1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Но ведь если вы, наконец, господин Бурдовский, не  желаете здесь говорить, — удалось наконец вклеить князю, чрезвычайно  пораженному таким началом, — то говорю вам, пойдемте сейчас в другую  комнату, а о вас всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…    

— Но права не имеете, права не имеете, права не  имеете!.. ваших друзей… Вот!.. — залепетал вдруг снова Бурдовский, дико и  опасливо осматриваясь кругом и тем более горячась, чем больше не доверял и  дичился, — вы не имеете права! — и, проговорив это, резко  остановился, точно оборвал, и безмолвно выпучив близорукие, чрезвычайно  выпуклые с красными толстыми жилками глаза, вопросительно уставился на князя,  наклонившись вперед всем своим корпусом. На этот раз князь до того удивился, что  и сам замолчал и тоже смотрел на него выпучив глаза и ни слова не говоря.    

— Лев Николаевич! — позвала вдруг Лизавета  Прокофьевна: — вот прочти это сейчас, сию же минуту, это прямо до твоего дела  касается.    

Она торопливо протянула ему одну еженедельную газету из  юмористических и указала пальцем статью. Лебедев, когда еще входили гости,  подскочил сбоку к Лизавете Прокофьевне, за милостями которой ухаживал, и ни  слова не говоря, вынув из бокового своего кармана эту газету, подставил ей  прямо на глаза, указывая отчеркнутый столбец. То, что уже успела прочесть  Лизавета Прокофьевна, поразило и взволновало ее ужасно.    

— Не лучше ли, однако, не вслух, — пролепетал  князь, очень смущенный, — я бы прочел один… после…    

— Так прочти же лучше ты, читай сейчас, вслух! вслух! —  обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле, с нетерпением выхватив из рук князя  газету, до которой тот едва еще успел дотронуться: — всем вслух, чтобы каждому  было слышно.    

Лизавета Прокофьевна была дама горячая и увлекающаяся, так  что вдруг и разом, долго не думая, подымала иногда все якоря и пускалась в  открытое море, не справляясь с погодой. Иван Федорович с беспокойством  пошевелился. Но покамест все в первую минуту поневоле остановились и ждали в  недоумении, Коля развернул газету и начал вслух, с показанного ему подскочившим  Лебедевым места:    

“Пролетарии и отпрыски, эпизод из дневных и вседневных  грабежей! Прогресс! Реформа! Справедливость! ”     

“Странные дела случаются на нашей, так называемой святой  Руси, в наш век реформ и компанейских инициатив, век национальности и сотен  миллионов, вывозимых каждый год за границу, век поощрения промышленности и  паралича рабочих рук! и т. д. и т. д., всего не перечтешь, господа, а потому  прямо к делу. Случился странный анекдот с одним из отпрысков миновавшего  помещичьего нашего барства (de profundis!),[25] из  тех, впрочем, отпрысков, которых еще деды проигрались окончательно на рулетках,  отцы принуждены были служить в юнкерах и поручиках и по обыкновению умирали под  судом за какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно  герою нашего рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных  делах, за что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются  присяжными; или наконец кончают тем, что отпускают один из тех анекдотов,  которые дивят публику и позорят и без того уже довольно зазорное время наше.  Наш отпрыск, назад тому сполгода, обутый в штиблеты по-иностранному и дрожа в  ничем не подбитой шинелишке, воротился зимой в Россию из Швейцарии, где лечился  от идиотизма (sic!). Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он,  уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну  можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою  верность русской пословицы: “известному разряду людей — счастье!” Рассудите  сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика,  умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а  может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то  время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из  очень богатых русских помещиков. Этот русский помещик, — назовем его хоть  П., владетель в прежнее золотое время четырех тысяч крепостных душ (крепостные  души! понимаете ли вы, господа, такое выражение? Я не понимаю. Надо справляться  с толковым словарем: “свежо предание, а верится с трудом”), был, повидимому,  один из тех русских лежебок и тунеядцев, что проводили свою праздную жизнь за  границей, летом на водах, а зимой в парижском Шато-де-Флёре, где и оставили в  свой век необъятные суммы. Можно было положительно сказать, что, по крайней  мере, одна треть оброку всего прежнего крепостного состояния получалась  содержателем парижского Шато-де-Флёра (то-то счастливый-то человек!). Как бы то  ни было, а беспечный П. воспитал сиротку барченка по-княжески, нанимал ему  гувернеров и гувернанток (без сомнения, хорошеньких), которых кстати сам  привозил из Парижа. Но последний в роде барский отпрыск был идиот.  Шато-де-флёрские гувернантки не помогли, и до двадцати лет наш воспитанник не  научился даже говорить ни на каком языке, не исключая и русского. Последнее,  впрочем, простительно. Наконец, в русскую крепостниковую голову П. зашла  фантазия, что идиота можно научить уму в Швейцарии, — фантазия, впрочем,  логическая: тунеядец и проприетер естественно мог вообразить, что за деньги  даже и ум на рынке можно купить, тем более в Швейцарии. Прошло пять лет лечения  в Швейцарии у известного какого-то профессора, и денег истрачены были тысячи: идиот,  разумеется, умным не сделался, но на человека, говорят, всё-таки стал походить,  без сомнения, с грехом пополам. Вдруг П. умирает скоропостижно. Завещания,  разумеется, никакого, дела по обыкновению в беспорядке, наследников жадных  куча, и которым уже нет ни малейшего дела до последних в роде отпрысков,  лечимых из милости от родового идиотизма в Швейцарии. Отпрыск, хоть и идиот, а  всё-таки попробовал было надуть своего профессора и два года, говорят, успел  пролечиться у него даром, скрывая от него смерть своего благодетеля. Но  профессор был сам шарлатан порядочный; испугавшись наконец безденежья, а пуще  всего аппетита своего двадцатипятилетнего тунеядца, он обул его в свои старые  штиблетишки, подарил ему свою истрепанную шинель и отправил его из милости, в  третьем классе, nach Russland,[26] —  с плеч долой из Швейцарии. Казалось бы, счастье повернулось к нашему герою  задом. Не тут-то было-с: фортуна, убивающая голодною смертью целые губернии,  проливает все свои дары разом на аристократика, как Крыловская Туча   пронесшаяся над иссохшим полем и разлившаяся над океаном. Почти в самое то  мгновение, как явился он из Швейцарии в Петербург, умирает в Москве один из  родственников его матери (бывшей, разумеется, из купчих), старый бездетный  бобыль, купец, бородач и раскольник, и оставляет несколько миллионов  наследства, бесспорного, круглого, чистого, наличного и (вот бы нам с вами,  читатель!) всё это нашему отпрыску, всё это нашему барону, лечившемуся от  идиотизма в Швейцарии! Ну, тут уже музыка заиграла не та. Около нашего барона в  штиблетах, приударившего было за одною известною красавицей-содержанкой,  собралась вдруг целая толпа друзей и приятелей, нашлись даже родственники, а  пуще всего целые толпы благородных дев, алчущих и жаждущих законного брака, и  чего же лучше: аристократ, миллионер, идиот — все качества разом, такого мужа и  с фонарем не отыщешь, и на заказ не сделаешь!..”    

— Это… это уж я не понимаю! — вскричал Иван  Федорович в высочайшей степени негодования.    

— Перестаньте, Коля! — вскричал князь умоляющим  голосом. Раздались восклицания со всех сторон.    

— Читать! Читать во что бы то ни стало! — отрезала  Лизавета Прокофьевна, видимо с чрезвычайным усилием себя сдерживая. —  Князь! Если оставят читать — мы поссоримся.    

Нечего было делать, Коля, разгоряченный, красный, в  волнении, взволнованным голосом стал продолжать чтение:    

“Но между тем как скороспелый миллионер наш находился, так  сказать, в эмпиреях, произошло совершенно постороннее обстоятельство. В одно  прекрасное утро является к нему один посетитель, с спокойным и строгим лицом, с  вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, с  видимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причину  своего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно дело одним молодым  человеком; он является от его имени. Этот молодой человек есть ни более ни  менее как сын покойного П., хотя носит другое имя. Сладострастный П., обольстив  в своей молодости одну честную, бедную девушку, из дворовых, но европейски  воспитанную (при чем, разумеется, примешались баронские права миновавшего  крепостного состояния), и заметив неминуемое, но ближайшее последствие своей  связи, выдал ее поскорее замуж за одного промышляющего и даже служащего  человека с благородным характером, уже давно любившего эту девушку. Сначала он  помогал новобрачным, но скоро ему в принятии от него помощи было отказано  благородным характером ее мужа. Прошло несколько времени, и П. мало-по-малу  успел забыть и о девушке, и о прижитом с нею сыне своем, а потом, как известно,  и умер без распоряжений. Между тем его сын, родившийся уже в законном браке, но  возросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером  мужа его матери, тем не менее в свое время умершим, остался совершенно при  одних своих средствах и с болезненною, страдающею, без ног, матерью в одной из  отдаленных губерний; сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным  трудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом  слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель. Но много ли  подучишь от русского купца за уроки по гривеннику, да еще с болезненною без ног  матерью, которая, наконец, и своею смертью в отдаленной губернии совсем почти  не облегчила его? Теперь вопрос: как по справедливости должен был рассудить наш  отпрыск? Вы, конечно, думаете, читатель, что он сказал себе так: “Я всю жизнь  мою пользовался всеми дарами П.; на воспитание мое, на гувернанток и на  излечение от идиотизма пошли десятки тысяч в Швейцарию; и вот я теперь с  миллионами, а благородный характер сына П. ни в чем не виноватого в проступках  своего легкомысленного и позабывшего его отца, погибает на уроках. Всё то, что  пошло на меня, по справедливости, должно было пойти на него. Эти громадные  суммы, на меня истраченные, в сущности не мои. Это была только слепая ошибка  фортуны; они следовали сыну П. На него должны были быть употреблены, а не на  меня, — порождение фантастической прихоти легкомысленного и забывчивого П.  Если б я был вполне благороден, деликатен, справедлив, то я должен бы был  отдать его сыну половину всего моего наследства; но так как я прежде всего  человек рассчетливый и слишком хорошо понимаю, что это дело не юридическое, то  я половину моих миллионов не дам. Но по крайней мере, уж слишком низко и  бесстыдно (отпрыск забыл, что и не расчетливо) будет с моей стороны, если я не  возвращу теперь тех десятков тысяч, которые пошли на мой идиотизм от П., его  сыну. Тут одна только совесть и справедливость! Ибо что бы со мной было, если  бы П. не взял меня на воспитание, а вместо меня заботился бы о своем сыне?”    

“Но нет, господа! Наши отпрыски рассуждают не так. Как ни  представлял ему адвокат молодого человека, взявшийся хлопотать за него  единственно из дружбы и почти против его воли, почти насильно, как ни выставлял  пред ним обязанности чести, благородства, справедливости и даже простого  расчета, швейцарский воспитанник остался непреклонен, и что ж? Это всё бы еще  ничего, а вот что уже действительно непростительно и никакою интересною  болезнью неизвинимо: этот едва вышедший из штиблет своего профессора миллионер  не мог даже и того смекнуть, что не милости и не вспоможения просит от него  благородный характер молодого человека, убивающий себя на уроках, а своего  права и своего должного, хотя бы и не юридического, и даже не просит, а за него  только друзья ходатайствуют. С величественным видом и упоением от полученной  возможности безнаказанно давить людей своими миллионами, наш отпрыск вынимает  пятидесятирублевую бумажку и посылает благородному молодому человеку в виде  наглого подаяния. Вы не верите, господа? Вы возмущены, вы оскорблены, вы  прорываетесь криком негодования; но он сделал это однако же! Разумеется, деньги  тотчас же были ему возвращены, так сказать, брошены обратно в лицо. Чем же  остается разрешить это дело! Дело юридическое, остается одна только гласность!  Мы передаем анекдот этот публике, ручаясь за его достоверность. Говорят, один  из известнейших юмористов наших обмолвился при этом восхитительною эпиграммой,  достойною занять место не только в губернских, но и в столичных очерках наших  нравов:    

     

“Лёва * Шнейдера ** шинелью    

Пятилетие играл    

И обычной канителью    

Время наполнял.    

     

Возвратясь в штиблетах узких,    

Миллион наследства взял,    

Богу молится по-русски,    

А студентов обокрал”.    

     

* Уменьшительное имя отпрыска    

** Имя швейцарского профессора    

     

Когда Коля кончил, то передал поскорей газету князю и, ни  слова не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл руками лицо.  Ему было невыносимо стыдно, и его детская, еще не успевшая привыкнуть к грязи  впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло  что-то необычайное, всё разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он тому не  причиной, уж тем одним, что вслух прочел это.    

Но и все, казалось, ощущали нечто в этом же роде. Девицам  было очень неловко и стыдно. Лизавета Прокофьевна сдерживала в себе  чрезвычайный гнев и тоже, может быть, горько раскаивалась, что ввязалась в  дело; теперь она молчала. С князем происходило то же, что часто бывает в  подобных случаях с слишком застенчивыми людьми: он до того застыдился чужого  поступка, до того ему стало стыдно за своих гостей, что в первое мгновение он и  поглядеть на них боялся. Птицын, Варя, Ганя, даже Лебедев, — все имели как  бы несколько сконфуженный вид. Страннее всего, что Ипполит и “сын Павлищева”  были тоже как бы чем-то изумлены; племянник Лебедева был тоже видимо недоволен.  Один боксер сидел совершенно спокойный, покручивая усы, с видом важным и  несколько опустив глаза, но не от смущения, а, напротив, казалось, как бы из  благородной скромности и от слишком очевидного торжества. По всему видно было,  что статья ему чрезвычайно нравится.    

— Это чорт знает что такое, — проворчал вполголоса  Иван Федорович. — точно пятьдесят лакеев вместе собирались сочинять и  сочинили.    

— А па-азвольте спросить, милостивый государь, как  можете вы оскорблять подобными предположениями? — заявил и весь затрепетал  Ипполит.    

— Это, это, это для благородного человека… согласитесь  сами, генерал, если благородный человек, то это уж оскорбительно! —  проворчал боксер, тоже вдруг с чего-то встрепенувшись, покручивая усы и  подергивая плечами и корпусом.    

— Во-первых, я вам не “милостивый государь”, а  во-вторых, я вам никакого объяснения давать не намерен, — резко ответил  ужасно разгорячившийся Иван Федорович, встал с места и, не говоря ни слова,  отошел к выходу с террасы и стал на верхней ступеньке, спиной к публике, —  в величайшем негодовании на Лизавету Прокофьевну, даже и теперь не думавшую  трогаться с своего места.    

— Господа, господа, позвольте же наконец, господа,  говорить, — в тоске и в волнении восклицал князь, — и сделайте  одолжение, будемте говорить так, чтобы понимать друг друга. Я ничего, господа,  на счет статьи, пускай, только ведь это, господа, всё неправда, что в статье  напечатано; я потому говорю, что вы сами это знаете; даже стыдно. Так что я  решительно удивляюсь, если это из вас кто-нибудь написал.    

— Я ничего до этой самой минуты не знал про эту  статью, — заявил Ипполит; — я не одобряю эту статью.    

— Я хотя и знал, что она написана, но… я тоже не  советовал бы печатать, потому что рано, — прибавил племянник Лебедева.    

— Я знал, но я имею право… я… — забормотал “сын  Павлищева”.    

— Как! Вы сами всё это сочинили? — спросил князь,  с любопытством смотря на Бурдовского: — да быть же не может!    

— Можно однако же и не признавать вашего права к  подобным вопросам, — вступился племянник Лебедева.    

— Я ведь только удивился, что г. Бурдовскому удалось…  но… я хочу сказать, что если вы уже предали это дело гласности, то почему же вы  давеча так обиделись, когда я при друзьях моих об этом же деле заговорил?    

— Наконец-то! — пробормотала в негодовании  Лизавета Прокофьевна.    

— И даже, князь, вы изволили позабыть, —  проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в  лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и  беспримерная доброта вашего сердца была их принять и прослушать, и что никакого  они права не имеют так требовать, тем более, что вы дело это уже поручили  Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили,  а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы  не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с, и могли бы всех этих  господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве  хозяина дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…    

— Совершенно справедливо! — прогремел вдруг из  глубины комнаты генерал Иволгин.    

— Довольно, Лебедев, довольно, довольно, — начал  было князь, но целый взрыв негодования покрыл его слова.    

— Нет, извините, князь, извините, теперь уж этого не  довольно! — почти перекричал всех племянник Лебедева: — теперь надо дело  ясно и твердо постановить, потому что его видимо не понимают. Тут юридические  крючки замешались, и на основании этих крючков нам угрожают вытолкать нас с  крыльца! Да неужели же, князь, вы почитаете нас до такой уже степени дураками,  что мы и сами не понимаем до какой степени наше дело не юридическое, и что если  разбирать юридически, то мы и одного целкового с вас не имеем права потребовать  по закону? Но мы именно понимаем, что если тут нет права юридического, то зато  есть право человеческое, натуральное; право здравого смысла и голос совести, и  пусть это право наше не записано ни в каком гнилом человеческом кодексе, но  благородный и честный человек, то-есть всё равно что здравомыслящий человек,  обязан оставаться благородным и честным человеком даже и в тех пунктах, которые  не записаны в кодексах. Потому-то мы и вошли сюда, не боясь, что нас сбросят с  крыльца (как вы угрожали сейчас) за то только, что мы не просим,  а требуем,   и за неприличие визита в такой поздний час (хотя мы пришли и не в поздний час,  а вы же нас в лакейской прождать заставили), потому-то, говорю, и пришли,  ничего не боясь, что предположили в вас именно человека с здравым смыслом,  то-есть с честью и совестью. Да, это правда, мы вошли не смиренно, не как  прихлебатели и искатели ваши, а подняв голову, как свободные люди, и отнюдь не  с просьбой, а с свободным и гордым требованием (слышите, не с просьбой, а  требованием, зарубите себе это!). Мы с достоинством и прямо ставим пред вами  вопрос: признаете ли вы себя в деле Бурдовского правым или неправым? Признаете  ли вы себя облагодетельствованным и даже, может быть, спасенным от смерти  Павлищевым? Если признаете (что очевидно), то намерены ли вы, или находите ли  вы справедливым по совести, в свою очередь получив миллионы, вознаградить  нуждающегося сына Павлищева, хотя бы он и носил имя Бурдовского? Да или нет?  Если да,  то-есть, другими словами, если в вас есть то, что вы называете  на языке вашем честью и совестью, и что мы точнее обозначаем названием здравого  смысла, то удовлетворите нас, и дело с концом. Удовлетворите без просьб и без  благодарностей с нашей стороны, не ждите их от нас, потому что вы делаете не  для нас, а для справедливости. Если же вы не захотите нас удовлетворить,  то-есть ответите: нет,  то мы сейчас уходим, и дело прекращается; вам же  в глаза говорим, при всех ваших свидетелях, что вы человек с умом грубым и с  развитием низким; что называться впредь человеком с частью и совестью вы не  смеете и не имеете права, что это право вы слишком дешево хотите купить. Я  кончил. Я постановил вопрос. Гоните же теперь нас с крыльца, если смеете. Вы  можете это сделать, вы в силе. Но вспомните, что мы всё-таки требуем, а не просим.  Требуем, а не просим!..    

Племянник Лебедева, очень разгорячившийся, остановился.    

— Требуем, требуем, требуем, а не просим!.. —  залепетал Бурдовский и покраснел как рак.    

После слов племянника Лебедева последовало некоторое  всеобщее движение, и поднялся даже ропот, хотя во всем обществе все видимо  избегали вмешиваться в дело, кроме разве одного только Лебедева, бывшего точно  в лихорадке. (Странное дело: Лебедев, очевидно, стоявший за князя, как будто  ощущал теперь некоторое удовольствие фамильной гордости после речи своего  племянника; по крайней мере с некоторым особенным видом довольства оглядел всю  публику.)    

— По моему мнению, — начал князь довольно  тихо, — по моему мнению, вы, господин Докторенко, во всем том, что сказали  сейчас, на половину совершенно правы, даже я согласен, что на гораздо большую  половину, и я бы совершенно был с вами согласен, если бы вы не пропустили  чего-то в ваших словах. Что именно вы тут пропустили, я не в силах и не в  состоянии вам точно выразить, но для полной справедливости в ваших словах,  конечно, чего-то недостает. Но обратимся лучше к делу, господа, скажите, для  чего напечатали вы эту статью? Ведь тут что ни слово, то клевета; так что вы,  господа, по-моему, сделали низость.    

— Позвольте!..    

— Милостивый государь!..    

— Это… это… это… — послышалось разом со стороны  взволнованных гостей.    

— Насчет статьи, — визгливо подхватил  Ипполит, — насчет этой статьи я уже вам сказал, что я и другие не одобряем  ее! Написал ее вот он (он указал на рядом сидевшего с ним боксера), написал  неприлично, согласен, написал безграмотно и слогом, которым пишут такие же, как  и он, отставные. Он глуп и сверх того промышленник, я согласен, я это прямо ему  и в глаза каждый день говорю, но всё-таки на половину он был в своем праве:  гласность есть законное право всякого, а стало быть, и Бурдовского. За  нелепости же свои пусть сам отвечает. Что же касается до того, что я от лица  всех протестовал давеча на счет присутствия ваших друзей, то считаю нужным вам,  милостивые государи, объяснить, что я протестовал единственно, чтобы заявить  наше право, но что в сущности мы даже желаем, чтобы были свидетели, и давеча,  еще не входя сюда, мы все четверо в этом согласились. Кто бы ни были ваши  свидетели, хотя бы и ваши друзья, но так как они не могут не согласиться с правом  Бурдовского (потому что оно очевидно, математическое), то даже еще и лучше, что  эти свидетели — ваши друзья; еще очевиднее представится истина.    

— Это правда, мы так согласились, — подтвердил  племянник Лебедева.    

— Так из-за чего же давеча с первых слов такой крик и  шум вышел, если вы так и хотели! — удивился князь.    

— А насчет статьи, князь, — ввернул боксер, ужасно  желавший вставить свое словцо и приятно оживляясь (можно было подозревать, что  на него видимо и сильно действовало присутствие дам), — насчет статьи, то  признаюсь, что действительно автор я, хотя болезненный мой приятель, которому я  привык прощать по его расслаблению, сейчас и раскритиковал ее. Но сочинял я и  напечатал в журнале искреннего друга, в виде корреспонденции. Одни только стихи  действительно не мои, и действительно принадлежат перу известного юмориста.  Бурдовскому я только прочел, и то не всё, и тотчас от него получил согласие  напечатать, но согласитесь, что я мог печатать и без согласия. Гласность есть  право всеобщее, благородное и благодетельное. Надеюсь, что вы сами, князь, до  того прогрессивны, что не станете этого отрицать…    

— Ничего не стану отрицать, но согласитесь, что в вашей  статье…    

— Резко, хотите сказать? Но ведь тут, так сказать,  польза обществу, согласитесь сами, и, наконец, возможно ли пропустить  вызывающий случай? Тем хуже виновным, но польза обществу прежде всего. Что же  касается до некоторых неточностей, так сказать, гипербол, то согласитесь и в  том, что прежде всего инициатива важна, прежде всего цель и намерение; важен благодетельный  пример, а уже потом будем разбирать частные случаи, и наконец, тут слог, тут,  так сказать, юмористическая задача, и, наконец — все так пишут, согласитесь  сами! Ха-ха!    

— Да, совершенно ложная дорога! Уверяю вас,  господа, — вскричал князь, — вы напечатали статью в том  предположении, что я ни за что не соглашусь удовлетворить г. Бурдовского, а  стало быть, чтобы меня за это напугать и чем-нибудь отмстить. Но почему вы  знали: я, может быть, и решил удовлетворить Бурдовского? Я вам прямо, при всех теперь  заявляю, что я удовлетворю…    

— Вот, наконец, умное и благородное слово умного и  благороднейшего человека! — провозгласил боксер.    

— Господи! — вырвалось у Лизаветы Прокофьевны.    

— Это невыносимо! — пробормотал генерал.    

— Позвольте же, господа, позвольте, я изложу  дело, — умолял князь: — недель пять назад ко мне явился в З.  уполномоченный и ходатай ваш, господин Бурдовский, Чебаров. Вы его уж очень  лестно описали, господин Келлер, в вашей статье, — обратился князь, вдруг  засмеявшись, к боксеру: — но он мне совсем не понравился. Я только понял с  первого разу, что в этом Чебарове всё главное дело и заключается, что, может  быть, он-то и подучил вас, господин Бурдовский, воспользовавшись вашею  простотой, начать это всё, если говорить откровенно.    

— Это вы не имеете права… я… не простой… это… —  залепетал в волнении Бурдовский.    

— Вы не имеете никакого права делать такие  предположения, — назидательно вступился племянник Лебедева.    

— Это в высшей степени обидно! — завизжал Ипполит:  — предположение обидное, ложное и не идущее к делу!    

— Виноват, господа, виноват, — торопливо повинился  князь: — пожалуста, извините; это потому, что мне подумалось, что не лучше ли  нам быть совершенно откровенными друг с другом, но ваша воля, как хотите. Я  Чебарову сказал, что так как я не в Петербурге, то немедленно уполномочиваю  приятеля повести это дело, а вас, господин Бурдовский, о том извещу. Я прямо  вам скажу, господа, что мне показалось это дело самым мошенническим, именно  потому, что тут Чебаров… Ох, не обижайтесь, господа! Ради бога не  обижайтесь! — испуганно вскричал князь, видя снова проявление обидного  смятения Бурдовского, волнение и протест в его друзьях: — это не может до вас  относиться лично, если я говорю, что считал это дело мошенническим! Ведь я  никого из вас не знал тогда лично, и фамилий ваших не знал; я судил по одному  Чебарову; я говорю вообще, потому что… если бы вы знали только, как меня ужасно  обманывали с тех пор, как я получил наследство!    

— Князь, вы ужасно наивны, — насмешливо заметил  племянник Лебедева.    

— И при этом — князь и миллионер! При вашем, может  быть, и в самом деле добром и простоватом сердце, вы всё-таки не можете,  конечно, избавиться от общего закона, — провозгласил Ипполит.    

— Может быть, очень может быть, господа, —  торопился князь, — хоть я и не понимаю про какой вы общий закон говорите;  но я продолжаю, не обижайтесь только напрасно; клянусь, я не имею ни малейшего  желания вас обидеть. И что это в самом деле, господа: ни одного-то слова нельзя  сказать искренно, тотчас же вы обижаетесь! Но, во-первых, меня ужасно поразило,  что существует “сын Павлищева” и существует в таком ужасном положении, как  объяснил мне Чебаров. Павлищев — мой благодетель и друг моего отца. (Ах, зачем  вы такую неправду написали, господин Келлер, в вашей статье про моего отца?  Никакой растраты ротной суммы и никаких обид подчиненным не было — в этом я  положительно убежден, и как у вас рука поднялась такую клевету написать?) А то,  что вы написали про Павлищева, то уж совершенно невыносимо: вы называете этого  благороднейшего человека сладострастным и легкомысленным так смело, так  положительно, как будто вы и в самом деле говорите правду, а между тем это был  самый целомудренный человек, какие были на свете! Это был даже замечательный  ученый; он был корреспондентом многих уважаемых людей в науке и много денег в  помощь науки употребил. Что же касается до его сердца, до его добрых дел, о,  конечно, вы справедливо написали, что я тогда был почти идиотом и ничего не мог  понимать (хотя я по-русски всё-таки говорил и мог понимать), но ведь могу же я  оценить всё, что теперь припоминаю…    

— Позвольте, — визжал Ипполит, — не слишком  ли это будет чувствительно? Мы не дети. Вы хотели идти прямо к делу, десятый  час, это вспомните.    

— Извольте, извольте, господа, — тотчас же  согласился князь; — после первой недоверчивости я решил, что я могу  ошибаться, и что Павлищев действительно мог иметь сына. Но меня поразило  ужасно, что этот сын так легко, то-есть, я хочу сказать, так публично выдает  секрет своего рождения и, главное, позорит свою мать. Потому что Чебаров уже и  тогда пугал меня гласностию…    

— Какая глупость! — закричал племянник Лебедева.    

— Вы не имеете права… не имеете права! — вскричал  Бурдовский.    

— Сын не отвечает за развратный поступок отца, а мать  не виновата, — с жаром провизжал Ипполит.    

— Тем скорее, казалось бы, надо было щадить… — робко  проговорил князь.    

— Вы, князь, не только наивны, но, может быть, еще и  подальше пошли, — злобно усмехнулся племянник Лебедева.    

— И какое право имели вы!.. — завизжал самым  неестественным голосом Ипполит.    

— Никакого, никакого! — поспешно перебил князь: —  в этом вы правы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе  тогда же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что  если я сам себя признаю уже обязанным удовлетворить требования господина  Бурдовского, во имя чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить в каком бы  то ни было случае, то-есть, уважал бы или не уважал бы я господина Бурдовского.  Я потому только, господа, начал об этом, что мне всё-таки показалось неестественным,  что сын так публично открывает секрет своей матери… Одним словом, я, главное,  по этому и убедился, что Чебаров должен быть каналья и сам наустил господина  Бурдовского обманом на такое мошенничество.    

— Но ведь это уж невыносимо! — раздалось со стороны  его гостей, из которых некоторые даже повскакали со стульев.    

— Господа! Да я потому-то и решил, что несчастный  господин Бурдовский должен быть человек простой, беззащитный, человек, легко  подчиняющийся мошенникам, стало быть, тем пуще я обязан был помочь ему, как  “сыну Павлищева”, — во-первых, противодействием господину Чебарову,  во-вторых, моею преданностью и дружбой, чтоб его руководить, а в-третьих,  назначил выдать ему десять тысяч рублей, то-есть всё, что, по расчету моему,  мог истратить на меня Павлищев деньгами…    

— Как! Только десять тысяч! — закричал Ипполит.    

— Ну, князь, вы очень не сильны в арифметике, или уж  очень сильны, хоть и представляетесь простячком, — вскричал племянник  Лебедева.    

— Я на десять тысяч не согласен, — сказал  Бурдовский.    

— Антип! Согласись! — скорым и явственным шепотом  подсказал боксер, перегнувшись сзади чрез спинку стула Ипполита: — согласись, а  потом после увидим!    

— Па-аслушайте, господин Мышкин, — визжал  Ипполит, — поймите, что мы не дураки, не пошлые дураки, как думают, вероятно,  о нас все ваши гости и эти дамы, которые с таким негодованием на нас  усмехаются, и особенно этот великосветский господин (он указал на Евгения  Павловича), которого я, разумеется, не имею чести знать, но о котором, кажется,  кое-что слышал…    

— Позвольте, позвольте, господа, вы опять меня не  поняли! — в волнении обратился к ним князь: — во-первых, вы, господин  Келлер, в вашей статье чрезвычайно неточно обозначили мое состояние: никаких  миллионов я не получал: у меня, может быть только восьмая или десятая доля  того, что вы у меня предполагаете; во-вторых, никаких десятков тысяч на меня в  Швейцарии истрачено не было: Шнейдер получал по шестисот рублей в год, да и то  всего только первые три года, а за хорошенькими гувернантками в Париж Павлищев  никогда не ездил; это опять клевета. По-моему, на меня далеко еще меньше десяти  тысяч всего истрачено, но я положил десять тысяч, и, согласитесь сами, что,  отдавая долг, я никак не мог предлагать господину Бурдовскому более, даже если  б я его ужасно любил, и не мог уже по одному чувству деликатности, именно  потому, что отдавал ему долг, а не посылал ему подаяние. Я не знаю, господа,  как вы этого не понимаете! Но я всё это хотел вознаградить потом моею дружбой,  моим деятельным участием в судьбе несчастного господина Бурдовского, очевидно,  обманутого, потому что не мог же он сам, без обмана, согласиться на такую  низость, как, например, сегодняшняя огласка в этой статье господина Келлера про  его мать… Да что же вы, наконец, опять выходите из себя, господа! Ведь, наконец,  мы совершенно не будем понимать друг друга! Ведь вышло же на мое! Я теперь  собственными глазами убедился, что моя догадка была справедлива, — убеждал  разгоряченный князь, желая утишить волнение и не замечая того, что только его  увеличивал.    

— Как? В чем убедились?-приступали к нему чуть не с  остервенением.    

— Да помилуйте, во-первых, я успел сам отлично  разглядеть господина Бурдовского, я ведь вижу сам теперь, каков он… Это человек  невинный, но которого все обманывают! Человек беззащитный… и потому-то я и должен  его щадить, а во-вторых, Гаврила Ардалионович, которому поручено было дело, и  от которого я давно не получал известий, так как был в дороге и три дня потом  болен в Петербурге, — вдруг теперь, всего час назад, при первом нашем  свидании, сообщает мне, что намерения Чебарова он все раскусил, имеет  доказательства, и что Чебаров именно то, чем я его предположил. Я ведь знаю же,  господа, что меня многие считают идиотом, и Чебаров, по репутации моей, что я  деньги отдаю легко, думал очень легко меня обмануть, и именно рассчитывая на  мои чувства к Павлищеву. Но главное то, — да дослушайте же, господа,  дослушайте! — главное то, что теперь вдруг оказывается, что господин  Бурдовский вовсе и не сын Павлищева! Сейчас Гаврила Ардалионович сообщил мне  это и уверяет, что достал доказательства положительные. Ну, как вам это  покажется, ведь поверить невозможно после всего того, что уже натворили! И  слушайте: положительные доказательства! Я еще не верю, сам не верю, уверяю вас;  я еще сомневаюсь, потому что Гаврила Ардалионович не успел еще сообщить мне  всех подробностей, но что Чебаров каналья, то в этом уже нет теперь никакого  сомнения! Он и несчастного господина Бурдовского, и вас всех, господа, которые  благородно пришли поддержать вашего друга (так как он в поддержке, очевидно,  нуждается, ведь я понимаю же это!), он всех вас надул и всех вас запутал в  случай мошеннический, потому что ведь это в сущности плутовство-мошенничество!    

— Как мошенничество!.. Как не “сын Павлищева”?.. Как  это можно!.. — раздавались восклицания. Вся компания Бурдовского была в  невыразимом смятении.    

— Да разумеется, мошенничество! Ведь если господин  Бурдовский окажется теперь не “сын Павлищева”, то ведь в таком случае  требование господина Бурдовского выходит прямо мошенническое (то-есть,  разумеется, если б он знал истину!), но ведь в том-то и дело, что его обманули,  потому-то я и настаиваю, чтоб его оправдать; потому-то я и говорю, что он  достоин сожаления, по своей простоте, и не может быть без поддержки; иначе ведь  он тоже выйдет по этому делу мошенником. Да ведь я уже сам убежден, что он  ничего не понимает! Я сам тоже был в таком положении до отъезда в Швейцарию,  также лепетал бессвязные слова, — хочешь выразиться, и не можешь… Я это  понимаю; я могу очень сочувствовать, потому что я сам почти такой же, мне  позволительно говорить! И наконец я всё-таки, — несмотря на то, что уже  нет теперь “сына Павлищева”, и что всё это оказывается мистификацией, я  всё-таки не изменяю своего решения и готов возвратить десять тысяч, в память  Павлищева. Я ведь хотел же до господина Бурдовского эти десять тысяч на школу  употребить, в память Павлищева, но ведь теперь это всё равно будет, что на  школу, что г-ну Бурдовскому, потому что господин Бурдовский, если и не “сын  Павлищева”, то ведь почти как “сын Павлищева”: потому что ведь его самого так  злобно обманули; он сам искренно считал себя сыном Павлищева! Выслушайте же,  господа, Гаврилу Ардалионовича, кончим это, не сердитесь, не волнуйтесь,  садитесь! Гаврила Ардалионович сейчас нам всё это объяснит, и я, признаюсь,  чрезвычайно желаю сам узнать все подробности. Он говорит, что ездил даже в  Псков к вашей матушке, господин Бурдовский, которая вовсе не умирала, как вас  заставили в статье написать… Садитесь, господа, садитесь!    

Князь сел и успел опять посадить повскакавшую с мест  компанию господина Бурдовского. В последние десять или двадцать минут он  говорил, разгорячившись, громко, нетерпеливою скороговоркой, увлекшись,  стараясь всех переговорить, перекричать, и уж конечно пришлось ему потом горько  раскаяться в иных вырвавшихся у него теперь словечках и предположениях. Если бы  не разгорячили и не вывели его почти из себя, — не позволил бы он себе так  обнаженно и торопливо высказать вслух иные догадки свои и излишние  откровенности. Но только что сел он на место, как одно жгучее раскаяние до боли  пронзило его сердце: Кроме уж того, что он “обидел” Бурдовского, так гласно  предположив и в нем ту же болезнь, от которой сам лечился в Швейцарии, —  кроме того, предложение десяти тысяч, вместо школы, было сделано, по его  мнению, грубо и неосторожно, как подаяние, и именно тем, что при людях вслух  было высказано. “Надо было бы переждать и предложить завтра наедине, —  тотчас же подумал князь, — а теперь, пожалуй, уж не поправишь! Да, я  идиот, истинный идиот!” решил он про себя в припадке стыда и чрезвычайного  огорчения.    

Между тем Гаврила Ардалионович, до сих пор державшийся в  стороне и молчавший упорно, вышел по приглашению князя вперед, стал подле него  и спокойно и ясно принялся излагать отчет по порученному ему князем делу. Все  разговоры умолкли мгновенно. Все слушали с чрезвычайным любопытством, особенно  вся компания Бурдовского.    

 IX.    

     

— Вы не станете, конечно, отрицать, — начал  Гаврила Ардалионович, — прямо обращаясь к слушавшему его изо всех сил  Бурдовскому, выкатившему на него от удивления глаза и, очевидно, бывшему в  сильном смятении, — вы не станете, да и не захотите, конечно, отрицать  серьезно, что вы родились ровно два года спустя после законного брака уважаемой  матушки вашей с коллежским секретарем господином Бурдовским, отцом вашим. Время  рождения вашего слишком легко доказать фактически, так что слишком обидное для  вас и для матушки вашей искажение этого факта в статье господина Келлера  объясняется одною только игривостью собственной фантазии господина Келлера,  полагавшего усилить этим очевидность вашего права и тем помочь интересам вашим.  Господин Келлер говорит, что предварительно читал вам статью, хоть и не всю…  без всякого сомнения, он не дочитал вам до этого места…    

— Не дочитал, действительно, — перервал  боксер, — но все факты сообщены были мне компетентным лицом, и я…    

— Извините, господин Келлер, — остановил его  Гаврила Ардалионович, — позвольте мне говорить. Уверяю вас, что до вашей  статьи дойдет дело в свою очередь, тогда вы и заявите ваше объяснение, а теперь  будем лучше продолжать по порядку. Совершенно случайно, при помощи сестры моей,  Варвары Ардалионовны Птицыной, я достал от короткой приятельницы ее, Веры  Алексеевны Зубковой, помещицы и вдовы, одно письмо покойного Николая Андреевича  Павлищева, писанное к ней от него двадцать четыре года назад из-за границы.  Сблизившись с Верой Алексеевной, я, по ее указанию, обратился к отставному  полковнику Тимофею Федоровичу Вязовкину, дальнему родственнику и большому, в  свое время, приятелю с господином Павлищевым. От него мне удалось достать еще  два письма Николая Андреевича, тоже писанные из-за границы. По этим трем  письмам, по числам и по фактам, в них обозначенным, доказывается математически,  безо всякой возможности опровержения и даже сомнения, что Николай Андреевич  выехал тогда за границу (где и пробыл сряду три года) ровно за полтора года до  вашего рождения, господин Бурдовский. Ваша матушка, как известно вам, никогда  из России не выезжала… В настоящую минуту я не стану читать этих писем. Теперь  уже поздно; я только заявляю, во всяком случае, факт. Но если вам угодно,  господин Бурдовский, назначить хоть завтра же утром у меня свидание и привести  ваших свидетелей (в каком угодно числе) и экспертов для сличения почерка, то  для меня нет никого сомнения, что вам нельзя будет не убедиться в очевидной  истине сообщенного мною факта. Если же так, то, разумеется, всё это дело падает  и само собою прекращается.    

Опять последовало всеобщее движение и глубокое волнение. Сам  Бурдовский вдруг встал со стула.    

— Если так, то я был обманут, обманут, но не Чебаровым,  а давно, давно; не хочу экспертов, не хочу свидания, я верю, я отказываюсь…  десять тысяч не согласен… прощайте…    

Он взял фуражку и отодвинул стул, чтоб уйти.    

— Если можете, господин Бурдовский, — тихо и  сладко остановил его Гаврила Ардалионович, — то останьтесь еще минут хоть  на пять. По этому делу обнаруживается еще несколько чрезвычайно важных фактов,  особенно для вас, во всяком случае, весьма любопытных. По мнению моему, вам  нельзя не познакомиться с ними, и самим вам, может быть, приятнее станет, если  дело будет совершенно разъяснено…    

Бурдовский уселся молча, немного опустив голову, и как бы в  сильной задумчивости. Уселся вслед за ним и племянник Лебедева, тоже вставший  было его сопровождать; этот хоть и не потерял головы и смелости, но видимо был  озадачен сильно. Ипполит был нахмурен, грустен и как бы очень удивлен. В эту  минуту, впрочем, он до того сильно закашлялся, что даже замарал свой платок  кровью. Боксер был чуть не в испуге:    

— Эх, Антип! — крикнул он с горечью. — Ведь  говорил я тебе тогда… третьего дня, что ты, может, и в самом деле не сын  Павлищева!    

Раздался сдержанный смех, двое-трое рассмеялись громче  других.    

— Факт, сию минуту сообщенный вами, господин  Келлер, — подхватил Гаврила Ардалионович, — весьма драгоценен. Тем не  менее, я имею полное право, по самым точным данным, утверждать, что господину  Бурдовскому хотя, конечно, и была слишком хорошо известна эпоха его рождения,  но совершенно не было известно обстоятельство этого пребывания Павлищева за  границей, где господин Павлищев провел большую часть жизни, возвращаясь в  Россию всегда на малые сроки. Кроме того, и самый этот факт тогдашнего отъезда  весьма незамечателен сам по себе, чтоб о нем помнить, после двадцати слишком  лет, даже знавшим близко Павлищева, не говоря уже о господине Бурдовском,  который тогда и не родился. Конечно, навести теперь справки казалось не  невозможным; но я должен признаться, что справки, полученные мною, достались  мне совершенно случайно и очень могли не достаться; так что для господина  Бурдовского и даже Чебарова эти справки были действительно почти невозможны,  если бы даже им и вздумалось их навести. Но ведь им могло и не вздуматься…    

— Позвольте, господин Иволгин, — раздражительно  прервал его вдруг Ипполит, — к чему вся эта галиматья (извините меня)?  Дело теперь объяснилось, главному факту мы соглашаемся верить, зачем же тянуть  далее тяжелую и обидную канитель? Вы, может быть, желаете похвалиться ловкостью  ваших изысканий, выставить пред нами и пред князем, какой вы хороший  следователь, сыщик? Или уж не намерены ли предпринять извинение и оправдание  Бурдовского тем, что он ввязался в дело по неведению? Но это дерзко, милостивый  государь! В оправданиях ваших и в извинениях Бурдовский не нуждается, было бы  вам известно! Ему обидно, ему и без того теперь тяжело, он в неловком  положении, вы должны были угадать, понять это…    

— Довольно, господин Терентьев, довольно, —  удалось перебить Гавриле Ардалионовичу, — успокойтесь, не раздражайте  себя; вы, кажется, очень нездоровы? Я вам сочувствую. В таком случае, если  хотите, я кончил, то-есть принужден буду сообщить только вкратце те факты,  которые, по моему убеждению, не лишнее было бы узнать во всей полноте, —  прибавил он, заметив некоторое всеобщее движение, похожее на нетерпение. —  Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных  в деле, что ваша матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась  расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была родною сестрой той  дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в самой  первой своей молодости, но до того, что непременно бы женился на ней, если б  она не умерла скоропостижно. Я имею доказательства, что этот семейный факт, совершенно  точный и верный, весьма малоцветен, даже совсем забыт. Далее я бы мог  объяснить, как ваша матушка еще десятилетним ребенком была взята господином  Павлищевым на воспитание вместо родственницы, что ей отложено было значительное  приданое, и что все эти заботы породили чрезвычайно тревожные слухи между  многочисленною родней Павлищеву, думали даже, что он женится на своей  воспитаннице, но кончилось тем, что она вышла по склонности (и это я точнейшим  образом мог бы доказать) за межевого чиновника, господина Бурдовского, на  двадцатом году своего возраста. Тут у меня собрано несколько точнейших фактов,  для доказательства, как отец ваш, господин Бурдовский, совершенно не деловой  человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею матушкой, бросил службу,  вступил в коммерческие предприятия, был обманут, потерял капитал, не выдержал  горя, стал пить, отчего заболел и наконец преждевременно умер, на восьмом году  после брака с вашею матушкой. Затем, по собственному свидетельству матушки  вашей, она осталась в нищете и совсем погибла бы без постоянной и великодушной  помощи Павлищева, выдававшего ей до шестисот рублей в год вспоможения. Затем  есть бесчисленные свидетельства, что вас, ребенка, он полюбил чрезвычайно. По  этим свидетельствам и опять-таки по подтверждению матушки вашей выходит, что  полюбил он вас потому преимущественно, что вы имели в детстве вид  косноязычного, вид калеки, вид жалкого, несчастного ребенка (а у Павлищева, как  я вывел по точным доказательствам, была всю жизнь какая-то особая нежная склонность  ко всему угнетенному и природой обиженному, особенно в детях, — факт, по  моему убеждению, чрезвычайно важный для нашего дела). Наконец, я могу  похвалиться точнейшими изысканиями о том главном факте, как эта чрезвычайная  привязанность к вам Павлищева (стараниями которого вы поступили в гимназию и  учились под особым надзором) породила, наконец, мало-по-малу, между  родственниками и домашними Павлищева мысль, что вы сын его, и что ваш отец был  только обманутый муж. Но главное в том, что мысль эта укрепилась до точного и  всеобщего убеждения только в последние годы жизни Павлищева, когда все  испугались за завещание, и когда первоначальные факты были забыты, а справки  невозможны. Без сомнения, мысль эта дошла и до вас, господин Бурдовский, и  завладела вами вполне. Ваша матушка, с которою я имел честь познакомиться  лично, хоть и знала про все эти слухи, но даже и до сих пор не знает (я тоже  скрыл от нее), что и вы, ее сын, находились под обаянием этого слуха.  Многоуважаемую матушку вашу, господин Бурдовский, я застал в Пскове в болезнях  и в самой крайней бедности, в которую впала она по смерти Павлищева. Она со  слезами благодарности сообщила мне, что только чрез вас и чрез помощь вашу и  живет на свете; она много ожидает от вас в будущем и горячо верит в будущие ваши  успехи…    

— Это, наконец, невыносимо! — громко и нетерпеливо  заявил вдруг племянник Лебедева. — К чему весь этот роман?    

— Омерзительно неприлично! — сильно пошевелился  Ипполит. Но Бурдовский ничего не заметил и даже не шевельнулся.    

— К чему? Зачем? — лукаво удивился Гаврила  Ардалионович, ядовито готовясь изложить свое заключение. — Да во-первых,  господин Бурдовский теперь, может быть, вполне убежден, что господин Павлищев  любил его из великодушия, а не как сына. Уж один этот факт необходимо было узнать  господину Бурдовскому, подтвердившему и одобрившему господина Келлера давеча,  после чтения статьи. Говорю так потому, что считаю вас за благородного  человека, господин Бурдовский. Во-вторых, оказывается, что тут вовсе не было ни  малейшего воровства-мошенничества даже со стороны Чебарова; это важный пункт  даже и для меня, потому что князь давеча, разгорячившись, упомянул, будто и я  того же мнения о воровстве-мошенничестве в этом несчастном деле. Тут, напротив,  было полное убеждение со всех сторон, и хоть Чебаров, может быть, и  действительно большой мошенник, но в этом деле он высказывается не более как  крючок, подьячий, промышленник. Он надеялся нажить большие деньги, как адвокат,  и расчет его был не только тонкий и мастерской, но вернейший: он основывался на  легкости, с которою князь дает деньги, и на благодарно-почтительном чувстве его  к покойному Павлищеву; он основывался, наконец (что важнее всего), на известных  рыцарских взглядах князя насчет обязанностей чести и совести. Что же касается  собственно господина Бурдовского, то можно даже сказать, что он, благодаря  некоторым убеждениям своим, до того был настроен Чебаровым и окружающею его  компанией, что начал дело почти совсем и не из интересу, а почти как служение  истине, прогрессу и человечеству. Теперь, после сообщенных фактов, всем, стало  быть, и ясно, что господин Бурдовский человек чистый, несмотря на все  видимости, и князь теперь скорее и охотнее давешнего может предложить ему и  свое дружеское содействие и ту деятельную помощь, о которой он упоминал давеча,  говоря о школах и о Павлищеве.    

— Остановитесь, Гаврила Ардалионович,  остановитесь! — крикнул князь в настоящем испуге, но было уже поздно.    

— Я сказал, я уже три раза говорил, —  раздражительно крикнул Бурдовский, — что не хочу денег. Я не приму… зачем…  не хочу… вон!..    

И он чуть не побежал с террасы. Но племянник Лебедева  схватил его за руку и что-то шепнул ему. Тот быстро воротился и, вынув из  кармана незапечатанный письменный конверт большого формата, бросил его на  столик, стоявший подле князя.    

— Вот деньги!.. Вы не смели… не смели!.. Деньги!    

— Двести пятьдесят рублей, которые вы осмелились  прислать ему в виде подаяния чрез Чебарова, — пояснил Докторенко.    

— В статье сказано пятьдесят! — крикнул Коля.    

— Я виноват! — сказал князь, подходя к  Бурдовскому: — я очень виноват перед вами, Бурдовский, но я не как подаяние  послал, поверьте. Я и теперь виноват… я давеча виноват. (Князь был очень  расстроен, имел вид усталый и слабый, и слова его были несвязны.) Я сказал о  мошенничестве… но это не про вас, я ошибся. Я сказал, что вы… такой же, как  я, — больной. Но вы не такой же, как я, вы… даете уроки, вы мать  содержите. Я сказал, что вы ославили вашу мать, но вы ее любите; она сама  говорит… я не знал… Гаврила Ардалионович мне давеча не договорил… я виноват. Я осмелился  вам предложить десять тысяч, но я виноват, я должен был сделать это не так, а  теперь… нельзя, потому что вы меня презираете…    

— Да это сумасшедший дом! — вскричала Лизавета  Прокофьевна.    

— Конечно, дом сумасшедших! — не вытерпела и резко  проговорила Аглая, но слова ее пропали в общем шуме; все уже громко говорили,  все рассуждали, кто спорил, кто смеялся. Иван Федорович Епанчин был в последней  степени негодования и, с видом оскорбленного достоинства, поджидал Лизавету  Прокофьевну. Племянник Лебедева ввернул последнее словечко:    

— Да, князь, вам надо отдать справедливость, вы-таки  умеете пользоваться вашею… ну, болезнию (чтобы выразиться приличнее); вы в  такой ловкой форме сумели предложить вашу дружбу и деньги, что теперь  благородному человеку принять их ни в каком случае невозможно. Это или уж  слишком невинно, или уж слишком ловко… вам, впрочем, известнее.    

— Позвольте, господа, — вскричал Гаврила  Ардалионович, развернувший между тем пакет с деньгами, — тут вовсе не  двести пятьдесят рублей, а всего только сто. Я для того, князь, чтобы не вышло  какого недоумения.    

— Оставьте, оставьте, — замахал руками князь  Гавриле Ардалионовичу.    

— Нет, не “оставьте”! — прицепился сейчас же  племянник Лебедева. — Нам оскорбительно ваше “оставьте”, князь. Мы не  прячемся, мы заявляем открыто: да, тут только сто рублей, а не все двести  пятьдесят, но разве это не всё равно…    

— Н-нет, не всё равно, — с видом наивного  недоумения успел ввернуть Гаврила Ардалионович.    

— Не перебивайте меня; мы не такие дураки как вы  думаете, господин адвокат, — с злобною досадой воскликнул племянник  Лебедева, — разумеется, сто рублей не двести пятьдесят рублей, и не всё  равно, но важен принцип; тут инициатива важна, а что не достает ста пятидесяти  рублей, это только частность. Важно то, что Бурдовский не принимает вашего  подаяния, ваше сиятельство, что он бросает его вам в лицо, а в этом смысле всё  равно, что сто, что двести пятьдесят. Бурдовский не принял десяти тысяч: вы  видели; не принес бы и ста рублей, если бы был бесчестен! Эти сто пятьдесят  рублей пошли в расход Чебарову на его поездку к князю. Смейтесь скорее над  нашею неловкостию, над нашим неуменьем вести дела; вы и без того нас всеми  силами постарались сделать смешными; но не смейте говорить, что мы бесчестны.  Эти сто пятьдесят рублей, милостивый государь, мы все вместе внесем князю; мы  хоть по рублю будем возвращать и возвратим с процентами. Бурдовский беден, у  Бурдовского нет миллионов, а Чебаров после поездки представил счет. Мы  надеялись выиграть… Кто бы на его месте поступил иначе?    

— Как кто? — воскликнул князь Щ.    

— Я тут с ума сойду! — крикнула Лизавета  Прокофьевна.    

— Это напоминает, — засмеялся Евгений Павлович,  долго стоявший и наблюдавший, — недавнюю знаменитую защиту адвоката,  который, выставляя как извинение бедность своего клиента, убившего разом шесть  человек, чтоб ограбить их, вдруг заключил в этом роде: “естественно, говорит,  что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести  человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову?” В этом роде  что-то, только очень забавное.    

— Довольно! — провозгласила вдруг, чуть не дрожа  от гнева, Лизавета Прокофьевна: — пора прервать эту галиматью!..    

Она была в ужаснейшем возбуждении; она грозно закинула  голову и с надменным, горячим и нетерпеливым вызовом обвела своим сверкающим  взглядом всю компанию, вряд ли различая в эту минуту друзей от врагов. Это была  та точка долго сдерживаемого, но разразившегося, наконец, гнева, когда главным  побуждением становится немедленный бой, немедленная потребность на кого-нибудь  поскорее накинуться. Знавшие Лизавету Прокофьевну тотчас почувствовали, что с  нею совершилось что-то особенное. Иван Федорович говорил на другой же день  князю Щ., что “с ней это бывает, но в такой степени, как вчера, даже и с нею  редко бывает, так года в три по одному разу, но уж никак не чаще! Никак не  чаще!” — прибавил он вразумительно.    

— Довольно, Иван Федорович! оставьте меня! —  восклицала Лизавета Прокофьевна: — чего вы мне вашу руку теперь подставляете?  Не умели давеча вывести; вы муж, вы глава семейства; вы должны были меня, дуру,  за ухо вывести, если бы я вас не послушалась и не вышла. Хоть для дочерей-то  позаботились бы! А теперь без вас дорогу найдем, на целый год стыда хватит…  Подождите, я еще князя хочу отблагодарить!.. Спасибо, князь, за угощение! А  я-то расселась молодежь послушать… Это низость, низость! Это хаос, безобразие,  этого во сне не увидишь! Да неужто их много таких?.. Молчи, Аглая! Молчи,  Александра! Не ваше дело!.. Не вертитесь подле меня, Евгений Павлыч, надоели вы  мне!.. Так ты, миленький, у них же и прощения просишь, — подхватила она,  опять обращаясь к князю: — “виноват, дескать, что осмелился вам капитал  предложить…”, а ты чего, фанфаронишка, изволишь смеяться! — накинулась она  вдруг на племянника Лебедева, — “мы, дескать, от капитала отказываемся, мы  требуем, а не просим!” А точно того и не знает, что этот идиот завтра же к ним  опять потащится свою дружбу и капиталы им предлагать! Ведь пойдешь? Пойдешь?  Пойдешь или нет?    

— Пойду, — тихим и смиренным голосом проговорил  князь.    

— Слышали! Так ведь на это-то ты и  рассчитываешь, — обернулась она опять к Докторенке, — ведь уж деньги  теперь у тебя всё равно что в кармане лежат, вот ты и фанфаронишь, чтобы нам  пыли задать… Нет, голубчик, других дураков найди, а я вас насквозь вижу… всю  игру вашу вижу!    

— Лизавета Прокофьевна! — воскликнул князь.    

— Пойдемте отсюда, Лизавета Прокофьевна, слишком пора,  да и князя с собой уведем, — как можно спокойнее и улыбаясь проговорил  князь Щ. Девицы стояли в стороне, почти испуганные, генерал был положительно  испуган; все вообще были в удивлении. Некоторые, подальше стоявшие, украдкой  усмехались и перешептывались; лицо Лебедева изображало последнюю степень  восторга.    

— Безобразие и хаос везде, сударыня, найдешь, —  проговорил, значительно впрочем озадаченный, племянник Лебедева.    

— Да не такие! Не такие, батюшка, как теперь у вас, не  такие! — с злорадством, как бы в истерике, подхватила Лизавета Прокофьевна. —  Да оставите ли вы меня, — закричала она на уговаривавших ее; — нет,  коли вы уж даже сами, Евгений Павлыч, заявили сейчас, что даже сам защитник на  суде объявлял, что ничего нет естественнее, как по бедности шесть человек  укокошить, так уж и впрямь последние времена пришли. Этого я еще и не  слыхивала. Теперь мне всё объяснилось! Да этот косноязычный, разве он не  зарежет (она указала на Бурдовского, смотревшего на нее с чрезвычайным  недоумением)? Да побьюсь об заклад, что он зарежет! Он денег твоих, десяти  тысяч, пожалуй, не возьмет, пожалуй, и по совести не возьмет, а ночью придет и  зарежет, да и вынет их из шкатулки. По совести вынет! Это у него не бесчестно!  Это “благородного отчаяния порыв”, это “отрицание”, или там чорт знает что…  Тьфу! всё навыворот, все кверху ногами пошли. Девушка в доме растет, вдруг  среди улицы прыг на дрожки: “маменька, я на-днях за такого-то Карлыча или  Иваныча замуж вышла, прощайте!” Так это и хорошо так по-вашему поступать?  Уважения достойно, естественно? Женский вопрос? Этот вот мальчишка (она указала  на Колю), и тот уж намедни спорил, что это-то и значит “женский вопрос”. Да  пусть мать дура была, да ты всё-таки будь с ней человек!.. Чего вы давеча  задравши головы-то вошли? “Не смейте подступаться: мы идем”. “Нам все права  подавай, а ты и заикнуться пред нами не смей. Нам все почтения отдавай, каких и  не бывает-то даже, а тебя мы хуже чем последнего лакея третировать будем!”  Истины ищут, на праве стоят, а сами как басурмане его в статье расклеветали.  “Требуем, а не просим, и никакой благодарности от нас не услышите, потому что  вы для удовлетворения своей собственной совести делаете!” Экая мораль: да ведь  коли от тебя никакой благодарности не будет, так ведь и князь может сказать  тебе в ответ, что он к Павлищеву не чувствует никакой благодарности, потому что  и Павлищев делал добро для удовлетворения собственной совести. А ведь ты только  на эту благодарность его к Павлищеву и рассчитывал: ведь не у тебя же он взаймы  деньги брал, не тебе он должен, на что же ты рассчитывал как не на  благодарность? Как же сам-то от нее отказываешься? Сумасшедшие! Диким и  бесчеловечным общество признают, за то что оно позорит обольщенную девушку. Да  ведь коли бесчеловечным общество признаешь, стало быть, признаешь, что этой  девушке от этого общества больно. А коли больно, так как же ты сам-то ее в  газетах перед этим же обществом выводишь и требуешь, чтоб это ей было не  больно? Сумасшедшие! Тщеславные! В бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь  вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга  переедите, это я вам предсказываю. И не сумбур это, и не хаос, и не безобразие  это? И после этого этот срамник еще прощения у них же лезет просить! Да много  ли вас таких? Чего усмехаетесь: что я себя осрамила с вами? Да ведь уж осрамила,  уж нечего больше делать!.. А ты у меня не усмехайся, пачкун! (накинулась она  вдруг на Ипполита): сам еле дышит, а других развращает. Ты у меня этого  мальчишку развратил (она опять указала на Колю); он про тебя только и бредит,  ты его атеизму учишь, ты в бога не веруешь, а тебя еще высечь можно, милостивый  государь, да тьфу с вами!.. Так пойдешь, князь Лев Николаевич, к ним завтра,  пойдешь? — спросила она опять князя, почти задыхаясь.    

— Пойду.    

— Знать же я тебя не хочу после этого! — Она было  быстро повернулась уходить, но вдруг опять воротилась. — И к этому атеисту  пойдешь? — указала она на Ипполита. — Да чего ты на меня  усмехаешься, — как-то неестественно вскрикнула она и бросилась вдруг к  Ипполиту, не вынеся его едкой усмешки.    

— Лизавета Прокофьевна! Лизавета Прокофьевна! Лизавета  Прокофьевна! — послышалось разом со всех сторон.    

— Maman, это стыдно! — громко вскричала Аглая.    

— Не беспокойтесь, Аглая Ивановна, — спокойно  отвечал Ипполит, которого подскочившая к нему Лизавета Прокофьевна схватила и  неизвестно зачем крепко держала за руку; она стояла пред ним и как бы впилась в  него своим бешеным взглядом; — не беспокойтесь, ваша maman разглядит, что  нельзя бросаться на умирающего человека… я готов разъяснить, почему я смеялся…  очень буду рад позволению…    

Тут он вдруг ужасно закашлялся и целую минуту не мог унять  кашель.    

— Ведь уж умирает, а всё ораторствует! —  воскликнула Лизавета Прокофьевна, выпустив его руку и чуть не с ужасом смотря,  как он вытирал кровь с своих губ, — да куда тебе говорить! Тебе просто  идти ложиться надо…    

— Так и будет, — тихо, хрипло и чуть не шопотом  ответил Ипполит, — я как ворочусь сегодня, тотчас и лягу… чрез две недели  я, как мне известно, умру… Мне на прошлой неделе сам Б-н объявил… Так если  позволите, я бы вам на прощаньи два слова сказал.    

— Да ты с ума сошел, что ли? вздор! Лечиться надо,  какой теперь разговор! Ступай, ступай, ложись!.. — испуганно крикнула  Лизавета Прокофьевна.    

— Лягу, так ведь и не встану до самой смерти, —  улыбнулся Ипполит, — я и вчера уже хотел было так лечь, чтоб уж и не  вставать, до смерти, да решил отложить до послезавтра, пока еще ноги носят…  чтобы вот с ними сегодня сюда придти… только устал уж очень…    

— Да садись, садись, чего стоишь! Вот тебе стул, —  вскинулась Лизавета Прокофьевна и сама подставила ему стул.    

— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, —  а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета  Прокофьевна, теперь уж я на этом стою… — улыбнулся он ей опять. —  Подумайте, что сегодня я в последний раз и на воздухе, и с людьми, а чрез две  недели наверно в земле. Значит, это в роде прощания будет и с людьми, и с  природой. Я хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что  это всё здесь в Павловске приключилось: всё-таки хоть на дерево в листьях  посмотришь.    

— Да какой теперь разговор, — всё больше и больше  пугалась Лизавета Прокофьевна, — ты весь в лихорадке. Давеча визжал да  пищал, а теперь чуть дух переводишь, задохся!    

— Сейчас отдохну. Зачем вы хотите отказать мне в  последнем желании?… А знаете ли, я давно уже мечтал с вами как-нибудь сойтись,  Лизавета Прокофьевна; я о вас много слышал… от Коли; он ведь почти один меня и  не оставляет… Вы оригинальная женщина, эксцентрическая женщина, я и сам теперь  видел… знаете ли, что я вас даже немножко любил.    

— Господи, а я было, право, чуть его не ударила.    

— Вас удержала Аглая Ивановна; ведь я не ошибаюсь? это  ведь ваша дочь Аглая Ивановна? Она так хороша, что я давеча с первого взгляда  угадал ее, хоть и никогда не видал. Дайте мне хоть на красавицу-то в последний  раз в жизни посмотреть, — какою-то неловкою, кривою улыбкой улыбнулся  Ипполит, — вот и князь тут, и супруг ваш, и вся компания. Отчего вы мне  отказываете в последнем желании?    

— Стул! — крикнула Лизавета Прокофьевна, но  схватила сама и села напротив Ипполита. — Коля, — приказала  она, — отправишься с ним немедленно, проводи его, а завтра я непременно  сама…    

— Если вы позволите, то я попросил бы у князя чашку  чаю… Я очень устал. Знаете что, Лизавета Прокофьевна, вы хотели, кажется, князя  к себе вести чай пить; останьтесь-ка здесь, проведемте время вместе, а князь  наверно нам всем чаю даст. Простите, что я так распоряжаюсь… Но ведь я знаю  вас, вы добрая, князь тоже… мы все до комизма предобрые люди…    

Князь всполошился, Лебедев бросился со всех ног из комнаты,  за ним добежала Вера.    

— И правда, — резко решила генеральша, —  говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил  бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть, остаюсь, хотя ни у кого не прошу  прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то  прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, —  обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто  они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею  дойти…    

Но ей не дали договорить. Все подошли я окружили ее с  готовностью. Князь тотчас же стал всех упрашивать остаться пить чай и  извинялся, что до сих пор не догадался об этом. Даже генерал был так любезен,  что пробормотал что-то успокоительное и любезно спросил Лизавету Прокофьевну:  “не свежо ли ей однако же на террасе?” Он даже чуть было не спросил Ипполита:  “давно ли он в университете?”, но не спросил. Евгений Павлович и князь Щ. стали  вдруг чрезвычайно любезными и веселыми, на лицах Аделаиды и Александры выражалось,  сквозь продолжавшееся удивление, даже удовольствие, одним словом, все были  видимо рады, что миновал кризис с Лизаветой Прокофьевной. Одна Аглая была  нахмурена и молча села поодаль. Осталось и всё остальное общество; никто не  хотел уходить, даже генерал Иволгин, которому Лебедев, впрочем, что-то шепнул  мимоходом, вероятно, не совсем приятное, потому что генерал тотчас же  стушевался куда-то в угол. Князь подходил с приглашением и к Бурдовскому с  компанией, не обходя никого. Они пробормотали, с натянутым видом, что подождут  Ипполита, и тотчас же удалились в самый дальний угол террасы, где и уселись  опять все рядом. Вероятно, чай уже был давно приготовлен у Лебедева для себя,  потому что тотчас же и явился. Пробило одиннадцать часов.    

 X.    

     

Ипполит помочил свои губы в чашке чаю, поданной ему Верой  Лебедевой, поставил чашку на столик и вдруг, точно законфузился, почти в  смущении осмотрелся кругом.    

— Посмотрите, Лизавета Прокофьевна, эти чашки, —  как-то странно заторопился он, — эти фарфоровые чашки и, кажется,  превосходного фарфора, стоят у Лебедева всегда в шифоньерке под стеклом,  запертые, никогда не подаются… как водится, это в приданое за женой его было… у  них так водится… и вот он их нам подал, в честь вас, разумеется, до того  обрадовался…    

Он хотел было еще что-то прибавить, но не нашелся.    

— Сконфузился таки, я так и ждал! — шепнул вдруг  Евгений Павлович на ухо князю: — это ведь опасно, а? Вернейший признак, что  теперь, со зла, такую какую-нибудь эксцентричность выкинет, что и Лизавета  Прокофьевна, пожалуй, не усидит.    

Князь вопросительно посмотрел на него.    

— Вы эксцентричности не боитесь? — прибавил  Евгений Павлович. — Ведь и я тоже, даже желаю; мне собственно только,  чтобы наша милая Лизавета Прокофьевна была наказана, и непременно сегодня же,  сейчас же; без того и уходить не хочу. У вас, кажется, лихорадка.    

— После, не мешайте. Да, я нездоров, — рассеянно и  даже нетерпеливо ответил князь. Он услышал свое имя, Ипполит говорил про него.    

— Вы не верите? — истерически смеялся Ипполит: —  так и должно быть, а князь так с первого разу поверит и нисколько не удивится.    

— Слышишь, князь? — обернулась к нему Лизавета  Прокофьевна, — слышишь?    

Кругом смеялись. Лебедев суетливо выставлялся вперед и  вертелся пред самою Лизаветой Прокофьевной.    

— Он говорит, что этот вот кривляка, твой-то хозяин…  тому господину статью поправлял, вот что давеча на твой счет прочитали.    

Князь с удивлением посмотрел на Лебедева.    

— Что ж ты молчишь? — даже топнула ногой Лизавета  Прокофьевна.    

— Что же, — пробормотал князь, продолжая  рассматривать Лебедева, — я уж вижу, что он поправлял.    

— Правда? — быстро обернулась Лизавета Прокофьевна  к Лебедеву.    

— Истинная правда, ваше превосходительство! —  твердо и непоколебимо ответил Лебедев, приложив руку к сердцу.    

— Точно хвалится! — чуть не привскочила она на  стуле.    

— Низок, низок! — забормотал Лебедев, начиная  ударять себя в грудь и всё ниже и ниже наклоняя голову.    

— Да что мне в том, что ты низок! Он думает, что  скажет: низок, так и вывернется. И не стыдно тебе, князь, с такими людишками  водиться, еще раз говорю? Никогда не прощу тебе!    

— Меня простит князь! — с убеждением и умилением  проговорил Лебедев.    

— Единственно из благородства, — громко и звонко  заговорил вдруг подскочивший Келлер, обращаясь прямо к Лизавете  Прокофьевне, — единственно из благородства, сударыня, и чтобы не выдать  скомпрометированного приятеля, я давеча утаил о поправках, несмотря на то, что  он же нас с лестницы спустить предлагал, как сами изволили слышать. Для  восстановления истины признаюсь, что я действительно обратился к нему, за шесть  целковых, но отнюдь не для слога, а собственно для узнания фактов, мне большею  частью неизвестных, как к компетентному лицу. Насчет штиблетов, насчет аппетита  у швейцарского профессора, насчет пятидесяти рублей вместо двухсот пятидесяти,  одним словом, вся эта группировка, всё это принадлежит ему за шесть целковых,  но слог не поправляли.    

— Я должен заметить, — с лихорадочным нетерпением  и каким-то ползучим голосом перебил его Лебедев, при распространявшемся всё  более и более смехе, — что я поправлял одну только первую половину статьи,  но так как в средине мы не сошлись и за одну мысль поссорились, то я вторую  половину уж и не поправлял-с, так что всё что там безграмотно (а там  безграмотно!), так уж это мне не приписывать-с…    

— Вот он о чем хлопочет! — вскричала Лизавета  Прокофьевна.    

— Позвольте спросить, — обратился Евгений Павлович  к Келлеру, — когда поправляли статью?    

— Вчера утром, — отрапортовал Келлер, — мы  имели свидание с обещанием честного слова сохранить секрет с обеих сторон.    

— Это когда он ползал-то перед тобой и уверял тебя в  преданности! ну, людишки! Не надо мне твоего Пушкина, и чтобы дочь твоя ко мне  не являлась!    

Лизавета Прокофьевна хотела было встать, но вдруг  раздражительно обратилась к смеющемуся Ипполиту:    

— Что ж ты, милый, на смех что ли вздумал меня здесь  выставлять!    

— Сохрани господи, — криво улыбался  Ипполит, — но меня больше всего поражает чрезвычайная эксцентричность  ваша, Лизавета Прокофьевна; я, признаюсь, нарочно подвел про Лебедева, я знал,  как на вас подействует, на вас одну, потому что князь действительно простит и  уж наверно простил… даже, может, извинение в уме подыскал, ведь так, князь, не  правда ли?    

Он задыхался, странное волнение его возрастало с каждым  словом.    

— Ну?.. — гневно проговорила Лизавета Прокофьевна,  удивляясь его тону: — ну?    

— Про вас я уже много слышал, в этом же роде… с большою  радостию… чрезвычайно научился вас уважать, — продолжал Ипполит.    

Он говорил одно, но так, как будто бы этими самыми словами  хотел сказать совсем другое. Говорил с оттенком насмешки и в то же время  волновался несоразмерно, мнительно оглядывался, видимо путался и терялся на  каждом слове, так что всё это, вместе с его чахоточным видом и с странным,  сверкающим, и как будто исступленным взглядом, невольно продолжало привлекать к  нему внимание.    

— Я бы удивился, совсем, впрочем, не зная света (я  сознаюсь в этом), тому, что вы не только сами остались в обществе давешней  нашей компании, для вас неприличной, но и оставили этих… девиц, выслушивать  дело скандальное, хотя они уже всё прочли в романах. Я, может быть, впрочем, не  знаю… потому что сбиваюсь, но во всяком случае, кто кроме вас мог остаться… по  просьбе мальчика (ну да, мальчика, я опять сознаюсь) провести с ним вечер и  принять… во всем участие и… с тем… что на другой день стыдно… (я, впрочем,  согласен, что не так выражаюсь), я всё это чрезвычайно хвалю и глубоко уважаю,  хотя уже по лицу одному его превосходительства, вашего супруга, видно как всё  это для него не принято… Хи-хи! — захихикал он, совсем спутавшись, и вдруг  так закашлялся, что минуты две не мог продолжать.    

— Даже задохся! — холодно и резко произнесла  Лизавета Прокофьевна, с строгим любопытством рассматривая его: — ну, милый  мальчик, довольно с тобою. Пора!    

— Позвольте же и мне, милостивый государь, с своей стороны  вам заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший  последнее терпение, — что жена моя здесь у князя Льва Николаевича, нашего  общего друга и соседа, и что во всяком случае не вам, молодой человек, судить о  поступках Лизаветы Прокофьевны, равно как выражаться вслух и в глаза о том, что  написано на моем лице. Да-с. И если жена моя здесь осталась, — продолжал  он, раздражаясь почти с каждым словом всё более и более, — то скорее,  сударь, от удивления и от понятного всем современного любопытства посмотреть  странных молодых людей. Я и сам остался, как останавливаюсь иногда на улице,  когда вижу что-нибудь, на что можно взглянуть, как… как… как…    

— Как на редкость, — подсказал Евгений Павлович.    

— Превосходно и верно, — обрадовался его превосходительство,  немного запутавшийся в сравнении, — именно как на редкость. Но во всяком  случае мне всего удивительнее и даже огорчительнее, если только можно так  выразиться грамматически, что вы, молодой человек, и того даже не умели понять,  что Лизавета Прокофьевна теперь осталась с вами, потому что вы больны, —  если вы только в самом деле умираете, — так сказать из сострадания, из-за  ваших жалких слов, сударь, и что никакая грязь ни в каком случае не может  пристать к ее имени, качествам и значению… Лизавета Прокофьевна! —  заключил раскрасневшийся генерал: — если хочешь идти, то простимся с нашим  добрым князем и…    

— Благодарю вас за урок, генерал, — серьезно и  неожиданно прервал Ипполит, задумчиво смотря на него.    

— Пойдемте, maman, долго ли еще будет!.. — нетерпеливо  и гневно произнесла Аглая, вставая со стула.    

— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если  позволишь, — с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета  Прокофьевна, — мне кажется, он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом  убеждена по его глазам; его так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у  тебя ночевать, чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince,[27] вы не скучаете? — с  чего-то обратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь  себе волосы, друг мой.    

Она поправила ей волосы, которые нечего было поправлять, и  поцеловала ее; затем только и звала.    

— Я вас считал способною к развитию… — опять заговорил  Ипполит, выходя из своей задумчивости… — Да! вот что я хотел сказать, —  обрадовался он, как бы вдруг вспомнив: — вот Бурдовский искренно хочет защитить  свою мать, не правда ли? А выходит, что он же ее срамит. Вот князь хочет помочь  Бурдовскому, от чистого сердца предлагает ему свою нежную дружбу и капитал, и,  может быть, один из всех вас не чувствует к нему отвращения, и вот они-то и  стоят друг пред другом как настоящие враги… Ха-ха-ха! Вы ненавидите все  Бурдовского за то, что он, по-вашему, некрасиво и неизящно относится к своей  матери, ведь так? так? так? Ведь вы ужасно все любите красивость и изящество  форм, за них только и стоите, не правда ли? (Я давно подозревал, что только за  них!) Ну, так знайте же, что ни один из вас, может, не любил так свою мать, как  Бурдовский! Вы, князь, я знаю, послали потихоньку денег, с Ганечкой, матери  Бурдовского, и вот об заклад же побьюсь (хи-хи-хи, истерически хохотал он), об  заклад побьюсь, что Бурдовский же и обвинит вас теперь в неделикатности форм и  в неуважении к его матери, ей-богу так, ха-ха-ха!    

Тут он опять задохся и закашлялся.    

— Ну, всё? Всё теперь, всё сказал? Ну, и иди теперь  спать, у тебя лихорадка, — нетерпеливо перебила Лизавета Прокофьевна, не  сводившая с него своего беспокойного взгляда. — Ах, господи! Да он и еще  говорит!    

— Вы, кажется, смеетесь? Что вы всё надо мною смеетесь?  Я заметил, что вы всё надо мною смеетесь, — беспокойно и раздражительно  обратился он вдруг к Евгению Павловичу; тот действительно смеялся.    

— Я только хотел спросить вас, господин… Ипполит…  извините, я забыл вашу фамилию.    

— Господин Терентьев, — сказал князь.    

— Да, Терентьев, благодарю вас, князь, давеча говорили,  но у меня вылетело… я хотел вас спросить, господин Терентьев, правду ли я  слышал, что вы того мнения, что стоит вам только четверть часа в окошко с  народом поговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и тотчас же за  вами пойдет?    

— Очень может быть, что говорил… — ответил Ипполит, как  бы что-то припоминая: — непременно говорил! — прибавил он вдруг, опять  оживляясь и твердо посмотрев на Евгения Павловича: — что ж из этого?    

— Ничего ровно; я только к сведению, чтобы дополнить.  Евгений Павлович замолчал, но Ипполит всё еще смотрел на него в нетерпеливом  ожидании.    

— Ну, что ж, кончил что ли? — обратилась к Евгению  Павловичу Лизавета Прокофьевна; — кончай скорей, батюшка, ему спать пора.  Или не умеешь? (Она была в ужасной досаде.)    

— Я, пожалуй, и очень не прочь прибавить, —  улыбаясь продолжал Евгений Павлович, — что всё, что я выслушал от ваших  товарищей, господин Терентьев, и всё, что вы изложили сейчас, и с таким  несомненным талантом, сводится, по моему мнению, к теории восторжествования  права, прежде всего и мимо всего, и даже с исключением всего прочего, и даже,  может быть, прежде исследования в чем и право-то состоит? Может быть, я  ошибаюсь?    

— Конечно ошибаетесь, я даже вас не понимаю… дальше? В  углу тоже раздался ропот. Племянник Лебедева что-то пробормотал вполголоса.    

— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений  Павлович, — я только хотел заметить, что от этого дело может прямо  перескочить на право силы, то-есть на право единичного кулака и личного  захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же  Прудон на праве силы. В американскую войну многие самые передовые либералы  объявили себя в пользу плантаторов, в том смысле, что негры суть негры, ниже  белого племени, а стало быть, право силы за белыми…    

— Ну?    

— То-есть, стало быть, вы не отрицаете права силы?    

— Дальше?    

— Вы таки консеквентны; я хотел только заметить, что от  права силы до права тигров и крокодилов и даже до Данилова и Горского недалеко.    

— Не знаю; дальше?    

Ипполит едва слушал Евгения Павловича, которому если и  говорил ну  и дальше,  то, казалось, больше по старой усвоенной  привычке в разговорах, а не от внимания и любопытства.    

— Да ничего дальше… всё.    

— Я, впрочем, на вас не сержусь, — совершенно  неожиданно заключил вдруг Ипполит и, едва ли вполне сознавая, протянул руку,  даже с улыбкой. Евгений Павлович удивился сначала, но с самым серьезным видом  прикоснулся к протянутой ему руке, точно как бы принимая прощение.    

— Не могу не прибавить, — сказал он тем же двусмысленно  почтительным тоном, — моей вам благодарности за внимание, с которым вы  меня допустили говорить, потому что, по моим многочисленным наблюдениям,  никогда наш либерал не в состоянии позволить иметь кому-нибудь свое особое  убеждение и не ответить тотчас же своему оппоненту ругательством, или даже  чем-нибудь хуже…    

— Это вы совершенно верно, — заметил генерал Иван  Федорович и, заложив руки за спину, с скучнейшим видом отретировался к выходу с  террасы, где с досады и зевнул.    

— Ну, довольно с тебя, батюшка, — вдруг объявила  Евгению Павловичу Лизавета Прокофьевна, — надоели вы мне…    

— Пора, — озабоченно и чуть не с испугом поднялся  вдруг Ипполит, в замешательстве смотря кругом; — я вас задержал; я хотел  вам всё сказать… я думал, что все… в последний раз… это была фантазия…    

Видно было, что он оживлялся порывами, из настоящего почти  бреда выходил вдруг, на несколько мгновений, с полным сознанием вдруг  припоминал и говорил, большею частью отрывками, давно уже, может быть,  надуманными и заученными, в долгие, скучные часы болезни на кровати, в  уединении в бессонницу.    

— Ну, прощайте! — резко проговорил он  вдруг. — Вы думаете, мне легко сказать вам: прощайте? Ха-ха! —  досадливо усмехнулся он сам на свой неловкий  вопрос и вдруг, точно  разозлясь, что ему всё не удается сказать, что хочется, громко и раздражительно  проговорил: — Ваше превосходительство! Имею честь просить вас ко мне на  погребение, если только удостоите такой чести и… всех, господа, вслед за  генералом!..    

Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета  Прокофьевна испуганно двинулась к нему и схватила его за руку. Он смотрел на  нее пристально, с тем же смехом, но который уже не продолжался, а как бы  остановился и застыл на его лице.    

— Знаете ли, что я приехал сюда для того, чтобы видеть  деревья? Вот эти… (он указал на деревья парка) это не смешно, а? Ведь тут  ничего нет смешного? — серьезно спросил он Лизавету Прокофьевну и вдруг  задумался; потом чрез мгновение поднял голову и любопытно стал искать глазами в  толпе. Он искал Евгения Павловича, который стоял очень недалеко, направо, на  том же самом месте как и прежде. — но он уже забыл и искал кругом: — А, вы  не ушли! — нашел он его наконец: — вы давеча всё смеялись, что я в окно  хотел говорить четверть часа… А знаете, что мне не восемнадцать лет: я столько  пролежал на этой подушке, и столько просмотрел в это окно, и столько продумал…  обо всех… что… У мертвого лет не бывает, вы знаете. Я еще на прошлой неделе это  подумал, когда ночью проснулся… А знаете, чего вы боитесь больше всего? Вы  искренности нашей боитесь больше всего, хоть и презираете нас! Я это тоже,  тогда же, на подушке подумал ночью… Вы думаете, что я над вами смеяться хотел  давеча, Лизавета Прокофьевна? Нет, я не смеялся над вами, я только похвалить  хотел… Коля говорил, что вас князь ребенком назвал… это хорошо… Да, что бишь я…  еще что-то хотел… Он закрыл руками лицо и задумался.    

— Вот что: когда вы давеча прощались, я вдруг подумал:  вот эти люди, и никогда уже их больше не будет, и никогда! И деревья  тоже, — одна кирпичная стена будет, красная, Мейерова дома… напротив в  окно у меня… ну, и скажи им про всё это… попробуй-ка, скажи; вот красавица…  ведь ты мертвый, отрекомендуйся мертвецом, скажи, что “мертвому можно всё  говорить…” и что княгиня Марья Алексевна не забранит, ха-ха!.. Вы не смеетесь? —  обвел он всех кругом недоверчиво. — А знаете, на подушке мне много мыслей  приходило… знаете, я уверился, что природа очень насмешлива… Вы давеча сказали,  что я атеист, а знаете, что эта природа… Зачем вы опять смеетесь? Вы ужасно  жестокие! — с грустным негодованием произнес он вдруг, оглядывая всех: — я  не развращал Колю, — закончил он совершенно другим тоном, серьезным и  убежденным, как бы вдруг тоже вспомнив.    

— Никто, никто над тобой здесь не смеется,  успокойся! — почти мучилась Лизавета Прокофьевна: — завтра доктор новый  приедет; тот ошибся; да садись, на ногах не стоишь! Бредишь… Ах, что теперь с  ним делать! — хлопотала она, усаживая его в кресла. Слезинка блеснула на  ее щеке.    

Ипполит остановился почти пораженный, поднял руку, боязливо  протянул ее и дотронулся до этой слезинки. Он улыбнулся какою-то детскою  улыбкой.    

— Я… вас… — заговорил он радостно, — вы не знаете,  как я вас… мне он в таком восторге всегда о вас говорил, вот он, Коля… я  восторг его люблю. Я его не развращал! Я только его и оставляю… я всех хотел  оставить, всех, — но их не было никого, никого не было… Я хотел быть  деятелем, я имел право… О, как я много хотел! Я ничего теперь не хочу, ничего  не хочу хотеть, я дал себе такое слово, чтоб уже ничего не хотеть; пусть, пусть  без меня ищут истины! Да, природа насмешлива! Зачем она, — подхватил он  вдруг с жаром, — зачем она создает самые лучшие существа с тем, чтобы  потом насмеяться над ними? Сделала же она так, что единственное существо,  которое признали на земле совершенством… сделала же она так, что, показав его  людям, ему же и предназначила сказать то, из-за чего пролилось столько крови,  что если б пролилась она вся разом, то люди бы захлебнулись наверно! О, хорошо,  что я умираю! Я бы тоже, пожалуй, сказал какую-нибудь ужасную ложь, природа бы  так подвела!.. Я не развращал никого… Я хотел жить для счастья всех людей, для  открытия и для возвещения истины… Я смотрел в окно на Мейерову стену и думал  только четверть часа говорить и всех, всех убедить, а раз-то в жизни сошелся… с  вами, если не с людьми! и что же вот вышло? Ничего! Вышло, что вы меня  презираете! Стало быть, дурак, стало быть, не нужен, стало быть, пора! И  никакого-то воспоминания не сумел оставить! Ни звука, ни следа, ни одного дела,  не распространил ни одного убеждения!.. Не смейтесь над глупцом! Забудьте!  Забудьте всё… забудьте, пожалуста, не будьте так жестоки! Знаете ли вы, что  если бы не подвернулась эта чахотка, я бы сам убил себя…    

Он, кажется, еще много хотел сказать, но не договорил,  бросился в кресла, закрыл лицо руками и заплакал как маленькое дитя.    

— Ну, теперь что с ним прикажете делать? —  воскликнула Лизавета Прокофьевна, подскочила к нему, схватила его голову и  крепко-на-крепко прижала к своей груди. Он рыдал конвульсивно. — Ну-ну-ну!  ну, не плачь же, ну, довольно, ты добрый мальчик, тебя бог простит, по  невежеству твоему; ну, довольно, будь мужествен… к тому же и стыдно тебе будет…    

— У меня там, — говорил Ипполит, силясь приподнять  свою голову, — у меня брат и сестры, дети, маленькие, бедные, невинные… Она   развратит их! Вы — святая, вы… сами ребенок, — спасите их! Вырвите их от  этой… она… стыд… О, помогите им, помогите, вам бог воздаст за это сторицею,  ради бога, ради Христа!..    

— Говорите же, наконец, Иван Федорович, что теперь  делать! — раздражительно крикнула Лизавета Прокофьевна: — сделайте  одолжение, прервите, ваше величавое молчание! Если вы не решите, то было бы вам  известно, что я здесь сама ночевать остаюсь; довольно вы меня под вашим  самовластьем тиранили!    

Лизавета Прокофьевна спрашивала с энтузиазмом и с гневом и  ожидала немедленного ответа. Но в подобных случаях большею частию  присутствующие, если их даже и много, отвечают молчанием, и пассивным  любопытством, не желая ничего на себя принимать, и выражают свои мысли уже  долго спустя. В числе присутствующих здесь были и такие, которые готовы были  просидеть тут хоть до утра, не вымолвив ни слова, например, Варвара  Ардалионовна, сидевшая весь вечер поодаль, молчавшая и всё время слушавшая с  необыкновенным любопытством, имевшая, может быть, на то и свои причины.    

— Мое мнение, друг мой, — высказался  генерал, — что тут нужна теперь, так сказать, скорее сиделка, чем наше  волнение, и, пожалуй, благонадежный, трезвый человек на ночь. Во всяком случае  спросить князя и… немедленно дать покой. А завтра можно и опять принять  участие.    

— Сейчас двенадцать часов, мы едем. Едет он с нами или  остается у вас? — раздражительно и сердито обратился Докторенко к князю.    

— Если хотите — останьтесь и вы при нем, — сказал  князь, — место будет.    

— Ваше превосходительство, — неожиданно и восторженно  подскочил к генералу господин Келлер, — если требуется удовлетворительный  человек на ночь, я готов жертвовать для друга… это такая душа! Я давно уже  считаю его великим, ваше превосходительство! Я, конечно, моим образованием  манкировал, но если он критикует, то ведь это перлы, перлы сыплются, ваше  превосходительство!..    

Генерал с отчаянием отвернулся.    

— Я очень рад, если он останется, конечно, ему трудно  ехать, — объявлял князь на раздражительные вопросы Лизаветы Прокофьевны.    

— Да ты спишь, что ли? Если не хочешь, батюшка, так  ведь я его к себе переведу! Господи, да он и сам чуть на ногах стоит! Да ты  болен что ли?    

Давеча Лизавета Прокофьевна, не найдя князя на смертном  одре, действительно сильно преувеличила удовлетворительность состояния его  здоровья, судя по наружному виду, но недавняя болезнь, тяжелые воспоминания, ее  сопровождавшие, усталость от хлопотливого вечера, случай с “сыном Павлищева”,  теперешний случай с Ипполитом, — всё это раздражило больную  впечатлительность князя, действительно, почти до лихорадочного состояния. Но  кроме того, в глазах его теперь была еще и какая-то другая забота, даже боязнь;  он опасливо глядел на Ипполита, как бы ожидая от него еще чего-то.    

Вдруг Ипполит поднялся, ужасно бледный и с видом страшного,  доходившего до отчаяния стыда на искаженном своем лице. Это выражалось  преимущественно в его взгляде, ненавистно и боязливо заглянувшем на собрание, и  в потерянной, искривленной и ползучей усмешке на вздрагивавших губах. Глаза он  тотчас же опустил и побрел, пошатываясь и всё так же улыбаясь, к Бурдовскому и  Докторенку, которые стояли у выхода с террасы; он уезжал с ними.    

— Ну, вот этого я и боялся! — воскликнул  князь. — Так и должно было быть!    

Ипполит быстро обернулся к нему с самою бешеною злобой, и  каждая черточка на лице его, казалось, трепетала и говорила:    

— А, вы этого и боялись! “Так и должно было быть”,  по-вашему? Так знайте же, что если я кого-нибудь здесь ненавижу, — завопил  он с хрипом, с визгом, с брызгами изо рта — (я вас всех, всех ненавижу!), но  вас, вас, иезуитская, паточная душонка, идиот, миллионер-благодетель, вас более  всех и всего на свете! Я вас давно понял и ненавидел, когда еще слышал о вас, я  вас ненавидел всею ненавистью души… Это вы теперь всё подвели! Это вы меня  довели до припадка! Вы умирающего довели до стыда, вы, вы, вы виноваты в подлом  моем малодушии! Я убил бы вас, если б остался жить! Не надо мне ваших  благодеяний, ни от кого не приму, слышите, ни от кого, ничего! Я в бреду был, и  вы не смеете торжествовать!.. Проклинаю всех вас раз навсегда!    

Тут он совсем уж задохся.    

— Слез своих застыдился! — прошептал Лебедев  Лизавете Прокофьевне: — “так и должно было быть!” Ай да князь! Насквозь  прочитал…    

Но Лизавета Прокофьевна не удостоила взглянуть на него. Она  стояла гордо, выпрямившись, закинув голову и с презрительным любопытством  рассматривала “этих людишек”. Когда Ипполит кончил, генерал вскинул было  плечами; она гневно оглядела его с ног до головы, как бы спрашивая отчета в его  движении, и тотчас оборотилась к князю.    

— Спасибо вам, князь, эксцентрический друг нашего дома,  за приятный вечер, который вы нам всем доставили. Небось, ваше сердце радуется  теперь, что удалось вам и нас прицепить к вашим дурачествам… Довольно, милый  друг дома, спасибо, что хоть себя-то дали, наконец, разглядеть хорошенько!..    

Она с негодованием стала оправлять свою мантилью, выжидая,  когда “те” отправятся. К “тем” в эту минуту подкатили извозчичьи дрожки, за  которыми еще четверть часа назад Докторенко распорядился послать сына Лебедева,  гимназиста. Генерал тотчас же вслед за супругой ввернул и свое словцо:    

— Действительно, князь, я даже не ожидал… после всего,  после всех дружественных сношений… и наконец Лизавета Прокофьевна…    

— Ну как, ну как это можно! — воскликнула  Аделаида, быстро подошла к князю и подала ему руку.    

Князь с потерянным видом улыбнулся ей. Вдруг горячий, скорый  шепот как бы ожег его ухо.    

— Если вы не бросите сейчас же этих мерзких людей, то я  всю жизнь, всю жизнь буду вас одного ненавидеть! — прошептала Аглая; она  была как бы в исступлении, но она отвернулась, прежде чем князь успел на нее  взглянуть. Впрочем, ему уже нечего и некого было бросать: больного Ипполита тем  временем успели кое-как усадить на извозчика, и дрожки отъехали.    

— Что ж, долго будет это продолжаться, Иван Федорович?  Как по-вашему? Долго я буду терпеть от этих злобных мальчишек?    

— Да я, друг мой… я, разумеется, готов и… князь… Иван  Федорович протянул однако же князю руку, но не успел пожать и побежал за  Лизаветой Прокофьевной, которая с шумом и гневом сходила с террасы. Аделаида,  жених ее и Александра искренно и ласково простились с князем. Евгений Павлович  был в том же числе, и один он был весел.    

— По-моему сбылось! Только жаль, что и вы, бедненький,  тут пострадали, — прошептал он с самою милою усмешкой.    

Аглая ушла не простившись.    

Но приключения этого вечера тем еще не кончились; Лизавете  Прокофьевне пришлось вынести еще одну весьма неожиданную встречу.    

Она не успела еще сойти с лестницы на дорогу (огибающую  кругом парк), как вдруг блестящий экипаж, коляска, запряженная двумя белыми  конями, промчалась мимо дачи князя. В коляске сидели две великолепные барыни.  Но, проехав не более десяти шагов мимо, коляска вдруг остановилась; одна из дам  быстро обернулась, точно внезапно усмотрев какого-то необходимого ей знакомого.    

— Евгений Павлыч! Это ты? — крикнул вдруг звонкий,  прекрасный голос, от которого вздрогнул князь, и может быть, еще кто-нибудь: —  ну, как я рада, что, наконец, разыскала! Я послала к тебе в город нарочного;  двух! Целый день тебя ищут! Евгений Павлович стоял на ступеньках лестницы как пораженный  громом. Лизавета Прокофьевна тоже стала на месте, но не в ужасе и оцепенении,  как Евгений Павлович: она посмотрела на дерзкую так же гордо и с таким же  холодным презрением, как пять минут назад на “людишек”, и тотчас же перевела  свой пристальный взгляд на Евгения Павловича.    

— Новость! — продолжал звонкий голос: — за  Купферовы векселя не бойся; Рогожин скупил за тридцать, я уговорила. Можешь  быть спокоен, хоть месяца три еще. А с Бискупом и со всею этою дрянью наверно  сладимся, по знакомству! Ну, так вот, всё, значит, благополучно. Будь весел. До  завтра!    

Коляска тронулась и быстро исчезла.    

— Это помешанная! — крикнул, наконец, Евгений  Павлович, покраснев от негодования и в недоумении оглядываясь кругом: — я знать  не знаю, что она говорила! Какие векселя? Кто она такая?    

Лизавета Прокофьевна продолжала глядеть на него еще секунды  две; наконец быстро и круто направилась к своей даче, а за нею все. Ровно чрез  минуту на террасу к князю явился обратно Евгений Павлович в чрезвычайном  волнении.    

— Князь, по правде, вы не знаете, что это значит?    

— Ничего не знаю, — ответил князь, бывший и сам в  чрезвычайном и болезненном напряжении.    

— Нет?    

— Нет.    

— И я не знаю, — засмеялся вдруг Евгений  Павлович. — Ей богу, никаких сношений по этим векселям не имел, ну, верите  честному слову!.. Да что с вами, вы в обморок падаете?    

— О, нет, нет, уверяю вас, нет…    

 XI.    

     

Только на третий день Епанчины вполне умилостивились. Князь  хоть и обвинил себя во многом, по обыкновению, и искренно ожидал наказания, но  всё-таки у него было сначала полное внутреннее убеждение, что Лизавета  Прокофьевна не могла на него рассердиться серьезно, а рассердилась больше на  себя самое. Таким образом такой долгий срок вражды поставил его к третьему дню  в самый мрачный тупик. Поставили и другие обстоятельства, но одно из них  преимущественно. Все три дня оно разрасталось прогрессивно в мнительности князя  (а князь с недавнего времени винил себя в двух крайностях: в необычной  “бессмысленной и назойливой” своей доверчивости и в то же время в “мрачной,  низкой” мнительности). Одним словом, в конце третьего дня приключение с  эксцентрическою дамой, разговаривавшею из своей коляски с Евгением Павловичем,  приняло в уме его устрашающие и загадочные размеры. Сущность загадки, кроме  других сторон дела, состояла для князя в скорбном вопросе: он ли именно виноват  и в этой новой “чудовищности”, или только… Но он не договаривал, кто еще. Что  же касается до букв Н. Ф. Б., то, на его взгляд, тут была одна только невинная  шалость, самая даже детская шалость, так что и задумываться об этом”  сколько-нибудь было бы совестно и даже в одном отношении почти бесчестно.    

Впрочем, в первый же день после безобразного “вечера”, в  беспорядках которого он был такою главною “причиной”, князь имел поутру  удовольствие принимать у себя князя Щ. с Аделаидой. “Они зашли главное   с тем, чтоб узнать о его здоровье”, зашли с прогулки, вдвоем. Аделаида заметила  сейчас в парке одно дерево, чудесное старое дерево, развесистое, с длинными,  искривленными сучьями, всё в молодой зелени, с дуплом и трещиной; она  непременно, непременно положила срисовать его! Так что почти об этом только  говорила целые полчаса своего визита. Князь Щ. был любезен и мил по  обыкновению, спрашивал князя о прежнем, припоминал обстоятельства их первого  знакомства, так что о вчерашнем почти ничего не было сказано. Наконец Аделаида  не выдержала и, усмехнувшись, призналась, что они зашли incognito; но тем  однако же признания и кончились, хотя из этого incognito уже можно было  усмотреть, что родители, то-есть, главное, Лизавета Прокофьевна, находятся в  каком-то особенном нерасположении. Но ни о ней, ни об Аглае, ни даже об Иване  Федоровиче Аделаида и князь Щ. не вымолвили в свое посещение ни единого слова.  Уходя опять гулять, с собою князя не пригласили. О том же, чтобы звать к себе,  и намека не было; на этот счет проскочило даже одно очень характерное словцо у  Аделаиды: рассказывая об одной своей акварельной работе, она вдруг очень  пожелала показать ее: “Как бы это сделать поскорее? Постойте! Я вам или с Колей  сегодня пришлю, если зайдет, или завтра сама опять, как гулять с князем пойдем,  занесу”, заключила она, наконец, свое недоумение, обрадовавшись, что так ловко  и для всех удобно удалось ей разрешить эту задачу.    

Наконец, уже почти простившись, князь Щ. точно вдруг  вспомнил:    

— Ах да, — спросил он, — не знаете ли хоть  вы, милый Лев Николаевич, что это была за особа, что кричала вчера Евгению  Павлычу из коляски?    

— Это была Настасья Филипповна, — сказал  князь, — разве вы еще не узнали, что это она? А с нею не знаю, кто был.    

— Знаю, слышал! — подхватил князь Щ. — Но что  означал этот крик? это такая, признаюсь, для меня загадка… для меня и для  других.    

Князь Щ. говорил с чрезвычайным и видимым изумлением.    

— Она говорила о каких-то векселях Евгения Павловича, —  очень просто отвечал князь, — которые попались от какого-то ростовщика к  Рогожину, по ее просьбе, и что Рогожин подождет на Евгении Павлыче.    

— Слышал, слышал, дорогой мой князь, да ведь этого быть  не могло! Никаких векселей у Евгения Павлыча тут и быть не могло! При таком  состоянии… Правда, ему случалось по ветрености, прежде, и даже я его выручал…  Но при таком состоянии давать векселя ростовщику и о них беспокоиться —  невозможно. И не может он быть на ты  и в таких дружеских отношениях с  Настасьей Филипповной, — вот в чем главная задача. Он клянется, что ничего  не понимает, и я ему вполне верю. Но дело в том, милый князь, что я хотел  спросить вас, не знаете ли вы-то чего? То-есть, не дошел ли хоть до вас  каким-нибудь чудом слух?    

— Нет, ничего не знаю, и уверяю вас, что я в этом  нисколько не участвовал.    

— Ах, какой же вы, князь, стали! Я вас просто не узнаю  сегодня. Разве я мог предположить вас в таком деле участником?.. Ну, да вы  сегодня расстроены.    

Он обнял и поцеловал его.    

— То-есть, в каком же “таком” деле участником? Я не  вижу никакого “такого” дела.    

— Без сомнения, эта особа желала как-нибудь и в  чем-нибудь помешать Евгению Павлычу, придав ему в глазах свидетелей качества,  которых он не имеет и не может иметь, — ответил князь Щ. довольно сухо.    

Князь Лев Николаевич смутился, но однако же пристально и  вопросительно продолжал смотреть на князя; но тот замолчал.    

— А не просто векселя? Не буквально ли так, как  вчера? — пробормотал наконец князь в каком-то нетерпении.    

— Да говорю же вам, судите сами, что может быть тут  общего между Евгением Павлычем и… ею и вдобавок с Рогожиным? Повторяю вам,  состояние огромное, что мне совершенно известно; другое состояние, которого он  ждет от дяди. Просто, Настасья Филипповна…    

Князь Щ. вдруг опять замолчал, очевидно потому, что ему не  хотелось продолжать князю о Настасье Филипповне.    

— Стало быть, во всяком случае, она ему знакома? —  спросил вдруг князь Лев Николаевич, помолчав с минуту.    

— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если  было, то уж очень давно, еще прежде, то-есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким  был знаком. Теперь же быть ничего не могло в этом роде, на ты  они не  могли быть никогда! Сами знаете, что и ее всё здесь не было; нигде не было.  Многие еще и не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не  больше.    

— Великолепный экипаж! — сказала Аделаида.    

— Да, экипаж великолепный.    

Оба удалились, впрочем, в самом дружеском, в самом братском,  можно сказать, расположении к князю Льву Николаевичу.    

А для нашего героя это посещение заключало в себе нечто даже  капитальное. Положим, он и сам много подозревал, с самой вчерашней ночи (а  может, и раньше), но до самого их визита он не решался оправдать свои опасения  вполне. Теперь же становилось ясно: князь Щ., конечно, толковал событие  ошибочно, но всё же бродил кругом истины, всё-таки понял же тут — интригу.   (Впрочем, он, может быть, и совершенно верно про себя понимает, — подумал  князь, — а только не хочет высказаться и потому нарочно толкует ошибочно.)  Яснее всего было то, что к нему теперь заходили (и именно князь Щ.) в надежде  каких-нибудь разъяснений; если так, то его прямо считают участником в интриге.  Кроме того, если это все так и в самом деле важно, то, стало быть, у ней   какая-то ужасная цель, какая же цель? Ужас! “Да и как ее  остановишь?  Остановить ее  нет никакой возможности, когда она убеждена в своей  цели!” Это уже князь знал по опыту. “Сумасшедшая. Сумасшедшая.”    

Но слишком, слишком много собралось в это утро и других  неразрешимых обстоятельств, и всё к одному времени, и всё требовало разрешения  немедленно, так что князь был очень грустен. Его развлекла немного Вера  Лебедева, которая пришла к нему с Любочкой, и смеясь, что-то долго  рассказывала. За нею последовала и сестра ее, раскрывавшая рот, за ними гимназист,  сын Лебедева, который уверял, что “Звезда Полынь”, в Апокалипсисе, павшая на  землю на источники вод, есть, по толкованию его отца, сеть железных дорог,  раскинувшаяся по Европе. Князь не поверил, что Лебедев так толкует, решено было  справиться у него самого при первом удобном случае. От Веры Лебедевой князь  узнал, что Келлер прикочевал к ним еще со вчерашнего дня и, по всем признакам,  долго от них не отстанет, потому что нашел компанию и дружески сошелся с  генералом Иволгиным; впрочем, он объявил, что остается у них единственно, чтоб  укомплектовать свое образование. Вообще дети Лебедева всё более и более с  каждым днем начинали князю нравиться. Коли целый день не было: он спозаранку  отправился в Петербург. (Лебедев тоже уехал чем свет по каким-то своим  делишкам.) Но князь ждал с нетерпением посещения Гаврилы Ардалионовича, который  непременно должен был сегодня же зайти к нему.    

Он пожаловал в седьмом часу пополудни, тотчас после обеда. С  первого взгляда на него, князю подумалось, что по крайней мере этот господин  должен знать всю подноготную безошибочно, — да и как не знать, имея таких  помощников, как Варвара Ардалионовна и супруг ее? Но с Ганей у князя были  отношения всё какие-то особенные. Князь, например, доверил ему вести дело  Бурдовского и особенно просил его об этом; но несмотря на эту доверенность и на  кое-что бывшее прежде, между обоими постоянно оставались некоторые пункты, о  которых как бы решено было взаимно ничего не говорить. Князю казалось иногда,  что Ганя, может быть, и желал с своей стороны самой полной и дружеской  искренности; теперь, например, чуть только он вошел, князю тотчас же  показалось, что Ганя в высшей степени убежден, что в эту самую минуту настала  пора разбить между ними лед на всех пунктах. (Гаврила Ардалионович однако же  торопился; его ждала у Лебедева сестра; оба они спешили по какому-то делу.) Но  если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных  сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся. Во все двадцать  минут его посещения, князь был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых  вопросов, или, лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя, быть  не могло. Тогда и Ганя решился говорите с большою выдержкой. Он не умолкая  рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю  болтовню, но до главного не коснулся.    

Ганя рассказал между прочим, что Настасья Филипповна всего  только дня четыре здесь в Павловске и уже обращает на себя общее внимание.  Живет она где-то в какой-то Матросской улице, в небольшом, неуклюжем домике, у  Дарьи Алексеевны, а экипаж ее чуть не первый в Павловске. Вокруг нее уже  собралась целая толпа старых и молодых искателей; коляску сопровождают иногда  верховые. Настасья Филипповна, как и прежде, очень разборчива, допускает к себе  по выбору. А всё-таки около нее целая команда образовалась, есть кому стать за  нее в случае нужды. Один формальный жених, из дачников, уже поссорился из-за  нее с своею невестой; один старичок-генерал почти проклял своего сына. Она  часто берет с собой кататься одну прелестную девочку, только что шестнадцати  лет, дальнюю родственницу Дарьи Алексеевны; эта девочка хорошо поет, — так  что по вечерам их домик обращает на себя внимание. Настасья Филипповна,  впрочем, держит себя чрезвычайно порядочно, одевается не пышно, но с  необыкновенным вкусом, и все дамы ее “вкусу, красоте и экипажу завидуют”.    

— Вчерашний эксцентрический случай, — промолвился  Ганя, — конечно, преднамеренный, и, конечно, не должен идти в счет. Чтобы  придраться к ней в чем-нибудь, надо подыскаться нарочно или оклеветать, что,  впрочем, не замедлит, — заключил Ганя, ожидавший, что князь непременно тут  спросит: “почему он называет вчерашний случай случаем преднамеренным? И почему  не замедлит?” Но князь не спросил этого.    

Насчет Евгения Павловича Ганя распространился опять-таки  сам, без особых расспросов, что было очень странно, потому что он ввернул его в  разговор безо всякого повода. По мнению Гаврилы Ардалионовича, Евгений Павлович  не знал Настасьи Филипповны, он ее и теперь тоже чуть-чуть только знает и именно  потому, что дня четыре назад был ей кем-то представлен на прогулке, и вряд ли  был хоть раз у нее в доме, вместе с прочими. Насчет векселей тоже быть могло  (это Ганя знает даже наверно); у Евгения Павловича состояние, конечно, большое,  но “некоторые дела по имению действительно находятся в некотором беспорядке”.  На этой любопытной материи Ганя вдруг оборвал. Насчет вчерашней выходки  Настасьи Филипповны он не сказал ни единого слова, кроме сказанного вскользь  выше. Наконец за Ганей зашла Варвара Ардалионовна, пробыла минутку, объявила  (тоже непрошеная), что Евгений Павлович сегодня, а может, и завтра, пробудет в  Петербурге, что и муж ее (Иван Петрович Птицын) тоже в Петербурге и чуть ли  тоже не по делам Евгения Павловича, что там действительно что-то вышло. Уходя,  она прибавила, что Лизавета Прокофьевна сегодня в адском расположении духа, но  что всего страннее, что Аглая перессорилась со всем семейством, не только с  отцом и матерью, но даже с обеими сестрами, и что “это совсем нехорошо”.  Сообщив как бы вскользь это последнее (для князя чрезвычайно многозначительное)  известие, братец и сестрица удалились. О деле с “сыном Павлищева” Ганечка тоже  не упомянул ни слова, может быть, от ложной скромности, может быть, “щадя  чувства князя”, но князь всё-таки еще раз поблагодарил его за старательное  окончание дела.    

Князь очень был рад, что его оставили наконец одного; он  сошел с террасы, перешел чрез дорогу и вошел в парк; ему хотелось обдумать и  разрешить один шаг. Но этот “шаг” был не из тех, которые обдумываются, а из  тех, которые именно не обдумываются, а на которые просто решаются: ему ужасно  вдруг захотелось оставить всё это здесь, а самому уехать назад откуда приехал,  куда-нибудь подальше, в глушь, уехать сейчас же и даже ни с кем не простившись.  Он предчувствовал, что если только останется здесь хоть еще на несколько дней,  то непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир и выпадет, ему  впредь на долю. Но он не рассуждал и десяти минут и тотчас решил, что бежать  “невозможно”, что это будет почти малодушие, что пред ним стоят такие задачи,  что не разрешить или по крайней мере не употребить всех сил к разрешению их он  не имеет теперь никакого даже и права. В таких мыслях воротился он домой и вряд  ли и четверть часа гулял. Он был вполне несчастен в эту минуту.    

Лебедева всё еще не было дома, так что под вечер к князю  успел ворваться Келлер, не хмельной, но с излияниями и признаниями. Он прямо  объявил, что пришел рассказать князю всю жизнь и что для того и остался в  Павловске. Выгнать его не было ни малейшей возможности: не пошел бы ни за что.  Келлер приготовился было говорить очень долго и очень нескладно, но вдруг почти  с первых слов перескочил к заключению и объявил, что он до того было потерял  “всякий призрак нравственности (“единственно от безверия во всевышнего”), что  даже воровал.    

— Можете себе представить!”    

— Послушайте, Келлер, я бы на вашем месте лучше не  признавался в этом без особой нужды, — начал было князь, — а впрочем,  ведь вы, может быть, нарочно на себя наговариваете?    

— Вам, единственно вам одному, и единственно для того,  чтобы помочь своему развитию! Больше никому; умру и под саваном унесу мою  тайну! Но, князь, если бы вы знали, если бы вы только знали, как трудно в наш  век достать денег! Где же их ваять, позвольте вас спросить после этого? Один  ответ: “неси золото и бриллианты, под них и дадим”, то-есть именно то, чего у  меня нет, можете вы себе это представить? Я наконец рассердился, постоял,  постоял. “А под изумруды, говорю, дадите?” — “И под изумруды, говорит,  дам”. — “Ну и отлично”, говорю, надел шляпу и вышел; чорт с вами, подлецы  вы этакие! Ей богу!    

— А у вас разве были изумруды?    

— Какие у меня изумруды! О, князь, как вы еще светло и  невинно, даже, можно сказать, пастушески смотрите на жизнь!    

Князю стало, наконец, не то чтобы жалко, а так как бы  совестно. У него даже мелькнула мысль: “Нельзя ли что-нибудь сделать из этого  человека чьим-нибудь хорошим влиянием?” Собственное свое влияние он считал по  некоторым причинам весьма негодным, — не из самоумаления, а по некоторому  особому взгляду на вещи. Мало-по-малу они разговорились, и до того, что и  разойтись не хотелось. Келлер с необыкновенною готовностью признавался в таких  делах, что возможности не было представить себе, как это можно про такие дела  рассказывать. Приступая к каждому рассказу, он уверял положительно, что кается  и внутренно “полон слез”, а между тем рассказывал так, как будто гордился  поступком, и в то же время до того иногда смешно, что он и князь хохотали,  наконец, как сумасшедшие.    

— Главное то, что в вас какая-то детская доверчивость и  необычайная правдивость, — сказал, наконец, князь; — знаете ли, что  уж этим одним вы очень выкупаете?    

— Благороден, благороден, рыцарски благороден! —  подтвердил в умилении Келлер: — но знаете, князь, всё только в мечтах и, так  сказать, в кураже, на деле же никогда не выходит! А почему так? и понять не  могу.    

— Не отчаивайтесь. Теперь утвердительно можно сказать,  что вы мне всю подноготную вашу представили; по крайней мере, мне кажется, что  к тому, что вы рассказали, теперь больше ведь уж ничего, прибавить нельзя, ведь  так?    

— Нельзя?! — с каким-то сожалением воскликнул  Келлер: — о, князь, до такой степени вы еще, так сказать, по-швейцарски  понимаете человека.    

— Неужели еще можно прибавить? — с робким  удивлением выговорил князь: — так чего же вы от меня ожидали, Келлер, скажите  пожалуста, и зачем пришли с вашею исповедью?    

— От вас? Чего ждал? Во-первых, на одно ваше  простодушие посмотреть приятно; с вами посидеть и поговорить приятно; я, по  крайней мере, знаю, что предо мной добродетельнейшее лицо, а во-вторых…  во-вторых…    

Он замялся.    

— Может быть, денег хотели занять? — подсказал  князь очень серьезно и просто, даже как бы несколько робко.    

Келлера так и дернуло; он быстро, с прежним удивлением,  взглянул князю прямо в глаза и крепко стукнул кулаком об стол.    

— Ну, вот этим-то вы и сбиваете человека с последнего  панталыку! Да помилуйте, князь: то уж такое простодушие, такая невинность,  каких и в золотом веке не слыхано, и вдруг в то же время насквозь человека  пронзаете, как стрела, такою глубочайшею психологией наблюдения. Но позвольте,  князь, это требует разъяснения, потому что я… я просто сбит! Разумеется, в  конце концов, моя цель была занять денег, но вы меня о деньгах спросили так,  как будто не находите в этом ничего предосудительного, как будто так и быть  должно?    

— Да… от вас так и быть должно.    

— И не возмущены?    

— Да… чем же?    

— Послушайте, князь, я остался здесь со вчерашнего  вечера, во-первых, из особенного уважения к французскому архиепископу Бурдалу  (у Лебедева до трех часов откупоривали), а во-вторых, и главное (и вот всеми  крестами крещусь, что говорю правду истинную!), потому остался, что хотел, так  сказать, сообщив вам мою полную, сердечную исповедь, тем самым способствовать  собственному развитию; с этою мыслию и заснул в четвертом часу, обливаясь  слезами. Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент как я  засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец,  я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: “А что, не занять ли у  него в конце концов, после исповеди-то, денег?” Таким образом, я исповедь  приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь “фенезерф под слезами”, с тем,  чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто  пятьдесят рубликов отсчитали. Не низко это по-вашему?    

— Да ведь это ж наверно не правда, а просто одно с  другим сошлось. Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается. Со мной  беспрерывно. Я, впрочем, думаю, что это не хорошо, и знаете, Келлер, я в этом  всего больше укоряю себя. Вы мне точно меня самого теперь рассказали. Мне даже  случалось иногда думать, — продолжал князь очень серьезно, истинно и  глубоко заинтересованный, — что и все люди так, так что я начал было и  одобрять себя, потому что с этими двойными  мыслями ужасно трудно  бороться; я испытал. Бог знает, как они приходят и зарождаются. Но вот вы же  называете это прямо низостью! Теперь и я опять начну этих мыслей бояться. Во  всяком случае, я вам не судья. Но всё-таки, по-моему, нельзя назвать это прямо  низостью, как вы думаете? Вы схитрили, чтобы чрез слезы деньги выманить, но  ведь сами же вы клянетесь, что исповедь ваша имела и другую цель, благородную,  а не одну денежную; что же касается до денег, то ведь они вам на кутеж нужны,  так ли? А это уж после такой исповеди, разумеется, малодушие. Но как тоже и от  кутежа отстать в одну минуту? Ведь это невозможно. Что же делать? Лучше всего  на собственную совесть вашу оставить, как вы думаете?    

Князь с чрезвычайным любопытством глядел на Келлера. Вопрос  о двойных мыслях видимо я давно уже занимал его.    

— Ну, почему вас после этого называют идиотом, не  понимаю! — вскричал Келлер. Князь слегка покраснел.    

— Проповедник Бурдалу так тот не пощадил бы человека, а  вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы  показать, что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только  двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё что мне надо, по крайней мере, на две  недели. Раньше двух недель за деньгами не приду. Хотел Агашку побаловать, да не  стоит она того. О, милый князь, благослови вас господь!    

Вошел, наконец, Лебедев, только что воротившийся, и, заметив  двадцатипятирублевую в руках Келлера, поморщился. Но Келлер, очутившийся при  деньгах, уже спешил вон и немедленно стушевался. Лебедев тотчас же начал на  него наговаривать.    

— Вы несправедливы, он действительно искренно  раскаивался, — заметил, наконец, князь.    

— Да ведь что в раскаянии-то! Точь-в-точь как и я  вчера: “низок, низок”, а ведь одни только слова-с!    

— Так у вас только одни слова были? А я было думал…    

— Ну, вот вам, одному только вам объявлю истину, потому  что вы проницаете человека: и слова, и дело, и ложь, и правда — всё у меня  вместе и совершенно искренно. Правда и дело состоят у меня в истинном  раскаянии, верьте, не верьте, вот поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и  всегда присущей) мысли, как бы и тут уловить человека, как бы и чрез слезы  раскаяния выиграть! Ей богу так! Другому не сказал бы, — засмеется или плюнет;  но вы, князь, вы рассудите по-человечески.    

— Ну, вот, точь-в-точь и он говорил мне сейчас, —  вскричал князь, — и оба вы точно хвалитесь! вы даже меня удивляете, только  он искреннее вашего, а вы в решительное ремесло обратили. Ну, довольно, не  морщитесь, Лебедев, и не прикладывайте руки к сердцу. Не скажете ли вы мне  чего-нибудь? Вы даром не зайдете…    

Лебедев закривлялся и закоробился.    

— Я вас целый день поджидал, чтобы задать вам один  вопрос; ответьте хоть раз в жизни правду с первого слова: участвовали вы сколько-нибудь  в этой вчерашней коляске или нет?    

Лебедев опять закривлялся, начал хихикать, потирал руки,  даже, наконец, расчихался, но всё еще не решался что-нибудь выговорить.    

— Я вижу, что участвовали.    

— Но косвенно, единственно только косвенно! Истинную правду  говорю! Тем только и участвовал, что дал своевременно знать известной особе,  что собралась у меня такая компания, и что присутствуют некоторые лица.    

— Я знаю, что вы вашего сына туда  посылали, он  мне сам давеча говорил, но что ж это за интрига такая! — воскликнул князь  в нетерпении.    

— Не моя интрига, не моя, — отмахивался  Лебедев, — тут другие, другие, и скорее, так сказать, фантазия чем  интрига.    

— Да в чем же дело, разъясните ради Христа? Неужели вы  не понимаете, что это прямо до меня касается? Ведь тут чернят Евгения  Павловича.    

— Князь! Сиятельнейший князь! — закоробился опять  Лебедев: — ведь вы не позволяете говорить всю правду; я ведь уже вам начинал о  правде; не раз; вы не позволили продолжать…    

Князь помолчал и подумал.    

— Ну, хорошо; говорите правду, — тяжело проговорил  он, видимо после большой борьбы.    

— Аглая Ивановна… — тотчас же начал Лебедев.    

— Молчите, молчите, — неистово закричал князь,  весь покраснев от негодования, а может быть, и от стыда. — Быть этого не  может, всё это вздор! Все это вы сами выдумали, или такие же сумасшедшие. И  чтоб я никогда не слыхал от вас этого более!    

Поздно вечером, часу уже в одиннадцатом, явился Коля с целым  коробом известий. Известия его были двоякие: петербургские и павловские. Он  на-скоро рассказал главные из петербургских (преимущественно об Ипполите и о  вчерашней истории), с тем чтоб опять перейти к ним потом, и поскорее перешел к  павловским. Три часа тому назад воротился он из Петербурга и, не заходя к  князю, прямо отправился к Епанчиным. “Там ужас что такое!” Разумеется, на  первом плане коляска, но наверно тут что-то такое и еще случилось, что-то такое  им с князем неизвестное. “Я, разумеется, не шпионил и допрашивать никого не  хотел; впрочем, приняли меня хорошо, так хорошо, что я даже не ожидал, но о  вас, князь, ни слова!” Главнее и занимательнее всего то, что Аглая поссорилась  давеча с своими за Ганю. В каких подробностях состояло дело — неизвестно, но  только за Ганю (вообразите себе это!), и даже ужасно ссорятся, стало быть,  что-то важное. Генерал приехал поздно, приехал нахмуренный, приехал с Евгением  Павловичем, которого превосходно приняли, а сам Евгений Павлович удивительно  весел и мил. Самое же капитальное известие в том, что Лизавета Прокофьевна,  безо всякого шуму, позвала к себе Варвару Ардалионовну, сидевшую у девиц, и раз  навсегда выгнала ее из дому, самым учтивейшим, впрочем, образом, — “от  самой Вари слышал”. Но когда Варя вышла от Лизаветы Прокофьевны и простилась с  девицами, то те и не знали, что ей отказано от дому раз навсегда, и что она в  последний раз с ними прощается.    

— Но Варвара Ардалионовна была у меня .в семь часов?  спросил удивленный князь.    

— А выгнали ее в восьмом или в восемь. Мне очень жаль  Варю, жаль Ганю… у них, без сомнения, вечные интриги, без этого им невозможно.  И никогда-то я не мог знать, что они замышляют, и не хочу узнавать. Но уверяю  вас, милый, добрый мой князь, что в Гане есть сердце. Это человек во многих  отношениях, конечно, погибший, но во многих отношениях в нем есть такие черты,  которые стоит поискать, чтобы найти, и я никогда не прощу себе, что прежде не  понимал его… Не знаю, продолжать ли мне теперь после истории с Варей. Правда, я  поставил себя с первого начала совершенно независимо и отдельно, но всё-таки  надо обдумать.    

— Вы напрасно слишком жалеете брата, — заметил ему  князь; — если уж до того дошло дело, стало быть, Гаврила Ардалионович  опасен в глазах Лизаветы Прокофьевны, а, стало быть, известные надежды его  утверждаются.    

— Как, какие надежды! — в изумлении вскричал Коля:  — уж не думаете ли вы, что Аглая… этого быть не может!    

Князь промолчал.    

— Вы ужасный скептик, князь, — минуты чрез две  прибавил Коля, — я замечаю, что с некоторого времени вы становитесь  чрезвычайный скептик; вы начинаете ничему не верить и всё предполагать… а  правильно я употребил в этом случае слово “скептик”?    

— Я думаю, что правильно, хотя, впрочем, наверно и сам  не знаю.    

— Но я сам от слова “скептик” отказываюсь, а нашел  новое объяснение, — закричал вдруг Коля, — вы не скептик, а ревнивец!  Вы адски ревнуете Ганю к известной гордой девице!    

Сказав это, Коля вскочил и расхохотался так, как, может  быть, никогда ему не удавалось смеяться. Увидав, что князь весь покраснел, Коля  еще пуще захохотал; ему ужасно понравилась мысль, что князь ревнует к Аглае, но  он умолк тотчас же, заметив, что тот искренно огорчился. Затем они очень  серьезно и озабоченно проговорили еще час или полтора.    

На другой день князь по одному неотлагаемому делу целое утро  пробыл в Петербурге. Возвращаясь в Павловск уже в пятом часу пополудни, он  сошелся в воксале железной дороги с Иваном Федоровичем. Тот быстро схватил его  за руку, осмотрелся кругом, как бы в испуге, и потащил князя с собой в вагон  первого класса, чтоб ехать вместе. Он сгорал желанием переговорить о чем-то  важном.    

— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если  было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал  как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный  сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты  меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь,  быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно,  люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…    

Генерал долго еще продолжал в этом роде, но слова его были  удивительно бессвязны. Видно было, что он потрясен и смущен чрезвычайно чем-то  до крайности ему непонятным.    

— Для меня нет сомнения, что ты тут не при чем, —  высказался наконец он яснее, — но не посещай нас некоторое время, прошу  тебя дружески, впредь до перемены ветра. — Что же касается до Евгения  Павлыча, — вскричал он с необыкновенным жаром, — то всё это бессмысленная  клевета, клевета из клевет! Это наговор, тут интрига, желание всё разрушить и  нас поссорить. Видишь, князь, говорю тебе на ухо: между нами и Евгением  Павлычем не сказано еще ни одного слова, понимаешь? Мы не связаны ничем, —  но это слово может быть сказано, и даже скоро, и даже, может быть, очень скоро!  Так вот чтобы повредить! а зачем, почему — не понимаю! Женщина удивительная,  женщина эксцентрическая, до того ее боюсь, что едва сплю. И какой экипаж, белые  кони, ведь это шик, ведь это именно то, что называется по-французски шик! Кто  это ей? Ей богу согрешил, подумал третьего дня на Евгения Павлыча. Но  оказывается, что и быть не может, а если быть не может, то для чего она хочет  тут расстроить? Вот, вот задача! Чтобы сохранить при себе Евгения Павлыча? Но  повторяю тебе, и вот тебе крест, что он с ней не знаком, и что векселя эти —  выдумка! И с такою наглостью ему ты  кричит чрез улицу! Чистейший  заговор! Ясное дело, что надо отвергнуть с презрением, а к Евгению Павлычу  удвоить уважение. Так я и Лизавете Прокофьевне высказал. Теперь скажу тебе  самую интимную мысль: я упорно убежден, что она это из личного мщения ко мне,  помнишь, за прежнее, хотя я никогда и ни в чем пред нею виноват не был. Краснею  от одного воспоминания. Теперь, вот, она опять появилась, я думал, исчезла  совсем. Где же этот Рогожин сидит, скажите, пожалуста? Я думал, она   давно уже госпожа Рогожина…    

Одним словом, человек был сильно сбит с толку. Весь почти  час пути он говорил один, задавал вопросы, сам разрешал их, пожимал руку князя  и, по крайней мере, в том одном убедил князя, что его он и не думает  подозревать в чем-нибудь. Это было для князя важно. Кончил он рассказом о  родном дяде Евгения Павлыча, начальнике какой-то канцелярии в Петербурге — “на  видном месте, семидесяти лет, вивер, гастроном и вообще повадливый старикашка…  Ха! ха! Я знаю, что он слышал про Настасью Филипповну и даже добивался. Заезжал  к нему давеча; не принимает, нездоров, но богат, богат, имеет значение и… дай  ему бог много лет здравствовать, но опять-таки Евгению Павлычу всё достанется…  Да, да… а я всё-таки боюсь! Не понимаю чего, а боюсь. В воздухе как будто  что-то носится, как будто летучая мышь, беда летает, и боюсь, боюсь!..”    

И наконец только на третий день, как мы уже написали выше,  последовало формальное примирение Епанчиных с князем Львом Николаевичем.    

 XII.    

     

Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк.  Вдруг Лизавета Прокофьевна одна вошла к нему на террасу.    

— Во-первых,  и не смей думать, — начала  она, — что я пришла к тебе прощения просить. Вздор! Ты кругом виноват.  Князь молчал.    

— Виноват или нет?    

— Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы  оба ни в чем не виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а  теперь рассудил, что это не так.    

— Так вот ты как! Ну, хорошо; слушай же и садись,  потому что я стоять не намерена.    

Оба сели.    

— Во-вторых:  ни слова о злобных мальчишках! Я  просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты  думал и бог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких  мальчишек, я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.    

— Хорошо, — ответил князь.    

— Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца  два или два с половиной тому, около Святой, к Аглае письмо?    

— Пи-писал.    

— С какою же целью? Что было в письме? Покажи письмо!  Глаза Лизаветы Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от нетерпения.    

— У меня нет письма, — удивился и оробел князь  ужасно, — если есть и цело еще, то у Аглаи Ивановны.    

— Не финти! О чем писал?    

— Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой  причины почему мне не писать…    

— Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме?  Почему покраснел?    

Князь подумал.    

— Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу  только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы  отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за  письмо, и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел  еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню  его наизусть.    

Сказав это, князь прочел это письмо почти слово-в-слово, как  оно было.    

— Экая галиматья! Что же этот вздор может означать  по-твоему? — резко спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с  необыкновенным вниманием.    

— Сам не знаю вполне; знаю, что чувство мое было вполне  искреннее. Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.    

— Каких надежд?    

— Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь,  может быть, думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости  о том, что, может быть, я там  не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг  на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней  письмо; почему к ней — не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне видно  друга захотелось… — помолчав, прибавил князь.    

— Влюблен ты, что ли?    

— Н-нет. Я… я как сестре писал; я и подписался братом.    

— Гм; нарочно; понимаю.    

— Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы,  Лизавета Прокофьевна.    

— Знаю, что тяжело, да мне-то дела нет никакого до  того, что тебе тяжело. Слушай, отвечай мне правду как пред богом: лжешь ты мне  или не лжешь?    

— Не лгу.    

— Верно говоришь, что не влюблен?    

— Кажется, совершенно верно.    

— Ишь ты, “кажется”! Мальчишка передавал?    

— Я просил Николая Ардалионовича…    

— Мальчишка? Мальчишка? — с азартом перебила  Лизавета Прокофьевна: — я знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович!  Мальчишка?    

— Николай Ардалионович…    

— Мальчишка, говорю тебе!    

— Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, —  твердо, хотя и довольно тихо, ответил, наконец, князь.    

— Ну, хорошо, голубчик, хорошо! Это тебе я  причту. — Минутку она пересиливала свое волнение и отдыхала.    

— А что такое: “Рыцарь бедный”?    

— Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.    

— Приятно вдруг узнать! Только неужели ж она могла  заинтересоваться тобой? Сама же тебя “уродиком” и “идиотом” называла.    

— Вы бы могли мне это и не пересказывать, —  укоризненно, чуть не шепотом заметил князь.    

— Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, —  полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая  же была. Только, пожалуста, не торжествуй, голубчик, не твоя; верить тому не  хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял.  Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.     

— Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте? — чуть  не привскочил князь от изумления.    

— Да ведь чуть было не женился?    

— Чуть было не женился, — прошептал князь и поник  головой.    

— Что ж, в нее  что ли влюблен, коли так? Теперь  для нее  приехал? Для этой?     

— Я приехал не для того, чтобы жениться, — ответил  князь.    

— Есть у тебя что-нибудь святое на свете?    

— Есть.    

— Поклянись, что не для того, чтобы жениться на той.      

— Клянусь, чем хотите!    

— Верю; поцелуй меня. Наконец-то я вздохнула свободно;  но знай: не любит тебя Аглая, меры прими, и не бывать ей за тобой, пока я на  свете живу! Слышал?    

— Слышал.    

Князь до того краснел, что не мог прямо глядеть на Лизавету  Прокофьевну.    

— Заруби же. Я тебя как провидение, ждала (не стоил ты  того!), я подушку мою слезами по ночам обливала, — не по тебе, голубчик,  не беспокойся, у меня свое другое горе, вечное и всегда одно и то же. Но вот  зачем я с таким нетерпением ждала тебя: я всё еще верю, что сам бог тебя мне  как друга и как родного брата прислал. Нет при мне никого, кроме старухи  Белоконской, да и та улетела, да вдобавок глупа как баран стала от старости.  Теперь отвечай просто да  или нет;  знаешь ты, зачем она   третьего дня из коляски кричала?    

— Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не  знаю!    

— Довольно, верю. Теперь и у меня другие мысли об этом,  но еще вчера, утром, во всем винила Евгения Павлыча. Целые сутки третьего дня и  вчера утром. Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними: до очевидности,  что над ним тут, как над дураком, насмеялись, почему-то, зачем-то, для чего-то  (уж одно это подозрительно! да и не благовидно!) — но не бывать Аглае за ним,  говорю тебе это! Пусть он хороший человек, а так оно будет. Я и прежде  колебалась, а теперь уж наверно решила: “Положите сперва меня в гроб и  закопайте в землю, тогда выдавайте дочь”, вот что я Ивану Федоровичу сегодня  отчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь?    

— Вижу и понимаю.    

Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя;  может быть, ей очень хотелось узнать, какое впечатление производит на него  известие о Евгении Павлыче.    

— О Гавриле Иволгине ничего не знаешь?    

— То-есть… много знаю.    

— Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей?    

— Совсем не знал, — удивился и даже вздрогнул  князь: — как, вы говорите, Гаврила Ардалионович в сношениях с Аглаей Ивановной?  Быть не может!    

— Недавно очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу  протачивала, как крыса работала.    

— Я не верю, — твердо повторил князь после  некоторого размышления и волнения. — Если б это было, я бы знал наверно.    

— Небось, он бы сам пришел, да на груди твоей признался  в слезах! Эх ты, простофиля, простофиля! Все-то тебя обманывают, как… как… И не  стыдно тебе ему доверяться? Неужели ты не видишь, что он тебя кругом облапошил?    

— Я хорошо знаю, что он меня иногда обманывает, —  неохотно произнес князь вполголоса, — и он знает, что я это знаю… —  прибавил он и не договорил.    

— Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от  тебя так и быть должно. И я-то чему удивляюсь, Господи! Да был ли когда другой  такой человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька, или эта Варька ее в сношения с  Настасьей Филипповной поставили?    

— Кого?! — воскликнул князь.    

— Аглаю.    

— Не верю! Быть того не может! С какою же целию?    

Он вскочил со стула.    

— И я не верю, хоть есть улики. Девка своевольная,  девка фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет  буду утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица,  Александра, но эта уж из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может быть, потому  что не хочу верить, — прибавила она как будто про себя. — Почему ты  не приходил? — вдруг обернулась она опять к князю. — Все три дня  почему не приходил? — нетерпеливо крикнула ему она другой раз.    

Князь начал было рассказывать свои причины, но она опять  перебила.    

— Все-то тебя как дурака считают и обманывают! Ты вчера  в город ездил; об заклад побьюсь, на коленях стоял, десять тысяч просил принять  этого подлеца!    

— Совсем нет и не думал. Даже и не видал его, и, кроме  того, он не подлец. Я от него письмо получил.    

— Покажи письмо!    

Князь достал из портфеля записку и подал Лизавете  Прокофьевне. В записке было:    

“Милостивый государь, я, конечно, не имею ни малейшего  права, в глазах людей, иметь самолюбие. По людскому мнению, я слишком ничтожен  для этого. Но это в глазах людей, а не в ваших. Я слишком убедился, что вы,  милостивый государь, может быть, лучше других. Я не согласен с Докторенкой и  расхожусь с ним в этом убеждении. Я от вас никогда не возьму ни копейки, но вы  помогли моей матери, и за это я обязан быть вам благодарен, хотя и чрез  слабость. Во всяком случае я смотрю на вас иначе и почел нужным вас известить.  А затем полагаю, что между нами не может быть более никаких сношений. Антип  Бурдовский”.    

“Р. S. Недостающая до двухсот рублей сумма будет вам в  течение времени верно выплачена”.    

— Экая бестолочь! — заключила Лизавета  Прокофьевна, бросая назад записку, — не стоило и читать. Чего ты  ухмыляешься?    

— Согласитесь, что и вам приятно было прочесть.    

— Как! Эту проеденную тщеславием галиматью! Да разве ты  не видишь, что они все с ума спятили от гордости и тщеславия?    

— Да, но всё-таки он повинился, порвал с Докторенкой, и  чем он даже тщеславнее, тем дороже это стоило его тщеславию. О, какой же вы  маленький ребенок, Лизавета Прокофьевна!    

— Что ты от меня пощечину что ли получить наконец  намерен?    

— Нет, совсем не намерен. А потому что вы рады записке,  а скрываете это. Чего вы стыдитесь чувств ваших? Ведь это у вас во всем.    

— Шагу теперь не смей ступить ко мне, — вскочила  Лизавета Прокофьевна, побледнев от гнева, — чтоб и духу твоего у меня  теперь с этой поры не было никогда!    

— А чрез три дня сами придете и позовете к себе… Ну как  вам не стыдно? Это ваши лучшие чувства, чего вы стыдитесь их? Ведь только сами  себя мучаете.    

— Умру не позову никогда! Имя твое позабуду! Позабыла!!  Она бросилась вон от князя.    

— Мне и без вас уже запрещено ходить к вам, —  крикнул князь ей вслед.    

— Что-о? Кто тебе запретил?    

Она мигом обернулась, точно ее укололи иголкой. Князь  заколебался было ответить; он почувствовал, что нечаянно, но сильно  проговорился.    

— Кто запрещал тебе? — неистово крикнула Лизавета  Прокофьевна.    

— Аглая Ивановна запрещает…    

— Когда? Да го-во-ри же!!!    

— Давеча утром прислала, чтоб я никогда не смел к вам  ходить.    

Лизавета Прокофьевна стояла как остолбенелая, но она  соображала.    

— Что прислала? Кого прислала? Чрез мальчишку? На  словах? — воскликнула она вдруг опять.    

— Я записку получил, — сказал князь.    

— Где? Давай! Сейчас!    

Князь подумал с минуту, однако же вынул из жилетного кармана  небрежный клочок бумаги, на котором было написано:    

“Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вы  намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не  найдете в числе обрадованных. Аглая Епанчина”.    

Лизавета Прокофьевна обдумывала с минуту; потом вдруг  бросилась к князю, схватила его за руку и потащила за собой.    

— Сейчас! Иди! Нарочно сейчас, сию минуту! —  вскричала она в припадке необычайного волнения и нетерпения.    

— Но ведь вы меня подвергаете…    

— Чему? невинный простофиля! точно даже и не мужчина!  Ну, теперь я сама всё увижу, своими глазами…    

— Да шляпу-то по крайней мере захватить дайте…    

— Вот твоя мерзкая шляпенка, идем! Фасону даже не умел  со вкусом выбрать!.. Это она… это она после давешнего… это с горячки, —  бормотала Лизавета Прокофьевна, таща за собой князя и ни на минуту не выпуская  его руки, — давеча я за тебя заступилась, сказала вслух, что дурак, потому  что не идешь… иначе не написала бы такую бестолковую записку! Неприличную  записку! Неприличную благородной, воспитанной, умной, умной девушке!..  Гм, — продолжала она, — уж конечно самой досадно было, что ты не  идешь, только не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что  буквально примет, как и вышло. Ты чего подслушиваешь? — крикнула она,  спохватившись, что проговорилась: — Ей шута надо такого, как ты, давно не  видала, вот она зачем тебя просит! И я рада, рада, что она теперь тебя на зубок  подымет! Того ты и стоишь. А она умеет, о, как она умеет!..    

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.    

     

I.    

     

Поминутно жалуются, что у нас нет людей практических; что  политических людей, например, много, генералов тоже много; разных управляющих,  сколько бы ни понадобилось, сейчас можно найти каких угодно, — а  практических людей нет. По крайней мере, все жалуются, что нет. Даже, говорят,  прислуги на некоторых железных дорогах порядочной нет; администрации чуть-чуть  сносной в какой-нибудь компании пароходов устроить, говорят, никак невозможно.  Там, слышишь, на какой-нибудь новооткрытой дороге столкнулись или провалились  на мосту вагоны; там, пишут, чуть не зазимовал поезд среди снежного поля:  поехали на несколько часов, а пять дней простояли в снегу. Там, рассказывают,  многие тысячи пудов товару гниют на одном месте по два и по три месяца, в  ожидании отправки, а там, говорят (впрочем, даже и не верится), один  администратор, то-есть какой-то смотритель, какого-то купеческого приказчика,  пристававшего к нему с отправкой своих товаров, вместо отправки администрировал  по зубам, да еще объяснил свой административный поступок тем, что он  “погорячился”. Кажется, столько присутственных мест в государственной службе,  что и подумать страшно; все служили, все служат, все намерены служить, —  так как бы, кажется, из такого материала не составить какой-нибудь приличной  компанейской пароходной администрации?    

На это дают иногда ответ чрезвычайно простой, — до того  простой, что даже и не верится такому объяснению. Правда, говорят, у нас все  служили или служат, и уже двести лет тянется это по самому лучшему немецкому  образцу, от пращуров к правнукам, — но служащие-то люди и есть самые  непрактические, и дошло до того, что отвлеченность и недостаток практического  знания считался даже между самими служащими, еще недавно, чуть не величайшими  добродетелями и рекомендацией. Впрочем, мы напрасно о служащих заговорили, мы  хотели говорить собственно о людях практических. Тут уж сомнения нет, что  робость и полнейший недостаток собственной инициативы постоянно считался у нас  главнейшим и лучшим признаком человека практического, — даже и теперь  считается. Но зачем винить только себя, — если только считать это мнение  за обвинение? Недостаток оригинальности и везде, во всем мире, спокон-века  считался всегда первым качеством и лучшею рекомендацией человека дельного, делового  и практического, и, по крайней мере, девяносто девять сотых людей (это-то уж по  крайней мере) всегда состояли в этих мыслях, и только разве одна сотая людей  постоянно смотрела и смотрит иначе.    

Изобретатели и гении почти всегда при начале своего поприща  (а очень часто и в конце) считались в обществе не более как дураками, —  это уж самое рутинное замечание, слишком всем известное. Если, например, в  продолжение десятков лет все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда  миллиарды по четыре процента, то уж разумеется, когда ломбарда не стало, и все  остались при собственной инициативе, то большая часть этих миллионов должна  была непременно погибнуть в акционерной горячке и в руках мошенников, — и  это даже приличием и благонравием требовалось. Именно благонравием; если  благонравная робость и приличный недостаток оригинальности составляли у нас до  сих пор, по общепринятому убеждению, неотъемлемое качество человека дельного и  порядочного, то уж слишком непорядочно и даже неприлично было бы так слишком вдруг  измениться. Какая, например, мать, нежно любящая свое дитя, не испугается и не  заболеет от страха, если ее сын или дочь чуть-чуть выйдут из рельсов: “нет, уж  лучше пусть будет счастлив и проживет в довольстве и без оригинальности”,  думает каждая мать, закачивая свое дитя. А наши няньки, закачивая детей,  спокон-веку причитывают и припевают: “будешь в золоте ходить, генеральский чин  носить!” Итак, даже у наших нянек чин генерала считался за предел русского  счастья и, стало быть, был самым популярным национальным идеалом спокойного,  прекрасного блаженства. И в самом деле: посредственно выдержав экзамен и  прослужив тридцать пять лет, — кто мог у нас не сделаться наконец  генералом и не скопить известную сумму в ломбарде? Таким образом, русский  человек, почти безо всяких усилий, достигал, наконец, звания человека дельного  и практического. В сущности, не сделаться генералом мог у нас один только  человек оригинальный, другими словами, беспокойный. Может быть, тут и есть  некоторое недоразумение; но говоря вообще, кажется, это верно, и общество наше  было вполне справедливо, определяя свой идеал человека практического. Тем не  менее мы всё-таки наговорили много лишнего; хотели же собственно сказать  несколько пояснительных слов о знакомом нам семействе Епанчиных. Эти люди, или  по крайней мере наиболее рассуждающие члены в этом семействе, постоянно  страдали от одного почти общего их фамильного качества, прямо противоположного  тем добродетелям, о которых мы сейчас рассуждали выше. Не понимая факта вполне  (потому что его трудно понять), они всё-таки иногда подозревали, что у них в  семействе как-то всё идет не так, как у всех. У всех гладко, у них шероховато;  все катятся по рельсам, — они поминутно выскакивают из рельсов. Все  поминутно и благонравно робеют, а они нет. Лизавета Прокофьевна, правда,  слишком даже пугалась, но всё-таки это была не та благонравная светская  робость, по которой они тосковали. Впрочем, может быть, только одна Лизавета  Прокофьевна и тревожилась: девицы были еще молоды, — хотя народ очень  проницательный и иронический, а генерал хоть и проницал (не без туготы  впрочем), но в затруднительных случаях говорил только: гм!  и в конце  концов возлагал все упования на Лизавету Прокофьевну. Стало быть, на ней и  лежала ответственность. И не то чтобы, например, семейство это отличалось  какою-нибудь собственною инициативой или выпрыгивало из рельсов по  сознательному влечению к оригинальности, что было бы уж совсем неприлично. О,  нет! Ничего этого, по-настоящему, не было, то-есть никакой  сознательно-поставленной цели, а всё-таки, в конце концов, выходило так, что  семейство Епанчиных, хотя и очень почтенное, было всё же какое-то не такое,  каким следует быть вообще всем почтенным семействам. В последнее время Лизавета  Прокофьевна стала находить виноватою во всем одну себя и свой “несчастный”  характер, — отчего и увеличились ее страдания. Она сама поминутно честила  себя “глупою, неприличною чудачкой” и мучилась от мнительности, терялась  беспрерывно, не находила выхода в каком-нибудь самом обыкновенном столкновении  вещей и поминутно преувеличивала беду.    

Еще в начале нашего рассказа мы упомянули, что Епанчины  пользовались общим и действительным уважением. Даже сам генерал Иван Федорович,  человек происхождения темного, был бесспорно и с уважением принят везде.  Уважения он и заслуживал, во-первых, как человек богатый и “не последний”, и  во-вторых, как человек вполне порядочный, хотя и не далекий. Но некоторая  тупость ума, кажется, есть почти необходимое качество если не всякого деятеля,  то по крайней мере всякого серьезного наживателя денег. Наконец генерал имел  манеры порядочные, был скромен, умел молчать и в то же время не давать  наступать себе на ногу, — и не по одному своему генеральству, а и как  честный и благородный человек. Важнее всего было то, что он был человек с сильною  протекцией. Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как уже объяснено  выше, была и роду хорошего, хотя у нас на род смотрят не очень, если при этом  нет необходимых связей. Но у ней оказались наконец и связи; ее уважали и  наконец полюбили такие лица, что после них, естественно, все должны были ее  уважать и принимать. Сомнения нет, что семейные мучения ее были неосновательны,  причину имели ничтожную и до смешного были преувеличены; но если у кого  бородавка на носу или на лбу, то ведь так и кажется, что всем только одно было  и есть на свете, чтобы смотреть на вашу бородавку, над нею смеяться и осуждать  вас за нее, хотя бы вы при этом открыли Америку. Сомнения нет и в том, что в  обществе Лизавету Прокофьевну действительно почитали “чудачкой”; но при этом  уважали ее бесспорно: а Лизавета Прокофьевна стала не верить, наконец, и в то,  что ее уважают, — в чем и была вся беда. Смотря на дочерей своих, она  мучилась подозрением, что беспрерывно чем-то вредит их карьере, что характер ее  смешон, неприличен и невыносим, за что, разумеется, беспрерывно обвиняла своих  же дочерей и Ивана Федоровича и по целым дням с ними ссорилась, любя их в то же  время до самозабвения и чуть не до страсти.    

Всего более мучило ее подозрение, что и дочери ее становятся  такие же точно “чудачки”, как и она, и что таких девиц, как они, в свете не  бывает, да и быть не должно. “Нигилистки растут, да и только!” говорила она про  себя поминутно. В последний год и особенно в самое последнее время эта грустная  мысль стала всё более и более в ней укрепляться. “Во-первых, зачем они замуж не  выходят?” спрашивала она себя поминутно. “Чтобы мать мучить, — в этом они  цель своей жизни видят, и это, конечно, так, потому что всё это новые идеи, всё  это проклятый женский вопрос! Разве не вздумала было Аглая назад тому полгода  обрезывать свои великолепные волосы? (Господи, да у меня даже не было таких  волос в мое время!) Ведь уж ножницы были в руках, ведь уж на коленках только  отмолила ее!.. Ну, эта, положим, со злости делала, чтобы мать измучить, потому  что девка злая, самовольная, избалованная, но, главное, злая, злая, злая! Но  разве эта толстая Александра не потянулась за ней тоже свои космы обрезывать, и  уже не по злости, не по капризу, а искренно, как дура, которую Аглая же и  убедила, что без волос ей спать будет покойнее и голова не будет болеть? И  сколько, сколько, сколько, — вот уже пять лет, — было у них женихов?  И право же были люди хорошие, даже прекраснейшие люди случались! Чего же они  ждут, чего не идут? Только чтобы матери досадить, — больше нет никакой  причины! Никакой! Никакой!”    

Наконец взошло было солнце и для ее материнского сердца;  хоть одна дочь, хоть Аделаида будет наконец пристроена: “Хоть одну с плеч  долой”, говорила Лизавета Прокофьевна, когда приходилось выражаться вслух (про  себя она выражалась несравненно нежнее). И как хорошо и как прилично обделалось  всё дело; даже в свете с почтением заговорили. Человек известный, князь, с  состоянием, человек хороший и ко всему тому пришелся ей по сердцу, чего уж,  кажется, лучше? Но за Аделаиду она и прежде боялась менее, чем за других  дочерей, хотя артистические ее наклонности и очень иногда смущали беспрерывно  сомневающееся сердце Лизаветы Прокофьевны. “Зато характер веселый, и при этом  много благоразумия, — не пропадет, стало быть, девка”, утешалась она в  конце концов. За Аглаю она более всех пугалась. Кстати сказать, насчет старшей,  Александры, Лизавета Прокофьевна и сама не знала как быть: пугаться за нее или  нет? То казалось ей, что уж совсем “пропала девка”; двадцать пять лет, —  стало быть и останется в девках. И “при такой красоте”!.. Лизавета Прокофьевна  даже плакала за нее по ночам, тогда как в те же самые ночи Александра Ивановна  спала самым спокойным сном. “Да что же она такое, — нигилистка или просто  дура?” — Что не дура, — в этом, впрочем, и у Лизаветы Прокофьевны не было  никакого сомнения: она чрезвычайно уважала суждения Александры Ивановны и  любила с нею советоваться. Но что “Мокрая курица” — в этом сомнения нет  никакого: “спокойна до того, что и растолкать нельзя! Впрочем, и “мокрые курицы”  не спокойны, — фу! Сбилась я с ними совсем!” У Лизаветы Прокофьевны была  какая-то необъяснимая сострадательная симпатия к Александре Ивановне, больше  даже чем к Аглае, которая была ее идолом. Но желчные выходки (чем, главное, и  проявлялись ее материнские заботливость и симпатия), задирания, такие названия,  как “мокрая курица”, только смешили Александру. Доходило иногда до того, что  самые пустейшие вещи сердили Лизавету Прокофьевну ужасно и выводили из себя.  Александра Ивановна любила, например, очень подолгу спать и видела обыкновенно  много снов; но сны ее отличались постоянно какою-то необыкновенною пустотой и  невинностью, — семилетнему ребенку впору; так вот, даже эта невинность  снов стала раздражать почему-то мамашу. Раз Александра Ивановна увидала во сне  девять куриц, и из-за этого вышла формальная ссора между нею и матерью, —  почему? трудно и объяснить. Раз, только один раз, удалось ей увидать во сне  нечто как будто оригинальное, — она увидала монаха, одного, в темной  какой-то комнате, в которую она всё пугалась войти. Сон был тотчас же передан с  торжеством Лизавете Прокофьевне двумя хохотавшими сестрами; но мамаша опять  рассердилась и всех трех обозвала дурами. “Гм! спокойна, как дура, и ведь уж  совершенно “мокрая курица”, растолкать нельзя, а грустит, совсем иной раз  грустно смотрит! О чем она горюет, о чем?” Иногда она задавала этот вопрос и  Ивану Федоровичу, и, по обыкновению своему, истерически, грозно, с ожиданием  немедленного ответа. Иван Федорович гумкал, хмурился, пожимал плечами и решал  наконец, разводя свои руки:    

— Мужа надо!    

— Только дай ей бог не такого, как вы, Иван  Федорыч, — разрывалась, наконец, как бомба, Лизавета Прокофьевна; —  не такого в своих суждениях и приговорах, как вы, Иван Федорыч, не такого  грубого грубияна, как вы, Иван Федорыч…    

Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевна  успокоивалась после своего разрыва.  Разумеется, в тот же день к вечеру  она неминуемо становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и  почтительна к Ивану Федоровичу, к “грубому своему грубияну” Ивану Федоровичу, к  доброму и милому, обожаемому своему Ивану Федоровичу, потому что она всю жизнь  любила и даже влюблена была в своего Ивана Федоровича, о чем отлично знал и сам  Иван Федорович и бесконечно уважал за это свою Лизавету Прокофьевну.    

Но главным и постоянным мучением ее была Аглая.    

“Совершенно, совершенно как я, мой портрет во всех  отношениях, — говорила про себя Лизавета Прокофьевна, — самовольный,  скверный бесенок! Нигилистка, чудачка, безумная, злая, злая, злая! О, господи,  как она будет несчастна!”    

Но, как мы уже сказали, взошедшее солнце всё было смягчило и  осветило на минуту. Был почти месяц в жизни Лизаветы Прокофьевны, в который она  совершенно было отдохнула от всех беспокойств. По поводу близкой свадьбы  Аделаиды заговорили в свете и об Аглае, и при этом Аглая держала себя везде так  прекрасно, так ровно, так умно, так победительно, гордо немножко, но ведь это к  ней так идет! Так ласкова, так приветлива была целый месяц к матери! (“Правда,  этого Евгения Павловича надо еще очень, очень рассмотреть, раскусить его надо,  да и Аглая, кажется, не очень-то больше других его жалует!”) Всё-таки стала  вдруг такая чудная девушка, — и как она хороша, боже, как она хороша, день  ото дня лучше! и вот…