1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Если бы  мы хоть изредка находили удовольствие в том, чтобы присматриваться к самим  себе, и время, которое мы затрачиваем на наблюдение за другими и ознакомление с  вещами, до нас не касающимися, употребляли на изучение самих себя, то быстро  поняли бы, какое ненадежное и хрупкое сооружение наше «я». Разве не является  удивительным свидетельством несовершенства неспособность наша по-настоящему  удовлетвориться чем-либо, равно как и то обстоятельство, что даже в желании и  воображении не способны мы выбрать то, что нам нужнее всего? Об этом ясно  свидетельствует извечный великий спор между философами – в чем заключается  высшее благо для человека, – который еще продолжается и будет продолжаться  вечно, не находя ни решения, ни примирения;    

     

dum abest quod avemus, id exuperare  videtur    

Cetera; post aliud cum contigit illud  avemus,    

Et sitis aequa tenet. [838]    

     

С чем бы  мы ни знакомились, чем бы ни наслаждались, мы все время чувствуем, что это нас  не удовлетворяет, и жадно стремимся к будущему, к неизведанному, так как  настоящее не может нас насытить: не потому, на мой взгляд, что в нем нет  ничего, могущего нас насытить, а потому, что сами способы насыщения у нас  нездоровые и беспорядочные:    

     

Nam, cum vidit hic, ad usum quae  flagitat usus,    

Omnia iam ferme mortalibus esse  parata,    

Divitiis homines et honore et laude  potentes    

Affluere, atque bona natorum  excellere fama,    

Nec minus esse domi cuiquam tamen  anxia corda,    

Atque animum infestis cogi servire  querelis:    

Intellexit ibi vitium vas efficere  ipsum,    

Omniaque illius vitio corrumpier  intus,    

Quae collata foris et commoda quaeque  venirent. [839]    

     

Наше  алкание неустойчиво и ненадежно: оно не способно ничего удержать, не способно  дать нам чем-либо насладиться по-настоящему. Человек, полагая, что  недостаток – в самих вещах, начинает вкушать и поглощать другие вещи,  которых он доселе не знал, с которыми еще не ознакомился; к ним устремляет он  свои желания и надежды, их он уважает и чтит, как об этом сказал Цезарь:  Communi fit vitio naturae ut invisis, latitantibus atque incognitis rebus magis  confidamus, vehementiusque exterreamur. [840]    

 Глава LIV    

О суетных ухищрениях    

     

Часто  люди пытаются добиться одобрения путем легкомысленных суетных ухищрений. Таковы  поэты, которые сочиняют длинные творения, состоящие из стихов, начинающихся с  какой-либо одной буквы; так в древности греки подбирали размеры своих стихов,  удлиняя или укорачивая строки таким образом, чтобы из сочетания этих строк  образовывались какие-нибудь фигуры – яйца, шарики, крылья, топоры; такова  же была мудрость и того человека, который увлекся вычислением, сколькими  различными способами можно расположить буквы алфавита, обнаружив, в конце  концов, как рассказывает об этом Плутарх, что существует невероятное количество  таких комбинаций [841].  Я нахожу правильным мнение о подобных вещах одного человека, которому показали  искусника, научившегося так ловко метать рукой просяное зерно, что оно  безошибочно проскакивало через ушко иголки; когда этого человека попросили  вознаградить столь редкое искусство каким-либо подарком, он отдал забавное и,  по-моему, вполне правильное приказание выдать искуснику две-три меры проса,  чтобы он мог сколько угодно упражняться в своем прекрасном искусстве [842]. И  поразительное свидетельство немощности нашего разума заключается в том, что он  оценивает всякую вещь с точки зрения ее редкости и новизны, а также  малодоступности, хотя бы сама по себе она и не содержала в себе ничего хорошего  и полезного.    

Недавно  у меня в доме мы занялись игрой – кто подберет большее количество слов,  выражающих два совершенно противоположных значения, как, например, sire,  которое обозначает титул, присвоенный самой высокой особе в нашем  государстве – королю, но применимо также и к простым людям, например  торговцам, не касаясь, однако, лиц, занимающих промежуточное между ними  положение. Женщину высокопоставленную называют – dame, женщину среднего  сословия – demoiselle, а женщин самого низкого состояния опять-таки –  dame. Балдахины над столами допускаются только у особ королевской крови и в  трактирах.    

Демокрит  утверждал, что боги и звери обладают более острой чувствительностью, чем люди,  которые в этом отношении находятся на среднем уровне [843]. Римляне носили  одинаковые одежды в траурные и в праздничные дни. Установлено с несомненностью,  что предельный страх и предельный пыл храбрости одинаково расстраивают желудок  и вызывают понос.    

Прозвище  «дрожащий», полученное двенадцатым королем Наварры Санчо, доказывает, что смелость  заставляет наши члены дрожать, подобно страху. Однажды слуги, надевая на своего  господина доспехи и видя его дрожь, пытались ободрить его и стали приуменьшать  опасность, которой ему предстояло подвергнуться, но он сказал им: «Вы плохо  меня знаете. Если бы тело мое представляло себе, куда увлечет его сейчас моя  храбрость, оно бы, объятое смертным холодом, упало на землю».    

Слабость,  овладевающая нами вследствие холодности и отвращения к венериным играм,  возникает у нас также и от чрезмерных желаний и необузданной пылкости.    

Слишком  сильный холод и слишком сильный жар могут варить и жарить. Аристотель  утверждает, что слитки свинца размягчаются и плавятся от холода и от зимних  морозов так же, как от сильного жара [844].  Вожделение и пресыщение в равной мере заставляют страдать нас и когда мы еще не  достигли наслаждения, и когда мы перешли его границы. Глупость и мудрость  сходятся в одном и том же чувстве и в одном и том же отношении к невзгодам,  которые постигают человека: мудрые презирают их и властвуют над ними, а глупцы  не отдают себе в них отчета; вторые, если можно так выразиться, не доросли до  них, первые их переросли. Мудрые, хорошо взвесив и рассмотрев свойства наших  несчастий, измерив их и обсудив их истинную природу, возвышаются над ними  мощным и мужественным порывом: они презирают их, попирают ногами, ибо обладают  такой силой и крепостью духа, что стрелы злого рока, попадая в них, неизбежно  должны отскакивать и притупляться, как от встречи с твердым телом, в которое им  не проникнуть. Люди обыкновенные, средние, находятся между двумя этими  крайностями – они сознают свои беды, ощущают их и не имеют силы их  перенести. Детство и старческая дряхлость сходны умственной слабостью, алчность  и расточительность – стремлением приобретать, увеличивать свое достояние.    

Есть все  основания утверждать, что невежество бывает двоякого рода: одно, безграмотное,  предшествует науке; другое, чванное, следует за нею. Этот второй род невежества  так же создается и порождается наукой, как первый разрушается и уничтожается  ею.    

Простые  умы, мало любознательные и мало развитые, становятся хорошими христианами из  почтения и покорности; они бесхитростно веруют и подчиняются законам. В умах,  обладающих средней степенью силы и средними способностями, рождаются ошибочные  мнения. Они следуют за поверхностным здравым смыслом и имеют некоторое  основание объяснять простотой и глупостью то, что мы придерживаемся старинного  образа мыслей, имея в виду тех из нас, которые не просвещены наукой. Великие  умы, более основательные и проникновенные, являют собой истинно верующих  другого рода: они длительно и благоговейно изучают Священное писание,  обнаруживают в нем более глубокую истину и, озаренные ее светом, понимают  сокровенную и божественную тайну учения нашей церкви. Все же мы видим, что  некоторые достигают этой высшей ступени через промежуточную, испытав при этом  величайшую радость и убежденность в том, что ими достигнута последняя грань  христианского просвещения, и наслаждаются своей победой, нравственно  перерожденные, исполненные умиления, благодарности и величайшей скромности. Но  в их число я не хотел бы включать тех людей, которые, желая очиститься от  всякого подозрения в склонности к своим прежним заблуждениям и убедить нас в  своей твердости, впадают в крайность, становятся нетерпимыми и несправедливыми  в отстаивании нашего дела и пятнают его, вызывая постоянные упреки в  жестокости.    

Простые  крестьяне – честные люди; честные люди также философы, натуры глубокие и  просвещенные, обогащенные обширными познаниями в области полезных наук. Но  метисы, пренебрегшие состоянием первоначального неведения всех наук и не  сумевшие достигнуть второго, высшего состояния (то есть сидящие между двух  стульев, как, например, я сам и многие другие), опасны, глупы и вредны: они-то  и вносят в мир смуту. Что касается меня, то я стараюсь, насколько это в моих  силах, вернуться к первоначальному, естественному состоянию, которое совсем  напрасно пытался покинуть.    

Народная  и чисто природная поэзия отличается непосредственной свежестью и изяществом,  которые уподобляют ее основным красотам поэзии, достигшей совершенства  благодаря искусству, как свидетельствуют об этом гасконские вилланели [845] и  поэтические произведения народов, не ведающих никаких наук и даже не знающих  письменности. Поэзия посредственная, занимающая место между народною и тою,  которая достигла высшего совершенства, заслуживает пренебрежения, недостойна  того, чтобы цениться и почитаться.    

Однако,  предавшись подобным умственным изысканиям, я увидел, как это часто бывает, что  мы принимали за трудную и необычную работу то, что на самом деле не таково;  находчивость наша, обострившись, обнаруживает бесконечное количество подобных  примеров. Я приведу здесь только один: если стоит говорить об этих моих  «Опытах», то может случиться, думается мне, что они не придутся по вкусу ни умам  грубым и пошлым, ни умам исключительным и выдающимся. Те их не поймут, эти  поймут слишком хорошо; и придется им удовольствоваться читателем среднего  умственного уровня.    

 Глава LV    

О запахах    

     

О  некоторых людях – к ним относится Александр Великий – говорят, что их  пот издавал приятный запах, благодаря каким-то редким и исключительным  особенностям их телесного устройства. Причину этого пытались выяснить Плутарх и  другие [846].  Но обычно человеческие тела устроены совсем по-иному: лучше всего, если они  вовсе не имеют запаха. Самым чистым и сладостным дыханием – например,  дыханием здорового ребенка – мы восхищаемся потому, что оно лишено какого  бы то ни было неприятного запаха. Вот почему, как говорит Плавт,    

     

Mulier tum bene olet, ubi nihil  olet. [847]    

     

Лучше  всего ведет себя та женщина, о поведении которой ничего не знают и не слышат.  Что же касается приятных запахов, заимствованных извне, то мне кажется  правильным мнение, что люди пользуются духами для того, чтобы скрыть  какой-нибудь природный недостаток. Отсюда такое отождествление у древних  поэтов: благоухание у них часто означает вонь –    

     

Rides nos, Coracine, nil olentes    

Malo quam bene olere nil olere [848]    

     

и в  другом месте:    

     

Posthume, non bene olet, qui bene  semper olet. [849]    

     

Тем не  менее я очень люблю вдыхать приятные запахи и до крайности ненавижу дурные, ибо  к ним я чувствительнее, чем кто-либо другой:    

     

Namque sagacius unus odoror,    

Polypus, an gravis hirsutis cubet  hircus in alis.    

Quam canis acer ubi lateat sus. [850]    

     

Самые  простые и естественные запахи для меня всего приятнее. И это в особенности  касается женщин. Во времена самого грубого варварства скифские женщины,  помывшись, пудрили и мазали себе лицо и тело ароматическим снадобьем,  распространенным в их стране; перед тем, как сблизиться с мужчиной, они снимали  эти притирания, и тело их становилось гладким и благоухающим.    

Удивительно,  до какой степени пристают ко мне всевозможные запахи, до какой степени моя кожа  обладает способностью впитывать их в себя. Тот, кто жалуется, что природа не  наделила человека особым орудием для того, чтобы подносить запахи к носу,  неправ, ибо запахи сами проникают в нос. Мне же, в частности, очень помогают в  этом отношении мои пышные усы. Стоит мне поднести к ним мои надушенные перчатки  или носовой платок, и запах будет держаться на них потом целый день. По ним  можно обнаружить, откуда я пришел. Когда-то, в дни юности, крепкие поцелуи,  сладкие, жадные и сочные, прилипали к ним и часами удерживались на них. И,  однако, я мало подвержен тем повальным болезням, которые передаются при  соприкосновении человека с человеком или чрез зараженный воздух. В свое время я  счастливо избег таких заболеваний, свирепствовавших в наших городах и среди  войск. О Сократе мы читаем, что хотя он не покидал Афин в то время, как их  несколько раз посещала чума, он один ни разу ею не заразился [851]. Я  полагаю, что врачи могли бы лучше использовать запахи, чем они это делают, ибо  часто замечал, что от запахов изменяется мое состояние, так они действуют на  мое настроение в зависимости от своих свойств. И в этом я нахожу подтверждение  моего взгляда, что употребление ладана и других ароматов в церквах,  распространенное с древнейших времен среди всех народов и во всех религиях,  имеет целью пробудить, очистить и возвеселить наши чувства, сделав нас тем  самым более способными к созерцанию.    

Чтобы  лучше судить об этом, я хотел бы попробовать стряпню тех поваров, которые умеют  приправлять кушанья различными ароматическими веществами, как это бросалось в  глаза во время трапез короля тунисского, который в наши дни прибыл в Неаполь  для свидания с императором Карлом [852].  У него кушанья начинялись душистыми пряностями, и притом так щедро, что один  павлин и два фазана, приготовленные по их способу, обходились в, сотню дукатов.  Когда их разрезали, то не только в пиршественной зале, но и во всех комнатах  дворца и даже в соседних домах распространялись сладостные испарения, которые  улетучивались не скоро.    

Отыскивая  себе жилье, я прежде всего забочусь о том, чтобы избежать тяжелого и зловонного  воздуха. Пристрастие, которое я питаю к прекрасным городам Венеции и Парижу,  ослабляется из-за острого запаха стоячей воды в Венеции и грязи в Париже.    

 Глава LVI    

О молитвах [853]    

     

Я  предлагаю вниманию читателя мысли неясные и не вполне законченные, подобно тем,  кто ставит на обсуждение в ученых собраниях сомнительные вопросы: не для того,  чтобы найти истину, но чтобы ее искать. И подчиняю эти свои мысли суждению тех,  кто призван направлять не только мои действия и мои писания, но и то, что я  думаю. Мною принято будет и обращено мне же на пользу осуждение так же, как и  одобрение, ибо сам я сочту нечестием, если окажется, что по неведению или  небрежению позволил себе высказать что-либо противное святым установлениям  католической апостольской римской церкви, в которой умру и в которой родился. И  все же, отдаваясь всегда во власть их цензуры, которой целиком подчиняюсь, я  имею дерзновение коснуться здесь подобных предметов.    

Не знаю,  ошибочно ли мое мнение, но поскольку богу угодно было по особой своей милости и  благоволению предписать нам и продиктовать собственными устами особый вид  молитвы, мне всегда казалось, что мы должны были бы пользоваться ею чаще, чем  это делаем. И по моему убеждению, перед едой и после еды, перед сном и после  пробуждения и при всех обстоятельствах вообще, когда мы обычно молимся,  христианам следовало бы читать «Отче наш», если не в качестве единственной  молитвы, то во всяком случае неизменно. Церковь может увеличить количество  молитв, разнообразить их, наставляя нас в том или ином отношении по мере  надобности: ибо я хорошо знаю, что сущность их и предмет всегда одни и те же.  Но этой именно молитве подобало бы отдать предпочтение, чтобы она постоянно  была у всех на устах. Ибо не подлежит сомнению, что в ней сказано все  необходимое и что она подходит для всех случаев жизни. Это единственная молитва,  которой я пользуюсь неизменно, и я повторяю ее, вместо того, чтобы заменить  другой.    

Благодаря  этому ни одной молитвы я не помню так хорошо, как эту.    

Теперь я  думаю о том, откуда взялось у нас ошибочное стремление прибегать к богу во всех  наших намерениях и предприятиях, призывать его во всех наших нуждах и во всех  делах, в которых нам по слабости нашей требуется помощь, не заботясь о том,  справедливы или несправедливы наши желания, и взывать к имени его и могуществу  во всяком положении и во всяком деле, даже в самом порочном.    

Конечно,  он – единственный наш защитник, и в его власти все средства, чтобы нам  помочь. Но, не говоря уже о том, угодно ли ему будет удостоить нас своей  сладостной отеческой милости, он так же справедлив, как благостен и всемогущ. И  справедливость свою он являет чаще, чем всемогущество, благодетельствуя нам в  меру ее требований, а не согласно нашим просьбам.    

Платон в  своих законах указывает на три ошибочных суждения о богах: что их вовсе нет,  что они не вмешиваются в наши дела и что они ни в чем не отказывают нам, когда  мы прибегаем к ним с молитвами, обетами и жертвоприношениями. По его мнению,  никогда не бывает, чтобы первое из названных заблуждений прочно укоренялось в  человеке с детства до старости. Два других могут оказаться более упорными [854].    

Справедливость  божия и его могущество нераздельны. Тщетно призываем мы силу его к себе на  помощь в неправом деле. Хотя бы в то мгновение, когда мы обращаемся к нему с  молитвой, душа у нас должна быть чистой и свободной от порочных страстей; в противном  случае мы сами подносим ему те бичи, которыми он нас карает. Вместо того чтобы  очиститься от греха, мы удваиваем его, прибегая к тому, у кого должны просить  прощения, с чувствами неблагоговейными и полными ожесточения. Вот почему я не  слишком восхищаюсь теми, кто молится богу особенно часто и усердно, если их  поступки, совершаемые после молитвы, не свидетельствуют о раскаянии и  исправлении:    

     

si, nocturnus adulter,    

Tempera sanctonico velas adoperta  cucullo. [855]    

     

И  поведение человека, который сочетает гнусную жизнь с благочестием, кажется мне  гораздо более достойным осуждения, чем поведение человека, верного себе во всем  и всегда отвергает человека, упорствующего в каком-нибудь важном грехе, и  закрывает перед ним свои двери.    

Молимся  мы по обычаю и по привычке или, вернее сказать, мы просто читаем или произносим  слова молитв. В конце концов, это всего-навсего личина благочестия.    

Мне  противно бывает, когда люди трижды осеняют себя крестом во время  benedicite [856]  и столько же раз во время благодарственной молитвы, а во все остальные часы дня  упражняются в ненависти, жадности и несправедливости; и тем более противно мне  это, что сам я весьма почитаю крестное знамение, постоянно осеняю себя крестом  и даже, зевая, крещу себе рот. Порокам свой час, богу – свой; так люди  словно возмещают и уравновешивают одно другим. Просто диву даешься, как это  столь разные дела совершают они одно за другим и с таким неизменным рвением,  что при этом не заметно никакого перерыва, никакого изменения даже при переходе  от одного к другому.    

Поистине  чудовищной должна быть совесть, которая остается невозмутимой, давая приют под  одной кровлей, в столь согласном и мирном сообществе, и преступнику и судье!  Что может говорить о делах своих господу человек, у которого на уме одно только  распутство и который знает, сколь мерзостно оно пред лицом всевышнего? Он  обращается к богу лишь для того, чтобы тотчас же снова пасть. Если, как он  уверяет, мысль о божьем правосудии и ощущение его во время молитвы поражают и  потрясают его душу, то, как бы кратко ни было раскаяние, один страх божий так  часто возвращал бы его мысль к покаянию, что он тотчас же побеждал бы  угнездившиеся и укоренившиеся в нем пороки. Но что сказать о тех, вся жизнь  которых основана на том, что они пожинают плоды и выгоды порока, зная, что это  смертный грех? А сколько у нас занятий и должностей по самой природе своей  порочных! Один человек, открывшись мне, признался в том, что всю свою жизнь  исповедовал догматы религии и выполнял ее обряды, хотя и отвергал их в душе,  для того, чтобы не утратить своего высокого положения и почетных должностей.  Как хватило у него духу сделать подобное признание? Каким языком говорят эти  люди, обращаясь к правосудию божию? Не дано им право перед богом и перед нами  ссылаться на свое раскаянье, ибо оно проявляется лишь в чисто внешнем и  поверхностном исправлении. Или они дерзновенно решаются просить прощения, даже  не помышляя об искуплении и раскаянии? Я полагаю, что с ними дело обстоит так  же, как и с теми, о которых я говорил раньше, только упорство их труднее  побороть. Эта противоречивость, эта столь внезапная резкая переменчивость  мнений, которую они выказывают, притворяясь перед нами, кажется мне каким-то  чудом.    

Они  являют нам душу в состоянии невыносимой агонии. Каким извращенным  представлялось мне воображение тех людей, которые в недавнее время имели  обыкновение упрекать каждого, кто сохранял ясность мысли, исповедуя  католическую веру, якобы в притворстве, да еще к тому же утверждать, –  по-видимому, желая ему польстить, – что он лишь с виду католик, а в душе  не может не признавать истинной религию, реформированную на их лад! Какое  докучное и болезненное заблуждение – мнить себя столь мудрым, что даже не  допускать мысли о возможности кому-либо другому думать совсем иначе! А еще хуже  то, что подобные люди полагают, будто этот другой готов переменчивость земных  судеб поставить выше надежд на вечное спасение и угрозы вечного проклятия. Они  могут мне поверить. Ибо если в мои юные годы что-нибудь могло совратить меня,  то честолюбивое стремление бросить вызов судьбе и преодолеть все опасности,  связанные с недавними событиями, сыграло бы здесь немаловажную роль.    

Не без  достаточных оснований, думается мне, церковь запрещает слишком свободно, смело  и неосмотрительно пользоваться теми священными и божественными песнопениями,  которые дух святой вложил в уста царя Давида. Примешивать бога к делам нашим  допустимо лишь с должным благоговением и осторожностью, проникнутой почитанием  и уважением. Голос этот – слишком божественный, чтобы воспроизводить его  только ради упражнения легких и удовольствия, доставляемого нашему слуху; эти  слова должна повторять совесть наша, а не язык. Безрассудно было бы допускать,  чтобы какой-нибудь приказчик из лавки забавлялся и развлекался ими вперемешку  со своими суетными и пустыми помыслами.    

Столь же  неразумно было бы позволять, чтобы в общей зале или на кухне валялись священные  книги, излагающие божественные тайны нашей веры. Предмет столь важный и  достойный почитания нельзя изучать в сутолоке и мимоходом. К нему надо  приступать сосредоточенно и степенно, предпосылая изучению, в качестве  вступления, слова, которыми начинается церковная служба: Sursum corda [857], и  даже тело наше необходимо привести в положение, свидетельствующее об особом  внимании и уважении.    

Это  занятие не для всех и каждого: оно подобает лишь тем, кто посвятил себя ему,  кто призван для этого богом. Дурным и невежественным людям оно принесет только  вред. Священная история рассказывается не для развлечения – ей должно  внимать благоговейно, смиренно и с почтением. Как смешны люди, возомнившие, что  сделали ее доступной народу, изложив на народном языке! Словно ему достаточно  разобраться в словах, чтобы понять все, что написано! Я сказал бы даже больше:  вместо того, чтобы приблизить простого человека к священной книге, они удаляют  его от нее. Полное незнание, во всем полагающееся на других, было более  спасительным и более мудрым, чем эта чисто словесная и пустая наука, питающая в  людях самомнение и дерзость.    

Я думаю  также, что в предоставлении каждому свободы распространять слово божие на  всевозможных языках гораздо больше опасности, чем пользы. Евреи, магометане и  почти все другие народы приняли и почитают тот язык, на котором впервые  открылись им тайны их веры. И не без основания у них запрещено заменять его  каким-либо другим. Можем ли мы сказать, что у басков или бретонцев найдутся  судьи, достаточно сведущие для того, чтобы установить, правильно ли переведено  Священное писание на их язык? Для церкви вселенской вопрос этот, самый насущный  и трудный. В проповедях и словесных поучениях даются толкования менее  определенные, более свободные и текучие, и к тому же – по отдельным  вопросам, так что это совсем не одно и то же.    

Один из  греческих историков-христиан справедливо порицает свое время за то, что тайны  христианской веры свободно распространялись тогда на площадях, попадая в руки  каких-нибудь ничтожных ремесленников, и что каждый мог обсуждать их и толковать  по-своему. Он говорит также, что для нас, по благодати божией обладающих  чистейшими тайнами благочестия, – величайший стыд допускать, чтобы тайны  эти опошлялись в устах простых и невежественных людей, – ведь даже  язычники запрещали Сократу, Платону и другим величайшим мудрецам говорить и  рассуждать о предметах, порученных ведению дельфийских жрецов. Говорит он и о  том, что, когда государи берут ту или иную сторону в богословских спорах, они  бывают вооружены не религиозным рвением, но гневом, что рвение воодушевляется  божественным разумом и справедливостью и потому всегда спокойно и умеренно в  своих проявлениях, однако увлекаемое страстью человеческой, может превратиться  в ненависть и зависть, и тогда вместо пшеницы и винограда оно производит  плевелы и крапиву. Другой историк, давая советы императору Феодосию, правильно  указывал, что диспуты не столько устраняют несогласия в церкви, сколько  возбуждают и воодушевляют еретические учения, и что поэтому следует избегать  всяческих споров и словопрений и опираться исключительно на предписания и  догматы, установленные древними. А император Андроник, встретив у себя во  дворце двух вельмож, споривших с Лопадием [858] по одному из важнейших  вопросов нашей веры, сурово выбранил их и даже пригрозил утопить в реке, если  они тотчас же не перестанут.    

В наши  дни дети и женщины оспаривают мнения людей самого почтенного возраста и  наиболее умудренных в вопросах церковных законов, между тем как первый же закон  Платона запрещал им даже осведомляться об основаниях гражданских законов,  которые для них должны были являться установлениями божественными. Разрешая  старцам обсуждать вопросы законодательства между собой и с должностными лицами,  этот платоновский закон добавляет: с тем, чтобы это не происходило в  присутствии молодежи или непосвященных.    

Некий  епископ писал, что на другом конце света есть остров, у древних называвшийся  Диоскоридой [859],  который отличается здоровым климатом, плодородием, изобилует всякого рода  деревьями и плодами и населен племенем, исповедающим христианство, имеющим  церкви и алтари, украшенные одним лишь крестом без всяких других изображений.  Люди эти тщательно соблюдают посты и праздники, усердно платят десятину  священникам и столь целомудренны, что ни один из них не может знать больше  одной женщины за всю жизнь. Впрочем, они так довольны своей судьбой, что, живя  на острове посреди моря, не имеют понятия о кораблях, и настолько простодушны,  что ни слова не разумеют в религиозном учении, которому так старательно  следуют. Это могло бы показаться невероятным тому, кто не знает, что некоторые  язычники – ревностные идолопоклонники – о богах своих не ведают  ничего, кроме их имен и статуй.    

Старинное  начало «Меланиппы», трагедии Эврипида, гласило:    

     

О Юпитер! Ибо ничего не знаю я о  тебе,    

Кроме одного твоего имени [860].    

     

В наше  время мне приходилось слышать жалобы на некоторые произведения, которые  упрекают за то, что содержание их – слишком человеческое и философское без  всякой примеси богословских рассуждений. Но на подобные жалобы можно не без  основания возразить, что божественному учению гораздо лучше занимать особое  место, подобающее ему, как царствующему и господствующему; что оно всюду должно  быть главенствующим, а не играть подсобной и второстепенной роли; что  рассуждения человеческого и философского характера подкреплять примерами из  грамматики, риторики, логики гораздо уместнее, чем из предмета столь  священного, и что их также лучше брать из области театра, игр и публичных  зрелищ; что божественные установления рассматриваются с большим уважением и  почитанием, взятые в отдельности и в соответствующих им выражениях, а не в  связи с рассуждениями о человеческом; что гораздо чаще грешат богословы,  употребляющие слишком земные слова, чем гуманисты, пишущие недостаточно  возвышенно (философия, говорит Иоанн Златоуст, изгонялась святой наукой, как  бесполезная служанка, не достойная видеть даже мимоходом, с порога, хранилище  священных сокровищ небесного учения); что человеческой речи свойственны формы  более низменные и ей не подобают возвышенное достоинство, величие и  царственность слова божия. Я бы предоставил ей говорить verbis  indisciplinatis [861]  о судьбе, предназначении, случайности, счастье и несчастье, о богах и  употреблять другие, свойственные ей выражения.    

Я  предлагаю домыслы человеческие, и в том числе мои собственные, просто как  человеческие, взятые обособленно, а не как установленные и упорядоченные  небесным повелением и потому не подлежащие сомнению и непререкаемые: это –  дело взгляда на вещи, а не дело веры; как то, что я обсуждаю, согласно своему  разумению, а не как то, во что я верю по слову божию. Они подобны тем  упражнениям, которые задают детям и которые никак не поучительны, а наоборот,  сами нуждаются в поучении. Все это я обсуждаю с мирской точки зрения, а не  церковной, хотя и в глубоко благочестивом духе.    

И не  следует ли считать основательным, во многих отношениях полезным и справедливым  предписание о том, чтобы по вопросам религии лишь с чрезвычайной осторожностью  писали все те, кто предназначен для этого по своему положению? Мне же, быть  может, лучше всего не говорить о подобных вещах.    

Меня  уверяли, что даже те, кто не принадлежит к нашей вере, запрещают у себя  употреблять имя божие в повседневной речи. Они не желают, чтобы им пользовались  для призывов и восклицаний, для клятв или сравнений, и я нахожу, что в этом они  правы. При каких обстоятельствах ни призывали бы мы бога среди наших мирских  дел и в общении друг с другом, – это должно совершаться серьезно и  благоговейно.    

Кажется,  у Ксенофонта есть одно место, где он говорит, что нам следует реже молиться  богу, поскольку не так легко привести свою душу в состояние сосредоточенности,  чистоты и благоговения, в котором ей следует находиться во время молитвы. Иначе  моления наши не только тщетны и бесполезны, но даже греховны [862].  Прости нам, говорим мы, как мы прощаем своим обидчикам. Что это значит, если не  то, что мы отдаем ему свою душу, очищенную от вражды и жажды мщения? И тем не  менее мы обычно взываем к помощи божией даже в греховных своих стремлениях и  молим его совершить несправедливость:    

     

Quae, nisi seductis, nequeas  committere divis. [863]    

     

Скупец  молится о сохранении своих суетных и излишних сокровищ, честолюбец – о  победах, о возможности свободно отдаваться своей страсти; вор просит помочь ему  преодолеть опасности и затруднения, противостоящие его зловредным замыслам, или  же благодарит за легкость, с какой ему удалось ограбить прохожего. У порога  дома, в который грабители пытаются проникнуть по приставной лестнице или  взломав замок, возносят они молитвы, питая намерения и надежды, полные  жестокости, жадности и сластолюбия:    

     

Hoc ipsum quo tu Iovis aurem  impellere tentas,    

Dic agedum Staio: Pro Iuppiter, о  bone, clamet,    

Iuppiter! at sese non clamet Iuppiter  ipse. [864]    

     

Королева  Маргарита Наваррская рассказывает о некоем молодом принце (и, хотя она не  называет его, легко догадаться, кто это), что, направляясь на любовное свидание  с женой одного парижского адвоката, он должен был проходить мимо церкви, и всякий  раз, дойдя до этого святого места, он произносил молитву [865]. Предоставляю вам самим  судить, для чего ему, преисполненному столь благих помыслов, нужна была помощь  божия. Впрочем, королева Наваррская упоминает об этом в доказательство его  исключительного благочестия. Но не один этот пример свидетельствует о том, что  женщины совершенно не способны рассуждать на богословские темы.    

Истинная  молитва, истинное примирение с богом не могут быть доступны душе нечистой, да  еще в тот миг, когда она находится во власти сатаны. Тот, кто призывает помощь  божию в порочном деле, поступает так, как поступил бы вор, залезший в чужой  кошелек и в то же время взывающий к правосудию, или как те, кто упоминает имя  божие, лжесвидетельствуя:    

     

tacito mala vota susurro    

Concipimus. [866]    

     

Мало  найдется людей, которые решились бы открыто высказать то, о чем тайно просят  бога:    

     

Haud cuivis promptum eat murmurque  humilesque susurros    

Tollere de templis, et aperto vivere  voto. [867]    

     

Вот  почему пифагорейцы требовали, чтобы люди молились публично и вслух, дабы у бога  не просили они о вещах недостойных и неправедных, в таком, например, роде:    

     

clare cum dixit: Apollo!    

Labra movet, metuens audiri: Pulchra  Laverna,    

Da mihi fallere, da iustum sanctumque  videri.    

Noctem peccatis et fraudibus obiice  nubem. [868]    

     

Боги  выполнили неправедные молитвы Эдипа для того, чтобы жестоко покарать его за  них. Он молил о том, чтобы дети его силою оружия решили между собою спор о  наследовании его престола, и имел несчастье быть пойманным на слове. Не о том  следует просить, чтобы все шло по нашему желанию, а о том, чтобы все шло  согласно требованиям разума.    

И в  самом деле, кажется, что мы пользуемся нашими молитвами, словно каким-то  условным языком, подобно тем, кто святые и божественные слова применяет для  волшебства и магических целей, и что мы полагаем, будто действие молитвы  зависит от расположения и последовательности слов, от их звучания или от  движений, которые мы делаем во время молитвы. Ибо с душой, полной вожделений,  не затронутой раскаяньем или подлинным желанием вновь примириться с богом, мы  обращаем к нему эти слова, которые подсказывает нам память, и надеемся таким  образом искупить свои прегрешения. Нет ничего более кроткого, ласкового и  милосердного к нам, чем божественный закон: он призывает нас к себе, как бы мерзостны  и грешны мы ни были; он открывает нам объятия и принимает в лоно свое, как бы  мы ни были гнусны, грязны и отвратительны и сейчас и в будущем. Но зато и мы  должны взирать на него чистыми очами. Мы должны принимать это прощение с  величайшей благодарностью, и хотя бы в то мгновение, когда обращаемся к богу,  ощущать всей душой своей отвращение к своим грехам и ненависть к страстям,  которые заставили нас преступить божий закон. Ни боги, ни благомыслящие люди,  говорит Платон, не принимают даров от злых [869].    

     

Immunis aram si tetigit manus,    

Non sumptuosa blandior hostia,    

Mollivit aversos Penates    

Farre pio et saliente mica. [870]    

     

 Глава LVII    

О возрасте    

     

Я не  знаю, на основании чего устанавливаем мы продолжительность нашей жизни. Я вижу,  что, по сравнению с общим мнением на этот счет, мудрецы сильно сокращают ее  срок. «Как, – сказал Катон Младший тем, кто хотел помешать ему покончить с  собой, – неужели, по-вашему, я настолько молод еще, что заслуживаю упрека  в желании слишком рано уйти из жизни?» [871].  А ему было всего сорок восемь лет. Сообразуясь с тем, что лишь немногие люди  достигают этого возраста, он считал его весьма зрелым и преклонным. Те же, кто  ссылается на какой-то другой срок, который они считают естественным и который  обещает еще несколько лет жизни, могли бы делать это с некоторым основанием,  если бы обладали преимуществом, избавляющим их от бесчисленных случайностей,  которым каждый из нас подвержен по самой природе вещей и которые всегда могут  сократить этот положенный, по их мнению, срок. Какое тщетное мечтание –  надеяться на смерть от истощения сил вследствие глубокой старости и считать,  что этим определяется продолжительность нашей жизни! Ведь этот род смерти  наиболее редкий и наименее обычный из всех. Мы называем естественным только  его, как будто для человека неестественно сломать себе шею при падении, утонуть  во время кораблекрушения, схватить чуму или воспаление легких, и как будто  обычные условия нашего существования не подвергают нас всем подобным бедствиям.  Не будем обольщаться приятными словами: естественным гораздо правильнее считать  то, что оказывается наиболее распространенным, обычным и всеобщим. Умереть от  старости – это смерть редкая, исключительная и необычная, это последний  род смерти, возможный лишь как самый крайний случай, и чем более удалена от нас  такая возможность, тем меньше основании на нее рассчитывать. Разумеется, это  тот предел, который мы никогда не переступим и который закон природы не  разрешает нам переступать; и этот закон лишь очень редко позволяет нам дожить  до предела. Это исключительный дар, которым природа особо награждает  какого-нибудь одного человека на протяжении двух-трех столетий, избавляя его от  опасностей и трудностей, непрерывно встречающихся на столь долгом жизненном  пути.    

Поэтому,  на мой взгляд, достигнутый нами возраст надо рассматривать как такой, которого  достигают лишь немногие люди. Поскольку обычно людям не дано бывает дойти до  него, это признак того, что нам удалось далеко зайти. И раз мы перешли обычные  границы, которые и являются подлинной мерой длительности нашего существования,  нам не следует надеяться на то, что путь наш еще удлинится. Мы уже избежали  стольких случаев умереть, постоянно подстерегающих человека, что должны  признать столь необычно поддерживающее нас счастье совершенно исключительным и не  рассчитывать на то, что оно продлится.    

Сами  законы наши повинны в том, что нами овладевает это ложное самообольщение: они  не считают человека способным располагать его имуществом до двадцати пяти лет,  а ведь ему далеко не всегда удается дожить до этого возраста. Август сбавил  пять лет по сравнению со старинными римскими установлениями, объявив, что для  занятия судейских должностей достаточно иметь тридцать лет. Сервий Туллий  освободил всадников, достигших сорока семи лет, от военной повинности; Август  еще снизил этот срок до сорока пяти лет. Мне же кажется, что нет особых  оснований отпускать людей на покой ранее пятидесяти пяти – шестидесяти  лет. Мое мнение таково, что в интересах общества – дать нам возможность  как можно дольше исправлять занимаемые нами должности, но я считаю, с другой  стороны, что нам следует открывать к ним доступ раньше. Сам Август девятнадцати  лет решал судьбы мира, а в то же время он издает указ, что надо достигнуть  тридцати лет, чтобы решать вопрос о том, где установить какой-нибудь сточный  желоб.    

Я же  считаю, что к двадцати годам душа человека вполне созревает, как и должно быть,  и что она раскрывает уже все свои возможности, Если до этого возраста душа  человеческая не выказала с полной очевидностью своих сил, то она уже никогда  этого не сделает. Именно к этому сроку наши природные качества и добродетели  должны проявить себя с полной силой и красотой или же они никогда не проявят  себя:    

     

Раз шип не острый с первых дней,    

Потом не станет он острей, –    

     

говорят  в Дофине.    

Из всех  известных мне прекрасных деяний человеческих, каковы бы они ни были, гораздо  больше, насколько мне кажется, совершалось до тридцатилетнего возраста, чем  позднее. Так было в древности, так и в наше время, и часто в жизни одного и  того же человека: ведь это с полной уверенностью можно сказать о Ганнибале и о  его великом противнике Сципионе. Добрая половина их жизни была прожита за счет  славы, которую они стяжали в молодости: позже они тоже были великими людьми, но  лишь по сравнению с другими, а не с самими собой. Что до меня, то я с полной  уверенностью могу сказать, что с этого возраста мой дух и мое тело больше  утратили, чем приобрели, больше двигались назад, чем вперед. Возможно, что у  тех, кто умеет хорошо использовать свое время, знание и опыт растут вместе с  жизнью, но подвижность, быстрота, стойкость и другие душевные качества,  непосредственно принадлежащие нашему существу, более важные и основные, слабеют  и увядают:    

     

ubi iam validis quassatum eat viribus  aevi    

Corpus, et obtusis ceciderunt viribus  artus,    

Claudicat ingenium, delirat linguaque  mensque. [872]    

     

Иногда  первым уступает старости тело, иногда душа. Я видел достаточно примеров, когда  мозг ослабевал раньше, чем желудок или ноги. И это зло тем опаснее, что оно  менее заметно для страдающего и проявляется не так открыто. Вот почему я и  сетую не на то, что законы слишком долго не освобождают нас от дел и  обязанностей, а на то, что они слишком поздно допускают нас к ним. Мне кажется,  что, принимая во внимание бренность нашей жизни и все те естественные и обычные  подводные камни, которые она встречает на своем пути, не следовало бы придавать  такое большое значение происхождению и уделять столько времени обучению  праздности.    

     

 Книга вторая    

     

Глава I    

О непостоянстве наших  поступков    

     

Величайшая  трудность для тех, кто занимается изучением человеческих поступков, состоит в  том, чтобы примирить их между собой и дать им единое объяснение, ибо обычно  наши действия так резко противоречат друг другу, что кажется невероятным, чтобы  они исходили из одного и того же источника. Марий Младший [873] в  одних случаях выступал как сын Марса, в других – как сын Венеры. Папа  Бонифаций VIII [874],  как говорят, вступая на папский престол, вел себя лисой, став папой, выказал  себя львом, а умер как собака. А кто поверит, что Нерон [875] – это подлинное  воплощение человеческой жестокости, – когда ему дали подписать, как  полагалось, смертный приговор одному преступнику, воскликнул: «Как бы я хотел  не уметь писать!» – так у него сжалось сердце при мысли осудить человека  на смерть. Подобных примеров великое множество, и каждый из нас может привести  их сколько угодно; поэтому мне кажется странным, когда разумные люди пытаются  иногда мерить все человеческие поступки одним аршином, между тем как  непостоянство представляется мне самым обычным и явным недостатком нашей природы,  свидетельством может служить известный стих насмешника Публилия:    

     

Malum consilium est, quod mutari non  potest. [876]    

     

Есть  некоторое основание составлять себе суждение о человеке по наиболее обычным для  него чертам поведения в жизни; но, принимая во внимание естественное  непостоянство наших обычаев и взглядов, мне часто казалось, что напрасно даже  лучшие авторы упорствуют, стараясь представить нас постоянными и устойчивыми.  Они создают некий обобщенный образ и, исходя затем из него, подгоняют под него  и истолковывают все поступки данного лица, а когда его поступки не укладываются  в эти рамки, они отмечают все отступления от них. С Августом [877],  однако, у них дело не вышло, ибо у этого человека было такое явное неожиданное  и постоянное сочетание самых разнообразных поступков в течение всей его жизни,  что даже самые смелые судьи вынуждены были признать его лишенным цельности,  неодинаковым и неопределенным. Мне труднее всего представить себе в людях  постоянство и легче всего – непостоянство. Чаще всего окажется прав в  своих суждениях тот, кто вникнет во все детали и разберет один за другим каждый  поступок.    

На  протяжении всей древней истории не найдешь и десятка людей, которые подчинили  бы свою жизнь определенному и установленному плану, что является главной целью  мудрости. Ибо, как говорит один древний автор [878], если пожелать выразить  единым словом и свести к одному все правила нашей жизни, то придется сказать,  что мудрость – это «всегда желать и всегда не желать той же самой вещи».  «Я не считаю нужным, – говорил он, – прибавлять к этому: лишь бы  желание это было справедливым, так как, если бы оно не было таковым, оно не  могло бы быть всегда одним и тем же». Действительно, я давно убедился, что  порок есть не что иное, как нарушение порядка и отсутствие меры, и, следовательно,  исключает постоянство. Передают, будто Демосфен говорил [879], что «началом всякой  добродетели является взвешивание и размышление, а конечной целью и увенчанием  ее – постоянство». Если бы мы выбирали определенный путь по зрелом  размышлении, то мы выбрали бы наилучший, но никто не думает об этом:    

     

Quod petiit spernit; repetit, quod  nuper omisit;    

Aestuat, et vitae disconvenit ordine  toto. [880]    

     

Мы  обычно следуем за нашими склонностями направо и налево, вверх и вниз, туда,  куда влечет нас вихрь случайностей. Мы думаем о том, чего мы хотим, лишь в тот  момент, когда мы этого хотим, и меняемся, как то животное, которое принимает  окраску тех мест, где оно обитает. Мы отвергаем только что принятое решение,  потом опять возвращаемся к оставленному пути; это какое-то непрерывное  колебание и непостоянство:    

     

Ducimur, ut nervis alienis mobile  lignum. [881]    

     

Мы не  идем – нас несет, подобно предметам, подхваченным течением реки, – то  плавно, то стремительно, в зависимости от того, спокойна она или бурлива:    

     

nonne videmus    

Quid sibi quisque velit nescire, et  quaerere semper    

Commutare locum, quasi onus deponere  possit. [882]    

     

Каждый  день нам на ум приходит нечто новое, и наши настроения меняются вместе с  течением времени:    

     

Tales sunt hominum mentes, quali  pater ipse    

Iuppiter auctifero lustravit lumine  terras. [883]    

     

Мы  колеблемся между различными планами: в наших желаниях никогда нет постоянства,  нет свободы, нет ничего безусловного. В жизни того, кто предписал бы себе и  установил бы для себя в душе определенные законы и определенное поведение,  должно было бы наблюдаться единство нравов, порядок и неукоснительное  подчинение одних вещей другим.    

Эмпедокл [884]  обратил внимание на одну странность в характере агригентцев: они предавались  наслаждениям так, как если бы им предстояло завтра умереть, и в то же время  строили такие дома, как если бы им предстояло жить вечно.    

Судить о  некоторых людях очень легко. Взять, к примеру, Катона Младшего [885]: тут  тронь одну клавишу – и уже знаешь весь инструмент; тут гармония  согласованных звуков, которая никогда не изменяет себе. А что до нас самих, тут  все наоборот: сколько поступков, столько же требуется и суждений о каждом из  них. На мой взгляд, вернее всего было бы объяснять наши поступки окружающей  средой, не вдаваясь в тщательное расследование причин и не выводя отсюда других  умозаключений.    

Во время  неурядиц в нашем несчастном отечестве случилось, как мне передавали, что одна  девушка, жившая неподалеку от меня, выбросилась из окна, чтобы спастись от  насилия со стороны мерзавца солдата, ее постояльца; она не убилась при падении  и, чтобы довести свое намерение до конца, хотела перерезать себе горло, но ей  помешали сделать это, хотя она и успела основательно себя поранить. Она потом  призналась, что солдат еще только осаждал ее просьбами, уговорами и посулами, но  она опасалась, что он прибегнет к насилию. И вот, как результат этого – ее  крики, все ее поведение, кровь, пролитая в доказательство ее  добродетели, – ни дать, ни взять вторая Лукреция [886]. Между тем я знал, что  в действительности она и до и после этого происшествия была девицей не столь уж  недоступной. Как гласит присловье, «если ты, будучи тих и скромен, натолкнулся  на отпор со стороны женщины, не торопись делать из этого вывод о ее  неприступности: придет час – и погонщик мулов свое получит».    

Антигон [887], которому  один из его солдат полюбился за храбрость и добродетель, приказал своим врачам  вылечить его от болезни, которая давно его мучила. Заметив, что после  выздоровления в нем поубавилось бранного пыла, Антигон спросил его, почему он  так изменился и утратил мужество. «Ты сам, государь, тому причиной, –  ответил солдат, – ибо избавил меня от страданий, из-за которых мне жизнь  была не мила». Один из солдат Лукулла [888]  был ограблен кучкой вражеских воинов и, пылая местью, совершил смелое и  успешное нападение на них. Когда солдат вознаградил себя за потерю, Лукулл,  оценив его храбрость, захотел использовать его в одном задуманном им смелом  деле и стал уговаривать его, соблазняя самыми заманчивыми обещаниями, какие он  только мог придумать:    

     

Verbis quae timido quoque possent  addere mentem. [889]    

     

«Поручи  это дело, – ответил тот, – какому-нибудь бедняге, обчищенному ими»:    

     

quantumvis rusticus: Ibit,    

Ibit eo, quo vis, qui zonam perdidit,  inquit, [890]    

     

и  наотрез отказался.    

Сообщают,  что Мехмед [891]  однажды резко обрушился на предводителя своих янычар Гасана за то, что тот  допустил, чтобы венгры обратили в бегство его отряд, и трусливо вел себя в  сражении. В ответ на это Гасан, не промолвив ни слова, яростно бросился один,  как был с оружием в руках, на первый попавшийся отряд неприятеля и был тотчас  же изрублен. Это было не столько попыткой оправдаться, сколько переменою  чувств, и говорило не столько о природной доблести, сколько о новом взрыве  отчаяния.    

Пусть не  покажется вам странным, что тот, кого вы видели вчера беззаветно смелым, завтра  окажется низким трусом; гнев или нужда в чем-нибудь, или какая-нибудь дружеская  компания, или выпитое вино, или звук трубы заставили его сердце уйти в пятки.  Ведь речь здесь идет не о чувствах, порожденных рассудком и размышлением, а о  чувствах, вызванных обстоятельствами. Что удивительного, если человек этот стал  иным при иных, противоположных обстоятельствах?    

Эта  наблюдающаяся у нас изменчивость и противоречивость, эта зыбкость побудила  одних мыслителей предположить, что в нас живут две души, а других – что в  нас заключены две силы, из которых каждая влечет нас в свою сторону:  одна – к добру, другая – ко злу, ибо резкий переход от одной  крайности к другой не может быть объяснен иначе.    

Однако  не только случайности заставляют меня изменяться по своей прихоти, но и я сам,  кроме того, меняюсь по присущей мне внутренней неустойчивости, и кто  присмотрится к себе внимательно, может сразу же убедиться, что он не бывает  дважды в одном и том же состоянии. Я придаю своей душе то один облик, то  другой, в зависимости от того, в какую сторону я ее обращаю. Если я говорю о  себе по-разному, то лишь потому, что смотрю на себя с разных точек зрения. Тут  словно бы чередуются все заключенные во мне противоположные начала. В  зависимости от того, как я смотрю на себя, я нахожу в себе и стыдливость, и  наглость; и целомудрие, и распутство; и болтливость, и молчаливость; и  трудолюбие, и изнеженность; и изобретательность, и тупость; и угрюмость и  добродушие; и лживость, и правдивость; и ученость, и невежество; и щедрость, и скупость,  и расточительность. Все это в той или иной степени я в себе нахожу в  зависимости от угла зрения, под которым смотрю. Всякий, кто внимательно изучит  себя, обнаружит в себе, и даже в своих суждениях, эту неустойчивость и  противоречивость. Я ничего не могу сказать о себе просто, цельно и  основательно, я не могу определить себя единым словом, без сочетания  противоположностей. Distinguo [892] –  такова постоянная предпосылка моего логического мышления.    

Должен  сказать при этом, что я всегда склонен говорить о добром доброе и толковать  скорее в хорошую сторону вещи, которые могут быть таковыми, хотя, в силу  свойств нашей природы, нередко сам порок толкает нас на добрые дела, если  только не судить о доброте наших дел исключительно по нашим намерениям. Вот почему  смелый поступок не должен непременно предполагать доблести у совершившего его  человека; ибо тот, кто по-настоящему доблестен, будет таковым всегда и при всех  обстоятельствах. Если бы это было проявлением врожденной добродетели, а не  случайным порывом, то человек был бы одинаково решителен во всех случаях: как  тогда, когда он один, так и тогда, когда он находится среди людей; как во время  поединка, так и в сражении; ибо, что бы там ни говорили, нет одной храбрости на  уличной мостовой и другой на поле боя. Он будет так же стойко переносить  болезнь в постели, как и ранение на поле битвы, и не будет бояться смерти дома  больше, чем при штурме крепости. Не бывает, чтобы один и тот же человек смело  кидался в брешь, а потом плакался бы, как женщина, проиграв судебный процесс  или потеряв сына.    

Когда  человек, падающий духом от оскорбления, в то же время стойко переносит  бедность, или боящийся бритвы цирюльника обнаруживает твердость перед мечом  врага, то достойно похвалы деяние, а не сам человек.    

Многие  греки, говорит Цицерон, не выносят вида врагов и стойко переносят болезни; и  как раз обратное наблюдается у кимвров и кельтиберов [893]. Nihil enim potest esse  aequabile, quod non a certa ratione proficiscatur [894].    

Нет  высшей храбрости в своем роде, чем храбрость Александра Македонского, но и  она – храбрость лишь особого рода, не всегда себе равная и всеобъемлющая.  Как бы несравненна она ни была, на ней все же есть пятна. Так, мы знаем, что он  совсем терял голову при самых туманных подозрениях, возникавших у него относительно  козней его приверженцев, якобы покушавшихся на его жизнь; мы знаем, с каким  неистовством и откровенным пристрастием он бросался на расследование этого  дела, объятый страхом, мутившим его природный разум. И то суеверие, которому он  так сильно поддавался, тоже носит характер известного малодушия. Его чрезмерное  раскаяние в убийстве Клита [895]  тоже говорит за то, что его храбрость не всегда была одинакова.    

Наши  поступки – не что иное, как разрозненные, не слаженные между собой  действия (voluptatem contemnunt, in dolore sunt molliores; gloriam negligunt,  franguntur infamia [896]),  и мы хотим, пользуясь ложными названиями, заслужить почет. Добродетель требует,  чтобы ее соблюдали ради нее самой; и если иной раз ею прикрываются для иных  целей, она тотчас же срывает маску с нашего лица. Если она однажды проникла к  нам в душу, то она подобна яркой и несмываемой краске, которая сходит только  вместе с тканью. Вот почему, чтобы судить о человеке, надо долго и внимательно  следить за ним: если постоянство ему несвойственно (cui vivendi via considerata  atque provisa est [897]),  если он, в зависимости от разнообразных случайностей, меняет путь (я имею в  виду именно путь, ибо шаги можно ускорять или, наоборот, замедлять),  предоставьте его самому себе – он будет плыть по воле волн, как гласит  поговорка нашего Тальбота [898].    

Неудивительно,  говорит один древний автор [899],  что случай имеет над нами такую огромную власть: ведь то, что мы живем, –  тоже случайность. Тот, кто не поставил себе в жизни определенной цели, не может  наметить себе и отдельных действий. Тот, кто не имеет представления о целом, не  может распределить и частей. Зачем палитра тому, кто не знает, что делать с  красками? Никто не строит цельных планов на всю жизнь; мы обдумываем эти планы  лишь по частям. Стрелок прежде всего должен знать свою мишень, а затем уже он  приспосабливает к ней свою руку, лук, стрелу, все свои движения. Наши намерения  меняются, так как они не имеют одной цели и назначения. Нет попутного ветра для  того, кто не знает, в какую гавань он хочет приплыть. Я не согласен с тем  решением, которое было вынесено судом относительно Софокла [900] и  которое, вопреки иску его сына, признавало Софокла способным к управлению  своими домашними делами на основании только одной его прослушанной судьями  трагедии.    

Я не  нахожу также, что паросцы, посланные положить конец неурядицам милетян, сделали  правильный вывод из их наблюдений. Прибыв в Милет, они обратили внимание на то,  что некоторые поля лучше обработаны и некоторые хозяйства ведутся лучше, чем  другие; они записали имена хозяев этих полей и хозяйств и, созвав народное  собрание, объявили, что вручают этим людям управление государством, так как они  считают, что эти хозяева будут так же заботиться об общественном достоянии, как  они заботились о своем собственном [901].    

Мы все  лишены цельности и скроены из отдельных клочков, каждый из которых в каждый  данный момент играет свою роль. Настолько многообразно и пестро наше внутреннее  строение, что в разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от  других. Magnam rem puta unum hominem agere [902]. Так как честолюбие  может внушить людям и храбрость, и уверенность, и щедрость, и даже иногда  справедливость; так как жадность способна пробудить в мальчике – подручном  из лавочки, выросшем в бедности и безделье, смелую уверенность в своих силах и  заставить его покинуть отчий дом и плыть в утлом суденышке, отдавшись воле волн  разгневанного Нептуна, и в то же время жадность способна научить скромности и  осмотрительности; так как сама Венера порождает смелость и решимость в юношах,  еще сидящих на школьной скамье, и укрепляет нежные сердца девушек, охраняемых  своими матерями, –    

     

Нас duce, custodes furtim transgressa  iacentes    

Ad iuvenem tenebris sola puella  venit, [903]    

     

то не  дело зрелого разума судить о нас поверхностно лишь по нашим доступным обозрению  поступкам. Следует поискать внутри нас, проникнув до самых глубин, и  установить, от каких толчков исходит движение; однако, принимая во внимание,  что это дело сложное и рискованное, я хотел бы, чтобы как можно меньше людей  занимались этим.    

 Глава II    

О пьянстве    

     

Мир –  не что иное, как бесконечное разнообразие и несходство. Все пороки совершенно  сходны между собой в том, что они пороки, и именно так их и толкуют стоики. Но  хотя все они равно пороки, они пороки не в равной мере. Трудно допустить, чтобы  тот, кто преступил установленную границу на сто шагов, –    

     

Quos ultra citraque nequit consistere  rectum, [904] –    

     

не был  более тяжким преступником, чем тот, кто преступил ее на десять; или что  совершить святотатство не хуже, чем украсть на огороде кочан капусты:    

     

Ne vincet ratio, tantundem ut peccet  idemque    

Qui teneros caules alieni fregerit  horti,    

Et qui nocturnus divum sacra  legerit. [905]    

     

Во всех  этих проступках столько же различий, сколько и в любом другом деле.    

Очень  опасно не различать характер и степень прегрешения. Это было бы весьма выгодно  убийцам, предателям, тиранам. Не следует, чтобы их совесть испытывала  облегчение от сознания, что такой-то вот человек лентяй, или похотлив, или  недостаточно набожен. Всякий склонен подчеркивать тяжесть прегрешений своего ближнего  и преуменьшать свой собственный грех. На мой взгляд, даже судьи часто  неправильно оценивают их.    

Сократ  говорил, что главная задача мудрости в том, чтобы различать добро и зло; то же  самое и мы, в чьих глазах нет безгрешных, должны сказать об умении различать  пороки, ибо без этого точного знания нельзя отличить добродетельного человека  от злодея.    

Среди  других прегрешений пьянство представляется мне пороком особенно грубым и  низменным. В других пороках больше участвует ум; существуют даже пороки, в  которых, если можно так выразиться, имеется оттенок благородства. Есть пороки,  связанные со знанием, с усердием, с храбростью, с проницательностью, с  ловкостью и хитростью; но что касается пьянства, то это порок насквозь телесный  и материальный. Поэтому самый грубый из всех ныне существующих народов –  тот, у которого особенно распространен этот порок. Другие пороки притупляют  разум, пьянство же разрушает его и поражает тело:    

     

cum vini vis penetravit    

Consequitur gravitas membrorum,  praepediuntur    

Crura vacillanti, tardescit lingua,  madet mens,    

Nant oculi; clamor, singultus, iurgia  gliscunt. [906]    

     

Наихудшее  состояние человека – это когда он перестает сознавать себя и владеть  собой.    

По  поводу пьяных среди прочего говорят, что подобно тому, как при кипячении вся  муть со дна поднимается на поверхность, точно так же те, кто хватил лишнего,  под влиянием винных паров выбалтывают самые сокровенные тайны:    

     

tu sapientium    

Curas et arcanum iocoso.    

Consilium retegis Lyaeo. [907]    

     

Иосиф [908]  рассказывает, что, напоив направленного к нему неприятелем посла, он выведал у  него важные тайны. Однако Август, доверившись в самых сокровенных своих делах  завоевателю Фракии Луцию Пизону, ни разу не просчитался, как равным образом и  Тиберий [909]  с Коссом, которому он открывал все свои планы; между тем известно, что оба они  были столь привержены к вину, что их нередко приходилось уносить из сената  совсем упившимися: Hesterno inflatum venas de more Lyaeo [910].    

И ведь  не побоялись же заговорщики посвятить Цимбра [911], который часто  напивался, в свой замысел убить Цезаря, как они посвятили в него Кассия,  который пил только воду. Цимбр по этому поводу весело сострил: «Мне ли носить в  себе тайну о тиране, – ведь я даже вино переношу плохо!» Известно также,  что немецкие солдаты, действующие во Франции, даже напившись до положения риз,  никогда не забывают, однако, ни о том, в каком полку числятся, ни о своем  пароле, ни о своем чине:    

     

nec facilis victoria de madidis et    

Blaesis, atque mero  titubantibus. [912]    

     

Я бы не  мог себе представить такого беспробудного и нескончаемого пьянства, если бы не  прочел у одного историка [913]  о следующем случае. Аттал, пригласив на ужин того самого Павсания, который  впоследствии, в связи с нижеописанным происшествием убил македонского царя  Филиппа – царя, своими превосходными качествами доказавшего, какое  прекрасное воспитание он получил в доме Эпаминонда и в его обществе, –  желая нанести Павсанию чувствительное оскорбление, напоил его до такой степени,  что Павсаний, совершенно не помня себя, как гулящая девка, стал отдаваться  погонщикам мулов и самым презренным слугам в доме Аттала.    

Или вот  еще один случай, о котором рассказала мне одна весьма уважаемая мною дама.  Неподалеку от Бордо, возле Кастра, где она живет, одна деревенская женщина,  вдова, славившаяся своей добродетелью, вдруг заметила у себя признаки  начинающейся беременности. «Если бы у меня был муж, – сказала она  соседям, – то я решила бы, что я беременна». С каждым днем подозрения  относительно беременности все усиливались и наконец дело стало явным. Тогда она  попросила, чтобы с церковного амвона было оглашено, что она обещает тому, кто  сознается в своем поступке, простить его и, если он захочет, выйти за него  замуж. И вот один из ее молодых работников, ободренный ее заявлением,  рассказал, что однажды в праздничный день он застал ее около очага погруженную  после обильной выпивки в такой глубокий сон и в такой нескромной позе, что  сумел овладеть ею, не разбудив ее. Они и поныне живут в честном браке.    

Известно,  что в древности пьянство не особенно осуждалось. Многие философы в своих  сочинениях довольно мягко отзываются о нем; и даже среди стоиков есть такие,  которые советуют иногда выпивать, но только не слишком много, а ровно столько,  сколько нужно, чтобы потешить душу:    

     

Нос quoque virtutum quondam  certamine, magnum    

Socratem palmam promeruisse ferunt. [914]    

     

Того  самого Катона [915],  которого называли цензором и наставником, упрекали в том, что он изрядно  выпивал:    

     

Narratur et prisci Catonis    

Saepe mero caluisse virtus. [916]    

     

Прославленный  Кир [917],  желая показать свое превосходство над братом Артаксерксом, в числе прочих своих  достоинств ссылался на то, что он умеет гораздо лучше пить, чем Артаксеркс. У  самых цивилизованных и просвещенных народов очень принято было пить. Я слышал  от знаменитого парижского врача Сильвия [918], что для того, чтобы  наш желудок не ленился работать, хорошо раз в месяц дать ему встряску, выпив  вина и пробудив этим его активность.    

О персах  пишут, что они совещались о важнейших своих делах под хмельком [919].    

Что  касается меня, то врагом этого порока является не столько мой разум, сколько  мой нрав и мои вкусы. Ибо, кроме того, что я легко поддаюсь авторитетным  мнениям древних авторов, я действительно нахожу, что пьянство –  бессмысленный и низкий порок, однако менее злостный и вредный, чем другие,  подтачивающие самые устои человеческого общества. И хотя нет, как полагают,  такого удовольствия, которое мы могли бы доставить себе так, чтобы оно нам  ничего не стоило, я все же нахожу, что этот порок менее отягчает нашу совесть,  чем другие, не говоря уже о том, что он не требует особых ухищрений и его проще  всего удовлетворить, что также должно быть принято в соображение.    

Один  весьма почтенный и пожилой человек говорил мне, что в число трех главных  оставшихся ему в жизни удовольствий входит выпивка. Но она не шла ему впрок: в  этом деле надо избегать изысканности и нельзя быть чересчур разборчивым в  выборе вина. Если вы хотите получать от вина наслаждение, смиритесь с тем, что  оно иногда будет вам не вкусно. Надо иметь и более грубый, и более  разнообразный вкус. Кто желает быть настоящим выпивохой, должен отказаться от  тонкого вкуса. Немцы, например, почти с одинаковым удовольствием пьют всякое  вино. Они хотят влить в себя побольше, а не лакомиться вином. Это вещь более  достижимая. Удовольствие немцев в том, чтобы вина было вволю, чтобы оно было  доступным. Что касается французской манеры пить, то прикладываться к бутылке  дважды в день за едой, умеренно, опасаясь за здоровье, – значит лишать  себя многих милостей Вакха. Тут нужно больше постоянства, больше пристрастия.  Древние предавались этому занятию ночи напролет, прибавляя часто сверх того еще  и дни. И, действительно, надо, чтобы обычная порция вина была и более обильной  и более постоянной. Я знавал некоего сановника, на редкость удачливого во всех  своих великих начинаниях, который без труда выпивал во время своих обычных  трапез не менее двадцати пинт вина и после этого становился только более  проницательным и искусным в решении сложных дел. Удовольствие, которое мы хотим  познать в жизни, должно занимать в ней побольше места. Нельзя упускать ни  одного представляющегося случая выпить и следует всегда помнить об одном  желании, надо походить в этом отношении на рассыльных из лавки или мастеровых.  Похоже на то, что мы с каждым днем ограничиваем наше повседневное потребление  вина и что раньше в наших домах, как я наблюдал в детстве, всякие угощения и  возлияния были куда более частыми и обычными, чем в настоящее время. Значит ли  это, что мы в каких-то отношениях идем к лучшему? Отнюдь нет! Это значит  только, что мы в гораздо большей степени, чем наши отцы, ударились в  распутство. Ведь невозможно предаваться с одинаковой силой и распутству, и  страсти к вину. Воздержание от вина, с одной стороны, ослабляет наш желудок, а  с другой – делает нас дамскими угодниками, более падкими к любовным  утехам.    

Какое  множество рассказов довелось мне слышать от моего отца о добродетельности людей  его времени! Добродетель, по его словам, как нельзя более соответствовала  нравам тогдашних дам. Отец мой говорил мало и очень складно, уснащая свою речь  некоторыми выражениями не из древних, а из новых авторов, в особенности из  испанских; из испанских книг его излюбленной было сочинение, обычно именуемое у  испанцев «Марком Аврелием» [920].  Он держался с приятным достоинством, полным скромности и смирения. На нем лежал  особый отпечаток честности и порядочности; он проявлял большую тщательность в  одежде как обычного рода, так и для верховой езды. Он был поразительно верен  своему слову, а в отношении религиозных убеждений скорее склонен был к  суеверию, чем к другой крайности. Он был небольшого роста, но полон сил, имел  хорошую выправку и был прекрасно сложен. У него было приятное смугловатое лицо.  Он был ловок и искусен во всякого рода физических упражнениях. Я еще застал  палки со свинцовым грузом, которые, как мне передавали, служили ему для  упражнений рук при подготовке к игре в городки или фехтованию, и ботинки со  свинцовыми набойками, в которых легче было бегать и прыгать. С самых ранних лет  в моей памяти с ним связаны маленькие чудеса. Когда ему было уже за шестьдесят,  мне не раз приходилось видеть, как он, посмеиваясь над нашей неловкостью,  вскакивал в своем меховом плаще на коня, как он перепрыгивал через стол или как  он, поднимаясь по лестнице в свою комнату, всегда перескакивал через три или  четыре ступеньки. Он утверждал, что во всей нашей области вряд ли можно было  найти хоть одну благородную женщину, которая пользовалась бы дурной славой, и  рассказывал о приключавшихся с ним случаях удивительной близости с почтенными  женщинами, случаях, не вызывавших никаких сомнений в его безупречном поведении.  Он клялся, что до самой своей женитьбы был девственником. Он провел многие годы  в Италии, участвуя в итальянских походах, о которых оставил нам  собственноручный дневник с подробнейшим описанием всего происходившего,  описанием, предназначавшимся и для его личного и для общественного пользования.    

Поэтому  он и женился довольно поздно, по возвращении из Италии, в 1528 году, когда ему  было тридцать три года. Но вернемся к разговору о бутылках.    

Докуки  старости, нуждающейся в опоре и каком-то освежении, с полным основанием могли  бы внушить мне желание обладать умением пить, ибо это одна из последних  радостей, которые остаются после того, как убегающие годы украли у нас одну за  другой все остальные. Знающие толк в этом деле собутыльники говорят, что  естественное тепло прежде всего появляется в ногах: оно сродни детству. По  ногам оно поднимается вверх, в среднюю область, и, водворясь здесь надолго,  является источником, на мой взгляд, единственных, подлинных плотских радостей  (другие наслаждения меркнут по сравнению с ними). Под конец, подобно  поднимающемуся и оседающему пару, оно достигает нашей глотки и здесь делает  последнюю остановку.    

Однако я  не могу представить себе, как можно продлить удовольствие от питья, когда пить  уже больше не хочется, и как можно создать себе воображением искусственное и  противоестественное желание пить. Мой желудок был бы не способен на это: он  может вместить только то, что ему необходимо. У меня привычка пить только после  еды, и поэтому я под конец почти всегда пью самый большой бокал. Анахарсис [921]  удивлялся, что греки к концу трапезы пили из более объемистых чаш, чем в начале  ее. Я полагаю, что это делалось по той же причине, по какой так поступают  немцы, которые к концу начинают состязание – кто выпьет больше. Платон  запрещал детям пить вино до восемнадцатилетнего возраста и запрещал напиваться  ранее сорока лет; тем же, кому стукнуло сорок, он предписывает наслаждаться  вином вволю и щедро приправлять свои пиры дарами Диониса, этого доброго бога,  возвращающего людям веселье и юность старцам, укрощающего и усмиряющего  страсти, подобно тому, как огонь плавит железо. В своих «Законах» [922] он  считает такие пирушки полезными (лишь бы для наведения порядка был  распорядитель застолья, сдерживающий остальных), ибо опьянение – это  хорошее и верное испытание натуры всякого человека; оно, как ничто другое,  способно придать пожилым людям смелость пуститься в пляс или затянуть песню,  чего они не решились бы сделать в трезвом виде. Вино способно придать душе  выдержку, телу здоровье. И все же Платон одобряет следующие ограничения, частью  заимствованные им у карфагенян: «Следует отказаться от вина в военных походах;  всякому должностному лицу и всякому судье надо воздерживаться от вина при  исполнении своих обязанностей и решении государственных дел; выпивке не следует  посвящать ни дневных часов, отведенных для других занятий, ни той ночи, когда  хотят дать жизнь потомству».    

Говорят,  что философ Стильпон [923],  удрученный надвинувшейся старостью, сознательно ускорил свою смерть тем, что  пил вино, не разбавленное водой. По той же причине – только вопреки  собственному желанию – погиб и отягченный годами философ Аркесилай [924].    

Существует  старинный, очень любопытный вопрос: поддается ли душа мудреца действию вина?    

     

Si munitae adhibet vim  sapientiae. [925]    

     

На какие  только глупости не толкает нас наше высокое мнение о себе! Самому  уравновешенному человеку на свете надо помнить о том, чтобы твердо держаться на  ногах и не свалиться на землю из-за собственной слабости. Из тысячи  человеческих душ нет ни одной, которая хоть в какой-то миг своей жизни была бы  недвижна и неизменна, и можно сомневаться, способна ли душа по своим  естественным свойствам быть таковой? Если добавить к этому еще постоянство, то  это будет последняя ступень совершенства; я имею в виду, если ничто ее не  поколеблет, – а это может произойти из-за тысячи случайностей. Великий  поэт Лукреций философствовал и зарекался, как только мог, и все же случилось,  что он вдруг потерял рассудок от любовного напитка. Думаете ли вы, что  апоплексический удар не может поразить с таким же успехом Сократа, как и любого  носильщика? Некоторых людей болезнь доводила до того, что они забывали свое  собственное имя, а разум других повреждался от легкого ранения. Ты можешь быть  сколько угодно мудрым, и все же в конечном счете – ты человек; а есть ли  что-нибудь более хрупкое, более жалкое и ничтожное? Мудрость нисколько не  укрепляет нашей природы:    

     

Sudores itaque et pallorem existere  totо    

Corpore, et infringi linguam,  vocemque aboriri    

Caligare oculos, sonere aures,  succidere artus    

Denique concidere ex animi terrore  videmus. [926]    

     

Человек  не может не начать моргать глазами, когда ему грозит удар. Он не может не  задрожать всем телом, как ребенок, оказавшись на краю пропасти. Природе угодно  было сохранить за собой эти незначительные признаки своей власти, которую не  может превозмочь ни наш разум, ни стоическая добродетель, чтобы напомнить  человеку, что он смертен и хрупок. Он бледнеет от страха, краснеет от стыда; на  припадок боли он реагирует, если не громким отчаянным воплем, то хриплым и  неузнаваемым голосом:    

     

Humani a se nihil alienum  putet. [927]    

     

Поэты,  которые творят со своими героями все, что им заблагорассудится, не решаются  лишить их способности плакать:    

     

Sic fatur lacrimans, classique  immittit habenas. [928]    

     

С  писателя достаточно того, что он обуздывает и умеряет склонности своего героя;  но одолеть их не в его власти. Даже сам Плутарх, – этот превосходный и  тонкий судья человеческих поступков, – упомянув о Бруте [929] и  Торквате [930],  казнивших своих сыновей, выразил сомнение, может ли добродетель дойти до таких  пределов и не были ли они скорее всего побуждаемы какой-нибудь другой страстью.  Все поступки, выходящие за обычные рамки, истолковываются в дурную сторону, ибо  нам не по вкусу ни то, что выше нашего понимания, ни то, что ниже его.    

Оставим  в покое стоиков, явно кичащихся своей гордыней. Но когда среди представителей  философской школы, которая считается наиболее гибкой [931], мы встречаем следующее  бахвальство Метродора: «Occupavi te, Fortuna, atque cepi; omnesque aditus tuos  interclusi, ut ad me aspirare non posses» [932]; или когда по повелению  кипрского тирана Никокреона, положив Анаксарха в каменную колоду, его бьют  железными молотами и он не перестает восклицать при этом: «Бейте, колотите  сколько угодно, вы уничтожаете не Анаксарха, а его оболочку» [933]; или  когда мы узнаем, что наши мученики, объятые пламенем, кричали тирану: «С этой  стороны уже достаточно прожарено, руби и ешь, мясо готово; начинай поджаривать  с другой»; или когда у Иосифа мы читаем [934], что ребенок, которого  по приказанию Антиоха рвут клещами и колют шипами, все еще смело противится ему  и твердым, властным голосом кричит: «Тиран, ты попусту теряешь время, я  прекрасно себя чувствую. Где то страдание, те муки, которыми ты угрожал мне?  Знаешь ли ты, с чем ты имеешь дело? Моя стойкость причиняет тебе большее  мучение, чем мне твоя жестокость, о гнусное чудовище, ты слабеешь, а я лишь  крепну; заставь меня жаловаться, заставь меня дрогнуть, заставь меня, если  можешь, молить о пощаде, придай мужества твоим приспешникам и палачам – ты  же видишь, что они упали духом и больше не выдерживают, – дай им оружие в  руки, возбуди их кровожадность», – когда мы узнаем обо всем этом, то,  конечно, приходится признать, что в душах всех этих людей что-то произошло, что  их обуяла какая-то ярость, может быть священная. А когда мы читаем о следующих  суждениях стоиков: «Я предпочитаю быть безумным, чем предаваться наслаждениям»  (слова Антисфена [935] –  Μανειειν μαλλον η ηθειειν), когда Секст [936] уверяет нас, что  предпочитает быть во власти боли, нежели наслаждения; когда Эпикур легко  мирится со своей подагрой, отказывается от покоя и здоровья и, готовый вынести  любые страдания, пренебрегает слабою болью и призывает более сильные и острые  мучения, как более достойные его:    

     

Spumantemque dari pecora inter  inertia votis    

Optat aprum, aut fulvum descendere  monte leonem, [937]    

     

то кто  не согласится с тем, что это проявления мужества, вышедшего за свои пределы?  Наша душа не в состоянии воспарить из своего обиталища до таких высот. Ей надо  покинуть его и, закусив удила, вознестись вместе со своим обладателем в такую  высь, что потом он сам станет удивляться случившемуся, подобно тому как это  бывает при военных подвигах, когда в пылу сражения отважные бойцы часто  совершают такие рискованные вещи, что придя потом в себя, они первые им  изумляются; и точно так же поэты часто приходят в восторг от своих собственных  произведений и не помнят, каким образом их озарило такое вдохновение; это и  есть то душевное состояние, которое называют восторгом и исступлением. И как  Платон говорит, что тщетно стучится в дверь поэзии человек бесстрастный, точно  так же и Аристотель утверждает, что ни одна выдающаяся душа не чужда до  известной степени безумия [938].  Он прав, называя безумием всякое исступление, каким бы похвальным оно ни было,  превосходящее наше суждение и разумение. Ведь мудрость – это умение  владеть своей душой, которой она руководит осмотрительно, с тактом и с чувством  ответственности за нее.    

Платон  следующим образом обосновывает утверждение [939], что дар пророчества  есть способность, превосходящая наши силы: «Пророчествуя, – говорит  он, – надо быть вне себя, и наш рассудок должен быть помрачен либо сном,  либо какой-нибудь болезнью, либо он должен быть вытеснен каким-то сошедшим с  небес вдохновением».    

 Глава III    

Обычай острова  Кеи [940]    

     

Если  философствовать, как утверждают философы, значит сомневаться, то с тем большим  основанием заниматься пустяками и фантазировать, как поступаю я, тоже должно  означать сомнение. Ученикам подобает спрашивать и спорить, а наставникам –  решать. Мой наставник – это авторитет божьей воли, которому подчиняются  без спора и который выше всех пустых человеческих измышлений.    

Когда  Филипп [941]  вторгся в Пелопоннес, кто-то сказал Дамиду, что лакедемонянам придется плохо,  если они не сдадутся ему на милость. «Ах ты трус, – ответил он ему, –  чего может бояться тот, кому не страшна смерть?» Кто-то спросил Агиса [942]:  «Как следует человеку жить, чтобы чувствовать себя свободным?» «Презирая  смерть», – ответил он. Такие и тысячи им подобных изречений несомненно не  означают, что надо терпеливо дожидаться смерти. Ибо в жизни случается многое,  что гораздо хуже смерти. Подтверждением может служить тот спартанский мальчик,  взятый Антигоном [943]  в плен и проданный в рабство, который, понуждаемый своим хозяином заняться  какой-нибудь грязной работой, заявил: «Ты увидишь, кого ты купил. Мне было бы  стыдно находиться в рабстве, когда свобода у меня под рукой», – и с этими  словами он бросился на камни с вышки дома. Когда Антипатр [944],  желая заставить лакедемонян подчиниться какому-то его требованию, обрушился на  них с жестокими угрозами, они ему ответили: «Если ты будешь угрожать нам чем-то  худшим, чем смерть, мы умрем с тем большей готовностью». А Филиппу [945],  который написал им, что помешает всякому их начинанию, они заявили: «Ну, а  умереть ты тоже сможешь помешать нам?» Ведь говорят же по этому поводу, что  мудрец живет столько лет, сколько ему нужно, а не столько, сколько он может  прожить, и что лучший дар, который мы получили от природы и который лишает нас  всякого права жаловаться на наше положение, это – возможность сбежать. Природа  назначила нам лишь один путь появления на свет, но указала тысячи способов, как  уйти из жизни. Нам может не хватать земли для прожития, но, чтобы умереть,  человеку всегда ее хватит, как ответил Байокал [946] римлянам. «Почему ты  жалуешься на этот мир? Он тебя не удерживает; если ты живешь в муках, причиной  тому твое малодушие: стоит тебе захотеть и ты умрешь»:    

     

Ubique mors est: optime hac cavit  deus;    

Eripere vitam, nemo non homini  potest;    

At nemo mortem: mille ad hanc aditus  patent. [947]    

     

Смерть –  не только избавление от болезней, она – избавление от всех зол. Это –  надежнейшая гавань, которой никогда не надо бояться и к которой часто следует  стремиться. Все сводится к тому же, кончает ли человек с собой или умирает;  бежит ли он навстречу смерти или ждет, когда она придет сама; в каком бы месте  нить ни оборвалась, это – конец клубка. Самая добровольная смерть наиболее  прекрасна. Жизнь зависит от чужой воли, смерть же – только от нашей. В  этом случае больше, чем в каком-либо другом, мы должны сообразоваться только с  нашими чувствами. Мнение других в таком деле не имеет никакого значения; очень  глупо считаться с ним. Жизнь превращается в рабство, если мы не вольны умереть.  Обычно мы расплачиваемся за выздоровление частицами самой жизни: нам что-то  вырезают или прижигают, или ампутируют, или ограничивают питание, или лишают  части крови; еще один шаг – и мы можем исцелиться окончательно от всего.  Почему бы в безнадежных случаях не перерезать нам, с нашего согласия, горло  вместо того, чтобы вскрывать вену для кровопускания? Чем серьезнее болезнь, тем  более сильных средств она требует. Грамматик Сервий [948], страдавший от подагры,  не нашел ничего лучшего, как прибегнуть к яду, чтобы умертвить свои ноги. Пусть  они останутся подагрическими, лишь бы он их не чувствовал! Ставя нас в такое  положение, когда жизнь становится хуже смерти, бог дает нам при этом достаточно  воли.    

Поддаваться  страданиям значит выказывать слабость, но давать им пищу – безумие.    

Стоики  утверждают, что для мудреца жить по велениям природы значит вовремя отказаться  от жизни, хоть бы он и был в цвете сил; для глупца же естественно цепляться за  жизнь, хотя бы он и был несчастлив, лишь бы он в большинстве вещей  сообразовался, как они говорят, с природой.    

Подобно  тому, как я не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что  мне принадлежит, или сам беру у себя кошелек, и не являюсь поджигателем, когда  жгу свой лес, точно так же я не подлежу законам против убийц, когда лишаю себя  жизни.    

Гегесий [949]  говорил, что все, что касается нашей смерти или нашей жизни, должно зависеть от  нас.    

Диоген [950],  встретив уже много лет страдавшего от водянки философа Спевсиппа, которого  несли на носилках и который крикнул ему: «Доброго здоровья, Диоген!», ответил:  «А тебе я вовсе не желаю здоровья, раз ты миришься с жизнью, находясь в таком  состоянии».    

И  действительно, некоторое время спустя Спевсипп покончил с собой, устав от  такого тяжкого существования.    

Однако  далеко не все в этом вопросе единодушны. Многие полагают, что мы не вправе  покидать крепость этого мира без явного веления того, кто поместил нас в ней;  что лишь от бога, который послал нас в мир не только ради нас самих, но ради  его славы и служения ближнему, зависит дать нам волю, когда он того захочет, и  не нам принадлежит этот выбор; мы рождены, говорят они, не только для себя, но  и для нашего отечества; в интересах общества законы требуют от нас отчета в  наших действиях и судят нас за самоубийство, иначе говоря, за отказ от  выполнения наших обязанностей нам полагается наказание и на том и на этом  свете:    

     

Proxima deinde tenent moesti loca,  qui sibi lethum    

Insontes peperere manu, lucemque  perosi    

Proiecere animas. [951]    

     

Больше  стойкости – в том, чтобы жить с цепью, которою мы скованы, чем разорвать  ее, и Регул [952]  является более убедительным примером твердости, чем Катон. Только  неблагоразумие и нетерпение побуждают нас ускорять приход смерти. Никакие  злоключения не могут заставить подлинную добродетель повернуться к жизни  спиной; даже в горе и страдании она ищет своей пищи. Угрозы тиранов, костры и  палачи только придают ей духу и укрепляют ее:    

     

Duris ut ilex tonsa bipennibus    

Nigrae feraci frondis in Algido,    

Per damna, per caedes, ab ipso    

Ducit opes animumque ferro. [953]    

     

Или, как  говорит другой поэт,    

     

Non est, ut putas, virtus, pater,    

Timere vitam, sed malis ingentibus    

Obstare, nec se vertere ac retro  dare. [954]    

     

Rebus in adversis facile est  contemnere mortem    

Fortius ille facit qui miser esse  potest. [955]    

     

Спрятаться  в яме под плотной крышкой гроба, чтобы избежать ударов судьбы, – таков  удел трусости, а не добродетели. Добродетель не прерывает своего пути, какая бы  гроза над нею ни бушевала:    

     

Si fractus illabatur orbis    

Impavidam ferient ruinae. [956]    

     

Нередко  стремление избежать других бедствий толкает нас к смерти; иногда же опасение  смерти приводит к тому, что мы сами бежим ей навстречу –    

     

Hic, rogo, non furor est, ne moriare  mori. [957]    

     

подобно  тем, кто из страха перед пропастью сами бросаются в нее:    

     

multos in summa pericula misit    

Venturi timor ipse mali; fortissimus  ille est,    

Qui promptus metuenda pati, si  cominus instent,    

Et differre potest. [958]    

     

Usque adeo, mortis formidine, vitae    

Percipit humanos odium, lucisque  videndae,    

Ut sibi consciscant moerenti pectore  lethum    

Obliti fontem curarum hunc esse  timorem. [959]    

     

Платон в  своих «Законах» [960]  предписывает позорные похороны для того, кто лишил жизни и всего  предназначенного ему судьбой своего самого близкого и больше чем друга, то есть  самого себя, и сделал это не по общественному приговору и не по причине  какой-либо печальной и неизбежной случайности и не из-за невыносимого стыда, а  исключительно по трусости и слабости, то есть из малодушия. Презрение к  жизни – нелепое чувство, ибо в конечном счете она – все, что у нас  есть, она – все наше бытие. Те существа, жизнь которых богаче и лучше  нашей, могут осуждать наше бытие, но неестественно, чтобы мы презирали сами  себя и пренебрегали собой; ненавидеть и презирать самого себя – это  какой-то особый недуг, не встречающийся ни у какого другого создания. Это такая  же нелепость, как и наше желание не быть тем, что мы есть. Следствие такого  желания не может быть нами оценено, не говоря уже о том, что оно само по себе  противоречит и уничтожает себя. Тот, кто хочет из человека превратиться в  ангела, ничего не достигнет, ничего не выиграет, ибо раз он перестает  существовать, то кто же за него порадуется и ощутит это улучшение?    

     

Debet enim misere cui forte aegreque  futurum est,    

Ipse quoque esse in eo tum tempore,  cum male possit    

Accidere. [961]    

     

Спокойствие,  отсутствие страданий, невозмутимость духа, избавление от зол этой жизни,  обретаемые нами ценою смерти, нам ни к чему. Незачем избегать войны тому, кто  не в состоянии наслаждаться миром, и тот, кто не может вкушать покой, напрасно  бежит страданий.    

Среди  философов, приверженцев первой точки зрения, были большие сомнения вот по  какому поводу: какие причины достаточно вески, чтобы заставить человека принять  решение лишить себя жизни? Они называют это ευλογον εξαώγην [962]. Ибо  они хотя говорят, что нередко приходится умирать из-за незначительных причин,  так как те, что привязывают нас к жизни, не слишком вески, все же в этом должна  быть какая-то мера. Существуют безрассудные и взбалмошные порывы, толкающие на  самоубийство не только отдельных людей, а целые народы. Выше я уже приводил  такого рода примеры [963],  сошлюсь, кроме того, на девушек из Милета, которые, вступив в какой-то безумный  сговор, вешались одна за другой до тех пор, пока в это дело не вмешались  власти, издавшие приказ, что впредь тех, кого найдут повесившимися, на той же  веревке будут волочить голыми по всему городу [964]. Когда Терикион стал  убеждать Клеомена [965]  покончить с собой из-за тяжелого положения, в котором тот оказался, избежав  почетной смерти в только что проигранном сражении, и доказывать Клеомену, что  тот должен решиться на эту менее почетную смерть, чтобы не дать победителю  возможности обречь его ни на позорную жизнь, ни на позорную смерть, Клеомен с  подлинно спартанским стоическим мужеством отверг этот совет, как малодушный и  трусливый: «Этот выход, – сказал он, – от меня никогда не уйдет, но к  нему не следует прибегать, пока остается хотя тень надежды». Жизнь, говорил он,  иногда есть доказательство выдержки и мужества; он хочет, чтобы самая смерть  его сослужила службу его родине, и потому он желает превратить ее в деяние  доблести и добродетели. Терикиона это не убедило, и он покончил с собой. Клеомен  спустя некоторое время поступил так же, но после того, как испробовал все. Все  бедствия не стоят того, чтобы, желая избежать их, стремиться к смерти.    

Кроме  того, в судьбе человеческой бывает иной раз столько внезапных перемен, что  трудно судить, в какой мере мы правы, полагая, будто не остается больше никакой  надежды:    

     

Sperat et in saeva victus gladiator  arena    

Sit licet infesto pollice turba  minax. [966]    

     

Старинное  присловие гласит: пока человек жив, он может на все надеяться. «Конечно, –  отвечает на это Сенека, – но почему я должен думать о том, что фортуна  может все сделать для того, кто жив, а не думать о том, что она ничего не может  сделать тому, кто сумел умереть?» [967].  У Иосифа [968]  мы читаем, что он находился на краю гибели, когда весь народ поднялся против него,  и, рассуждая здраво, он видел, что для него не оставалось спасения; и все же,  сообщает он, когда один из его друзей посоветовал ему покончить с собой, то он,  к счастью, решил все же не терять надежды, – и вот, против всякого  ожидания, судьбе угодно было распорядиться так, что он выпутался из затруднений  без всякого для себя ущерба. А Брут и Кассий, наоборот, своей поспешностью и  легкомыслием лишь способствовали гибели последних остатков римской свободы,  защитниками которой они были, после чего покончили с собой раньше времени. Я  видел, как сотни зайцев спасались, будучи почти уже в зубах борзых. Aliquis  carnifici suo superstes fuit [969].    

     

Multa dies variusque labor mutabilis  aevi    

Rettulit in melius; multo alterna  revisens    

Lusit, et in solido rursus fortuna  locavit. [970]    

     

Плиний  утверждает [971],  что есть лишь три болезни, из-за которых можно лишить себя жизни; из них самая  мучительная – это камни в мочевом пузыре, препятствующие мочеиспусканию.  Сенека же считает наихудшими те болезни, которые надолго повреждают наши  умственные способности [972].    

Некоторые,  желая избежать худшей смерти, полагают, что они должны бежать ей навстречу.  Вождю этолийцев Дамокриту, когда его вели пленником в Рим, удалось ночью  бежать. Преследуемый стражей, он закололся мечом прежде, чем его поймали [973].    

Ангиной  и Теодот, когда их город в Эпире доведен был римлянами до последней  крайности [974],  стали увещевать все население лишить себя жизни; но жители города, решив, что  лучше умереть победителями, пошли на смерть и ринулись на врагов, словно не  оборонялись, а наступали на них.    

Когда  остров Гоцо [975]  несколько лет тому назад вынужден был сдаться туркам, один сицилиец, у которого  были две красивые дочери на выданье, собственной рукой убил их, а вслед за тем  и их мать, которая прибежала, узнав об их смерти. Выскочив затем на улицу с  аркебузой и арбалетом, он двумя выстрелами убил наповал двух первых попавшихся  ему навстречу турок, приближавшихся к его дому; потом с мечом в руке яростно  кинулся в самую гущу врагов, которыми был тотчас же окружен и изрублен в куски;  так он спас себя от рабства, избавив сначала от него своих близких.    

Еврейские  матери, совершив, несмотря на преследования, обрезание своим сыновьям,  настолько страшились гнева Антиоха, что сами лишали себя жизни [976]. Мне  рассказывали про некоего знатного человека, что, когда он был посажен в одну из  наших тюрем, его родители, узнав, что он наверняка будет осужден на казнь,  желая избежать такой постыдной смерти, подослали к нему священника, внушившего  ему, что наилучшим для него средством избавления будет отдаться под  покровительство того или иного святого, принеся определенный обет, после чего  он в течение недели не должен притрагиваться к пище, какую бы слабость ни  чувствовал. Узник поверил священнику и уморил себя голодом, избавив себя этим и  от опасности, и от жизни. Скрибония, советуя своему племяннику Либону лучше  лишить себя жизни, чем ждать приговора суда, убеждала его, что оставаться в  живых для того, чтобы через три-четыре дня отдать свою жизнь тем, кто возьмет  ее, в сущности то же, что делать за другого его дело, и что это означает  оказывать услугу врагам, сохраняя свою кровь, чтобы она послужила им  добычей [977].    

В Библии  мы читаем, что гонитель истинной веры Никанор повелел своим приспешникам  схватить доброго старца Разиса, прозванного за свою добродетель отцом иудеев. И  вот когда этот добрый муж увидел, что дело принимает дурной оборот, что ворота  его двора подожжены и враги готовятся схватить его, он, решив, что лучше  умереть доблестной смертью, чем отдаться в руки этих злодеев и позволить всячески  унижать себя и позорить, пронзил себя мечом. Но от поспешности он нанес себе  лишь легкую рану, и тогда, взбежав на стену, он бросился с нее вниз головой на  толпу своих гонителей, которая расступилась так, что образовалась пустота, куда  он и упал, почти размозжив себе голову. Однако, чувствуя, что он еще жив, и  пылая яростью, он, несмотря на лившуюся из него кровь и тяжкие раны, поднялся  на ноги и пробежал, расталкивая толпу, к крутой и отвесной скале. Здесь, собрав  последние силы, он сквозь глубокую рану вырвал у себя кишки и, скомкав и  разорвав их руками, швырнул их своим гонителям, призывая на их головы божью  кару [978].    

Из  насилий, чинимых над совестью, наиболее следует избегать, на мой взгляд, тех,  которые наносятся женской чести, тем более, что в таких случаях страдающая  сторона неизбежным образом также испытывает известное физическое наслаждение, в  силу чего сопротивление ослабевает, я получается, что насилие отчасти порождает  ответное желание. Пелагея и Софрония – обе канонизированные святые –  покончили с собой: Пелагея, спасаясь от нескольких солдат, вместе с матерью и  сестрами бросилась в реку и утонула, Софрония же тоже лишила себя жизни, чтобы  избежать насилия со стороны императора Максенция [979]. История церкви знает  много подобных примеров и чтит имена тех благочестивых особ, которые шли на  смерть, чтобы охранить себя от насилий над их совестью.    

К нашей  чести в будущих веках окажется, пожалуй, то, что один ученый автор наших дней,  притом парижанин [980],  всячески старается внушить нашим дамам, что лучше пойти на все, что угодно,  только не принимать рокового, вызванного отчаянием, решения покончить жизнь с  собой. Жаль, что ему осталось неизвестным одно острое словцо, которое могло бы  усилить его доводы. Одна женщина в Тулузе, прошедшая через руки многих солдат,  после говорила: «Слава богу, хоть раз в жизни я досыта насладилась, не  согрешив».    

Эти  жестокости действительно не вяжутся с кротким нравом французского народа, и мы  видим, что со времени этого забавного признания положение дел весьма  улучшилось; с нас достаточно, чтобы наши дамы, следуя завету прямодушного  Маро [981],  позволяли все, что угодно, но говорили при этом: «Нет, нет, ни за что!»    

История  полна примеров, когда люди всякими способами меняли несносную жизнь на смерть.    

Луций  Арунций [982]  покончил с собой, чтобы уйти разом, как он выразился, и от прошедшего, и от  грядущего.    

Гранин  Сильван и Стаций Проксим [983],  получив помилование от Нерона, все же лишили себя жизни – то ли потому,  что не захотели жить по милости такого злодея, то ли для того, чтобы над ними не  висела угроза вновь зависеть от его помилования: ведь он был подозрителен и  беспрестанно осыпал обвинениями знатных лиц.    

Спаргаписес [984], сын  царицы Томирис, попав в плен к Киру, воспользовался первой же милостью Кира,  приказавшего освободить его от оков, и лишил себя жизни, так как он счел, что  наилучшим применением свободы будет выместить на себе позор своего пленения.    

Богу,  наместник царя Ксеркса в Эйоне, осажденный афинской армией под  предводительством Кимона, отверг предложение вернуться целым и невредимым со  всем своим имуществом в Азию, так как не хотел примириться с потерей всего  того, что было ему доверено Ксерксом. Он защищал поэтому свой город до  последней крайности, но, когда в крепости кончились съестные припасы, он  приказал бросить в реку Стримон все золото и ценности, которыми враг мог бы  увеличить свою добычу. Затем он велел соорудить большой костер и, умертвив жен,  детей, наложниц и слуг, бросил их в огонь, а после сам кинулся в пламя [985].    

Индусский  сановник Нинахтон, прослышав о намерении португальского вице-короля отрешить  его без всякой видимой причины от занимаемого им в Малакке поста и передать его  царю Кампара, принял следующее решение. Он приказал построить длинный, но не  очень широкий помост, укрепленный на столбах, и роскошно украсить его цветами,  расставив курильницы с благовониями. Облачившись затем в одеяние из золотой  ткани, усыпанное драгоценными камнями, он вышел на улицу и взошел по ступеням  на помост, в глубине которого был зажжен костер из ароматических деревьев.  Народ стекался к помосту, чтобы посмотреть, для чего делаются эти необычные  приготовления. Тогда Нинахтон запальчиво и с негодующим видом стал рассказывать  о том, чем ему обязаны португальцы, как преданно он служил им, как часто он с  оружием в руках доказывал, что честь ему куда дороже жизни, но что сейчас он не  может не подумать о себе, и так как у него нет средств бороться против  оскорбления, которое ему хотят нанести, то его доблесть велит ему по крайней  мере не покориться духом и сделать так, чтобы в народе сложилась молва о его  торжестве над недостойными его людьми. Сказав это, он бросился в огонь [986].    

Секстилия [987],  жена Сквара, и Паксея, жена Лабеона, желая придать духу своим мужьям и избавить  их от грозившей им опасности, которая им обеим вовсе не угрожала и тревожила их  только из любви к мужьям, предложили добровольно пожертвовать своей жизнью,  чтобы в том безвыходном положении, в каковом оказались их мужья, послужить им  примером и разделить их участь. То же самое, что эти женщины совершили для  своих мужей, сделал и Кокцей Нерва [988]  для блага отечества, хотя и с меньшей пользой, но побуждаемый столь же сильной  любовью. У этого выдающегося законоведа, наслаждавшегося цветущим здоровьем,  богатством, славой и доверием императора, не было никаких других оснований  лишить себя жизни, кроме удручавшего его положения дел в его отечестве. Но нет  ничего благороднее той смерти, на которую обрекла себя жена приближенного  Августа, Фульвия. До Августа дошло, что Фульвий проговорился о важной тайне,  которую он ему доверил, и, когда Фульвий однажды утром пришел к нему, Август  встретил его весьма неласково. Фульвий вернулся домой в отчаянии и дрожащим  голосом рассказал жене, в какую беду он попал, добавив, что он решил покончить  с собой. «Ты поступишь совершенно правильно, – ответила она ему  смело, – ведь ты много раз убеждался в моей болтливости и все же не таился  от меня. Позволь мне только покончить с собой первой». И без лишних слов она  пронзила себя мечом.    

Вибий  Вирий [989],  потеряв надежду на спасение своего родного города, осажденного римлянами, и не  рассчитывая на милость с их стороны, на последнем собрании городского сената,  изложив все свои доводы и соображения на этот счет, заключил свою речь выводом,  что лучше всего им будет покончить с собою своими собственными руками и так  спастись от ожидавшей их участи. «Враги проникнутся к нам уважением, –  сказал он, – и Ганнибал узнает, каких преданных сторонников он бросил на  произвол судьбы». После этого он пригласил всех, согласных с его мнением, на  пиршество, уже приготовленное в его доме, с тем, что, когда они насытятся  яствами и напитками, они все также хлебнут из той чаши, которую ему поднесут.  «В ней будет напиток, – заявил он, – который избавит наше тело от  мук, душу от позора, а глаза и уши от всех тех мерзостей, которые жестокие и  разъяренные победители творят с побежденными. Я распорядился, и держу наготове  людей, которые бросят наши бездыханные тела в костер, разложенный перед моим  домом». Многие одобрили это смелое решение, но лишь немногие последовали ему.  Двадцать семь сенаторов пошли за Вибием в его дом и, попытавшись утопить свое  горе в вине, закончили пир условленным смертельным угощением. Посетовав вместе  над горькой участью родного города, они обнялись, после чего некоторые из них  разошлись по домам, другие же остались у Вибия, чтобы быть похороненными вместе  с ним в приготовленном перед его домом костре. Но смерть их оказалась  мучительно долгой, ибо винные пары, заполонив вены, замедлили действие яда, так  что некоторые из них умерли всего за час до происшедшего на другой день захвата  римлянами Капуи и едва-едва спаслись от бед, за избавление от которых заплатили  такой дорогой ценой.    

Другой  капуанец, Таврей Юбеллий [990],  когда консул Фульвий вернулся после позорной бойни, учиненной им над двумястами  двадцатью пятью сенаторами, дерзко окликнул его по имени и остановил его.  «Прикажи, – сказал он ему, – после стольких совершенных тобой казней  лишить и меня жизни; тогда ты сможешь похваляться, что убил человека много  достойнее себя». И так как Фульвий не обращал на него, как на безумца, внимания  (к тому же он только что получил из Рима предписания, шедшие вразрез с его  бесчеловечно жестоким поведением и связывавшие ему руки), то Юбеллий продолжал:  «Итак, теперь, когда мой край в руках врагов, когда мои друзья погибли, когда я  собственной рукой лишил жизни жену и детей, чтобы спасти их от этих бедствий, а  я сам лишен возможности разделить участь моих сограждан, – пусть моя  собственная доблесть избавит меня от этой ненавистной жизни». С этими словами  он вытащил спрятанный под платьем кинжал и, пронзив себе грудь, замертво упал к  ногам консула.    

Александр  осаждал какой-то город в Индии. Жители, доведенные до крайности, твердо решили  лишить его радости победы; они подожгли город и вместе с ним все погибли в  пламени, презрев великодушие победителя. Началось новое сражение: враги дрались  за то, чтобы их спасти, а жители – за возможность покончить с собой,  причем прилагали к этому такие же усилия, какие люди обычно делают, чтобы  спасти свою жизнь.    

Жители  испанского города Астапы [991],  видя что его стены и укрепления недостаточно крепки, чтобы устоять против  римлян, сложили на городской площади, в виде огромной кучи, все свои богатства  и домашнюю утварь, посадив сверху жен и детей, и обложили эту груду хворостом и  другими легко воспламеняющимися материалами, оставив там пятьдесят юношей для  выполнения задуманного ими плана. После этого они сделали вылазку и, убедившись  в невозможности победить врага, все до последнего добровольно лишили себя  жизни. А пятьдесят юношей, умертвив всех оставшихся в городе жителей, подожгли  затем высившуюся на площади груду и сами бросились в этот костер. Так  распрощались они со своей благородной свободой не с болью и позором, а скорее в  бесчувственном состоянии, доказав врагам, что если бы судьбе угодно было, то у  них хватило бы мужества лишить их победы с тем же успехом, с каким они сумели  сделать для них эту победу бесплодной, отталкивающей, а кое для кого даже  смертоносной. Ведь некоторые из противников, привлеченные блеском золота,  плавившегося в этом пожарище, подбегали слишком близко к огню и либо задыхались  от дыма, либо сгорали, ибо не могли уже податься назад, так как сзади напирала  следовавшая за ними толпа. Такое же решение приняли и жители Абидоса,  доведенные до крайности Филлипом [992].  Но царь, внезапно взяв город и не желая быть свидетелем того, как это ужасное  решение, принятое с безрассудной поспешностью, будет приводиться в исполнение,  приказал захватить все те сокровища и утварь, которые они собирались сжечь или  утопить, а затем отозвал своих солдат, предоставив жителям три дня, в течение  которых они могли бы свободно лишать себя жизни, как им заблагорассудится. Они  и воспользовались этим, устроив такое кровопролитие и смертоубийство, которое  превзошло всякую вражескую жестокость; не осталось в живых ни единой души, у  которой была возможность свободно распорядиться своей участью. Известно  множество случаев таких массовых самоубийств, которые кажутся нам тем более  ужасными, чем большее число лиц в них участвовало. На самом же деле они менее  ужасны, чем самоубийства единичные, ибо доводы, которые на каждого человека,  взятого в отдельности, и не подействовали бы, на массу могут подействовать: в  пылком порыве, охватывающем толпу, гаснет разум отдельных людей.    

Во  времена Тиберия те, кто были осуждены и ожидали казни, лишались своего  имущества и права на погребение; тех же, кто, предвосхищая события, сами лишали  себя жизни, хоронили, и они могли составлять завещания [993].    

Но  иногда желают смерти в ожидании какого-то большего блага. «Имею желание  разрешиться, – говорит святой Павел, – и быть со Христом»; и в другом  месте он спрашивает: «Кто избавит меня от сего тела смерти?» [994]  Клеомброт Амбракийский, прочтя «Пир» Платона, так загорелся жаждой грядущей  жизни, что без всяких других к тому поводов бросился в море. Отсюда явствует, что  мы неправильно именуем отчаянием то добровольное решение, к которому нас часто  побуждает пылкая надежда, а нередко и спокойное, ясное рассуждение. Суассонский  епископ Жак дю Шатель, участник крестового похода Людовика Святого [995],  видя, что король и вся армия собираются вернуться во Францию, не доведя до  конца свое предприятие, решил, что лучше уж ему отправиться в рай. Простившись  со своими друзьями, он на глазах у всех бросился в гущу врагов и был изрублен.    

В одном  из царств новооткрытых земель в день торжественной процессии, когда в огромной  колеснице везут по улицам боготворимого ими идола, некоторые отрубают у себя  куски тела и бросают ему, другие же ложатся посреди дороги, чтобы быть  раздавленными под колесами и в награду за это после смерти причисленными к  святым [996].    

В смерти  вышеназванного епископа больше благородного порыва, нежели рассудка, так как он  был отчасти увлечен пылом сражения.    

В  некоторых странах государственная власть вмешивалась и пыталась установить, в  каких случаях правомерно и допустимо добровольно лишать себя жизни. В прежние  времена в нашем Марселе хранился запас цикуты, заготовленный на государственный  счет и доступный всем, кто захотел бы укоротить свой век, но при условии, что  причины самоубийства должны были быть одобрены советом шестисот, то есть  сенатом; наложить на себя руки можно было только с разрешения магистрата и в  узаконенных случаях.    

Такой же  закон существовал и в других местах. Секст Помпей [997], направляясь в Азию, по  дороге из Негропонта остановился на острове Кее. Как сообщает один из его  приближенных, случилось как раз так, что, когда он там находился, одна весьма  уважаемая женщина, изложив своим согражданам причины, по которым она решила  покончить с собой, попросила Помпея оказать ей честь своим присутствием при ее  смерти. Помпеи согласился и в течение долгого времени пытался с помощью своего  отменного красноречия и различных доводов отговорить ее от ее намерения, но все  было напрасно, и под конец он вынужден был дать согласие на ее самоубийство.  Она прожила девяносто лет в полном благополучии, и телесном, и духовном; и вот  теперь, возлегши на свое более чем обычно украшенное ложе, она, опершись на  локоть, промолвила: «О, Секст Помпей, боги, – и, пожалуй, скорее те,  которых я оставляю, чем те, которых я скоро увижу, – воздадут тебе за то,  что ты не погнушался мной и сначала пытался уговорить меня жить, а затем  согласился быть свидетелем моей смерти. Что касается меня, то фортуна всегда  обращала ко мне свой благой лик, и вот боязнь, как бы желание жить дольше не  принудило меня узреть другой ее лик, побуждает меня отказаться от дальнейшего  существования, оставив двух дочерей и множество внуков». Сказав это, она дала  наставления своим близким и призвала их к миру и согласию, разделила между ними  свое имущество и поручила домашних богов своей старшей дочери; затем она  твердой рукой взяла чашу с ядом и, вознеся мольбы Меркурию и попросив его  уготовить ей какое-нибудь спокойное местечко в загробном мире, быстро, выпила  смертельный напиток. Но она продолжала следить за последствиями своего  поступка; чувствуя, как ее органы один за другим охватывал леденящий холод, она  заявила под конец, что холод этот добрался до ее сердца и внутренностей, и  подозвала своих дочерей, чтобы те сотворили над ней последнюю молитву и закрыли  ей глаза.    

Плиний  сообщает [998]  об одном из северных народов, что благодаря мягкости тамошнего воздуха люди в  тех краях столь долговечны, что обычно сами кончают с собой; устав от жизни,  они обыкновенно, по достижении весьма почтенного возраста, после славной  пирушки бросаются в море с вершины определенной, предназначенной для этой цели  скалы.    

По-моему,  невыносимые боли и опасения худшей смерти являются вполне оправданными  побуждениями к самоубийству.    

 Глава IV    

Дела – до завтра!    

     

Среди  всех французских писателей я отдаю пальму первенства – как мне кажется, с  полным основанием – Жаку Амио [999],  и не только по причине непосредственности и чистоты его языка – в чем он  превосходит всех прочих авторов, – или упорства в столь длительном труде,  или глубоких познаний, помогших ему передать так удачно мысль и стиль трудного  и сложного автора (ибо меня можно уверить во всем, что угодно, поскольку я  ничего не смыслю в греческом; но я вижу, что на протяжении всего его перевода  смысл Плутарха передан так превосходно и последовательно, что либо Амио в  совершенстве понимал подлинный замысел автора, либо он настолько вжился в мысли  Плутарха, сумел настолько отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что  нигде по крайней мере он не приписывает ему ничего такого, что расходилось бы с  ним или ему противоречило). Но главным образом я ему благодарен за находку и  выбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднести ее в подарок моему  отечеству. Мы, невежды, были бы обречены на прозябание, если бы эта книга не  извлекла нас из тьмы невежества, в которой мы погрязли. Благодаря его труду мы  в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски; даже дамы  состязаются в этом с магистрами. Амио – это наш молитвенник. Если этому  благодетелю суждено еще жить долгие годы, то я советовал бы ему перевести  Ксенофонта [1000]:  это занятие более легкое и потому более подходящее его преклонному возрасту. И  потом, мне почему-то кажется, что, хотя он очень легко и искусно справляется с  трудными местами, все же его стиль более верен себе, когда мысль его течет плавно,  без стеснения, не преодолевая препятствий.    

Я только  что перечел то место, где Плутарх рассказывает о себе следующее. Однажды  Рустик, слушая в Риме его публичную речь, получил послание от императора, но не  стал вскрывать его, пока речь не была окончена. Все присутствующие, сообщает  Плутарх, очень хвалили выдержку Рустика [1001]. Рассуждая о  любопытстве и о том жадном и остром пристрастии к новостям, которое нередко  побуждает нас нетерпеливо и бесцеремонно бросать все ради того, чтобы  побеседовать с новым лицом, или заставляет нас, пренебрегая долгом вежливости и  приличием, тотчас же распечатывать, где бы мы ни находились, доставленные нам  письма, Плутарх имел все основания одобрить выдержку Рустика; он мог бы кроме  того похвалить еще его благовоспитанность и учтивость: ведь тот не пожелал  прерывать течения его речи. Но я сомневаюсь, можно ли хвалить Рустика за  благоразумие, ибо при неожиданном получении письма, да притом еще от самого  императора, легко могло случиться, что, не распечатав и не прочитав его сразу,  он тем самым навлек бы на себя крупную неприятность.    

Прямо  противоположен любопытству другой недостаток – беспечность, к которой я  склонен по своему нраву. Я знал многих лиц, беспечность которых доходила до  того, что у них можно было найти в карманах нераспечатанные письма, полученные  за три или четыре дня до того.    

Я  никогда не распечатываю не только писем, порученных мне для передачи другим, но  и тех, которые случайно попадают мне в руки; и мне бывает совестно, если,  находясь возле какого-нибудь высокопоставленного лица, я ненароком бросаю  взгляд на какую-нибудь строку из важного письма, которое он читает. Нет  человека, который бы меньше, чем я, интересовался чужими делами и стремился за  ними подглядывать.    

На  памяти наших отцов господин де Бутьер чуть было не потерял Турин из-за того,  что, сидя за ужином в приятной компании, не стал тотчас читать полученное им  донесение об изменах, замышлявшихся в городе, обороной которого он руководил.  Из того же Плутарха [1002]  я узнал, что Юлий Цезарь избежал бы смерти, если бы, идучи в сенат в тот день,  когда он был убит заговорщиками, прочел переданную ему записку. Плутарх еще  рассказывает о фиванском тиране Архии, что накануне того дня, когда Пелопид  привел в исполнение свой замысел убить его и вернуть свободу своему отечеству,  некий другой Архий, афинянин, точнейшим образом изложил ему в письме все, что  против него затевалось; но так как это сообщение было передано Архию во время  ужина, то он отложил и не стал распечатывать письмо, произнеся слова, которые с  тех пор вошли в Греции в пословицу: «Дела – до завтра!» [1003].    

Разумный  человек может, на мой взгляд, в интересах других – ради, например, того,  чтобы не нарушить нескромным образом компанию, как это могло иметь место с  Рустиком, или ради того, чтобы не расстроить какое-нибудь важное дело, –  отложить на время ознакомление с сообщаемыми ему новостями; непростительно  делать это ради самого себя или какого-нибудь своего удовольствия, в  особенности если это человек, занимающий высокий пост, и когда отсрочка  делается для того, чтобы не нарушить обед или сон. Ведь существовало же в  древнем Риме за столом так называемое консульское место, которое считалось  самым почетным и предназначалось главным образом для того, чтобы неожиданно  зашедшим лицам было легче и доступнее поговорить с тем, кто сидел на нем. Это  свидетельствует о том, что, находясь за столом, они не откладывали других дел  на «потом» и сразу же узнавали о случившемся.    

Однако –  договаривая до конца – очень трудно, в особенности когда дело идет о  человеческих поступках, предписать какие-нибудь точные, продиктованные разумом  правила и исключить действие случайности, всегда сохраняющей свои права в этих  делах.    

 Глава V    

О совести    

     

Однажды,  во время наших гражданских войн, я, путешествуя вместе с моим братом, сиром де  Ла Брусе, встретился с одним почтенным дворянином. Он был приверженцем  противной нам партии, но я этого не знал, так как он подделывался под нашу.  Хуже всего в этих войнах то, что карты в них до того перемешаны, что нет  никакой определенной приметы, по которой можно было бы признать своего врага:  он не отличается ни по языку, ни по внешнему виду, он дышит тем же воздухом,  что и мы, вырос среди тех же законов и обычаев, так что трудно не ошибиться, не  попасть впросак. Это заставляло меня самого опасаться, как бы мне не  встретиться с нашим же отрядом в таких местах, где меня не знают и где мне  пришлось бы назвать себя или натолкнуться на что-нибудь еще худшее, как это уже  однажды со мной случилось. А именно, при одном их таких недоразумений я потерял  своих лошадей и несколько людей, в том числе моего пажа, итальянского  дворянина, которого я заботливо воспитывал и который погиб в расцвете своих  отроческих лет, не успев оправдать больших надежд, которые он подавал. Но тот  дворянин, с которым мы на сей раз встретились, имел такой растерянный вид и так  пугался при каждом появлении конных солдат или когда мы проезжали через города,  стоявшие за короля, что под конец я догадался: то были муки его неспокойной  совести. Этому бедняге казалось, что сквозь его маску и куртку для верховой  езды можно прочесть тайные замыслы, которые он таил в душе. Вот какие  удивительные вещи способна проделывать с нами совесть! Она заставляет нас  изменять себе, предавать себя и самому же себе вредить. Даже когда нет  свидетеля, она выдает нас против нашей воли –    

     

Occultum quatiens animo tortore  flagellum. [1004]    

     

Всем,  вплоть до малых детей, известен следующий рассказ. Финикиец Бессий, которого  упрекали в том, что он без причины разорил воробьиное гнездо и убил воробьев,  оправдывался тем, что эти птички без умолку зря обвиняли его в убийстве отца.  До этого мгновения никто ничего не знал об этом отцеубийстве, оно оставалось  тайной, но мстящие фурии человеческой совести заставили раскрыть эту тайну  именно того, кто должен был понести за нее наказание [1005].    

Гесиод,  в отличие от Платона, заявлявшего, что наказание следует по пятам за  преступлением, утверждал, что наказание совершается вместе с преступлением, в  тот же миг [1006].  Кто ждет наказания, несет его, а тот, кто его заслужил, ожидает его. Содеянное  зло порождает терзания –    

     

Malum consilium pessimum, [1007] –    

     

подобно  тому как пчела, жаля и причиняя боль другому, причиняет себе еще большее зло,  ибо теряет жало и погибает:    

     

vitasque in vulnere ponunt. [1008]    

     

Шпанская  муха носит в себе какое-то вещество, которое служит противоядием против ее  собственного яда. Сходным образом одновременно с наслаждением, получаемым от  порока, совесть начинает испытывать противоположное чувство, которое и во сне и  наяву терзает нас мучительными видениями:    

     

Quippe ubi se multi, per somnia saepe  loquentes    

Aut morbo delirantes, procraxe  ferantur    

Et celata diu in medium peccata  dedisse. [1009]    

     

Аполлодору  привиделось во сне, будто скифы сдирают с него кожу и варят его в котле, а  сердце его при этом приговаривает: «это я причина всех этих зол» [1010].  Эпикур говорил, что злодеям нигде нельзя укрыться, так как они не могут уйти от  собственной совести [1011].    

     

… prima est haec ultio, quod se    

Iudice nemo nocens absolvitur. [1012]    

     

Совесть  может преисполнять нас страхом, так же как может преисполнять уверенностью и  душевным спокойствием. О себе я могу сказать, что во многих случаях я шел  гораздо более твердым шагом, ибо ощущал тайное согласие со своей волей и  сознавал чистоту моих помыслов:    

     

Conscia mens ut cuique sua est, ita  concipit intra    

Pectora pro facto spemque metumque suo. [1013]    

     

Такого  рода примеров тысячи, я ограничусь, однако, только тремя, касающимися одного и  того же лица.    

Когда  Сципиона [1014]  однажды обвинили пред лицом римского народа в важном преступлении, он вместо  того, чтобы оправдываться перед своими судьями или заискивать перед ними,  сказал им: «Очень вам это к лицу – затевать суд и требовать головы  человека, благодаря которому вы наделены властью судить весь мир». Другой раз в  ответ на обвинения, которые бросил ему в лицо один народный трибун, он вместо  того, чтобы защищаться, сказал, обращаясь к своим согражданам: «Давайте пойдем  и воздадим хвалу богам за победу, которую они мне даровали над карфагенянами в  такой же день, как сегодня», и когда он двинулся по направлению к храму, вся  толпа, и в том числе его обвинитель, последовали за ним [1015]. Когда Петилий [1016], по  наущению Катона, потребовал у Сципиона дать отчет в деньгах, потраченных во  время войны против Антиоха, Сципион, явившись по этому поводу в сенат, вынул  принесенную им под платьем книгу записей и заявил, что в ней содержится полный  отчет всех приходов его и расходов; но когда ему предложили предъявить эту  книгу для проверки, он наотрез отказался сделать это, заявив, что не желает  подвергать себя такому позору, и собственноручно, перед лицом сенаторов,  разорвал книгу в клочья. Я не думаю, чтобы человек с нечистой совестью мог  изобразить подобную уверенность. Тит Ливий говорит [1017], что Сципион обладал  от природы благородным сердцем, всегда устремленным к слишком высоким целям,  чтобы он мог быть преступником или унизиться до того, чтобы защищать свою  невиновность.    

Изобретение  пыток – опасное изобретение, и мне сдается, что это скорее испытание  терпения, чем испытание истины. Утаивает правду и тот, кто в состоянии их  вынести, и тот, кто в состоянии сделать это. Действительно, почему боль  заставит меня скорее признать то, что есть, чем то, чего нет? И, наоборот, если  человек, не совершавший того, в чем его обвиняют, достаточно терпелив, чтобы  вынести эти мучения, то почему человек, совершивший это дело, не будет столько  же терпелив, зная, что его ждет такая щедрая награда, как жизнь. Я думаю, что  это изобретение в основе своей покоится на сознании нашей совести. Ведь  виновному кажется, что совесть помогает пытке, понуждая его признать свою вину,  и что она делает его более слабым, невинному же она придает силы переносить  пытку. Однако, говоря по правде, пытка – весьма ненадежное и опасное  средство.    

Чего  только не наговорит человек на себя, чего он только не сделает, лишь бы  избежать этих ужасных мук?    

     

Etiam innocentes coget mentiri  dolor. [1018]    

     

Вот  почему бывает, что тот, кого судья пытал, чтобы не погубить невинного, погибает  и невинным и замученным пыткой. Сотни тысяч людей возводили на себя ложные  обвинения. К числу их я отношу и Филоту [1019], принимая во внимание  условия суда, устроенного над ним Александром, и то, как его пытали.    

И тем не  менее говорят, что это наименьшее из зол, изобретенных человеческой слабостью!  Я, однако, нахожу пытку средством крайне бесчеловечным и совершенно  бесполезным. Многие народы, менее варварские в этом отношении, чем греки и  римляне, называющие их варварами, считают отвратительной жестокостью терзать и  мучить человека, в преступлении которого вы еще не уверены. Чем он ответственен  за ваше незнание? Разве это справедливо, что вы, не желая убивать его без  основания, заставляете его испытывать то, что хуже смерти? Чтобы хорошенько  вникнуть в это, заметьте только, как часто бывает, что испытуемый предпочитает  лучше умереть без всяких оснований, лишь бы только не подвергаться этому  испытанию, которое хуже казни и нередко своей жестокостью приводит к смерти,  предвосхищая казнь. Не помню, откуда я взял этот рассказ [1020], но  он дает точное представление о совестливости нашего правосудия. Некая  крестьянка обвинила перед полководцем и главным судьей армии одного солдата в  том, что он отнял у ее маленьких детей ту малость вареного мяса, которая  оставалась у нее для их пропитания, ибо эта армия разграбила все деревни  кругом. И действительно, нигде не осталось ни зернышка. Полководец приказал  женщине сначала хорошенько обдумать свои слова, ибо она должна будет отвечать  за них, если окажется, что это ложное обвинение. Но так как женщина твердо  стояла на своем, то он приказал распороть солдату живот, чтобы удостовериться в  истине. И тогда убедились, что женщина сказала правду. Поучительное наказание!    

 Глава VI    

Об упражнении    

     

Трудно  надеяться, чтобы наш разум и наши знания, сколь бы усердно мы себя им ни  вверяли, оказались настолько сильны, чтобы побудить нас к действию, если мы,  кроме этого, не упражняем нашу душу и не приучаем ее к деятельности,  предназначенной ей нами; в противном случае она может в надлежащий момент  оказаться беспомощной. Вот почему те философы, которые стремились добиться  более высокого совершенства, не довольствовались тем, чтобы, затаившись в каком-нибудь  укрытии, ждать невзгод судьбы, а опасаясь, чтобы они не застали их  неподготовленными и непривычными к борьбе, шли им навстречу и намеренно  подвергали себя всяким трудным испытаниям. Одни отказывались от богатства и  добровольно обрекали себя на бедность; другие стремились к тяжелой работе и  суровым условиям жизни, чтобы закалиться и приучить себя к труду и нужде;  некоторые же лишали себя самых ценных частей тела, как, например, глаз или  половых органов, боясь, чтобы пользование ими, дающее так много радости и  наслаждения, не ослабило и не изнежило их души. Но упражнение не может приучить  нас к самому большому делу, которое нам предстоит – к смерти, здесь оно  бессильно. Можно путем упражнения и с помощью привычки закалить себя и  приобрести стойкость в перенесении боли, стыда, бедности и других подобных  горестей; но что касается смерти, то мы можем испытать ее только раз в жизни, и  потому все мы являемся новичками, когда подходим к ней.    

В  древние времена были люди, так превосходно умевшие пользоваться своим временем,  что они пытались даже получить наслаждение от самой смерти и заставить свой ум  понять, что представляет собой этот переход к смерти; но они не вернулись  обратно, чтобы поделиться с нами этими сведениями:    

     

nemo expergitus extat    

Frigida quem semel est vitai pausa  secuta. [1021]    

     

Знатный  римлянин Каний Юлий, отличавшийся добродетелью и исключительной твердостью,  будучи осужден на смерть злодеем Калигулой [1022], кроме многих других  поразительных доказательств своего мужества, дал еще следующее. Когда рука палача  уже вот-вот должна была опуститься на его голову, один из его друзей, философ,  спросил его: «Итак, Каний, как чувствует в эту минуту твоя душа? Что она  делает? О чем ты думаешь?» «Я стараюсь, – ответил Каний, – быть  наготове и напрячь все свои силы, чтобы постараться уловить в течение краткого  мгновения смерти, произойдет ли какое-нибудь движение в моей душе и ощутит ли  она свой уход из тела, с тем чтобы, если я что-нибудь подмечу, потом, по  возможности, сообщить об этом моим друзьям». Вот человек, философствующий не  только до самой смерти, но и в самый момент смерти. Какой стойкостью надо  обладать, какой непоколебимостью духа, чтобы желать извлечь урок из самой  смерти и быть в состоянии еще думать о чем-то постороннем в такой важный  момент!    

     

Ius hoc animi morientis  habebat. [1023]    

     

И все же  мне кажется, что есть какой-то способ приучить себя к смерти и некоторым  образом испробовать ее. Хотя наш опыт в этом деле не может быть ни совершенным,  ни полным, он во всяком случае может быть небесполезным для нас, придав нам сил  и уверенности. Мы не можем погрузиться в смерть, но мы можем приблизиться к ней  и рассмотреть ее; и хотя мы не в состоянии путем упражнения дойти в этом деле  до конца, во всяком случае мы можем кое-что разглядеть и ознакомиться с  подступами к смерти. Ведь не без основания нам предлагают приглядываться даже к  нашему сну, ввиду того что он походит на смерть.    

Как  легко совершается переход от бодрствования ко сну! Как незаметно мы перестаем  сознавать себя и окружающее!    

Можно  было бы, пожалуй, признать сон, лишающий нас возможности действовать и  чувствовать, чем-то ненужным и противоестественным, если бы не то, что с его  помощью природа показывает нам, что она предназначила нас в такой же степени  для жизни, как и для смерти, и если бы не то, что посредством сна она еще при  жизни приоткрывает нам ту вечность, которая ждет нас после этой нашей жизни,  для того чтобы приучить нас к ней и освободить нас от страха перед ней.    

Но те,  кому довелось из-за какого-нибудь несчастного случая лишиться сознания или упасть  без чувств, те, по моему мнению, были весьма близки к тому, чтобы увидеть  подлинный и неприкрашенный лик смерти; ибо, что касается самого момента  перехода от жизни к смерти, то нечего опасаться, что он связан с каким-либо  страданием или неприятным ощущением, если учесть, что для того, чтобы  почувствовать что-нибудь, нужно какое-то время. Чтобы ощутить страдания,  требуется время, а между тем момент смерти столь краток и стремителен, что он  неизбежно должен быть безболезненным. У нас есть основания бояться только  подготовительных мгновений к смерти, но они-то как раз и поддаются упражнению.    

Многие  вещи наше воображение рисует нам более ужасными, чем они есть в  действительности. Большую часть моей жизни я наслаждался цветущим здоровьем,  больше того, силы переполняли меня, они так и бурлили во мне. Это радостное,  ликующее ощущение здоровья заставляло меня думать о болезнях с таким ужасом,  что, когда мне довелось на деле их испытать, я обнаружил, что они гораздо менее  мучительны, что это мне рисовалось под влиянием страха.    

Вот что  я постоянно испытываю: если ночью, хорошо укутанный, я нахожусь в уютной  комнате, в то время как за окнами бушует буря и непогода, я не могу без страха  и содрогания думать о тех, кого они застигли в пути; но если в такую минуту я  сам нахожусь в дороге, мне и в голову не придет пожелать находиться в  каком-нибудь другом месте.    

Уже одно  то, что быть запертым в четырех стенах казалось мне нестерпимым; но вскоре я  научилcя оставаться в таком положении неделю, даже месяц, изнемогая от боли,  лишений и слабости, и тогда я понял, что, когда был здоров, я жалел больных в  гораздо большей степени, чем сам заслуживаю сожаления теперь во время своей  болезни, и что воображение заставляло меня почти вдвое преувеличивать истинное  положение вещей. Надеюсь, что то же случится и тогда, когда я буду умирать, и  что не стоит так много хлопотать, суетиться и готовиться к смерти, как это  обычно делают люди. Но все же, на всякий случай, никакие меры предосторожности  тут не могут быть лишними.    

Во время  нашей второй или третьей гражданской войны [1024] (не могу в точности  припомнить, какой именно) я вздумал однажды покататься на расстоянии одного лье  от моего замка, расположенного в самом центре происходивших смут.    

Находясь  поблизости от своего дома, я считал себя настолько в безопасности, что не взял  с собой ничего, кроме удобного, но не очень выносливого коня. При возвращении  случилось неожиданное происшествие, заставившее меня воспользоваться моим конем  для дела, к которому он был непривычен. Один из моих людей, человек рослый и  сильный, ехавший верхом на коренастом и тугоуздом жеребце, желая выказать  отвагу и опередить своих спутников, пустил его во весь опор прямо по той  дороге, по которой ехал я, и со всего размаха лавиной налетел на меня и мою  лошадь, опрокинув нас своим напором и тяжестью. Оба мы полетели вверх ногами,  моя лошадь свалилась и лежала совершенно оглушенная, я же оказался поодаль, в  десятке шагов, бездыханный, распростертый навзничь; лицо мое было в сплошных  ранах, моя шпага отлетела еще на десяток шагов, пояс разорвался в клочья, я  лежал колодой, без движения, без чувств. Это был первый обморок в моей жизни.  Мои спутники всеми силами тщетно пытались привести меня в чувство; и, наконец,  решив, что я мертв, подняли меня и с огромным трудом на руках перенесли в мой  дом, отстоявший примерно в полумиле от места происшествия. По дороге, после  того как в течение более двух часов меня считали мертвым, я стал слегка  шевелиться и дышать; за это время столько крови попало в мой желудок, что мне  необходимо было разгрузиться от нее. Меня поставили на ноги, и из меня вылилось  целое ведро крови; и еще несколько раз, пока меня несли, мне пришлось повторить  эту операцию. Благодаря этому я начал чуть-чуть оживать, но это происходило так  медленно и с такими промежутками, что мои первые ощущения были скорее похожи на  смерть, чем на жизнь:    

     

Perche, dubbiosa anchor del suo  ritorno,    

Non s’assecura attonita la  mente. [1025]    

     

Это  воспоминание, так сильно врезавшееся мне в память и давшее мне возможность  увидеть лицо смерти почти вплотную и без прикрас, как-то примирило меня с нею.  Когда глаза мои стали что-то разбирать и я стал что-то видеть, я видел так  смутно, слабо и как бы в тумане, что сначала я мог различать только свет –    

     

come quel ch’or apre or chiude    

Gli occhi, mezzo tra’l sonno è  l’esser desto. [1026]    

     

Что  касается моих душевных способностей, то они восстанавливались столь же  медленно, как и физические. Я видел себя сплошь окровавленным, так как плащ мой  весь был пропитан моей кровью. Первой моей мыслью было, что меня ранили из аркебузы  в голову, так как в ту пору вокруг нас сильно постреливали. Мне казалось, что  жизнь моя держится лишь на кончиках губ; я закрывал глаза, стараясь, как мне  представлялось, помочь ей уйти от меня, и мне было приятно изнемогать и  отдаваться течению. Это была мысль, еле брезжившая в моем сознании, такая же  слабая и зыбкая, как и все остальные, но она не только не была мне неприятна, а  напротив, к ней примешивалось то сладостное ощущение, которое бывает, когда мы  погружаемся в сон.    

Мне  сдается, что это и есть то состояние, которое мы наблюдаем у выбившихся из сил  и находящихся в агонии людей, и я думаю, что мы напрасно оплакиваем их, считая,  что их мучат в это время жестокие боли или что душа их подавлена мрачными  мыслями. Я всегда считал, расходясь во мнениях с другими и даже с Этьеном Ла  Боэси [1027],  что те, кого мы видим лежащими, так же как и я, ничком и как бы отходящими ко  сну в ожидании конца, или те, кто измождены долгими муками или разбиты  апоплексическим ударом, или в припадке падучей, –    

     

vi morbi saepe coactus    

Ante oculos aliquis nostros, ut  fulminis ictu,    

Concidit, et spumas agit; ingemit, et  fremit artus.    

Desipit, extentat nervos, torquetur,  anhelat,    

Inconstanter et in iactando membra  fatigat, [1028]    

     

или те,  что ранены в голову, – когда мы слышим, как они иногда вопят и отчаянно  стонут, – я всегда считал, повторяю, что их душа и тело спят, окутанные  саваном, хотя по некоторым признакам мы и можем уловить, что в них есть еще  проблески сознания, и мы еще замечаем какие-то движения их тел:    

     

Vivit, et est vitae nescius ipse  suae. [1029]    

     

Я не  могу поверить, чтобы в этом состоянии, когда все тело так пострадало и чувства  ослаблены донельзя, у души хватало еще сил сознавать себя; мне кажется поэтому,  что у этих людей не остается никакого проблеска мысли, которая бы мучила их и  способна была ощутить и уяснить всю тяжесть их положения; из этого следует, что  не к чему так уж сильно жалеть их.    

Я не  представляю для себя лично ничего более невыносимого и ужасного, чем, испытывая  живое и острое страдание, не иметь возможности как-либо его выразить. Это можно  было бы сказать про тех, кого отправляют на казнь, предварительно отрезав им  язык, если бы не то, что для казнимого публично смерть без единого звука –  наиболее пристойный исход, при условии, чтобы лицо при этом выражало твердость  и достоинство. Вполне применимо сказанное мною к тем несчастным пленникам,  которые попадают в руки мерзких палачей – солдат нашего времени,  подвергающих их самым жестоким истязаниям с целью выжать из них какой-нибудь  баснословный и необыкновенный выкуп, держа их в таких условиях и в таких  местах, что они не имеют никакой возможности подать голос, заявить о постигшей  их беде.    

Поэты  придумали некоторых богов, которые будто бы облегчают смерть людям, терпящим  такие жестокие муки: