1 2 3 4 5 6 7 8 
- Животину последнюю дать со двора?.. эх, Микалаша, так ли нас пороли отцы: не страшно!.. 
   
Петр Еремеич отвернулся от Зайчика, пришелся слегка кнутом по лошадиным хребтам и, вытянув руки, напружил в руках ременные струны... 
   
Запели старинные гусли, закружились столетние сосны, излохматив зеленые патлы, закружи-лись столетние ели, завихри и зеленый пробор... 
   
Будто это в хороводе кружатся парни и девки, справляя осенний праздник-отжинки, и парни бросают в девок еловые шишки: дескать, знай с кем дело имеешь, и девки от парней зеленым платочком закрывают лицо, а солнце на девок и парней из-за леса катит большое колесо и косы и кудри им золотит. 
   
Смотрит Зайчик Петру Еремеичу в спину, слушает, как Петр Еремеич поет на широком облучке, как ему лесной хоровод подпевает, и рад бы Зайчик вместе с ними запеть под трехконные гусли с расписною дугой: на дуге воркуют два голубка, как живые, дуговое кольчико держат, куда повод продет и колокольцы разных голосов подобраны... да утренняя сладкая дрема зажала Зайчику рот и нежной истомной рукой повела по глазам... 
   
* * * 
   
Мчитесь же, кони гривастые!.. 
   
Мчитесь же с ветром и ветра быстрее уносите кибитку и сами спешите укрыться от пометки каленым железом в чагодуйском приказе, от которой потом никуда не укрыться, так и издохни-те в дышлах, катая по бездорожному полю солдатскую смерть... 
   
Не клином сошлась в этом приказе земля.. 
   
За высокой горою, где солнце под вечер заходит, где солнце всходит по утру, лежит блаженная раз-голубая страна... 
   
В этой стране нет лиходейства и злобы, коней там седлают только на пашню, да только, когда едут в гости друг к другу, ни кнутом по голове их не бьют, ни по глазам кулаком... 
   
Ни темниц, ни острогов там нет, и одна есть только темница в самом сердце страны, а под темницей есть подземелье, и в том подземельи томится колодница-смерть... 
   
Потому-то там живет человек и никак-то нажиться не может... 
   
Живешь, хоть бы ты, сто лет - мало... 
   
Стоят там мужицкие избы на берегу у самой реки, а в реке струится живая вода: окунешься по утру в нее, идя на покос, и снова опять молодой. 
   
Царя у них нет, царицы век не бывало, пастух там выше министра, церкви там строят лишь для того, чтоб в них запирать молодых на первую ночь, оттого приплод здоровей и красивей, а если кто хочет молиться и душу в молитве излить - для того за околицей лес, над лесом зеленый купол, по лесу лиственный звон и постлан под ноги ради молитвы мшистый узорный подрушник. 
   
Налогов, поборов - спокон ни полушки... 
   
Только и есть всего одна подать, в Успенье, после отжинок от каждой деревни в казну забирают по бабе иль девке... 
   
Для чего - неизвестно... 
   
Вот только трудно проехать туда и пройти... 
   
Ни проходу туда пешеходу, ни проезду туда ямщику!.. 
   
Стоит та страна за горой, на гору до самых бровей нахлобучена белая шапка, под шапкой великан, у великана в руках молния-пика, на груди золотой шит горит, как огневая заря, крепок сон его и тяжка походка, под чугунной ступней из земли выбивает потоком вода, великан черпает холодную воду сонной рукой и осыпает вниз мелким, звонким дождем, а чуть шевельнется или поворотится во сне с боку на бок, десятипудовые камни посыпятся, словно щебенка, и ринется меж камней водопад: не вздумай в неуказанный час подойти и поискать пути иль путинки и нарушить его величавый покой... 
   
Раз только в год, когда у нас к концу подходят Петровки и мужики выходят траву делить на покос, ихний народ в большой горе открывает золотые ворота - ну, тогда в'езжай, если хочешь... 
   
Только не забудь перед этим со всеми проститься: тебя будут гнать, а ты сам не пойдешь, потому что живут мужики в этой стране и никак-то нажиться не могут... 
   
* * * 
   
...Так Зайчик-мечтун рассказывал мне за самогонной бутылью, до слез уверял, что все это видел и слышал, и я бы его огорчил и обидел, если б тогда не поверил ему, почему и всем нам теперь лучше поверить, хоть Зайчик в самом-то деле, верно, всю дорогу проспал, качаясь в Петровой кибитке, и проснулся только, может, в Чагодуе на постоялом дворе, за которым дымил паровоз, фукал, пугая свиней, и переставлял с места на место, казалось, без цели, так, от нечего делать, вагоны. 
  
  
   
    
ГЛАВА ШЕСТАЯ 
    
ОТРИНУТЫЙ ЛИК 
   
   ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР 
   
В Чагодуе был сегодня базар, и вдоль коновязи у трактира Ивана Иваныча Петухова, густо набившись, стояли телеги и дроги, задравши высоко к небу оглобли, в передках лошади сено смачно жевали, а в трактире слышались ругань и брань, и из фортки клубом валил серый, густой, как снятая сметана, смешанный с махорочным дымом пар и в пару разгульная песня: 
   
Ах, мне не надо бы коровы с молоком, 
   
Эх,- лучше дай-ка мне кисет с табаком... 
   
- Пойдем, Микалаша,- тычет кнутом Петр Еремеич в трактир,- небось чайком угостишь... 
   
- Пойдем, половинку раздавим, - Зайчик ему говорит... 
   
- Дело: у Петуха хороша самогонка... Два раза водили в тюрьму, да за эту водичку не толь из тюрьмы - с того свету отпустят... 
   
Вошел Петр Еремеич в трактир, Зайчик за ним, кнут у Петра закинут за пояс. 
   
Народу в трактире - со всех волостей. 
   
Каждый привел свою лошадь, ждут в трактире приемки и заранее с горя, что не на чем будет скоро пахать, хлещут огонь-самогон, вытирая губы сермяжной полой, крестясь над полным стаканом, как будто каждый боится в нем утонуть, а, опрокинув, ставит на стол с такой распрокудытвою бранью, от которой в тоске замирает душа. 
   
Сел Зайчик за стол с Петром Еремеичем, смотрит вокруг на неприветные лица, и хочется тоже ему скорей стакан запрокинуть, залить сверху сердечный огонь огневым самогоном, вздохнуть полною грудью за тяжкой стаканной работой и на всех поглядеть сквозь туман, чтобы лучше услышать: с трезвым в трактире у нас и говорить не будут: 
   
- Наверно, де, жулик иль барин... 
   
- Ну, как, Еремеич: всю тройку видно привел,- спрашивает косоротый мужик, - по первой, наверно, пойдут... 
   
- Откуплюсь,- отвечает Петр Еремеич,- на чем же земский будет кататься?.. 
   
- Что говорить: вот наше-то дело. 
   
- Забирайся на бабу... 
   
- Гы... 
   
- Ляжку в запряжку, плешку в тележку, ну, и поезжай с богом: меньше корму уйдет... 
   
- Гы... 
   
Половой принес чашки, два чайника на широком подносе, играя ими на скором ходу, будто хотелось бы их уронить, да никак не уронишь, в одном чайнике чай, в другом - самогон чайного цвета, заправленный нюхательным табаком, чтоб больше на чай походил, глаза отводил, на сторону гляделки заворачивал и доходил скорее до дела. 
   
Зайчик налил стакан под полой, поставил под стол промеж сапогов, Петру Еремеичу стакан под полу сунул, а в чашки разлил из другого чайника чай и сунул для виду в чашку баранку... 
   
- Ты, Еремеич, сидишь с их блавародьем,- начал косоротый мужик,- будь другом, спроси, правда ль, что немец уделал коня из железа с стальными ногами... 
   
- Верно,- поспешил Петр Еремеич ответить... 
   
- А верно ль, что дым у него идет из ушей и от дыму энтого наш брат аж валится с ног... 
   
- В точности, - говорит Петр Еремеич, - из ноздри пышет огонь, и копытом он на пол-аршина в землю уходит... 
   
- Ну, коли так: к чему же наши буланки... 
   
- Наши буланки пойдут на баранки... 
   
Зайчик опрокинул в глотку стакан, то же сделал Петр Еремеич, в глазах у Зайчика все заверте-лось, и косоротый мужик будто сел кверху ногами и глядит на него сапогом... 
   
- Хочется мне еще вас спросить: быдто немец жгет такую траву, и от этого травного дыму и этом месте трава не растет... 
   
- От этого дыму у лошадей сходят копыта... а у людей отпадают носы! 
   
- Ну, и вот: как же тут воевать, коль воюет с тобою сам девятый дьявол. 
   
- Не девятый дьявол, а полуденный чорт. 
   
- Это тоже на тоже. 
   
- Бес... из полуденной страны! Наши-то бесы - ночные! 
   
- Нашему бесу только бы бегать по лесу! 
   
- Все это правда,- Зайчик обоим им говорит,- только не это обидно, и не от того люди заходятся страхом... 
   
- Известно, первое дело, что страх! 
   
- Страшно всем оттого, что друг друга не видим... У смерти руки больно, брат ты мой, отросли: до нее, глядишь, надо полдня бы итти, а она хвать тебя верст из-за тридцать и отпевать попу ничего не оставит. 
   
- Не спишь, да выспишь, дело выходит! 
   
- Перед глазами нет никого... С глазу-то на глаз можно скорей помириться... Когда не видишь, кого ты убил, становится страшно: повадится он во сне приходить, и его ничем не прогонишь. Так ведь и до веревки недолго... 
   
- Правильна речь,- говорит косоротый мужик. 
   
* * * 
   
За прилавком стоит Петухов, хозяин заботливый, скорый на руку и счет, рядом жена, опаристая, грузная баба, с двойным подбородком и лицом, как прижаристый блин, а за ними низкорослая дочка на полку чашки, чайники ставит в порядок, в одну сторону ставит, с другой - половым подает, задевши щепотку из банки с чайной трухой,- дочка, значит, ворочает всею посудой, мать режет хлеб и колбасу, а сам Иван Петухов, строгий, с достоинством в каждом движении, с разглажен-ной лампадным маслом скобой, с руками на счетах, где так и заскачут костяшки, - дивиться надо такому проворству, с которым денежка к денежке льнет. 
   
Звенят по прилавку пятаки и семитки, как листочки с высокого древа, что за Петуховым, как живое, стоит на картинке, на которой выписаны славянскою вязью: направо на каждом суку - добродетель, налево - порок, а под древом будто сам Петухов идет со своей грузной, семипудной супругой, за ними цепочкой, мал-мала-меньше, по возрасту дети, и у всех под ногами у них не земля, а пушистый облак постлан цветным ковром на ступени. 
   
Сидят мужики в петуховом трактире, от шуб их пахнет свежей овчиной, крепким дегтем от сапогов, ото всех вместе здоровьем и несметной силой, висит махорочный дым над головами, как полог, и под пологом, как ангелы божьи, в белых рубахах, в белых портках, с белой салфеткой под мышкой, как белое вскрылье зажато под руку, с большим за поясом кошелем из белой бумаги, - как ангелы божьи, вихрем носятся шестерки, с лицами радостными, приветливыми, разобьется каждый в лепешку, только б тебе угодить. 
   
Мужики ж, как положим и все, угождение любят, а видят его только в трактире... 
   
* * * 
   
Зайчик налил еще по стакану, выпил и только успел поморщиться да губы смахнуть рукавом, глядит - навалилась на Петра Еремеича высокая жердь, одетая в рясу, с козлиной рыжей бородкой и с рыжей гривой на самом верху. 
   
- Дружище мой, Петр Еремеич... 
   
- Садись, садись, отец дьякон... садись, еретик! 
   
- Не сам ли сице, еретице! 
   
Дьякон боком оглянул Зайчика, и брови взметнулись у него на дыбы: 
   
- Воину!.. 
   
Дьякон протянул Зайчику тощую руку, зажал его руку в руке, как в клещах, несмотря, что такая худая, рясную полу откинул и сел... 
   
- Не осудите, господин офицер, сказано ибо: да не осудимы будете... когда рыбку удите... 
   
- Ты, отец, уж того?.. 
   
- С утра... Старшина угощал... 
   
- У него седни, как праздник... 
   
- Лошадиный молебен... 
   
- Выпьете, отец дьякон? - Зайчик робко спросил. 
   
- Почту... 
   
Зайчик мигнул половому на чайник, половой чайник схватил на бегу, держась на носочках, исчез, как видение, и скоро опять около вырос, под мышкой с белым крылом, и слегка приподнял на чайнике крышку, показать далеко ли влага от горла и сколько, значит, вошло: до горла бутылка, вровень же с крышкою - две... 
   
- Не заглядывай, братец, кобыле под хвост,- говорит шестерке Петр Еремеич,- не равно только сглазишь!.. 
   
Половой махнул белым крылом и растаял в широкой улыбке. 
   
- Микалаша разлей... 
   
- Гы... Гы... Еремеич сумеет сказать!.. 
   
Зайчик налил стаканы, сначала дьякону подал, потом Петру Еремеичу, потом налил себе и тут же опрокинул. 
   
Дьякон держит стакан в тощей руке, смотрит на Зайчика и, пригубив немного, говорит: 
   
- А я к вам специально сряжался: побалакать... Люблю! 
   
Зайчик вспомнил телегу, свинью с длинным хвостом, Пелагею и не мог решить, что сейчас-то он грезит и дьякона видит во сне, иль и впрямь они пьют самогонку, и Петр Еремеич рядом сидит и осовелыми водит глазами... 
   
- Мне надо бы многое вам расказать... мы хотя и не очень знакомы, а все же... 
   
- Полно, дьякон,- говорит Петр Еремеич,- рассказывать: пей!.. 
   
Дьякон глаза закатил, бороду поднял, ус в стакан окунул и потянул по глоточку, как лошадь пьет холодную воду... 
   
- Славна-а-а... ну, так вот, Петр Еремеич, друг закадычный, теперь у нас все пойдет по другому... 
   
- Будет все тоже... 
   
- Знаешь, Петр Еремеич, я ведь в Питер собрался... 
   
- Как же тебя сама-то пустила?.. 
   
- Убежал!.. 
   
- Почто тебя гонят?.. 
   
- Как же брат мой: хочу расстригаться... 
   
- Нно-о-о?.. 
   
- Не верю... Вы, г. офицер отсюда куда?.. 
   
- Да тоже туда же... 
   
- Микалаша не брешь... Ты ведь прогулкой! 
   
- Ну, значит, вместях и поедем. 
   
Зайчик сидит не припаянный, не может он глаз с дьякона с Николы-на-Ходче отвесть, есть у него тоже кой о чем его расспросить, про крест водо-святный, правда ль, тогда он в Чертухине был и почему потом не заехал, как о том с черной телеги кричал, и почему сейчас дьякон в Питер собрался... 
   
Снилось, дескать, али не снилось? 
   
- Поеду к царю,- говорит дьякон,- скажу, что в бога Больше не верю... 
   
- Он те за косы повесит... 
   
- Не повесит: я ему докажу... 
   
- Чего тут доказывать: пей!.. 
   
- Пью, г. офицер, за ваше здоровье... 
   
- И я за твое, Микалаша... 
   
Выпили: дьякон, как лошадь холодную воду, залпом - Петр Еремеич и Зайчик. 
   
- Хороша! - крякнул Петр Еремеич. 
   
Дьякон отвесил губу: 
   
- Так вот, Петр Еремеич, поеду к царю и скажу: ваше величество, в Бога не верю... 
   
- Экая невидаль,- Петр Еремеич, смеясь, говорит,- да разве это стать-важно: веришь ты или не веришь?.. 
   
- Я рясу ношу: мне это важно... 
   
- Рясу ты можешь носить и в Бога не верить: ты, дьякон, не знаешь писания... что про последние дни в писании сказано?... 
   
- Это ты, Петр Еремеич, насчет премудрости что ли, завернул?.. 
   
- Хошь бы да: что... не поймешь?.. а ведь сказано, поди, ясно... 
   
- Как же: отдаст господь премудрость свою в руци человеци... 
   
Дьякон пробасил и руки поднял, словно держит апостола, а не самогонный стакан... 
   
- Да, дьякон, в последние веки... а дальше-то, дальше сказано что?... 
   
Дьякон приставил палец ко лбу: 
   
- Дальше: не знаю... 
   
- Ну вот... а дальше все и понятно... 
   
- Что дальше, Петр Еремеич? - Зайчик впился в ямщика... 
   
- Дальше: господь отринет лицо свое от земли и забудет о ней навсегда... а ты говоришь, дьякон, важная стать: веришь ты или не веришь... 
   
- Мудрено, Петр Еремеич. что-то выходит... 
   
- Ничего и мудреного нет: бог в нас с тобой, дьякон, больше не верит... 
   
- Тэк-с... 
   
- Надо, дьякон, чтоб бог верил в людей, а люди могут в вере блудить сколь им угодно... 
   
- Это, значит, ихнее дело,- вставил косоротый мужик. 
   
- Заворотил, - говорит дьякон,- тут не разберешься без новой бутылки... 
   
- Петр Еремеич уж скажет,- хмыльнул косоротый мужик. 
   
- Лешего встренешь в наше время в лесу?..- подмигнул дьякону Петр Еремеич. 
   
Дьякон подумал: 
   
- Пожалуй, что нет... 
   
- Ну, и вот: все отчего?... 
   
- А от чего бы это... в сам-деле?.. 
   
- Человек на горке, а леший внизу, а человек взял да и перестал в лешего верить... 
   
- Ну?.. 
   
- Ну, леший и скис, как мухомор от теплой погоды: теперь что леший, что болотная кочка, у него целый день на спине просидишь, не сведаешь... 
   
- Значит, точка! 
   
- Вот, дьякон, и выходит: вера - единый исток дыхания и жизни здесь на земле, оттого и не падает волос без веры, а жизнь, сила земли, стекает сверху вниз по ступенькам... 
   
- Тебе бы, Петр Еремеич, в попы,- говорит косоротый мужик. 
   
- Хороший бы был протопоп,- оскалил хайло рыжий дьякон. 
   
- Езжай-ка, дьякон, к царю, он те под рясой крапивой нажгет... 
   
- И поеду... Вместе с господином офицером поеду... Дойду до царя, потому больше нету моего терпежу: дьякон - и в Бога не верю... 
   
- Да, это правильно: дьякон без веры, как мужик без порток... 
   
- Дык, Петр Еремеич, друг закадычный, как же тут быть... ты подумай... 
   
- Запьешь от горюхи... 
   
- И то уж пью, сколько кто поднесет... 
   
Дьякон уронил рыжую голову, потянулся и карман за красным платком, у Зайчика сами дрогнули губы, а Петр Еремеич подставил стакан под дьяконов нос и сказал: 
   
- Причастись! 
   
* * * 
   
В это самое время часто зазвонили к обедне в чагодуйском соборе, колокола так и залились с высокой колокольни, словно в припляску: веселый был в Чагодуе звонарь. 
   
Мужики порасправили бороды, кой кто на лоб крест положил. 
   
Иван Петухов на табуретке поднялся в угол прилавка и, с широким крестом во все брюхо и плечи, оправил большую лампадку, остриг фитиль в поплавке, и по трактиру пошел, пробираясь золотистым лучем под махорочным дымом, тихий и ласковый свет. 
   
Колокола заходились все чаще и чаще, все быстрее струилась колокольная дробь, и, когда Зайчик выходил с дьяконом из трактира, то показалось обоим, что так уж это и надо теперь, чтобы пьяный в доску мужик в лад колокольному звону застучал каблуком и заорал по всю глотку: 
   
Ни в бору соловушка!.. 
   
Ни в дому золовушка!.. 
   
По колено кровушка!.. 
   
Пропад-ай головушка!.. 
   
Стоит Зайчик с дьяконом возле Петровой кибитки, а Петр Еремеич оправляет своих лошадей, снимает с них овсяные мешки, поправляет шлеи и уздечки, хомуты стягивает супонью, упершись левой ногой... 
   
Кони уши подняли, глазами уставились в купол, где галки собрались грачей провожать, откуда льется такой развеселый перезвон колоколов, от которых кажется, сами так вот и ходят копыта... 
   
В дуге шевельнул языком колоколец, пробуя голос в дорогу, с ошейника брызнули бубенцы, когда головой мотнул коренной... 
   
Дьякон подошел к Петру Еремеичу и тихо спросил: 
   
- Куда теперь, Петр Еремеич? 
   
- И сам, брат ты мой, не знаю... Поеду, куда глаза поглядят... 
   
- Ну, значит, пути да дорожки... 
   
- Спасибо, простая душа... А ты, Микалаша, трогай домой, поклон передай и Аксинье скажи, что вернусь, наверно, со снегом... на мерине пегом! 
   
- Уж не дралка ли, Еремеич, хочешь задать? - дьякон уперся длинными руками в колешки. 
   
- Мудреного нет ничего... Ты, Микалаша, Аксинье непременно скажись! 
   
- Хорошо, Петр Еремеич: Аксинье сказать, чтоб тебя дожидалась! 
   
- Пускай, да не больно, а то одолеет в дороге икота... Ты, самое главное, дьякон, запомни: коль нет царя в голове, так не зачем ехать к царю! Не поминайте по-лиху... 
   
Петр Еремеич коренному всадил сразу кнута, пристяжки вошли в хомуты, дуга голубками вспор-хнула, заплакал под ней колокольчик, и скоро колеса пропали, завернулась чагодуйской пылью кибитка, и только за пылью Петр Еремеич издали машет кнутом, будто кнутом им кажет на солнце. 
   
Зайчик и дьякон с Николы-на-Ходче смотрят вслед Петру Еремеичу и не могут сказать друг другу ни слова... 
   
   ГОРОД ЧАГОДУЙ 
   
Город наш Чагодуй в губернии самый старинный. 
   
В чагодуйском соборе, в главном престоле, под большою плитой упрятан золоченый сундук, в том сундуке лежат вот уж какую сотню годов на серых коряблых листах славянские записи, сделанные кем и когда - неизвестно. 
   
Говорится в этой летописи больше о вере, о том, что есть истинный Бог и как можно найти о том откровенье, какой человек больше Богу угоден, и сколь ненавистны Богу попы. Писал их, эти записи, верно, заядлый раскольник, сектант и смутивец, которых в старое время было столько в нашей округе, сколько в лесу теперь не осталось волков. 
   
О вере судить по нашему времени трудно. 
   
Только известно, конечно, не без причины и простой народ их любит не больно, каждый мужик ждет, что непременно обломится ось, если увидит, что ряса переплыла дорогу... По сей-то причине наши попы, напавши на эту летописную запись, конечно, сразу ее сначала в поповский бездонный карман, а потом, дабы сектанты опять не украли, подняли плиту в соборном престоле, вырыли вроде могилы, сделали гроб золотой, в гроб положили коряблую книгу и на веки ее там погребли. 
   
А имя сей книге: Златые Уста! 
   
Об этом знают во всем Чагодуе два-три старожила, и даже теперешний соборный наш протопоп об этом наверно не знает, потому что приехал недавно совсем в Чагодуй и с низшим священством кумовства и знакомства не водит... 
   
Ну, да потом обомнется, не обомнется, так обомнут... 
   
Это не старое время бить попов крестом по башке, как это случалось со старым владыкой, кото-рый, к слову сказать, хоть и был злее чорта, а дьякона с Николы-на-Ходче очень любил за худобу и смиренье. 
   
Так вот в этой-то книге, которая тайно лежит в гробу в чагодуйском соборе, и есть указанья, при ком и когда был заложен наш Чагодуй, и по этой записи в книге будто так все выходит: 
   
Когда татарский хан Манамай уводил свое войско с Руси, Русь покоривши, напала на это манамаево войско в том месте, где теперь стоит Чагодуй, от комаров ли болотных иль по какой другой неизвестной причине, сначала большая дремота, потом и слепота, которая в наших местах зовется куриной и бывает от самых разных причин, в последние ж годы все больше по причине плохой самогонки и от употребленья в питье сапожной политуры и лака. 
   
Конечно, в те времена политуры и в заводу не бывало, мужики ходили в лаптях, а куриная слепота, должно быть, была в наши болота послана произволеньем, дабы не ушел Манамай живым в свою манамайскую землю и не увел с собой наших девок и баб. 
   
Бабы и девки за косы связаны были и шли позади всего войска, уставши плакать и Богу молиться. 
   
Вот татарьё как ввалилось в наши болота, зацепили они в свои чувяки болотной воды, тут и заночевали на горке, где теперь построен собор и в соборе под плитой лежит чудесная книга. 
   
Златые Уста! 
   
Сначала они задремали и сами мало тому удивились, задремали с устатку да горя и бабы и девки, а по утру бабы и девки проснулись, как ни в чем не бывало, а Манамай как вышел из шелковой с золотой макушкой палатки, так и схватился сначала за бритую голову, а потом за широкие из поповской парчевой ризы штаны... 
   
Глядит Манамай, что войско его, знать, с ума посходило: стоят друг против дружки, на глазах у всех висит куриная пенка, видно, хорошо и не видят друг друга, а тузят по чем ни попало... 
   
- Чаго дуешь? кого дуешь? - кричит им Манамай... 
   
А они знай свое, дураки!.. Тартарьё!.. 
   
Бабы и девки стоят позади, не плачут и не смеются, да и не до смеху: понять ничего не поймут и только разинули рты, как вороны в жару... 
   
Бросился Манамай разнимать, а войско и его под микитки, никто ничего ведь не видит. 
   
Глядят наши бабы и девки: куча мала! 
   
Манамай лежит поверх кучи, чуб у него оторвали от плеши, и он висит на одной волосинке, во рту желтая глина набита, а на парчевых портках ходят друг вокруг друга, воркуют десять голубых голубиц, в клювах держат зеленые ветви в знак, что кончилось на Руси татарское иго и наступил в родной стороне мир и покой,- Манамай, значит, несудомой, пёсьей смертью издох, а рисунки на рясной парче, из которой Манамай сшил себе в похвальбу шаровары, как знак воскресенья - ожили... явленно, в крови и плоти. 
   
Распутали бабы и девки косы друг другу, и кто пошел по домам, кто не хотел уходить от чудесного места, под сердцем тая тяжкий поминок татарского плена, который уже шевелился в утробе и крепко сжимал кулачки... 
   
Заплакали бабы и девки от горя и радости вместе, от горя, что народят они теперь злых татарчат, от радости, что, может, удадутся по матери, что, может, от материнской слезы злючая чужая кровь с лица у младенца еще в утробе сойдет, сотрет всякую память и след. 
   
Проплакали бабы и девки до самого вечера, К вечеру стеклись бабьи да девичьи слезы по горке вниз, собрались они в пробоине, где шло тартарское войско, где колеса глубокую колею проложили, и потекли на дубенские поймы быстрою речкой. 
   
Думали-думали бабы и девки, да подумавши, и остались на этом месте родить, сначала настро-или хат - получилась деревня, потом дальше да больше, пришли навестить мужики, стало большое село... 
   
Так-то год-за год и вырос наш город, по прозванью Чагодуй, на малой реке Чагодуйке. 
   
* * * 
   
Так дьякон с Николы-на-Ходче рассказывал Зайчику историю знаменитого города Чагодуя (в какой он губернии, можешь и сам догадаться) и ворочал во рту хмельным языком, как пастух кнутом по болоту. 
   
Зайчик шел с дьяконом рядом, немного как и дьякон шатаясь, думал, слушая этот рассказ, что потому-то, должно-быть, так и похожи на старых старух убогие избы на том берегу Чагодуйки, что когда поглядишь на чагодуйских мальчишек, засмотришься в раскосые в щелку глаза, так подуматься может само, что пробежал мимо тебя татарченок, да и сам подойдешь и лишний раз взглянешь на себя в чагодуйкину воду, как в тартарары: не тартаринов ли лик выглянет там из воды,- шел так Зайчик и думал, а дьякон держал его за рукав и громко икал... 
   
- Где теперь, отец дьякон, Андрей Емельяныч, ведь книгу попы у него отобрали?... 
   
- Цыганы убили: тогда я самолично видел, как его лупцовали! 
   
- Хороший был человек... 
   
- Разбойник: за бога зарежет... К тому же лошадьми торговал! 
   
- У всякого свое пристрастие есть! 
   
- Лошадь уж известное дело: она и во сне-то приснится, так означает по Соннику: ложь! 
   
- Не дело, дьякон, городишь... 
   
- Не люблю я сталоверов пуще всего... кичливы они и жестоки... Уж и это не вера: попом может быть любая Матрена, а молются богу в исподнем... 
   
- Адам нагишом Богу молился... исподнее наше - адамовы листья после грехопаденья... 
   
- То-то и дело: Адам! В нем вся закорючка: первородный грешок - от него же не спрячешься ни в куль ни в мешок! 
   
- Охальник ты, дьякон! 
   
- После того, как Адам повалился на Еву, можно что угодно вертеть: все будет одинаково ложно! 
   
- Охан! 
   
- Так и этак: все равно, что дерево, что бревно! 
   
- Дьякон! 
   
- Вся и заповедь нового века: хлеб в поте лица для честного человека, но не для подлеца! 
   
- Да, отец дьякон,- говорит Зайчик с пьяной улыбкой,- тебе непременно надо ехать к царю! 
   
- Дык подумай: говорил же Петр Еремеич, что Бог от земли отвернул ухо, значит, человек живет в брюхо, для чего ж тогда церковь, дьяконский чин и молебны? 
   
- Церковь, как птица: она колоколами поет!.. 
   
* * * 
   
Высоко над соборным крестом серебристо всполохнулась голубиная стая. 
   
На соборной колокольне звонарь ударил достойну, залепетали язычками на тонкой веревке в веселых руках малые колокола, как мелкие пташки на смородиновом кустике, трепеща в своем птичьем, беззаботном восторге легкими крылышками, а над ними, как испуганным с вековой сосны сыч-ухач, высоко плывет и ширяет трехсотпудовыми крыльями самый набольший колокол, у которого выше дьякона ростом язык... 
   
Дьякон снял широкую шляпу, остановился и Зайчика остановил и положил три поясных поклона на церковь, откуда понемногу народ выходил; мужиков было мало, больше сидели они по трактирам, подальше от городовых и начальства, привыкши два дела вместе не путать: сегодня прием лошадей, никакая молитва в башку не полезет, а стоять остолопом мужик и в церкви не любит... 
   
- Отец дьякон, ты, ведь, в бога не веришь?.. 
   
- Это я для отводу... Знаешь: как колдуны отводят глаза?!.. 
   
Дьякон поглядел на Зайчика прищуренным глазом, вспыхнул в рыжей, тощей бородке румянец, и ясней на носу стали синие нитки, потом дьякон, как будто что теперь вспоминая, провел рукой по высокому лбу и рыжую гриву прижал на затылке: Зайчику померещились у самого лба два черных тонких рожка, как у молодого барашка... 
   
Вдруг дьякон с испугом назад оглянулся, шляпу сунул в карман, полы у рясы в обе руки подобрал, как это делают только купчихи, когда из церкви выходят в дурную погоду и, не протянувши Зайчику пальца, пустился по рынку бежать... 
   
Мужики стоят у возов и гогочут: 
   
- Дьякон-то запил опять... Гусар!.. 
   
Около соборной ограды остановилась телега, запряженная в бурую в черных пятнах кобылу, с телеги с завороченной юбкой на спину, чтоб не запачкать лица у нового платья в телеге, вылезает дьяконица, ищет кого-то глазами, полными слез, но ничего уж, видно, не видит, кроме оглобель, вздернутых кверху, да гогочущих возле них мужиков: 
   
- Гуса-ар! 
   
Смотрит и Зайчик, что дьякон с Николы-на-Ходче так быстро куда-то пропал, что только и можно подумать, принявши в соображение дьяконов рост и непомерную его худобу: 
   
- Не обратился ль дьякон с Николы-на-Ходче в одну из этих тележных оглобель, чтоб избежать на людях встречи с супругой?.. 
   
   ВОЕННЫЙ ДОКТОР 
   
Зайчику стало тоскливо и грустно: Петр Еремеич уехал на тройке, дьякон бесследно пропал, остался Зайчик один. Знакомых в городе, может, и встретишь, да это не так уж и нужно. 
   
Самогонный хмель то в голову выше и выше всходил, ударяя в виски молоточком, то в ноги вливался, и по ногам тогда кто-то водил горячей рукой и они немного косились и неровно ставили след. Присевши на толстую тумбу возле соборной ограды, долго думал Зайчик, куда бы пойти полежать, да так и не пришел ни к какому решенью, пока над самой, показалось ему, головой не ударил сразмаху сорокапудовый язык в колокольное брюхо, разломив его пополам тягучим, из самой чугунной утробы хлынувшим звоном. 
   
Из собора народ повалил в обои ворота ограды... 
   
Смотрит Зайчик на пеструю, разноголовую ленту, которая вьется на Миллионную улицу, всматривается в лица чагодуйских франтих и мещанок и не может никак двинуться с места, ни головы в другой бок отвернуть, ни оторваться глазами... 
   
Мимо него проходят, жеманясь, девицы, дочки первогильдейских купцов и заправил, улыбаются, чуть повернувшись, - молодой да красивый такой хронтовой офицер! 
   
Долго стоял так Зайчик, как в забытьи, хорошо было ему смотреть на девичьи улыбки, на круглые, румяные щеки и тоже украдкой заглядывать в синие омуты глаз... 
   
Вышел из церкви почти весь народ, и Зайчик уж было с тумбы поднялся, но как раз в то же время поплыл из оградных ворот молодой протопоп, прощаясь с какой-то молодой и очень богато одетою дамой. 
   
Невдалеке стоял кучер, держа под уздцы пару заводских полукровок. Кучер увидал богатую даму, должно быть хозяйку, на козла вскочил, уселся на них поскладнее и чуть-чуть тронул вожжами. 
   
Дама подобрала немного подол от шелковой юбки и зашумела шелком на ходу, направляясь к пролетке. 
   
Зайчик так и вцепился глазами. 
   
Может она, а может он это грезит, иль все ему видится спьяна. 
   
Хмеля, однако, как не бывало. 
   
В голове далеко все и отчетливо видно, как в протертом на Пасху окне. Только сердце стучит в груди большим молотком, и кровь ударяет в виски, на минутку скрывая все пред глазами. 
   
Дама поровнялась с тумбой, на которой Зайчик сидел, на пути ей встала телега, навитая сеном, мужики никак не могли протолкнуть телегу ни взад ни вперед, лошаденка выбивалась из сил, тужась вытянуть воз из большой колеи в мостовой. 
   
На минуту дама уставилась в испуганные глаза лошаденки, потом, решивши кругом ее обойти у ограды, попала Зайчику прямо с глазу на глаз. 
   
- Клаша! - тихо окликнул Зайчик ее. 
   
Клаша вздрогнула вся, бессильно расставила руки, уронивши подол синей шелковой юбки, как будто хотела что-то схватить и поймать, но в глазах вдруг у нее потемнело, она схватилась рукой за глаза и, не сказавши ни слова, только тихо и глубоко вздохнув, как вздыхает человек перед легкою смертью, повалилась на конский помет и об'едки от сена, лежавшие у соборной коновязи сухою и мягкою горкой... 
   
* * * 
   
...Довез Зайчик Клашу в пролетке до загородного Колыгина дома, стоявшего неподалеку за вокза-лом в березовой роще на самом берегу Чагодуйки, и хотел было уйти незаметно, когда кучер осадил лошадей у большого крыльца. 
   
Всю дорогу, как Клаша лежала в легком полузабытьи у него на плече. Зайчик смотрел ей в лицо, любовался каждой чертою и складкой, словно хотелось запомнить получше каждую мелочь, чтоб вспоминать и как живой в воспоминаньи потом любоваться... 
   
Клаша была, как и три года назад, так же худа, бледнолица только будто еще тоньше и изогнутей стала золотистая бровь, как только что народившийся месяц. У приустных ямок поместились две горькие складки, да на лбу чуть заметно провела лихая присуха небольшие, едва заметные, как жилки в кленовых листочках, морщинки. 
   
Смотрит Зайчик в лицо своей Клаше и только теперь вот понял, сколько он с ним потерял в своей жизни, чего ему никогда не вернуть, чего и слабого повторенья нигде никогда не найти... 
   
- Все было так, как должно было быть и не могло по-иному случиться... 
   
Сложил он с плеча Клашину голову, хотел занести левую ногу на приступок пролетки, чтоб ускользнуть незаметно перед домом, откуда, он ожидал, должен сейчас выскочить Клашин муж, свекор Клашин, которого Зайчик больше всего ненавидел на свете: перед войной скупил он за гроши остаток чертухинской рощи на свод, в которой Зайчик родился, в которой Зайчик с Клашей гулял и так и не мог по робости странной слишком влюбленной души в свое время ни до чего догуляться. 
   
Пришел чужой человек, запрятал Зайчиково счастье в карман, без вздохов, бея томительных лунных ночей схвативши сразу в охапку его, а Зайчик боялся и пальцем до него дотронуться, как будто страшился, что пропадет оно от одного прикосновенья. 
   
- А вот ведь: пропало! 
   
- Не уходи,- Клаша ему говорит,- проведи меня, Коленька, в дом! 
   
Зайчик снял Клашу с пролетки и как перышко внес на крыльцо, вошли они по лестнице в дом, у окна сидела старая няня, а по большому залу бегали два карапуза и в прятки играли... Увидевши мать, они подбежали и нежно прижались к ногам, глядя на Зайчика исподлобья, боясь и смущаясь незнакомого дяди. 
   
- Ну, няня,- сказала Клаша, показывая на Зайчика ручкой,- если б не доктор, не знаю, что б со мною и было: глаза помутились... 
   
- Ах, барыня милая, третий месяц самый тяжелый... 
   
- Вы, няня, детей ко мне не пускайте, а если кто спрашинать будет, скажите: больна... 
   
- Хорошо, барыня милая, ладно... 
   
- У нас, доктор,- сказала Клаша Зайчику очень устало, - все в доме в раз'езде... Пойдемте ко мне, я боюсь за здоровье... 
   
Зайчик стоял серьезный и тихий и мало что понимал из того, о чем Клаша с няней своей говорила, и только, когда Клаша ему указала на лестницу, идущую в мезонин, он стронулся с места и пошел впереди Клаши. 
   
Клаша на середине лестницы обернулась и сказала заботливо няне: 
   
- Ты, няня, пожалуйста, не беспокойся: я за доктором сама двери закрою... 
   
- Слушаю, барыня милая, ладно... 
   
Прошелестела Клашина юбка, сделалось от этого шелеста в комнате тише и в окнах синей, остался на лестнице тонкий запах духов, и няня думает про себя, что-то, де, доктор очень уж молод, да как-то смотрит чудно, как осовелый, и не скажет даже ни слова: видно, теперь за войну все изменилось, - у докторов, бывало, всегда небольшое брюшко, голос вкрадчивый, руки в перчатках и в руках наготове черная дудка, а тут только под носом черно, вроде как кто сажей намазал, шинель, как у солдата, только на плечах какие-то палочки вдоль и поперек,- всего и отлички. 
   
Задумалась няня, на лестницу смотрит, понять ничего не поймет, но ничего и подумать тоже не может: за три года все шло, как по маслу, не считая того, что у них там наверху, ну да этого где ж не бывает - в каждом дому по кому, где по большому, где по маленькому, хоть и не видать никому... 
   
Задумалась няня, а карапузы устроили хитрую штуку: забрались они под широкую нянину юбку и там присмирели, хочется крикнуть няне: "ау", да больно под юбкой у нее хорошо, на кубовом поле солнце играет, растут на нем голубые цветки, и у цветков желтые, круглые глазки: 
   
- Хорошо у няни под юбкой, словно в саду... 
   
- Ах вы, пострелята,- ласково крикнула няня и потащила обоих за руки в детскую спальню. 
   
   ВЕРХОМ НА СВИНЬЕ 
   
Хмель ли давешний ударил в голову снова, или не вынесло сердце радостной встречи, только у Зайчика все плывет перед глазами, и из-под ног убегает земля. 
   
Подкатилось близко белоснежное облачко, покрыто облачко легкой, прозрачно-паутинной кисейкой, и на кисейке внизу смотрят пристально Клашины буквы, больно задевая за сердце красным крючком: у Клаши имя все то же, только другая фамилья. 
   
На облаке, как в старину, лежит прекрасная, прежняя Клаша. 
   
У Клаши все то же небольшое, с неправильными чертами лицо, будто только слегка поло-женными на полотно, и художник так и не кончил капризной картины или совсем забыл про нее в поисках волшебной, иной красоты, а Клаша так и осталась, как странный и легкий набросок. 
   
Все та же у Клаши улыбка, улыбается Зайчику Клаша, и Зайчику кажется, да и Клаша сама ему о том говорит, что ничего у них не случилось, все как было, так и осталось, в духе муж они и жена, нет у ней иного мужа, нету детей (все позабыто!), откуда ж им быть, коли... в духе, оттого-то и льется на Клашу из итальянского большого окна свет самых различных оттенков сквозь разноцветные стекла, словно это стоят разноцветные чаши с разноцветным вином, и кто-то их поочередно подносит к губам, и Зайчик пьет вино из разноцветных чаш, и как не свои руки и ноги, и сердце скоро, должно быть, биться совсем перестанет. 
   
Тихо в Колыгином доме, как некогда было тихо и светло от лунного света лампад в старовер-ской молельне, в которой на веки соединились в духе и свете Зайчик и Клаша, не нарушивши юность и чистоту.. 
   
Осеннее солнце бьет в полушторы, отражается на золоченых ручках дверей и по полу стелет прозрачный ковер отраженных вихластостволых берез протянувших в самые окна оголенные сучья. 
   
Только и слышно всего: тикают стрелки часов, бьется домашнее сердце. 
   
Смотрит Зайчик, как кошачьими лапками перебирает ветерок в открытой половине окна кисею занавески, на которой по легкому, прозрачному тюлю скачет в неведомую страну неведомой страны королевич. 
   
Королевич в шляпе с длинным пером, сам красоты несказанной, скачет королевич на белом, белоснежном коне, и у коня снежная грива запуталась в стремя, и белопушистый хвост словно вот на быстром скаку сейчас оторвется и рассыплется в комнату белой метелью... 
   
Держит королевич над головой высокого сокола в тонкой руке, сокол соколиные крылья широко расправил, вот-вот сорвется с мизинца, взовьется вот и полетит: под самым карнизом, где от второй полотняной шторы на всем лежит, как ввечеру, полусвет, застыла оледенелыми крыльями лебедица, на маковке с белой короной,- царевна: видит она, что от королевича с соколом на руке ей никуда не укрыться, потому и поет она, раскрывши широко уста тонкий клюв - на лету, последнюю, лебединую, девичью песню. 
   
- Коленька... милый! 
   
Лежит Клаша, полузакрывши глаза расширивши тонкие ноздри, и у глаз ее, у каждого висит по тяжелой слезинке. 
   
Держит Клаша у сердца в маленьких белых руках с пальчиками, словно коготки у маленькой птички, Зайчиковы бессильные руки возле упругих, почти еще девичьих грудей с темно-розовым кружком материнских сосков, похожих на садовую, с легким пушком в конце лета, малину. 
   
Смотрит Зайчик, как опущенный в воду. 
   
На Клашином пальце чужое кольцо с дорогою прозрачной слезинкой, как дождевая капля первой весенней грозы, и по руке возле кисти обвилась два раза сонная змейка и кажет Зайчику золотой язычок. 
   
Сорвать бы с руки дорогую браслетку, кольцо укатить в мышиную дырку, чтоб им играли мышата, а слезку с колечка бросить в траву! 
   
Но ничто уже теперь не поможет, в духе дух пребывает, как дары на престоле, они нерушимы в Зайчиковом сердце, а плоть... злая блудница, рассыпавшая золотые волосы в дорожную пыль! 
   
- Коленька, ты ли? 
   
- Да, это я, Клаша. 
   
- Коленька, ты? 
   
- Что ты наделала, Клаша? 
   
- Коленька?!.. 
   
Качается все перед глазами, от ветру ль качается рыцарь на шторе, на ветру ли сокол крыльями машет и на ветру ль, не сдержавшись, лебедица камнем падает вниз. 
   
Опавшей белой березкой Клаша прижалась к Зайчику на колени, дрожит, как березка от тихого ветру, и плачет неслышно, заломивши голые руки. 
   
Текут по рукам ее слезы, и губы у Клаши, как два уцелевших на самой вершине листка. 
   
- Верь мне, мой милый, у меня никого нет, кроме тебя... 
   
У Зайчика ж ни охоты, ни воли, ни силы нет не поверить... 
   
* * * 
   
...Сколько так время прошло, ни Зайчик ни Клаша на часы на глядели, только когда медным лбом об пол стукнули гири, в дверь тоже стукнул кто-то тихонько два раза. 
   
Клаша раскрыла глаза, оторвала от Зайчика руки, покраснела, вся загорелась и, тревожно взглянувши на дверь, привстала с постели, рассыпав косы на грудь и на плечи: похожа она стала на Аленушку в темном лесу над водоемом, покрытым зеленою ряской... 
   
- Барыня,- шепчет няня за дверью. 
   
Клаша спокойно спросила: 
   
- Что тебе, няня? 
   
- Алексей Иваныч приехал, прислал спросить о здоровьи. 
   
- Скажи, няня, милая, через минутку приду. 
   
- Свекор, - шепчет Зайчику Клаша, - веришь теперь или нет? 
   
Помутилось все у Зайчика перед глазами. И стыдно, и горько, и больно ему, и обидно, что сидит он теперь, словно вор, попавший в ловушку, из которой иного выхода нет, как только в окно иль на чердак через крышу... 
   
- Клаша, прощай! 
   
- Любишь? 
   
- Люблю... 
   
- Веришь?.. 
   
- Верю, но и ты мне поверь. 
   
- Я тебе верю! 
   
- Поверь, как мне тяжело! 
   
- Коленька, мне тяжелее... 
   
- Прощай! 
   
Поцеловал Зайчик Клашины руки, поглядел близко в анютины цветочки Клашиных глаз, висят на цветочках две бисеринки, выпил их Зайчик, чтоб еще раз навсегда отравиться любовной отравой и на цыпочках к окну подошел. 
   
Глядит Зайчик: окно выходит на двор, ворота в ожиданьи скотины настежь раскрыты, и на дворе никого: в Колыгином доме не любили шума и не держали много прислуги, купцы из мужиков степенны и строги в своем обиходе, у них только появляется особая серьезность в лице и сиянье, простое довольство и замысловатая твердость в чертах. 
   
Смотрит Зайчик из занавески: окно не высоко, раньше в лунатные ночи он прыгал и выше, сходило, а сейчас сойдет и подавно. Вгляделся Зайчик, лежит большая полуторасаженная, облитая жиром на четверть свинья возле самого дома, положивши в истоме пудовую голову на-земь, хрюкая и изредка поводя ухом, большим и круглым - с добрый хозяйский картуз. 
   
Поглядел Зайчик на рыцаря в шляпе с длинным пером, на сокола в тонкой руке, на коня, разметавшего белую гриву, и горько стало ему и смешно,шутит окаянная судьба злые и хитрые штуки, на яву подставляя ему, чтоб не вывихнул ноги, свинью. 
   
Обернулся он к Клаше еще раз. Клаша в подушку уткнулась, и Зайчика Клаша не видит и видно, Клаша не слышит, как Алексей Иваныч Колыгин, заждавшись ее и плотно с дороги уже закусив белужьей ухи, сам пришел навестить и в дверь к ней громко стучит... 
   
* * * 
   
Отряхнула с крыльев красные перья заря, как птица в большой перелет. По котловинам, по желтым дорогам, бегущим по сторонам, как нити в ряднине, встает вечернее марево. То ли поднялась пыль от мужицких телег, побывавших в чагодуйском приказе, где всем лошадям повыжгли сегодня каленым железом круглые пятна на крупах,- оттого они и несутся что духу домой, да и мужики почитай все под сердцем с самогонным запалом,- оттого и хлещут они лошадей и вожжой, и кнутом, лишь только скорей бы до дома доехать и спать на полати залечь. 
   
То ли поднялись с берегов Чагодуйки закутанные в белые саваны Манамаевы бабы и девки, сказанные крепко за длинные русые косы, идут они большою татарской дорогой в темень и синь, откуда выглядывает краешком ущербный месяц, как Манамаева мурмолка из парчи, с загнутым кверху тонким концом. 
   
Идут Манамаевы девки и бабы, над ними порхают десять голубых голубиц, роняя на-земь из крыльев сизые перья зари. 
   
Словно большие холсты с торопливым рисунком углем, раскинулись поля и поляны, по краям почернели лесные короны над ними,- как в полусне, на тонких паутинках замигали зеленые осенние звезды, будто боятся они вниз оборваться и прочертить по небу вещую золотую строку, по которой чагодуйские невесты будут гадать о возвращеньи своих женихов, а нагадают их верную гибель, смерть и безвестие в чужой стороне. 
   
Стоит Чагодуй, как старик с сукастой палкой, возле железной дороги, по которой то и дело снуют красные червоточки вагонов, а впереди них, похожий на большого жука, пыхтит черный паровоз, обдавая пристанционные избы, уткнувшие в насыпь носы, неожиданным свистом и паром, будто хотел бы на смерть их распугать, если бы только они не были слепы и глухи. 
   
Только одна колокольня стала еще будто выше. 
   
Горит на ней крест, распластавший по небу руки, словно хочет сброситься вниз, и под ним и над ним - синева, синий купол и синее небо, и от купольных звезд, как лучи протянулись к крестным рукам золотые цепочки. 
   
На соборной колокольне веселый звонарь держит наготове колокольные вожжи, чтобы вовремя стронуть звонких чугунногривых коней, чтобы повеселее ударить к вечерне, когда молодой протопоп выйдет из дома против собора с вишневым садом у окон. 
   
Держит звонарь за узды чугунных коней и, пока протопоп расчесывает у зеркала гриву, взбивая высокий зачес, смотрит звонарь кругом на поля вокруг Чагодуя: по полю катят телеги, - как тараканы в них лошаденки,- колеса стучат и гремят о дорогу, мужики с самогона горланят и свищут, все как всегда, полсотни лет одна и та же картина... 
   
Только от рощи, где Колыгина дача смотрит красной крышей и над ней, как чортовы рожки, две дымо гарных трубы,- по направлению к сжатым в кучу вагонам на запасном пути, бежит что есть духу большая свинья, а на свинье верхом кто-то сидит и бьёт сапогом, держась за длинные уши. 
   
   СУНДУК НА КОЛЕСАХ 
   
Что в жизни не может случиться подчас с человеком?... 
   
Диковины нет никакой, диковиной все кажется людям, которым ил час еще не приспел, или совсем не приспеет: с каждым судьба по-своему шутит, она большая шутница, хоть шутки ее часто дорого стоят. 
   
Видно и с Зайчиком в этот раз она зло пошутила, после свидания с Клашей прокативши его на свинье. 
   
К счастью, все благополучно сошло. 
   
Когда Зайчик прыгнул из окна на свинью, он на свинье, конечно, не думал кататься, он рассчитывал только помягче упасть, чтоб не сломать себе ноги. 
   
Чудной, чудной, а парень не промах! 
   
Но случилось все по-чудному. Ноги у него с'ехали при паденьи с свиньи, одна нога попала под брюхо, другая за спину, Зайчик на свинью плюхнул верхом, свинья с перепугу вскочила, ринулась сразу с басовым хрюком и гуком прямо в ворота, а Зайчик, чтобы не упасть да снова опять не разбиться, схватился за круглые уши и свиную спину коленями сжал. 
   
И горько, и весело, и смешно было ему самому, вспомнил тут, как бывало в детстве в ночное гонял он Лысанку, держась крепко за шею и гриву. 
   
* * * 
   
Прокатил Зайчик в повечеровый туман на коне с хвостом закорючкой и брюхом чуть не до самой земли... 
   
Свинья с перепугу сначала гнала все напрямик, потом взяла полукругом по сжатому полю, и когда у нее в глазных щелках замельтешили разных окрасок вагоны, когда вдали поправее, где стоит чагодуйский вокзал, словно свистнул в два пальца и махнул белым платком чернобородый, черного-ловый кучер Василий, когда клубом выпустил пар большой паровоз, уставивши на свинью два огненных глаза, она на всем скаку остановилась, уперлась в землю пятаком, а Зайчик на спине у нее не сдержался и кувырком через свиную башку полетел на траву. 
   
Свинья словно в землю врылась ногами, смотрит на Зайчика и будто ехидно смеется, собравши под зобом морщины в гармошку и завязавши их возле рта в смешной узелок. Показалась эта улыбка Зайчику очень похожей на то, как Пенкин - был случай такой смотрел на него, когда Зайчик кланялся Пенкину в ноги,- смотрит свинья, как живой человек, только вот сказать словами не может. 
   
Взял Зайчик палку с земли и запалил ее в пятачок. 
   
* * * 
   
Скучно стало на душе и безотрадно. 
   
Все мутит перед глазами, будто кто с глаз уносит на руках запеленатый в туманный саван мир, уснувший вещим под звездами сном. 
   
Мир нелюдим, и никого в мире теперь не осталось. 
   
Клаша уплыла на облаке розово-крылом в иной неведомый край: нет ей теперь возвращенья, и к ней тоже нигде нету дороги. Не в этом же красном вагоне, похожем на старый сундук на колесах, догнать можно опять навеки уплывшее счастье. 
   
Его и на Петровой тройке уже не догнать. 
   
Да и тройку теперь не догонишь: гикает Петр Ереемич по дальним полям, проезжает шажком по темному лесу, пока в приказе строчат за бумагой бумагу и на бумаге под Каинову печать льют красную кровь сургуча. 
   
В стороне от Чагодуя заря, словно сидит там середь поля, по дороге в Чертухино, у кочки на корточках в новом нагольном полушубке пастух и коротает ночное, грея возле костра захолодев-шие руки. 
   
Поклонился Зайчик заре, словно простился с родным человеком, и встал на приступок вагона. 
   
Ручка от двери обожгла Зайчика холодом, распахнул он дверь и вошел в сундучную темень вагона: стояла лавка, как свинья, расставивши ноги, в окно глядела зеленая заревая звезда, и в углах уж залег сумрак, тяжелый и плотный, от которого словно рябило в глазах, как рябит в них, когда смотришь в темную воду. 
   
- Сяду в вагон, а там будь уж, что будет! 
   
Зайчик на лавку прилег, зарыл голову в руки и сразу от земли оторвался и покатил в сундуке на колесах; колеса затарахтели, отбивая однообразный настойчивый счет, как будто вся жизнь теперь в одном колесе, и если колесо со счету собьется, то и жизнь сама, и колесо, и все вместе с ним полетит в черную прорву, и будешь лететь так быстрей, чем птица летит, быстрей, чем жадный зверь догоняет добычу... 
   
Качается красный сундук. 
   
Качается все в голове, откроешь глаза на минуту, и потолок под ногами; вентилятор - словно в преисподнюю ход, закрыт до часа чугунною крышкой, и Зайчик уж будто не на лавке лежит, а лавка сама забралась на Зайчика и давит его своим брюхом. 
   
- Крышка, видно, всему... 
   
Вспомнилось Зайчику вдруг: молельня, лампадный сумрак в молельне, из углов святые смотрят, поблескивая ризами в синем свету, на правом клиросе Клаша стоит в белом платье, с черемухой в дрожащей руке и не смеет на Зайчика оглянуться... на левом сам Зайчик... у него тоже захолонуло в сердце, и двери с улицы щелкнул замок, ушел теперь Андрей Емельяныч, и Зайчик и Клаша до зари... одни, с глазу на глаз до утра, когда придет Пелагея и осыпет их хмелем и напоит свяченой водой. 
   
Может быть, надо бы, может, не так, собраться с духом, подойти к Клаше, взять из рук черему-ху, тронуть чуть за руку и клашиных губ коснуться губами, взглянуть в глаза и сорвать очарованье и тайну... в глазах же плывет золотой венец, кажется он Зайчику столь несбыточным и чудесным, что как-то чудно, что положил его Андрей Емельяныч на полку после венчанья, завернувши в простую холстинку... а может так лучше... так вот простоять до зари, не отрывая глаз со страницы, на которой раскрыта на подставке непонятная книга: на книге сбоку застежки, на желаньи отныне запрет, но в душе радость и свет... радость и свет... 
   
А теперь... страшно... так страшно! 
   
Страшно открыть глаза, еще страшнее закрыть. 
   
Закроешь, и вот летишь, но только не кверху, а вниз, куда и лететь-то нельзя, куда можно лишь провалиться: пусто под притаившимся осенним небом, страшно в черной, бездонной утробе земли! 
   
Кажется Зайчику, что это не лавка под ним и на нем, а Колыгинская полуторасаженная свинья, вскочившая с ним и за ним в вагонный сундук. Только закроет глаза, а пятачок у самого носа, у ссохшихся губ нижняя свиная губа, и на губе висят ниточки от бардового пойла и хлебные крошки. В руках Зайчик чувствует ноги, холодные копытца крепко жмут ему пальцы, а на животе такая черная тяжесть, что лучше умереть, чем шевельнуться. 
   
Плюнет Зайчик в губу и все пропадет на минуту, откроет глаза, потолок завертится внизу, как карусель, а пол кверху привскочит, и вагонные лавки на нем все кверху свиные ножки поднимут. 
   
- Крышка,- думает Зайчик, пришедши в себя на минуту. 
   
И снова сами слипаются веки... гонит ветер мир перед глазами, как всадник коня. 
   
У коня такая ж метельная грива, как на Клашиной шторе, только на коне теперь сидит моло-дой Колыгин, на нем золоченый камзол, в руке сияет у него на ладони, как амулет, неразменный рубль, за который можно какое хочешь счастье купить, от любой беды откупиться, потому-то со всех концов и сторон стаями летят лебедицы и крыльями машут и, клювы раскрывши, кричат: 
   
- Слава! Слава! Слава! 
   
...И среди лебедиц быстрее всех несется белая лебедь, на маковке с белой короной,- теперь похожа она на прежнюю Клашу. 
   
Замирает у Зайчика сердце, заходится дух, а рядом сидит большая свинья, чешет брюхо копытом и умно так глядит ему прямо в лицо, оскаливши зубы. 
   
- Нет, не уснешь... не уснешь!.. 
   
Зайчик привстал и прижался к окошку... 
   
Так кончилось у Зайчика с Клашей венчание в свете и духе! 
  
  
   
    
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 
    
ОБРАЩЕННЫЙ МИР 
   
   БОЖЕНЯТА 
   
За окном ветреная листопадная ночь. 
   
То ли гремят под вагоном колеса, то ли ветер, согнавши опавшие листья к дороге, крутит и вертит их и загибает в листвяные колеса и катит за колесом колесо по дороге, наполняя осеннюю темь шипом, гуком и приглушенным звоном. 
   
И Зайчику жутко, что сейчас нет около него никого, и хорошо, что никто не увидит и не узнает, как больно ему и как ему сейчас тяжело. 
   
Уселся Зайчик половчее на лавку, по телу мурашки ползут, свесил он ноги, и показалось ему, что сапогом он за что-то задел и в чем-то запутался шпорой. 
   
Нагнулся Зайчик, руку вниз протянул и со шпоры отдел - не поймешь в темноте - то ли хвост, то ли клин от люстриновой юбки. Похолодела с испуга сначала рука, а потом показалось занятно, кто это под лавку, где Зайчику казалось, что нет никого, забился и так присмирел, что ни разу не чихнет от подлавочной пыли и не шелохнется, чтоб на другой бок перелечь... 
   
Потащил Зайчик за полу или подол, казалось, тащил его долго, а ему все не видно конца. 
   
Пощупал Зайчик на руку и к окну поднес, чтоб на звездном свету разглядеть, видно поповский люстрин, и по всему тоже видно, что это не юбка, а ряса... 
   
- Дьякон,- подумал Зайчик,- никто, кроме него, сюда не забьется. 
   
- Дьякон! - Зайчик шепнул и крепко дернул за рясу. 
   
В ответ кто-то чуть-чуть шевельнулся. 
   
- Разве не вы это здесь, отец, дьякон? - громче Зайчик сказал. 
   
- Нет, это... я! 
   
- Ну, так и есть: дьякон с Николы-на-Ходче!.. 
   
- А вы... это кто?.. 
   
- Я,- говорит Зайчик, хотелось ему соврать, да самому страшновато, я-то... я Зайцев, Микалай Митрич, чертухинский эауряд... 
   
- Эвона,- радостно вскрикнул дьякон под лавкой,- гора, значит, с горой! 
   
Зайчик от этого вскрикнул, выпустил полу, а дьякон зашевелился, застучал затылком под лавкой, рукой заскребся по полу, как мышь под сусеком, и скоро села рядом с Зайчиком большая оглобля, головы на четыре Зайчика выше, на верхушке широкая шляпа, под шляпой висит борода, которая даже и в темени кажется рыжей, и на ноге большенный, как окоренок, сапог... 
   
- Гора, значит, с горой,- дьякон гудит, запахнувши рясные полы,- в Питер, значит, все же решили... 
   
- Пожалуй... а вы, отец дьякон... как попали сюда? 
   
- Кондуктор упрятал, сказал, что этот вагон будет в составе. 
   
- В составе?.. 
   
- Да, питерский поезд... Я ведь вам говорил, что вместе поедем?! 
   
- Да: я компании рад,- хмуро Зайчик ему отвечает... 
   
- Ну, господин охвицер, много я здесь под лавкой продумал: решил, что об этом таком даже и думать больше не стоит... голову зря забивать!.. 
   
- О чем?.. 
   
- Да все о том же: есть Бог или нет, и почему я в бога не верю... 
   
- Да это вы, отец дьякон, больше все спьяна .. 
   
- Пьян, да умен, знаешь... почему дьякон водо-святный крест пропил на самую Пасху?.. Что он жулик какой или вор?.. Что он не мог бы пропить свою рясу... Почему именно крест - первый вопрос?.. 
   
- Почему?..- улыбаясь, Зайчик спросил. 
   
- Да оченно просто: потому что он больше не нужен... а ряса... у меня старые рясы супруга режет на юбки... 
   
- Выходит: все в пользе? 
   
- Да нет: в соответствии... Бога-то нет?.. 
   
- Мелешь ты мелево, дьякон: бога нет, что же тогда остается? 
   
- Эна, о чем ты грустишь: остаться есть кое-чему - мир забит, как трехклассный вагон на большом перегоне... Рассуди: Петр Еремеич что говорил... Бог, де, от земли отвернулся, сел на облачную колесницу и значит поминай, как звали... Тю-тю... 
   
- Бог забыл о земле... 
   
- Так... остался, значит, во-первых: чорт?.. 
   
- Чорт! 
   
- Чорт! Только рога он подтесал терпугом у кузнеца Поликарпа, оделся в спинжак и гаврилки... Служит... пользу приносит.. и получает чины! 
   
- Мели, отец дьякон! 
   
- Нет, не мелю: чорт иногда даже не брезгует дьяконским чином... 
   
Зайчик взглянул на оглоблю, волосы у него зашевелились и сами зачесались назад, а у дьякона шляпа будто немного поднялась на воздух, и на минуту над рыжею гривой мелькнули два развилкой расставленных пальца, просунутой как-то сзади тощей руки... Пальцы были похожи, как дважды два, на рога или рожки. 
   
- Только и это не важно,- дьякон, близко нагнувшись, шепнул Зайчику в самое ухо. 
   
- Как же это не важно - ведь, чорт?.. 
   
- Просто, понятно: без Бога чорту нечего делать... это он со скуки идет в пристава или земские, а то в дьякона или попы... соборный наш протопоп... чортушок!.. 
   
Дьякон подвинулся ближе. Зайчик отсел. 
   
- Разве ты это не знаешь? 
   
- В первый раз слышать... 
   
- А отчего у него тогда впереди высокий зачес?.. не иначе... потому только и можно узнать: на копытах - щиблеты, хвост подвязан на брюхо, а рожки - в зачёс! 
   
- Полно тебе, отец дьякон: у протопопа крест на груди весит три фунта... 
   
- Да это не крест, а подкова... ты думаешь, все как бывало: все по-старинке живешь... бабка на кринку покстит, положит крест-на-крест лучинки, и в молоке бесенок купаться не будет, креста лучинного побоится... теперь, брат, все пошло по-другому... бог, ведь, не видит... он отвернулся... а человек, где крест ни положит, там для чорта и щель. 
   
- Стыдно, дьякон!.. 
   
- Ничуть даже: за что купил, за то и продаю!.. Жизнь, брат... ох, она умнее нас с тобою раз в десять!.. 
   
Зайчик хотел было сложить крестное знамение, да дьякон его за руку схватил. 
   
- Подожди-ка... ты к баптистам сходи... они те про крест растолкуют!.. 
   
- Не пойду я никуда,- Зайчик ему говорит,- ты, отец дьякон, лучше прилег бы да немного проспался: перехлебнул! 
   
- А ты меня много поил? 
   
- Тебя, отец дьякон, споить - надо скупить весь самогон во всем Чагодуе... 
   
- И то, брат, не хватит!.. 
   
Дьякон залился в козлиную бороду мелким дробным смешком, сложивши на животике руки и смотря Зайчику прямо в глаза... 
   
- Что он мне мерещится снова, - думает Зайчик,- тогда надо крест положить... отчего он мне не дал? 
   
- Да крестись, крестись, если хочешь: вижу, что и меня принял за чорта! Нет, брат, у меня рога отросли совсем от инакой причины. 
   
- По семейной?..- тихо Зайчик спросил. 
   
- Должно быть,- дьякон вздохнул,- да чорт с ней, великая важность... Ты вот что скажи: мы о чем говорили?.. у меня память девушкина стала! 
   
- Говорили... говорили... мы, дьякон... 
   
- Так?.. 
   
- ... о чорте... 
   
- Это не суть важно.. важно вот что: ты, да я, да мы с тобой... да весь род человечий. 
   
- А как же иначе?.. 
   
- Вот в том-то и дело, что род сей должен был бы... того... 
   
- Исчезнуть? 
   
- Аки дым... На наше счастье, ты говори, остались еще боженята! 
   
- Это, дьякон, что такое?.. 
   
- Самое главное: с чего свинья сыта бывает... крошки после обеда... 
   
- Крошки?.. 
   
- Ну, да... не в точности, а что-то вроде... вроде Володи... понимаешь: бог создавал землю, как на пиру сидел.- пир, хмель отошел, бог от стола отвернулся, и на столе остались одни только крошки... 
   
- Боженята? 
   
- Ну, да, китайцы, малайцы, болгары, татары... всякому даден свой божененок... и заметь: у всякого свой поп и свой дьякон... 
   
- Пожалуй, это и верно. 
   
- А как же: нету в мире единого бога... вот тут-то дьякон и прав пьян да умен... 
   
- У меня, дьякон, от твоих разговоров болит голова и... под сердцем мутит... 
   
- Не даром, значит, меня мужики прозвали гусаром? 
   
- Пожалуй и так, что не даром. 
   
- Невежа, ты, братец, а еще охвицер! 
   
- Я-то... такой же офицер, как ты дьякон! 
   
Дьякон голову назад запрокинул и так смехом залился, что сундук вот сейчас бултыхнет, и колеса на человечьем языке затараторили: 
   
- Так... так... такы... такы... 
   
- Все одинаково скверно: нету Бога, нету человека! 
   
Дьякон поднял кверху указательный палец, весь просветлел, с бороды красное полымя так и бьет по углам, а в углах сидят какие-то люди, не слушают их, не думают ни о чем и, положивши головы на кулаки, спят праведным сном без видений. 
   
- Человек... Бог... вот когда это стало смешно: у человека гордости мало, у Бога ж еще меньше... терпенья!