1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Да, правда; только у меня план еще не весь… робко  заметил Обломов.    

– И не нужно никакого! – сказал Штольц. – Ты  только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим  планом возишься: ужель еще все не готово? Что ж ты делаешь?    

– Ах, братец! Как будто у меня только и дела, что по  имению. А другое несчастье?    

– Какое же?    

– С квартиры гонят.    

– Как гонят?    

– Так: съезжай, говорят, да и только.    

– Ну, так что ж?    

– Как – что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от  этих хлопот. Ведь один: и то надо и другое, там счеты сводить, туда плати,  здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда!  Того и гляди, останешься без гроша…    

– Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело  съехать! – с удивлением произнес Штольц. – Кстати о деньгах: много их  у тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы  возьму…    

– Постой! Дай вспомнить… Недавно из деревни прислали  тысячу, а теперь осталось… вот, погоди…    

Обломов начал шарить по ящикам.    

– Вот тут… десять, двадцать, вот двести рублей… да вот  двадцать. Еще тут медные были… Захар, Захар! Захар прежним порядком спрыгнул с  лежанки и вошел в комнату.    

– Где тут две гривны были на столе? вчера я положил…    

– Что это, Илья Ильич, дались вам две гривны! Я уж вам  докладывал, что никаких тут двух гривен не лежало…    

– Как не лежало! С апельсинов сдачи дали…    

– Отдали кому-нибудь, да и забыли, – сказал Захар,  поворачиваясь к двери.    

Штольц засмеялся.    

– Ах вы, обломовцы! – упрекнул он. – Не  знают, сколько у них денег в кармане!    

– А давеча Михею Андреичу какие деньги отдавали? –  напомнил Захар.    

– Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, –  живо обратился Обломов к Штольцу, – я и забыл.    

– Зачем ты пускаешь к себе это животное? – заметил  Штольц.    

– Чего пускать! – вмешался Захар. – Придет  словно в свой дом или в трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как  звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка, Андрей  Иваныч, уняли его…    

– Не твое дело, Захар. Подь к себе! – строго  заметил Обломов.    

– Дай мне лист почтовой бумаги, – спросил  Штольц, – записку написать.    

– Захар, дай бумаги: вон Андрею Иванычу нужно… – сказал  Обломов.    

– Ведь нет ее! Давеча искали, – отозвался из  передней Захар и даже не пришел в комнату.    

– Клочок какой-нибудь дай! – приставал Штольц.    

Обломов поискал на столе: и клочка не было.    

– Ну, дай хоть визитную карточку.    

– Давно их нет у меня, визитных-то карточек, –  сказал Обломов.    

– Что это с тобой? – с иронией возразил  Штольц. – А собираешься дело делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста,  ходишь ли ты куда-нибудь, где бываешь? С кем видишься?    

– Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот  план-то тревожит меня, а тут еще квартира… Спасибо, Тарантьев хотел постараться,  приискать…    

– Бывает ли кто-нибудь у тебя?    

– Бывает… вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор  зашел… Пенкин был, Судьбинский, Волков.    

– Я у тебя и книг не вижу, – сказал Штольц.    

– Вот книга! – заметил Обломов, указав на лежавшую  на столе книгу.    

– Что такое? – спросил Штольц, посмотрев  книгу. – «Путешествие в Африку». И страница, на которой ты остановился,  заплесневела. Ни газеты не видать… Читаешь ли ты газеты?    

– Нет, печать мелка, портит глаза… и нет надобности:  если есть что-нибудь новое, целый день со всех сторон только и слышишь об этом.    

– Помилуй, Илья! – сказал Штольц, обратив на  Обломова изумленный взгляд. – Сам-то ты что ж делаешь? Точно ком теста,  свернулся и лежишь.    

– Правда, Андрей, как ком, – печально отозвался  Обломов.    

– Да разве сознание есть оправдание?    

– Нет, это только ответ на твои слова; я не  оправдываюсь, – со вздохом заметил Обломов.    

– Надо же выйти из этого сна.    

– Пробовал прежде, не удалось, а теперь… зачем? Ничто  не вызывает, душа не рвется, ум спит спокойно! – с едва заметною горечью  заключил он. – Полно об этом… Скажи лучше, откуда ты теперь?    

– Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай  и ты…    

– Хорошо; пожалуй… – решил Обломов.    

– Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь…    

– Вот уж и завтра! – начал Обломов  спохватившись. – Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь!  Подумаем, поговорим, а там что бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за  границу… после…    

– Отчего же после? Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя  прежде жир, тяжесть тела, тогда отлетит и сон души. Нужна и телесная и душевная  гимнастика.    

– Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье-то плохо у  меня. Нет, уж ты лучше оставь меня, поезжай себе один…    

Штольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на  него.    

Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул.    

– Тебе, кажется, и жить-то лень? – спросил Штольц.    

– А что, ведь и то правда: лень, Андрей.    

Андрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и  где у него живое, между тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся.    

– Что это на тебе один чулок нитяный, а другой  бумажный? – вдруг заметил он, показывая на ноги Обломова. – Да и  рубашка наизнанку надета?    

Обломов поглядел на ноги, потом на рубашку.    

– В самом деле, – смутясь, сознался он. –  Этот Захар в наказанье мне послан! Ты не поверишь, как я измучился с ним!  Спорит, грубиянит, а дела не спрашивай!    

– Ах, Илья, Илья! – сказал Штольц. – Нет, я  тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь себя. Уже вечером я сообщу тебе  подробный план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь  одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! – закричал он. – Одеваться  Илье Ильичу!    

– Куда, помилуй, что ты? Сейчас придет Тарантьев с  Алексеевым обедать. Потом хотели было…    

– Захар, – говорил, не слушая его, Штольц, –  давай ему одеваться.    

– Слушаю, батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги  почищу, – охотливо говорил Захар.    

– Как? У тебя не чищены сапоги до пяти часов?    

– Чищены-то они чищены, еще на той неделе, да барин не  выходил, так опять потускнели…    

– Ну, давай как есть. Мой чемодан внеси в гостиную; я у  вас остановлюсь, Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем  где-нибудь на ходу, потом поедем дома в два, три, и…    

– Да ты того… как же это вдруг… постой… дай подумать…  ведь я не брит…    

– Нечего думать да затылок чесать… Дорогой обреешься: я  тебя завезу.    

– В какие дома мы еще поедем? – горестно  воскликнул Обломов. – К незнакомым? Что выдумал! Я пойду, лучше к Ивану  Герасимовичу; дня три не был,    

– Кто это Иван Герасимыч?    

– Что служил прежде со мной…    

– А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что за  страсть убивать время с этим болваном!    

– Как ты иногда резко отзываешься о людях, Андрей, так  бог тебя знает. А ведь это хороший человек: только что не в голландских  рубашках ходит…    

– Что ты у него делаешь? О чем с ним говоришь? –  спросил Штольц.    

– У него, знаешь, как-то правильно, уютно в доме.  Комнаты маленькие, диваны такие глубокие: уйдешь с головой, и не видать  человека. Окна совсем закрыты плющами да кактусами, канареек больше дюжины, три  собаки, такие добрые! Закуска со стола не сходит. Гравюры все изображают  семейные сцены. Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не заботясь, не думая ни о  чем, знаешь, что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться с ним  идеей нечего и думать, зато не хитрый, добрый, радушный, без претензий и не  уязвит тебя за глаза!    

– Что ж вы делаете?    

– Что? Вот я приду, сядем друг против друга на диваны,  с ногами; он курит…    

– Ну, а ты?    

– Я тоже курю, слушаю, как канарейки трещат. Потом  Марфа принесет самовар.    

– Тарантьев, Иван Герасимыч! – говорил Штольц,  пожимая плечами. – Ну, одевайся скорей, – торопил он. – А  Тарантьеву скажи, как придет, – прибавил он, обращаясь к Захару, –  что мы дома не обедаем и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а  осенью у него много будет дела, и что видеться с ним не удастся…    

– Скажу, не забуду, все скажу, – отозвался Захар, –  а с обедом как прикажете?    

– Съешь его с кем-нибудь на здоровье.    

– Слушаю, сударь.    

Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый,  причесанный, а Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая  грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял  Захар с нечищенным сапогом, как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и  ожидая, когда барин кончит застегивание груди.    

– Ты еще сапог не надел! – с изумлением сказал  Штольц. – Ну, Илья, скорей же, скорей!    

– Да куда это? Да зачем? – с тоской говорил  Обломов. – Чего я там не видал? Отстал я, не хочется…    

– Скорей, скорей! – торопил Штольц.    

     

 IV    

     

Хотя было уже не рано, но они успели заехать куда-то по  делам, потом Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом  поехали к этому последнему на дачу пить чай, застали большое общество, и  Обломов из совершенного уединения вдруг очутился в толпе людей. Воротились они  домой к поздней ночи.    

На другой, на третий день опять, и целая неделя промелькнула  незаметно. Обломов протестовал, жаловался, спорил, но был увлекаем и  сопутствовал другу своему всюду.    

Однажды, возвратясь откуда-то поздно, он особенно восстал  против этой суеты.    

– Целые дни, – ворчал Обломов, надевая  халат, – не снимаешь сапог: ноги так и зудят! Не нравится мне эта ваша  петербургская жизнь! – продолжал он, ложась на диван.    

– Какая же тебе нравится? – спросил Штольц.    

– Не такая, как здесь.    

– Что ж здесь именно так не понравилось?    

– Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных  страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни,  пересуды, щелчки друг другу, это оглядывание с ног до головы; послушаешь, о чем  говорят, так голова закружился, одуреешь. Кажется, люди на взгляд такие умные,  с таким достоинством на лице, только и слышишь: «Этому дали то, тот получил  аренду». – «Помилуйте, за что?» – кричит кто-нибудь. «Этот проигрался  вчера в клубе; тот берет триста тысяч!» Скука, скука, скука!.. Где же тут  человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?    

– Что-нибудь да должно же занимать свет и  общество, – сказал Штольц, – у всякого свои интересы. На то жизнь…    

– Свет, общество! Ты, верно, нарочно, Андрей, посылаешь  меня в этот свет и общество, чтоб отбить больше охоту быть там. Жизнь: хороша  жизнь! Чего там искать? интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около  которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за  живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества!  Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и  вперед, а что толку? Войдешь в залу и не налюбуешься, как симметрически рассажены  гости, как смирно и глубокомысленно сидят – за картами. Нечего сказать, славная  задача жизни! Отличный пример для ищущего движения ума! Разве это не мертвецы?  Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем я виноватее их, лежа у себя дома и не  заражая головы тройками и валетами?    

– Это все старое, об этом тысячу раз говорили, –  заметил Штольц. – Нет ли чего поновее?    

– А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не  спит, ходя, разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней!  А посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим взглядом  смотрят, кто не так одет, как они, не носят их имени и звания. И воображают  несчастные, что еще они выше толпы: «Мы-де служим, где, кроме нас, никто не  служит; мы в первом ряду кресел, мы на бале у князя N, куда только нас  пускают»… А сойдутся между собой, перепьются и подерутся, точно дикие! Разве  это живые, не спящие люди? Да не одна молодежь: посмотри на взрослых.  Собираются, кормят друг друга, ни радушия.. ни доброты, ни взаимного влечения!  Собираются на обед, на вечер, как в должность, без веселья, холодно, чтоб  похвастать поваром, салоном, и потом под рукой осмеять, подставить ногу один  другому. Третьего дня, за обедом, я не знал, куда смотреть, хоть под стол  залезть, когда началось терзание репутаций отсутствующих: «Тот глуп, этот  низок, другой вор, третий смешон» – настоящая травля! Говоря это, глядят друг  на друга такими же глазами: «вот уйди только за дверь, и тебе то же будет»…  Зачем же они сходятся, если они таковы? Зачем так крепко жмут друг другу руки?  Ни искреннего смеха, ни проблеска симпатии! Стараются залучить громкий чин,  имя. «У меня был такой-то, а я был у такого-то», – хвастают потом… Что ж  это за жизнь? Я не хочу ее. Чему я там научусь, что извлеку?    

– Знаешь что, Илья? – сказал Штольц. – Ты  рассуждаешь, точно древний: в старых книгах вот так все писали. А впрочем, и то  хорошо: по крайней мере, рассуждаешь, не спишь. Ну, что еще? Продолжай.    

– Что продолжать-то? Ты посмотри: ни на ком здесь нет  свежего, здорового лица…    

– Климат такой, – перебил Штольц. – Вон и у  тебя лицо измято, а ты и не бегаешь, все лежишь.    

– Ни у кого ясного, покойного взгляда, – продолжал  Обломов, – все заражаются друг от друга какой-нибудь мучительной заботой,  тоской, болезненно чего-то ищут. И добро бы истины, блага себе и другим – нет,  они бледнеют от успеха товарища. У одного забота: завтра в присутственное место  зайти, дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет носит  одну мысль в голове, одно желание: сбить с ног другого и на его падении  выстроить здание своего благосостояния. Пять лет ходить, сидеть и вздыхать в  приемной – вот идеал и цель жизни! Другой мучится, что осужден ходить каждый  день на службу и сидеть до пяти часов, а тот вздыхает тяжко, что нет ему такой  благодати…    

– Ты философ, Илья! – сказал Штольц. – Все  хлопочут, только тебе ничего не нужно!    

– Вот этот желтый господин в очках, – продолжал  Обломов, – пристал ко мне: читал ли я речь какого-то депутата, и глаза  вытаращил на меня, когда я сказал, что не читаю газет. И пошел о  Людовике-Филиппе, точно как будто он родной отец ему. Потом привязался, как я  думаю: отчего французский посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя  на ежедневное заряжанье всесветными новостями, кричать неделю, пока не  выкричишься? Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает  себе голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу – и он в ужасной тревоге. Там  роют канал, тут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! лица нет,  бежит, кричит, как будто на него самого войско идет. Рассуждают, соображают  вкривь и вкось, а самим скучно – не занимает это их; сквозь эти крики виден  непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей шапке ходят. Дела-то своего  нет, они и разбросались на все стороны, не направились ни на что. Под этой  всеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему! А избрать  скромную, трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глубокую колею – это  скучно, незаметно; там всезнание не поможет и пыль в глаза пустить некому.    

– Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша  скромная, трудовая тропинка? – спросил Штольц.    

Обломов вдруг смолк.    

– Да вот я кончу только… план… – сказал он. – Да  бог с ними! – с досадой прибавил потом. – Я их не трогаю, ничего не  ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение  нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку…    

– Какой же это идеал, норма жизни?    

Обломов не отвечал.    

– Ну, скажи мне, какую бы ты начертал себе  жизнь? – продолжал спрашивать Штольц.    

– Я уж начертал.    

– Что ж это такое? Расскажи, пожалуйста, как?    

– Как? – сказал Обломов, перевертываясь на спину и  глядя в потолок. – Да как! Уехал бы в деревню.    

– Что ж тебе мешает?    

– План не кончен. Потом я бы уехал не один, а с женой.    

– А! вот что! Ну, с богом. Чего ж ты ждешь? Еще года  три – четыре, никто за тебя не пойдет…    

– Что делать, не судьба! – сказал Обломов,  вздохнув. – Состояние не позволяет!    

– Помилуй, а Обломовка? Триста душ!    

– Так что ж? Чем тут жить, с женой?    

– Вдвоем, чем жить!    

– А дети пойдут?    

– Детей воспитаешь, сами достанут; умей направить их  так…    

– Нет, что из дворян делать мастеровых! – сухо  перебил Обломов. – Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так  говорится – с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к  тебе каких-то баб в дом. Загляну в любое семейство: родственницы не  родственницы и не экономки; если не живут, так ходят каждый день кофе пить,  обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?    

– Ну хорошо; пусть тебе подарили бы еще триста тысяч,  что б ты сделал? – спрашивал Штольц с сильно задетым любопытством.    

– Сейчас же в ломбард, – сказал Обломов, – и  жил бы процентами.    

– Там мало процентов; отчего ж бы куда-нибудь в  компанию, вот хоть в нашу?    

– Нет, Андрей, меня не надуешь.    

– Как: ты бы и мне не поверил?    

– Ни за что; не то что тебе, а все может случиться: ну,  как лопнет, вот я и без гроша. То ли дело в банк?    

– Ну хорошо; что ж бы ты стал делать?    

– Ну, приехал бы я в новый, покойно устроенный дом… В  окрестности жили бы добрые соседи, ты, например… Да нет, ты не усидишь на одном  месте…    

– А ты разве усидел бы всегда? Никуда бы не поехал?    

– Ни за что!    

– Зачем же хлопочут строить везде железные дороги,  пароходы, если идеал жизни – сидеть на месте? Подадим-ко, Илья, проект, чтоб  остановились; мы ведь не поедем.    

– И без нас много; мало ли управляющих, приказчиков,  купцов, чиновников, праздных путешественников, у которых нет угла? Пусть ездят  себе!    

– А ты кто же?    

Обломов молчал.    

– К какому же разряду общества причисляешь ты себя?    

– Спроси Захара, – сказал Обломов.    

Штольц буквально исполнил желание Обломова.    

– Захар! – закричал он.    

Пришел Захар, с сонными глазами.    

– Кто это такой лежит? – спросил Штольц.    

Захар вдруг проснулся и стороной, подозрительно взглянул на  Штольца, потом на Обломова.    

– Как кто? Разве вы не видите?    

– Не вижу, – сказал Штольц.    

– Что за диковина? Это барин, Илья Ильич.    

Он усмехнулся.    

– Хорошо, ступай.    

– Барин! – повторил Штольц и закатился хохотом.    

– Ну, джентльмен, – с досадой поправил Обломов.    

– Нет, нет, ты барин! – продолжал с хохотом  Штольц.    

– Какая же разница? – сказал Обломов. –  Джентльмен – такой же барин.    

– Джентльмен есть такой барин, – определил  Штольц, – который сам надевает чулки и сам же снимает с себя сапоги.    

– Да, англичанин сам, потому что у них не очень много  слуг, а русский…    

– Продолжай же дорисовывать мне идеал твоей жизни… Ну,  добрые приятели вокруг; что ж дальше? Как бы ты проводил дни свои?    

– Ну вот, встал бы утром, – начал Обломов,  подкладывая руки под затылок, и по лицу разлилось выражение покоя: он мысленно  был уже в деревне. – Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного  облачка, – говорил он, – одна сторона дома в плане обращена у меня  балконом на восток, к саду, к полям, другая – к деревне. В ожидании, пока  проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними  испарениями; там уж нашел бы я садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали  кусты, деревья. Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или в реку  купаться, возвращаюсь – балкон уж отворен; жена в блузе, в легком чепчике,  который чуть-чуть держится, того и гляди слетит с головы… Она ждет меня. «Чай  готов», – говорит она. – Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное  кресло! Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло…    

– Потом?    

– Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь,  обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо,  задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение  пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия… и  незаметно выйти к речке, к полю… Река чуть плещет; колосья волнуются от  ветерка, жара… сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло…    

– Да ты поэт, Илья! – перебил Штольц.    

– Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия.  Вольно людям искажать ее! Потом можно зайти в оранжерею, – продолжал  Обломов, сам упиваясь идеалом нарисованного счастья.    

Он извлекал из воображения готовые, давно уже нарисованные  им картины и оттого говорил с одушевлением, не останавливаясь.    

– Посмотреть персики, виноград, – говорил  он, – сказать, что подать к столу, потом воротиться, слегка позавтракать и  ждать гостей… А тут то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой,  с нотами, то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный  арбуз – пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься… А  на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке  суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет  валять тесто, там выплеснет воду… ножи так и стучат… крошат зелень… там вертят  мороженое… До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть кастрюлю, понюхать,  посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки. Потом лечь на кушетку; жена  вслух читает что-нибудь новое; мы останавливаемся, спорим… Но гости едут,  например ты с женой.    

– Ба, ты и меня женишь?    

– Непременно! Еще два, три приятеля, все одни и те же  лица. Начнем вчерашний, неконченный разговор; пойдут шутки или наступит  красноречивое молчание, задумчивость – не от потери места, не от сенатского  дела, а от полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения… Не услышишь  филиппики с пеной на губах отсутствующему, не подметишь брошенного на тебя  взгляда с обещанием и тебе того же, чуть выйдешь за дверь. Кого не любишь, кто  не хорош, с тем не обмакнешь хлеба в солонку. В глазах собеседников увидишь  симпатию, в шутке искренний, незлобный смех… Все по душе! Что в глазах, в  словах, то и на сердце! После обеда мокка, гавана на террасе…    

– Ты мне рисуешь одно и то же, что бывало у дедов и  отцов.    

– Нет, не то, – отозвался Обломов, почти  обидевшись, – где же то? Разве у меня жена сидела бы за вареньями да за  грибами? Разве считала бы тальки да разбирала деревенское полотно? Разве била  бы девок по щекам? Ты слышишь: ноты, книги, рояль, изящная мебель?    

– Ну, а ты сам?    

– И сам я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге бы  не ездил, ел бы не лапшу и гуся, а выучил бы повара в английском клубе или у  посланника.    

– Ну, потом?    

– Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с  самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то так в поле, на скошенную траву,  разостлали бы между стогами ковры и так блаженствовали бы вплоть до окрошки и  бифштекса. Мужики идут с поля, с косами на плечах; там воз с сеном проползет,  закрыв всю телегу и лошадь; вверху, из кучи, торчит шапка мужика с цветами да детская  головка; там толпа босоногих баб, с серпами, голосят… Вдруг завидели господ,  притихли, низко кланяются. Одна из них, с загорелой шеей, с голыми локтями, с  робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется  от барской ласки, а сама счастлива… тс!.. жена чтоб не увидела, боже сохрани!    

И сам Обломов и Штольц покатились со смеху.    

– Сыро в поле, – заключил Обломов, – темно;  туман, как опрокинутое море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют  копытами: пора домой. В доме уж засветились огни; на кухне стучат в пятеро  ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды… тут музыка… Casta diva… Casta  diva! – запел Обломов. – Не могу равнодушно вспомнить Casta  diva, – сказал он, пропев начало каватины, – как выплакивает сердце  эта женщина! Какая грусть заложена в эти звуки!.. И никто не знает ничего  вокруг… Она одна… Тайна тяготит ее; она вверяет ее луне…    

– Ты любишь эту арию? Я очень рад; ее прекрасно поет  Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя – вот голос, вот пение! Да и сама она что за  очаровательное дитя! Впрочем, может быть я пристрастно сужу: у меня к ней  слабость… Однакож не отвлекайся, не отвлекайся, – прибавил Штольц, –  рассказывай!    

– Ну, – продолжал Обломов. – что еще?.. Да  тут и все!.. Гости расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись:  кто удить, кто с ружьем, а кто так, просто, сидит себе…    

– Просто, ничего в руках? – спросил Штольц.    

– Чего тебе надо? Ну, носовой платок, пожалуй. Что ж,  тебе не хотелось бы так пожить? – спросил Обломов. – А? Это не жизнь?    

– И весь век так? – спросил Штольц.    

– До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!    

– Нет, это не жизнь!    

– Как не жизнь? Чего тут нет? Ты подумай, что ты не  увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного  вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах,  о прибавке столовых денег. А вс° разговоры по душе! Тебе никогда не  понадобилось бы переезжать с квартиры – уж это одно чего стоит! И это не жизнь?    

– Это не жизнь! – упрямо повторил Штольц.    

– Что ж это, по-твоему?    

– Это… (Штольц задумался и искал, как назвать эту  жизнь.) Какая-то… обломовщина, – сказал он наконец.    

– О-бло-мовщина! – медленно произнес Илья Ильич,  удивляясь этому странному слову и разбирая его по складам. –  Об-ло-мов-щина!    

Он странно и пристально глядел на Штольца.    

– Где же идеал жизни, по-твоему? Что ж не  обломовщина? – без увлечения, робко спросил он. – Разве не все  добиваются того же, о чем я мечтаю? Помилуй! – прибавил он смелее. –  Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не  выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?    

– И утопия-то у тебя обломовская, – возразил  Штольц.    

– Все ищут отдыха и покоя, – защищался Обломов.    

– Не все, и ты сам, лет десять, не того искал в жизни.    

– Чего же я искал? – с недоумением спросил  Обломов, погружаясь мыслью в прошедшее.    

– Вспомни, подумай. Где твои книги, переводы?    

– Захар куда-то дел, – отвечал Обломов, – тут  где-нибудь в углу лежат.    

– В углу! – с упреком сказал Штольц. – В этом  же углу лежат и замыслы твои «служить, пока станет сил, потому что России нужны  руки и головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать,  чтоб слаще отдыхать, а отдыхать – значит жить другой, артистической, изящной  стороной жизни, жизни художников, поэтов». Все эти замыслы тоже Захар сложил в  угол? Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и  любить свой? «Вся жизнь есть мысль и труд, – твердил ты тогда, – труд  хоть безвестный, темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое  дело». А? В каком углу лежит это у тебя?    

– Да… да… – говорил Обломов, беспокойно следя за каждым  словом Штольца, – помню, что я точно… кажется… Как же, – сказал он,  вдруг вспомнив прошлое, – ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить  вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии,  спуститься в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..    

– Глупостей! – с упреком повторил Штольц. –  Не ты ли со слезами говорил, глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой  ночи, на Аполлона Бельведерского: «Боже мой! Ужели никогда не удастся взглянуть  на оригиналы и онеметь от ужаса, что ты стоишь перед произведением  Микельанджело, Тициана и попираешь почву Рима? Ужели провести век и видеть эти  мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не на их родине? Не подышать  воздухом Италии, не упиться синевой неба!» И сколько великолепных фейерверков  пускал ты из головы! Глупости!    

– Да, да, помню! – говорил Обломов, вдумываясь в  прошлое. – Ты еще взял меня за руку и сказал: «Дадим обещание не умирать,  не увидавши ничего этого…»    

– Помню, – продолжал Штольц, – как ты однажды  принес мне перевод из Сея, с посвящением мне в именины; перевод цел у меня. А  как ты запирался с учителем математики, хотел непременно добиться, зачем тебе  знать круги и квадраты, но на половине бросил и не добился? По-английски начал  учиться… и не доучился! А когда я сделал план поездки за границу, звал  заглянуть в германские университеты, ты вскочил, обнял меня и подал  торжественно руку: «Я твой, Андрей, с тобой всюду» – это все твои слова. Ты  всегда был немножко актер. Что ж, Илья? Я два раза был за границей, после нашей  премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в  Эрлангене, потом выучил Европу как свое имение. Но, положим, вояж – это роскошь,  и не все в состоянии и обязаны пользоваться этим средством; а Россия? Я видел  Россию вдоль и поперек. Тружусь…    

– Когда-нибудь перестанешь же трудиться, – заметил  Обломов.    

– Никогда не перестану. Для чего?    

– Когда удвоишь свои капиталы, – сказал Обломов.    

– Когда учетверю их, и тогда не перестану.    

– Так из чего же, – заговорил он, помолчав, –  ты бьешься, если цель твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на  покой, отдохнуть?..    

– Деревенская обломовщина! – сказал Штольц.    

– Или достигнуть службой значения и положения в  обществе и потом в почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом…    

– Петербургская обломовщина! – возразил Штольц.    

– Так когда же жить? – с досадой на замечания  Штольца возразил Обломов. – Для чего же мучиться весь век?    

– Для самого труда, больше ни для чего. Труд – образ,  содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из  жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть в последний  раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут, с Тарантьевыми и Алексеевыми,  то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! –  заключил он.    

Обломов слушал его, глядя на него встревоженными глазами.  Друг как будто подставил ему зеркало, и он испугался, узнав себя.    

– Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле  помоги! – начал он со вздохом. – Я сам мучусь этим; и если б ты  посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и  оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но  силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я,  может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или  никогда больше». Еще год – поздно будет!    

– Ты ли это, Илья? – говорил Андрей. – А  помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил  в Кудрино; там, в садике… ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера,  Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис…  важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..    

Обломов вскочил с постели.    

– Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с  ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже,  тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не  повторялось никогда! Да и куда делось все – отчего погасло? Непостижимо! Ведь  ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не  тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне  самолюбия, а так, бог знает отчего, все пропадает!    

Он вздохнул:    

– Знаешь ли, Андрей, в жизни моей ведь никогда не  загоралось никакого, ни спасительного, ни разрушительного огня? Она не была  похожа на утро, на которое постепенно падают краски, огонь, которое потом  превращается в день, как у других, и пылает жарко, и все кипит, движется в  ярком полудне, а потом все тише и тише, все бледнее, и все естественно и  постепенно гаснет к вечеру. Нет, жизнь моя началась с погасания. Странно, а это  так! С первой минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я уже гасну!  Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в  книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями,  слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту,  глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил  силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю  ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых  шуб и бобровых воротников, – на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне  радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из  города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров,  осень и зиму – положенными днями, лето – гуляньями и всю жизнь – ленивой и  покойной дремотой, как другие… Даже самолюбие – на что оно тратилось? Чтоб  заказывать платье у известного портного? Чтоб попасть в известный дом? Чтоб  князь П* пожал мне руку? А ведь самолюбие – соль жизни! Куда оно ушло? Или я не  понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не  видал, никто не указал мне его. Ты появлялся и исчезал, как комета, ярко,  быстро, и я забывал все это и гаснул…    

Штольц не отвечал уже небрежной насмешкой на речь Обломова.  Он слушал и угрюмо молчал.    

– Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо,  измято, – продолжал Обломов, – да, я дряблый, ветхий, изношенный  кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне  был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался  на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж  мне просыпаться больше.    

– Зачем же ты не вырвался, не бежал куда-нибудь, а  молча погибал? – нетерпеливо спросил Штольц.    

– Куда?    

– Куда? Да хоть с своими мужиками на Волгу: и там  больше движения, есть интересы какие-нибудь, цель, труд. Я бы уехал в Сибирь, в  Ситху.    

– Вон ведь ты вс° какие сильные средства  прописываешь! – заметил Обломов уныло. – Да я ли один? Смотри:  Михайлов, Петров, Семенов, Алексеев, Степанов… не пересчитаешь: наше имя  легион!    

Штольц еще был под влиянием этой исповеди и молчал. Потом  вздохнул.    

– Да, воды много утекло! – сказал он. – Я не  оставлю тебя так, я увезу тебя отсюда, сначала за границу, потом в деревню:  похудеешь немного, перестанешь хандрить, а там сыщем и дело…    

– Да, поедем куда-нибудь отсюда! – вырвалось у  Обломова.    

– Завтра начнем хлопотать о паспорте за границу, потом  станем собираться… Я не отстану – слышишь, Илья?    

– Ты все завтра! – возразил Обломов, спустившись  будто с облаков.    

– А тебе бы хотелось «не откладывать до завтра, что  можно сделать сегодня»? Какая прыть! Поздно нынче, – прибавил  Штольц, – но через две недели мы будем далеко…    

– Что это, братец, через две недели, помилуй, вдруг  так!.. – говорил Обломов. – Дай хорошенько обдумать и приготовиться…  Тарантас надо какой-нибудь… разве месяца через три.    

– Выдумал тарантас! До границы мы поедем в почтовом  экипаже или на пароходе до Любека, как будет удобнее; а там во многих местах  железные дороги есть.    

– А квартира, а Захар, а Обломовка? Ведь надо  распорядиться, – защищался Обломов.    

– Обломовщина, обломовщина! – сказал Штольц,  смеясь, потом взял свечку, пожелал Обломову покойной ночи и пошел спать. –  Теперь или никогда – помни! – прибавил он, обернувшись к Обломову и  затворяя за собой дверь.    

V    

«Теперь или никогда!» – явились Обломову грозные слова, лишь  только он проснулся утром.    

Он встал с постели, прошелся раза три по комнате, заглянул в  гостиную: Штольц сидит и пишет.    

– Захар! – кликнул он.    

Не слышно прыжка с печки – Захар нейдет: Штольц услал его на  почту.    

Обломов подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо,  обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги – тоже нет.    

Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли,  потом посмотрел, что написал: вышло Обломовщина.    

Он проворно стер написанное рукавом. Это слово снилось ему  ночью написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру.    

Пришел Захар и, найдя Обломова не на постели, мутно поглядел  на барина, удивляясь, что он на ногах. В этом тупом взгляде удивления написано  было: «Обломовщина!»    

«Одно слово, – думал Илья Ильич, – а какое…  ядовитое!..»    

Захар, по обыкновению, взял гребенку, щетку, полотенце и  подошел было причесать Илью Ильича.    

– Поди ты к черту! – сердито сказал Обломов и  вышиб из рук Захара щетку, а Захар сам уже уронил и гребенку на пол.    

– Не ляжете, что ли, опять? – спросил  Захар. – Так я бы поправил постель.    

– Принеси мне чернил и бумаги, – отвечал Обломов.    

Обломов задумался над словами: «Теперь или никогда!»    

Вслушиваясь в это отчаянное воззвание разума и силы, он  сознавал и взвешивал, что' у него осталось еще в остатке воли и куда он  понесет, во что положит этот скудный остаток.    

После мучительной думы он схватил перо, вытащил из угла  книгу и в один час хотел прочесть, написать и передумать все, чего не прочел,  не написал и не передумал в десять лет.    

Что ему делать теперь? Идти вперед или остаться? Этот  обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского. Идти вперед – это значит  вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума; вместе с  пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!    

Какой первый шаг сделать к тому? С чего начать? Не знаю, не  могу… нет… лукавлю, знаю и… Да и Штольц тут, под боком; он сейчас скажет.    

А что он скажет? «В неделю, скажет, набросать подробную  инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить  земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода  за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о  котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева,  надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда  все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом… Потом… поселиться в  Обломовке, знать, что такое посев и умолот, отчего бывает мужик беден и богат;  ходить в поле, ездить на выборы, на завод, на мельницы, на пристань. В то же  время читать газеты, книги, беспокоиться о том, зачем англичане послали корабль  на Восток…»    

Вот что он скажет! Это значит идти вперед… И так всю жизнь!  Прощай, поэтический идеал жизни! Это какая-то кузница, не жизнь; тут вечно  пламя, трескотня, жар, шум… когда же пожить? Не лучше ли остаться?    

Остаться – значит надевать рубашку наизнанку, слушать  прыганье Захаровых ног с лежанки, обедать с Тарантьевым, меньше думать обо  всем, не дочитать до конца путешествия в Африку, состариться мирно на квартире  у кумы Тарантьева…    

«Теперь или никогда!» «Быть или не быть!» Обломов  приподнялся было с кресла, но не попал сразу ногой в туфлю и сел опять.    

Через две недели Штольц уже уехал в Англию, взяв с Обломова  слово приехать прямо в Париж. У Илья Ильича уже и паспорт был готов, он даже  заказал себе дорожное пальто, купил фуражку. Вот как подвинулись дела.    

Уже Захар глубокомысленно доказывал, что довольно заказать и  одну пару сапог, а под другую подкинуть подметки. Обломов купил одеяло,  шерстяную фуфайку, дорожный несессер, хотел – мешок для провизии, но десять  человек сказали, что за границей провизии не возят.    

Захар метался по мастеровым, по лавкам, весь в поту, и хоть  много гривен и пятаков положил себе в карман от сдач по лавкам, но проклял и  Андрея Ивановича и всех, кто выдумал путешествия.    

– Что он там один-то будет делать? – говорил он в  лавочке. – Там, слышь, служат господам все девки. Где девке сапоги  стащить? И как она станет чулки натягивать на голые ноги барину?..    

Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону,  и покачал головой. Обломов не поленился, написал, что взять с собой и что  оставить дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру к  куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до  возвращения из-за границы.    

Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со  смехом, а третьи с каким-то испугом, говорили: «Едет; представьте, Обломов  сдвинулся с места!»    

Но Обломов не уехал ни через месяц, ни через три.    

Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. «Муха укусила,  нельзя же с этакой губой в море!» – сказал он и стал ждать другого парохода.  Вот уж август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма, но ответа  не получает.    

Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги  нет? Или, может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются  который и что, или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда  остановился на последнем, заложил руки под голову – и напрасно будит его Захар.    

Нет, у него чернильница полна чернил, на столе лежат письма,  бумага, даже гербовая, притом исписанная его рукой.    

Написав несколько страниц, он ни разу не поставил два раза  который; слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво, как в  «оны дни», когда он мечтал со Штольцем о трудовой жизни, о путешествии.    

Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице  ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск,  что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности. Халата не видать на  нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.    

Обломов сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее  надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как  снег. Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе… Он весел,  напевает… Отчего же это?.    

Вот он сидит у окна своей дачи (он живет на даче, в нескольких  верстах от города), подле него лежит букет цветов. Он что-то проворно  дописывает, а сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку, и опять  спешит писать.    

Вдруг по дорожке захрустел песок под легкими шагами; Обломов  бросил перо, схватил букет и подбежал к окну.    

– Это вы, Ольга Сергеевна? Сейчас, сейчас! –  сказал он, схватил фуражку, тросточку, выбежал в калитку, подал руку какой-то  прекрасной женщине и исчез с ней в лесу, в тени огромных елей…    

Захар вышел из-за какого-то угла, поглядел ему вслед, запер  комнату и пошел в кухню.    

– Ушел! – сказал он Анисье.    

– А обедать будет?    

– Кто его знает? – сонно отвечал Захар.    

Захар все такой же: те же огромные бакенбарды, небритая  борода, тот же серый жилет и прореха на сюртуке, но он женат на Анисье,  вследствие ли разрыва с кумой или так, по убеждению, что человек должен быть  женат; он женился и, вопреки пословице, не переменился.    

Штольц познакомил Обломова с Ольгой и ее теткой. Когда  Штольц привел Обломова в дом к Ольгиной тетке в первый раз, там были гости.  Обломову было тяжело и, по обыкновению, неловко.    

«Хорошо бы перчатки снять, – думал он, – ведь в  комнате тепло. Как я отвык от всего!..»    

Штольц сел подле Ольги, которая сидела одна, под лампой,  поодаль от чайного стола, опершись спиной на кресло, и мало занималась тем, что  вокруг нее происходило.    

Она очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее не зажглись  блеском, щеки не запылали румянцем, но по всему лицу разлился ровный, покойный  свет и явилась улыбка.    

Она называла его другом, любила за то, что он всегда смешил  ее и не давал скучать, но немного и боялась, потому что чувствовала себя  слишком ребенком перед ним.    

Когда у ней рождался в уме вопрос, недоумение, она не вдруг  решалась поверить ему: он был слишком далеко впереди ее, слишком выше ее, так  что самолюбие ее иногда страдало от этой недозрелости, от расстояния в их уме и  летах.    

Штольц тоже любовался ею бескорыстно, как чудесным  созданием, с благоухающею свежестью ума и чувств. Она была в глазах его только  прелестный, подающий большие надежды ребенок.    

Штольц, однакож, говорил с ней охотнее и чаще, нежели с  другими женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым,  природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитренному  воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже  до малейшего, едва заметного движения глаз, губ, руки.    

Не оттого ли, может быть, шагала она так уверенно по этому  пути, что по временам слышала рядом другие, еще более уверенные шаги «друга»,  которому верила, и с ними соразмеряла свои шаг.    

Как бы то ни было, но в редкой девице встретишь такую  простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не  прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь – я так недурна.  Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у  фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги»…    

Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни  умысла! Зато ее и ценил почти один Штольц, зато не одну мазурку просидела она  одна, не скрывая скуки; зато, глядя на нее, самые любезные из молодых людей  были неразговорчивы, не зная, что и как сказать ей…    

Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что  не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые,  неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке  и литературе: говорила она мало, и то свое, неважное – и ее обходили умные и  бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного  боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил ее.    

Любила она музыку, но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или  какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по словам Штольца, как ни одна  певица не поет.    

Только что Штольц уселся подле нее, как в комнате раздался  ее смех, который был так звучен, так искренен и заразителен, что кто ни  послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не зная о причине.    

Но не все смешил ее Штольц: через полчаса она слушала его с  любопытством и с удвоенным любопытством переносила глаза на Обломова, а  Обломову от этих взглядов – хоть сквозь землю провалиться.    

«Что они такое говорят обо мне?» – думал он, косясь в  беспокойстве на них. Он уже хотел уйти, но тетка Ольги подозвала его к столу и  посадила подле себя, под перекрестный огонь взглядов всех собеседников.    

Он боязливо обернулся к Штольцу – его уже не было, взглянул  на Ольгу и встретил устремленный на него все тот же любопытный взгляд.    

«Все еще смотрит!» – подумал он, в смущении оглядывая свое  платье.    

Он даже отер лицо платком, думая, не выпачкан ли у него нос,  трогал себя за галстук, не развязался ли: это бывает иногда с ним; нет, все,  кажется, в порядке, а она смотрит!    

Но человек подал ему чашку чаю и поднос с кренделями. Он  хотел подавить в себе смущение, быть развязным и в этой развязности захватил  такую кучу сухарей, бисквитов, кренделей, что сидевшая с ним рядом девочка  засмеялась. Другие поглядывали на кучу с любопытством.    

«Боже мой, и она смотрит! – думает Обломов. – Что  я с этой кучей сделаю?»    

Он, и не глядя, видел, как Ольга встала с своего места и  пошла в другой угол. У него отлегло от сердца.    

А девочка навострила на него глаза, ожидая, что он сделает с  сухарями.    

«Съем поскорей», – подумал он и начал проворно убирать  бисквиты; к счастью, они так и таяли во рту.    

Оставались только два сухаря; он вздохнул свободно и решился  взглянуть туда, куда пошла Ольга…    

Боже! Она стоит у бюста, опершись на пьедестал, и следит за  ним. Она ушла из своего угла, кажется, затем, чтоб свободнее смотреть на него:  она заметила его неловкость с сухарями.    

За ужином она сидела на другом конце стола, говорила, ела и,  казалось, вовсе не занималась им. Но едва только Обломов боязливо оборачивался  в ее сторону, с надеждой, авось она не смотрит, как встречал ее взгляд,  исполненный любопытства, но вместе такой добрый…    

Обломов после ужина торопливо стал прощаться с теткой: она  пригласила его на другой день обедать и Штольцу просила передать приглашение.  Илья Ильич поклонился и, не поднимая глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за  роялем ширмы и дверь. Он взглянул – за роялем сидела Ольга и смотрела на него с  большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась.    

«Верно, Андрей рассказал, что на мне были вчера надеты чулки  разные или рубашка наизнанку!» – заключил он и поехал домой не в духе и от  этого предположения и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал  поклоном: значит, принял.    

С этой минуты настойчивый взгляд Ольги не выходил из головы  Обломова. Напрасно он во весь рост лег на спину, напрасно брал самые ленивые и  покойные позы – не спится, да и только. И халат показался ему противен, и Захар  глуп и невыносим, и пыль с паутиной нестерпима.    

Он велел вынести вон несколько дрянных картин, которые  навязал ему какой-то покровитель бедных артистов; сам поправил штору, которая  давно не поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину, а  потом лег на бок и продумал с час – об Ольге.    

Он сначала пристально занялся ее наружностью, все рисовал в  памяти ее портрет.    

Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни  белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами  внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни  миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда.    

Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и  гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине  головы – овал и размеры лица; все это, в свою очередь, гармонировало с плечами,  плечи – с станом…    

Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение  останавливался перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным  существом.    

Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы  тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь  мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром,  ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали  особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя  тоненькими, нащипанными пальцем ниточками – нет, это были две русые, пушистые,  почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше  другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто  что-то говорило, будто там покоилась мысль.    

Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно,  благородно покоившейся на тонкой, гордой, шее; двигалась всем телом ровно,  шагая легко, почти неуловимо…    

«Что это она вчера смотрела так пристально на меня? –  думал Обломов. – Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще не говорил,  а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, – все, что  было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как  гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь  и как…»    

«Чему ж улыбаться? – продолжал думать Обломов. –  Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью  от жалости, а она… ну, бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня,  отобедаю – и ни ногой».    

Проходили дни за днями: он там и обеими ногами, и руками, и  головой.    

В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его дом к  своей куме, в переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов дня три провел, как  давно не проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки.    

Вдруг оказалось, что против их дачи есть одна свободная.  Обломов нанял ее заочно и живет там. Он с Ольгой с утра до вечера; он читает с  ней, посылает цветы, гуляет по озеру, по горам… он, Обломов.    

Чего не бывает на свете! Как же это могло случиться? А вот  как.    

Когда они обедали со Штольцем у ее тетки, Обломов во время  обеда испытывал ту же пытку, что и накануне, жевал под ее взглядом, говорил,  зная, чувствуя, что над ним, как солнце, стоит этот взгляд, жжет его, тревожит,  шевелит нервы, кровь. Едва-едва на балконе, за сигарой, за дымом, удалось ему  на мгновение скрыться от этого безмолвного, настойчивого взгляда.    

– Что это такое? – говорил он, ворочаясь во все  стороны. – Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на  кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! –  решил он, – и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из  души глазами.    

Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона; он подал ей  стул, и она села подле него.    

– Правда ли, что вы очень скучаете? – спросила она  его.    

– Правда, – отвечал он, – но только не очень…  У меня есть занятия.    

– Андрей Иваныч говорил, что вы пишете какой-то план?    

– Да, я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь  понемногу.    

– А за границу поедете?    

– Да, непременно, вот как только Андрей Иваныч  соберется.    

– Вы охотно едете? – спросила она.    

– Да, я очень охотно…    

Он взглянул: улыбка так и ползает у ней по лицу, то осветит  глаза, то разольется по щекам, только губы сжаты, как всегда. У него недостало  духа солгать покойно.    

– Я немного… ленив… – сказал он, – но…    

Ему стало вместе и досадно, что она так легко, почти молча,  выманила у него сознание в лени. «Что она мне? Боюсь, что ли, я ее?» – думал  он.    

– Ленивы! – возразила она с едва приметным  лукавством. – Может ли это быть? Мужчина ленив – я этого не понимаю.    

«Чего тут не понимать? – подумал он, – кажется,  просто».    

– Я все больше дома сижу, оттого Андрей и думает, что  я…    

– Но, вероятно, вы много пишете, – сказала  она, – читаете. – Читали ли вы?…    

Она смотрела на него так пристально.    

– Нет, не читал! – вдруг сорвалось у него в  испуге, чтоб она не вздумала его экзаменовать.    

– Чего? – засмеявшись, спросила она.    

И он засмеялся…    

– Я думал, что вы хотите спросить меня о каком-нибудь  романе: я их не читаю.    

– Не угадали; я хотела спросить о путешествиях…    

Он зорко поглядел на нее: у ней все лицо смеялось, а губы  нет…    

«О! да она… с ней надо быть осторожным…» – думал Обломов.    

– Что же вы читаете? – с любопытством спросила  она.    

– Я, точно, люблю больше путешествия…    

– В Африку? – лукаво и тихо спросила она.    

Он покраснел, догадываясь, не без основания, что ей было  известно не только о том, что он читает, но и как читает.    

– Вы музыкант? – спросила она, чтоб вывести его из  смущения.    

В это время подошел Штольц.    

– Илья! Вот я сказал Ольге Сергеевне, что ты страстно  любишь музыку, просил спеть что-нибудь… Casta diva.    

– Зачем же ты наговариваешь на меня? – отвечал  Обломов. – Я вовсе не страстно люблю музыку…    

– Каков? – перебил Штольц. – Он как будто  обиделся! Я рекомендую его как порядочного человека, а он спешит разочаровать  на свой счет!    

– Я уклоняюсь только от роли любителя: это  сомнительная, да и трудная роль!    

– Какая же музыка вам больше нравится? – спросила  Ольга.    

– Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с  удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне  в память, в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня;  даже песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь…    

– Значит, вы истинно любите музыку.    

– Спойте же что-нибудь, Ольга Сергеевна, – просил  Штольц.    

– А если мусь° Обломав теперь в таком настроении, что  уши зажмет? – сказала она, обращаясь к нему.    

– Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, –  отвечал Обломов. – Я не умею, да если б и умел, так не решился бы…    

– Отчего же?    

– А если вы дурно поете! – наивно заметил  Обломов. – Мне бы потом стало так неловко…    

– Как вчера с сухарями… – вдруг вырвалось у ней, и она  сама покраснела и бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. – Простите  – виновата!.. – сказала она.    

Обломов никак не ожидал этого и потерялся.    

– Это злое предательство! – сказал он вполголоса.    

– Нет, разве маленькое мщение, и то, ей-богу,  неумышленное, за то, что у вас не нашлось даже комплимента для меня.    

– Может быть, найду, когда услышу.    

– А вы хотите, чтоб я спела? – спросила она.    

– Нет, это он хочет, – отвечал Обломов, указывая  на Штольца.    

– А вы?    

Обломов покачал отрицательно головой:    

– Я не могу хотеть, чего не знаю.    

– Ты грубиян, Илья! – заметил Штольц. – Вот  что значит залежаться дома и надевать чулки…    

– Помилуй, Андрей, – живо перебил Обломов, не  давая ему договорить, – мне ничего не стоит сказать: «Ах! я очень рад  буду, счастлив, вы, конечно, отлично поете… – продолжал он, обратясь к  Ольге, – это мне доставит…» и т.д. Да разве это нужно?    

– Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела…  хоть из любопытства.    

– Не смею, – отвечал Обломов, – вы не  актриса…    

– Ну, я вам спою, – сказала она Штольцу.    

– Илья, готовь комплимент.    

Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна,  сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и  набросил на нее как будто фл°ровое покрывало; лицо было в тени: слышался только  мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства.    

Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних  выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других – радость, но в  звуках этих таился уже зародыш грусти.    

От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического  голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В  один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же  опять сердце жаждало жизни…    

Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и  еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не  чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со  дна души, готовая на подвиг.    

Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему  оставалось только сесть и поехать.    

В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся  мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, – все это  уничтожило Обломова: он изнемог.    

– Довольны вы мной сегодня? – вдруг спросила Ольга  Штольца, перестав петь.    

– Спросите Обломова, что он скажет? -сказал Штольц.    

– Ах! – вырвалось у Обломова.    

Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и  сильно смутился.    

– Извините… – пробормотал он.    

– Слышите? -сказал ей Штольц. – Скажи по совести,  Илья: как давно с тобой не случалось этого?    

– Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон  проходила сиплая шарманка… – вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула  жало из сарказма.    

Он с упреком взглянул на нее.    

– У него окна по сю пору не выставлены: не слыхать, что  делается наруже, – прибавил Штольц.    

Обломов с упреком взглянул на Штольца.    

Штольц взял руку Ольги…    

– Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели, как  никогда не пели, Ольга Сергеевна, по крайней мере я давно не слыхал. Вот мой  комплимент! – сказал он, целуя каждый палец у нее.    

Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга  удержали его.    

– У меня дело есть, – заметил Штольц, – а ты  ведь пойдешь лежать… еще рано…    

– Андрей! Андрей! – с мольбой в голосе проговорил  Обломов. – Нет, я не могу остаться сегодня, я уеду! – прибавил он и  уехал.    

Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и  вперед по комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, бог знает  что чувствуя, о чем думая…    

Чрез три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости  уселись за карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась  голова; она сидела в кабинете и нюхала спирт.    

– Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую  Андрей Иваныч привез мне из Одессы? – спросила Ольга. – Он вам не  показывал?    

– Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять  меня? – спросил Обломов. – Напрасно!    

– Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно,  чтоб вы были здесь как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб не  уехали… лежать.    

«Она – злое, насмешливое создание!» – подумал Обломов,  любуясь против воли каждым ее движением.    

– Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было  скучно? – повторил он.    

– Да, – отвечала она, глядя на него по-вчерашнему,  но еще с большим выражением любопытства и доброты.    

– Для этого, во-первых, не глядите на меня так, как теперь,  и как глядели намедни…    

Любопытство в ее глазах удвоилось.    

– Вот именно от этого взгляда мне становится очень  неловко… Где моя шляпа?..    

– Отчего же неловко? – мягко спросила она, и  взгляд ее потерял выражение любопытства. Он стал только добр и ласков.    

– Не знаю; только мне кажется, вы этим взглядом  добываете из меня все то, что не хочется, чтоб знали другие, особенно вы…    

– Отчего же? Вы друг Андрея Иваныча, а он друг мне,  следовательно…    

– Следовательно, нет причины, чтоб вы знали про меня  все, что знает Андрей Иваныч, – договорил он.    

– Причины нет, а есть возможность…    

– Благодаря откровенности моего друга – плохая услуга с  его стороны!..    

– Разве у вас есть тайны? – спросила она. –  Может быть, преступления? – прибавила она, смеясь и отодвигаясь от него.    

– Может быть, – вздохнув, отвечал он.    

– Да, это важное преступление, – сказала она робко  и тихо, – надевать разные чулки.    

Обломов схватил шляпу.    

– Нет сил! – сказал он. – И вы хотите, чтоб  мне было ловко! Я разлюблю Андрея… Он и это сказал вам?    

– Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, –  прибавила Ольга, – он все смешит. Простите, не буду, не буду, и глядеть  постараюсь на вас иначе…    

Она сделала лукаво-серьезную мину.    

– Все это еще во-первых, – продолжала она, –  ну, я не гляжу по-вчерашнему, стало быть вам теперь свободно, легко. Следует:  во-вторых что надо сделать, чтоб вы не соскучились?    

Он глядел прямо в ее серо-голубые, ласковые глаза.    

– Вот вы сами смотрите на меня теперь как-то странно… –  сказала она.    

Он в самом деле смотрел на нее как будто не глазами, а  мыслью, всей своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно, не имея силы не  смотреть.    

«Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на  свете! – думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. – Эта  белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно и вместе блестит что-то… душа,  должно быть! Улыбку можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова…  как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом»…    

«Да, я что-то добываю из нее, – думал он, – из нее  что-то переходит в меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться…  Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было… Боже мой, какое счастье смотреть  на нее! Даже дышать тяжело».    

У него вихрем неслись эти мысли, и он все смотрел на нее,  как смотрят в бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой.    

– Да полноте, мсь° Обломов, теперь как вы сами смотрите  на меня! – говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство  превозмогало, и она не сводила глаз с его лица.    

Он не слышал ничего.    

Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча  поверял, что в нем делается; дотронулся до головы – там тоже что-то волнуется,  несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули  они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.    

– Не смотрите же на меня так странно, – сказала  она, – мне тоже неловко… И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей  души…    

– Что я могу добыть у вас? – машинально спросил  он.    

– У меня тоже есть планы, начатые и неконченные, –  отвечала она.    

Он очнулся от этого намека на его неконченный план.    

– Странно! – заметил он. – Вы злы, а взгляд у  вас добрый. Недаром говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом –  языком, и без умысла – взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками…    

Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и  сама села на стул.    

– Не стану, не стану, – живо повторила она. –  Ах! простите, несносный язык! Но, ей-богу, это не насмешка! – почти  пропела она, и в пении этой фразы задрожало чувство.    

Обломов успокоился.    

– Этот Андрей!.. – с упреком произнес он.    

– Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не  соскучились? – спросила она.    

– Спойте! – сказал он.    

– Вот он, комплимент, которого я ждала! – радостно  вспыхнув, перебила она. – Знаете ли, – с живостью продолжала  потом, – если б вы не сказали третьего дня этого «ах» после моего пения, я  бы, кажется, не уснула ночь, может быть плакала бы.    

– Отчего? – с удивлением спросил Обломов.    

Она задумалась.    

– Сама не знаю, – сказала потом.    

– Вы самолюбивы; это оттого.    

– Да, конечно, оттого, – говорила она, задумываясь  и перебирая одной рукой клавиши, – но ведь самолюбие везде есть, и много.  Андрей Иваныч говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет  волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы все…    

Она не договорила.    

– Что? – спросил он.    

– Нет, так, ничего, – замяла она. – Я люблю  Андрея Иваныча, – продолжала она, – не за то только, что он смешит  меня, иногда он говорит – я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется,  за то… что он любит меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие!    

– Вы любите Андрея? – спросил ее Обломов и  погрузил напряженный, испытующии взгляд в ее глаза.    

– Да, конечно, если он любит меня больше других, я его  и подавно, – отвечала она серьезно.    

Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым,  молчаливым взглядом.    

– Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну,  да все не так, – продолжала она, – он с ними не станет сидеть два  часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о  театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой… нет, как с  дочерью, – поспешно прибавила она, – иногда даже бранит, если я не  пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит,  и я, кажется, за это еще больше люблю его. Самолюбие! – прибавила она  задумчиво, – но я не знаю, как оно сюда попало, в мое пение? Про него  давно говорят мне много хорошего, а вы не хотели даже слушать меня, вас почти  насильно заставили. И если б вы после этого ушли, не сказав мне ни слова, если  б на лице у вас я не заметила ничего… я бы, кажется, захворала… да, точно, это  самолюбие! – решительно заключила она.    

– А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? –  спросил он.    

– Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у  мужчин – стыдиться своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше  бы они постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и  тот стыдлив сердцем. Я ему это говорила, и он согласился со мной. А вы?    

– В чем не согласишься, глядя на вас! – сказал он.    

– Еще комплимент! Да какой…    

Она затруднилась в слове.    

– Пошлый! – договорил Обломов, не спуская с нее  глаз.    

Она улыбкой подтвердила значение слова.    

– Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас  петь… Что скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и  искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления,  как тогда…    

– А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже,  кажется, никогда… Не просите меня петь, я не спою уже больше так… Постойте, еще  одно спою… – сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза  загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.    

Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная  боязнь гроз, самые грозы, порывы счастия – все звучало, не в песне, а в ее  голосе.    

Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски  спрашивая: «Довольно? Нет, вот еще это», – и пела опять.    

Щеки и уши рдели у нее от волнения; иногда на свежем лице ее  вдруг сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как  будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг, опять потухал  этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо.    

И в Обломове играла такая же жизнь; ему казалось, что он  живет и чувствует все это – не час, не два, а целые годы…    

Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем,  дрожали одинаким трепетом; в глазах стояли слезы, вызванные одинаким  настроением. Все это симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому,  заиграть некогда в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным,  летучим намекам и вспышкам спящих сил жизни.    

Она кончила долгим певучим аккордом, и голос ее пропал в  нем. Она вдруг остановилась, положила руки на колени и, сама растроганная,  взволнованная, поглядела на Обломова: что он?    

У него на лице сияла заря пробужденного, со дна души  восставшего счастья; наполненный слезами взгляд устремлен был на нее.    

Теперь уж она, как он, также невольно взяла его за руку.    

– Что с вами? – спросила она. – Какое у вас  лицо! Отчего?    

Но она знала, отчего у него такое лицо, и внутренне скромно  торжествовала, любуясь этим выражением своей силы.    

– Посмотрите в зеркало, – продолжала она, с  улыбкой указывая ему его же лицо в зеркале, – глаза блестят, боже мой,  слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!..    

– Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь! – тихо  сказал Обломов.    

Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд  встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный,  почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.    

Ольга поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен  в нем и что оно – истина.    

Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из  комнаты. Она уже не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь,  стояла у фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно  поднималась и опускалась грудь…    

     

 VI    

     

Обломову, среди ленивого лежанья в ленивых позах, среди  тупой дремоты и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась  женщина как жена и иногда – как любовница.    

В мечтах пред ним носился образ высокой, стройной женщины, с  покойно сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно  сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с  колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым  выражением – как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и  торжественного покоя, как сам покой.    

Снилась она ему сначала вся в цветах, у алтаря, с длинным  покрывалом, потом у изголовья супружеского ложа, с стыдливо опущенными глазами,  наконец – матерью, среди группы детей.    

Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не  влажные от желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко  всем другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий, к  другим.    

Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей  мечты, внезапных слез, томления, изнеможения и потом бешеного перехода к  радости. Не надо ни луны, ни грусти. Она не должна внезапно бледнеть, падать в  обморок, испытывать потрясающие взрывы…    

– У таких женщин любовники есть, – говорил  он, – да и хлопот много: доктора, воды и пропасть разных причуд. Уснуть  нельзя покойно!    

А подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно  человек. Он засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий,  симпатичный взгляд. И чрез двадцать, тридцать лет на свой теплый взгляд он  встретил бы в глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до  гробовой доски!    

«Да не это ли – тайная цель всякого и всякой: найти в своем  друге неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это  норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается, – мы  страдаем: стало быть, мой идеал – общий идеал? – думал он. – Не есть  ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?»    

Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как  реке, для блага целого края – это общечеловеческая задача, это вершина  прогресса, на которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются в сторону. За  решением ее ведь уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение  покойно-счастливого сердца, следовательно вечно наполненная жизнь, вечный сок  жизни, вечное нравственное здоровье.    

Есть примеры такого блага, но редкие: на них указывают, как  на феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А бог знает, не воспитаться ли,  не идти ли к этому сознательно?..    

Страсть! Все это хорошо в стихах да на сцене, где в плащах,  с ножами, расхаживают актеры, а потом идут, и убитые и убийцы, вместе ужинать…    

Хорошо, если б и страсти так кончались, а то после них  остаются: дым, смрад, а счастья нет! Воспоминания – один только стыд и рвание  волос.