1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
    
— Ну ладно, на тебе пять фунтов.
    
Ред не поверил Уилсону, но решил, что в конце концов это не столь уж важно. Ему хотелось выпить, а искать виски самому было лень. Его то и дело охватывал тот страх, который он испытал, когда шел один по тропе и услышал выстрел Крофта. «Мы только и знаем надувать друг друга», — подумал он с горечью. Ред никак не мог отделаться от воспоминаний о том, что того японского солдата убили. Что-то в этом было не так. Раз японца не убило взрывом гранаты, его следовало считать военнопленным… Но было и еще что-то не так. Ему надо было остаться с Крофтом и Галлахером. Вся эта напряженная неделя… страшная ночь на берегу речушки… убийство солдата… Ред тяжело вздохнул. Пусть Уилсон идет за этим виски, надо обязательно выпить.
    
Уилсон собрал остальные деньги с Крофта и Мартинеса, взял четыре пустые фляги и пошел к сержанту. Он заплатил ему собранные с друзей двадцать фунтов и возвратился с четырьмя наполненными виски флягами. Одну из них он спрятал по дороге под одеялом в своей палатке, а затем подошел к товарищам и отцепил от пояса три фляги.
    
— Лучше выпить поскорее, — предложил он деловито, — а то спирт вступит в реакцию с металлом.
    
Галлахер отпил глоток.
    
— Из какого дерьма это сделано? — спросил он сердито.
    
— О, не беспокойся, отличный напиток, — заверил его Уилсон.
    
Он отпил из фляги большой глоток и с наслаждением перевел дыхание. Жидкость обожгла горло и грудь и остановилась в желудке.
    
Приятная теплота быстро расходилась по всему телу. Уилсон почувствовал себя намного лучше.
    
— Ой, ребята, до чего же хорошо, — радостно сказал он.
    
Выпив несколько глотков и зная, что питья еще много, Уилсон почувствовал желание поговорить на философские темы.
    
— По-моему, — сказал он, — виски — это такая вещь, без которой человек обойтись не может. Проклятая война, — продолжал он, — из-за нее человек не может быть там, где ему хочется, и делать то, что ему хочется, никому не давая в этом отчета.
    
Крофт проворчал что-то, обтер ладонью горлышко фляги и выпил. Ред захватил рукой сыпучий грунт и просеял его сквозь пальцы. Напиток был сладкий и крепкий. Он приятно щекотал ему горло и быстро разошелся по всему телу. Крофт почесал свой красный глыбообразный нос и сердито сплюнул на землю.
    
— Конечно, здесь тебя никто не спросит, чего тебе хочется, — заявил он Уилсону, — тебя просто посылают туда, где запросто может оторвать башку.
    
На какой-то момент Реду снова представились распростертые на зеленой траве тела убитых японских солдат с разорванными кровавыми ранами.
    
— Нечего себя обманывать, — продолжал Крофт, — человек ценится на войне нисколько не больше, чем скотина.
    
Галлахеру вспомнилось, как после выстрела Крофта в течение приблизительно секунды ноги и руки японского солдата судорожно подергивались.
    
— Так дергаются лапы курицы, когда ей свернут шею, — угрюмо проворчал он.
    
Мартинес бросил сердитый взгляд на Галлахера. Лицо его было искажено, под глазами лежали темные тени.
    
— Почему бы тебе не помолчать? — спросил он. — Мы все это видели сами, и рассказывать нам незачем. — В голосе Мартинеса, всегда тихом и вежливом, звучали сердитые и резкие нотки, и это удивило Галлахера. Он замолчал.
    
— Передавайте флягу по кругу, — предложил Уилсон. Когда фляга попала к нему в руки, он приложил ее ко рту и, высоко запрокинув голову, выпил все, что в ней оставалось. — Придется открыть следующую, — сказал он со вздохом.
    
— Мы все заплатили одинаковые деньги, — ворчливо сказал Крофт. — Давайте и пить поровну.
    
Уилсон лукаво хихикнул.
    
Сидя в тесном кругу, они передавали друг другу флягу, и каждый отпивал из нее несколько глотков. Еще до того как была выпита вторая фляга, языки у всех начали заплетаться, а разговор становился все более беспредметным.
    
Солнце приближалось к западной части горизонта; начали появляться тени от деревьев и темно-зеленых палаток. Гольдстейн, Риджес и Вайман сидели на расстоянии тридцати ярдов от группы Крофта и тихо разговаривали о чем-то. Из окружающей их кокосовой рощи слышалось то рычание грузового автомобиля, поднимающегося по дороге, ведущей к биваку, то крики работающих где-то солдат. Через каждые пятнадцать минут сюда доносились глухие раскаты выстрелов артиллерийской батареи, расположенной приблизительно в одной миле от них, и тогда каждый прислушивался, где упадут и взорвутся снаряды. Вокруг их позиции ничего примечательного не было: впереди заграждение из колючей проволоки, позади кокосовая рощица, а за нею заросли джунглей.
    
— Ну что же, завтра назад, в штабную роту, — громко сказал Уилсон. — Давайте выпьем за это.
    
— Надеюсь, что мы до конца кампании будем ковыряться с этой проклятой дорогой, — заметил Галлахер.
    
Крофт перебирал пальцами свою портупею. Напряженность и возбуждение, которые он испытывал после расстрела японского солдата, на марше ослабли и уступили место пустому и мрачному безразличию ко всему окружающему. Мрачное настроение не прошло и после выпитого виски, однако что-то в состоянии Крофта все же изменилось. В голове шумело, способность ясно мыслить притупилась. Он сидел неподвижно и большей частью молчал, как бы поглощенный самосозерцанием, отдавшись процессу одурманивания алкоголем. Мысли в опьяневшей голове путались, налезали одна на другую, словно вздрагивающая под водой тень от сваи. Крофт подумал, что Джени — пьяница и проститутка; в груди от этой мысли сразу же появился комок тупой боли. «А, плевать!» — пробормотал он себе под нос, и его мысль сразу же перескочила на приятное воспоминание о том, как он гонял на лошади и смотрел с горы на освещенную солнцем долину. Алкоголь подействовал теперь на ноги, и Крофт вспомнил на какой-то момент весь комплекс радостных ощущений, которые он испытывал, когда солнечные лучи согревали седло и в нос бил запах теплой кожи и вспотевшей лошади. Вслед за этим ему припомнился блеск солнечных лучей на зеленой траве в том месте, где лежали тела убитых японских солдат. Подумав о выражении крайнего удивления, которое только начало появляться на лице японца, перед тем как его сразила пуля, Крофт, как и тогда, тихо засмеялся; между его тонкими сжатыми губами появились пузырьки слюны, как это бывает у очень больных и слабых людей.
    
— Чертовщина! — пробормотал он.
    
Уилсон чувствовал себя отлично. Виски наполнило его тело радостным ощущением полнейшего благополучия, у него появились какие-то не совсем еще ясные похотливые желания. При мысли о женщине ноздри Уилсона затрепетали.
    
— Ничего бы не пожалел сейчас за девчонку, — откровенно признался он. — Когда я работал посыльным в отеле «Мэйн», в нем останавливалась одна девушка. Она пела в каком-то небольшом джазе, который приезжал к нам в город и играл в барах. Она часто вызывала меня и заказывала что-нибудь выпить. Тогда я был еще мальчишка и сразу не разобрался, что к чему. Однажды я вошел по звонку в ее комнату, а она лежит на кровати в чем мать родила… специально ждала меня… И знаете, ребята, я не возвращался вниз часа три… А потом я ходил к ней после обеда каждый божий день, и так два месяца подряд. Она тогда сказала, что лучше меня у нее никого не было. — Уилсон прикурил сигарету. В его глазах под очками сверкали огоньки возбуждения. — Я толковый парень, — продолжал он вдохновенно, — это скажет любой, кто меня знает. Нет таких вещей, в которых я не мог бы разобраться или исправить что-нибудь… Пусть это будет даже самая сложная машина… А уж что насчет женщин… Многие из них говорили мне, что никогда еще не встречали таких, как я. — Он провел рукой по своему массивному лбу и золотистым волосам. — Да, а вот когда женщин нет, прямо хоть вой. — Уилсон отпил еще несколько глотков. — В Канзасе меня ждет девочка, которая не знает, что я женат. Я проводил с ней время, когда служил в форте Райли. Эта красотка пишет мне одно письмо за другим. Ред может подтвердить, он читал их. Терпеливо ждет, когда я вернусь. Я все время говорю своей старухе, чтобы она прекратила писать мне свои ворчливые письма о том, что я мало шлю домой денег; вот возьму да и не вернусь к ней. Ха, та девочка в Канзасе нравится мне куда больше. А если бы вы знали, как она вкусно готовит…
    
— Ох и трепло же ты, Уилсон! — фыркнул Галлахер. — Послушать тебя, так только в жизни и есть хорошего, что бабы да жратва.
    
— А что же еще? — спросил Уилсон.
    
— Не знаю, но что-то есть, — ответил Галлахер, стараясь говорить солидно, но тут же запнулся, не зная, что еще добавить. — У меня скоро будет ребенок, — продолжал он после паузы, — может быть, как раз вот сейчас, когда я пью виски, он является на свет… Но мне никогда в жизни не везло, ей-богу. — Он сердито пробрюзжал что-то себе под нос и наклонился вперед. — Мне часто казалось, что из меня могло бы что-то выйти толковое… — Он опять запнулся, не зная, что сказать еще. — Но мне всегда что-то мешало… — Галлахер замолчал с сердитым видом, как будто подбирая нужные слова, и, насупившись, отвел угрюмый взгляд в сторону.
    
Ред сильно опьянел, и вид у него был глубокомысленный.
    
— А я вот что скажу вам, — начал он заплетающимся языком. — Никто из вас ничего не добьется. Все вы хорошие ребята, но все вы утонете в дерьме, и больше ничего.
    
Крофт громко рассмеялся.
    
— Ты, Галлахер, выдающийся бро-о-дяга, — сказал он, похлопав Галлахера по спине. Крофта вдруг охватила неудержимая радость. — А ты, Уилсон… ты просто… кобель, вот ты кто. Поганый развратник… — Крофт говорил громким хриплым голосом, и, несмотря на опьянение, все смотрели на него с опасением. — Ты, наверное, не успел еще родиться, а уже думал о бабах.
    
Уилсон загоготал.
    
— Я и сам подозревал это — думаю о них с тех пор, как помню себя…
    
Это вызвало общий смех. Крофт энергично тряхнул головой, словно желая отделаться от пьяного шума.
    
— Слушайте, что я скажу вам. Вы все хорошие ребята… Салаги, конечно, но хорошие ребята. Ничего плохого про вас не скажешь. — Крофт улыбнулся, его губы искривились, и он снова громко засмеялся. Отпив несколько глотков виски, он продолжал: — Гроза Япошек — да о таком друге можно только мечтать. Это неважно, что он мексиканец, вам все равно до него далеко. Даже старина Ред, этот молчаливый каналья (я как-нибудь пристрелю его, ей-богу), даже Ред неплохой парень, хотя, может, ведет себя по-дурацки.
    
На какое-то мгновение Редом овладел страх, как будто к его зубу прикоснулось сверло бормашины.
    
Крофт весело расхохотался.
    
— Так уж и пристрелишь, Крофт? — спросил он с напускной храбростью.
    
— Пойми, о чем я говорю, — ответил Крофт, подчеркивая слова взмахом руки с вытянутым указательным пальцем, — Все вы, черти, хорошие ребята, — сказал он заплетающимся языком.
    
Неожиданно Крофт как-то странно захохотал. Никто раньше не слышал, чтобы он так смеялся.
    
— Галлахер сказал, что этот япошка задрыгал руками и ногами, словно курица, которой только что свернули шею!
    
Уилсон захохотал вслед за Крофтом, хотя не имел ни малейшего представления, отчего тот так странно смеется. Впрочем, причины его нисколько не интересовали. В голове у него все смешалось, заволокло туманом приятного опьянения. Он испытывал безразличную симпатию к любому, кто пил с ним виски. В одурманенном сознании Уилсона друзья представлялись очень добродушными и, несомненно, стоящими выше его самого.
    
— Уилсон никогда не подведет вас, — бормотал он, едва выговаривая слова.
    
Ред фыркнул и почесал кончик своего, казалось, онемевшего носа. Он был сильно взбудоражен множеством запутанных, не укладывавшихся в его голове мыслей.
    
— Уилсон, ты, конечно, хороший парень, — сказал он, — но не такой уж хороший, как ты думаешь. Я вот что вам скажу… все мы ни к черту не годимся…
    
— Ред пьян, — сказал Мартинес.
    
— А-а, пошли вы к черту! — воскликнул Ред.
    
Виски почти никогда не приводило его в хорошее расположение духа. Выпив, он вспоминал скучные, потемневшие от табачного дыма комнаты третьеразрядных ресторанов и баров. В его памяти один за другим возникали мрачные лица посетителей, лениво потягивающих виски и бессмысленно рассматривающих при слабом свете дно своих рюмок. На какой-то момент Реду показалось, что мутные, немытые рюмки и бокалы мешают ему смотреть вокруг. Он закрыл глаза, но рюмки и бокалы продолжали стоять перед ним. Ред почувствовал, что его покачивает из стороны в сторону.
    
Он открыл глаза, энергично встряхнулся и выпрямился.
    
— Плевал я на вас на всех! — зло произнес он.
    
Никто не обратил внимания на его слова. Уилсон осмотрелся вокруг и остановил свой взгляд на Гольдстейне — тот сидел возле соседней палатки и писал письмо. Неожиданно Уилсону пришла в голову мысль, что пить одним, не пригласив никого из отделения, стыдно. Несколько секунд Уилсон наблюдал, как Гольдстейн сосредоточенно строчил карандашом и беззвучно шевелил при этом губами. Уилсон решил, что Гольдстейн вовсе не плохой человек. Почему же он не пил с ними? «Этот Гольдстейн хороший парень, — подумал Уилсон, — но он отстает от жизни».
    
Уилсону казалось, что Гольдстейн недопонимает весьма существенных сторон жизни.
    
— Эй, Гольдстейн! — крикнул он громко. — Иди сюда, к нам!
    
Гольдстейн оглянулся и робко улыбнулся.
    
— Спасибо, но мне хотелось бы дописать письмо жене, — произнес он мягким настороженным голосом, как будто ожидая, что с ним сейчас зло пошутят.
    
— Э-э, брось ты это письмо, успеешь, напишешь потом, — сказал Уилсон.
    
Гольдстейн вздохнул, поднялся и подошел к Уилсону.
    
— Чего тебе? — спросил он мягко.
    
Уилсон захохотал. Вопрос показался ему нелепым.
    
— Э-э, черт возьми, выпей с нами. Зачем же еще, по-твоему, я мог тебя позвать?
    
Гольдстейн колебался. Он как-то слышал, что виски, которое гонят в джунглях, часто бывает ядовитым.
    
— А что это такое? — спросил он, стараясь оттянуть время. — Это настоящее виски или какой-нибудь самогон из джунглей?
    
Уилсон возмутился.
    
— Ребята, правда это хорошее виски? Ведь вы не задавали таких вопросов, когда вам предложили выпить?
    
Галлахер громко фыркнул.
    
— Пей или проваливай отсюда к чертовой матери, Абрам! — закончил Уилсон.
    
Гольдстейн покраснел. Опасаясь презрения и насмешек, он уже хотел было выпить, но теперь отказался.
    
— Нет, нет, спасибо, — сказал он решительно. «А что, если я отравлюсь им? — подумал он. — Хорошенький это будет подарочек моей Натали. Женатому человеку, да еще с ребенком рисковать ни к чему». Гольдстейн снова решительно покачал головой и вопросительно посмотрел на удивленные лица товарищей. — Честное слово, мне совсем не хочется сейчас виски, — мягко сказал он, затаив дыхание, и, охваченный мрачным предчувствием, покорно ждал, что будет.
    
Всех присутствующих охватило негодование. Крофт гневно сплюнул и посмотрел куда-то в сторону. Лицо Галлахера от возмущения перекосилось.
    
— Они же все не пьют, — презрительно процедил он.
    
Гольдстейн сознавал, что ему следовало бы повернуться и уйти, чтобы продолжать писать письмо, но он почему-то предпринял попытку оправдаться.
    
— Ничего подобного, — возразил он, — я люблю иногда выпить перед едой или в какой-нибудь компании… — Он замолчал, не зная, что еще сказать. К нему снова вернулось то чувство, которое он испытал в тот момент, когда Уилсон громко окликнул его, — над ним хотят зло посмеяться. Тем не менее подчиниться требованиям товарищей он был не в состоянии.
    
— Гольдстейн, ты трус, вот кто, — сердито заявил Уилсон. Сознавая свое превосходство и пребывая под влиянием винных паров в приятном расположении духа, Уилсон испытывал снисходительное презрение к Гольдстейну за то, что тот так глупо отказался от предоставленного им, Уилсоном, шанса выпить.
    
— А-а, иди-ка ты к черту и продолжай писать свое письмо! — рявкнул Ред. Он был в дурном настроении, и его крайне возмущало выражение замешательства и унижения на лице Гольдстейна. Он презирал его за то, что тот не мог скрыть своих чувств. Ред предчувствовал, как все произойдет, когда Уилсон предложил Гольдстейну выпить. Ред точно знал, как Гольдстейн будет реагировать на предложение Уилсона, и сознание того, что ему удалось предвидеть события, доставляло ему немалое удовольствие. Где-то в душе Ред питал к Гольдстейну чувство симпатии, но постарался подавить его, — Парень, который не в состоянии постоять за себя, ничего не стоит, — сказал он раздраженно.
    
Гольдстейн резко повернулся и пошел прочь. Проводив его презрительным взглядом, пятеро подвыпивших парней снова уселись в тесный круг, и каждый из них почувствовал почти осязаемую привязанность друг к другу. Они открыли третью флягу.
    
— Я просто дурака свалял, что предложил ему выпить. Не понимает хорошего отношения к себе, — пробормотал Уилсон.
    
— Мы платили за виски и будем пить сами. Никаких бесплатных угощений, — заметил Мартинес.
    
Гольдстейн попытался снова сосредоточиться на письме, но вскоре понял, что писать больше не может. Он продолжал размышлять над тем, что сказали ему товарищи, и над своими ответами. Он очень сожалел о том, что не удостоил их такими ответами, которые пришли ему на ум теперь. Почему они говорили ему такие обидные вещи? Гольдстейн с трудом сдержал навернувшиеся на глаза слезы. Он взял письмо и прочитал то, что написал, но сосредоточиться больше не мог. После войны он намеревался открыть сварочную мастерскую и все связанное с этими планами неизменно обсуждал в переписке с женой, с тех пор как выехал из Соединенных Штатов. Перед тем как Уилсон позвал его, Гольдстейн не писал, а размышлял. Держа карандаш в руке, он радостно думал о том, как будет хорошо жить, когда станет всеми уважаемым владельцем мастерской. Его мечты о мастерской были отнюдь не фантазией. Он уже выбрал для нее место и точно подсчитал, сколько он и его жена накопят денег, если война продлится один год или максимум два. Гольдстейн был твердо уверен, что слишком надолго война не затянется. Он даже подсчитал, сколько они накопят денег, если его произведут в капралы или сержанты.
    
С тех пор как Гольдстейн выехал из США, думать об этом было для него единственной отрадой. Он подолгу не спал ночью в своей палатке — мечтал о своем будущем, или думал о сыне, или пытался представить, где в этот момент находилась его жена. Иногда, когда ему казалось, что она находится у своих родственников, Гольдстейн пытался представить, о чем они говорят. В моменты, когда ему вспоминались семейные радости и шутки, Гольдстейн едва сдерживал желание весело рассмеяться. Сейчас, после происшедшего, настроить себя на такие мысли Гольдстейну никак не удавалось. Как только он пытался вспомнить звонкий и радостный голос жены, его слух сразу же улавливал непристойный разговор и смех сидящих неподалеку и пьющих виски товарищей. Его глаза наполнились слезами от обиды, и он гневно тряхнул головой. «Почему они так ненавидят меня?» — думал он. Он изо всех сил старался быть хорошим солдатом. Он никогда не выходил из строя на марше, был не менее вынослив, чем любой солдат отделения, работал намного старательнее других. Он никогда не стрелял из автомата, находясь в дозоре, как бы ему иногда ни хотелось сделать это из-за страха, но никто этого не замечал. Крофт никогда не отзывался о нем с похвалой.
    
«Просто это кучка антисемитов, — с горечью подумал Гольдстейн. — Они только и думают о том, чтобы переспать с проституткой да нализаться как свинья». Глубоко в душе Гольдстейн завидовал им, потому что сам знал только одну женщину и никогда не любил пьяных компаний. Он устал и окончательно отказался от попыток подружиться с кем-нибудь из них; никто не хотел его дружбы, все только ненавидели его. Гольдстейн раздраженно стукнул кулаком по колену. «Господи, почему на свете есть антисемиты?» — задался он вопросом. Гольдстейн не был верующим, но иногда доверительно обращался к богу и спорил с ним. «Почему ты не прекратишь такие вещи?» — спрашивал он у бога. Гольдстейну казалось, что сделать это не стоит никакого труда, и очень сердился на бога за то, что тот так беспечен, а может быть, и ленив.
    
Гольдстейн снова взялся за карандаш и начал писать: «Я не знаю, как быть, дорогая. Иногда все так противно, что хочется умереть. Ужасно неприятно признаться, но я просто ненавижу ребят, с которыми служу. Это какая-то кучка антисемитов… Откровенно говоря, дорогая, здесь забываешь о всяких идеалах. Всем известно, что происходит с евреями. В общем, я не знаю, за что мы боремся…»
    
Гольдстейн прочитал написанное и с раздражением перечеркнул все. Несколько минут он сидел, охваченный леденящим страхом. Он чувствовал, что теряет всякую уверенность в себе. Он ненавидел всех людей, с которыми ему доводилось жить и работать, и не мог припомнить ни одного момента в прошлом, когда он любил кого-нибудь из тех, кого знал. Гольдстейн с трудом переборол это чувство и начал снова старательно писать: «Мне пришла в голову хорошая идея. Возможно, нам следует попытаться сделать кое-что из железного лома на свалках. Туда выбрасывают много всяких вещей, которые после незначительного ремонта могут снова пойти в дело, даже если вид у них неважный».
    
Просидев на одном месте несколько часов подряд, Уилсон заерзал, забеспокоился. Настроение благополучия начало постепенно исчезать. Действия Уилсона во время и после выпивок всегда проходили в одинаковой последовательности: первые несколько часов он чувствовал себя счастливым; чем больше он пил, тем большее превосходство испытывал по отношению к тем, кто не пил. Но через некоторое время он начинал ощущать потребность в каком-то действии; если не находил его, ему становилось скучно, и он немного трезвел. Обычно он уходил из бара или из дома, где выпивал, и бродил по улицам в поисках приключений. Очень часто он просыпался на следующий день в кровати какой-нибудь незнакомой женщины, или в кювете, или на дивана в гостиной своего маленького каркасного домика. И почти никогда не мог вспомнить, что с ним произошло и где он бывал накануне.
    
Сейчас Уилсон выпил остатки из третьей фляги и шумно вздохнул. Голос его стал хриплым.
    
— Ну, что же мы будем делать дальше, ребята? — спросил он.
    
Крофт, покачиваясь, поднялся на ноги и засмеялся. Он вообще сегодня почему-то часто и беспричинно посмеивался.
    
— Я, например, пойду спать, — заявил он.
    
Уилсон покачал головой и наклонился вперед, чтобы ухватить Крофта за ногу.
    
— Сержант… — начал он рассуждать заплетающимся языком, — я хочу позвать тебя… потому что… ты ведь сам догадываешься, сержант, незачем ложиться спать, потому что целый час, а может быть, даже два будет еще совсем светло…
    
Лицо Галлахера расплылось в кривой улыбке.
    
— Ты что, не видишь, что ли? У Крофта глаза слипаются, — сказал он.
    
Крофт наклонился и схватил Галлахера за воротник.
    
— Это неважно, что я пьян… Никто из вас не имеет права так разговаривать со мной… Никто. — Он резко оттолкнул Галлахера. — Я ведь все запомню… кто, что и как говорил… — Голос его стал ослабевать. — Я все запомню… Вот завтра утром увидите. — Он замолчал и снова засмеялся, а потом несколько неуверенно зашагал к своей палатке.
    
Уилсон в раздумье перекатывал с места на место пустую флягу.
    
Он громко рыгнул.
    
— И все-таки что мы будем делать дальше, ребята? — спросил он еще раз.
    
— Мы слишком быстро выпили все виски, — заметил Мартинес.
    
Он начал впадать в уныние при воспоминании о том, что израсходовал на виски так много денег.
    
Уилсон наклонился вперед.
    
— Послушайте, ребята, — начал он с заговорщическим видом, — у меня хорошая идея. Вы знаете, у этих япошек есть передвижные бардаки, которые сопровождают их до самой линии фронта.
    
— Откуда тебе это известно? — поинтересовался Галлахер.
    
— Я слышал об этом. Это точно. Почему бы нам не попробовать, ребята, пробраться ночью в тыл к япошкам и не навестить их бардачок?
    
Ред сплюнул.
    
— Ничего хорошего ты в их желтых кошечках не найдешь.
    
Галлахер резко наклонился вперед и авторитетно произнес:
    
— Это вам не негритянки.
    
Уилсон рассмеялся и уже забыл о своем плане вылазки в тыл к японцам.
    
Ред вспомнил о телах убитых японских солдат. Сначала он почувствовал какое-то странное возбуждение, а потом на какой-то момент его охватил страх. Он оглянулся через плечо на джунгли.
    
— А почему бы нам не пойти поискать сувениры? — спросил он с напускной храбростью.
    
— Где? — спросил Уилсон.
    
— Да здесь, вокруг. Ведь должны же здесь быть убитые японцы, — ответил Ред.
    
Уилсон захохотал.
    
— Там есть, есть они! — скороговоркой выпалил он. — Там, в двухстах — трехстах ярдах от того места, где перегонный куб… Там был бой. Я помню, мы проходили как раз мимо них… Совсем близко…
    
— В ту ночь, когда мы стояли на реке, — вмешался Мартинес, — там были японцы. Они тогда подошли почти сюда.
    
— Верно, — радостно подтвердил Уилсон. — Я слышал, что они продвинулись сюда на танках.
    
— Ну что же, давайте пойдем и посмотрим, — предложил Ред. — Как-никак, а по паре сувениров-то мы заслужили.
    
Уилсон поднялся на ноги.
    
— Первое, что я делаю, когда здорово выпью, так это брожу и брожу вокруг, — сказал он, описав рукой окружность. — Вставайте, ребята, пойдем поищем.
    
Остальные трое посмотрели на него в некотором оцепенении.
    
Все, что они высказывали до этого момента, говорилось просто так, ради разговора. Каждый бросал слова, не задумываясь над тем, что говорит. Теперь же, когда Уилсон предложил тронуться, они пришли в замешательство.
    
— Пошли, пошли! — еще раз повелительно предложил Уилсон.
    
Трое друзей послушались его; они пребывали в таком состоянии, что подчинились бы любому, кто заставил бы их что-нибудь делать. Уилсон взял свой автомат, и все последовали его примеру.
    
— Куда нас черт несет? — спросил Галлахер с некоторым сомнением.
    
— Идите за мной, и все будет в порядке, — ответил Уилсон совсем опьяневшим голосом.
    
Покачиваясь из стороны в сторону и спотыкаясь, Ред, Галлахер и Мартинес шли за Уилсоном. Он теперь снова был в хорошем настроении и даже тихонько напевал: «Покажи мне дорогу домой, дорогая». Когда они проходили через бивак, солдаты других подразделений провожали их удивленными взглядами. Уилсон внезапно остановился.
    
— Ребята, — обратился он к остальным, — нас могут увидеть эти проклятые офицеры, поэтому тише, ведите себя как дисциплинированные солдаты.
    
— Направо равняйсь! — иронически скомандовал Ред. Почему-то он почувствовал себя бодро и весело.
    
Они продвигались, соблюдая осторожность и стараясь не привлекать к себе внимания. Когда Галлахер споткнулся и громко выругался, Уилсон мягко побранил его. Он шел легко, весело насвистывая, хоть и не совсем твердой походкой. Подойдя к проволочному заграждению, они отыскали проход в нем и с трудом пробрались через заросшую высокой травой поляну. Галлахер то и дело спотыкался, падал и ругался. Уилсон всякий раз поворачивался и, приложив палец к губам, призывал его к молчанию.
    
Через сотню ярдов они снова подошли к джунглям. Продвигаясь дальше по поросшей травой и кустами кромке, они вышли наконец на какую-то тропу. Где-то далеко впереди ухали артиллерийские орудия. Мартинес уже изрядно вспотел от ходьбы и чувствовал себя подавленно.
    
— Где же это чертово место, на котором был бой? — спросил он раздраженно.
    
— В самом конце тропы, — уверенно ответил Уилсон. Он вспомнил о четвертой фляге с виски, которую припрятал, и радостно хихикнул. — Осталось совсем немного, — подбодрил он товарищей.
    
Через полтораста ярдов тропа перешла в узкую дорогу.
    
— Это японская дорога, — уверенно сказал Уилсон.
    
— А где же эти проклятые япошки? — спросил Галлахер.
    
— О, они сейчас за много миль отсюда, — заверил его Уилсон. — Отсюда мы начали гнать их назад.
    
Галлахер потянул носом.
    
— Я уже чувствую их запах, — заявил он.
    
— Ага, — поддержал его Уилсон. — Я слышал, что их много убито здесь.
    
Дорога пересекла кокосовую рощицу и свернула в поле, поросшее высокой травой. Постепенно все почувствовали, как то с одной стороны, то с другой подкатывали волны знакомого зловония. Это был не обычный сладковатый запах гниения, а тот запах, который исходит от мусорного перегноя, отвратительный запах гниющего болота. Запах то и дело менялся: иногда он ударял в нос резким, вызывающим тошноту зловонием сгнившего картофеля, а иногда больше напоминал запах, исходящий из норы скунса.
    
— О господи! — испуганно воскликнул Ред, когда чуть было не наступил на распростертое на дороге тело убитого японского солдата.
    
Деревья кокосовых рощиц на окраинах поля были без листьев; их мощные стволы потемнели до темно-коричневой окраски или совсем почернели, словно деревья завяли от засухи. Ветвей на большей части стволов не было, они стояли обнаженные, словно ряд свай на песке во время отлива. Зелени в рощах никакой не осталось.
    
На всей видимой части поля вырисовывались черные силуэты сгоревших танков; их мрачные темные массы выделялись на фоне обуглившихся стволов деревьев и больших черных кругов выгоревшей травы. Обломки танков и деревьев были разбросаны по всему полю. Поле было усеяно множеством тел убитых японских солдат, а в одном месте — на небольшой возвышенности, где, окопавшись, японцы, вероятно, держались несколько часов, — вся земля была вспахана артиллерийскими снарядами.
    
Уилсон и его спутники бродили по всему полю, протянувшемуся почти на четверть мили. В траве то здесь, то там встречались убитые солдаты. Не в спокойную минуту заставала их смерть: скрюченные тела застыли в самых неестественных позах. Американцы с отвращением обходили трупы и продолжали продвигаться вдоль дороги. В нескольких ярдах в стороне виднелись подбитые и опрокинувшиеся японская полугусеничная машина и американский танк; они плотно прижались друг к другу, словно две дряхлые хижины, которые вот-вот рухнут. Танк и машина обгорели, вид их был ужасен.
    
Водитель японской машины застыл в неестественном полусвалившемся положении. Его голова от уха до подбородка была рассечена глубокой рваной раной. Одна нога водителя торчала из дыры разбитого ветрового стекла, а другая, оторванная у бедра, лежала под прямым углом к его голове. Казалось, что эта нога существовала самостоятельно и никак не была связана с телом.
    
Другой японский солдат лежал на спине рядом с машиной. У него зияла большая рана на животе. Его детское приятное лицо со вздернутым носом выражало полный покой. Ноги и живот солдата вздулись и так натянули штаны, что, казалось, он был одет в облегающий тело костюм наполеоновской эпохи. В общем он напоминал поврежденный манекен с вывалившейся наружу набивкой.
    
Под углом к нему лежал третий солдат с огромной раной на груди. По-видимому, еще до того как он выскочил из подожженной машины, туловище и бедра его обгорели. Теперь он лежал на спине с раскинутыми в стороны согнутыми в коленях ногами. Обрывки истлевшей одежды сдуло ветром, но обгоревшие мышцы и части тела еще сохранили свою форму, хотя выглядели неестественно маленькими и короткими. По существу, это были лишь угли и пепел…
    
Уилсон толкнул ногой останки солдата и глубоко вздохнул.
    
— Нам не оставили здесь никаких сувениров, — пробормотал он.
    
— Кто это сделал? — рявкнул Галлахер, пьяно покачиваясь взад и вперед, — Кто, черт возьми, опередил нас? Уилсон, ты, стервец, надул нас. Вы уже расхватали все сувениры…
    
Уилсон не обратил никакого внимания на Галлахера.
    
— Это же просто безобразие. Мы целую неделю рискуем отправиться на тот свет, а нам не оставляют ни одного даже самого паршивого сувенира. Ну где тут справедливость, черт возьми? — бормотал он себе под нос.
    
Мартинес сильно, как по футбольному мячу, ударил ногой обуглившийся труп солдата; труп рассыпался на мелкие части, как будто это был пепел сгоревшей сигары. Это, видимо, доставило ему некоторое удовольствие и в какой-то мере подняло настроение. После выпитого виски оно было у него мрачным, а трудный переход лишь усилил его. Вид трупов не вызывал в нем ни ужаса, ни страха. Страх перед возможностью умереть самому никак не ассоциировался в его воображении ни со зловонным запахом, ни с ужасным видом искалеченных тел. Он не мог бы сказать, почему на него нашло такое уныние. Ему хотелось найти какую-нибудь причину. Может быть, дело в том, что он потратил деньги на виски? Он несколько раз пытался подсчитать, много ли потребуется дней, чтобы восстановить израсходованную сумму из денег, которые он получал.
    
Ред прислонился к опрокинувшейся японской машине. У него кружилась голова, и он вынужден был опереться рукой о металлический поручень. Пальцы наткнулись на мягкий полусгнивший фруктовый плод. Он с отвращением сбросил его на землю. Плод был красного цвета и походил на грушу, но Ред никогда раньше не видел таких фруктов.
    
— Откуда это появилось тут? — спросил он хриплым голосом.
    
— Это японская еда, — с готовностью ответил Уилсон.
    
— А откуда они их берут?
    
— Не знаю, — пожал плечами Уилсон и наподдал плод носком ботинка.
    
На какой-то момент, несмотря на опьянение, Ред почувствовал страх. Он вспомнил Хеннесси.
    
— Ну что же, Уилсон, где же твои проклятые сувениры? — спросил он ядовитым тоном.
    
— Идите за мной. Я же сказал вам, идите за мной, — ответил Уилсон.
    
Сойдя с дороги, они отошли немного в сторону по направлению к возвышенности, на которой оборонялись окопавшиеся японцы, Окопы и блиндажи в результате артиллерийского обстрела были разрушены и превратились в бесформенные развалины. Стены блиндажей обвалились и походили на оставленные детьми песочные пещеры на пляже, разрушенные ногами взрослых. На возвышенности кучками по два, три и четыре человека лежало десятка три убитых японских солдат. По всему полю в невообразимом беспорядке и нагромождении валялись тысячи обломков и осколков и стоял резкий запах, какой исходит от горящего на свалке мусора.
    
Полузасыпанные землей, лежали коробки с гниющими теперь продуктами и ящики с запасами и снаряжением. Кое-где валялись изорванные грязные вещевые мешки, ржавые винтовки, ботинки, фляги. На возвышенности вряд ли можно было найти хотя бы пять квадратных ярдов земли, свободной от мусора, обломков, осколков и останков японских солдат. От разлагающихся трупов шел острый зловонный запах; над ними неустанно кружили мухи.
    
— Черт бы взял этих мух, — пробормотал Галлахер.
    
Он обошел вокруг тела убитого и поднял с земли маленькую картонную коробочку. Отсыревшая коробка развалилась у него в руках, и из нее выпало несколько малюсеньких пузыречков с темной жидкостью. Галлахер поднял один из них и несколько секунд мрачно рассматривал его.
    
— Что это такое? — спросил он. Никто не ответил на его вопрос. Повертев пузырек в руках, он раздраженно швырнул его в сторону. — Хотел бы я знать, где же все-таки эти проклятые сувениры? — спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.
    
Уилсон пытался вынуть из заржавевшей японской винтовки затвор.
    
— Я как-нибудь обязательно достану себе самурайский меч, — заявил он с усмешкой, ткнул тело убитого солдата прикладом и сделал гримасу. — Падаль мы — вот что мы все такое. Отвратительная падаль.
    
Он глубоко вздохнул и начал спускаться по противоположному склону холма. Тут было несколько естественных пещер, и в одной из них на множестве ящиков и корзин лежало несколько трупов японских солдат.
    
— Эй, ребята, я нашел кое-что! — радостно закричал Уилсон. Он был доволен, что может наконец показать что-то своим опьяневшим друзьям. — Если Уилсон сказал, что найдет сувениры, будьте уверены — он найдет их.
    
По дороге в направлении бивака, грохоча на неровностях, прошла грузовая машина. Уилсон по-детски помахал вслед ей рукой и, присев на корточки, пролез в пещеру. За ним последовали Ред, Галлахер и Мартинес.
    
— Здесь много каких-то коробок и корзин. Похожи на чемоданы, — сообщил Уилсон.
    
— Это просто упаковочные корзины, — проворчал Ред.
    
— А я что говорю, — согласился Уилсон. — Мы освободим их и возьмем с собой.
    
— Если тебе нужна корзина — можешь получить ее в штабной роте, — сердито проворчал Ред.
    
— Э-э нет, — возразил Уилсон, — у нас не корзины, а дрянь какая-то. А эти корзины сделаны как чемоданы.
    
Мартинес вылез из пещеры и отошел на несколько ярдов в сторону. По пути в пещеру он заметил труп японского солдата с открытым ртом, в котором виднелись золотые зубы. Мартинес решил осмотреть труп еще раз. Во рту у японца было по меньшей мере шесть или семь литых золотых зубов. Мартинес метнул быстрый взгляд назад и убедился, что его товарищи в пещере. Его охватило желание завладеть золотыми зубами. Он слышал, как оставшиеся в пещере пыхтели над чем-то и громко ругались. Мартинес не сводил взгляда с золотых зубов. «Они ему теперь ни к чему», — пробормотал он себе под нос. Он напряженно пытался подсчитать, сколько можно получить за золото. «Долларов тридцать», — снова произнес он совсем тихо.
    
Мартинес отошел было прочь, но сразу же возвратился. В поле было очень тихо; ни звука, кроме монотонного жужжания кружившихся над трупами мух. Мартинес нервно тряхнул головой. Рядом с трупом валялась винтовка. Он нагнулся, схватил ее и решительно ударил прикладом по скуле убитого японца. Удар получился таким же глухим, каким бывает удар колуна по отсыревшему и загнившему чурбану. Мартинес приподнял винтовку и с силой ударил еще раз. И челюсти и зубы раскрошились. Часть зубов выпала на землю, а часть застряла в месиве раздробленной челюсти трупа.
    
Мартинес нагнулся, поднял четыре или пять выпавших золотых зубов и сунул их в карман. С его лица градом лил пот. Ему казалось, что вместе с сердцем пульсирует целиком все его тело. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов; биение сердца постепенно вошло в норму. Мартинеса охватило смешанное чувство вины, стыда и ликования. Он вспомнил, как в детстве украл несколько центов из кошелька у матери. «Черт возьми, — пробормотал он, — когда же я смогу продать это золото?» Лицо мертвого японца с разможженной скулой вызывало у Мартинеса отвращение и страх. Резко повернувшись, он быстро направился к пещере.
    
В тесной пещере стояла сырость и духота. Воздух здесь, казалось, был прохладным, но все вспотели. Трупы лежали на ящиках и корзинах штабелем, как мешки с мукой. В пещере оказались всякие обломки, черные обгоревшие предметы, заржавевшие металлические изделия, осколки снарядов, несколько разбитых ящиков с минами, кучки серого пепла.
    
— А ну их к черту, эти корзины! — раздраженно сказал Ред.
    
От зловония его тошнило, а от попытки сдвинуть труп, прикасаясь к нему только кончиками пальцев, болела спина.
    
— Давайте прекратим это грязное дело, — поддержал его Галлахер.
    
— Ребята, главное мы уже сделали. Неужели все бросим? — взмолился Уилсон. Он хотел во что бы то ни стало взять корзину с собой.
    
Глаза Мартинеса разъедал стекавший со лба пот.
    
— Пойдемте обратно, — нетерпеливо предложил он.
    
Уилсон оттолкнул труп и в ужасе отскочил назад. Он увидел на одной из корзин змею. Как бы выбирая жертву, она медленно двигала головой из стороны в сторону. Охваченные страхом, все отпрянули назад, к противоположной стене пещеры. Ред вскинул автомат, нажал на предохранитель и стал тщательно прицеливаться в голову змеи. Руки у него дрожали, но он не сводил взгляда с безжизненных змеиных глаз.
    
— Смотри не промахнись, — умоляюще прошептал Уилсон.
    
Раздался оглушительный выстрел. Его звук метался от стены к стене, как будто это был артиллерийский залп. Голова змеи исчезла, а ее туловище затрепетало в предсмертных конвульсиях.
    
— Пошли отсюда скорее! — закричал Галлахер.
    
Все в панике бросились к выходу. Отталкивая друг друга, каждый старался выбраться из пещеры первым. Выскочив как пробка, Уилсон поднялся на ноги, вытер с лица пот и облегченно вдохнул сравнительно свежий воздух.
    
— Придется мне так и остаться без корзины, — пролепетал он.
    
Весь заряд бодрости Уилсон израсходовал и почувствовал теперь страшную усталость. — Давайте пойдем назад, — предложил он.
    
Спустившись с горки, они вышли на дорогу и направились в сторону бивака. Чуть в стороне стоял обгоревший танк с разбитыми и заржавевшими гусеницами, напоминавший чем-то скелет огромной ящерицы.
    
— Не дай бог еще раз наткнуться на такую змею, — пробормотал Мартинес.
    
Вайман раздавил насекомое, Это была длинная волосатая черно-золотистая гусеница. Вайман проткнул ее тонкой веточкой. Гусеница начала быстро кружиться на одном месте и перевернулась на спину. Потом она отчаянно пыталась снова принять нормальное положение, пока Вайман не поднес к ней горящую сигарету. Гусеница сначала скорчилась, а потом замерла. Конец, к которому Вайман поднес сигарету, свернулся, лапки гусеницы беспомощно трепетали в воздухе. У нее был такой вид, как будто она напрягала все силы, чтобы дышать. Риджес наблюдал за действиями Ваймана с отвращением. Его длинное унылое лицо стало хмурым.
    
— Зачем ты это делаешь? — спросил он.
    
Вайман был поглощен конвульсиями гусеницы. Вмешательство Риджеса рассердило его, и в то же время ему стало стыдно.
    
— А что тут такого? — спросил он.
    
— Прекрати издеваться. Ведь гусеница не сделала тебе ничего плохого, она была занята своим делом.
    
Вайман повернулся к Гольдстейну.
    
— Проповедник обеспокоен судьбой гусеницы, — сказал он и саркастически засмеялся. — Погибает божья тварь, да?
    
— У каждого человека своя точка зрения на это, — мягко заметил Гольдстейн.
    
— Но есть люди, которые верят в священное писание, — проговорил Риджес, упрямо наклонив голову.
    
— Ты же ешь мясо, так ведь? — насмешливо спросил Вайман.
    
Обычно он чувствовал, что стоит ниже других в отделении, но сейчас говорил уверенно и даже радовался тому, что его аргументы более убедительны. — В каком это писании сказано, что мясо есть можно, а насекомое убить нельзя?
    
— Мясо — это совсем другое. Я ведь не ем насекомых.
    
Вайман насыпал на гусеницу земли и наблюдал, как она изо всех сил старалась сбросить с себя тяжесть.
    
— Я не думаю, что ты очень опечалишься, если убьешь одного-двух япошек, — сказал он.
    
— Но они же язычники, — возразил Риджес.
    
— Извини меня, — вмешался Гольдстейн, — ты не совсем прав. Несколько месяцев назад я читал статью, в которой сказано, что в Японии около ста тысяч христиан.
    
— Ну и что же, — ответил Риджес, кивая головой, — мне бы вовсе не хотелось оказаться убийцей хотя бы одного из них.
    
— Ты должен будешь убивать, — возразил Вайман. — Почему ты не хочешь сознаться в том, что не прав?
    
— Бог не даст мне убить христианина, — упрямился Риджес.
    
— Ха-ха, не даст…
    
— Я уверен в этом, — сказал Риджес. Но он чувствовал, что сбит с толку.
    
Вид корчившейся гусеницы напомнил ему, как выглядели тела убитых японских солдат после неудачной ночной попытки форсировать реку. Он успокаивал себя тем, что японцы язычники, но теперь, после того что сказал Гольдстейн, Риджес окончательно запутался. Сто тысяч человек — это, по представлениям Риджеса, было много; он предположил, что это, наверное, половина всего населения Японии. Но тогда это значит, что некоторые убитые японцы, которых он видел в реке, христиане. Он поразмыслил над этим минуту-другую, а затем ему пришла в голову убедительная мысль. Все было очень просто.
    
— Ты веришь, что у человека есть душа? — спросил он Ваймана.
    
— Не знаю. А что это такое душа?
    
Риджес засмеялся.
    
— Не такой уж ты умник, как воображаешь. Душа — это то, что выходит из человека, когда он умирает, это то, что поднимается туда, в небеса. Потому мертвецы и выглядят так страшно. Мертвый человек — это уже совсем не то что живой, он без души. Это очень важно, что у человека есть душа, которая выходит из него после смерти.
    
— Это еще требует доказательства, — философски заявил Вайман.
    
Гусеница умирала под тяжестью последней горсти земли, высыпанной на нее Вайманом.
    
Четвертую флягу виски Уилсон выпил один, когда стоял ночью в карауле. Он снова немного опьянел и, как всегда в таких случаях, начал беспокойно ерзать с места на место. Он уселся на край окопчика и устремил беспокойный взгляд в темноту за пределами заграждения из колючей проволоки. Голова Уилсона склонялась то в одну, то в другую сторону, глаза закрывались, несмотря на все усилия держать их открытыми. Приблизительно в пятнадцати ярдах за колючей проволокой был куст, который, по мнению Уилсона, мешал ему наблюдать. От куста до самых джунглей простиралась тень, и это лишало Уилсона возможности обозревать какую-то часть своего участка. Чем больше он смотрел на затемненный участок, тем больше он его беспокоил. «Черт бы взял этот куст, — тихо произнес Уилсон. — Думаешь, тебе удастся прикрыть какого-нибудь япошку? Черта с два, — покачал он головой. — Э-э нет, провести меня никому не удастся».
    
Уилсон вылез из окопчика и отошел на несколько шагов в сторону. Ноги не повиновались, и это забавляло его. Он снова уселся на край окопчика и устремил свой взгляд на куст. «Какого дьявола ты вырос здесь?» — спросил он заплетающимся языком.
    
Закрыв глаза, Уилсон почувствовал головокружение, а во рту было такое ощущение, как будто он жевал кусок губки. «Из-за этого проклятого куста солдату нельзя даже поспать на посту», — с досадой подумал Уилсон. Он глубоко вздохнул, а затем двинул затвор пулемета назад и вперед. Наведя пулемет под основание куста, Уилсон пробормотал: «Больше расти здесь не будешь» — и нажал на спусковой крючок. После длинной очереди Уилсон обнаружил, что куст остался на месте. Рассердившись, он дал по нему еще более длинную очередь.
    
Для солдат разведывательного взвода, спавших всего в десяти ярдах позади Уилсона, пулеметная стрельба была совершенно неожиданной. Все моментально проснулись, как будто через них пропустили сильный электрический заряд. Сначала солдаты прижались к земле, но, когда стрельба прекратилась, все постепенно поднялись. Никто, конечно, не знал, что стрелял Уилсон. Все думали, что это новая атака японцев, и каждый пережил несколько страшных секунд, пока не проснулся окончательно.
    
Гольдстейну показалось, что он заснул на посту. Он несколько раз отчаянно прошептал: «Я не спал, я только закрывал глаза, чтобы обмануть японцев. Я был начеку. Клянусь, я был начеку».
    
Мартинес спросонья захныкал: «Я отдам зубы назад, честное слово, я отдам зубы».
    
Вайману снилось, что он не удержал противотанковую пушку.
    
Он быстро лепетал: «Это не я виноват. Гольдстейн отпустил, а не я». Вайман чувствовал, что в действительности виноват он, а не Гольдстейн, но в этот момент он окончательно проснулся и обо всем сразу же забыл.
    
Ред спал лицом вниз, и ему снилось, что это в него стреляет тот японский солдат со штыком. «Ну давай, давай, ты, ублюдок», — бормотал он, пока не проснулся.
    
Галлахер подумал: «Меня хотят убить».
    
Крофт на какой-то момент был парализован страхом. Ему казалось, что японцы форсируют реку, а его руки и ноги будто привязаны к пулемету и он не может пошевелить ими. Когда прогремела вторая очередь, Крофт почувствовал, что его руки и ноги освободились, и он громко крикнул: «Идите! Идите, убейте меня, ублюдки!» В этот момент он проснулся с мокрым от пота лицом, а в следующий момент уже полз к пулеметному окопчику, в котором сидел Уилсон.
    
— Взвод, в ружье! На линию огня! — громко скомандовал Крофт. Он все еще не разобрался, действительно ли они находятся на реке или нет.
    
В следующий момент, когда Уилсон дал третью очередь, Крофт понял, что стрелял Уилсон, а не японцы, а еще через мгновение, что они находятся не на реке, а в биваке второго батальона. Крофт спрыгнул в пулеметный окоп и сильно дернул Уилсона за руку.
    
— В кого ты стреляешь? — громко спросил он и только теперь проснулся окончательно.
    
— Я попал в него! — возбужденно ответил Уилсон. — Я сшиб эту сволочь!
    
— Что? — спросил Крофт, на этот раз шепотом.
    
— Куст! Вон там, — показал Уилсон пальцем. — Он мешал мне наблюдать. Он мне все время действовал на нервы.
    
К окопчику осторожно подползли остальные солдаты отделения.
    
— Значит, никаких японцев здесь не было? — спросил Крофт.
    
— Откуда? Что ты! — беспечно ответил Уилсон. — Если бы я увидел хоть одного японца, я не стал бы стрелять из пулемета, а пустил в ход винтовку. Зачем же обнаруживать свою позицию из-за одного японца?
    
Крофт едва справился с приступом гнева. Он схватил Уилсона за плечи и сильно тряхнул, хотя тот был намного крупнее его.
    
— Клянусь всеми святыми, — прохрипел он, — если ты еще раз выкинешь что-нибудь подобное, застрелю… Я… — От гнева Крофт запнулся. — Назад! — крикнул он подползавшим солдатам. — Тревога ложная!
    
— Кто стрелял? — спросил кто-то шепотом.
    
— Идите назад! — властно скомандовал Крофт. Он снова повернулся к Уилсону: — Это самый безобразный трюк из всех, которые ты выкидывал, Уилсон. Считай себя в моем черном списке.
    
Крофт вылез из окопа и направился к своей палатке. У него дрожали руки.
    
Уилсон совсем сбился с толку. Он все вспоминал, каким радостным и веселым Крофт был, когда они пили виски, и никак не мог понять, на что он так рассердился теперь. «Что могло его так разволновать?» — недоуменно задавал себе вопрос Уилсон. Он усмехнулся, вспомнив, как Крофт тряхнул его. Это рассердило Уилсона. «Неважно, что я давно знаю его, — подумал он, — он не имеет права так обращаться со мной. В следующий раз, если он позволит себе что-нибудь подобное, стукну его разок-другой». У него испортилось настроение. Он бросил взгляд за проволочное заграждение. Куст был срезан под самый корень, и теперь можно было наблюдать по всему периметру участка. «Давно бы надо было сделать так», — подумал Уилсон. Упреки Крофта очень обидели его. «Что я сделал плохого? Какие-нибудь три очереди из пулемета, вот и все». Внезапно Уилсон осознал, что он, видимо, разбудил весь бивак. Солдаты напряженно прислушивались к любому звуку. «Черт возьми, — вздохнул Уилсон, — когда выпьешь, надо быть поосторожнее, а то попадешь в большую беду». Он снова усмехнулся.
    
Утром следующего дня отделение Крофта возвратилось в штабную роту. Оно находилось на передовой семь дней и восемь ночей.
    МАШИНА ВРЕМЕНИ. ВОЛСЕН РЕД, ИЛИ СТРАНСТВУЮЩИЙ МЕНЕСТРЕЛЬ
    
Весь он был каким-то костлявым и шишковатым, и, несмотря на более чем шестифутовый рост, вес его вряд ли превышал сто пятьдесят футов. В его профиле выделялись крупный нос и длинная челюсть. Его лицо выглядело бы очень сердитым, если бы не спокойные бледно-голубые глаза, окруженные паутинкой мельчайших морщинок и веснушек.
    
Горизонт здесь узок. Он не выходит за пределы тесных рядов стареньких покосившихся шахтерских домишек и окружающих город шахт и холмов. Всю долину покрывает бледно-коричневая пыль, наносимая сюда с холмов Монтаны.
    
Вы должны уяснить, что все здесь принадлежит компании. Много лет назад инженеры, техники и рабочие компании проложили дорогу в долину, пробурили стволы шахт, построили каркасные домики для шахтеров, открыли магазин и даже построили для шахтеров церковь. С тех пор город — это котловина. Все, что шахтеры зарабатывают у компании, они отдают ей же. Заработанные деньги уходят на то, чтобы выпить в принадлежащем компании баре, купить продукты и одежду в принадлежащем компании магазине, заплатить арендную плату за принадлежащий компании участок и дом. После этого ничего не остается. Все горизонты обрываются на подъемнике шахты.
    
Все это Ред усвоил очень рано. А что еще ему было усваивать, если его отца убило взрывом в шахте? Есть неписаные правила, и одно из них, типичное для принадлежащего компании шахтерского городка, заключается в том, что если убивает отца, то семью содержит старший сын. В 1925 году, когда Реду было тринадцать, в шахте работали подростки помоложе его, тоже сыновья шахтеров.
    
Это никого не удивляет. Ред самый старший мужчина в семье, значит, должен работать.
    
К тому времени, когда Реду исполнилось четырнадцать, он уже мог работать с буром. Неплохой заработок для подростка, но в шахте в самом конце штольни не встанешь во весь рост. Даже подростку приходится работать согнувшись, опираясь коленями на осколки руды, оставшиеся после загрузки маленькой вагонетки.
    
Разумеется, здесь жарко, сыро, душно, а горящие на шлемах лампочки быстро пропадают во мраке черных коридоров. Бур — очень тяжелая штука; мальчишке приходится упирать его в грудь и изо всех сил нажимать на рукоятки, чтобы вибрирующая головка бура постепенно врезалась в породу. Когда выдолблено достаточно большое углубление, в него закладывается динамитный заряд, шахтеры прячутся за изгиб в тоннеле, и заряд взрывается. Осыпавшиеся осколки руды нагружают лопатами на маленькую платформу-вагонетку. Потом вагонетку откатывают, но приходится то и дело останавливаться, чтобы очистить узкую колею от осыпавшейся на нее земли. Потом подгоняется другая вагонетка и тоже нагружается.
    
Ред работает по десять часов в день шесть дней в неделю. В зимнее время по воскресеньям он иногда видит небо.
    
Весенними вечерами он сидит со своей девушкой в маленьком городском парке в конце главной улицы. Это почти конец города.
    
Пропадая в сумеречной дымке, от города на запад тянется ряд голых коричневых холмов. В долине давно уже темно, а Ред и его девушка все еще видят последние лучи заходящего за верхушки холмов солнца.
    
— Чудесный вид, — шепчет девушка.
    
— Черт с ним, с видом. Я скоро уеду отсюда, — говорит Ред.
    
Ему уже около восемнадцати лет.
    
— Я все время думаю: а что там, по ту сторону холмов? — тихо говорит девушка.
    
Он вытирает свои пыльные ботинки о редкую хилую травку парка.
    
— У меня все время как будто зуд какой-то… Я в отца пошел.
    
Ему все время лезли в голову всякие идеи. У него была целая куча книг, а мать взяла да и продала их. Все вы такие, женщины.
    
— Как же ты уедешь, Ред? И как же мать останется без тебя, без твоего заработка? — недоумевает девушка.
    
— Настанет время, плюну на все и уеду. Я никому здесь ничего не должен, и ничто не удержит меня. — Вглядывается в темноту.
    
На его лице признаки нетерпения, гнева и других чувств, навеянных картиной заходящего за холмы солнца. — Ты хорошая девушка, Агнесса. — Мысль о том, что Агнессу придется оставить, вызывает жалость к самому себе и несколько омрачает настроение. — Но я не собираюсь жить, как отец. Не хочу все время торчать в шахте и в шахте же умереть.
    
— То, что ты задумал, это большое дело, Ред.
    
— Конечно. — Он вдыхает весенний сладковатый ночной воздух, чувствует запах земли. — Знаешь что я тебе скажу, я не верю в бога.
    
— Не может быть, Ред!
    
Ред вспомнил прикрытое одеялом тело отца. Взрыв превратил его почти в лепешку.
    
— Да-да. Просто не верю, и все.
    
— Я иногда тоже не верю, — призналась Агнесса.
    
— С тобой можно говорить, ты понимаешь.
    
— Плохо только, что ты собираешься уехать.
    
— Ничего не поделаешь.
    
Он знает, что тело у Агнессы молодое, упругое, знает, как пахнет ее грудь, похожая на припудренное тальком тело младенца, но он знает и то, что все женщины в этом шахтерском городке в конце концов высыхают, как бумажная веревка. Взять хотя бы этого Джо Маккея, который сделал Алисе ребенка, а потом оставил ее. «Хотя она сестра мне, я все же не осуждаю его. Ты должна понять это, Агнесса».
    
— Ты бессердечный, Ред.
    
— Да, ты права. — Восемнадцатилетнему такие слова кажутся похвалой.
    
Если шахта закрывается, ты, конечно, остаешься без работы.
    
На какую-нибудь неделю это неплохо: можно поохотиться на зайцев, сыграть пару раз в футбол, но вскоре все это приедается.
    
Большую часть времени приходится проводить дома, а дом — это сплошные спальни, за исключением разве кухни. Маленькие братья Реда вечно шумят, а Алиса, которая нянчит своего внебрачного ребенка, вечно мрачная и угрюмая. Когда Ред работал, было легче, а теперь почти все время приходилось толкаться дома, в семье.
    
— Я уезжаю отсюда, — не выдерживает Ред.
    
— Что? О боже! Нет, нет, не может быть! — удивляется мать.
    
(Она такая же, как отец, — низкорослая полная женщина, так и не сумевшая избавиться от шведского акцента.)
    
— Я больше не вынесу этого. Не хочу погибнуть ни за что ни про что. Эрик уже достаточно вырос, чтобы работать на шахте, если она когда-нибудь откроется.
    
— Ты не уедешь, — говорит мать.
    
— Я сам знаю, что мне делать! — кричит Ред. — Что человек может получить здесь? К чему он стремится, помимо того чтобы набить желудок?
    
— Скоро Эрик начнет работать. Ты женишься. Найдешь себе шведку.
    
Ред стучит кружкой по столу.
    
— К черту все это! Мне уже надоели разговоры о женитьбе. — (Агнесса… Идея о женитьбе не столь уж неприятна, но он решительно отбрасывает ее.) — Я уеду отсюда. Я не собираюсь прожить большую часть своей жизни с буром в руках и в ожидании, когда на меня обвалится штольня.
    
В кухню входит сестра Реда.
    
— Ты сопливый мальчишка, тебе ведь только восемнадцать лет. Куда ты уедешь?
    
— Это не твое дело! — кричит Ред.
    
— Как это не мое, оно касается нас всех! Все вы, мужчины, одинаковы — оставляете нас в трудном положении, а сами удираете. Вы не имеете права так поступать! — кричит сестра.
    
— В чем дело? — удивляется Ред. — Поесть тебе всегда здесь найдется.
    
— А может быть, мне тоже хочется уехать. Может быть, мне не нравится прозябать здесь всю свою жизнь без всякой надежды выйти замуж.
    
— Это твое дело. Я здесь ни при чем, и ты меня не удержишь.
    
— Ты тоже такой же, как тот, который удрал от меня. Человек, который заварит кашу и удирает, чтобы не расхлебывать ее, — это самый ничтожный человек.
    
Ред дрожит от гнева.
    
— Если бы я был на месте Джо Маккея, я тоже удрал бы от тебя. Он правильно сделал, что удрал.
    
Вот он и поругался с сестрой.
    
— Как ты смеешь говорить такое своей сестре?
    
— А зачем ему было оставаться? Он получил от тебя, что хотел, и точка.
    
Сестра с размаху бьет Реда по щеке. В его глазах появляются слезы обиды и гнева. Смахнув их, он смотрит на нее свирепым взглядом.
    
— Лучше уезжай, — вмешивается мать. — Плохо, когда в семье начинаются драки. Уезжай.
    
— А как же с работой в шахте? — Ред чувствует, что его решимость ослабла.
    
— Эрик… — отвечает со вздохом мать. — Когда-нибудь, Ред, ты поймешь, как плохо поступил сегодня. Господь с тобой.
    
— Человеку нужно уехать. Он здесь как в затхлой норе.
    
Эти слова не приносят Реду облегчения.
    
В 1931 году любые поездки и странствия приводили в джунгли бродяжничества.
    
Но пути туда были разные.
    
Товарные поезда из Монтаны, через Небраску в Айову.
    
Поденные работы на фермах.
    
Сбор урожая и работа на зернохранилищах.
    
Перевозка навоза.
    
Ночевка в парках и арест за бродяжничество.
    
Когда Реда выпускают из окружного исправительного дома, он идет обратно в город, тратит заработанный доллар на хороший обед и пачку сигарет, а вечером устремляется на отходящий из города товарный поезд. Луна серебрит мелькающие с обеих сторон дороги кукурузные поля. Ред устраивается поудобнее на платформе открытого товарного вагона и смотрит в небо. Приблизительно через час на платформу забирается еще один бродяга. У него есть фляжка виски. Они распивают ее и выкуривают сигареты Реда. Потом они ложатся на спину и смотрят на звезды. Небо как бы трепещет в такт покачиваниям и подпрыгиваниям вагона. «Не так уж плохо», — думает Ред.
    
— Господи, сегодня ведь суббота! — восклицает сосед Реда.
    
— Ага.
    
В субботние вечера в шахтерском городке, где жил Ред, в церковном подвале устраивают танцы. Круглые столики покрыты клетчатыми скатертями. За каждым столиком семья: шахтеры, их взрослые сыновья и дочери, жены, бабушки, дедушки и маленькие ребятишки. Некоторые матери приходят сюда даже с младенцами и на глазах у всех кормят их грудью.
    
Провинция.
    
Воздух в подвале тяжелый. Вонь. Шахтеры приносят с собой по бутылочке и, напившись, становятся мрачными, угрюмыми. А что еще можно ожидать от усталых людей в конце рабочей недели?
    
К полуночи шахтеры начинают скандалить со своими женами. Ред хорошо помнит, как отец всегда бранился с матерью, а принадлежавший компании оркестр — скрипка, гитара и пианино — наигрывал в это время какую-нибудь кадриль или польку.
    
Для парнишки из шахтерского городка интересно и ново напиться в субботу на платформе товарного вагона. Горизонт расширяется на миллионы миль. Кругом серебрятся кукурузные поля.
    
Джунгли бродяг — это болотистые районы за городом, пустыри, заросшие сорняком, неподалеку от железной дороги. Тут вырастают жалкие грязные лачуги. Крыши сделаны из заржавевших листов гофрированного железа, а через дощатый настил-пол пробивается трава. Большая часть обитателей спит прямо на земле около лачуг, а моется в речушке с коричневой водой, лениво текущей по придорожной болотистой земле. В жаркие дни время ползет медленно. Над мусорными свалками — крупные золотисто-зеленые мухи. В поселке безработных несколько женщин. Ночью Ред и несколько других парней проводят время с ними. Днем — шатание по городу, тщательный осмотр консервных банок на мусорных свалках, попытки выпросить подаяние. Однако чаще всего — простое сидение в тени, разглядывание проходящих поездов и разговоры, разговоры…
    
— Джо сказал, что скоро нас выгонят отсюда.
    
— Вот сволочи!
    
— А знаете, ребята, скоро будет революция. По-моему, нам надо организовать поход в Вашингтон.
    
— Гувер покажет тебе поход… Брось обманывать себя, Мак.
    
— А я представляю, как бы мы пошли… «Люблю парады и бой барабанов…»
    
— Слушайте, ребята, я тут давно наблюдаю… Это все из-за проклятых евреев. Во всем виноваты они. Евреи всего мира.
    
— Ты, Мак, сам не понимаешь, что говоришь. Нам нужна революция, нас эксплуатируют. Надо подождать, пока будет диктатура пролетариата.
    
— А ты что, коммунист? Слушай, у меня, например, было свое дело. Со мной считались в городе, и у меня были деньги в банке. У меня все было, но… помешал заговор…
    
Реда одолевает дремота. «Все это чепуха, — думает он, — дешевка. Важно все время двигаться куда-нибудь и помалкивать».
    
— А-а-а, пошел ты с твоим заговором…
    
— И все-таки нас собираются выгнать отсюда.
    
— А я и сам уйду, — говорит Ред.
    
У него все тот же зуд.
    
Так или иначе, но умереть тебе, кажется, никогда не дадут.
    
В самом деле — хоть и редко, но все же бывают подарки судьбы, всегда находится какая-нибудь небольшая работенка, немного жратвы, чтобы двигались ноги, встречается новый городок, в котором ты еще не был. А бывает даже и хорошее настроение, когда тебе, например, удается попасть на рассвете на товарный поезд. Едешь и видишь, как земля начинает преображаться под лучами солнца…
    
Конечно, это хорошо в том случае, если ты не очень голоден.
    
Брось горсть соломинок в речку и убедишься, что часть их останется на плаву, несмотря ни на какие пороги и стремнины.
    
Всегда найдется что-нибудь такое, что поддержит тебя. Двигаешься от одного городка к другому, а лето подходит к концу, ночи становятся прохладными. Но всегда ведь найдется железная дорога, бегущая на юг, или тюрьма, в которой можно переспать ночь.
    
Если пройдешь через все это, то через некоторое время тебе удастся получить пособие. Даже сможешь получить приличную работу: мойщиком посуды, поваром по приготовлению срочных заказов, каменщиком на строящейся дороге, рабочим на ферме, маляром, водопроводчиком и даже продавцом бензина на автозаправочной колонке.
    
В 1935 году Ред проработал в ресторане почти целый год. Он оказался лучшим мойщиком посуды из всех побывавших на этой работе. (Часы пик на кухне с двенадцати до трех. Посуда со звоном поступает из лифта в желоб; проворные руки мойщика счищают с тарелок остатки еды и жир, а со стаканов и чашек губную помаду и ставят их на специальный решетчатый поднос. Поднос задвигается в длинную машину. В ней гудит и вибрирует пар, который со свистом вырывается с другого конца. Здесь еще один мойщик выхватывает поднос щипцами и, обжигая пальцы, укладывает посуду в стопки. «Не хватай, Джек, посуду голыми руками!»)
    
После работы Ред идет домой, в меблированную комнату (два доллара пятьдесят центов в неделю; от продолжительного употребления ковры на лестницах стали толще и пружинят под ногами, как мягкий торф) и ложится на свою кровать. Если он не очень устал, то через некоторое время встает и спускается в соседний бар. (Серый потрескавшийся асфальт, пустые консервные банки, яркий свет неоновой вывески с двумя потухшими буквами.)
    
— Мужчина, Ред, всегда придерживается какой-нибудь философии. Я скажу тебе, иногда я думал, что совершил ошибку, женившись. Знаешь, иногда я просто до бешенства доходил. Я все думал и думал: для чего я работаю… Впрочем, потом это проходит. Вон посмотри на ту пару в кабине. Видишь, как они прижимаются друг к другу? Сейчас ни один из них не может даже дышать без другого. И у меня с моей старухой было то же. А чем все это кончится? Я уже не злюсь больше, я знаю что почем. У этой пары все кончится так же, как кончилось у тебя, у меня и у кого угодно другого.
    
(Пиво выдохшееся, невкусное.)
    
— Я за женщинами не очень-то бегаю, — говорит Ред. — Это они всегда стараются поймать нас в ловушку. На это я уже насмотрелся.
    
— Все не так плохо, Ред. В женитьбе, и вообще в женщинах, есть кое-что хорошее, но, когда женишься, надеешься на одно, а получается совсем другое. У женатого мужчины всегда куча забот, Ред. Откровенно говоря, бывают такие моменты, когда я хотел бы быть таким же свободным, как ты, Ред.
    
— С меня пока и шлюх хватает.
    
В публичных домах женщины одеты по последней моде, введенной какой-то актрисой: изящные на узеньких бретельках лифчики из легкой материи и трусики тропической расцветки. Они, как королевы из странного бурлеска, сидят в гостиной с ультрасовременной мебелью и расставленными повсюду шикарными пепельницами.
    
— Ну что, Перл, пойдем?
    
Ред поднимается и идет вслед за ней по устланной серым и мягким, как губка, ковром лестнице, разглядывая рельефные, автоматически покачивающиеся бедра.
    
— Давно мы с тобой не виделись, Ред.
    
— Всего две недели.
    
— Да, последний раз ты выбрал Роберту, — порицает она его.
    
Небольшая комнатка с кроватью. Свернутое валиком одеяло со следами грязи от ботинок предшествующих посетителей. Напевая песенку, Перл сует доллар Реда под подушку.
    
— Тише, тише, Ред, у меня сегодня длинный и трудный день.
    
Они ложатся…
    
— А если еще разок, бесплатно?
    
— Нет, дорогой. Ты же знаешь, что с нами сделает Эдди, если узнает, что мы соглашаемся на это.
    
Ред быстро одевается.
    
— Извини, Ред, — говорит она, положив руку ему на плечо.
    
Ее губы кажутся нежными, зовущими, груди упругими, высокими.
    
— Хорошая ты девочка, Перл.
    
Одна из лучших.
    
На потолке ничем не прикрытая лампочка. Яркий свет режет глаза. Он вдыхает пудру Перл и сладковатый запах пота.
    
— А как ты сюда попала?
    
— Я расскажу тебе когда-нибудь за кружкой пива.
    
На улице воздух прохладный. Реда охватывает чувство приятной меланхолии. Вернувшись домой, он долго не может уснуть.
    
«Я слишком долго пробыл в этом городе», — думает Ред. (Голые коричневые горы в сумерках. Ночь катится на запад.) «Где же та прелесть, которую чувствуешь, когда молод?»
    
Ред встает и смотрит в окно. «Господи, я уже старик! Двадцать три, а я уже старик!» Через некоторое время он засыпает.
    
Утром глаза разъедает пот. Из моечной машины извергается пар. Ред счищает губную помаду со стаканов.
    
«Пожалуй, мне надо уходить отсюда, — думает он. — Ничего хорошего в регулярном заработке нет».
    
Но теперь он уже на многое не надеется.
    
Скамейка в парке все-таки очень мала, чтобы на ней можно было удобно устроиться спать, Если свесить ноги, то края больно врезаются в мякоть под коленями, а если подтянуть ноги наверх, то просыпаешься от судороги в бедрах. Спать же на боку худому человеку невозможно: костям больно, да и плечи затекают. Ред вынужден лежать на спине с поднятыми коленями, заложив руки под голову. Когда он встает, то в течение нескольких минут не может пошевелить онемевшими пальцами.
    
Ред просыпается от резкого сотрясения во всем теле. Он вскакивает, видит, как полисмен замахивается своей ночной дубинкой для повторного удара по подошвам ботинок.
    
— Тише, тише, я встал.
    
— Найди себе другое место спать, — сердито ворчит полицейский.
    
Четыре часа. Вот-вот наступит рассвет. По тихим безлюдным улицам медленно движутся маленькие грузовики с молоком. Ред направляется к железной дороге. В расположенной поблизости от вокзала торгующей всю ночь харчевне он долго, пока не наступает утро, пьет чашку кофе с парой горячих пирожков. Чтобы растянуть время, он сосредоточенно рассматривает грязный пол, белую мраморную стойку, коричневые круги на ней — следы от чашек с кофе — и круглые целлулоидные колпаки, которыми накрывают торты и кексы. Опершись руками о стойку, он ухитряется даже подремать минут десять.
    
«Я слишком долго работал в этом городе, — думает он. — Жизнь без перемен неинтересна, но и бродяжничать тоже не очень-то сладко. Теряешь все, что имеешь, когда становишься бродягой».
    
Сначала это похоже на сравнительное благополучие, потом на хвост кометы, потом оказывается, что не было ни того, ни другого.
    
Он устроился водителем грузовика на ночные поездки по маршруту Бостон — Нью-Йорк и работал здесь два года. Дорога, казалось, пролегла бороздой в его голове: из Бостона в Провиденс, потом в Гротон, потом в Нью-Лондон, Нью-Хевен, в Стэмфорд, Бронкс, на склады. В следующую ночь те же пункты в обратной последовательности. Он снимал комнату на Сорок восьмой улице рядом с Десятой авеню и мог, если хотел, скопить деньги.
    
Но грузовая машина осточертела ему. Это угольная шахта на открытом воздухе. Она дребезжит за спиной, а от тысячи, миллиона незаметных потрясываний и подскоков у него начали болеть почки, а потревоженный желудок не принимал по утрам завтрак. Спать на скамейке в парке надоело, не иметь крыши над головой в сильный дождь надоело, но водить грузовик — тоже ничего хорошего.
    
Последние сто миль он всегда ехал с плотно сжатыми челюстями.
    
Он начал много пить, часто посещал бары на Девятой и Десятой авеню, иногда проводил свободное время в дешевых кинотеатрах на Сорок второй улице.
    
Однажды вечером в баре Ред купил профсоюзный билет моряка второго класса. Его продал ему за десять долларов какой-то пьяный тип, вконец опустившийся. После этого Ред бросил работу водителя.
    
Однако после недели шатаний по Южной улице ему надоело это, и он снова запил. Через неделю, потратив все деньги, он продал билет моряка за пять долларов и пропьянствовал на эти деньги еще полдня.
    
Ночью Ред проснулся в аллее какого-то парка. На его щеке — засохшая кровавая рана. Когда он попробовал пошевелить челюстью, рана разорвалась, потекла кровь. Его забрал полицейский и отправил в тюрьму. Здесь Реда продержали два дня. После этого две недели он попрошайничал.
    
Но все кончилось хорошо. Ему наконец удалось устроиться мойщиком посуды в модном ресторане на Шестидесятой улице в восточной части города. Здесь он сошелся с официанткой и стал жить с ней в двухкомнатной меблированной квартирке на Двадцать седьмой улице в западной части. Ред очень понравился восьмилетнему сынишке официантки. Он неплохо прожил с ними пару лет.
    
Ред перешел на работу ночным администратором в одном из ночлежных домов в районе Бауэри. Это лучше, чем мыть посуду, да и платят здесь на пять долларов больше — двадцать три в неделю. Он оставался на этом месте в течение последних двух лет перед войной.
    
Летом в Бауэри жарко, стоит вонючая духота, а зимой пробирающая до костей холодная сырость, от которой промокают стены, а на коричневой штукатурке появляются серые пятна. Тянутся длинные скучные ночи. Ни о чем не думая, прислушиваясь к монотонному гулу поездов надземки на Третьей авеню, Ред сидит в ожидании утра, когда он сможет пойти домой к Луизе.
    
За ночь он несколько раз побывает в главной комнате ночлежки.
    
Тяжелым сном спят здесь на железных койках человек сорок — пятьдесят. Ред прислушивается к несмолкаемому покашливанию ночлежников; в нос ударяет резкий запах формалина и тошнотворный прокисший дух от потных тел пьяниц. В коридорах и умывальной комнате пахнет карболовой кислотой. В уборной почти всегда двое-трое полусонных пьяниц. Опираясь руками на бачки со смывной водой, они склоняются над унитазом и мучительно тужатся в попытке освободиться от выпитого вечером виски. Ред захлопывает дверь и идет в комнату для картежников. Здесь за старым круглым столом несколько пожилых бездельников режутся в пинокль. Под ними усыпанный окурками заскорузлый от грязи пол. Ред прислушивается к неразборчивому разговору, но почти ничего не может понять.
    
— Мэгги Кеннеди хорошая баба, она сказала мне… гм, как же она сказала мне?..
    
— Я сказал Томми Малдуну, что он не имеет права сажать меня в тюрьму, и он отпустил меня. Честно говорю. Они боятся меня, с тех пор как я выбил зубы Ричо. Вы его знаете, участковый сержант. Это было… гм… минутку, минутку, сейчас скажу, когда это было… Я выбил ему зубы одним ударом, это было в ночь под Новый год, восемь лет назад, в двадцать четвертом году… нет, нет, я ошибся, минутку, это было в тридцать третьем, это, пожалуй, будет точнее.
    
— Эй ты, дядя, давай-ка потише, — обращается к нему Ред. — В соседней комнате спят люди, они заплатили деньги за ночлег. Будешь шуметь, я тебя выставлю на улицу.
    
Несколько секунд игроки молчат, потом один из них бормочет низким голосом:
    
— Ты еще молокосос, чтобы учить нас. Заткнись, пока тебе не всыпали.
    
Потом один из них подходит к Реду и шепчет ему на ухо:
    
— Оставь его в покое, а то он спустит тебя с лестницы. Вчера он свернул одному шею.
    
— О'кей, — улыбается Ред. — Виноват, что побеспокоил тебя, папаша. В следующий раз буду умнее.
    
— Вот-вот, сынок, так-то лучше, и тебе и мне.
    
Из бара на противоположной стороне улицы доносятся звуки пианолы-автомата.
    
Возвратившись к своему столику дежурного, Ред включает радиоприемник и слушает музыку. Из главной комнаты доносится пронзительный крик. Ред идет в комнату и, похлопав кричавшего во сне по плечу, успокаивает его.
    
Утром бродяги торопливо одеваются, и к семи часам большая комната ночлежки пустеет. Словно стыдясь чего-то, не глядя друг на друга, надвинув кепку на лоб и подняв воротник, они торопливо идут по прохладным предрассветным улицам. Большинство из них автоматически становится в очередь в переулочке, выходящем на Кэнэл-стрит, чтобы получить чашку кофе в бесплатной столовой для нуждающихся.
    
Ред идет немного пешком, потом садится в автобус, следующий на Двадцать седьмую улицу в западной части. Длинные бессонные ночи действуют на него угнетающе.
    
Меблированная квартирка. Луиза уже готовит для него завтрак, а ее парнишка Джек весело бросается к нему навстречу и показывает свой новый школьный учебник. Ред чувствует себя усталым, но счастливым.
    
— Хорошая книжка, хорошая, — говорит он, похлопывая парнишку по плечу.
    
Когда Джек уходит в школу, Луиза и Ред садятся за стол завтракать. Поскольку у него ночная работа, вместе они бывают только по утрам. В одиннадцать часов она уходит на работу в ресторан.
    
— Яичница не слишком сухая? — спрашивает она ласково.
    
— Нет-нет, хорошая.
    
Под окнами слышится специфическое утреннее урчание моторов и шуршание колес грузовых автомашин.
    
— Господи, как все хорошо! — восклицает Ред.
    
— Ты доволен, Ред?
    
— Ага.
    
Луиза задумчиво вертит свой стакан.
    
— Послушай, Ред, вчера я ходила к адвокату насчет развода с Майком.
    
— Да?
    
— Я могу получить его за сотню долларов, может быть, чуть-чуть больше, но нужно ли это? Есть ли смысл получать развод? Может быть, лучше не тратить деньги?
    
— Не знаю, детка, — неопределенно отвечает Ред.
    
— Я не прошу тебя жениться на мне, ты хорошо знаешь это, — говорит Луиза, — и вовсе не намерена надоедать тебе с этим. Но должна же я подумать о своем будущем.
    
Все зависит от него. Перед Редом снова встает проблема выбора.
    
Но если сказать «да», то со свободой будет покончено.
    
— Ей-богу, я не знаю, Луиза… Ты хорошая и очень нравишься мне. Мне не хотелось бы уходить от тебя. Ты вполне заслуживаешь уважения, но мне нужно подумать об этом. Я не из тех, кто может долго оставаться на одном месте.
    
— Просто будь человеком, Ред. Ты должен сказать мне «да» или «нет».
    
Война началась еще до того, как Ред решил что-нибудь. В эту ночь все пьяницы в ночлежке были взбудоражены.
    
— В прошлой войне я был сержантом. Пойду попрошусь опять, — говорит один.
    
— Давай-давай, иди. Глядишь, тебе и майора дадут, — шутит другой.
    
— А что ты думаешь, я им нужен. Им теперь каждый человек будет нужен.
    
Кто-то пускает по кругу бутылку. Ред, разгорячившись, сует одному бродяге десятидолларовую банкноту и посылает его купить виски.
    
Луиза, конечно, могла бы использовать эту десятку по-другому.
    
Если Ред женится на ней, он не попадет на войну. Но он ведь еще не старик и не так уж устал, чтобы не воевать. На войне на одном месте сидеть не будешь…
    
— Нам придется здорово потрудиться. Говорят, что в Вашингтоне набралось много негров. Это факт, я читал об этом в газете… Там один негр командует белыми.
    
— Придется нам навести порядок.
    
— Э-э, чепуха это все, — вмешивается Ред. — Большие дельцы заработают на этом еще больше.
    
«Итак, до свидания, Луиза, никаких обязывающих к чему-либо брачных союзов, — думает он. — И Джек — тоже до свидания. Жалко вас, но что поделаешь. Остаться на одном месте — все равно что умереть».
    
— На, выпей.
    
— Это мое виски! — кричит Ред. — Как это понимать «на, выпей»?
    
Общий смех.
    
Свое последнее увольнение из части перед выездом из США Ред провел в Сан-Франциско. Он поднялся на вершину Телеграфного холма и, подставив себя осеннему ветру, долго наблюдал за входившим в залив танкером. Потом повернулся в сторону Окленда и медленно обвел взглядом все, что мог увидеть на востоке. (После Чикаго через Иллинойс и Айову и часть Небраски на тысячу миль простиралась равнина. В поезде вы можете почитать журнал, потом посмотреть в окно, и перед вашим взором будет все та же картина, которую вы видели раньше. Подножие гор начиналось с нагромождения небольших валунов, через сотню миль они уже образовывали отдельные возвышенности, а настоящие горы начинались через тысячу миль. Там же где-то были расположены крутые бурые горы, простирающиеся до Монтаны.) «Может, следовало бы послать письмо в Монтану. Или Луизе», — думает Ред.
    
— А-а, нечего оглядываться назад, — говорит он вслух.
    
На другом конце асфальтированной дорожки на вершине Телеграфного холма звонко смеются два совсем еще юных офицера флота и несколько девчонок в меховых шубках. «Пожалуй, можно спускаться вниз», — думает Ред.
    
Он проходит через Китайский квартал и попадает в какой-то балаган. Сегодня вторник, вторая половина дня, посетителей в балагане немного. Лениво танцуют девочки, комедианты разыгрывают наивные скетчи. Вот и последнее выступление ансамбля, включается освещение, лоточники торгуют плитками шоколада и открытками. Ред сидит в своем кресле и дремлет. Отвратительный притон.
    
Показывают какой-то фильм. Ред смотрит на экран, но не воспринимает ничего из того, что там происходит. Он думает о корабле, на котором вскоре выйдет в море. «Всю жизнь куда-то двигаешься и двигаешься, и не известно, чем все это кончится, — думает он. — Когда ты ребенок — от тебя все скрывают, а когда становишься взрослым — нового как будто ничего не узнаешь. Главное — вперед и вперед, и не оглядываться».
    
Фильм кончается. Повторяется та же программа скетчей. Послушав немного музыку, Ред выходит на улицу, но долго еще слышит оркестр и назойливые слова песенки: «Ох, и всыплем мы паршивому япошке!»
   
   
    
     
8
    
    
Засыпав песком свои босые ноги, лейтенант резерва военно-морских сил Доув глубоко вздохнул.
    
— Господи, как тяжело, — пожаловался он.
    
— Что тяжело? — спросил Хирн.
    
— Да просто тяжело находиться здесь, — ответил Доув, пошевелив песок пальцами ног. — Такой жаркий день, черт возьми. Год назад я был в Вашингтоне, какие мы устраивали пикники там… А здесь… Ух, этот проклятый климат!
    
— Я был в Вашингтоне с полтора года назад, — сказал подполковник Конн своим охрипшим от чрезмерного употребления спиртного голосом.
    
Они отдыхали на пляже… Хирн медленно опустился на песок, лег на спину и подставил грудь солнцу. Его лучи палили так жарко, что казались осязаемыми; пронизывая веки, они попадали на сетчатую оболочку, перед глазами стояли красные круги, и создавалось ощущение слепоты. Время от времени из джунглей дул слабый ветерок, но такой же горячий, как выдуваемый сквозняком жар из печи, когда открывают дверь.
    
Хирн снова сел, обхватил руками свои волосатые ноги и медленно осмотрел пляж. Некоторые пришедшие вместе с ними офицеры купались в море, другие, устроившись на одеяле, расстеленном в тени наклонившегося кокосового дерева, играли в бридж.
    
На расположенной в ста ярдах от них маленькой песчаной отмели то и дело раздавались сухие хлопки выстрелов из карабина: майор Даллесон пытался попасть в подбрасываемую в воздух гальку. Вода в море, бывшая утром почти прозрачно-голубой, стала теперь темно-лиловой; лучи солнца отражались в поверхности так же, как лучи уличных фонарей отражаются в дождливую ночь в темных асфальтовых тротуарах. На расстоянии мили вправо от пляжа к берегу медленно двигалось небольшое десантное судно, доставлявшее запасы и снабжение со стоявшего на рейде большого грузового транспорта.
    
Воскресенье на пляже. Это звучало почти неправдоподобно. Если бы сюда несколько полосатых пляжных зонтиков, а под них женщин и детей, то пляж, пожалуй, ничем не отличался бы от любого, где, бывало, отдыхала и купалась семья Хирна. Вместо десантного судна в море, возможно, была бы какая-нибудь парусная яхта, а Даллесон, наверное, не стрелял бы по гальке, а удил рыбу. Во всем же остальном картина была бы такой же.
    
Совершенно неправдоподобно. Соблюдая приличие, они поехали на этот пляж на оконечность полуострова — за двадцать пять миль от базы, передовые части которой патрулировали в этот воскресный день у самой линии Тойяку. «Поезжайте, дети, бог с вами», — сказал генерал в ответ на просьбу разрешить поездку. Разумеется, часовые, охранявшие дорогу, и квартирмейстерские части, расположившиеся на берегу и отвечавшие в этот день за охрану кромки джунглей как раз там, где купались офицеры, ничего хорошего об этих офицерах не скажут и, как заметил Каммингс, будут сторониться их еще больше.
    
«Мне, наверное, не следовало приезжать сюда», — решил Хирн.
    
Но в штабном биваке, после того как большинство офицеров уехало, скучища. Генералу наверняка захотелось бы поговорить с ним, а сейчас лучше держаться подальше от него. Кроме того, Хирн не мог не согласиться, что отдохнуть на пляже приятно. Он давно уже не имел удовольствия так вот расслабиться под жаркими лучами солнца, почувствовать, как пропадает всякая внутренняя напряженность.
    
«Естественное состояние человека двадцатого века — это озабоченность и тревога», — как-то сказал генерал.
    
«В таком случае человек двадцатого века должен любить солнечные ванны», — подумал Хирн. Он взял затвердевший комок песка и, раздавив его в ладони, просеял песок сквозь пальцы.
    
— О, эту историю я должен вам рассказать, — продолжал Доув. — Однажды я был в веселой компании у Фисклера в отеле «Уордмэн парк». Капитан-лейтенант Фисклер — давнишний приятель моего брата по Корнелу. Замечательный парень, знаком с крупными шишками. Поэтому он и получил номер в «Уордмэн парке». Так вот, это у него собралась компания. В самый разгар веселья он вдруг начал обходить всех гостей и смачивать всем волосы вином. «Эффективнейшее средство от перхоти», — приговаривал он. Вот смеху-то было, — закончил Доув и расхохотался.
    
— Неужели? — удивился Конн. — Так прямо и поливал?
    
Хирн рассматривал Доува. Выпускник Корнельского университета, член аристократического университетского клуба. Рост шесть футов и два дюйма, вес около ста шестидесяти фунтов, коротко остриженные волосы пепельного цвета, чистое, симпатичное, но невыразительное лицо. Всем своим обликом он напоминал скорее члена спортивной команды Гарвардского университета.
    
— Да, в Вашингтоне время проходило весело, — согласился Конн своим сиплым голосом. Потерев пальцами красный выпуклый нос, он продолжал: — Бригадный генерал Колдуэлл и генерал-майор Симмонс — знаете их? — это давнишние мои друзья. И еще там был моряк контр-адмирал Тенейк, тоже мой хороший друг. Очень толковый парень и отличный офицер. — Конн посмотрел на свой живот, весь в складках жира. Можно было подумать, что в животе у него торчал надутый футбольный мяч. — О, нам с ним есть что вспомнить, — продолжал он. — Этот Колдуэлл становился чертом, когда дело доходило до женщин. Если бы вы видели, как мы проводили время, у вас бы волосы встали дыбом.
    
— О, мы тоже выкидывали номерочки, — нетерпеливо вмешался Доув. — Я, например, не могу появиться в Вашингтоне вместе со своей Джейн, потому что там очень много женщин, с которыми я был близок. Если Джейн случайно встретится хоть с одной из них, будет буря… Джейн очень порядочная женщина, прекрасная жена, но она очень уж религиозна и, разумеется, будет ужасно шокирована.
    
Лейтенант военно-морского резерва Доув. Его назначили в дивизию в качестве переводчика почти одновременно с прибытием в нее Хирна. С поразительной наивностью он заявлял каждому, что его звание эквивалентно званию капитана в армии и что возложенная на него ответственность намного важнее ответственности, которую несет армейский майор или подполковник. Однажды в столовой на Моутэми он сообщил об этом всем офицерам и вызвал этим насмешливо-презрительное отношение к себе. Конн не разговаривал с ним целую неделю, потом они как-то сблизились и оказались весьма довольны друг другом. Хирн вспомнил, что Доув на первых порах своей службы в дивизии как-то сказал ему: «Знаете, Хирн, вы меня поймете, потому что вы, как и я, образованный человек. Среди офицеров в армии много неотесанных солдафонов. Военно-морской флот более разборчив в этом отношении». Снизойти до общения с Конном, по-видимому, стоило Доуву немалых усилий.
    
Все они снисходили в конце концов до общения и даже дружбы друг с другом, оставаясь, разумеется, при своем мнении относительно ходивших о каждом из них сплетен и слухов. Даже он, Хирн, помирился с Конном. Они, конечно, по-прежнему ненавидели друг друга, но внешне этой ненависти не проявляли. Через неделю после скандала между ними Хирн встретился с Конном в палатке дежурного по разведке. Конн громко откашлялся и выдавил:
    
— Сегодня, кажется, будет попрохладнее.
    
— Да, — согласился Хирн.
    
— У меня сегодня много работы, это хорошо, что не так уж жарко, — добавил Конн.
    
После этого они начали здороваться кивком головы.
    
Сегодня на пляже Хирн разговаривал с Доувом, а Конн присоединился к ним по собственной инициативе.
    
— Да-а, господа, — продолжал Конн хриплым голосом, — хорошее было время. Вы, Доув, рассказывали об этой шутке с вином и перхотью, как его фамилия-то… Да, Фисклер, он не родственник коммодора Фисклера?
    
— Нет, не думаю.
    
— Коммодор Фисклер тоже был моим другом. Помню, как один раз у Колдуэлла была женщина, которой наливали виски… вы представить себе не можете куда.
    
— Пресвятая богородица! — воскликнул Доув.
    
— Э-э… Они проделывали это не впервые. Колдуэлл чуть не надорвал живот от хохота. О, Колдуэлл любил весело провести время.
    
Доув был явно шокирован.
    
— Это же ужасно рассказывать об этом здесь… сейчас… в то время как наш капеллан, наверное, читает проповедь на воскресной службе.
    
— Да, в воскресенье нам не следовало бы заводить такие разговоры, — согласился Конн, — но в конце концов, черт возьми, все мы люди… — Он закурил сигарету и воткнул спичку в песок.
    
С песчаной косы донесся звук очередного выстрела Даллесона.
    
Раздался дружный хохот офицеров, которые устроили свалку в воде.
    
— Насчет всяких вечеринок и компаний, — продолжал Конн, — У меня такое мнение: чтобы было весело и хорошо, необходимы два основных условия — побольше выпивки и податливые женщины, готовые на все и способные…
    
Хирн устремил взгляд в море и, отключившись от окружающего, погрузился в размышления. Он делил все приемы, вечеринки и компании на четыре категории.
    
Во-первых, такие, о которых красочно рассказывают в газетной хронике, — тут собираются сенаторы, политические деятели, промышленники, крупные военные чины, высокопоставленные иностранцы. Его отец был однажды на таком приеме и, конечно, не получил никакого удовольствия. Да и все другие участники скучали. О веселом времяпрепровождении тут не может быть и речи, сюда приходят делать бизнес. Разговоры о погоде прикрывают торговлю властью. Здесь все антагонисты, и даже тот, кто приглашен как талантливый сноб, не скрывает своего презрения к людям, обладающим властью, но лишенным умения вести беседу.