точится сквозь щели в кровле ветхой хижины!
      
И еще — крик оленя возле горной деревушки.
      
И еще — сияние полной луны, высветившее каждый темный уголок в старом саду, оплетенном вьющимся подмаренником.
    
    
      
        
120. Когда в пору первой луны я уединяюсь в храме…
      
      
Когда в пору первой луны я уединяюсь в храме для молитвы, мне хочется, чтобы все вокруг было сковано стужей и засыпано снегом. Это так прекрасно! И что может быть хуже, если вдруг пахнёт дождем и сыростью!
      
Однажды я отправилась в храм Киёмѝдзу 
      [218]. Пока монахи готовили кельи для меня и моих спутниц, наш экипаж подвезли к лестнице. Она была крыта кровлей, словно галерея.
      
Молодые монахи в самых простых рясах вместо полного облачения, в сандалиях на высоких подставках, проворно бегали по лестнице вверх и вниз, даже не глядя себе под ноги. На ходу они бормотали бессвязные отрывки из разных сутр или напевали стихи из «Священного хранилища» 
      [219]. Это чудесно подходило ко всей обстановке.
      
— Ваши кельи готовы, поспешите! — сказал монах. Он помог нам выйти из экипажа и подал туфли, чтобы мы надели их поверх обуви.
      
Нам было очень страшно подниматься по лестнице, мы жались к стороне, хватаясь за перила, и с любопытством наблюдали, как монахи снуют вверх и вниз по ступеням, словно по гладкому полу.
      
По дороге нам попадалось много паломниц. У иных подолы подоткнуты, но другие в полном параде: на них китайские накидки, сзади подвязаны шлейфы.
      
Посетители храма были обуты в глубокие или мелкие кожаные башмаки, и по всем галереям раздавался гулкий стук шагов. Это живо напомнило мне переходы во дворце.
      
За нами следовали толпой молодые слуги из самых доверенных и монастырские служки. Они то и дело остерегали нас:
      
— Осторожней, не оступитесь. Здесь ступенька идет вниз, а здесь галерея идет наверх.
      
Какие-то люди, не знаю кто, напирали на нас сзади или даже забегали вперед.
      
Наши провожатые выговаривали им:
      
— Постойте! Это знатные дамы. Нельзя же, в самом деле, вести себя так невежливо.
      
Одни как будто немного смущались. Другие же ничего не слушали и спешили обогнать нас, чтобы первыми поклониться Будде.
      
Для того, чтобы попасть в отведенные нам кельи, мы должны были пройти сквозь тесные ряды сидевших на полу богомольцев, — до чего неприятное чувство! Но стоило мне переступить порог моей кельи и сквозь решетчатую «преграду для собак» 
      [220]увидеть святилище, как я вдруг почувствовала благоговейный трепет… «Как же я могла столько месяцев терять время попусту вдали от храма?» — с недоумением думала я. На меня нахлынуло и наполнило мою душу с прежней силой чувство глубокой веры.
      
В святилище с устрашающей яркостью горело множество огней. Не только постоянные светильники, но возжженные паломниками лампады озаряли блистающие лики божества 
      [221]. Неизреченное великолепие!
      
Держа в руках письменные обеты верующих, священнослужители громко возглашали их перед «молебным помостом», обратясь лицом к святилищу. Гул их голосов, казалось, сотрясал храм. Невозможно было различить, что произносил каждый из них, но иногда все же прорывался оглушительный выкрик: «Тысяча светильников в дар от такого-то…» Имени жертвователя расслышать не удавалось.
      
Когда, оправив наброшенные на плечи концы пояса, я склонилась перед святыней до земли, ко мне вдруг пришел монах, приставленный к странноприимным покоям, и сказал, подавая мне ветку аниса, источавшего божественное благовоние:
      
— Вот, я принес это для вас.
      
Вскоре другой монах приблизился к моей келье со стороны святилища.
      
— Я возгласил, как должно, ваши моления Будде. Сколько дней собираетесь вы пробыть в нашем храме? Здесь ныне находятся такие-то и такие-то…
      
Когда он удалился, храмовые служки принесли нам жаровню и разные кушанья, налили в неглубокое ведро воды для омовения и поставили возле него бадейку без ручек.
      
— А вы пожалуйте вон в ту келью, — сказал монах служанкам, и они поочередно уходили туда отдохнуть.
      
Колокол, возвещавший начало храмовой службы, звучал теперь и для меня. Мне стало радостно при этой мысли.
      
А рядом, за соседней стеной, какой-то человек, как видно, не простого звания, в полной тайне отбивал земные поклоны. В этом чувствовалась душевная утонченность.
      
Погруженный в свои думы, он молился всю ночь, не смыкая глаз ни на мгновение. Я была глубоко тронута.
      
В минуты отдыха он читал сутры так тихо, и не расслышишь. И это тоже говорило о благородстве его чувств. Мне хотелось бы, чтоб он повысил голос и произносил слова молитвы более внятно, но нет, человек этот даже не сморкался громко. Ничьи уши не должны были слышать, что он льет слезы невидимо для всех.
      
Как хотелось бы мне узнать, о чем просил он. Я от души пожелала, чтобы небо вняло его мольбам.
      
На этот раз дневные часы тянулись медленно и более однообразно, чем это прежде бывало. Слуги и служанки отправятся к кельям к монахам… Одной скучно и тоскливо.
      
Вдруг где-то поблизости громко загудит раковина 
      [222]. Невольно вздрогнешь от испуга.
      
Иногда какой-нибудь посланный принесет письмо изящно скатанное в трубочку, и свертки с дарами. Положив их где-нибудь в стороне, он зовет монахов так громогласно, что голос его отдается в храме раскатистым эхом.
      
А иногда колокол начинает звучать все громче и громче. Невольно спрашиваешь себя, о чем это молятся? Вдруг возглашают имя знатного дома. Читается исполненная священной силы молитва о благополучном разрешении от родов.
      
Невольно возьмет тревога: что с родильницей? И начинаешь молиться за нее.
      
Это часто случается в самое обычное время, когда в храме все тихо.
      
Но в первый месяц года поднимается шумная суматоха. Когда видишь, как непрерывной чередой приходят люди со своими просьбами, забываешь о собственных молитвах.
      
Паломники нередко прибывают на закате солнца, чтобы провести ночь в молениях. Мальчики-служки суетятся, проворно устанавливая ширмы, такие громоздкие, что, казалось бы, их и с места не сдвинешь, расстилают на полу соломенные маты.
      
Посетителей немедля одного за другим проводят каждого в свою келью. Слышно, как с шелестом и шорохом вешают тростниковые занавеси перед решетчатой «преградой для собак», чтобы отгородить покои для гостей от главного святилища. Все это делается с привычной легкостью.
      
А однажды в тишине вдруг зашуршали шелка. Какие-то знатные паломницы покидали свои кельи… Наверно, они возвращались домой. Послышался приглушенный голос пожилой дамы из хорошего общества:
      
— Будьте осторожны с огнем. Здесь небезопасно.
      
Мальчик примерно лет семи-восьми что-то приказывал слугам с милой важностью. Был там и малыш лет трех. Он чуть покашливал сквозь дремоту, и это трогало сердце.
      
Как хотелось мне, чтобы мать ребенка окликнула его кормилицу по имени! Я бы узнала, кто эти паломницы.
      
Всю ночь до самой зари в храме голосили служители. Я глаз не могла сомкнуть. Вздремнула после ранней обедни, но тут монахи стали хрипло с яростным рвением возглашать молитву, обращенную к храмовому божеству, не особенно блюдя торжественность обряда.
      
Наверно, это служили странствующие монахи, временно нашедшие здесь пристанище. Внезапно пробудившись от сна, я прислушалась и была глубоко тронута их усердием.
      
Помню, один человек, из числа людей значительных, не проводил ночи без сна в своей келье, но молился только в дневную пору. На нем были серые с синим отливом шаровары и несколько белых одежд из хлопчатой ткани. С ним были красивые отроки, на вид еще совершенные дети, и юные прислужницы в богатых нарядах. Сидя вокруг своего господина в почтительных позах, они усердно молились.
      
Перед господином были поставлены лишь временные ширмы. Казалось, он изредка кладет земные поклоны.
      
Любопытно встретить в храме незнакомых людей и гадать, кто они такие. А с каким приятным волнением думаешь: как будто это он?
      
Молодые вельможи, что ни говори, льнут к женским кельям и посматривают в их сторону чаще, чем глядят на Будду. Порой они подзывают храмовых служек, шутят с ними и болтают о разных безделицах, но все же я не решусь назвать их пустыми притворщиками.
      
Когда кончалась вторая луна и начиналась третья, в самую пору цветения вишен, я еще раз гостила в храме. Это было чудесное время!
      
Двое-трое молодых людей приятной внешности, как видно, из знатных господ, тоже прибыли туда. Они выглядели очень красиво в «охотничьих одеждах» цвета вишни — белых на алом исподе или же цвета зеленеющей ивы. Концы их шаровар были подобраны кверху и подвязаны шнурами самым изящным образом.
      
Под стать господам были и слуги весьма достойного вида. Даже сумки для припасов, которые они держали в руках, были богато украшены. На мальчиках-пажах — «охотничьи одежды» оттенков алой сливы или нежной зелени, многоцветные одежды и шаровары с пестрыми печатными рисунками.
      
Среди этой свиты находился стройный юноша. Он блистал нарядом, словно ветка цветущей вишни. Приятно было глядеть на него, когда он начал бить в гонг, висевший у ворот храма.
      
Мне показалось, что я узнала в одном из знатных паломников своего знакомца, но он не ожидал увидеть меня в храме и прошел мимо… Я немного опечалилась. А если бы сказать ему:
      
— Постойте, одну минуту, взгляните, кто здесь…
      
Неуместное желание, не правда ли?
      
Вот почему, когда удаляешься в храм или гостишь в новых, непривычных местах, поездка теряет всякий интерес, если сопровождают тебя только слуги. Непременно надо пригласить с собой несколько спутниц из своего круга, чтобы можно было поговорить по душам обо всем, что тебя радует или тревожит.
      
Разумеется, и среди служанок попадаются такие, с кем беседуешь без докуки, но уж слишком приелись все их разговоры.
      
Мужчины как будто того же мнения. Они всегда берут с собой приятных спутников.
    
    
      
        
121. То, что кажется отвратительным
      
      
В день большой праздничной процессии какой-то мужчина в полном одиночестве смотрит на нее из глубины экипажа. Что у него за сердце? Молодым людям, пусть даже они и незнатного рода, понятно, хочется посмотреть на зрелище. Отчего бы не посадить их в свой экипаж. Так нет, он в одиночестве глядит сквозь плетеные занавеси, а до других ему и дела нет. Как-то невольно подумаешь: вот неприятный человек! Неширокая, значит, у него душа.
      
Отправляешься полюбоваться каким-нибудь зрелищем или совершаешь паломничество в храм — и вдруг полил дождь.
      
Краем уха услышишь сетования слуги:
      
— Меня не жалует. Такой-то теперь ходит в любимчиках…
      
Ты была к кому-то не слишком расположена, и вот он в отместку сочиняет небылицы, возводит на тебя напраслину, чернит, как может, а самого себя превозносит до небес. Как это отвратительно!
    
    
      
        
122. То, что производит жалкое впечатление
      
      
Замызганный экипаж, который в летний полдень еле тянет тощий бык.
      
Экипаж, закрытый от дождя циновками, когда на небе ни облачка.
      
Бедно одетая женщина из простых, с ребенком на спине, в очень холодный или очень жаркий день.
      
Темная и грязная хижина с дощатой крышей, мокнущей под дождем.
      
Слуга, который на невзрачной лошаденке трусит во время сильного ливня перед господским экипажем. Какой у него жалкий вид! Шапка обвисла, одежды слиплись… Положим, в разгар знойного лета это не так уж плохо.
    
    
      
        
123. То, что создает ощущение жары
      
      
«Охотничья одежда» начальника отряда телохранителей.
      
Оплечье — кэса̀ 
      [223] — буддийского священника, сшитое из многих кусочков холста.
      
Младший начальник гвардии, в полном одеянии несущий стражу во время церемониальных летних состязаний.
      
Смуглый толстяк, обросший волосами.
      
Мешок для цитры.
      
Верховный священнослужитель, совершающий молебствие в летний полдень. Как ему должно быть жарко! Или меднику, который в эту самую пору работает возле своего горна.
    
    
      
        
124. То, отчего вчуже берет стыд
      
      
Тайники сердца мужчины, склонного к любовным похождениям.
      
Вор притаился в углу и, незаметно для всех, подсматривает. Пользуясь темнотой, кто-то украл вещицу и спрятал у себя за пазухой. Должно быть, вору забавно видеть, как другой человек делит с ним его сердечную склонность.
      
Монаху с чутким слухом приходится часто смущаться, когда он ночью читает молитвы в знатном доме.
      
Собираются молоденькие прислужницы, начинают судачить и высмеивать людей. Монах все слышит через тонкую перегородку, ему тяжело и совестно.
      
Иногда старшая придворная дама пробует их пристыдить:
      
— Что за поведение! Не шумите так!
      
Им хоть бы что! Продолжают болтать, пока не заснут от усталости… А монах долго не может опомниться от стыда.
      
Мужчина уже охладел к своей возлюбленной, но он старается обманными речами укрепить в ней доверие к его чувству. Это постыдно!
      
И еще хуже, если мужчина, который пользуется славой человека искреннего в любви и добросердечного, ведет себя так, что женщина даже и усомниться в ней не может. А между тем он не только лукавит перед нею в глубинах своей души, но и на словах открыто предает ее. Он рассказывает о своей возлюбленной сплетни другим женщинам, точно так же, как чернит их в беседах с ней.
      
А она, понятно, не подозревает этого и радуется, слыша, как он умаляет других. Значит, любит ее одну. Какой низкий обман!
      
Зачем же тогда ей смущаться, если она встретит на своем пути другого человека, который хоть немного любит ее? Пусть прежний друг сочтет ее бессердечной, она вправе порвать с ним, в этом нет ничего постыдного.
      
Разлука трудна для женщины. Она сожалеет о прошлом, страдает, а мужчина остается равнодушным. «Что у него за сердце?» — с болью думает она.
      
Но самое ужасное, когда мужчина обольстит какую-нибудь придворную даму, у которой нет в жизни опоры, и после бросит ее, беременную, на произвол судьбы. Знать, мол, ничего не знаю.
    
    
      
        
125. То, что утратило цену
      
      
Большая лодка, брошенная на берегу во время отлива.
      
Высокое дерево, вывороченное с корнями и поваленное бурей.
      
Ничтожный человек, распекающий своего слугу.
      
Земные помыслы в присутствии святого мудреца 
      [224].
      
Женщина, которая сняла парик и причесывает короткие жидкие пряди волос.
      
Старик, голый череп которого не прикрыт шапкой.
      
Спина побежденного борца.
      
Жена обиделась на мужа по пустому поводу и скрылась неизвестно где. Она думала, что муж непременно бросится искать ее, но не тут-то было, он спокоен и равнодушен, а ей нельзя без конца жить в чужом месте, и она поневоле, непрошеная, возвращается домой.
      
Женщина в обиде на своего возлюбленного, осыпает его горькими упреками. Она не хочет делить с ним ложе и отодвигается как можно дальше от него. Он пытается притянуть ее к себе, а она упрямится.
      
Наконец, с него довольно! Он оставляет ее в покое и, укрывшись с головой, устраивается на ночь поудобнее.
      
Стоит зимняя ночь, а на женщине только тонкая одежда без подкладки. В увлечении гнева она не чувствовала холода, но время идет — и стужа начинает пробирать ее до мозга костей.
      
В доме все давно спят крепким сном. Пристойно ли ей встать с постели и одной бродить в потемках? Ах, если бы раньше догадаться уйти! Так думает она, не смыкая глаз.
      
Вдруг в глубине дома раздаются странные, непонятные звуки. Слышится шорох, что-то поскрипывает… Как страшно!
      
Тихонько она придвигается к своему возлюбленному и пробует натянуть на себя край покрывала. Нелепое положение!
      
А мужчина не хочет легко уступить и притворяется, что заснул!
    
    
      
        
126. Буддийские молитвословия 
        [225]и заклинания…
      
      
Буддийские молитвословия и заклинания лучше всего возглашаются в храмах На̀ра.
      
Когда я слышу моление «Око всех Будд» 
      [226], то душа моя полнится умиленным восторгом и благоговением.
    
    
      
        
127. То, от чего становится неловко
      
      
Попросишь слугу доложить о твоем приезде, а к тебе из глубины дома выходит кто-то другой, вообразив, что пришли именно к нему. И совсем конфузно, если у тебя в руках подарок.
      
Скажешь в разговоре дурное на чей-либо счет, а ребенок возьми и повтори твои слова прямо в лицо тому самому человеку!
      
Кто-то всхлипывая рассказывает грустную историю.
      
«В самом деле, как это печально!» — думаешь ты, но, как назло, не можешь выжать из себя ни одной слезинки.
      
Тебе совестно, и ты пытаешься строить плачевную мину, притворяешься безмерно огорченной, но нет! Не получается. А ведь в другой раз услышишь радостную весть — и вдруг побегут непрошеные слезы.
    
    
      
        
128. Когда император возвращался из паломничества в храм Ява̀та…
      
      
Когда император возвращался из паломничества в храм Явата, он остановил паланкин перед галереей для зрителей, где находилась его мать — вдовствующая императрица, и повелел передать ей свое приветствие. Что в целом мире могло так взволновать душу, как это торжественное мгновение! Слезы полились у меня ручьем — и смыли белила. До чего я, наверно, стала страшна!
      
Тадано̀бу, советник, носивший также звание тюдзё, был отправлен к государыне с высочайшим посланием. Великолепная картина!
      
В сопровождении четырех парадно наряженных телохранителей и стройных скороходов в белых одеждах он погнал своего прекрасного скакуна по широкому, чистому Второму проспекту. Затем, спешившись перед галереей, он стал ждать возле бамбукового занавеса, закрывавшего государыню от посторонних глаз.
      
Получив от нее ответное послание, Таданобу вновь сел на коня и возвратился к паланкину императора с почтительным докладом. Всякий поймет и без слов, как замечательно он выглядел в эту минуту!
      
Затем государь изволил проследовать дальше.
      
Я представила себе, что должна была чувствовать императрица-мать при виде царственного кортежа, и сердце мое, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Слезы полились неудержимо, что немало насмешило глядевших на меня.
      
Даже самые обычные люди радуются, если счастье улыбнется их детям, но какая великая радость выпала на долю императрицы-матери… Одна мысль об этом вызывает благоговейный трепет.
    
    
      
        
129. Однажды мы услышали, что его светлость канцлер 
        [227]…
      
      
Однажды мы услышали, что его светлость канцлер, покидая дворец Сэйрёдэн, должен выйти из Черной двери, и все мы, фрейлины, собрались в галерее, чтобы проводить его.
      
— Ах, сколько здесь блестящих дам! Как вы должны потешаться над этим жалким старикашкой, — пошутил канцлер, проходя между нашими рядами.
      
Дамы, сидевшие поблизости от Черной двери, подняли вверх бамбуковые завесы, так что стали видны многоцветные шелка их одежд.
      
Почетный дайнагон Корэтика помог отцу надеть башмаки. По-юному прелестный, он в то же время выглядел значительно. За ним тянулся шлейф такой длины, что казалось, в галерее не хватит места.
      
«Ах, как взыскан судьбой господин канцлер! Дайнагон подает ему обувь, — подумала я. — Вот вершина почета!»
      
Начиная с дайнагона Яманои, его младшие братья и прочие знатные персоны сидели длинной чередой от самой ограды дворца Фудзицубо̀ и до главного входа во дворец Токадэ̀н, как будто вся земля была усеяна черными пятнами.
      
Канцлер Мититака, выглядевший очень изящным стройным, остановился на минуту, чтобы поправить меч.
      
Тем временем его младший брат — управитель двора императрицы Митина̀га 
      [228]стоял перед Черной дверью.
      
«Разумеется, он не станет оказывать знаки высшего почтения собственному брату», — решила я.
      
Но не успел канцлер сделать и нескольких шагов, как Митинага уже припал к земле.
      
«Сколько же добрых деяний должен был совершить канцлер в прошлых рождениях?» — думала я, глядя на эту удивительную картину.
      
Госпожа Тюнагон, объявив, что у нее сегодня День поминовения, принялась усердно молиться.
      
— Одолжите мне их, эти ваши четки. Может, в награду за благочестие я достигну вершины почестей, — заметил господин канцлер.
      
Дамы весело смеялись, но все равно то были примечательные слова.
      
Услышав о них, императрица молвила с улыбкой:
      
— Стать Буддой — вот что выше всего!
      
Глядя на императрицу, я думала, что ее слова еще более проникновенны.
      
Я без конца рассказывала государыне, как преклонился до земли Митинага. Она заметила, поддразнивая меня:
      
— Так он по-прежнему твой фаворит.
      
О, если б императрице довелось увидеть, какого величия достиг впоследствии Митинага, она бы, наверное, признала правоту моих слов!
    
    
      
        
130. Однажды в пору девятой луны…
      
      
Однажды в пору девятой луны всю долгую ночь до рассвета лил дождь. Утром он кончился, солнце встало в полном блеске, но на хризантемах в саду еще висели крупные, готовые вот-вот пролиться капли росы.
      
На тонком плетенье бамбуковых оград, на застрехах домов трепетали нити паутин. Росинки были нанизаны на них, как белые жемчужины…
      
Пронзающая душу красота!
      
Когда солнце поднялось выше, роса, тяжело пригнувшая ветки хаги, скатилась на землю, и ветви вдруг сами собой взлетели в вышину…
      
А я подумала, что люди ничуть бы этому не удивились.
      
И это тоже удивительно!
    
    
      
        
131. Однажды накануне седьмого дня
      
      
Однажды накануне седьмого дня Нового года, когда вкушают семь трав, явились ко мне сельчане с охапками диких растений в руках. Воцарилась шумная суматоха.
      
Деревенские ребятишки принесли цветы, каких я сроду не видела.
      
— Как они зовутся? — спросила я.
      
Но дети молчали.
      
— Ну? — сказала я.
      
Дети только переглядывались.
      
— Это миминакуса̀ 
      [229] — «безухий цветок», — наконец ответил один из них.
      
— Меткое название! В самом деле, у этих дичков такой вид, будто они глухие! — засмеялась я.
      
Ребятишки принесли также очень красивые хризантемы «я слышу» 
      [230], и мне пришло в голову стихотворение:
      
Хоть за ухо тереби!
      
«Безухие» не отзовутся
      
Цветы миминакуса.
      
Но, к счастью, нашелся меж них
      
Цветок хризантемы — «я слышу».
      
Хотелось мне прочесть детям эти стихи, но они ведь опять ничего бы не взяли в толк.
    
    
      
        
132. Во время второй луны в Государственном совете…
      
      
Во время второй луны в Государственном совете вершат дела, именуемые «инспекцией» 
      [231]. Что бы это могло быть? Не знаю.
      
Кажется, по этому случаю имеет место особая церемония: в зале вывешивают изображения Конфуция и других мудрецов древности.
      
Императору и его царственной супруге подносят в простых глиняных сосудах какие-то диковинные кушанья, именуемые «Священной пищей мудрости».
    
    
      
        
133. Дворцовый слуга принес мне…
      
      
Дворцовый слуга принес мне от господина То-но бэна Юкина̀ри подарок, обернутый в белую бумагу и украшенный великолепной веткой цветущей сливы.
      
«Уж нет ли в нем картины?» — я нетерпеливо открыла сверток, но оказалось, что там тесно уложены, один к одному, хэйда̀н — жареные пирожки с начинкой.
      
Было там и письмо, сочиненное в стиле официального документа:
      
«Препровождаю один пакет пирожков. Оный пакет почтительно преподносится согласно Установленным прецедентам.
      
Адресат: господину сёнагону 
      [232] — младшему секретарю Государственного совета».
      
Ниже стояли даты и подпись «Мимана̀-но Нарию̀ки» 
      [233]
      
В конце я прочла приписку:
      
«Ваш покорный слуга желал бы лично явиться с приношением, но побоялся показаться слишком уродливым при дневном свете».
      
Почерк был в высшей степени изящен.
      
Я показала это послание государыне.
      
— Искусная рука! Очень красиво написано, — с похвалой заметила государыня и взяла письмо, чтобы проглядеть его.
      
— Но что мне ответить? Надо ли дать подарок слуге, принесшему письмо? Если б кто-нибудь сказал мне!..
      
— Кажется, я слышу голос Корэнака̀? — молвила государыня. — Кликни его.
      
Я вышла на веранду и приказала слуге:
      
— Позови господина сатайбэ̀на 
      [234].
      
Сатайбэн Корэнака тотчас же явился, заботливо оправив свой наряд.
      
— Я звала вас не по приказу государыни, — сказала я, — но по личному делу. Если посланный приносит подарок, вот вроде этого, одной из фрейлин, ну, скажем, госпоже Бэн или мне, надо ли дать ему вознаграждение?
      
— Нет, незачем. Оставьте у себя пирожки и скушайте… Но почему вы спрашиваете меня? Разве вам послал этот дар какой-нибудь высший член Государственного совета?
      
— Ну что вы, разве это возможно? — возразила я. Надо было отвечать на письмо Юкинари. Я взяла тонкий лист алой бумаги и написала: «Тот „покорный слуга“, который не удосужился сам лично принести холодные пирожки, наверно, холоден сердцем».
      
Я привязала письмо к цветущей ветке алой сливы и отослала его.
      
Почти немедленно Юкинари велел доложить о себе:
      
— Ваш покорный слуга явился. Я вышла к нему.
      
— А я-то был уверен, что в награду за мой подарок вы угостите меня, как водится, скороспелым стишком. Но ваш ответ просто восхитителен! Ведь если женщина хоть немного возомнит о себе, она так и сыплет стихами направо и налево. Но вы не такая! С вами приятно поговорить. Мне не по душе присяжные сочинительницы стихов, это неделикатно. Навязчиво, наконец!