1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Угадай.    

– Говори:  ты знаешь, на твои просьбы отказа нет. Верно, о петергофской даче: ведь теперь  ещё рано…    

– Нет! –  сказала Лизавета Александровна.    

– Что  же? ты говорила, что боишься наших лошадей: хотела посмирнее…    

– Нет!    

– Ну,  о новой мебели?..    

Она  покачала головой.    

– Воля  твоя, не знаю, – сказал Пётр Иваныч, – вот возьми лучше ломбардный  билет и распорядись, как тебе нужно; это вчерашний выигрыш…    

Он  достал было бумажник.    

– Нет,  не беспокойся, спрячь деньги назад, – сказала Лизавета  Александровна, – это дело не будет стоить тебе ни копейки.    

– Не  брать денег, когда дают! – сказал Пётр Иваныч, пряча бумажник, – это  непостижимо! Что же нужно?    

– Нужно  только немного доброй воли…    

– Сколько  хочешь.    

– Вот  видишь: третьего дня был у меня Александр…    

– Ох,  чувствую недоброе! – перебил Пётр Иваныч, – ну?    

– Он  такой мрачный, – продолжала Лизавета Александровна, – я боюсь, чтоб  всё это не довело его до чего-нибудь…    

– Да  что с ним ещё? Опять изменили в любви, что ли?    

– Нет,  в дружбе.    

– В  дружбе! час от часу не легче! Как же в дружбе? это любопытно: расскажи,  пожалуйста.    

– А  вот как.    

Тут  Лизавета Александровна рассказала ему всё, что слышала от племянника. Пётр  Иваныч сильно пожал плечами.    

– Что  ж ты хочешь, чтоб я тут сделал? видишь, какой он!    

– А  ты обнаружь ему участие, спроси, в каком положении его сердце…    

– Нет,  это уж ты спроси.    

– Поговори  с ним… как это?.. понежнее, а не так, как ты всегда говоришь… не смейся над  чувством…    

– Не  прикажешь ли заплакать?    

– Не  мешало бы.    

– А  что пользы ему от этого?    

– Много…  и не одному ему… – заметила вполголоса Лизавета Александровна.    

– Что? –  спросил Пётр Иваныч.    

Она  молчала.    

– Ох  уж мне этот Александр: он у меня вот где сидит! – сказал Пётр Иваныч,  показывая на шею.    

– Чем  это он так обременил тебя?    

– Как  чем? Шесть лет вожусь с ним: то он расплачется – надо утешать, то поди переписывайся  с матерью.    

– В  самом деле, бедный! Как это достаёт тебя? Какой страшный труд: получить раз в  месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с  племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть  хороший обед, лафит за золотой печатью да карты – и всё тут; ни до кого и дела  нет! А если к этому ещё случай поважничать и поумничать – так и счастливы.    

– Как  для вас пококетничать, – заметил Пётр Иваныч. – Всякому своё, моя  милая! Чего же ещё?    

– Чего!  а сердце! об этом никогда и речи нет.    

– Вот  ещё!    

– Мы  очень умны: как нам заниматься такими мелочами? Мы ворочаем судьбами людей.  Смотрят что у человека в кармане да в петлице фрака, а до остального и дела  нет. Хотят, чтоб и все были такие! Нашёлся между ними один чувствительный,  способный любить и заставить любить себя…    

– Славно  он заставил любить себя эту… как её? Верочку, что ли? – заметил Пётр  Иваныч.    

– Нашёл  кого поставить с ним наравне! это насмешка судьбы. Она всегда, будто нарочно,  сведёт нежного, чувствительного человека с холодным созданием! Бедный  Александр! У него ум нейдёт наравне с сердцем, вот он и виноват в глазах тех, у  кого ум забежал слишком вперёд, кто хочет взять везде только рассудком…    

– Согласись,  однако, что это главное; иначе…    

– Не  соглашусь, ни за что не соглашусь: это главное там на заводе, может быть, а вы  забываете, что у человека есть ещё чувство…    

– Пять! –  сказал Адуев, – я ещё это в азбуке затвердил.    

– И  досадно и грустно! – прошептала Лизавета Александровна.    

– Ну,  ну, не сердись: я сделаю всё, что прикажешь, только научи – как! – сказал  Пётр Иваныч.    

– А  ты дай ему лёгкий урок…    

– Нагоняй?  изволь, это моё дело.    

– Вот  уж и нагоняй! Ты объясни ему поласковее, чего можно требовать и ожидать от нынешних  друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает… Да мне ли учить тебя? ты  такой умный… так хорошо хитришь… – прибавила Лизавета Александровна.    

Пётр  Иваныч при последнем слове немного нахмурился.    

– Мало  ли там у вас было искренних излияний? – сказал он сердито, –  шептались, шептались и всё ещё не перешептали всего о дружбе да о любви; теперь  меня путают…    

– Зато  это в последний раз, – сказала Лизавета Александровна, – я надеюсь,  что после этого он утешится.    

Пётр  Иваныч недоверчиво покачал головой.    

– Есть  ли у него деньги? – спросил он, – может быть, нет, он и того…    

– Только  деньги на уме! Он готов был бы отдать все деньги за одно приветливое слово друга.    

– Чего  доброго: от него станется! Раз он и так дал там, у себя в департаменте,  чиновнику денег за искренние излияния… Вот кто-то позвонил: не он ли? Что надо  сделать? повтори: дать ему нагоняй… ещё что? денег?    

– Какой  нагоняй! ты, пожалуй, хуже наделаешь. О дружбе я просила тебя поговорить, о  сердце, да поласковее, повнимательнее…    

Александр  молча поклонился, молча и много ел за обедом, а в антрактах катал шарики из  хлеба и смотрел на бутылки и графины исподлобья. После обеда он взялся было за  шляпу.    

– Куда  же ты? – спросил Пётр Иваныч, – посиди с нами.    

Александр  молча повиновался. Пётр Иваныч думал, как бы приступить к делу понежнее и  половчее, и вдруг спросил скороговоркою:    

– Я  слышал, Александр, что друг твой поступил с тобой как-то коварно?    

При этих  неожиданных словах Александр встряхнул головой, как будто его ранили, и  устремил полный упрёка взгляд на тётку. Она тоже не ожидала такого крутого  приступа к делу и сначала опустила голову на работу, потом также с упрёком  поглядела на мужа; но он был под двойной эгидою пищеварения н дремоты и оттого  не почувствовал рикошета этих взглядов.    

Александр  отвечал на его вопрос чуть слышным вздохом.    

– В  самом деле, – продолжал Пётр Иваныч, – какое коварство! что за друг!  не видался лет пять и охладел до того, что при встрече не задушил друга в  объятиях, а позвал его к себе вечером, хотел усадить за карты… и накормить… А  потом – коварный человек! – заметил на лице друга кислую мину и давай  расспрашивать о его делах, об обстоятельствах, о нуждах – какое гнусное  любопытство! да ещё – о, верх коварства! – осмелился предлагать свои  услуги… помощь… может быть, деньги! и никаких искренних излияний! ужасно,  ужасно! Покажи, пожалуйста, мне это чудовище, приведи в пятницу обедать!.. А  почём он играет?    

– Не  знаю, – сказал Александр сердито. – Смейтесь, дядюшка: вы правы; я  виноват один. Поверить людям, искать симпатии – в ком? рассыпать бисер – перед  кем! Кругом низость, слабодушие, мелочность, а я ещё сохранил юношескую веру в  добро, в доблесть, в постоянство…    

Пётр  Иваныч начал что-то часто и мерно кивать головой.    

– Пётр  Иваныч! – сказала Лизавета Александровна шёпотом, дёрнув его за  рукав, – ты спишь?    

– Вот,  сплю! – сказал, проснувшись, Пётр Иваныч, – я всё слышу: «доблесть,  постоянство», где же сплю?    

– Не  мешайте дядюшке, ma tante! – заметил Александр, – он не уснёт, у него  расстроится пищеварение, и бог знает, что из этого будет. Человек, конечно,  властелин земли, но он также и раб своего желудка.    

При этом  он хотел, кажется, горько улыбнуться, но улыбнулся как-то кисло.    

– Скажи  же мне, чего ты хотел от своего друга? жертвы, что ли, какой-нибудь: чтоб он на  стену полез или кинулся из окошка? Как ты понимаешь дружбу, что она  такое? – спросил Пётр Иваныч.    

– Теперь  уж жертвы не потребую – не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого  понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые  казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как  они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое  незнание их сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь – это коварные  слова!..    

Он  достал из кармана бумажник, а из бумажника две осьмушки исписанной бумаги.    

– Что  это такое? – спросил дядя, – покажи.    

– Не  стоит! – сказал Александр и хотел рвать бумаги.    

– Прочтите,  прочтите! – стала просить Лизавета Александровна.    

– Вот  как два новейшие французские романиста определяют истинную дружбу и любовь, и я  согласился с ними, думал, что встречу в жизни такие существа и найду в них… да  что! – Он презрительно махнул рукой и начал читать: «Любить не тою  фальшивою, робкою дружбою, которая живёт в наших раззолоченных палатах, которая  не устоит перед горстью золота, которая боится двусмысленного слова, но тою  могучею дружбою, которая отдаёт кровь за кровь, которая докажет себя в битве и  кровопролитии, при громе пушек, под рёвом бурь, когда друзья лобзаются прокопчёнными  порохом устами, обнимаются окровавленными объятиями… И если Пилад ранен  насмерть, Орест, энергически прощаясь с ним, верным ударом кинжала прекращает  его мучения, страшно клянётся отмcтить и сдерживает клятву, потом отирает слезу  и успокаивается…»    

Пётр  Иваныч засмеялся своим мерным, тихим смехом.    

– Над  кем вы, дядюшка, смеётесь? – спросил Александр.    

– Над  автором, если он говорит это не шутя и от себя, а потом над тобой, если ты  действительно так понимал дружбу.    

– Ужели  это только смешно? – спросила Лизавета Александровна.    

– Только.  Виноват: смешно и жалко. Впрочем, и Александр согласен с этим и позволил  смеяться. Он сам сейчас сознался, что такая дружба – ложь и клевета на людей.  Это уж важный шаг вперёд.    

– Ложь  потому, что люди не способны возвышаться до того понятия о дружбе, какая должна  быть…    

– Если  люди неспособны, так и не должна быть… – сказал Пётр Иваныч.    

– Но  бывали же примеры…    

– Это  исключения, а исключения почти всегда не хороши. «Окровавленные объятия,  страшная клятва, удар кинжала!..»    

И он  опять засмеялся.    

– Ну-ка,  прочти о любви, – продолжал он, – у меня и сон прошёл.    

– Если  это может доставить вам случай посмеяться ещё – извольте! – сказал  Александр и начал читать следующее:    

     

«Любить  – значит не принадлежать себе, перестать жить для себя, перейти в существование  другого, сосредоточить на одном предмете все человеческие чувства – надежду,  страх, горесть, наслаждение; любить – значит жить в бесконечном…»    

     

– Чёрт  знает, что такое! – перебил Пётр Иваныч, – какой набор слов!    

– Нет,  это очень хорошо! мне нравится, – заметила Лизавета Александровна. –  Продолжайте, Александр.    

     

«Не  знать предела чувству, посвятить себя одному существу, – продолжал  Александр читать, – и жить, мыслить только для его счастия, находить  величие в унижении, наслаждение в грусти и грусть в наслаждении, предаваться  всевозможным противоположностям, кроме любви и ненависти. Любить – значит жить  в идеальном мире…»    

     

Пётр  Иваныч покачал при этом головой.    

     

«В  идеальном мире (продолжал Александр), превосходящем блеском и великолепием всякий  блеск и великолепие. В этом мире небо кажется чище, природа роскошнее;  разделять жизнь и время на два разделения – присутствие и отсутствие, на два  времени года – весну и зиму; первому соответствует весна, зима второму, –  потому что, как бы ни были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но в отсутствии  вся прелесть того и другого помрачается; в целом мире видеть только одно  существо и в этом существе заключать вселенную… Наконец, любить – значит  подстерегать каждый взгляд любимого существа, как бедуин подстерегает каждую  каплю росы, для освежения запёкшихся от зноя уст; волноваться в отсутствии его  роем мыслей, а при нём не уметь высказать ни одной, стараться превзойти друг  друга в пожертвованиях…»    

     

– Довольно,  ради бога, довольно! – перебил Пётр Иваныч, – терпенья нет! ты рвать  хотел: рви же, рви скорей! вот так!    

Пётр  Иваныч даже встал с кресел и начал ходить взад и вперёд по комнате.    

– Неужели  был век, когда, не шутя, думали так и проделывали всё это? – сказал  он. – Неужели всё, что пишут о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на  них? И как достаёт охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие  струны души человеческой… любовь! придавать всему этому такое значение…    

Он пожал  плечами.    

– Зачем,  дядюшка, уноситься так далеко? – сказал Александр, – я сам чувствую в  себе эту силу любви и горжусь ею. Моё несчастие состоит в том только, что я не  встретил существа, достойного этой любви и одарённого такою же силой…    

– Сила  любви! – повторил Пётр Иваныч, – всё равно, если б ты сказал – сила  слабости.    

– Это  не по тебе, Пётр Иваныч, – заметила Лизавета Александровна, – ты не  хочешь верить существованию такой любви и в других…    

– А  ты? неужели ты веришь? – спросил Пётр Иваныч, подходя к ней, – да  нет, ты шутишь! Он ещё ребёнок и не знает ни себя, ни других, а тебе было бы  стыдно! Неужели ты могла бы уважать мужчину, если б он полюбил так?.. Так ли  любят?..    

Лизавета  Александровна оставила свою работу.    

– Как  же? – спросила она тихо, взяв его за руки и притягивая к себе.    

Пётр  Иваныч тихо высвободил свои руки из её рук и украдкой показал на Александра, который  стоял у окна, спиной к ним, и опять начал совершать своё хождение по комнате.    

– Как! –  говорил он, – будто ты не слыхала, как любят!..    

– Любят! –  повторила она задумчиво и медленно принялась опять за работу.    

С  четверть часа длилось молчание. Пётр Иваныч первый прервал его.    

– Что  ты теперь делаешь? – спросил он племянника.    

– Да…  ничего.    

– Мало.  Ну, читаешь, по крайней мере?    

– Да…    

– Что  же?    

– Басни  Крылова.    

– Хорошая  книга; да не одну же её?    

– Теперь  одну. Боже мой! какие портреты людей, какая верность!    

– Ты  что-то сердит на людей. Ужели любовь к этой… как её? сделала тебя таким?..    

– О!  я и забыл об этой глупости. Недавно я проехал по тем местам, где был так счастлив  и так страдал, думал, что воспоминаниями разорву сердце на части.    

– Что  же, разорвал?    

– Видел  и дачу, и сад, и решётку, а сердце и не стукнуло.    

– Ну,  вот: я ведь говорил. Чем же тебе так противны люди?    

– Чем!  своею низостью, мелкостью души… Боже мой! когда подумаешь, сколько подлостей  вращается там, где природа бросила такие чудные семена…    

– Да  тебе что за дело? Исправить, что ли, хочешь людей!    

– Что  за дело? Разве до меня не долетают брызги этой грязи, в которой купаются люди?  Вы знаете, что случилось со мною, – и после всего этого не ненавидеть, не  презирать людей!    

– Что  же случилось с тобой?    

– Измена  в любви, какое-то грубое, холодное забвение в дружбе… Да и вообще противно,  гадко смотреть на людей, жить с ними! Все их мысли, слова, дела – всё зиждется  на песке. Сегодня бегут к одной цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают  подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра – и забыли о вчерашнем и  бегут за другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают; сегодня горячи,  нежны, завтра холодны… нет! как посмотришь – страшна, противна жизнь! А люди!..    

Пётр  Иваныч, сидя в креслах, задремал было опять.    

– Пётр  Иваныч! – сказала Лизавета Александровна, толкнув его тихонько.    

– Хандришь,  хандришь! Надо делом заниматься, – сказал Пётр Иваныч, протирая  глаза, – тогда и людей бранить не станешь, не за что. Чем не хороши твои  знакомые? всё люди порядочные.    

– Да!  за кого ни хватишься, так какой-нибудь зверь из басен Крылова и есть, –  сказал Александр.    

– Хозаровы,  например?    

– Целая  семья животных! – перебил Александр. – Один расточает вам в глаза  лесть, ласкает вас, а за глаза… я слышал, что он говорит обо мне. Другой  сегодня с вами рыдает о вашей обиде, а завтра зарыдает с вашим обидчиком;  сегодня смеётся с вами над другим, а завтра с другим над вами… гадко!    

– Ну,  Лунины?    

– Хороши  и эти. Сам он точно тот осёл, от которого соловей улетел за тридевять земель. А  она такой доброй лисицей смотрит…    

– Что  скажешь о Сониных?    

– Да  хорошего ничего не скажешь. Сонин всегда даст хороший совет, когда пройдёт  беда, а попробуйте обратиться в нужде… так он и отпустит без ужина домой, как  лисица волка. Помните, как он юлил перед вами, когда искал места чрез ваше  посредство? А теперь послушайте, что говорит про вас…    

– И  Волочков не нравится тебе?    

– Ничтожное  и ещё вдобавок злое животное…    

Александр  даже плюнул.    

– Ну,  отделал же! – промолвил Пётр Иваныч.    

– Чего  же мне ждать от людей? – продолжал Александр.    

– Всего:  и дружбы, и любви, и штаб-офицерского чина, и денег… Ну, теперь заключи эту  галерею портретов нашими: скажи, какие мы с женой звери?    

Александр  ничего не отвечал, но на лице у него мелькнуло выражение тонкой, едва заметной  иронии. Он улыбнулся. Ни это выражение, ни улыбка не ускользнули от Петра  Иваныча. Он переглянулся с женой, та потупила глаза.    

– Ну,  а ты сам что за зверь? – спросил Пётр Иваныч.    

– Я  не сделал людям зла! – с достоинством произнёс Александр, – я  исполнил в отношении к ним всё… У меня сердце любящее; я распахнул широкие  объятия для людей, а они что сделали?    

– Что  это, как он смешно говорит! – заметил Пётр Иваныч, обратясь к жене.    

– Тебе  всё смешно! – отвечала она.    

– И  сам я от людей не требовал, – продолжал Александр, – ни подвигов  добра, ни великодушия, ни самоотвержения… требовал только должного, следующего  мне по всем правам…    

– Так  ты прав? Вышел совсем сух из воды. Постой же, я выведу тебя на свежую воду…    

Лизавета  Александровна заметила, что супруг её заговорил строгим тоном, и встревожилась.    

– Пётр  Иваныч! – шептала она, – перестань…    

– Нет,  пусть выслушает правду. Я мигом кончу. Скажи, пожалуйста, Александр, когда ты  клеймил сейчас своих знакомых то негодяями, то дураками, у тебя в сердце не  зашевелилось что-нибудь похожее на угрызение совести?    

– Отчего  же, дядюшка?    

– А  оттого, что у этих зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный приём:  положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили,  строили им козни, как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что же  заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. –  прибавил серьёзно Пётр Иваныч. – Другой за одно это, если б и знал за ними  какие-нибудь грешки, так промолчал бы.    

Александр  весь вспыхнул.    

– Я  приписывал их внимательность к себе вашей рекомендации, – отвечал он, но  уже без достоинства, а довольно смиренно. – Притом это светские отношения…    

– Ну,  хорошо; возьмём несветские. Я уж доказывал тебе, не знаю только, доказал ли,  что к своей этой… как её? Сашеньке, что ли? ты был несправедлив. Ты полтора  года был у них в доме как свой: жил там с утра до вечера, да ещё был любим этой  презренной девчонкой, как ты её называешь. Кажется, это не презрения  заслуживает…    

– А  зачем она изменила?    

– То  есть полюбила другого? И это мы решили удовлетворительно. Да неужели ты думаешь,  что если б она продолжала любить тебя, ты бы не разлюбил её?    

– Я?  никогда.    

– Ну,  так ты ничего не смыслишь. Пойдём дальше. Ты говоришь, что у тебя нет друзей, а  я всё думал, что у тебя их трое.    

– Трое? –  был когда-то один, да и тот…    

– Трое, –  настойчиво повторил Пётр Иваныч. – Первый, начнём по старшинству, этот один.  Не видавшись несколько лет, другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он  пригласил тебя к себе, и когда ты пришёл с кислой миной, он с участием  расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я  уверен, что дал бы и денег – да! а в наш век об этот пробный камень споткнётся  не одно чувство… нет, ты познакомь меня с ним: он, я вижу, человек порядочный…  а по-твоему, коварный.    

Александр  стоял, потупя голову.    

– Ну,  как ты думаешь, кто твой второй друг? – спросил Пётр Иваныч.    

– Кто? –  сказал с недоумением Александр, – да никто…    

– Бессовестный! –  перебил Пётр Иваныч, – а? Лиза! и не краснеет! а я как довожусь тебе,  позволь спросить?    

– Вы…  родственник.    

– Важный  титул! Нет, я думал – больше. Нехорошо, Александр: это такая черта, которая даже  на школьных прописях названа гнусною и которой, кажется, у Крылова нет.    

– Но  вы всегда отталкивали меня… – робко говорил Александр, не поднимая глаз.    

– Да,  когда ты хотел обниматься.    

– Вы  смеялись надо мной, над чувством…    

– А  для чего, а зачем? – спросил Пётр Иваныч.    

– Вы  следили за мной шаг за шагом.    

– А!  договорился! следил! Найми-ка себе такого гувернёра! Из чего я хлопотал? Я мог  бы ещё прибавить кое-что, но это походило бы на пошлый упрёк…    

– Дядюшка!.. –  сказал Александр, подходя к нему и протягивая обе руки.    

– На  своё место: я ещё не кончил! – холодно сказал Пётр Иваныч. – Третьего  и лучшего друга, надеюсь, назовёшь сам…    

Александр  опять смотрел на него и, кажется, спрашивал: «Да где же он?» Пётр Иваныч указал  на жену.    

– Вот  она.    

– Пётр  Иваныч, – перебила Лизавета Александровна, – не умничай, ради бога,  оставь…    

– Нет,  не мешай.    

– Я  умею ценить дружбу тётушки… – бормотал Александр невнятно.    

– Нет,  не умеешь: если б умел, ты бы не искал глазами друга на потолке, а указал бы на  неё. Если б чувствовал её дружбу, ты из уважения к её достоинствам не презирал  бы людей. Она одна выкупила бы в глазах твоих недостатки других. Кто осушал  твои слёзы да хныкал с тобой вместе? Кто во всяком твоём вздоре принимал  участие, и какое участие! Разве только мать могла бы так горячо принимать к  сердцу всё, что до тебя касается, и та не сумела бы. Если б ты чувствовал это,  ты не улыбнулся бы давеча иронически, ты бы видел, что тут нет ни лисы, ни  волка, а есть женщина, которая любит тебя, как родная сестра…    

– Ах,  ma tante! – сказал Александр, растерянный и совсем уничтоженный этим  упрёком, – неужели вы думаете, что я не ценю этого и не считаю вас  блистательным исключением из толпы? Боже, боже! клянусь…    

– Верю,  верю, Александр! – отвечала она, – вы не слушайте Петра Иваныча: он  из мухи делает слона: рад случаю поумничать. Перестань, ради бога, Пётр Иваныч.    

– Сейчас,  сейчас, кончу – ещё одно, последнее сказанье![23] Ты сказал, что  исполняешь всё, чего требуют от тебя твои обязанности к другим?    

Александр  уже ни слова не отвечал и не поднимал глаз.    

– Ну,  скажи, любишь ли ты свою мать?    

Александр  вдруг ожил.    

– Какой  вопрос? – сказал он, – кого после этого любить мне? Я её обожаю, я  отдал бы за неё жизнь…    

– Хорошо.  Стало быть, тебе известно, что она живёт, дышит только тобою, что всякая твоя  радость и горе – радость и горе для неё. Она теперь время считает не месяцами,  не неделями, а вестями о тебе и от тебя… Скажи-ка, давно ли ты писал к ней?    

Александр  встрепенулся.    

– Недели…  три, – пробормотал он.    

– Нет:  четыре месяца! Как прикажешь назвать такой поступок? Ну-ка, какой ты зверь?  Может быть, оттого и не называешь, что у Крылова такого нет.    

– А  что? – вдруг с испугом спросил Александр.    

– А  то, что старуха больна с горя.    

– Ужели?  Боже! боже!    

– Неправда!  неправда! – сказала Лизавета Александровна и тотчас же побежала к бюро и  достала оттуда письмо, которое подала Александру. – Она не больна, но  очень тоскует.    

– Ты  балуешь его, Лиза, – сказал Пётр Иваныч.    

– А  ты уж не в меру строг. У Александра были такие обстоятельства, которые  отвлекали его на время…    

– Для  девчонки забыть мать – славные обстоятельства!    

– Да  полно, ради бога! – сказала она убедительно и указала на племянника.    

Александр,  прочитав письмо матери, закрыл им себе лицо.    

– Не  мешайте дядюшке, ma tante: пусть он гремит упрёками; я заслужил хуже: я чудовище! –  говорил он, делая отчаянные гримасы.    

– Ну,  успокойся, Александр! – сказал Пётр Иваныч, – таких чудовищ много.  Увлёкся глупостью и на время забыл о матери – это естественно; любовь к матери  – чувство покойное. У ней на свете одно – ты: от того ей естественно  огорчаться. Казнить тебя тут ещё не за что; скажу только словами любимого  твоего автора:    

     

Чем  кумушек считать трудиться,    

Не  лучше ль на себя, кума, оборотиться?    

     

и быть  снисходительным к слабостям других. Это такое правило, без которого ни себе, ни  другим житья не будет. Вот и всё. Ну, я пойду уснуть.    

– Дядюшка!  вы сердитесь? – сказал Александр голосом глубокого раскаяния.    

– С  чего ты это взял? Из чего я стану себе портить кровь? и не думал сердиться. Я  только хотел разыграть роль медведя в басне «Мартышка и зеркало»[24]. Что, ведь  искусно разыграл? Лиза, а?    

Он  мимоходом хотел её поцеловать, но она увернулась.    

– Кажется,  я в точности исполнил твои приказания, – прибавил Пётр Иваныч, – что  же ты?.. да: забыл одно… в каком положении твоё сердце, Александр? –  спросил он.    

Александр  молчал.    

– А  денег не нужно? – спросил опять Пётр Иваныч.    

– Нет,  дядюшка…    

– Никогда  не попросит! – сказал Пётр Иваныч, затворяя за собою дверь.    

– Что  будет думать обо мне дядюшка? – спросил Александр, помолчав.    

– То  же, что и прежде, – отвечала Лизавета Александровна. – Вы думаете,  что он говорил вам всё это с сердцем, от души?    

– А  как же?    

– И!  нет. Поверьте, что он поважничать хотел. Видите, как он всё это методически  сделал? расположил доказательства против вас по порядку: прежде слабые, а потом  посильнее; сначала выведал причину ваших дурных отзывов о людях… а потом уж…  везде метода! Теперь и забыл, я думаю.    

– Сколько  ума! какое знание жизни, людей, уменье владеть собой!    

– Да,  много ума и слишком много уменья владеть собой, – задумчиво говорила  Лизавета Александровна, – но…    

– А  вы, ma tante, вы перестанете уважать меня? Но поверьте, только такие  потрясения, какие были со мной, могли отвлечь меня… Боже! бедная маменька!    

Лизавета  Александровна подала ему руку.    

– Я,  Александр, не перестану уважать в вас сердце, – сказала она. –  Чувство увлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их.    

– Ах,  ma tante! вы идеал женщины!    

– Просто  женщина.    

На  Александра довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с тёткой,  погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким  трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала  она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость и преусердно  подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр был глух и нем. На него как  будто вылили ушат холодной воды.    

– Что  с вами? отчего вы такие? – спрашивала тётка.    

– Да  так, ma tante: что-то невесело на сердце. Дядюшка дал мне понять меня самого:  славно растолковал!    

– Вы  не слушайте его: он иногда и неправду говорит.    

– Нет,  не утешайте меня. Я теперь гадок самому себе. Презирал, ненавидел людей, а  теперь и себя. От людей можно скрыться, а от себя куда уйдёшь? Так всё  ничтожно: все эти блага, вся пустошь жизни, и люди, и сам…    

– Ах,  этот Пётр Иваныч! – промолвила с глубоким вздохом Лизавета  Александровна, – он хоть на кого нагонит тоску!    

– Одно  только отрицательное утешение и осталось мне, что я не обманул никого, не изменил  ни в любви, ни в дружбе…    

– Вас  не умели ценить, – промолвила тётка, – но поверьте, найдётся сердце,  которое вас оценит: я вам порука в том. Вы ещё так молоды, забудьте это всё,  займитесь: у вас есть талант: пишите… Пишете ли вы что-нибудь теперь?    

– Нет.    

– Напишите.    

– Боюсь,  ma tante…    

– Не  слушайте Петра Иваныча: рассуждайте с ним о политике, об агрономии, о чём  хотите, только не о поэзии. Он вам никогда об этом правды не скажет. Вас оценит  публика – вы увидите… Так будете писать?    

– Хорошо.    

– Скоро  начнёте?    

– Как  только могу. Теперь на одно это и осталась надежда…    

Пётр Иваныч,  выспавшись, пришёл к ним, одетый совсем и со шляпой в руках. Он тоже  посоветовал Александру заняться делом по службе и по отделу сельского хозяйства  для журнала.    

– Постараюсь,  дядюшка, – отвечал Александр, – но вот я обещал тётушке…    

Лизавета  Александровна сделала ему знак, чтоб он молчал, но Пётр Иваныч заметил.    

– Что,  что обещал? – спросил он.    

– Привезти  новые ноты, – отвечала она.    

– Нет,  неправда; что такое, Александр?    

– Написать  повесть или что-нибудь…    

– Ты  ещё не отказался от изящной литературы? – говорил Пётр Иваныч, обирая  пылинки с платья. – А ты, Лиза, сбиваешь его с толку – напрасно!    

– Я  не вправе отказаться от этого, – заметил Александр.    

– Кто  ж тебя неволит?    

– Зачем  я самовольно и неблагодарно отвергну почётное назначение, к которому призван?  Одна светлая надежда в жизни и осталась, а я уничтожу и её? Если я погублю, что  свыше вложено в меня, то погублю и себя…    

– Да  что вложено в тебя такое, растолкуй мне, пожалуйста?    

– Этого  я, дядюшка, не могу растолковать вам. Надо понимать самому. Воздымались ли у  вас на голове волосы от чего-нибудь, кроме гребёнки?    

– Нет! –  сказал Пётр Иваныч.    

– Ну,  вот видите. Бушевали ли в вас страсти, кипело ли воображение и создавало ли вам  изящные призраки, которые просились воплотиться? билось ли сердце особенным биением?    

– Дико,  дико! Ну, так что ж? – спросил Пётр Иваныч.    

– А  то, что с кем этого не бывало, так тому и растолковать нельзя, почему хочется  писать, когда какой-то беспокойный дух твердит и днём и ночью, и во сне и  наяву: пиши, пиши…    

– Да  ведь ты не умеешь писать?    

– Полно,  Пётр Иваныч: сам не умеешь, так зачем же мешать другим? – сказала Лизавета  Александровна.    

– Извините,  дядюшка, если замечу, что вы не судья в этом деле.    

– Кто  ж судья? она?    

Пётр  Иваныч указал на жену.    

– Она  – нарочно, а ты веришь, – прибавил он.    

– Да  и сами вы в начале моего приезда сюда советовали писать, испытывать себя…    

– Ну,  так что ж? попробовал – не выходит ничего: и бросить бы.    

– Неужели  вы никогда не нашли у меня ни дельной мысли, ни удачного стиха?    

– Как  не найти! есть. Ты не глуп: как же у неглупого человека в нескольких пудах  сочинений не найти удачной мысли? Так ведь это не талант, а ум.    

– Ах! –  сказала Лизавета Александровна, с досадой повернувшись на стуле.    

– А  биение сердца, трепет, сладостная нега и прочее такое – с кем не бывает?    

– Да  с тобой, я думаю, первым! – заметила жена.    

– Ну,  вот! А помнишь, я, бывало, восхищался…    

– Чем  это? не помню.    

– Все  испытывают эти вещи, – продолжал Пётр Иваныч, обращаясь к  племяннику, – кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум  дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому  было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях – это  другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не  скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти…    

– Пётр  Иваныч! тебе пора ехать, – сказала Лизавета Александровна.    

– Сейчас.    

– Отличиться  хочется? – продолжал он, – тебе есть чем отличиться. Редактор хвалит  тебя, говорит, что статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них  есть мысль – всё показывает, говорит, учёного производителя, а не ремесленника.  Я порадовался: «Ба! думаю, Адуевы все не без головы!» – видишь: и у меня есть  самолюбие! Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя…    

– Хороша  известность: писатель о назёме.    

– Всякому  своё: одному суждено витать в небесных пространствах, а другому рыться в назёме  и оттуда добывать сокровища. Я не понимаю, отчего пренебрегать скромным  назначением? и оно имеет свою поэзию. Вот ты бы выслужился, нажил бы трудами  денег, выгодно женился бы, как большая часть… Не понимаю, чего ещё? Долг  исполнен, жизнь пройдена с честью, трудолюбиво – вот в чём счастье! по-моему,  так. Вот я статский советник по чину, заводчик по ремеслу; а предложи-ка мне  взамен звание первого поэта, ей-богу не возьму!    

– Послушай,  Пётр Иваныч: ты, право, опоздаешь! – перебила Лизавета  Александровна, – скоро десять часов.    

– В  самом деле, пора. Ну, до свидания. А то вообразят себя, бог знает с чего,  необыкновенными людьми, – ворчал Пётр Иваныч, уходя вон, – да и того…    

 II    

     

Александр,  возвратись домой от дяди, сел в кресло и задумался. Он припомнил весь разговор  с дядей и тёткой и потребовал строгого отчёта от самого себя.    

Как, в  свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их  ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых,  он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику,  разобрал его по ниточке, да ещё при женщине; что бы ему самому оглянуться на  себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй,  ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл на его счёт. Дядя имеет над  ним неоспоримый верх, всюду и во всём.    

«Где  же, – думал он, – после этого преимущество молодости, свежести, пылкости  ума и чувств, когда человек, с некоторою только опытностью, но с чёрствым  сердцем, без энергии, уничтожает его на каждом шагу, так, мимоходом, небрежно?  Когда же спор будет равен и когда наконец перевес будет на его стороне? А на  его стороне, кажется, и талант, и избыток душевных сил… а дядя является  исполином в сравнении с ним. С какою уверенностью он спорит, как легко устраняет  всякое противоречие и достигает цели, шутя, с зевотой, насмехаясь над чувством,  над сердечными излияниями дружбы и любви, словом, над всем, в чём пожилые люди  привыкли завидовать молодым».    

Перебирая  всё это в уме, Александр покраснел от стыда. Он дал себе слово строго смотреть  за собой и при первом случае уничтожить дядю: доказать ему, что никакая  опытность не заменит того, что вложено свыше; что как он, Пётр Иваныч,  там себе ни проповедуй, а с этой минуты не сбудется ни одно из его холодных,  методических предсказаний. Александр сам найдёт свой путь и пойдёт по нём не  робкими, а твёрдыми и ровными шагами. Он теперь не то, что был три года назад.  Он проник взглядом в тайники сердца, рассмотрел игру страстей, добыл себе тайну  жизни, конечно не без мучений, но зато закалил себя против них навсегда.  Будущее ему ясно, он восстал, окрылился, – он не ребёнок, а муж, –  смело вперёд! Дядя увидит и в свою очередь разыграет впоследствии перед ним,  опытным мастером, роль жалкого ученика; он узнает, к удивлению своему, что есть  иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме жалкой карьеры, которую он себе  избрал и которую навязывает и ему, может быть, из зависти. Ещё, ещё одно  благородное усилие – и борьба кончена!    

Александр  ожил. Он опять стал творить особый мир, несколько помудрее первого. Тётка  поддерживала в нём это расположение, но тайком, когда Пётр Иваныч спал или  уезжал на завод и в английский клуб.    

Она  расспрашивала Александра о занятиях. А уж как это нравилось ему! Он рассказывал  ей план своих сочинений и иногда, в виде совета, требовал одобрения.    

Она  часто спорила с ним, но ещё чаще соглашалась.    

Александр  привязался к труду, как привязываются к последней надежде. «За этим, – говорил  он тётке, – ведь уж нет ничего: там голая степь, без воды, без зелени,  мрак, пустыня, – что тогда будет жизнь? хоть в гроб ложись!» И он работал  неутомимо.    

Иногда  угасшая любовь придёт на память, он взволнуется – и за перо: и напишет трогательную  элегию. В другой раз жёлчь хлынет к сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую  там ненависть и презрение к людям, – смотришь – и родится несколько  энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил на  неё много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени.  Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тётка была в  восхищении.    

В этой  повести действие происходило уже не в Америке, а где-то в тамбовской деревне.  Действующие лица были обыкновенные люди: клеветники, лжецы и всякого рода  изверги – во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках. Всё было прилично, на  своих местах.    

– Я  думаю, ma tante, это можно показать дядюшке?    

– Да,  да, конечно, – отвечала она, – а впрочем… не лучше ли отдать  напечатать так, без него? Он всегда против этого: скажет что-нибудь… Вы знаете,  это кажется ему ребячеством.    

– Нет,  лучше показать! – отвечал Александр. – Я после вашего суда и  собственного сознания не боюсь никого, а между тем пусть он увидит…    

Показали.  Пётр Иваныч, увидя тетрадь, немного нахмурился и покачал головой.    

– Что  это, вы вдвоём сочинили? – спросил он, – что-то много. Да как мелко  писано: охота же писать!    

– Ты  погоди качать головой, – отвечала жена, – а прежде выслушай. Прочтите  нам, Александр. Только ты выслушай внимательно, не дремли и скажи потом свой  приговор. Недостатки везде можно найти, если захочешь искать их. А ты будь  снисходителен.    

– Нет,  зачем? будьте только справедливы, – прибавил Александр.    

– Нечего  делать; я выслушаю, – сказал Пётр Иваныч со вздохом, – только с  условием, во-первых, не после обеда вскоре читать, а то я за себя не ручаюсь,  что не засну. Этого, Александр, на свой счёт не принимай; что бы ни читали  после обеда, а меня всегда клонит сон; а во-вторых, если это что-нибудь  дельное, то я скажу своё мнение, а нет – я буду только молчать, а вы там как  себе хотите.    

Стали  читать. Пётр Иваныч ни разу не вздремнул, слушал, не сводя глаз с Александра, даже  редко мигал, а два раза так одобрительно кивнул головой.    

– Видишь! –  сказала жена вполголоса. – Я тебе говорила.    

Он и ей  кивнул.    

Читали  два вечера сряду. В первый вечер, после чтения, Пётр Иваныч рассказал, к удивлению  жены, всё, что будет дальше.    

– Ты  почему знаешь? – спросила она.    

– Мудрёно!  Идея уж не новая, – тысячу раз писали об этом. Дальше и читать бы не  нужно, да посмотрим, как она развилась у него.    

Когда на  другой вечер Александр дочитывал последнюю страницу, Пётр Иваныч позвонил.  Вошёл человек.    

– Приготовь  одеться, – сказал он. – Извини, Александр, что перервал:  тороплюсь, – опоздаю в клуб к висту.    

Александр  кончил. Пётр Иваныч проворно пошёл вон.    

– Ну,  до свиданья! – сказал он жене и Александру. – Я уж не заеду сюда.    

– Постой!  постой! – закричала жена, – что ж ты ничего не скажешь о повести?    

– По  уговору не следует! – отвечал он и хотел идти.    

– Это  упрямство! – сказала она. – О, он упрям – я его знаю! Вы не смотрите  на это, Александр.    

«Это  недоброжелательство! – подумал Александр. – Он меня хочет втоптать в  грязь, стащить в свою сферу. Всё-таки он умный чиновник, заводчик – и больше  ничего, а я поэт…»    

– Это  из рук вон, Пётр Иваныч! – начала жена чуть не со слезами. – Ты хоть  что-нибудь скажи. Я видала, что ты в знак одобрения качал головой, стало быть,  тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь сознаться. Как сознаться, что  нам нравится повесть! мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо.    

– Я  качал головой потому, что и из этой повести видно, что Александр умён, но он  неумно сделал, что написал её.    

– Однако  ж, дядюшка, суд такого рода…    

– Послушай:  ведь ты мне не веришь, нечего и спорить; изберём лучше посредника. Я даже вот  что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором  этой повести и отошлю её к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что  он скажет. Ты его знаешь и, вероятно, положишься на его суд. Он человек  опытный.    

– Хорошо,  посмотрим.    

Пётр  Иваныч сел к столу и наскоро написал несколько строк, потом передал письмо Александру.    

«Я, на  старости лет, пустился в авторство, – писал он, – что делать: хочется  прославиться, взять и тут, – с ума сошёл! Вот я и произвёл прилагаемую при  сём повесть. Просмотрите её, и если годится, то напечатайте в вашем журнале,  разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не  поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу».    

Уверенный  в благоприятном отзыве о повести, Александр покойно ожидал ответа. Он даже  радовался, что дядя упомянул в записке о деньгах.    

«Очень,  очень умно, – думал он, – Маменька жалуется, что хлеб дешёв: пожалуй,  не скоро пришлёт денег; а тут оно и кстати получить тысячи полторы».    

Прошло,  однако же, недели три, ответа всё не было. Вот, наконец, однажды утром к Петру  Иванычу принесли большой пакет и письмо.    

– А!  назад прислали! – сказал он, лукаво взглянув на жену.    

Он не  распечатал записки и не показал жене, как она ни просила. В тот же день  вечером, перед тем, как ехать в клуб, он сам отправился к племяннику.    

Дверь  была не заперта. Он вошёл. Евсей храпел, растянувшись в передней диагонально на  полу. Светильня страшно нагорела и свесилась с подсвечника. Он заглянул в  другую комнату: темно.    

– О,  провинция! – проворчал Пётр Иваныч.    

Он  растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью. В третьей  комнате за столом сидел Александр, положив руки на стол, а на руки голову, и  тоже спал. Перед ним лежала бумага. Пётр Иваныч взглянул – стихи.    

Он взял  бумагу и прочитал следующее:    

     

Весны  пора прекрасная минула,    

Исчез  навек волшебный миг любви,    

Она  в груди могильным сном уснула    

И  пламенем не пробежит в крови!    

На  алтаре её осиротелом    

Давно  другой кумир воздвигнул я,    

Молюсь  ему… но…[25]    

     

– И  сам уснул! Молись, милый, не ленись! – сказал вслух Пётр Иваныч. –  Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрёк себе.    

– А! –  сказал Александр, потягиваясь, – вы всё ещё против моих сочинений!  Скажите, дядюшка, откровенно, что заставляет вас так настойчиво преследовать  талант, когда нельзя не признать…    

– Да  зависть, Александр. Посуди сам: ты приобретёшь славу, почёт, может быть, ещё бессмертие,  а я останусь тёмным человеком и принуждён буду довольствоваться названием полезного  труженика. А ведь я тоже Адуев! воля твоя, обидно! Что я такое? прожил век свой  тихо, безвестно, исполнил только своё дело и был ещё горд и счастлив этим. Не  жалкий ли удел? Когда умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны  вещие баянов[26] не  станут говорить обо мне, отдалённые века, потомство, мир не наполнятся  моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Пётр Иваныч Адуев, и  я не буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до  потомства. Какая разница ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь  летать под облаками, мне придётся утешаться только тем, что в массе  человеческих трудов есть капля и моего мёда[27], как говорит твой любимый  автор.    

– Оставьте  его, ради бога, в стороне; что он за любимый автор! Издевается только над  ближним.    

– А!  издевается! Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него свой  портрет? A propos! знаешь ли, что твоя будущая слава, твоё бессмертие у меня в  кармане? но я желал бы лучше, чтоб там были твои деньги: это вернее.    

– Какая  слава?    

– А  ответ на мою записку.    

– Ах!  дайте, ради бога, скорее. Что он пишет?    

– Я  не читал; прочитай сам, да вслух.    

– И  вы могли утерпеть?    

– Да  мне-то что?    

– Как  что! Ведь я ваш родной племянник: как не полюбопытствовать? Какая холодность!  это эгоизм, дядюшка!    

– Может  быть: я не запираюсь. Впрочем, я знаю, что тут написано. На, читай!    

Александр  начал читать громко, а Пётр Иваныч постукивал палкой по сапогам. В записке было  вот что:    

     

«Что  это за мистификация, мой любезнейший Пётр Иваныч? Вы пишете повести! Да кто ж  вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже  сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в  буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и  перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую передо мною повесть, то  я и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее  этого творения…»    

     

У Александра  голос вдруг упал.    

«Но я  отвергаю такое обидное подозрение на ваш счёт», – продолжал он робко и  тихо.    

– Не  слышу, Александр, погромче! – сказал Пётр Иваныч.    

Александр  продолжал тихим голосом:    

     

«Принимая  участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать моё мнение. Вот оно. Автор  должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путём сердит на весь мир.  В каком озлобленном, ожесточённом духе пишет он! Верно, разочарованный. О боже!  когда переведётся этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь  гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных  стремлениях к тому, к чему они не призваны».    

     

Александр  остановился и перевёл дух. Пётр Иваныч закурил сигару и пустил кольцо дыму.  Лицо его, по обыкновению, выражало совершенное спокойствие. Александр продолжал  читать глухим, едва слышным голосом:    

     

«Самолюбие,  мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность  ума, с неизбежным последствием – ленью, – вот причины этого зла. Наука,  труд, практическое дело – вот что может отрезвить нашу праздную и больную  молодёжь».    

     

– Всё  дело можно бы в трёх строках объяснить, – сказал Пётр Иваныч, поглядев на  часы, – а он в приятельском письме написал целую диссертацию! ну, не  педант ли? Читать ли дальше, Александр? брось: скучно. Мне бы надо тебе кое-что  сказать…    

– Нет,  дядюшка, позвольте, уж я выпью чашу до дна: дочитаю.    

– Ну,  читай на здоровье.    

«Это  печальное направление душевных способностей, – читал Александр, –  обнаруживается в каждой строке присланной вами повести. Скажите ж вашему  protege[28],  что писатель тогда только, во-первых, напишет дельно, когда не будет находиться  под влиянием личного увлечения и пристрастия. Он должен обозревать покойным и  светлым взглядом жизнь и людей вообще, – иначе выразит только своё я,  до которого никому нет дела. Этот недостаток сильно преобладает в повести.  Второе и главное условие – этого, пожалуй, автору не говорите из сожаления к  молодости и авторскому самолюбию, самому беспокойному из всех самолюбий, –  нужен талант, а его тут и следа нет. Язык, впрочем, везде правилен и чист;  автор даже обладает слогом…» – насилу дочитал Александр.    

– Вот  давно бы так! – сказал Пётр Иваныч, – а то бог знает что наговорил! О  прочем мы с тобой и без него рассудим.    

У  Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушённый неожиданным  ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Пётр Иваныч взял у него письмо и  прочитал в P.S. следующее: «Если вам непременно хочется поместить эту повесть в  наш журнал – пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я помещу, но  о вознаграждении и думать нельзя».    

– Ну,  что, Александр, как ты себя чувствуешь? – спросил Пётр Иваныч.    

– Покойнее,  нежели можно было ожидать, – отвечал с усилием Александр, – чувствую,  как человек, обманутый во всём.    

– Нет,  как человек, который обманывал сам себя да хотел обмануть и других…    

Александр  не слыхал этого возражения.    

– Ужели  и это мечта?.. и это изменило?.. – шептал он. – Горькая утрата! Что  ж, не привыкать-стать обманываться! Но зачем же, я не понимаю, вложены были в  меня все эти неодолимые побуждения к творчеству?..    

– Вот  то-то! в тебя вложили побуждения, а самоё творчество, видно, и забыли  вложить, – сказал Пётр Иваныч, – я говорил!    

Александр  отвечал вздохом и задумался. Потом вдруг с живостью бросился отворять все ящики,  достал несколько тетрадей, листков, клочков и начал с ожесточением бросать в  камин.    

– Вот  это не забудь! – сказал Пётр Иваныч, подвигая к нему листок с начатыми  стихами, лежавший на столе.    

– И  это туда же! – говорил Александр с отчаянием, бросая стихи в камин.    

– Нет  ли ещё чего? Поищи-ка хорошенько, – спросил Пётр Иваныч, осматриваясь  кругом, – уж за один бы раз делать умное дело. Вон, что там это на шкафе  за связка?    

– Туда  же! – говорил Александр, доставая её, – это статьи о сельском  хозяйстве.    

– Не  жги, не жги этого! Отдай мне! – сказал Пётр Иваныч, протягивая  руку, – это не пустяки.    

Но  Александр не слушал.    

– Нет! –  сказал он со злостью, – если погибло для меня благородное творчество в  сфере изящного, так я не хочу и труженичества: в этом судьба меня не переломит!    

И связка  полетела в камин.    

– Напрасно! –  заметил Пётр Иваныч и между тем сам палкой шарил в корзине под столом, нет ли  ещё чего-нибудь бросить в огонь.    

– А  что же мы с повестью сделаем, Александр? Она у меня.    

– Не  нужно ли вам оклеить перегородки?    

– Нет,  теперь нет. Не послать ли за ней? Евсей! Опять заснул: смотри, там мою шинель у  тебя под носом украдут! Сходи скорее ко мне, спроси там у Василья толстую  тетрадь, что лежит в кабинете на бюро, и принеси сюда.    

Александр  сидел, опершись на руку, и смотрел в камин. Принесли тетрадь. Александр поглядел  на плод полугодовых трудов и задумался. Пётр Иваныч заметил это.    

– Ну,  кончай, Александр, – сказал он, – да поговорим о другом.    

– И  это туда же! – крикнул Александр, швырнув тетрадь в печь.    

Оба стали  смотреть, как она загорится, Пётр Иваныч, по-видимому, с удовольствием,  Александр с грустью, почти со слезами. Вот верхний лист зашевелился и поднялся,  как будто невидимая рука перевёртывала его; края его загнулись, он почернел,  потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро вспыхнул другой, третий, а там  вдруг несколько поднялись и загорелись кучей, но следующая под ними страница  ещё белелась и через две секунды тоже начала чернеть по краям.    

Александр,  однако ж, успел прочесть на ней: глава III-я. Он вспомнил, что было в этой главе,  и ему стало жаль её. Он встал с кресел и схватил щипцы, чтобы спасти остатки  своего творения. «Может быть, ещё…» – шептала ему надежда.    

– Постой,  вот я лучше тростью, – сказал Пётр Иваныч, – а то обожжёшься щипцами.    

Он подвинул  тетрадь в глубину камина, прямо на уголья. Александр остановился в нерешимости.  Тетрадь была толста и не вдруг поддалась действию огня. Из-под неё сначала  повалил густой дым; пламя изредка вырвется снизу, лизнёт её по боку, оставит  чёрное пятно и опять спрячется. Ещё можно было спасти. Александр уже протянул  руку, но в ту же секунду пламя озарило и кресла, и лицо Петра Иваныча, и стол;  вся тетрадь вспыхнула и через минуту потухла, оставив по себе кучу чёрного  пепла, по которому местами пробегали огненные змейки. Александр бросил щипцы.    

– Всё  кончено! – сказал он.    

– Кончено! –  повторил Пётр Иваныч.    

– Ух! –  промолвил Александр, – я свободен!    

– Уж  это в другой раз я помогаю тебе очищать квартиру, – сказал Пётр  Иваныч, – надеюсь, что на этот раз…    

– Невозвратно,  дядюшка.    

– Аминь! –  примолвил дядя, положив ему руки на плечи. – Ну, Александр, советую тебе  не медлить: сейчас же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в  отделение сельского хозяйства. Ты по горячим следам, после всех глупостей,  теперь напишешь преумную вещь. А он всё заговаривает: «Что ж, говорит, ваш  племянник…»    

Александр  с грустью покачал головой.    

– Не  могу, – сказал он, – нет, не могу: всё кончено.    

– Что  ж ты станешь теперь делать?    

– Что? –  спросил он и задумался, – теперь пока ничего.    

– Это  только в провинции как-то умеют ничего не делать; а здесь… Зачем же ты приезжал  сюда? Это непонятно!.. Ну, пока довольно об этом. У меня до тебя есть просьба.    

Александр  медленно приподнял голову и взглянул на дядю вопросительно.    

– Ведь  ты знаешь, – начал Пётр Иваныч, подвигая к Александру свои кресла, –  моего компаниона Суркова?    

Александр  кивнул головой.    

– Да,  ты иногда обедывал у меня с ним, только успел ли ты разглядеть хорошенько, что  это за птица? Он добрый малый, но препустой. Господствующая его слабость –  женщины. Он же, к несчастию, как ты видишь, недурён собой, то есть румян,  гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот и воображает,  что все женщины от него без ума – так, фат! Да чёрт с ним совсем, я бы не  заметил этого; но вот беда: чуть заведётся страстишка, он и пошёл мотать. Тут у  него пойдут и сюрпризы, и подарки, и угождения; сам пустится в щегольство,  начнёт менять экипажи, лошадей… просто разоренье! И за моей женой волочился.  Бывало, уж я и не забочусь посылать человека за билетом в театр: Сурков  непременно привезёт. Лошадей ли надо променять, достать ли что-нибудь редкое,  толпу ли растолкать, съездить ли осмотреть дачу, куда ни пошлёшь – золото! Уж  как был полезен: этакого за деньги не наймёшь. Жаль! Я нарочно не мешал ему, да  жене очень надоел: я и прогнал. Вот когда он этак пустится мотать, ему уж  недостаёт процентов, он начинает просить денег у меня – откажешь, заговаривает  о капитале. «Что, говорит, мне ваш завод? никогда нет свободных денег в руках!»  Добро бы взял какую-нибудь… так нет: всё ищет связей в свете: «Мне, говорит,  надобно благородную интригу: я без любви жить не могу!» – не осёл  ли? Малому чуть не сорок лет, и не может жить без любви!    

Александр  вспомнил о себе и печально улыбнулся.    

– Он  всё врёт, – продолжал Пётр Иваныч. – Я после рассмотрел, о чём он  хлопочет. Ему только бы похвастаться, – чтоб о нём говорили, что он в  связи с такой-то, что видят в ложе у такой-то, или что он на даче сидел вдвоём  на балконе поздно вечером, катался, что ли, там с ней где-нибудь в уединённом  месте, в коляске или верхом. А между тем выходит, что эти так называемые благородные  интриги – чтоб чёрт их взял! – гораздо дороже обходятся, чем неблагородные.  Вот из чего бьётся, дурачина!    

– К  чему же это всё ведёт, дядюшка? – спросил Александр, – я не вижу, что  я могу тут сделать.    

– А  вот увидишь. Недавно воротилась сюда из-за границы молодая вдова, Юлия Павловна  Тафаева. Она очень недурна собой. С мужем я и Сурков были приятели. Тафаев умер  в чужих краях. Ну, догадываешься?    

– Догадываюсь:  Сурков влюбился во вдову.    

– Так:  совсем одурел! а ещё?    

– Ещё…  не знаю…    

– Экой  какой! Ну, слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему скоро понадобятся  деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой стороны ветер дует –  не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал,  что хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы такое было  на Литейной, – и вспомнил, что Тафаева живёт там же и прямёхонько против  того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал. Беда грозит неминучая, если…  не поможешь ты. Теперь догадался?    

Александр  поднял нос немного кверху, провёл взглядом по стене, по потолку, потом мигнул  раза два и стал глядеть на дядю, но молчал.    

Пётр  Иваныч смотрел на него с улыбкой. Он страх любил заметить в ком-нибудь промах  со стороны ума, догадливости и дать почувствовать это.    

– Что  это, Александр, с тобой? А ещё повести пишешь! – сказал он.    

– Ах,  догадался, дядюшка!    

– Ну,  слава богу!    

– Сурков  просит денег; у вас их нет, вы хотите, чтоб я… – и не договорил.    

Пётр  Иваныч засмеялся. Александр не кончил фразы и смотрел на дядю в недоумении.    

– Нет,  не то! – сказал Пётр Иваныч. – Разве у меня когда-нибудь не бывает  денег? Попробуй обратиться когда хочешь, увидишь! А вот что: Тафаева через него  напомнила мне о знакомстве с её мужем. Я заехал. Она просила посещать её; я  обещал и сказал, что привезу тебя: ну, теперь, надеюсь, понял?    

– Меня? –  повторил Александр, глядя во все глаза на дядю. – Да, конечно… теперь понял… –  торопливо прибавил он, но на последнем слове запнулся.    

– А  что ты понял? – спросил Пётр Иваныч.    

– Хоть  убейте, ничего, дядюшка, не понимаю! Позвольте… может быть, у ней приятный дом…  вы хотите, чтоб я рассеялся… так как мне скучно…    

– Вот,  прекрасно! стану я возить тебя для этого по домам! После этого недостаёт  только, чтоб я тебе закрывал на ночь рот платком от мух! Нет, всё не то. А вот  в чём дело: влюби-ка в себя Тафаеву.    

Александр  вдруг поднял брови и посмотрел на дядю.    

– Вы  шутите, дядюшка? это нелепо! – сказал он.    

– Там,  где точно есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где дело просто и естественно  – это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери, как нелепа сама любовь:  игра крови, самолюбие… Да что толковать с тобой: ведь ты всё ещё веришь в  неизбежное назначение кого любить, в симпатию душ!    

– Извините:  теперь ни во что не верю. Но разве можно влюбить и влюбиться по произволу?    

– Можно,  но не для тебя. Не бойся: я такого мудрёного поручения тебе не дам. Ты вот  только что сделай. Ухаживай за Тафаевой, будь внимателен, не давай Суркову  оставаться с ней наедине… ну, просто взбеси его. Мешай ему: он слово, ты два,  он мнение, ты опровержение. Сбивай его беспрестанно с толку, уничтожай на  каждом шагу…    

– Зачем?    

– Всё  ещё не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала будет с ума сходить от ревности  и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив  до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские  дела пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это в пятый раз я с ним играю  шутку: прежде, бывало, когда был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь  из приятелей подошлю.    

– Но  я с нею незнаком, – сказал Александр.    

– А  для этого-то я и повезу тебя к ней в среду. По средам у ней собираются кое-кто  из старых знакомых.    

– А  если она отвечает любви Суркова, тогда, согласитесь, что мои угождения и  внимательность взбесят не одного его.    

– Э,  полно! Порядочная женщина, разглядев дурака, перестанет им заниматься, особенно  при свидетелях: самолюбие не позволит. Тут же около будет другой, поумнее и  покрасивее: она посовестится, скорей бросит. Вот для этого я и выбрал тебя.    

Александр  поклонился.    

– Сурков  не опасен, – продолжал дядя, – но Тафаева принимает очень немногих,  так что он может, пожалуй, в её маленьком кругу прослыть и львом и умником. На  женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она,  может быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для  них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом  не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и  Сурков, – вот ты и вразуми его.    

– Но  Сурков, вероятно, там и не по средам бывает: в среду я ему помешаю, а в другие  дни как?    

– Всё  учи тебя! Ты польсти ей, прикинься немножко влюблённым – со второго раза она  пригласит тебя уж не в среду, а в четверг или в пятницу, ты удвой  внимательность, а я потом немножко её настрою, намекну, будто ты в самом деле –  того… Она, кажется… сколько я мог заметить… Такая чувствительная… должно быть,  слабонервная… она, я думаю, тоже не прочь от симпатии… от излияний…    

– Как  это можно? – говорил в раздумье Александр. – Если б я мог ещё  влюбиться – так? а то не могу… и успеха не будет.    

– Напротив,  тут-то и будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы притворяться, она сейчас бы  заметила и пошла бы играть с вами с обоими в дураки. А теперь… да ты мне взбеси  только Суркова: уж я знаю его, как свои пять пальцев. Он, как увидит, что ему  не везёт, не станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай,  Александр, это очень важно для меня: если ты это сделаешь – помнишь две вазы,  что понравились тебе на заводе? они – твои: только пьедестал ты сам купи.    

– Помилуйте,  дядюшка, неужели вы думаете, что я…    

– Да  за что ж ты станешь даром хлопотать, терять время? Вот прекрасно! Ничего! вазы  очень красивы. В наш век без ничего ничего и не сделают. Когда я что-нибудь для  тебя сделаю, предложи мне подарок: я возьму.    

– Странное  поручение! – сказал Александр нерешительно.    

– Надеюсь,  ты не откажешься исполнить его для меня. Я для тебя тоже готов сделать, что  могу: когда понадобятся деньги – обратись… Так в среду! Эта история продолжится  месяц, много два. Я тебе скажу, как не нужно будет, тогда и брось.    

– Извольте,  дядюшка, я готов; только странно… За успех не ручаюсь… если б я мог ещё сам влюбиться,  тогда… а то нет…    

– И  очень хорошо, что не можешь, а то бы всё дело испортил. Я сам ручаюсь за успех.  Прощай!    

Он ушёл,  а Александр долго ещё сидел у камина, над милым пеплом.    

Когда  Пётр Иваныч воротился домой, жена спросила: что Александр, что его повесть, будет  ли он писать?    

– Нет,  я его вылечил навсегда.    

Адуев  рассказал ей содержание письма, полученного им с повестью, и о том, как они сожгли  всё.    

– Ты  без жалости, Пётр Иваныч! – сказала Лизавета Александровна, – или не  умеешь ничего порядочно сделать, за что ни примешься.    

– Ты  хорошо делала, что, принуждала его бумагу марать! разве у него есть талант?    

– Нет.    

Пётр  Иваныч посмотрел на неё с удивлением.    

– Так  зачем же ты?..    

– А  ты всё ещё не понял, не догадался?    

Он  молчал и невольно вспомнил сцену свою с Александром.    

– Чего  ж тут не понять? это очень ясно! – говорил он, глядя на неё во все глаза.    

– А  что, скажи?    

– Что…  что… ты хотела дать ему урок… только иначе, мягче, по-своему…    

– Не  понимаешь, а ещё умный человек! Отчего он был всё это время весел, здоров,  почти счастлив? Оттого, что надеялся. Вот я и поддерживала эту надежду: ну,  теперь ясно?    

– Так  это ты всё хитрила с ним?    

– Я  думаю, это позволительно. А ты что наделал? Тебе его вовсе не жаль: отнял последнюю  надежду.    

– Полно!  Какую последнюю надежду: ещё много глупостей впереди.    

– Что  он теперь будет делать? Опять станет ходить повеся нос?    

– Нет!  не станет: не до того будет: я задал ему работу.    

– Что?  опять перевод какой-нибудь о картофеле? Разве это может занять молодого человека  и особенно пылкого и восторженного? У тебя бы только была занята голова.    

– Нет,  моя милая, не о картофеле, а по заводу кое-что.    

 III    

     

Настала  и среда. В гостиной Юлии Павловны собралось человек двенадцать или пятнадцать  гостей. Четыре молодые дамы, два иностранца с бородами, заграничные знакомые  хозяйки да офицер составляли один кружок.    

Отдельно  от них, на бержерке, сидел старик, по-видимому отставной военный, с двумя  клочками седых волос под носом и со множеством ленточек в петлице. Он толковал  с каким-то пожилым человеком о предстоявших откупах.    

В другой  комнате старушка и двое мужчин играли в карты. За фортепиано сидела очень  молоденькая девица, другая тут же разговаривала со студентом.    

Явились  Адуевы. Редко кто умел войти с такой непринуждённостью и достоинством в гостиную,  как Пётр Иваныч. За ним с какой-то нерешимостью следовал Александр.    

Какая  разница между ними: один целой головой выше, стройный, полный, человек крепкой  и здоровой натуры, с самоуверенностью в глазах и в манерах. Но ни в одном  взгляде, ни в движении, ни в слове нельзя было угадать мысли или характера  Петра Иваныча – так всё прикрыто было в нём светскостью и искусством владеть  собой. Кажется, у него рассчитаны были и жесты и взгляды. Бледное, бесстрастное  лицо показывало, что в этом человеке немного разгула страстям под деспотическим  правлением ума, что сердце у него бьётся или не бьётся по приговору головы.    

В  Александре, напротив, всё показывало слабое и нежное сложение, и изменчивое  выражение лица, и какая-то лень или медленность и неровность движений, и  матовый взгляд, который сейчас высказывал, какое ощущение тревожило сердце его  или какая мысль шевелилась в голове. Он был среднего роста, но худ и  бледен, – не от природы, как Пётр Иваныч, а от беспрерывных душевных  волнений; волосы не росли, как у того, густым лесом по голове и по щекам, но  спускались по вискам и по затылку длинными, слабыми, но чрезвычайно мягкими,  шелковистыми прядями светлого цвета, с прекрасным отливом.    

Дядя  представил племянника.    

– А  моего приятеля Суркова нет? – спросил Пётр Иваныч, оглядываясь с  удивлением. – Он забыл вас.