1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
руки своих друзей — дю Барта, Морнея и д’Обинье. С Агриппой он объяснился, сжав
его пальцы и как бы желая сказать: «Вчера поваленная лестница, возня с
женщинами, а сегодня вот это. В чем же мы можем упрекнуть друг друга, в чем
раскаиваться? Такова жизнь, и мы пройдем через нее рука об руку». И своего
слугу д’Арманьяка, которого он перед тем так разбранил, Генрих тоже взял за
руку. В это время чей-то голос начал: — Явись, господь, и дрогнет враг!

Сначала пел один Филипп дю Плесси-Морней, ибо среди всех он был наиболее
склонен к крайностям: в его душе обитала слишком неугомонная добродетель. Но
когда он повторил первую строку, к нему присоединилось еще несколько голосов, а
вторую уже пели все. Они спешились, молитвенно сложили руки и пели — горсточка
людей, которой не видел никто, кроме, быть может, господа бога, — ведь ему они
и воссылали этот псалом; пели, как будто звонили в набат, воссылая ему
псалом!


Явись, господь, и дрогнет враг!
Его поглотит вечный мрак.
Суровым будет мщенье.
Всем, кто клянет и гонит нас,
Погибель в этот грозный час
Судило провиденье.





Последний вестник


Они допели до конца, потом смолкли, ожидая слова своего юного вождя. Ведь он
стал королем Наварры здесь, на этой чужой проезжей дороге, и должен им сказать,
куда теперь ехать, что делать. Дю Барта наклонился к Генриху, проговорил
вполголоса: — Ваша мать погибла первой. Вторым будете вы сами.  Поверните
обратно!

— Соберем наших единомышленников! — посоветовал ему Морней. — Ревнители
истинной веры сбегутся к вам со всего королевства. Мы двинемся на этот
преступный двор, и никто нас не одолеет.

Д’Обинье же сказал гораздо спокойнее:

— Вам нечего бояться за себя, государь, пока жив хоть один из этих людей…
— Эти люди смотрели на него, и он продолжал: — Старик пожертвовал ради нашего
дела всей своей жизнью, я знаю, я слышал, что говорил ночью адмирал своей
супруге. — И точно он был ясновидцем, Агриппа стал повторять слова Колиньи,
сказанные им жене.

Так как д’Обинье был поэтом, он мог поведать о ночной беседе супругов так,
будто сам присутствовал при ней:

— Уверена ли ты, что никакие испытания не могут тебя поколебать? — спрашивал
Колиньи супругу. — Положи руку на сердце, проверь себя, останешься ли ты
твердой, если даже все отпадут и тебе придется с позором, который обычно идет
вослед за неудачей, удалиться в изгнание? Смотри! Даже король Наваррский готов
отступиться — он женится на родной дочери той, кто наш главный враг.

Тут уж Генрих не выдержал. Он вскипел: — Не мог адмирал этого сказать! А
если ты, Агриппа, считаешь, что мог, значит, лжет твоя муза! Я тверд в нашей
вере… А теперь едем дальше!

Но этого-то и хотел Агриппа, считая, что спокойных убежищ на свете нет, и
чем больше его внутреннее прозрение открывало ему опасности человеческой жизни,
тем решительней поэт устремлялся вперед.

Всадники снова двинулись в путь под затянутым облаками небом. Но вскоре
дорогу им преградили какие-то люди с воздетыми руками. И все твердили одно и то
же: «Королеву Жанну отравили». Однако никто не мог объяснить, откуда это стало
известно. Под конец всадники уже перестали спрашивать, кто они, из какой
деревни. Достаточно было того, что они идут бог весть сколько времени, чтобы
увидеть нового короля Наваррского и поведать ему то, что они знают. Многие уже
так устали, что их первоначальный гнев угас и они в страхе бормотали, как
заклинание, те же зловещие слова.

Даже на самых беззаботных искателей приключений подобные встречи оказывают
свое действие. А тут произошла еще одна, решающая. На лесной опушке они
неожиданно столкнулись с дворянином — неким Ларошфуко, все его отлично знали,
он был другом их короля. И этот дворянин тоже имел измученный вид человека,
проскакавшего в четыре дня путь, на который нужно пять. Всего несколько слов
сказал он юному королю, но Генрих сейчас же натянул поводья и повернул обратно.
Тогда повернул и весь отряд и, ни о чем не спрашивая, в глубоком молчании
возвратился в Шоней.

Приехав туда, Генрих прежде всего отыскал уединенное тенистое местечко под
сенью тополей и приказал Ларошфуко, гонцу его матери, в точности все ему
поведать. Последние земные мысли умирающей Жанны перед тем, как ее дух вознесся
к богу, были о сыне. Она не хотела, чтобы он из страха отказался от своего
путешествия: об этом и речи не было. Однако она продолжала считать, что в Париж
он должен явиться только как сильнейший.

Ее совет был подсказан опытом последних месяцев, а этот опыт был тяжел и
горек. Она полагает — и чтобы высказать эту мысль, королева еще раз нашла в
себе силы для своего необычного голоса, похожего на звон колокола, — что
свадьба ее возлюбленного сына послужит началом решающих событий, но они могут
стать решающими либо для него, либо для его врагов. Последние ее помыслы были
мужественно устремлены навстречу всем опасностям жизни и на то, как их
победить. Были времена, или ей казалось, что были, когда порок все же пугливо
прятался от людских глаз. А сейчас — так велела она передать своему Генриху —
он дерзко поднял голову и глумится над добродетелью. Затем, уже в предсмертные
минуты, она, обращаясь к богу, произнесла слова псалма:


Явись, господь, и дрогнет враг!



Последний вестник извлек ее завещание и, коснувшись его губами, вручил
королю. Однако в нем она не обмолвилась ни словом о своих сокровеннейших
тревогах, ибо под конец не доверяла даже бумаге. Она поручала заботам Генриха
его бедную сестренку. И тут Генрих, наконец, зарыдал, — он еще не пролил ни
одной слезы.

Сквозь слезы он то и дело восклицал: — Бедная сестренка! Так назвала ее наша
мать! — И сердце подсказало ему: «Она должна быть здесь! Мы же одни на свете!
Ничего и никого нет у брата и сестры, кроме друг друга! Все остальное — обман
души и зрения, все эти женщины, и возвышенные чувства к ним, и страх, как бы ни
одной не упустить! А на самом деле я всегда упускаю только одну, и каждый раз —
только ее! У нее мне еще никогда не приходилось просить любви или искать
понимания. Мы с ней дети одной матери, и нам нечего таить друг от друга.
Говорят, у нее мой смех. А сейчас она плачет теми же слезами, но даже эти
слезы, которыми она оплакивает нашу мать, не упадут на мои руки. Она далеко,
она всегда от меня далеко, и мы не едины в нашей высшей скорби — ее и
моей!»

Тут он узнал от гонца, что его сестра Екатерина тоже хотела ехать. Все уже
было готово: и лошадь во дворе и карета за городскими воротами. Однако сестру
задержали — не силой, но под всякими ловкими предлогами, пока Ларошфуко наконец
не уехал, да и ему не легко было вырваться: пришлось действовать очень
решительно.

— Значит, ее держат в плену? — спросил брат, глаза у него были уже сухие и
гневные, рот горько скривился.

Нет, он ошибается. Ее окружают заботами и вниманием, особенно Марго, его
невеста, и даже старуха Екатерина. Свадебное торжество, которого, видимо, ждал
с нетерпением двор, так омрачено смертью королевы Наваррской, что нельзя
допускать новых прискорбных случайностей. Не хватало еще, чтобы случилась беда
с сестрой, болезненной молодой девушкой, ведь она, может быть, даже
унаследовала от матери слабые легкие.

Генрих близко нагнулся к Ларошфуко и, содрогаясь, спросил:

— Значит, дело только в легких?

Последовало долгое молчание. Наконец вместо ответа дворянин пожал
плечами.

— Кто подозревает яд? — спросил Генрих. — Только наши друзья?

— Еще больше подозревают другие, ибо они знают, на что люди там
способны.

Генрих сказал: — Я предпочитаю не знать. Иначе мне пришлось бы только
ненавидеть и преследовать. А слишком большая ненависть лишает сил.

У него всегда было такое чувство, что жить важнее, чем мстить, и тот, кто
действует, смотрит вперед, а не назад, на дорогих покойников. Однако оставались
его сыновние обязанности, из-за них он сдерживал себя и, ожидая подкрепления,
день за днем сидел в Шонее, хотя и рвался отсюда. Его гугеноты на конях
стекались к нему со всех сторон, да и сам он высылал им навстречу проводников,
чтобы те показывали дорогу. Ему хотелось явиться в Париж с большими силами, как
того требовала Жанна. Он успел передать и ее последние распоряжения своему
наместнику в королевстве Беарн. Когда письмо было дописано,  Генрих заметил,
что не подчеркнул в ее поручениях того, что касалось духовной жизни, а ведь
матери она была дороже всего! Сын только подивился — как мог он совершенно
забыть о религии? — и сделал необходимую приписку.

Гонец, принесший ему весть о смерти королевы и о крайне подозрительных
обстоятельствах, при которых она произошла, потратил четверо суток на путь из
Парижа. Генрих же ехал из Шонея в Пуату три недели. Когда Генрих встретил его,
тот совсем изнемогал. Генрих делал привалы, останавливался для ночевок,
принимал пополнения, пил вино и смеялся. Да, смеялся. Истомившиеся гугеноты
дивились, въезжая в его лагерь; а он махал руками, приветствуя их, и шутил на
их южном наречии. В тот час, когда гонец пустился в путь со своей скорбной
вестью, сыну во сне привиделась мать, у нее было новое лицо — лицо вечности, а
незадолго до приезда гонца Генрих опять вспомнил это лицо. Но теперь он уже не
видел его, и оно больше не являлось ему никогда. Позднее он стал вспоминать
Жанну в цветущую пору ее жизни, вспоминал ее ум, и волю, и как она руководила
им в годы его отрочества; но и для этого надо было представлять себе ее образ,
ибо образы не умирают.



Moralité


Voyez cе jeune prince déjà aux prises avec les dangers de la vie,
qui sont d’être tué ou d’être trahi, mais qui se cachent aussi
sous nos desirs et même parmi nos rêves généreux. C’est
vrai qu’il traverse toutes ces menaces en s’en jouant, selon le privilège
de son âge. Amoureux a tout bout de chemin il ne connaît pas encore
que l’amour seul lui fera perdre une liberté qu’en vain la haine lui
dispute. Car pour le protéger des complots des hommes et des pièges
que lui tendait sa propre nature il у avait alors une personne qui l’aimait
jusqu’à en mourir et c’est celle qu’il appelait la reine mа mère.

Поучение

Взгляните на сего молодого принца, он уже вступил в единоборство с теми
главными опасностями, которые нам посылает жизнь, — быть убитым или преданным,
— а также с теми, какие таятся в наших желаниях и даже в наших великодушных
мечтах. Правда, он проходит шутя меж всеми угрозами, но такова привилегия
юности. Влюбляясь на каждом шагу, он еще не ведает, что именно любовь лишит его
той свободы, которую тщетно домогалась отнять у него ненависть. Ибо для защиты
его от людских злоумышлений и капканов, расставляемых его собственной природой,
жила на свете одна женщина, и она его столь сильно любила, что от этой любви
умерла — та, кого он называл «моя мать-королева».




III. Лувр



Пустые улицы


Сын покойной, ехавший на свою свадьбу, весело поглядывал по сторонам и
наслаждался быстрой рысью своего коня. Ветер уже доносил ароматы двора —
кушаний, раздушенных людей, женщин, которых не надо просить, а, наоборот, они
нас просят. Генрих решил, что добьется у них успеха, ибо он действовал отважнее
других и был уверен, что его душевные и физические качества произведут должное
впечатление на прекрасный пол. Марго тоже останется им довольна. Когда он думал
о ней, ему приходили в голову самые остроумные шутки. Друзьям нельзя, конечно,
в этом сознаться, но прошлое его невесты, о которой ходила дурная слава, ничуть
его не отталкивало, наоборот, оно сулило ему немало. В таком состоянии духа
молодой путешественник находил, что большинство любопытных деревенских девушек
вполне заслуживают внимания, частенько слезал ради них с коня и целовал их. И,
уже убежав от него, они долго дивились тому, как хорошо умеет целоваться
принц-гугенот.

В значительно разросшемся отряде задние ряды всадников говорили другое, чем
передние, ибо последние из примкнувших к нему еще кипели гневом на убийство их
королевы. Они-то ехали вовсе не на праздник, а на торжество своей мести:
каждому придворному были они готовы бросить вызов. Иногда их настроение
передавалось и передним рядам, овладевало даже Генрихом и его друзьями. Тогда
Морней начинал вещать о чрезвычайных опасностях, ожидающих их при дворе, дю
Барта, как обычно, сокрушался о греховности человеческой природы, а Агриппа
д’Обинье дивился премудрости божией, ради нашего же блага посылающей нам
врагов. И тогда Генрих возражал ему с перекошенным ртом, и его смятенный взгляд
был полон ужаса и гнева:

— Посылать нам старую отравительницу я его не просил! Этого долга за ним не
было!

Да, по временам, когда его душа как бы впитывала в себя всю ненависть
товарищей, он вдруг спрашивал себя: «Да что я, с ума сошел? Мне жениться на
дочери убийцы, когда гроб моей матери, может быть, еще не предан земле? Кто
окажется следующей жертвой? А я подгоняю коня и спешу не только пожертвовать
своей честью, но и жизнью? Яд — это, должно быть, ужасно», — думал Генрих и
ощущал уже заранее какой-то неведомый холод и оцепенение.

Ужас и ненависть придавали его слуху особую чуткость к голосам в задних
рядах, возмущавшимся миролюбием их поездки. Ведь мир все равно нарушен! Нет,
надо собрать войско, вернуть адмирала! Пусть Париж, и так уже трепетавший перед
ними, теперь увидит в них не только любезных гостей! Поэтому отряд делал частые
остановки, чтобы посовещаться, медлил. Поэтому бесплодно проходили недели. Но
когда все, даже Агриппа, начинали колебаться, король Наваррский вдруг отдавал
приказ: — На коней! Вперед! — и, сидя в седле, распевал, как ребенок, который
едет через темный лес.

Так достиг он места, откуда уже было поздно возвращаться, ибо здесь его
ждали первые придворные из числа тех, кому надлежало торжественно встретить
жениха принцессы Валуа; среди них был и его дядя — кардинал Бурбон. С этой
минуты весь отряд непокорных гугенотов оказался как бы пленником кардинала,
ехавшего в своем красном плаще рядом с их королем. На другой день, девятого
июля, они достигли предместья Сен-Жак. И тут они возликовали. Правда, это была
горькая радость: во главе дворян-протестантов, ожидавших своего Генриха, ехал
сам несравненный Колиньи, герой их благочестивых войн. После ухода королевы
Жанны от всех сражений за веру только и осталось им, что этот старик. Благодаря
этим двум людям — Жанне и господину адмиралу — они уже не были преследуемыми
еретиками. Они явились сюда как некая сила и сейчас войдут в город! Спутников
Генриха охватило бурное воодушевление, они замахали шляпами, на смуглых лицах
задрожали бородки, и они единодушно приветствовали своих славных любимцев.
Генрих и Колиньи обнялись. Гугеноты кричали: — Да здравствует господин адмирал!
— Они бушевали: — Да здравствует наш Генрих!

Это была сельская латынь, которой здесь никто не понимал.

Однако странным было то, что, несмотря на шумный въезд отряда, улицы
продолжали оставаться безлюдными. Генрих раньше, чем его всадники, заметил, что
товары в окнах лавок убраны, ставни заперты. В его сердце еще таилась надежда,
что у городских ворот его встретят старейшины с обнаженной головой, если не
все, то хотя бы несколько; но из ратуши нет никого, да и вообще не видно
горожан. Только кошка перебежала улицу под самыми копытами лошадей.  Отрядом
овладело чувство тревоги, люди притихли.

Улицы были узкие, дома по большей части тесные и убогие, с островерхими
крышами, деревянные балки поддерживали камень, нередко встречались наружные
лестницы. Деревянные части домов были ярко раскрашены, у каждого дома был свой
святой, и, казалось, только он один и смотрел с перекладины ворот вслед
гугенотам. Те несколько раз слышали брошенное им вдогонку: «Разбойники!» — и
можно было подумать, что это крикнул святой.

Некоторые церкви и дворцы были в новом духе и бросались в глаза своей
пышностью и красотой — уже не камни, а дивная поэзия и волшебство, точно
перенесенные сюда из иных миров. У некоторых всадников при виде этого словно
ширилась грудь от счастья, и в сердце своем они приветствовали языческих богов
на крышах и порталах, даже фигуры мучеников на храмах, ибо эти святые имели
сходство с нагими гречанками. Однако для большинства суровых борцов за веру
смысл увиденного ими оставался закрытым. И было у них только одно желание —
опрокинуть идолов, рассеять наваждение. Потому что идолы самонадеянно жаждали
затмить самого господа бога.

Молодой король Наваррский, ехавший между кардиналом и адмиралом, внимательно
разглядывал Париж; это был незнакомый город, никогда еще Генрих его как следует
не видел: ребенком его держали, как в плену, в монастырской школе. До его ушей
доходили враждебные возгласы, он замечал, как люди пытаются выглянуть в глазок
наглухо закрытых ставен. Все, что ему довелось увидеть во время своей первой
поездки через город, были любопытные служанки и уличные девки, да и те
прятались в глубокой тени. По две высовывались они из закоулков, там блеснут
светлые глаза, тут вспыхнут рыжие волосы, смутным пятном выступит из сумрака
белая кожа. Казалось, они-то и воплощают в себе тайну этого враждебного города,
и Генрих повертывался в седле и тянулся к ним, как и они к нему. Ты, белая и
румяная, покажись, покажись, ты, плоть и кровь, горячее, чем языческие богини,
твои краски нежны и смелы, такие расцветают только здесь. Всадники нежданно
сворачивают за угол, и там стоит одна, вполне осязаемая в солнечном свете, она
застигнута врасплох, она хочет бежать, но встречается взглядом с королем
разбойников и остается, оцепенев, привстав на цыпочки, словно готовая
упорхнуть. Она стройна и гибка, точно поднявшийся из земли стебелек риса,
кончики ее длинных-длинных пальцев слегка отогнуты назад, лебединая шея упруга.
Кажется, в ее пленительном смятении и женский испуг и жажда, чтобы ее сейчас же
обняли. Когда Генрих поймал ее взгляд, в нем была веселая насмешка, а когда он
наконец был вынужден отвести свой взор, ее глаза уже отдавались, затуманенные и
ничего не видящие. Да и он опомнился не сразу. «Она моя! — сказал он себе. —
Другие — тоже! Париж, ты мой».

Было ему тогда восемнадцать лет. И лишь в сорок, когда борода его уже седела
и он стал мудрым и великим, он завоевал Париж.



Сестра


В эту минуту его двоюродный брат Конде заявил: — Мы прибыли. — Уже стража
княжеского дворца окружила лошадей и повела их через передний двор. Генрих с
кузеном поднялись по широкой лестнице, однако Конде пропустил его вперед, а
может быть, сам Генрих обогнал его, взбежав наверх, ибо там ждала его женская
фигура. «Ты! Только ты!» Бешено застучало его сердце, он не в силах был слова
вымолвить. Они обнялись, он поцеловал сестру в одну и другую щеку, такие же
мокрые от слез, как у него. Брат и сестра не говорили о матери. Вновь и вновь
узнавая знакомые черты, каждый из них целовал лицо другого — родное с детства и
навеки. Они молчали, а на них смотрели вооруженные слуги, стоявшие у каждой
двери.

Из одной двери, наконец, вышла старая принцесса Конде, обняла Генриха и
прочла молитву. Потом, заметив, что он запылен и устал, приказала принести
вина. Генриху не хотелось задерживаться, он спешил в Лувр, чтобы предстать
перед королевой, однако двоюродный брат сказал ему, что ни его дяди кардинала,
ни других придворных, встречавших его в предместье, уже нет. Они простились, и
их свита разошлась. Но перед тем они настояли, чтобы сопровождавший Генриха
большой отряд гугенотов был распущен. Королю Наваррскому разрешили иметь при
себе только пятьдесят вооруженных дворян, а он привел с собой восемьсот.  Конде
сказал:

— Ведь с ними можно было захватить Париж. От страха жители позапирались в
своих домах. Была минута, когда двор перед тобой дрожал. О чем же ты думал?

Генрих возразил: — Об этом — нет. Но если бы следовало так поступить, мне бы
тоже это пришло в голову. А теперь о другом. Я жду не дождусь увидеть королеву
Франции.

Его сестричка вполголоса, но решительно попросила его: — Возьми меня с
собой. Я же часть тебя, и нам предназначена одинаковая доля.

— Ну конечно! — воскликнул он. Перед невинной девочкой Екатериной он
старался держаться бодро и уверенно. — Значит, и женюсь не я один. Твой брат
Генрих раздобудет тебе красивого мужа, сестричка! — Затем обнял ее и
убежал.



Королевский замок


А внизу поредевшее войско Генриха, в котором оставалось все же больше сотни
всадников, продолжало толпиться во дворе и на улице. Тридцати из них он поручил
охранять сестру. С остальными поехал к замку. Вот, наконец, и мост через реку —
«Мост ремесленников», отсюда королевский замок еще кажется новым и роскошным.
Однако если пройти улицу под названием «Австрия», то он представится довольно
жутким сооружением — не то крепость, не то тюрьма, насколько можно судить по
первому взгляду, брошенному на эти черные стены, грузные башни, островерхие
крыши, широкие и глубокие рвы с вонючей, застоявшейся водой. У тех, кто хочет
туда войти, невольно сжимается сердце, и особенно трудно тому, кто только что
был в широких полях, под высоким небом.  Но Генрих хочет войти, чем бы это ни
кончилось: там ждут его приключения.  Свободный ум юноши подсказывает ему, что
волшебством его не возьмешь. Старая ведьма, которая представлялась ему в
детстве такой страшной, все еще сидит, как паук в паутине. Его бедная мать
попалась в нее. Но уж тем зорче будет остерегаться он.

Кони, гремя копытами, вступают на мост. В памяти Генриха быстро проносится
воспоминание о реке, оставшейся позади, — то последняя радостная картина
широкого мира, светлые облака плывут в небе, вода поблескивает между челнами с
сеном, тяжеловозы тащат по берегу грузы под крик и гогот простого люда, который
ни о чем не догадывается.

«Но здесь убили мою мать — убили! здесь!» Им вдруг овладевает ярость. Бурно
разрастается, ослепляет. Кто-то трогает его за плечо — один из друзей, и Генрих
слышит, как тот говорит: — Они заперли за нами ворота.

Его мысль сразу становится холодной и ясной. Охрана Лувра в самом деле
поспешила отрезать Генриха от моста, и его вооруженный отряд не успел проехать.
Люди Генриха подняли шум. Он приказал им успокоиться, обрушился на привратников
и, конечно, услышал в ответ лишь отговорки: для стольких протестантов-де и
места не хватит!

— Так потеснитесь!

— Да вы не беспокойтесь, господин король Наваррский, в Лувре хватит места
для всех гугенотов, которые войдут в него! Чем больше, тем лучше.  — Тут
лучники и аркебузиры решительно встали по краям моста и крепко сжали в руках
оружие.

Генрих оглядел своих немногочисленных спутников, затем во главе отряда
проехал еще ровно двадцать футов, как он прикинул на глаз, потом копыта снова
застучали по доскам — это был подъемный мост. А вот и двери — двери Лувра,
темные и массивные, меж двух древних башен. И наконец свод, настолько низкий,
что всадникам пришлось спешиться и вести лошадей в поводу. Одной рукой они
взялись за уздечку, другая невольно легла на рукоять пистолета, И еще двадцать
футов отсчитал Генрих, весь охваченный тревожным ожиданием. Так он вошел во
двор.

Во дворе была теснота, но, невзирая на множество людей, все выглядело вполне
мирно. Здесь были только мужчины — всех сословий, вооруженные и безоружные,
предававшиеся самым разнообразным занятиям: придворные спорили или играли в
кости, горожане входили и выходили из дверей присутствий, помещавшихся в нижнем
этаже самого старого здания. Прервав свою работу в жарких кухнях, повара и
слуги выбегали подышать холодноватым воздухом: на этом дворе людей прохватывала
дрожь даже в июле. Посередине еще виднелся фундамент разрушенной башни; это
была самая толстая башня замка, с древних времен громоздилась она здесь, бросая
тень на весь двор. Лишь король Франциск, двоюродный дед Генриха, снес ее. И
все-таки света было в этом дворе не больше, чем на дне колодца. Он так и
назывался: Луврский колодец.

Приезжие затерялись в пестрой толпе. Генрих и его спутники не увидели здесь
ни одного знакомого лица. Но когда они попытались пробраться со своими лошадьми
через толпу, королевская стража остановила их.

— Назад, господа! Да, да, без возражений! Вернитесь! Назад, через мост,
конюшни снаружи, никаких исключений, особенно для гасконцев, у которых даже
слуг нет.

Вот как их встретили! Генрих не открыл, кто он, запретил говорить и
остальным и в ответ только начал потешаться над молодым офицером, начальником
охраны. Это продолжалось до тех пор, пока тот не схватился за шпагу; тогда
долговязый дю Барта обезоружил его и крикнул, пожалуй, слишком громко: — Это же
король Наваррский!

Вокруг них уже толпился народ; послышался шум и спор, лейтенанта с трудом
оттащили от его противника, так как он не желал отпустить гугенота: — Он такой
же король Наваррский, как я король Польский. — Наконец кто-то растолкал толпу
глазеющих слуг, и Генрих увидел, что это его собственный слуга Арманьяк,
которого здесь уже знали. Арманьяку удалось убедить их, что это правда,
впрочем, лишь пустив в ход все свое красноречие. Заверения простых людей
успокоили и господ, и все отступили на почтительное расстояние от будущего зятя
французского короля… Д’Арманьяк держался рядом со своим господином, а по
другую сторону шел молодой офицер, опасавшийся еще каких-либо недоразумений.
Когда они очутились, у подножия лестницы, офицер сказал, стараясь оправдать
свое усердие:

— Еще и месяца нет, как тут вот лежал мой начальник с перерезанным горлом. А
мой предшественник, некий господин де Линьероль, упал с лестницы и убился
насмерть; как это случилось, никто не знает.

Стремясь загладить свою вину, он выдал тайну, прошептав: — А прямо над
лестницей-то и живет королева, мадам Екатерина. — Испугавшись этих слов, он
вдруг умолк и не сделал дальше ни шагу.

Д’Арманьяк проводил Генриха в его комнату. Этот дворянин, исполнявший
должность слуги, опередил своего господина и уже успел все приготовить — даже
бак, до половины налитый водой и столь огромный, что, не будучи великаном,
король вполне мог сидеть в нем. А какие одежды тут были разложены — молодой
сельский государь никогда таких не носил! Сплошь белый шелк, затканный
блистающими узорами, самый красивый свадебный наряд в мире. Генрих догадался,
что за его изготовлением наблюдали глаза матери, и его собственные сейчас же
наполнились слезами.

Королева Жанна не заказала ему траурной одежды, — значит, она не ожидала
смерти и была сражена внезапно. Нет, это была не болезнь, а яд. Генриху
казалось, что теперь он уверился окончательно, и в ту минуту он был даже этому
рад. Сейчас он предстанет перед убийцей его матери.



Злая фея


Генрих приказал доложить о себе старой королеве, и, когда он был готов, за
ним явились два дворянина. Долго шли они втроем по дворцовым комнатам, не
обменявшись ни словом, и он понял, что молчат они из осторожности. В другое
время он забросал бы их вопросами, но сейчас был одержим одной-единственной
мыслью — он думал только о ненависти. Но вот провожатые распахнули двери в
приемную королевы, почтительно склонились и оставили его одного. У двери, в
которую вошел Генрих, словно застыли два коренастых швейцарца, а двое,
охранявших вход во внутренние покои, скрестили перед ним алебарды. Все четверо
казались изваянными из камня, их светлые глаза были устремлены прямо перед
собой. Они не видели чужеземца и не поняли бы его, даже если бы он громко
воскликнул: «Мою мать отравили!»

Так как Генриху пришлось ждать, то, ему взбрело на ум спрятаться за оконным
занавесом. Когда войдет отравительница, пусть не знает, что он тут, а он
подглядит, какое у нее будет выражение лица. Но — в окно светило полуденное
солнце, а позади тщательно ухоженного сада он увидел светлые воды реки и все
то, с чем он, подъезжая к воротам замка, уже распростился — ничего не ведающий
шумный люд, шаткие высокие возы с сеном, скрипучие лодки и повозки.  Бросился
ему в глаза и длинный, озаренный солнцем дворцовый фасад, который был виден
весь из этой угловой комнаты; фасад был великолепен, прямо какое-то чудо.
Казалось, здание перенесено сюда по волшебству из сказочных миров мечты. В
почтенном городе Париже местами вас встречали такие неожиданности, которые
никак не вязались с его обитателями. Этот фасад был выше французского двора: он
как бы поднимал его из Луврского колодца, где останки дряхлой башни догнивали
на могиле столетий. Словом, это была блистательная, обращенная в будущее
сторона очень мрачных, древних времен. Увидев дворцовый фасад, Генрих
Наваррский понял, что хотя владелица замка и отравительница, но что она вместе
с тем и фея. Правда, нужно всегда остерегаться ловушек лукавого, а такой
ловушкой может оказаться даже прекрасный фасад. «Обман чувств, наваждение!» —
подумал молодой протестант, — или же это подумала покойница, воспользовавшись
живым мозгом своего сына? Королева Жанна не раз бывала в этой комнате. Здесь
она добивалась прав для своей веры и своего сына, здесь боролась и изнемогала,
и, может быть, здесь ей был предложен стакан воды, куда старая волшебница
что-то подсыпала.

Генрих круто обернулся. Он не слышал даже шороха, однако Екатерина Медичи
уже успела, переваливаясь, дойти до середины комнаты. Он узнал только ее
силуэт, так как был ослеплен светом, она же отыскала взглядом молодого человека
и рассматривала его. А где ее руки — она спрятала их в складках платья?
Королева была в черном, она заговорила своим тусклым голосом. «Вот она — жива!»
— с горечью подумал сын покойной. Охваченный ненавистью, он слушал, как
Екатерина заверяла его, что глубоко скорбит о своей дорогой подружке Жанне и
так рада, что он, наконец, здесь у нее. Этому он охотно верил, но решил про
себя, что еще заставит старуху пожалеть об этом. Тем временем его глаза
привыкли к сумеркам, царившим в комнате. Да, Екатерина прятала руки! А еще
приплела десницу господню! Сын покойной Жанны прикусил язык, иначе он не
сдержался бы и потребовал: «А ну-ка, покажите ваши руки, мадам!» Впрочем, она и
показала их, Вытащила из складок юбки мясистые ладони с жирными отростками
вместо пальцев, на которые ему так хотелось взглянуть, и, усевшись, положила их
на стол.

В гневе Генрих сделал к ней шаг, другой. Эти шаги были слишком торопливы и
не обдуманы. Ведь перед старой королевой стоял широкий массивный стол, а за ее
спиной — четыре здоровенных швейцарца с длинными пиками. Она могла не
тревожиться и говорить благодушным тоном.

— Как мне жаль вас, молодой человек! Всего восемнадцать лет, не правда ли, и
уже круглый сирота. Но я буду вам второй матерью, буду направлять каждый ваш
шаг, ведь шаги молодежи часто бывают слишком торопливы. И я знаю, молодой
человек, что вы поблагодарите меня за это, у вас натура живая и искренняя. Мы
оба заслужили того, чтобы понимать друг друга.

Его охватил ужас. Казалось, на столе стоит незримый стакан с ядом, и жирные
отростки старухи уже подкрадываются к нему, а ее устами говорит бездна. Это
колдовские чары, их нужно разрушить! Вероятно, какие-то заклинания и магические
знаки заставили бы это свинцовое лицо с отвисшими щеками лопнуть и растаять в
воздухе! Однако не о таких фокусах думал Генрих в этот решающий миг; ему
открылось нечто иное: он вдруг почувствовал в глубине души, что убийца его
матери достойна сожаления, как та башня в Луврском колодце — остаток
погребенных столетий. И все-таки башню скоро снесут окончательно. Может быть,
Екатерина сама сделает это. Ей или ее поколению ведь уже пришлось возвести
прекрасный, озаренный полуденным солнцем фасад дворца. Сама же она еще сидит
здесь, как воплощение черного и неразумного прошлого. Зло, когда оно уже
одряхлело, вызывает смех, даже если продолжает убивать. И, несмотря на его
запоздалые злодейства, оно порождает в нас жалость своей слабостью, своей
ветхостью.

Поэтому юноша воскликнул звонко и уверенно: — Поистине вы правы, мадам! Я
когда-нибудь, бесспорно, скажу вам спасибо! Да будут мои поступки так же
непосредственны, как и ваши! Я постараюсь понравиться столь великой
королеве.

Преувеличенной иронии подобного обещания она, конечно, не могла не заметить;
но он и не скрывал ее. Черные, без блеска глаза Екатерины, вдруг ставшие
колючими, действительно впились в его лицо, в котором не отражалось решительно
ничего, кроме юношеской отваги. Под ее пытливым взглядом Генрих продолжал:

— От вас, мадам, я надеюсь услышать о кончине моей бедной матери-королевы
больше, чем мне могут сообщить другие. Она имела счастье быть с вами близкой, и
во всех своих письмах моя бедная мать всегда отзывалась о вас с высокой
похвалой.

— Я думаю! — заметила Екатерина. Она вспомнила последнее письмо, в котором
Жанна д’Альбре льстилась надеждой отнять у нее власть и которое Екатерина
собственноручно вскрыла и снова запечатала. Об этом письме вспомнил и
Генрих.

А старуха стала еще проще и сказала: — Дитя мое! — сказала прямо-таки
дружелюбно.

— Дитя мое, мы не случайно здесь одни. Вы поступили хорошо и правильно, что
прежде всего явились ко мне, иначе я сама пригласила бы вас, чтобы дать
некоторые разъяснения по поводу смерти вашей матери, моей дорогой подруги. Тот,
кто не знает, как было дело, может в самых естественных событиях усмотреть
тайну, и это вызовет в нем озлобление.

«Ловко разыграно!» — подумал он и ответил: — Вы совершенно правы, мадам, я
сам в этом убедился. Никто из тех, кто видел мою мать-королеву незадолго до ее
смерти, не поверил бы, что ее жизнь уже под угрозой.

— А вы, дитя мое? — напрямик спросила Екатерина, и притом с такой
материнской заботливостью, как будто она самая честная старуха на свете. Вот
он, этот миг! Ведь именно ради этих слов Генрих явился сюда. И сейчас он должен
крикнуть: убийца! Так представлял он себе расплату с мадам Екатериной до того,
как этот миг настал. Однако юноша медлил. Его жгучая ненависть натолкнулась на
неожиданное препятствие. — Я жду ваших разъяснении, — изумленно услышал он
собственный ответ.



Двое в черном


Она кивнула с довольным видом. Затем слегка повела плечом, подавая знак двум
швейцарцам, охранявшим вход во внутренние покои. Солдаты опустили пики,
распахнули обе половинки двери. Тотчас вошли двое одетых во все черное мужчин —
высокий и поменьше. Они были с непокрытой головой, без оружия, но на их лицах
лежала печать какого-то скорбного достоинства. Они склонились, как и
полагалось, сначала перед королевой Франции, затем перед королем Наваррским,
потом замерли, ожидая знака, приказа королевы, и, как только она милостиво
опустила руку, заговорили, обращаясь к Генриху:

— Я Кайар, бывший лейб-медик ее величества королевы Наваррской. — Эти слова
произнес долговязый и, видимо, сам глубоко проникся их торжественностью.

— Меня зовут Дено, я хирург. — Это был совсем другой тип, он с удовольствием
обошелся бы без казенной скорбности.

— По приказу ее величества, я, Кайар, член факультета, четвертого июля, во
вторник, был вызван в дом принца Конде и нашел королеву в постели, у нее был
приступ лихорадки.

«Стакнулись, — подумал Генрих, — и теперь будут без конца
разглагольствовать». Он сел.

— А какое лечение вы применили? — спросил он вторично мужчину в черном. —
Клистир?

— Это не мое дело, — ответил хирург, — этим вот он занимается, — и толкнул
локтем своего коллегу.

Врач побелел от гнева, однако продолжал с полным самообладанием:

— Я, Кайар, член факультета, незамедлительно произвел обследование и
установил, что правое легкое у королевы весьма сильно поражено. Заметил я также
необычное затвердение и предположил наличие опухоли, которая могла прорваться и
вызвать смерть. Согласно этому, я и записал в своей книге: ее величество
королева Наваррская проживет не более четырех — шести дней. Это было
четвертого, во вторник. А в воскресенье, девятого, наступила смерть. — И он
протянул Генриху упомянутую книгу с записями.

Генрих бросил беглый взгляд на каракули врача. Второй, одетый в черное
мужчина состроил такую рожу, которая ясно говорила, что заявлениям первого
никакого значения придавать не следует, разве что комическое, и, видимо, решив,
что пора высказаться, начал очень просто:

— Я всего лишь хирург Дено и совсем не знаменит, ваше величество, вероятно,
никогда не слышали даже моего имени. Но вы, бесспорно, знаете прославленного
господина Кайара, красу факультета. Его вскормила наука, а я всего лишь
скромный ремесленник и работаю пилой. Он предрекает людям точный час их смерти,
вопрошая, если нужно, даже звезды. Я же вскрываю тела людей после их смерти и
притом все-таки кое-что нахожу, чего отрицать нельзя, ибо мои находки можно
увидеть и ощупать. Но потом оказывается, что все это уже заранее было записано
в сивиллиной книге великого Кайара, почему я остаюсь его ничтожным помощником.
— И он отвесил врачу низкий поклон.

А тот принял похвалу как нечто вполне заслуженное. — Так вот, — продолжал
Кайар, — когда королева скончалась, я, следуя ее воле, выраженной еще при
жизни, поручил здесь присутствующему хирургу Дено произвести вскрытие ее
тела.

Сын покойной вскочил: — И вы это сделали? И вы осмелились?

Кайар продолжал хранить вид скорбный и достойный. — Не только тело ее
величества приказал я по ее велению вскрыть, но и голову. Ибо королева страдала
от мучительной щекотки в голове и опасалась передать какую-то неведомую болезнь
своим детям. Она настаивала, хоть я и напоминал ей о том, что ничто не
передается по наследству без воли господней.

— Докажи! — воскликнул Генрих и топнул ногой. — Иначе я ни одному слову
твоему не поверю!

Тут врач и в самом деле извлек какой-то свиток, протянул его Генриху, и
юноша прочел имя своей матери, написанное ею самой, это было несомненно. А
сверху другим почерком были записаны ее распоряжения, о которых рассказал
врач.

— И что же вы нашли? Скорей, я хочу знать!

Теперь заговорил хирург. — В теле оказалось все так, как и предвидел
господин Кайар, — уплотнение пораженного легкого и опухоль, которая, лопнув,
явилась причиной смерти. А в голове — вот что.

Точно фокусник, чуть улыбающийся удавшемуся фокусу, он указал на стол, где
лежал большой, весь исчерченный лист бумаги. Еще за мгновение перед тем стол
был пуст. Генрих склонился над листом и вздрогнул: на бумаге выступали контуры
черепа, это был череп его матери. А хирург продолжал:

— Когда я распилил голову королевы…

— В моем присутствии, — торопливо вставил врач.

— Иначе череп и не удалось бы вскрыть… Итак, когда я вскрыл его, я
обнаружил под черепной коробкой какие-то пузыри, наполненные водянистой
жидкостью, которая, вероятно, еще при жизни королевы разлилась по мозговой
оболочке.

— Отсюда и необъяснимая щекотка, — заметил врач. Хирург толкнул его в бок и
пропищал:

— Он вот объяснил! А я бы не смог. Только рисунок сделан мною. Видите, где я
держу палец?

Но долговязый, хранивший торжественный вид, попросту отбросил палец своего
подчиненного; тот прямо посинел от злости.

Пока врач подробно и с непоколебимой убежденностью объяснял значение линий и
точек, Генрих, хотя и слушал его, однако в то же время продолжал наблюдать за
мадам Екатериной. И она сначала склонилась над чертежом, внимательно
разглядывая его, хотя, наверное, видела не в первый раз. Но чем яснее
становилась болезнь ее милой подруги, тем больше откидывалась назад мадам
Екатерина, пока снова не приняла прежнее положение в своем кресле с прямой
спинкой.

— Это такой редкий случай, — заметил врач, — и настолько подозрительного
свойства, что мой учитель и предшественник наверняка бы предположил здесь
колдовство, я же верю только в природу да в волю божию.

Мадам Екатерина ободрительно кивнула и поглядела на сына своей подруги, —
да, перед ним лицо доброй, простодушной женщины, быть может, искушенной и
многоопытной, но в этой смерти она тоже ничего не понимает, она искренне
встревожена загадочной немилостью судьбы. «Если б только я мог проникнуть в
бездну ее взгляда!.. — думает сын отравленной Жанны. — Хотя почему она
непременно должна быть отравлена? Все могло произойти вполне естественным
путем. В искренности врача сомневаться не приходится, как, впрочем, и в
ограниченности его познаний. А пузыри под черепом у моей матери? Чем они
вызваны? Ядом? Ах, если бы я мог проникнуть в бездну этого черного взгляда и
нащупать руками, что там прячется! Я хочу знать наверняка!»



Почти победительница


Его душевная борьба едва ли могла ускользнуть от умной старухи, однако
Екатерина сделала вид, будто ничего не замечает. Она держалась так, словно ее
единственная цель — смягчить горе скорбящего сына. Прежде всего она подала знак
обоим лекарям, и они, поклонившись, удалились с тем же достойным и скорбным
выражением, с каким вошли. Затем Медичи, видимо, решила дать ему опомниться, но
воцарившееся молчание продолжалось, может быть, слишком долго: ненависть
Генриха, на время утратившая свою напряженность, проснулась с новой силой. Он
вспомнил о вскрытых письмах: именно после того, как они были отправлены, умерла
его мать! Сам того не замечая, он большими шагами забегал по комнате.  Мадам
Екатерина спокойно следила за ним, и он, заметив это, снова почувствовал в душе
смятение. Юноша внезапно остановился перед ней, окрестив руки, в недопустимо
вызывающей позе. Слово «убийца» уже грозило сорваться с его губ.  Никогда еще
он не был так близок к этому. Однако она предупредила взрыв и начала мирно и
неторопливо:

— Милый мальчик, я рада, что вы теперь знаете столько же, сколько и я. Мне
было приятно видеть, как вы тоже постепенно убеждались в истине. Теперь мы
можем похоронить печаль в глубине наших сердец и обратиться к радостному
будущему.

— А череп? — угрожающе бросил Генрих в лицо королевы, тяжелое и серое, как
свинец. Затем поискал глазами на столе — листок с рисунком исчез; от изумления
у него прямо руки опустились. Впервые мадам Екатерина не сдержала насмешливой
улыбки, отнюдь для него не лестной. «Вы даже этого не заметили, милый мальчик»,
— точно говорила эта улыбка.

Как ни странно, неудача успокоила Генриха и настроила его самым деловым
образом. Ничего не поделаешь. Екатерина взяла верх. Договориться с ней нужно.
И он тут же забыл о ненависти и недоверии, точно их и не было. При его
характере это было нетрудно. С чувством облегчения уселся Генрих против
старухи, а, она одобрительно кивнула. — Нас с вами ожидает немало хорошего, —
сказала Екатерина.

Генрих не ответил, и она продолжала: — Теперь мы друзья, и я могу сказать
откровенно, почему я отдаю вам свою дочь: из-за герцога Гиза, который мог бы
стать опасен моему дому. Он ведь был вашим школьным товарищем, и вам, вероятно,
известно, что Генрих Гиз упорно домогается любви парижан… Он старается
выказать себя более усердным христианином, чем я, а я, как известно, изо всех
сил защищаю святую церковь!

При этих словах какая-то искорка сверкнула в ее непроницаемом взоре, а
Генрих тут же забыл, что ему хотелось заглянуть в глубины ее души, и беззвучно
рассмеялся вместе с нею: хоть в неверии своем созналась, и то хорошо. Презрение
к ханжескому фанатизму сближало их. Впрочем, лицо ее тотчас опять стало
серьезным.

— Но он добился того, что папа и Испания поддерживают его. На их деньги этот
ничтожный лотарингец мог бы выставить против меня большое войско. Если так
будет продолжаться, этот Гиз, пожалуй, весь Париж поднимет. Больше того: он
может нанять убийц. А чего он в конце концов добьется? Франция сделается
испанской провинцией.

Мадам Екатерине было все равно, что ее случайный собеседник — незначительный
молодой человек. Она предавалась со страстью своему излюбленному занятию —
заглядыванию в бездну.

— Ведь и я, — продолжала она вполголоса, — могла бы доставить приятное
испанскому королю. Он злится на меня за то, что я щажу моих протестантов… —
Екатерина смолкает, она долго что-то обдумывает. Ее сжатые губы шевелятся, и
это заставляет Генриха насторожиться больше, чем ее слова. — Нанимать убийц?  —
бормочет Медичи.

И она могла бы это сделать! Но только ей это ни к чему: ее собственная
жирная ручка отлично умеет приготовить ядовитое питье! Он пристально наблюдал
за ней, и она вскоре заметила его настороженный взгляд…

— Мои протестанты мне так же дороги, как и все остальные французы, — заявила
она по-прежнему невозмутимо. И закончила, слегка подчеркивая свои слова: — Я
ведь королева Франции.

— Это ваш сын — король, — необдуманно поправил он ее, вспомнив рассказ своей
матери Жанны о том, что король страдает каким-то ужасным недугом и что оба
брата Карла, ныне здравствующие, обречены на ту же болезнь, — старшим она уже
овладела.

«Кто эта одинокая старуха, — спрашивает себя Генрих, — которая, видимо,
надеется пережить всех своих сыновей? До остальных французов ей, в сущности,
так же мало дела, как и до нас, протестантов». Вслух он сказал:

— Как прекрасен ваш замок Лувр, мадам! Но все, что придает ему блеск, идет с
вашей родины. Архитектура ведь итальянская, — «так же, как и искусство
изготовлять яды», хотелось ему добавить. Она пожала плечами, ибо из этих двух
искусств первое было ей совершенно чуждо. Да и свою Флоренцию она ничуть не
любила: в молодости она была там несчастна и подверглась изгнанию.

Однако мадам Екатерина умела быть только собой и ничем иным; этим она и была
сильна, пока жизнь ее не сломила.

Сейчас она подозрительно уставилась на юношу: — Вы говорите о короле? Разве
вы виделись с ним раньше, чем со мной?

Он с живостью отрицал. Екатерина заговорила еще тише: ее слов не должны были
слышать даже швейцарцы у дверей, хотя они все равно ничего бы не поняли.  —
Король бывает иногда не в себе, — зашептала старая дьяволица. Я никому не
говорю об этом, но на него иногда накатывает ярость, и он тогда бредит
убийством, бойней. Это у него от болезни, — настойчиво бормотала она.

А Генрих подумал: нечего сказать, в хорошую он входит семейку; впрочем,
ничего здесь нового нет. Но мать кровоточивых сыновей уже снова успокоилась. —
Остальные два у меня удачные, особенно д’Анжу. Подружитесь с ним, мой мальчик.
А главное, держите всегда нашу сторону против лотарингцев! Вы будете так же
командовать нашим войском, как ваш отец, — вы можете, — и пригодитесь нам не
меньше, чем он. Зато вы получите мою дочь. Но и тут, смотрите, остерегайтесь
герцога Гиза. Женщины считают его красавцем.

А Генрих думает про себя: «И спят с ним. Нечего морочить мне голову, мадам!
Мы друг друга знаем, и мне известно, какова та девушка, на которой я женюсь.
Только моя дорогая мать не догадывалась…» — шептало ему его любящее
сердце.

И он сказал с вызовом: — Потому-то вы, мадам, и отослали Гиза до моего
приезда.

А старуха отвечала еще спокойнее: — К вашей свадьбе он вернется.  Иногда
бывает лучше, чтобы на глазах у молодой девушки не торчал мужчина, который
пользуется слишком большим успехом. А мне, старухе, следует постоянно надзирать
за ним. Я хочу, чтобы все мои враги были собраны тут, у меня, в Лувре. К ним
принадлежит и он, в этом не может быть сомнения.

Столь бесцеремонная откровенность могла бы оскорбить Генриха, хотя он уже с
юных лет не верил в доброкачественность человеческой природы. Но Екатерина
слишком уж обнажала жизнь. С другой стороны, в нем брало перевес какое-то
доверие, мало-помалу возникавшее в его душе во время их беседы. Когда
восемнадцатилетний юноша слышит столь лестное мнение о себе, он в конце концов
попадается на удочку. «Мне лично этой знаменитой ведьмы бояться нечего, да и
матери моей ничего она в питье не подмешивала». И если бы сейчас перед ним
стоял на столе стакан, он был бы готов залпом выпить его.

Вместо этого мадам Екатерина подала знак, стража тут же распахнула наружные
двери, и на пороге появились те двое дворян, которые проводили Генриха сюда.
Слегка удивленный, Генрих простился и последовал за ними.



Нечистая совесть


Он заговорил со своими провожатыми. Один из них был первым дворянином
короля, его звали дю Миоссен; это был человек крайне осторожный и тщательно
скрывавший, что он протестант. Генрих сказал ему это прямо в лицо; по некоторым
безошибочным приметам он умел распознавать ревнителей истинной веры. Принц
спросил, смеясь:

— Вы что, боитесь парижан? Народ нас, верно, недолюбливает?

— Если бы вопрос шел только о народе, — загадочно ответил Миоссен.

— Стыдитесь! У первого дворянина короля должно быть больше гордости!

Затем Генрих покинул обоих придворных и ускорил шаг, ибо в глубине парка,
содержавшегося в образцовом порядке, заметил самого Карла Девятого; тот был
один и возился со сворой собак, которые оглушительно лаяли. Генрих окликнул
его. Но король не слышал, а в это время внимание Генриха привлекло нечто
другое: он стоял под окном той комнаты, из которой только что вышел. И вот перед
ним озаренный солнцем фасад во всей своей неправдоподобной прелести, быть
может, искушение лукавого, но во всяком случае, если даже наваждение, то
чарующее наши чувства. И тут же он понял, что мадам Екатерина отпустила его в
слишком уж выгодную для нее минуту, когда он наконец решил, что его мать
все-таки не была отравлена. Именно в тот миг, когда он этому поверил, Екатерина
отпустила его. Она видела его насквозь с грубой прозорливостью, он же тщетно
старался проникнуть в глубины ее непроницаемого взгляда. И тогда юношу охватил
страх: в нем опять ожило то первоначальное ощущение, с которым он вошел в
комнату наверху, — вошел как судия и мститель. «Убийца!» Дважды удержался он и
не произнес этого слова, и не только из осторожности, как опытный царедворец,
но и потому, что старуха действительно внушила ему какое-то дурацкое, слепое
доверие. «В таких случаях молодость — плохой советчик, по крайней мере меня она
обрекла на полное бессилие!»

Он быстро отыскал знакомое окно. Нет, он все-таки не ошибся! Лицо тут же
снова исчезло, Генрих не успел его рассмотреть; за ним следили, он чувствовал
это. Проверяли, осталось ли что-нибудь от его ребячьей доверчивости?  «Самая
малость, мадам Екатерина! Я знаю далеко не все, и даже отчего умерла моя
мать-королева, не знаю наверное! Но я не забуду никогда, что из двух искусств
ваших соплеменников — составления ядов и благородного зодчества — вам доступно
только первое. Вы злая фея, если только вы фея. Мне предстоит здесь изведать,
что такое ужас, но при этом я должен смеяться. А про своего толстого сына она
сказала, будто он бешеный».

Генрих снова направился к Карлу Девятому, но уже гораздо медленнее. Тот все
еще не замечал его. Вернее, он отвел свой косящий взгляд и сделал вид, будто
занят только собаками. Две собаки подрались. Король, начал науськивать их друг
на друга, и они сцепились еще яростнее. Тогда он крикнул, перекрывая лай и
рычание:

— Обе надоели! Пусть загрызут друг друга!

После такого приема, еще более глупого, чем неучтивого, Генрих повернулся,
чтобы уйти. Тогда, Карл бросил свое занятие и пошел за ним. — Наварра! Что вам
сказала моя мать-королева? — И скосил глаза. А Генрих решил: «Он, видно, ждал
меня здесь внизу с большим нетерпением».

— Мы говорили все больше о черепах да об убийствах. Было очень весело, мадам
Екатерина мне нравится, впрочем, и я ей тоже.

Карл вздрогнул, задрожал и пошатнулся.

— Ради господа, Наварра, я знать ничего не хочу об убийствах! Совсем недавно
два человека из моей личной охраны прикончили здесь друг друга, как вот эти
злые собаки. У моей матери-королевы голова всегда набита всякими ужасами.

— А она то же самое говорит про вас, — вставил Генрих. У короля Франции
словно язык прилип к гортани, он даже весь как-то съежился. Хотя на него, по
выражению его матери, иногда нападало бешенство, страх все же пересиливал
ярость. Так случилось и тут. Карл был в белом шелку, и поэтому казалось, что он
даже не побледнел, а пожелтел.

И тут у сына умершей Жанны вспыхнуло новое подозрение: совесть Карла явно
была нечиста. Этот сын и эта мать, объявлявшие друг друга сумасшедшими, —
раскрытия каких тайн они опасались? Юноше невольно пришли на память слова
друзей: «Вы будете второй жертвой. Соберите ревнителей истинной веры! Конечно,
было бы благоразумнее покинуть, пока не поздно, этот разбойничий притон. —
Взять сестру — и прочь отсюда вместе с моими всадниками! Однако я не сделаю
этого, ведь я для того и приехал ко двору, чтобы познать, что такое страх; и
потом сюда идут две девушки, впереди них, словно на поводу, выступают павлины с
искрящимся оперением. Одна из них — Марго, родная дочь отравительницы» — это
первая мысль, которая проносится в голове Генриха. Но ее сейчас же нагоняет
вторая: «Марго стала красавицей!»



Лабиринт


Он радостно сделал к ней несколько шагов: — А, милая Марго! — громко
воскликнул он. Карл Девятый удивленно обернулся, потом опять занялся своими
собаками. Принцесса Валуа произнесла первые слова, только когда Генрих уже
стоял перед нею; она сказала: — Надеюсь, ваше путешествие было
благополучным?

— Ваш образ неизменно стоял передо мной, — поспешил он заверить ее. — Но в
действительности вы несравненно лучше, чем на портрете. А кто ваша хорошенькая
подружка?

— Мадам де Сов, — вместо ответа властно обратилась к ней Марго. — Отведите
же птиц обратно! — Тогда фрейлина хлопнула в ладоши, и павлины в самом деле
пошли перед нею. Она все же успела произвести оценку этого юного провинциала, —
достаточно ей было бросить на него насмешливый взгляд из-под высоких бровей.
Этот будет для женщин легкой и безобидной добычей! «Как в руках принцессы, так
и в моих», — мысленно добавила она и удалилась, очень стройная и изящная.

— У нее нос слишком длинный, — заметил Генрих, когда фрейлина скрылась.

— А у меня? — капризно спросила Марго, ибо нос у той был ничуть не длинней,
чем у принцессы, только более прямой.

— Одно несомненно, — сказал он, — у Матильды гонкие губы.

— У Шарлотты?

— Видите, вот вы и выдали ее имя. — Он был весьма доволен тем, что
перехитрил Марго, так как ясно, чувствовал ее сопротивление.

— Мне больше нравится, когда губы полнее и мягче, и зубы должны быть не
такие мелкие и ярче блестеть… — При этом он посмотрел на ее рот, потом
взглянул ей прямо в глаза — но отнюдь не дерзко, — решила она про себя:
недостаточно дерзко. Его взгляд был нежен и полон желания, Генрих попытался
обнять ее этим взглядом, но очень учтиво и почтительно, не как ту