1 2 3 4 5 
Новые находки. Ископаемое тело не было единственным в этом  обширном костехранилище. На каждом шагу мы натыкались на трупы, и дядюшка имел  полную возможность выбрать из них образцовый экземпляр для убеждения  неверующих.    

Поистине изумительное зрелище представляло это кладбище, где  покоились останки многих поколений человеческих и животных особей. Но тут  возникал важный вопрос, который мы не могли разрешить. Как оказались тут все  эти существа? Не были ли они сброшены с поверхности Земли мертвыми на берег  моря Лиденброка во время землетрясения? Или же они жили в этом внутриземном  мире, под этим искусственным небом, рождаясь и умирая, подобно обитателям  Земли? До сих пор мы встретили живыми только морских гадов и рыб! Неужели и  человек блуждал на этих пустынных берегах?    

 39    

     

Вот уже полчаса ходим мы по этим грудам костей. Горячее  любопытство влечет нас все дальше и дальше. Какие еще чудеса, какие научные  сокровища таила эта пещера? Я приготовился ко всяким неожиданностям, готов был  всему изумляться.    

Морской берег давно уже скрылся за кладбищенскими холмиками.  Профессор мало беспокоился о том, что мы можем заблудиться, и увлекал меня  вглубь. Мы шли молча, купаясь в электрических волнах. Этот рассеянный свет,  происхождение которого я не могу объяснить, освещал все предметы равномерно;  определенного фокуса, способного отбрасывать тень, не существовало. Водяные  испарения совсем прекратились. Скалы, дальние горы, несколько неясные массивы  леса вдали принимали причудливый вид благодаря равномерному распределению  световых лучей.    

Пройдя более мили, мы очутились у опушки исполинского леса,  но уже не «грибного», как то было около бухты Гретхен.    

    

Это была растительность третичного периода во всем ее  великолепии. Гигантские пальмы уже исчезнувших видов, превосходные пальмаситы,  сосны, тиссовые деревья, кипарисы, туи, представлявшие собою семейство хвойных  пород, были переплетены между собою непроницаемой сетью лиан. Пушистый ковер  мха и печеночника одевал землю. Ручьи журчали под их тенистой листвою, мало  достойной этого эпитета, потому что деревья не отбрасывали тени. На опушке леса  росли древовидные папоротники, напоминавшие папоротники, выращиваемые в  теплицах. Но листва на деревьях, кустарниках, как и все здешние растения, была  бесцветна из-за отсутствия живительной солнечной теплоты. Все сливалось в этой  однообразной, словно бы выцветшей окраске коричневатых тонов. Листва этой  мощной растительности третичного периода, лишенная цвета и запаха, казалось,  была вырезана из бумаги, вылинявшей на открытом воздухе.    

Дядюшка Лиденброк отважился вступить в этот гигантский лес.  Но без боязни последовал я за ним. Раз природа произвела такую здоровую и  питательную растительность, отчего бы не водиться тут и опасным млекопитающим?  Я замечал на широких прогалинах, которые образуют подточенные временем и поваленные  наземь деревья, стручковые растения и множество кормовых трав, столь  излюбленных жвачными животными всех периодов. Далее виднелись вперемежку  деревья различных поясов земного шара: дуб рос около пальмы, австралийский  эвкалипт соседствовал с норвежской сосной, северная береза переплеталась с  ветвями зеландского кавриса.    

Внезапно я остановился и схватил дядюшку за руку.    

Рассеянный свет позволял различить малейшие предметы в чаще  леса. Мне показалось, что я увидел… Нет! Я в самом деле видел, своими  собственными глазами, что между деревьями двигались какие-то огромные фигуры.  Действительно, то были исполинские звери, стадо мастодонтов, не ископаемых,  нет! а живых и похожих на тех, останки которых были найдены в 1801 году в  болотах Огайо! Я видел громадных слонов, хоботы которых извивались под  деревьями, подобно легиону змей: Я слышал, как своими длинными клыками они  долбили древние стволы. Ветви трещали, и оборванная листва исчезала в широкой  пасти чудовищ.    

Весь мир доисторических времен, третичного и четвертичного  периода, пригрезившийся мне во сне, предстал предо мной наяву! И мы были одни  тут, в недрах Земли, во власти их хищных обитателей!    

Дядюшка тоже видел их.    

– Пойдем, – сказал он вдруг, хватая меня за  руку, – вперед, вперед!    

– Нет! – воскликнул я. – Нет! Мы безоружны!  Что сможем мы сделать среди стада четвероногих гигантов? Уйдемте, дядюшка,  уйдемте! Ни одно человеческое существо не может безнаказанно раздразнить этих  страшилищ.    

– Ни одно человеческое существо? – ответил дядюшка  тихим голосом. – Ты ошибаешься, Аксель! Посмотри, посмотри-ка туда! Мне  кажется, что я вижу живое существо! Существо, подобное нам. Человека!    

Я посмотрел, пожимая плечами, решившись довести свое  недоверие до крайних пределов. Однако мне пришлось сдаться перед очевидностью.    

Действительно, не далее как за четверть мили от нас,  прислонившись к стволу огромного кавриса, стояло человеческое существо. Протей  этих подземных стран, новый сын Нептуна, пасший несметное стадо мастодонтов!    

Immanis pecoris custos immanior ipse![22] Да, immanior ipse.  Это было уже не ископаемое, как тот скелет в костехранилище, а живой гигант,  который мог управлять этими чудовищами. Рост его превышал двенадцать футов.  Голова величиной с голову буйвола исчезала в целом лесе всклокоченных волос. Он  размахивал огромной ветвью – посохом, достойным первобытного пастуха!    

Мы стояли, остолбенев от ужаса. Но нас могли заметить. Надо  было бежать.    

– Идемте, идемте! – закричал я, увлекая за собой  дядюшку, который впервые послушался меня!    

Через четверть часа мы уже скрылись с глаз этого страшного  врага.    

А теперь, когда я спокойно вспоминаю об этом случае, когда  хладнокровие снова вернулось ко мне и месяцы прошли со времени  сверхъестественной встречи, что думать мне о ней? Неужели верить? Нет, невозможно!  То было просто зрительной галлюцинацией, этого не было в действительности! В  этом подземном мире не существует ни одного человеческого существа! Допустить,  чтоб человеческий род мог обитать в этой пещере, в недрах земного шара, не сообщаясь  с Землей, – полнейшая бессмыслица. Безумие, чистейшее безумие! Я скорее  готов допустить существование какого-нибудь животного, строение которого походит  на человеческое, какой-нибудь обезьяны первичной геологической эры,  какого-нибудь протопитека, мезоритека, подобного тому, которого открыл Ларте в  залежах Сансане, заключающих в себе кости ископаемых животных! Но этот  превосходил ростом все размеры, известные в современной палеонтологии! Ну и что  ж? Обезьяна? Да, обезьяна, как бы ни было это невероятно! Но человек, живой человек,  потомок целого ряда поколений, погребенных в недрах Земли!.. Да, никогда не  поверю!    

Мы покинули призрачный и светозарный лес, немые от  удивления, охваченные ужасом… Мы бежали помимо своей воли. Это было поистине  паническое бегство, как бывает только в кошмарах. Мы устремлялись к морю  Лиденброка, и я не знаю, что сталось бы со мною, если бы страх не заставил меня  обратиться к более практическим наблюдениям.    

Хотя я и был уверен, что эта девственная земля не носила на  себе следов наших ног, я замечал все же, что нагромождение скал напоминало  порою скалы близ бухты Гретхен. Впрочем, это подтверждалось и указаниями  компаса и нашим невольным возвращением на северный берег моря Лиденброка.  Сходство иногда было поразительное. Ручьи и каскады низвергались по уступам  скал. Мне казалось, что я узнаю куски «суртарбрандура», наш верный ручей Ганса  и грот, где я вернулся к жизни. Но, пройдя несколько шагов, расположение  какого-нибудь горного кряжа, какой-нибудь ручеек, разрез скалы снова вызывали  во мне сомнения.    

Я поделился с дядюшкой своими сомнениями. Он колебался, как  и я. Однообразие панорамы не позволяло дядюшке узнать местность.    

– Очевидно, – сказал я, – мы пристали не к  тому месту, откуда отплыли; буря прибила наш плот несколько выше, и если мы  пойдем по берегу, то дойдем до бухты Гретхен.    

– В таком случае, – отвечал дядюшка, –  излишне продолжать разведки, и самое лучшее – вернуться к плоту. Но не  ошибаешься ли ты, Аксель?    

– Трудно утверждать, дядюшка, ведь все эти скалы похожи  друг на друга. Однако мне кажется, что я узнаю мыс, у подножья которого Ганс  строил плот. Мы, видимо, находимся близ какого-то залива, а, пожалуй, ведь это  и есть бухта Гретхен! – прибавил я, изучая берега бухты, показавшейся мне  знакомой.    

– Нет, Аксель, мы наткнулись бы по крайней мере на наши  собственные следы, а я ничего не вижу…    

– А я вижу, – воскликнул я, бросившись к какому-то  предмету, блестевшему на песке.    

– Что такое?    

– А вот что! – ответил я.    

И я показал дядюшке заржавевший кинжал, поднятый мною с  земли.    

– А! – сказал он. – Так ты взял с собой это  оружие?    

– Я? Вовсе нет! Но вы…    

– Нет, насколько я помню, – возразил  профессор. – У меня никогда не было такого кинжала.    

– Это странно!    

– Нет, все очень просто, Аксель! У исландцев часто  встречается подобного рода оружие, и Ганс, которому оно принадлежит, вероятно,  потерял его…    

Я покачал головой. Кинжал Гансу не принадлежал.    

– Возможно, это оружие первобытного воина! –  воскликнул я. – Живого человека, современника великана пастуха? Но нет!  Это оружие не каменного века! Даже не бронзового! Этот клинок из стали…    

    

Тут дядюшка прервал мои домыслы, уводившие меня далеко в  сторону, и прибавил холодно:    

– Успокойся, Аксель, и образумься! Кинжал – оружие  шестнадцатого века, настоящий кинжал с трехгранным клинком, который рыцари  укрепляли у пояса и которым наносили в бою последний удар. Кинжал испанского  происхождения. Он не принадлежит ни тебе, ни мне, ни охотнику, ни даже  человеческим существам, живущим, может быть, в недрах земного шара!    

– Вы осмеливаетесь утверждать?..    

– Смотри, его зазубрили не человекоубийством; клинок  его покрыт ржавчиной, давность которой не один день, не один год, не целое  столетие!    

Профессор, по обыкновению, воодушевился, увлекаясь своей  мыслью.    

– Аксель, – продолжал он, – мы на пути к великому  открытию! Этот клинок лежит здесь на песке лет сто, двести, триста лет, и  зазубрился о скалы подземного моря!.    

– Но не сам же он попал сюда! – воскликнул  я. – Кто-нибудь, был здесь до нас…    

– Да! Человек…    

– И этот человек…    

– Этот человек высек свое имя этим кинжалом! Этот  человек захотел еще раз собственноручно указать дуть к центру Земли! В поиски!  В поиски!    

И мы пошли вдоль высокой отвесной скалы, с чрезвычайным  вниманием исследуя малейшие трещины, которые могли перейти в галерею.    

Так мы дошли до места, где берег суживался. Море почти  достигало подножия предгорий, оставляя не более одного туаза для прохода. Между  выступами скал был виден вход в темный туннель.    

Тут, на плоском гранитном камне, мы увидели две таинственные  буквы, наполовину стертые, – инициалы смелого и фантастического  путешественника.    

    

– А.С.! – вскричал дядюшка. – Арне Сакнуссем!  Везде Арне Сакнуссем!    

 40    

     

С самого начала путешествия я испытал так много  необычайного, что мог считать себя застрахованным от неожиданностей и даже  неспособным удивляться. Но все же при виде этих двух букв, высеченных на скале  триста лет назад, я был чрезвычайно изумлен. Мало того, что на скале высечено  было имя ученого алхимика, в моих руках находился еще стилет, которым он его  вырезал! Невозможно более сомневаться в существовании путешественника и в  действительности его путешествия.    

Пока эти мысли кружились в моей голове, профессор Лиденброк  отдал дань восторженному преклонению перед Арне Сакнуссемом.    

– Гений, достойный удивления! – восклицал  он. – Ты все предусмотрел, чтобы облегчить смертным путь через кору  земного шара во имя будущих открытий; и подобные тебе пойдут по твоим следам,  которые ты оставил три века назад во мраке этих подземных глубин! Ты дал возможность  потомкам созерцать эти чудеса! Твое имя, высеченное то тут, то там твоею  собственною рукою, указует отважному путнику дорогу к центру нашей планеты! Ну,  что ж! И я поставлю свое имя на этой последней гранитной странице! И да будет  утес у моря, открытого тобою, назван мысом Сакнуссема!    

Восторг и воодушевление дядюшки передались и мне. Пафос его  речи поднял мой упавший дух.    

Я забыл все опасности путешествия и рискованность обратного  пути. Я хотел совершить то же, что совершил другой, и ничто человеческое не  казалось мне невозможным!    

– Вперед, вперед! – воскликнул я.    

Я устремился было к темной галерее, но профессор удержал  меня. И он, этот пылкий человек, посоветовал мне быть более терпеливым и  хладнокровным.    

– Вернемся сначала к Гансу, – сказал он, – и  приведем сюда плот.    

Не без досады я послушался его и быстро зашагал среди  прибрежных скал.    

– Знаете ли, дядюшка, – сказал я, идя рядом с  ним, – нам замечательно везет до сих пор!    

– Вот как! Ты так думаешь, Аксель?    

– Конечно! Даже буря удачно направила нас на верный  путь. Будь благословенна гроза! Она приблизила нас к берегу, от которого  хорошая погода удалила бы нас! Вообразите себе на минуту, что мы бы уткнулись  носом в южный берег моря Лиденброка. Что сталось бы с нами? Имя Сакнуссема  ускользнуло бы от наших глаз, и мы оказались бы теперь в безвыходном положении.    

– Да, Аксель, это прямо-таки чудо, что мы, плывя к югу,  были унесены на север к мысу Сакнуссема. Должен прямо сказать, что в этом факте  есть нечто положительно необъяснимое!    

– Э! Пустое! Нам нет нужды объяснять факты, а надо ими  пользоваться!    

– Конечно, мой мальчик, но…    

– Мы снова берем курс на север, пройдем под северными  странами Европы, Швецией, Россией, Сибирью, – кто знает, где еще, –  вместо того чтобы идти под пустынями Африки или океаническими водами!    

– Да, Аксель, ты прав, и все идет к лучшему, раз мы  покончили с плаваньем то горизонтали, которое ни к чему бы нас не привело.  Теперь мы будем спускаться, еще опускаться, все время спускаться! Знаешь ли ты,  что до центра Земли нам осталось всего полторы тысячи лье?    

– Пустяки! – воскликнул я. – Об этом и  говорить не стоит! В путь! В путь!    

Мы вели подобные бредовые речи, пока не наткнулись на  охотника. Все было готово к немедленному отплытию, не был забыт ни один тюк! Мы  взошли на плот, Ганс взялся за руль, и мы полным ходом пошли вдоль берега, к  мысу Сакнуссема.    

Ветер был неблагоприятен для такого судна, как наш плот.  Поэтому иной раз нам приходилось прибегать к помощи шестов, чтобы двигаться  вперед. Скалы нередко вдавались в море, и мы принуждены были делать большие  обходы. Наконец, после трехчасового плавания, иначе говоря, около шести часов  вечера, мы нашли место, удобное для высадки.    

Я выскочил на землю, дядюшка и исландец последовали за мной.  Этот переезд не охладил моего возбуждения. Напротив, я даже предложил «сжечь  наши корабли», чтобы отрезать путь к отступлению. Но дядюшка был против этого.  Я находил, что он чересчур хладнокровен.    

– По крайней мере, – сказал я, – мы тронемся  немедленно в путь.    

– Согласен, мой мальчик, но необходимо сперва  исследовать новую галерею, чтобы узнать, не нужно ли приготовить лестницы.    

Дядюшка привел в действие аппарат Румкорфа; плот был  привязан к берегу. Впрочем, до отверстия в галерее было всего каких-нибудь  двадцать шагов, и наш маленький отряд во главе со мной тотчас же направился к  галерее.    

Отверстие в скале, почти круглое, имело приблизительно пять  футов в диаметре. Темный туннель был пробит в голых скалах и до гладкости  отполирован продуктами вулканических извержений, которым он некогда служил  выходом на земную поверхность. Нижний край отверстия находился в уровень с  землей, и в туннель можно было войти без труда.    

    

Мы шли сначала по плоской, почти горизонтальной поверхности;  но не успели мы сделать и шести шагов, как наш путь был прегражден огромной  каменной глыбой.    

– Проклятая глыба! – закричал я гневно,  натолкнувшись на непреодолимое препятствие.    

Как мы ни искали, и справа и слева, и сверху и снизу, мы не  могли найти ни прохода, ни разветвления. Я чувствовал себя крайне  раздосадованным и ни за что не хотел признать реальность преграды. Я нагнулся.  Осмотрел глыбу снизу. Заглянул сверху. Ни единой расселины! Все та же гранитная  преграда! Ганс попробовал освещать лампой стену во всех направлениях, но нигде  не обнаружил ни малейшего просвета. Приходилось отказаться от намерения идти  дальше.    

Я сел на землю; дядюшка ходил по коридору взад и вперед  большими шагами.    

– Но как же прошел Сакнуссем? – воскликнул я.    

– Да, – оказал дядюшка, – неужели и ему  преградила путь эта потайная дверь?    

– Нет, нет! – живо возразил я. – Этот обломок  скалы неожиданно заградил проход, вероятно, вследствие землетрясения или  какого-либо магнитного явления, действующего в земной коре. Очевидно, галерея  служила прежде путем для лавовых излияний и продуктов вулканических извержений.  Взгляните-ка, гранитный потолок изборожден трещинами, невидимому, недавнего  происхождения. Они возникли в момент вулканического извержения, когда огромные  камни проламывали галерею с такой силой, как будто тут поработала рука  какого-нибудь гиганта! Но однажды, под более сильным давлением, в проход  втиснулась и застряла в нем глыба, образовавшая как бы замок свода и  заградившая весь путь. Эта преграда, которой не встретил Сакнуссем, появилась  тут позднее. Нам нужно ее устранить, иначе мы окажемся недостойны достичь  центра Земли!    

Вот как заговорил я! Дух профессора всецело овладел мною.  Меня воодушевляла жажда открытий. Я забыл прошлое и пренебрегал будущим. Для  меня уже ничего не существовало на поверхности сфероида, откуда я низвергся в  бездны: ни городов, ни селений, ни Гамбурга, ни Королевской улицы, ни моей бедной  Гретхен, вероятно, считавшей меня навсегда погребенным в недрах Земли!    

– Что же, – заговорил дядюшка, – возьмемся за  кирку, возьмемся за лом, проложим себе путь! Разрушим стены!    

– Скала слишком крепка для лома! – воскликнул я.    

– Ну, а кирка!    

– Но… толща стены слишком велика для кирки!    

– Но…    

– Но у нас есть порох! Заложим мину! Взорвем глыбу!    

– Взорвем?    

– Да! Нужно только выдолбить углубление в скале!    

– Ганс, за работу! – закричал дядюшка.    

Исландец немедленно принес с плота кирку, чтобы пробить в  стене углубление для мины. Работа была не из легких. Углубление должно было  вместить двадцать килограммов пироксилина, разрушительная сила которого в  четыре раза больше силы пороха.    

Я был чрезвычайно возбужден. Пока Ганс работал, я помогал  дядюшке приготовить длинный фитиль.    

– Мы пройдем! – сказал я.    

– Конечно, пройдем, – подтвердил дядюшка.    

В полночь саперные работы были закончены, заряд пироксилина  был заложен в углубление, и фитиль, протянутый через всю галерею, оканчивался  снаружи.    

Одной искры было достаточно, чтобы привести в действие  страшный снаряд.    

– До завтра, – сказал профессор.    

Пришлось покориться и ждать еще целых шесть часов.    

 41    

     

Следующий день, четверг 27 августа, стал знаменательной  датой этого внутриземного путешествия. Я не могу вспомнить о нем без ужаса,  вызывавшего сердцебиение. С этого дня наш разум, наши суждения, наша  изобретательность не играют уже никакой роли, – мы стали игрушкой явлений  природы.    

В шесть часов мы были уже на ногах. Приближался момент  проложить себе при помощи пороха путь сквозь гранитную толщу.    

Я добился чести поджечь фитиль. Затем я должен был  присоединиться к моим спутникам, поджидавшим меня на плоту, который мы не  разгружали, надеясь тотчас же отплыть в открытое море. Таким образом мы думали  избежать последствий взрыва, действие которого могло распространиться за  пределы гранитного массива.    

По нашим расчетам фитиль должен был гореть минут десять,  прежде чем взорвать порох. Следовательно, у меня было достаточно времени, чтобы  вернуться на плот.    

Я готовился выполнить свою задачу не без некоторого  волнения.    

Наскоро позавтракав, дядюшка и охотник отправились на плот,  а я остался на берегу. При мне был зажженный фонарь.    

– Иди, мой мальчик, – сказал дядюшка, – и  возвращайся к нам немедленно.    

– Будьте спокойны, дядюшка, – отвечал я, – не  замешкаюсь!    

Я тотчас же направился ко входу в галерею. Открыл фонарь и  взял в руки конец фитиля.    

Профессор держал хронометр.    

– Готово? – крикнул он мне.    

– Готово!    

– Так зажигай.    

Я быстро поднес фитиль к огню и опрометью бросился к берегу.    

– Садись, – закричал дядюшка, – и отплывем!    

Сильным толчком Ганс отбросил плот в море. Плот отошел на  двадцать туазов от берега.    

Наступил тревожный момент. Профессор внимательно следил за  стрелкой хронометра.    

– Еще пять минут… – считал он. – Еще четыре!  Три!    

Пульс у меня лихорадочно бился.    

– Еще две! Одна!.. Обрушьтесь, гранитные горы!    

Что произошло вслед за тем? Я не слышал взрыва. Но форма  прибрежных утесов внезапно изменилась у меня на глазах; скалы раздвинулись, как  завеса. Бездонная пропасть разверзлась у самого берега. Море, словно охваченное  вихрем головокружения, вздыбилось одной огромной волной, и на гребне этой волны  оказался наш плот, почти в отвесном положении.    

    

Мы были, все трое, сбиты с ног. Свет сменился глубочайшей  тьмой. Я почувствовал, что исчезла надежная опора, и не под моими ногами, а под  плотом. Я подумал, что плот проваливается в бездну. Но этого не случилось. Мне  хотелось обменяться словом с дядюшкой, но из-за шума воды он бы не услышал  меня.    

Несмотря на царивший мрак, рев воды, испуг, смятение, я  понял, что произошло.    

За скалой, взлетевшей в воздух, открылась бездна. Взрыв  произвел настоящее землетрясение в этой почве, иссеченной трещинами; бездна  разверзлась, и море, превратившееся в бешеный поток, увлекало нас с собой.    

Я считал себя погибшим.    

Прошел час, два часа, не знаю, сколько именно! Мы  прижимались друг к другу, держась за руки, чтобы не свалиться с плота. Порою  плот ударялся о стену и нас отчаянно встряхивало. Однако такие толчки случались  редко, из чего я заключил, что галерея становилась значительно шире.  Несомненно, это и был путь Сакнуссема; но мы спускались не одни, а, по вине  своей неосторожности, вместе с морем!    

Мысли эти, разумеется, мелькали в моей голове в  расплывчатой, неясной форме. Мне стоило труда связно думать при этом головокружительном  плавании, похожем на падение в пропасть. Судя по напору воздуха, хлеставшего  мне в лицо, скорость движения плота превосходила скорость курьерских поездов. В  этих условиях было невозможно зажечь факел, а наш последний электрический  аппарат разбился во время взрыва.    

Поэтому я был сильно изумлен, увидев близ себя вспыхнувший  огонек. Он осветил спокойное лицо Ганса. Ловкому охотнику удалось зажечь  фонарь, и, хотя огонек еле мерцал, он все же хоть слабо, но разгонял эту  кромешную тьму.    

Галерея сильно расширилась. Я не ошибся. Тусклое освещение  не позволяло видеть одновременно обе ее стены. Мы низвергались в стремнину с  быстротой, превосходившей силу падения самых бурных водопадов Америки. Поток,  уносивший нас, напоминал связку водяных стрел, пущенных с невероятной силой. Я  не могу привести сравнения, более образного!    

Порою плот, подхваченный водоворотом, начинал кружиться, как  волчок. Как только мы приближались к одной из стен галереи, я освещал ее  фонарем, и потому, что выступы скал сливались в одну непрерывную линию, я мог  заключить о скорости, с которой мы плыли. Я определил скорость падения воды в  тридцать лье в час.    

Мы с дядюшкой озирались растерянно по сторонам, сидя на  корточках возле обломка мачты, сломавшейся во время катастрофы. Мы старались  сидеть спиною против ветра, чтобы можно было перевести дыхание.    

Так проходили часы. Положение не изменялось, но одно  обстоятельство еще более ухудшило его.    

Приводя в порядок наш груз, я обнаружил, что большая часть  имущества погибла во время взрыва, когда взбаламученное море грозило затопить  наш плот. Взяв фонарь, я стал осматривать наши запасы. Из приборов остались  только компас и хронометр; от лестниц и веревок – кусок каната, намотанный на  остаток мачты! Ни кирки, ни лома, ни молотка – все инструменты погибли, и в  довершение несчастья провизии осталось всего на один день! Я боялся мук голода,  а разве нам не угрожала гибель в пучине? И достанет ли времени умереть от  истощения?    

Я обшарил каждый уголок на плоту, каждую щель между бревен и  досок! Пусто! Всего лишь кусок сушеного мяса и несколько сухарей!    

Я буквально оцепенел! Я отказывался верить своим глазам! Но  пусть бы провизии хватило на целые месяцы, как спастись из бездны, в которую  нас уносил бешеный поток?    

Однако по необъяснимой прихоти воображения я забывал о  близкой опасности перед ужасами будущего. Как знать, не удастся ли нам  спастись, выбраться из разъяренной водной стихии и вернуться на поверхность  Земли? Каким образом? Я этого не знал. Куда именно? Не все ли равно. Но один  шанс на тысячу – все же шанс! А меж тем смерть от голода – реальность, не  оставлявшая никакой надежды.    

Первой моей мыслью было рассказать дядюшке, в какое  бедственное положение мы попали, высчитать, сколько времени осталось нам жить.  Но у меня хватило мужества промолчать. Я не желал, чтобы дядюшка потерял  самообладание.    

В это время свет фонаря стал понемногу ослабевать и,  наконец, потух. Фитиль сгорел до конца. Наступила снова непроглядная тьма.  Нельзя было и надеяться рассеять этот непроницаемый мрак. Хотя у нас был еще  факел, но как могли бы мы зажечь его при таком ветре? Тогда я поступил, как  ребенок: я закрыл глаза из страха темноты.    

Прошло довольно много времени, скорость падения воды  удвоилась. Я заметил это по тому, с какой силой ветер бил мне в лицо. Мы  неслись с головокружительной быстротой. Казалось, что мы уже не скользим по  воде, а низвергаемся в пропасть! Ганс и дядюшка, вцепившись в меня, удерживали  меня всеми силами.    

Внезапно я почувствовал толчок; то не было ударом о твердый  предмет, но наше низвержение прекратилось. Возникла преграда: огромный водяной  столб обрушился на наш плот. Я захлебывался. Стал тонуть…    

Однако наводнение продолжалось недолго. Через несколько  секунд я почувствовал себя на свежем воздухе и вздохнул полной грудью. Дядюшка  и Ганс крепко держали меня за руки, и плот еще выдерживал нас.    

 42    

     

Было, видимо, около десяти часов вечера. Первое, что я  ощутил после последнего штурма, – полное безмолвие. Ко мне вернулась  прежде всего способность слышать: я понял, что рев воды, вселявший в меня ужас,  смолк, в галерее воцарилась тишина. Наконец, донеслись до меня, как бы  оказанные шепотом, слова дядюшки:    

– Мы поднимаемся!    

– Что вы хотите сказать? – вскричал я.    

– Да, мы поднимаемся! Поднимаемся!    

Я протянул руку; дотронулся до стены; моя рука была вся в  крови. Мы поднимались с чрезвычайной быстротой.    

– Факел! Факел! – закричал профессор.    

Гансу не без труда удалось зажечь факел, и пламя, несмотря  на наш подъем вверх, горело ровно, бросая достаточно света, чтобы озарить всю  сцену.    

    

– Я так и думал, – сказал дядюшка. – Мы  находимся в узком колодце, не имеющем и четырех туазов в диаметре. Вода, дойдя  до дна пропасти, стремится снова достигнуть своего уровня и поднимает нас с собою.    

– Куда?    

– Не знаю, но надо ко всему приготовиться. Скорость, с  которой мы поднимаемся, я определяю в два туаза в секунду, это составляет сто  двадцать туазов в минуту, или свыше трех с половиною лье в час. Так можно  очутиться невесть где!    

– Да, если ничто нас не остановит, если эта бездна  имеет выход! Но что, если она закрыта, если воздух под давлением водяного  столба будет постепенно сгущаться, что, если мы будем раздавлены?    

– Аксель, – ответил профессор с большим  спокойствием, – наше положение почти безнадежно, но все же есть некоторая  надежда на опасение, и ее-то я и имею в виду. Если мы можем каждую минуту погибнуть,  то каждую же минуту мы можем и спастись. Поэтому будем наготове, чтобы  воспользоваться малейшим благоприятным обстоятельством.    

– Но что же нам теперь делать?    

– Надо подкрепиться, поесть!    

При этих словах я пристально взглянул на дядюшку. Пришлось  сказать то, в чем я не хотел раньше признаться.    

– Поесть? – спросил я.    

– Да, немедленно!    

Профессор сказал несколько слов по-датски. Ганс покачал  головой.    

– Как! – вскричал дядюшка. – Провизия  погибла?    

– Да, вот все, что осталось! Кусок сушеного мяса на  троих!    

Дядюшка смотрел на меня, не желая понять смысла моих слов.    

– Что же, – сказал я, – вы все еще верите,  что мы можем спастись?    

На мой вопрос ответа не последовало.    

Прошел час. Я начал испытывать сильный голод. Мои спутники  также хотели есть, но никто не решался дотронуться до скудных остатков пиши.    

Между тем мы по-прежнему неслись вверх с чрезвычайной  быстротой. Порою у нас захватывало дыхание, как у воздухоплавателей на больших  высотах. Но если аэронавтам, по мере того как они поднимаются в высшие слои  воздуха, приходится испытывать все больший холод, то нам приходилось испытывать  как раз обратное. Жара усиливалась в ужасающей степени и в этот момент  достигала, наверно, сорока градусов.    

Что должна была означать эта перемена атмосферы? До сих пор  факты подтверждали теорию Дэви и Лиденброка; до сих пор огнеупорные горные  породы, электричество и магнетизм создавали особые условия, нарушавшие законы  природы, влияли на понижение температуры, ибо теория центрального огня оставалась,  на мой взгляд, все-таки единственно истинной, единственно объясняющей все. Не  попадали ли мы теперь в такую среду, где эти явления совершались в силу законов  природы и где жара доводила скалы до расплавленного состояния? Я опасался этого  и высказал свои соображения профессору.    

– Если мы не потонем или не разобьемся, если мы не  умрем от голода, у нас всегда еще останется возможность сгореть заживо.    

Тот лишь пожал плечами и погрузился в свои размышления.    

Прошел еще час, и, за исключением небольшого повышения  температуры, положение не изменилось. Наконец, дядюшка нарушил молчание.    

– Видишь ли, – сказал он, – надо на  что-нибудь решиться.    

– Решиться? – спросил я.    

– Да! Нам нужно подкрепить наши силы. Если мы  попытаемся продлить на несколько часов наше существование, сберегая остатки  пищи, мы ослабеем вконец!    

– Да, и этот конец не заставит себя ждать.    

– Но если представится случай спастись, если  потребуются решительные действия, откуда мы возьмем силу для этого, если  ослабеем от истощения?    

– Но что же, дядюшка, станется с нами, когда мы съедим  последний кусок?    

– Ничего, Аксель, ничего! Но насытишься ли ты, пожирая  этот кусок глазами? Ты рассуждаешь, как человек, лишенный воли, как существо,  лишенное энергии!    

– Да неужели же вы не теряете надежды? – вскричал  я с раздражением.    

– Нет! – твердо ответил профессор.    

– Как? Вы еще верите в возможность опасения?    

– Да! Конечно, да! Я не допускаю, чтобы существо,  наделенное волей, пока бьется его сердце, пока оно способно двигаться, могло бы  предаться отчаянию.    

Какие слова! Человек, произносивший их в таких  обстоятельствах, обладал, конечно, необыкновенно твердым характером.    

– Что же вы думаете сделать в конце концов? –  спросил я.    

– Съесть этот остаток пищи до последней крошки и тем  самым восстановить наши силы. Пусть это будет наш последний обед, но по крайней  мере мы станем снова сильными людьми, вместо того чтобы падать от истощения!    

– Так съедим же все, что у нас есть! – воскликнул  я.    

Дядюшка разделил кусок мяса и несколько сухарей, оставшихся  после катастрофы, на три равные части. На каждого приходилось приблизительно  около фунта пищи. Профессор поглощал еду с лихорадочной жадностью; я ел без  всякого удовольствия, несмотря на голод, почти с отвращением; Ганс медленно пережевывал  маленькие кусочки, наслаждаясь пищей со спокойствием человека, которого не  мучит забота о будущем. Он нашел еще фляжку, до половины наполненную  можжевеловой водкой, дал нам выпить из нее, и этот благотворный напиток несколько  оживил меня.    

– Fortrafflig! – произнес Ганс, глотнув из фляжки.    

– Превосходно! – подтвердил дядюшка.    

Я снова возымел некоторую надежду. Но наш последний обед был  закончен. Было пять часов утра.    

Человек так уж создан, ведь ощущение нездоровья – явление  чисто негативное. Раз потребность в пище удовлетворена, трудно представить себе  муки голода. Надо испытать это, чтобы понять! Стало быть, какой-нибудь сухарик  и кусок говядины заставляет нас забыть прошлые горести!    

Все же после этого обеда каждый из нас погрузился в  размышления. Ганс, уроженец крайнего Запада, размышлял с фаталистическим смирением  обитателей восточных стран. Что касается меня, я весь ушел в воспоминания,  уносившие меня на поверхность Земли, которую мне никогда не следовало бы  покидать. Дом на Королевской улице, моя бедная Гретхен, добрая Марта –  предстали как призраки перед моими глазами, и в заунывном гуле, доносившемся до  меня через гранитный массив, мне слышались шумы земных городов.    

Дядюшка, «всегда на своем посту», исследовал внимательно, с  факелом в руке, характер почвы; он хотел выяснить наше положение, изучая  строение ее пластов. Подобный расчет, вернее, просчет, не мог быть даже  сколько-нибудь приблизительным, но ученый всегда остается ученым, если ему  удается сохранить хладнокровие, а профессор Лиденброк обладал этим качеством в  высшей степени.    

– Изверженный гранит! – говорил он. – Мы все  еще в слоях первичной эры; но мы поднимемся! Мы поднимемся! И кто знает…    

Кто знает? Он все еще надеялся. Он ощупывал рукой отвесную  стену и через несколько минут заговорил снова:    

– Вот гнейс! Вот слюдяной сланец! Отлично! Скоро  появятся слои переходной эпохи, а тогда…    

Что хотел сказать этим профессор? Мог ли он измерить толщу  земной коры над нашими головами? Обладал ли он каким-нибудь средством, чтобы  произвести это вычисление? Нет! Манометра не было, и никакое вычисление не  могло его заменить.    

    

Между тем температура поднималась все выше, мы буквально  обливались потом в этой раскаленной атмосфере, напоминавшей жар, пышущий из  печи литейного завода во время плавки металла. Вскоре Гансу, дядюшке и мне  пришлось снять наши куртки и жилеты; самая легкая одежда причиняла тяжесть,  даже боль.    

– Уж не поднимаемся ли мы прямо к накаленному добела  очагу? – воскликнул я, когда жара еще усилилась.    

– Нет, – ответил дядюшка, – это невозможно!  Невозможно!    

– Однако, – сказал я, дотрагиваясь до стены, –  стена раскалена!    

В это мгновение моя рука коснулась воды, и тотчас же я ее  отдернул.    

– Кипяток! – воскликнул я.    

Профессор ответил гневным движением.    

Тут мною овладел непреодолимый ужас, который уже не покидал  меня. Я чувствовал, что надвигается катастрофа, какой не могло бы представить  самое смелое воображение. Эта мысль, сначала смутная, постепенно овладела моим  сознанием. Я отгонял ее, но она упорно возвращалась. Я не осмеливался формулировать  ее. Но несколько невольных наблюдений подтвердили мое убеждение. При неверном  свете факела я заметил движение в гранитных пластах; очевидно, готовилось  совершиться какое-то явление, в котором играло роль электричество. И эта невероятная  жара, эта кипящая вода!.. Я хотел взглянуть на компас…    

Компас обезумел!    

 43    

     

Да, обезумел! Стрелка прыгала от одного полюса к другому  резкими скачками, пробегала по всем делениям круга и затем возвращалась  обратно, как будто с ней приключилось головокружение.    

Я хорошо знал, что, по общепринятым теориям, кора земного  шара никогда не находится в состоянии полного покоя; изменения, происходящие  под влиянием распада безрудных пород, постоянного движения водных масс,  действия магнетизма производят постоянные перемещения в земной коре даже тогда,  когда существа, рассеянные по ее поверхности, и не подозревают об этой  внутриземной деятельности. Следовательно, это явление не испугало бы меня, по  крайней мере не породило бы в моем уме страшной мысли.    

Но другие факты, некоторые sui generis[23] характерные  подробности, не могли меня вводить в заблуждение. С ужасающим нарастанием  повторялся невыносимый грохот. Я мог сравнить его только с шумом, который  производят множество повозок, быстро несущихся по мостовой. Это были  непрерывные раскаты грома.    

Затем магнитная стрелка, сотрясаемая электрическими  явлениями, подтверждала мое предположение. Древние слои земной коры грозили  распасться, гранитные массивы сомкнуться, трещины исчезнуть, пустоты  заполниться, и мы, бедные атомы, обречены быть раздавленными этим грозным  извержением!    

– Дядюшка, дядюшка, мы погибли! – закричал я.    

– Что еще за страхи овладели тобою? – спросил он с  удивительным спокойствием. – Что с тобой?    

– Что со мной? Да посмотрите же, как шатаются эти  стены, как гранитные пласты расходятся, какая стоит тропическая жара! А кипящая  вода, а эти сгущающиеся пары, а скачущая магнитная стрелка, – все эти  признаки землетрясения!    

Дядюшка тихо покачал головой.    

– Землетрясения? – спросил он.    

– Да!    

– Мне кажется, мой мальчик, что ты ошибаешься!    

– Как? Вы не понимаете смысла этих признаков…    

– Землетрясения? Нет! Я ожидаю лучшего!    

– Что вы хотите сказать?    

– Извержения, Аксель!    

– Извержения? – воскликнул я. – Так мы  находимся в жерле действующего вулкана?    

– Я так думаю, – сказал профессор улыбаясь, –  и это самое, лучшее, что может ожидать нас!    

Самое лучшее! Не сошел ли дядюшка с ума? Что это означало?  Откуда такое спокойствие, почему он улыбается?    

– Как! – воскликнул я, – мы захвачены  извержением? Судьба выбросила нас на путь вулканических излияний расплавленной  лавы, раскаленного камня, кипящей воды! Мы будем вытолкнуты, выброшены,  извержены, подняты на воздух вместе с обломками окал, дождем пепла и шлака, в  вихре пламени! И это самое лучшее, что может с нами случиться?    

– Да, – ответил профессор, поглядев на меня поверх  очков. – Ведь в этом единственная наша надежда вернуться на поверхность  Земли.    

Тысячи мыслей толпились в моей голове. Дядюшка был прав,  безусловно прав, и никогда еще он не казался мне более смелым и более  убежденным, чем в этот момент, когда, ожидая извержения, с таким поразительным  спокойствием взвешивал все шансы.    

Между тем мы все время поднимались. Вся ночь прошла в этом  восходящем движении. Окружавший нас грохот возрастал. Я задыхался, мне  казалось, что пришел мой последний час. И тем не менее человеческое воображение  так своеобразно, что я предавался поистине ребяческим фантазиям. Не я владел  своими мыслями, а они увлекали меня!    

Нас, очевидно, выбрасывало извержением вулкана; под нами  была кипящая вода, а под водой слой лавы, скопление обломков скал, которые на  вершине кратера будут разбросаны по всем направлениям. Мы, положительно,  находились в жерле вулкана, в этом нельзя было сомневаться.    

На этот раз мы имели дело не с Снайфедльс, потухшим  вулканом, а с вулканом в разгаре его деятельности. Я спрашивал себя: какая это  могла быть гора и в каком месте на Земле мы будем выброшены?    

В северных странах! В этом не было и сомнения! Если считать  от мыса Сакнуссема, то нас увлекло на несколько сот лье на север. Неужели мы  находимся под Исландией? Будем ли мы выброшены через кратер Геклы или одной из  семи огнедышащих гор острова? На протяжении пятисот лье на запад я насчитывал  под этим градусом широты лишь несколько малоизвестных вулканов на  северо-западном берегу Америки. В восточном направлении существовал только один  – Эск, на восьмидесятом градусе широты, на острове Майен, недалеко от  Шпицбергена! Конечно, в кратерах не было недостатка, и они были достаточно обширны,  чтобы извергнуть целую армию! Но который из них послужит нам выходом, вот это я  и старался угадать!    

К утру восходящее движение ускорилось. Температура, вместо  того чтобы уменьшаться при приближении к поверхности Земли, поднималась  благодаря близости действующего вулкана. У меня не оставалось больше ни  малейшего сомнения о способе нашего передвижения. Огромная сила, сила  нескольких сот атмосфер, исходившая от скопления паров в недрах Земли,  неодолимо выталкивала нас. Но каким бесчисленным опасностям она нас подвергала!    

Вскоре желтые отсветы стали проникать в постепенно  расширявшуюся галерею; я замечал направо и налево глубокие ходы, похожие на огромные  туннели, из которых вырывались густые пары; огненные языки, треща, лизали  стены.    

    

– Посмотрите, посмотрите, дядюшка! – закричал я.    

– Ну, что же, это серное пламя! Вполне естественное  явление при извержении.    

– Но если пламя нас охватит?    

– Не охватит!    

– А если мы задохнемся?    

– Не задохнемся! Галерея расширяется, и, если будет  нужно, мы бросим плот и скроемся в расселине.    

– А вода? Подъем воды?    

– Воды уже нет, Аксель, но есть тестообразная лавовая  масса, она-то и вынесет нас к отверстию кратера.    

В самом деле, вместо водяного столба появились довольно  плотные, хотя и кипящие, изверженные массы. Температура становилась  невыносимой, и термометр показал бы, вероятно, более семидесяти градусов! Я  облизался потом. Только быстрый подъем не давал нам задохнуться.    

Однако профессор не привел в исполнение своего намерения  покинуть плот и хорошо сделал. Эти неплотно пригнанные бревна представляли  все-таки прочную поверхность, точку опоры, которую нам ничто не заменило бы.    

Около восьми часов утра произошло новое явление. Восходящее  движение внезапно прекратилось. Плот застыл на месте.    

– Что такое? – спросил я, почувствовав сильный  толчок.    

– Остановка, – ответил дядюшка.    

– Неужели извержение приостановилось?    

– Надеюсь, что нет!    

Я встал. Попытался оглядеться вокруг. Может быть, плот,  задержанный выступом скалы, оказывал временное сопротивление изверженной массе?  В таком случае надо было поскорее освободить его.    

Но дело было не в этом. Движение массы пепла, шлаков и  гальки приостановилось.    

– Неужели извержение прекратилось? – воскликнул я.    

– А, – сказал дядя, – ты этого опасаешься,  мой мальчик? Но не волнуйся, этот покой не может долго длиться; прошло уже пять  минут, и вскоре мы опять начнем наше восхождение к отверстию кратера.    

Профессор, говоря это, все время следил за хронометром «и  еще раз оказался правым в своих предсказаниях. Вскоре плот швырнуло вверх: один  рывок, другой – так продолжалось приблизительно две минуты.    

– Хорошо, – сказал дядюшка и взглянул при этом на  часы, – через десять минут мы снова тронемся в путь!    

– Через десять минут?    

– Да! Мы имеем дело с вулканом, действующим с  перерывами. Он дает нам роздых!    

Это было совершенно верно. В назначенную минуту нас снова  стало подталкивать вверх с чрезвычайной силой; нам пришлось держаться за  бревна, чтобы не свалиться с плота. Потом толчки опять прекратились.    

Впоследствии, думая об этом странном явлении, я не находил  удовлетворительного объяснения. Однако мне кажется очевидным, что мы очутились  не в главном жерле вулкана, а, вероятно, в боковом ходе, где ощущались лишь  ослабленные толчки.    

Я не могу сказать, сколько раз повторялось наше продвижение  подобным способом; могу утверждать только, что всякий раз, как вулканическая  деятельность возобновлялась, нас швыряло вверх с все нарастающей силой, как  какой-нибудь летательный снаряд. Во время остановок мы задыхались; во время  броска вверх горячий воздух спирал дыхание.    

Порою я мечтал, как о великом наслаждении, очутиться вдруг в  северных странах, при тридцатиградусном морозе! Мое воспаленное воображение  переносило меня в снежные равнины Арктики, и мне порою чудилось, что подо мною  льды Северного полюса! Впрочем, изнуренный частыми толчками, я вскоре лишился  чувств. Если бы не рука нашего Ганса, я разбил бы череп о гранитную стену. Вот  почему я не сохранил ни одного отчетливого воспоминания о том, что произошло в  последующие часы.    

Я смутно припоминаю беспрерывный гул, сотрясение гранитных  масс, вращательное движение плота. Он несся по полям лавы под дождем пепла.  Огненные языки полыхали вокруг нас. Ураган, исходивший как бы из гигантского  вентилятора, яростно раздувал подземный огонь. В последний раз передо мной промелькнуло,  словно в зареве пожара, лицо Ганса, затем я уже более ничего не чувствовал,  кроме нечеловеческого ужаса, который испытывают несчастные, привязанные к жерлу  пушки, в тот момент, когда раздается выстрел, чтобы разметать в воздухе их  тело…    

 44    

     

Придя в себя, я почувствовал, что меня держит за пояс  сильная рука нашего проводника. Другой рукой он поддерживал дядюшку. Я не был  тяжело ранен, но скорее чувствовал общую разбитость. Я лежал на склоне горы, в  двух шагах от пропасти, в которую мог бы свалиться при малейшем движении. Ганс  спас меня от верной гибели, когда я чуть не соскользнул в жерло кратера.    

– Где мы? – спросил дядюшка, невидимому, крайне  рассерженный тем, что снова оказался на поверхности Земли.    

Охотник в недоумении пожал плечами.    

– В Исландии? – сказал я.    

– Nej, – ответил Ганс.    

– Как? Нет? – воскликнул профессор.    

– Ганс ошибается, – сказал я, поднимаясь.    

После бесчисленных неожиданностей этого путешествия нам  предстоял новый сюрприз. Я ожидал увидеть горный пик, покрытый вечным снегом,  освещенный бледными лучами полярного неба, бесплодные пустыни северных стран за  полярным кругом; а мы, напротив, лежали на склоне горы, выжженной знойными  лучами палящего солнца.    

Я не хотел верить своим глазам; но мое тело, обласканное  солнцем, исключало всякое сомнение. Мы вышли из кратера полунагие, и лучезарное  светило, не баловавшее нас последние два месяца, щедро изливало на нас потоки  света и тепла.    

Когда глаза мои привыкли к этому сиянию, я попытался  исправить ошибку своего воображения.    

Профессор заговорил первый:    

– В самом деле, это не похоже на Исландию.    

– А на остров Майен? – заметил я.    

– Тоже нет, мой мальчик. Это не северный вулкан с  гранитными скалами и снежной вершиной.    

– Однако…    

– Смотри, Аксель, смотри!    

    

Над нашими головами, не более как а пятистах футах, зиял  кратер вулкана, из которого через каждую четверть часа показывался,  сопровождаемый страшным гулом, высокий столб пламени с примесью пемзы, пепла и  лавы. Я чувствовал, как содрогалась гора: точно огромный кит, пыхтя и  отдуваясь, выбрасывала она из своей широкой пасти струю огня и воздуха. Ниже,  по довольно крутому скату, расстилались на расстоянии футов семисот – восьмисот  изверженные массы, из чего следовало, что общая высота вулкана составляла около  трехсот туазов. Подножие вулкана тонуло в зелени: я различал оливковые и  фиговые деревья и виноградную лозу, отягощенную румяными гроздьями.    

Приходилось согласиться, что пейзаж отнюдь не напоминал  северные страны.    

Когда взгляд падал на эту зеленую изгородь, он тут же  терялся в водах восхитительного моря или озера, обращавшего эту волшебную  страну в островок, пространством в несколько лье. На востоке виднелась за  крышами домов небольшая гавань, где на лазурных волнах покачивались неведомые  суда. Дальше, на водной глади, выступали островки, столь многочисленные, что  напоминали собою муравейник. На западе глаз различал полукружие далеких  берегов; на иных вырисовывались стройные очертания голубых гор, на других, более  дальних, виден был необычайно высокий конус, из вершины которого поднимался  столб дыма. На севере сверкала в солнечных лучах необъятная водная ширь, на  которой мелькали кое-где мачты или надувшиеся паруса. Неожиданность этого  зрелища в сто раз усиливала его дивную красоту.    

– Где мы? где мы? – чуть слышно вопрошал я.    

Ганс был равнодушен ко всему, а дядюшка смотрел вокруг, не  чувствуя красоты пейзажа.    

– Как бы ни называлась эта гора, – сказал он,  наконец, – но на ней немного жарко; взрывы не прекращаются и,  положительно, не стоило спастись от извержения, чтоб тебе на голову свалялся  обломок скалы. Спустимся и посмотрим, что нам делать. Впрочем, я умираю от  голода и жажды!    

Несомненно, профессор не был мечтателем. Что касается меня,  то, забывая голод и утомление, я остался бы тут еще несколько часов, но  пришлось следовать за моими спутниками.    

Склон вулкана был очень крутой; мы скользили по оврагам,  полным пепла, обходя потоки лавы, которые стекали, подобные огненным змеям.  Спускаясь, я болтал без умолку, так как фантазии моей не было границ.    

– Мы в Азии! – восклицал я. – На берегах  Индии, на Малайских островах, в Океании! Мы прошли под целым полушарием, чтобы  выйти к антиподам Европы.    

– А магнитная стрелка? – возразил дядюшка.    

– Да, магнитная стрелка, – оказал я в  недоумении. – Если верить ей, мы шли все время на север.    

– Значит, она нас обманула?    

– О, конечно, обманула!    

– Если только это не Северный полюс!    

– Полюс? Нет, но…    

Тут было нечто необъяснимое. Я не знал, что и думать!    

Между тем мы приближались к зеленеющей равнине, ласкавшей  взор. Голод и жажда мучили меня. К счастью, после двух часов ходьбы мы  оказались в чудесной, долине с оливковыми и гранатовыми рощами и  виноградниками, казалось, не знавшими хозяина. Впрочем, в нашем бедственном  положении мы много не раздумывали! Как подкрепили нас сочные фрукты и румяные  гроздья, которыми мы насладились досыта! Невдалеке, в траве, под прохладной  тенью деревьев, я обнаружил родник с холодной, пенящейся водой, которой мы  освежили лицо и руки.    

Пока мы наслаждались отдыхом, из-за оливковой рощи появился  мальчик.    

– А, – вскричал я, – вот и обитатель этой  счастливой страны!    

Мальчуган был одет нищенски. Встреча с нами, видимо, его  сильно испугала. И действительно, полунагие, с всклокоченными бородами, мы не  могли вселить доверия, и, если только эта страна не была заселена разбойниками,  мы были способны навести страх на ее обитателей.    

Перепуганный мальчик бросился было бежать, но Ганс погнался  за ним и привел его назад, несмотря на его крики и сопротивление.    

Дядюшка, желая успокоить мальчугана, заговорил с ним и  спросил его сперва по-немецки:    

– Как называется эта гора, малыш?    

Мальчик не отвечал.    

– Отлично! – сказал дядюшка. – Значит, мы не  в Германии. – И он повторил вопрос по-английски.    

Мальчик молчал. Я был в недоумении.    

– Да неужели же он нем? – вскричал профессор и,  несколько гордясь своим знанием языков, задал ему тот же вопрос по-французски.    

Снова никакого ответа.    

– Так попробуем по-итальянски, – продолжал дядюшка  и спросил на этом языке: – Dove noi siamo?    

– Где мы находимся? – повторил я, теряя терпение.    

Опять молчание.    

– Да заговоришь ли ты, наконец? Как называется этот  остров, – закричал рассерженно дядюшка, схватив мальчугана за ухо. –  Come si noma quest isola?    

– Stromboli, – ответил пастушок, вырвавшись из рук  Ганса и скрываясь в оливковых рощах.    

Больше мы в нем не нуждались. Стромболи! Какое впечатление  произвело на меня это легендарное название! Мы находимся посреди Средиземного  моря, в мифологической Эолии, в древнем Стромболи, на острове, где некогда Эол  держал на цепи ветры и бури. А эти голубые горы на востоке были горы Калабрии!  И этот вулкан, вздымавшийся на южном горизонте, – Этна, страшная Этна!    

– Стромболи, Стромболи! – восклицал я.    

Дядюшка вторил мне и жестами и словами. Мы с ним составляли  своеобразный хор.    

О, какое путешествие! Какое удивительное путешествие!  Спустившись через жерло одного вулкана в недра Земли, мы вышли на поверхность  через жерло другого, и этот другой находился более чем на тысячу двести лье от  Снейфедльс, от пустынной Исландии, где-то там, на краю мира!    

Превратности путешествия привели нас в одну из прелестнейших  стран Земли. Мы покинули область вечных снегов, чтобы попасть в страну вечной  зелени, и, расставшись с туманами ледяного пояса, очутились под лазурным небом  Сицилии!    

После великолепного обеда, состоявшего из фруктов и свежей  воды, мы отправились в путь, чтобы добраться до какой-нибудь гавани Стромболи.  Рассказать, как мы попали на остров, нам казалось неблагоразумным: суеверные  итальянцы приняли бы нас за чертей, выброшенных из ада. Поэтому лучше было выдать  себя за потерпевших кораблекрушение. Это было менее героично, но более  безопасно!    

Дорогою я слышал, как дядюшка бормотал про себя:    

– Но магнитная стрелка! Магнитная стрелка, указывающая  на север! Как это объяснить?    

– Право, – сказал я пренебрежительно, – не  нужно вовсе объяснять, это будет проще!    

– Помилуй, чтобы профессор Иоганнеума не сумел  объяснить какое-либо космическое явление! Это было бы позором!    

Говоря это, дядюшка, полунагой, в кожаном поясе и с очками  на носу, снова преобразился в страшного профессора минералогии.    

    

От оливковой рощи до гавани Сан-Виценцо было час пути; тут  Ганс потребовал плату за тринадцатую неделю своей службы у нас. Деньги были ему  выданы, и эта церемония сопровождалась самыми горячими рукопожатиями с нашей  стороны. Он как будто немного расчувствовался, слегка пожал нам руки и  улыбнулся.    

 45    

     

Мне остается закончить рассказ, которому откажутся поверить  даже люди, привыкшие ничему не удивляться. Но я заранее приготовился к  недоверчивости людей.    

Рыбаки в Стромболи окружили нас вниманием, какое оказывается  потерпевшим кораблекрушение. Они снабдили нас одеждой и пищей. После двух суток  ожидания, 31 августа, палубное судно доставило нас в Мессину, где, проведя  несколько дней, мы совершенно отдохнули и оправились.    

В пятницу, 4 сентября, мы отплыли на борту «Фортуны» –  почтовом пакетботе французского императорского пароходства, и через три дня  высадились в Марселе в самом беззаботном расположении духа, если не считать  мысли о проклятой магнитной стрелке. Это необъяснимое явление не на шутку  мучило меня. 9 сентября вечером мы прибыли в Гамбург.    

Удивление Марты, ликование Гретхен не поддаются описанию!    

– Теперь, когда ты стал героем, – сказала моя  милая невеста, – тебе уже не следует покидать меня, Аксель!    

Я взглянул на нее. Она плакала, улыбаясь сквозь слезы.    

Само собою разумеется, что возвращение профессора Лиденброка  произвело в Гамбурге громадное впечатление. По милости болтливой Марты  экспедиция профессора к центру Земли получила широкую огласку. В его путешествие  не верили, а когда профессор вернулся, поверили еще меньше!    

Однако благодаря присутствию Ганса и некоторым известиям,  полученным из Исландии, общественное мнение постепенно переменилось.    

Тогда дядюшка сделался великим человеком, а я – племянником  великого человека, ведь это тоже что-нибудь да значит! Гамбург устроил в честь  нас целое торжество. В Иоганнеуме состоялось публичное заседание, на котором  профессор сделал сообщение о своем путешествии, упустив лишь казус с магнитной  стрелкой. В тот же день он передал в городской архив документ Сакнуссема и  выразил свое глубокое сожаление, что обстоятельства не дозволили ему проследовать  по стопам исландского путешественника до самого центра Земли. Несмотря на  заслуженную славу, он держался весьма скромно и тем лишь упрочил свою  репутацию!    

Оказанные профессору почести должны были, конечно, возбудить  и много зависти. И так как теории дядюшки, опиравшиеся на несомненные факты,  противоречили общепринятым в науке теориям центрального огня, то ему пришлось  вести ожесточенную полемику с учеными всех стран.    

Что касается меня, то я не могу признать его теорию  охлаждения: вопреки тому, что я видел, я верю и буду всегда верить в  центральный огонь; но я признаю, что еще недостаточно изученные физические свойства  Земли смогут внести некоторые изменения в эту теорию.    

В то время как вокруг столь животрепещущих вопросов шли  горячие споры, дядюшка переживал большое огорчение. Несмотря на его просьбы,  Ганс покинул Гамбург; человек, которому мы были обязаны всем, не дал возможности  отблагодарить его. Исландец почувствовал тоску по родине.    

– Farval, – сказал он однажды и, попрощавшись  таким образом, уехал в Рейкьявик, куда и прибыл благополучно.    

Мы очень привязались к нашему смелому охотнику за гагарами;  люди, обязанные ему своей жизнью, будут всегда вспоминать его с любовью; и,  конечно, я не умру, не повидавшись с ним.    

     

В заключение я должен прибавить, что наше «Путешествие к  центру Земли» привлекло к себе чрезвычайное внимание всего мира. Оно было  напечатано и переведено на все языки; самые распространенные журналы  заимствовали из него важнейшие главы, которые подвергались комментариям,  разбирались, опровергались и защищались с одинаковым убеждением в лагере верующих  и неверующих. Редкий случай! Дядюшка еще при жизни пользовался славой, столь  громкой, что Барнум предложил ему показывать его за высокую плату в Соединенных  Штатах.    

Но неприятное чувство, причинявшее ему истинное мучение,  примешивалось к его славе. Не поддавался объяснению случай с магнитной  стрелкой! Для ученого подобное необъяснимое явление становится умственной  пыткой. Но судьба сулила дядюшке всю полноту счастья.    

Однажды, когда я приводил в порядок, коллекцию минералов в  его кабинете, мне попался на глаза пресловутый компас, и я стал его  разглядывать.    

Компас лежал в своем углу уже шесть месяцев, не подозревая,  какое он причинил беспокойство.    

Вдруг, о, чудо! Я громко вскрикнул. Прибежал профессор.    

– Что случилось? – спросил он.    

– Компас!..    

– Ну, что же?    

– Стрелка показывает на юг, а не на север!    

– Что ты говоришь!    

– Посмотрите! Полюсы переместились.    

– Переместились!    

Дядюшка посмотрел, сравнил и вдруг подпрыгнул так, что дом  задрожал.    

Точно луч света озарил наш разум!    

– Итак, – воскликнул он, когда снова мог  заговорить, – со времени нашего прибытия к мысу Сакнуссема проклятая  стрелка показывала на юг вместо севера?    

– Очевидно.    

– Этим и объясняется наше блуждание. Но какое же  явление могло вызвать перемещение полюсов?    

– Очень простое.    

– Объясни, мой мальчик.    

– Во время бури на море Лиденброка огненный шар,  намагнитивший железо на плоту, зарядил и нашу стрелку отрицательным  электричеством!    

– Вот оно что! – вскричал профессор и громко  рассмеялся. – Так, значит, электричество сыграло с нами эту шутку?    

С того дня дядюшка стал счастливейшим из ученых, а я –  счастливейшим из смертных, потому что моя прелестная фирландка, выйдя из-под  опеки, заняла в доме по Королевской улице положение племянницы и супруги.  Необходимо прибавить, что ее дядей стал знаменитый профессор Отто Лиденброк,  член-корреспондент всех научных, географических и минералогических обществ пяти  частей света.    

1864 г.