1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Кто делом восстает на здравый разум,
   
Тот в сердце как бы корчами стеснен,
   
Телесное есть лишь причина смерти,
   
Исходит сила только из ума.
   
Коль ум из поведенья удалим мы,
   
Телесное деянье есть лишь гниль,
   
Так должно упорядочить нам разум,
   
И тело будет правильно идти.
   
Есть чистое, то в набожном заслуга,
   
Вы говорите: если это так,
   
И звери, что питаются травою,
   
Знать, в набожном заслугу совершат.
   
Страдать, вы говорите, есть заслуга
   
Дальнейшая, когда ты сердцем добр;
   
Так почему же те, кто не страдает,
   
Не могут сердца доброго иметь?
   
И если исступленные все эти,
   
Живя в воде, лишь чисты потому,—
   
И тот, кто духом зол, вступая в воду,
   
Он тоже, значит, будет чист и свят?
   
Коль праведность — основа чистой жизни,
   
Такое обиталище есть зло:
   
Что праведно, должно быть очевидно,
   
Его не прятать нужно, а являть».
   
Так о вопросах веры рассуждая,
   
Заката Солнца дождались они.
   
Огнепоклонства видел он обряды,
   
Как чистый пламень в дереве сверлят,
   
И как его обрядно раздувают
   
И возлиянья делают из масл,
   
И слышал, как поют притом молитвы,
   
А Солнце между тей совсем зашло.
   
Смысл надлежащий в этом не увидев,
   
Царевич восхотел от них уйти.
   
Отшельники же все вокруг собрались
   
И умоляли, чтоб остался он.
   
«Пришел сюда из мест ты нечестивых,
   
В наш лес, где вера правая цветет,
   
И вот уже уйти от нас желаешь,
   
Итак, тебя мы просим, подожди».
   
Все старые отшельники, что были
   
В одежде из коры и чьи власы
   
Лохматы и запутанны торчали,
   
Просили Бодгисаттву: «Подожди».
   
Увидя этих возрастом преклонных,
   
Под древом Бодгисаттва подождал,
   
И юные и старые сошлися
   
И, окружив его, просили так:
   
«Придя сюда нежданно, в эти рощи,
   
Исполненные всяческих прикрас,
   
Зачем теперь уходишь ты отсюда,
   
Чтоб совершенство меж пустынь искать?
   
Как человек, что любит долголетье,
   
Не хочет тело отпустить свое,
   
Так мы теперь тебя остаться просим,
   
И не хотим отсюда отпускать.
   
И Риши, и Брамины постоянно
   
Здесь пребывали, набожность блюдя,
   
Небесные и царственные Риши
   
Здесь в этих самых медлили лесах.
   
Места, что возле снежных гор ютятся,
   
Где каются — кто кровию высок,
   
Сравниться с этим те места не могут,
   
Отсюда все взошли на Небеса.
   
Коль нас ты усмотрел как нерадивых,
   
В нас видишь не довольно чистоты,
   
Так мы должны тогда уйти отсюда,
   
А ты останься и почти сей лес».
   
И молвил Бодгисаттва, и ответил:
   
«Ищу пути я правого спастись,
   
Хочу разрушить все влиянья мира,
   
У вас же всех — пресильные сердца.
   
К вам всем исполнен я благожеланья,
   
Приятная беседа всем мила,
   
Вас слыша, я окреп в благоговеньи.
   
И вы ко мне с почтеньем отнеслись.
   
Но вынужден я ныне удалиться,
   
И сердце оттого весьма скорбит,
   
Оставил я своих родных и кровных,
   
А ныне с вами разлучаться мне.
   
Боль расставанья с теми, кто содруг твой,
   
Терзание разлуки — велико,
   
Не может не скорбеть мой дух при этом,
   
Как недостатки должен видеть он.
   
Но вы, терпя страдания, хотите
   
Отраду знать рожденья в Небесах,—
   
А я хочу от Трех Миров спастися,
   
Что ум отверг, отбросить должен я.
   
Закон, что вы свершаете здесь жизнью,
   
Наследство прежних есть учителей,—
   
Я ж накопленья все хочу разрушить,
   
Закона не такого я ищу.
   
Подобного Закон мой не допустит.
   
И потому я медлить не могу,
   
И в роще мне не должно оставаться,
   
Чтоб бесполезный продолжать здесь спор».
   
Отшельники, услыша Бодгисаттву,
   
Всей правдой полновесные слова,
   
В основах превосходство разделений,
   
Почтением исполнились в сердцах.
   
В то время был там некий Брамачарин,
   
Который постоянно спал в пыли,
   
С запутанными был он волосами,
   
Одет он был в древесную кору,
   
Глаза его от гноя пожелтели,
   
Он полность истязаний проходил,
   
Тем, что зовется там «высокость носа»,—
   
Поднявши нос, на Солнце он глядел.
   
Он к Бодгисаттве с словом обратился:
   
«Ты, сильный волей, мудростью маяк,
   
Решивший выйти из границ рожденья
   
И знающий, что в этом лишь — покой,
   
Не жаждущий небесных благодатей,
   
Хотящий плотский лик разбить в веках,
   
Поистине чудесен ты по виду,
   
Как ты один такой имеешь ум.
   
Осуществляя жертвы пред Богами
   
И умерщвленья плоти проходя,
   
Готовим мы небесное рожденье,
   
Без смерти себялюбного «Хочу».
   
В том замысел еще себялюбивый,
   
Предельного ж спасения искать,
   
То — истинный учитель замышляет,
   
То — мастер просветленный восхотел.
   
Тебе — не подходящее здесь место,
   
Твой путь — на гору Пандаву идти,
   
Туда, где жив мудрец великий, Муни,
   
Арада Рама — имя есть его.
   
Лишь он увидел цель благоговений,
   
Закона око, правую мету.
   
Ступай же в место, где он пребывает,
   
И слушай, как толкует он Закон.
   
Научишься свершать его веленья
   
И в сердце возликуешь ты весьма.
   
Что до меня, твое решенье видя
   
И за покой свой собственный страшась,
   
Еще однажды должен отпустить я
   
Учеников, что следуют за мной,
   
Искать других и голову прямее
   
Еще держать, глядеть во все глаза,
   
Смочить свой рот, свои очистить зубы,
   
Покрывши плечи, лик мой озарить
   
И сделать мой язык подвижно-гладким.
   
Амриты так испив, росы живой,
   
Что ты даешь в кринице лучезарной,
   
Пучин неисследимых я бегу.
   
Ничто с тем во вселенной не сравнимо,
   
Не знали Старцы, Риши,— узрю я».
   
Услышав это слово, Бодгисаттва
   
Сообщества Отшельников ушел,
   
Они же, вкруг него ступая вправо,
   
Вернулись все на прежние места.
  
  
   
    
8. СКОРБЬ ВО ДВОРЦЕ
   
   
И Чандака скорбящий
   
Дорогой вел коня,
   
И шел, и горько плакал,
   
Души не облегчить.
   
С царевичем был ночью,
   
Отослан он теперь,
   
Приказано вернуться,
   
Держать домой свой путь.
   
Когда вокруг сомкнулась
   
Ночная темнота,
   
Он в духе колебался,
   
Решиться он не мог.
   
На день восьмой он прибыл
   
До города, и конь,
   
Скакун тот благородный,
   
Отлично поспешал.
   
Но, быстроту являя,
   
Вокруг себя смотрел,
   
Сомнительно искал он:
   
Царевич, где же он?
   
И ноги утомились,
   
Сгибаясь от труда,
   
И голова и грива
   
Утратили свой блеск.
   
Со скорбью в звуке ржанья,
   
Ни ночью он, ни днем
   
Не захотел напиться
   
Или травы поесть.
   
И вот Капилавасту,
   
Печальная страна,
   
Весь край — опустошенный,
   
Как брошенный лежал.
   
Как будто бы селенье,
   
Где жителей уж нет,
   
Иль мир, когда сокрылся
   
Лик Солнца за горой.
   
Не били водометы
   
Прозрачною струей,
   
Все цветики-цветочки
   
Повяли на стеблях.
   
Померкли на деревьях
   
Златистые плоды,
   
Иссохли и опали,
   
И вот их больше нет.
   
Потеряны в печали,
   
На улицах везде
   
Мужчины тосковали,
   
И женщины при них.
   
Так Чандака, неспешно,
   
И с ним тот белый конь,
   
Шли молча, как проходят
   
Во время похорон.
   
Царевича не видя,
   
Лишь Чандаку с конем,
   
Скорбел народ и плакал,
   
И голос был в толпе:
   
«Царевич, сладость мира,
   
Народа верный друг,—
   
Куда его ты спрятал,
   
Где ныне он живет?»
   
И Чандака, печалясь,
   
Народу отвечал:
   
«Вослед я за любимым
   
Пошел, его любя.
   
Не я его оставил,
   
Он отослал меня.
   
Обычные одежды
   
Все сбросил он с себя,
   
И, с бритой головою,
   
Монашеский покров
   
Надел он, и вошел он
   
В дающий муку лес».
   
Услышав, что царевич
   
Отшельник стал теперь,
   
Кругом все дивовались,
   
Изведав странность дум.
   
И тяжело вздыхали,
   
И плакали они,
   
И так один другого,
   
Дивяся, вопрошал:
   
«Что целесообразно
   
Нам ныне предпринять?»
   
И сразу все вскричали:
   
«Мы поспешим за ним.
   
Телесная основа
   
Ослабнет у кого,—
   
Весь остов умирает,
   
И отлетает дух.
   
Так наша жизнь — царевич,
   
И наша жизнь ушла,—
   
Как это пережить нам
   
И как нам дальше жить?
   
Сей город, что прекрасен
   
Среди своих холмов,
   
Сии леса и рощи
   
На городских холмах,—
   
Все прелести лишилось,
   
И опустело все,
   
Как будто это мертвый,
   
И точно это труп».
   
И, тщетно ожидая,
   
Что он вернется к ним,
   
Спешили на распутья
   
И ждали у дорог.
   
Не знали, что царевич,
   
Потерян или жив,
   
И всячески скорбели,
   
И стон стоял кругом.
   
«Смотрите! — говорили,—
   
Как Чандака идет,
   
Как медленно идет с ним
   
И белогривый конь.
   
Царевич, верно, умер,
   
Царевича уж нет».
   
К печали прибавлялась
   
В сердцах еще печаль.
   
И Чандака, как пленный,
   
Влекомый пред царя,
   
Вошел в дворец — с глазами,
   
Ослепшими от слез.
   
Тогда, взглянув на Небо,
   
Он громко восстонал,
   
Заржал и белогривый,
   
Услышать — скорбь одна.
   
Все кони на конюшнях,
   
Все птйцы, звери все,
   
Услышав это ржанье,
   
Ответили ему.
   
Все думали: «Царевич
   
Вернулся во дворец».
   
Царевича не видя,
   
Сдержали возглас свой.
   
И женщины, что ждали
   
Там сзади во дворце,
   
Услыша эти ржанья
   
И крик зверей и птиц,—
   
Болезненные тени,
   
Приподняли тела,
   
Без всяких чарований,
   
Как звездочки во мгле.
   
Их волосы — все сбиты,
   
Их лица — желтый цвет,
   
Иссохли рты и губы,
   
Нечисты их тела,
   
Нечисты и немыты,
   
Нет силы для прикрас,
   
Разорваны одежды,
   
Веселья в лицах нет,—
   
Разбойник так бывает
   
Запачкан, загрязнен.
   
Вон Чандака, он плачет,
   
Вон конь, и он в слезах,
   
А жданный, а желанный
   
Сокрылся, не пришел.
   
И поднялось рыданье,
   
Вознесся дружный вопль,—
   
Так плачут об умершем.
   
Металися они,
   
Как стадо, потерявших,
   
В грозу свой путь, быков.
   
Праджапати Готами,
   
Услыша о беде,
   
Без чувств упала наземь,
   
Как сломанная вся.
   
Так вихрем сумасшедшим
   
Крушится вдруг платан
   
И падает на землю
   
Всей золотой листвой.
   
И снова, услыхавши,—
   
Отшельник сын ее,—
   
Вздыхала безутешно
   
И думала она:
   
«Увы, что эти кудри,
   
Где каждый волос — луч,
   
И вольный и блестящий
   
Иль связанный в венец,—
   
Увы, что эти кудри
   
Обрезаны теперь,
   
Нисброшена корона,
   
Повержена в траву!
   
Покатые те плечи,
   
Походка — поступь льва!
   
Сверкающие очи,
   
Как у царя быков!
   
Сияющее тело,
   
Как золотой отлив!
   
И этот голос Брамы,
   
И эта сила-грудь!
   
Достоинства такие
   
Имея, ты ушел
   
И в лес вступил, который
   
Дает печаль и скорбь.
   
Для мира что ж осталось,
   
Когда потерян им
   
Такой, средь всех единый,
   
Святой и добрый царь?
   
Подумать, эти ноги,
   
Что нежной белизной
   
И гибкостью подобны
   
Лилейному цветку,
   
Ступать по камню будут,
   
По терниям, шипам!
   
О, как это возможно
   
Им будет так ступать?
   
Воспитан и воскормлен
   
В сохранности дворца,
   
Омыт водой душистой,
   
В тончайшее одет,
   
Избранность ароматов
   
Приявши телом всем,—
   
А ныне в стуже ветра,
   
В сырой ночной росе!
   
Он где же зябким утром
   
Найдет себе покой?
   
Где отдых он отыщет
   
В полдневный жаркий зной?
   
О, цвет среди родимых,
   
Прибежище для всех,
   
Отыскиваем всюду
   
И всеми вознесен,—
   
Зачем неосторожно
   
Ты сделал так, что вот
   
Забрезжит день — и должен
   
Ты попросить поесть?
   
На ложе на царевом
   
Привыкший почивать,
   
В часы, когда не спал ты,
   
Лишь знавший блеск услад,—
   
Как вынесешь пустыню
   
И горы и леса,
   
Как будешь возлежать ты
   
На той траве сырой!»
   
Так думая о сыне,
   
Сидела на земле.
   
И женщины из свиты
   
Приподняли ее
   
И слезы осушали
   
На горестном лице.
   
Другие же, тоскуя,
   
Печали предались,
   
Недвижные от скорби,
   
Со скованным умом,
   
Как будто на картине
   
Сидели так они.
   
Ясодхара грустила,
   
Так Чандаку браня:
   
«Он где ж теперь, он где же,
   
Кто здесь в уме всегда?
   
Ушли вы вместе, двое,
   
При вас был третий, конь,—
   
Один с конем вернулся
   
Лишь ты, а где же он?
   
Все сердце износилось
   
0т, боли и тоски,
   
Тревога в нем и мысли,
   
Нет отдыха ему.
   
Обманчивый товарищ!
   
Неверный человек!
   
Лихой кователь злого!
   
Усмешка под слезой!
   
Изменник ты, изменник,
   
Как уходил, был с ним
   
И без него вернулся,
   
То был коварный план.
   
Ты только друг по виду,
   
В душе ты злейший враг!
   
Являешь свет и нежность,
   
Затаивая тьму!
   
И ныне дом весь царский
   
Так сразу сокрушен,
   
И царственные эти
   
Здесь женщины скорбят!
   
И их печаль безмерна,
   
Тускнеет красота,
   
Загрязнены их лица,
   
Их щеки — путь скорбей!
   
Когда б царица Майя
   
Была теперь жива,
   
На нем одном покоясь,
   
Как горы на земле,—
   
Узнавши, что случилось,
   
Она бы умерла.
   
Какой удел печальный
   
И как его снести!»
   
С конем заговоривши,
   
Промолвила она:
   
«И ты, несправедливей!
   
Как может это быть,
   
Чтоб, взяв его, увез ты,—
   
Как вор во тьме ночной,
   
Жемчужину похитив,
   
Бежит проворно с ней!
   
Когда скакал ты в битвах,
   
Ни стрелы, ни мечи
   
Тебя не устрашали,
   
Ни быстрый свист копья!
   
Теперь же, как преступен
   
И ветреней твой нрав,
   
Мою похитил душу,
   
Ценнейший самоцвет!
   
О, ты не конь, ты только
   
Ползучая змея,
   
И я тебе не верю,
   
Когда ты так скорбишь!
   
Теперь ты ржешь печально,
   
И всюду этот вопль;
   
Как милого украл ты,
   
Зачем же ты не ржал?
   
Когда б тогда заржал ты
   
И все бы во дворце
   
Проснулись,— этой скорби
   
Не знали б мы теперь».
   
И Чандака, услышав
   
Те горькие слова,
   
Вобрал в себя дыханье,
   
Собой он овладел,
   
С лица отер он слезы
   
И, руки сжав, сказал:
   
«Молю тебя, послушай,
   
Дай оправдаться мне,
   
Да не войдем в опалу
   
Ни я, ни белый конь.
   
Не порицай, прошу, нас,
   
Не гневайся на нас,
   
Вины мы не свершали,
   
Велели Боги так.
   
Почтительно хранил я
   
Веление царя,
   
Но Боги устремили
   
Его на путь пустынь,
   
И ревностно погнали
   
Они вперед коня.
   
С дыханием притихшим
   
Он мчался на крылах,
   
Едва земли касаясь,
   
Беззвучно он летел!
   
Ворота городские
   
Открылись перед ним!
   
Пространство было в светах,
   
Озарено собой!
   
То Боги совершили.
   
И что бы значил я?
   
И что моя ecть сила
   
В сравненьи с силой их?»
   
Ясодхара, услыша