1 2 3 4 5 6 7 8 9 

Оправившись от изумления, мисс Ларкин явно обрадовалась ему и сразу же потащила его в кафетерий, хотя он даже не успел сказать, зачем он к ней пришел.

Поев и почувствовав себя вновь человеком, он рассказал ей почти обо всем. Он старался делать вид, что все происшедшее с ним не имеет столь уж большого значения, шутил над своими злоключениями: ему не хотелось, чтобы эта милая девушка считала его великовозрастным младенцем. Разговаривать с ней было легко: глаза ее за стеклами очков смотрели внимательно.

Она не прерывала его, только время от времени вздыхала или качала головой в знак сочувствия или возмущения.

– И что ты намерен делать? – спросила она, когда он закончил свой рассказ.

– Я ведь говорил вам еще в прошлый раз, когда здесь был, – сказал он, – что мне уже давно хочется разыскать людей, которые знали моего отца, и понять, каким он им казался, ну, я имею в виду – разным людям в разные периоды его жизни. Я-то знал его меньше трех лет. – Он сейчас говорил очень серьезно, не стараясь казаться ни ироничным, ни взрослым. – И поэтому у меня в голове как бы пустота в том месте, которое он должен был бы занимать… вот я и хочу по мере возможности заполнить эту пустоту. Наверное, это все очень глупо звучит…

– Нет, – возразила она, – вовсе не глупо.

– Я говорил вам, что у меня есть список людей… – Он вынул из кармана бумажник и положил на стол мятый, протершийся на сгибах листок бумаги с фамилиями. – Журнал, наверное, может отыскать любого, кто им нужен, – сказал он, – вот я и подумал, что если это вас не слишком затруднит, то, может быть, в свободное время…

– Мы совсем не так всесильны, как тебе… – Она замолчала, заметив растерянность на его лице. – Я хочу сказать, не так все хорошо знаем, как ты думаешь, но разыскивать людей мы умеем. – Она заглянула в его список. – На это потребуется время, и не могу ручаться, что я их всех найду, однако… – Она посмотрела на него с любопытством. – А ты остаешься в Нью-Йорке?

– Собираюсь.

– Где?

Он заерзал на стуле.

– Я пока еще нигде не остановился. Я, как приехал, пришел прямо сюда.

– Уэсли, – спросила мисс Ларкин, – ты можешь мне честно сказать, сколько у тебя денег?

– А какая вам разница? – насторожился он.

– Ты похож на огородное пугало, – ответила она. – А ел ты так, словно целую неделю у тебя и крошки во рту не было. Так сколько у тебя денег?

– Сорок пять центов, – растерянно улыбнулся он. – Наследник состояния Джордаха. Конечно, – поспешно добавил он, – я всегда могу позвонить дяде, и он мне поможет, просто сейчас мне не хочется к нему обращаться.

– Ты не будешь против, если я возьму этот список? – спросила мисс Ларкин. – Тебе, разумеется, придется сказать мне, кто эти люди и где приблизительно их можно найти…

– Пожалуйста.

– На это может уйти не одна неделя.

– Я не тороплюсь.

– И все это время ты собираешься жить на сорок пять центов? – сердито спросила она, точно он был в чем-то виноват.

– Что-нибудь подвернется, – ответил он неопределенно. – Не одно, так другое.

– А ты не обидишься, если я скажу, что кое-что уже подвернулось? – Неизвестно почему она покраснела.

– Что именно?

– Я, – сказала она неожиданно громко. – Подвернулась я. А теперь слушай внимательно. У меня две комнаты с маленькой кухней. Есть вполне удобный диван, на котором ты можешь спать. Готовлю я не очень хорошо, но с голоду ты не умрешь…

– Я не могу на это пойти.

– Это почему же?

– Не могу – и все. – Он снова растерянно улыбнулся.

– У тебя есть какая-нибудь другая одежда?

– Есть чистая рубашка, пара носков и кое-какое белье. Я оставил их внизу у вахтера.

Она строго кивнула.

– Есть чистая рубашка, – повторила она. – Насколько я могу судить, эти люди в твоем списке разбросаны по всей стране…

– Правильно. Мой отец не сидел на месте.

– И ты намерен разъезжать по всем Соединенным Штатам, заходить в дома этих людей и задавать им самые интимные вопросы, имея за душой лишь одну чистую рубашку?

– Я об этом особенно не раздумывал, – сказал он, защищаясь.

– Считай себя счастливым, если тебе в таком виде удастся пройти хотя бы мимо собаки, – сказала она. – Не могу понять, как тебя сюда-то пропустили.

– Последние несколько дней я не смотрел на себя в зеркало, – признался он.

– Я тебе сейчас скажу, что я собираюсь с тобой делать, – заявила она с уверенностью, которой вовсе не испытывала. – Ты остановишься у меня, и я одолжу тебе денег, чтобы ты купил себе приличную одежду и…

– Я не могу вам это позволить.

– Безусловно можешь, – сказала она твердо. – Ты слышал, я сказала «одолжу»?

– Одному богу известно, когда я получу свои деньги и вообще получу ли.

– Я могу подождать.

Он глубоко вздохнул. Она видела, какое облегчение он почувствовал.

– Не понимаю, почему вы ко мне так относитесь. Вы ведь меня почти не знаете…

– Знаю достаточно, чтобы так к тебе относиться. – Она тоже вздохнула. – Я хочу быть честной с тобой и потому открою тебе один секрет. Я поступаю так вовсе не из соображений благотворительности. У меня есть на то особая причина. Чисто личная, эгоистическая причина поступать таким образом, и лучше, если ты о ней узнаешь сразу же. Я только надеюсь, что ты не обидишься.

– Как я могу обижаться на человека, который готов приютить меня и пристойно одеть?

– Я тебе все скажу. Когда ты ушел в прошлый раз… Нет, лучше я начну с самого начала. Как почти все, кто работает в нашем журнале, я тоже хочу писать. Я считаю, мой жанр – это роман. Когда я тебя встретила, у меня было написано шестьдесят страниц романа. А когда ты ушел, я отправилась домой и порвала их.

– Почему? И какое это имеет ко мне отношение?

– Самое непосредственное. После всех моих розысков и твоего рассказа я поняла, что пишу сплошную чепуху. Все это поверхностно и вторично. И я решила написать о молодом парне, у которого убили отца…

– Ничего себе, – проговорил Уэсли. Теперь он смотрел на нее уже настороженно.

– Этот молодой парень, – продолжала она, избегая его взгляда и опустив глаза, – хочет узнать, кто это сделал, почему, как прожил свою жизнь его отец… Он не знал отца, потому что его родители развелись, когда он был еще ребенком, и отец уехал. Можешь не беспокоиться: убийство происходит не в Европе, я о Европе ничего не знаю, ни разу там не была. Но, в общем, сюжет не очень отличается от того, что ты…

– Понятно.

– Так что теперь ты знаешь, в чем заключается моя особая причина.

– Ясно.

– Ты будешь рядом, я смогу тебя изучать, а также помогу тебе найти всех людей. Словом, это можно рассматривать как взаимную помощь. Это будет тебе неприятно?

– Не думаю, – пожал плечами Уэсли. – Хотя я не очень-то представляю себя героем какой-нибудь книги.

– А от тебя этого и не требуется, – сказала мисс Ларкин. – Я буду рассматривать тебя как литературный образ и брать только те черты, которые мне нужны и которые я смогу использовать.

– А что, если окажется, что я не стою всех ваших хлопот?

– Риск невелик.

– А чем кончится ваша книга? – с любопытством спросил Уэсли. – Он найдет убийцу?

– В конечном счете да.

– И что он тогда сделает?

– Он отомстит за отца.

– В книге получается все просто, правда? – грустно усмехнулся Уэсли.

– Нет, тоже непросто.

– А что дальше будет с этим парнем?

Она снова вздохнула.

– Его убивают.

Уэсли, не глядя на нее, с отсутствующим видом постукивал пальцами по столу.

– Звучит логично, – сказал он.

– Но это же вымысел.

– Ничего себе вымысел!

– Если ты имеешь дело с писателем, – сказала она серьезно, – или хотя бы с человеком, который считает себя писателем, надо быть готовым к тому, что у тебя попытаются украсть частицу твоей души.

– А я и не знал, что у меня есть душа, – отозвался Уэсли.

– Об этом позволь судить мне, – заявила Элис. – Слушай, если все это кажется тебе неприятным и глупым, ты не обязан соглашаться.

– Но вы же все равно будете писать эту книгу?

– Попытаюсь.

– Тогда какая разница. – Он улыбнулся. – Если у меня действительно есть душа, я могу пожертвовать какой-то ее частицей, чтоб хватило на несколько страничек книги.

– Вот и отлично, – сказала она деловым тоном, хотя руки ее дрожали. Она покопалась в сумочке. – Мне надо приниматься за работу. Вот тебе моя кредитная карточка в магазине «Блумингдейл». Он на углу Пятьдесят девятой улицы и Лексингтон-авеню. – Говоря это, она писала что-то на бланке «Тайма». – Предъявишь эту записку вместе с карточкой, чтоб они знали, что я дала тебе право ею пользоваться. Купи себе пару рубашек и фланелевые брюки. Покупки пусть доставят ко мне домой, чтобы было ясно, что это мой заказ. В таком виде ты не можешь ходить. К шести часам возвращайся, и я отвезу тебя к себе. Да, тебе ведь нужны деньги на автобус. – Она снова порылась в сумочке и дала ему пять долларов, долларовыми бумажками и мелочью.

– Спасибо. И не забудьте: все, что вы мне даете, – это только взаймы. Когда мне стукнет восемнадцать, я получу тысяч тридцать долларов.

– Не забуду.

– Нет, вы запишите. Пять долларов и число.

Она скорчила гримасу.

– Пожалуйста, если хочешь. – Она взяла ручку и записную книжку. Затем через стол толкнула книжку к нему. – Удовлетворен?

Он серьезно посмотрел на открытую страницу записной книжки.

– Порядок.

Она положила записную книжку обратно в сумочку.

– Теперь, когда я стал литературным образом, должен ли я как-то по-особому себя вести? Следить за тем, как я выражаюсь, или, может быть, спасать попавших в беду девиц, или что-нибудь еще делать?

– Можешь вести себя как хочешь, – сказала она. Поняв, что он шутит, она засмеялась. – Только не старайся казаться умнее, чем ты есть.

Сейчас он ехал в Порт-Филип. Можно начать там, откуда все пошло, сказал он Элис, когда она выяснила, что Теодор Бойлан еще жив и по-прежнему живет в Порт-Филипе. Отец говорил Уэсли, что Бойлан был связан с их семьей, а Порт-Филип находится всего лишь в двух часах езды поездом от Нью-Йорка.

Теперь Уэсли был хорошо одет: фланелевые брюки, спортивный пиджак и отличные коричневые ботинки из «Блумингдейла». Элис настояла на том, чтобы он подстригся – пусть не коротко, но подровнял волосы. Она, как видно, была довольна, что он крутится в ее маленькой квартирке в Западной части города, неподалеку от Сентрал-парка. Она говорила, что ей уже стало тоскливо жить одной, а теперь, после работы, она спешит домой, зная, что он там. Когда за ней заходили молодые люди, чтобы вместе куда-нибудь пойти, она представляла его как приехавшего на несколько недель кузена со Среднего Запада.

В ожидании, пока Элис раздобудет для него нужные сведения, Уэсли с наслаждением бродил по городу. Он посмотрел много фильмов, побывал в «Радио-Сити» и в здании Организации Объединенных Наций, окунулся в пеструю, бьющую ключом жизнь Бродвея. Иногда Элис водила его в театр, который открыл для него новый мир: он никогда раньше не видел настоящего, живого представления.

Когда она в своей комнате стучала на машинке, он старался ей не мешать. Она никогда не предлагала ему прочитать то, что она написала, а он в свою очередь не задавал ей никаких вопросов. Порой, читая какой-нибудь журнал, прислушиваясь к стуку пишущей машинки, он испытывал странное чувство – ведь кто-то рядом писал о нем или по крайней мере придумывал человека, очень на него похожего. Иногда Элис выходила из комнаты и долго молча на него смотрела, словно изучала его, стараясь проникнуть в ход его мыслей, а затем возвращалась к себе и снова садилась за машинку.

Каждый раз, когда они ходили в театр или в кафе, он заставлял ее записывать истраченную на билеты или на ужин сумму.

Поезд с грохотом мчался вдоль Гудзона на север. Был ясный, солнечный день, река казалась прозрачной и чистой, и Уэсли думал о том, как хорошо было бы иметь маленькую яхту и плыть по этим просторам вверх, мимо зеленых отвесных скал, маленьких сонных городков, подходить ночью к причалу, высаживаться и смотреть, как там живут люди.

В Оссининге он увидел тяжелую, мрачную громаду тюрьмы Синг-Синг, и сердце его сжалось от ощущения близости с томящимися там людьми, которые смотрят в зарешеченные окна вниз, на великую свободную реку, и ведут счет годам. Никогда, подумал он, никогда так не будет со мной. Что бы ни случилось.

Приехав в Порт-Филип, он взял на станции такси и сказал: «В особняк Бойлана». Водитель, включая зажигание, посмотрел с любопытством на него в зеркальце.

– Я туда уже лет десять никого не возил. Собираешься там работать?

– Нет, – ответил Уэсли. – Еду в гости.

Таксист издал какой-то неопределенный звук. Трудно было понять, то ли он кашлянул, то ли хмыкнул.

Когда они проезжали через город, Уэсли смотрел в окно. Городок был обветшалый, улицы грязные, словно, убедившись в безнадежности попыток хоть немного приукрасить город, жители давным-давно махнули на него рукой. Почему-то город привел ему на ум бродяг, которые спят на скамейках в парке, а стоит их растормошить, говорят как люди, окончившие колледж.

Ворота во владения Бойлана были сломаны и сорваны с петель, дорога, ведущая по холму вверх к дому, вся в рытвинах, лужайки заросли высокой травой, живые изгороди не подстрижены. А сам дом показался Уэсли уменьшенной копией Синг-Синг.

– Подождите минуту, – попросил он водителя, выходя из такси и расплачиваясь с ним. – Еще неизвестно, впустят ли меня. – Он нажал кнопку звонка у парадной двери. В доме стояла мертвая тишина; он подождал, затем снова позвонил. Ожидая у двери, он огляделся. Сорняки на лужайке доходили почти до пояса, лозы дикого винограда оплели стены сада.

Прошло еще минуты две, и он уже собрался вернуться к такси, когда дверь открылась. С порога на него смотрел сгорбленный старик в полосатом жилете дворецкого.

– Что вам угодно?

– Мне хотелось бы поговорить с мистером Бойланом, – ответил Уэсли.

– Как прикажете доложить?

– Мистер Джордах.

Подавшись всем телом вперед, чтобы лучше его разглядеть, старик настороженно смотрел на него.

– Я узнаю, дома ли мистер Бойлан, – сказал он и закрыл дверь.

Таксист нетерпеливо посигналил.

– Подождите, пожалуйста, еще минуту, – крикнул Уэсли.

Вскоре дверь снова отворилась.

– Мистер Бойлан сейчас вас примет, – сказал старик.

Уэсли взмахом руки отпустил таксиста, и машина, рванувшись с места, промчалась по изрезанному рытвинами кругу перед домом и понеслась вниз с холма к городу.

Старик провел Уэсли по длинному темному холлу и открыл дверь.

– Прошу вас, сэр, – сказал он, пропуская его вперед.

Уэсли вошел в большую комнату, в которой тоже было темно, потому что окна были закрыты тяжелыми занавесями, хотя стоял прекрасный солнечный день. В глубоком кожаном кресле сидел человек и читал книгу. За столиком возле одного из выходивших на террасу окон, куда проникали слабые лучи солнечного света, друг против друга с картами в руках расположились две молодые женщины. Когда Уэсли вошел, они с любопытством на него посмотрели. Хотя время близилось к полудню, они были в ночных рубашках и наброшенных сверху пеньюарах со множеством рюшей.

Человек в кожаном кресле медленно встал и аккуратно положил книгу переплетом вверх на подлокотник.

– Мистер Джордах? – Голос у него был тонкий и сухой.

– Да, сэр.

– Джордах, – повторил мужчина. – Эта фамилия мне известна. – Он как-то неприятно хихикнул. – Я – Теодор Бойлан. Присаживайтесь. – Он указал на такое же кресло с подлокотниками, стоявшее напротив того, в котором он сидел. Руки он не протянул. У него были очень светлые волосы, которые он явно красил, морщинистое лицо, на котором дрожала каждая мышца, острый нос и мутные глаза.

Уэсли сел, испытывая неловкость под взглядами этих двух женщин и мысленно желая, чтобы их здесь не было.

– Чье же это ты отродье? – спросил Бойлан, снова усаживаясь. – Принца торговли или отпетого головореза?

– Мой отец – Томас Джордах.

– Ныне покойничек, – кивнул Бойлан, словно выражая одобрение такому ходу событий. – Недолго пожил в этом мире. Так ему на роду было написано. Убит, – он обращался теперь к женщинам у окна, – в прекраснейшей из стран. – Он злобно прищурился, глядя на Уэсли. – Что тебе здесь надо?

– Видите ли, – начал Уэсли, – мне сказали, что вы хорошо знали нашу семью…

– Очень хорошо знал, – ответил Бойлан. – Слишком хорошо. – И он снова обратился к женщинам у окна: – Тетка этого молодого человека, когда я ее встретил, была девственницей. А когда от меня ушла, то уже ею не была. И можете себе представить, был такой момент, когда я предлагал ей руку и сердце. Она мне отказала. – Он повернулся к Уэсли. – Она тебе об этом рассказывала?

– Нет.

– Они тебе о многом, наверное, не рассказывали. Твоя тетка и твой дядя, бывало, с большим удовольствием наведывались в этот дом. Тогда он был в лучшем состоянии. Да и я тоже. – Он снова хихикнул. – Я научил их многому, когда они были молоды и голодны. Свои первые уроки они получили вот в этом доме. И ни разу за многие годы не пришли навестить старика. Все же, как видите, молодой человек, у меня тут есть компания… – Он махнул рукой в сторону двух женщин, которые снова занялись картами. – Молодые красотки, – ухмыльнулся он, – вот оно, преимущество богатства: можно купить молодость. Приходят и через два-три месяца уходят, отбирает их для меня моя старинная приятельница – хозяйка одного из заведений в Нью-Йорке, которая не перестает удивляться их рассказам о неутолимом аппетите старика.

– Да брось ты, Тедди, – сказала одна из них, тасуя карты.

– Девочки, – сказал Бойлан, – я был бы вам очень признателен, если бы вы на некоторое время оставили мужчин.

– Пойдем, Элли, – сказала все та же, вставая, – его опять понесло.

Другая женщина тоже поднялась, и они обе направились к двери, покачивая бедрами и постукивая по паркету каблучками туфель без задников.

– В наемном труде есть одно огромное преимущество, – сказал Бойлан, когда женщины вышли, затворив за собой тяжелую дверь. – Те, кто на тебя работают, проявляют покорность. А когда становишься старым, то ценишь это качество выше всех остальных. Итак, молодой человек, вас интересуют корни вашей благородной семьи…

– По сути дела, – сказал Уэсли, – меня интересует главным образом мой отец…

– Он мне известен лишь своими поступками, – перебил его Бойлан, – но Гретхен и Рудольфа я знал, пожалуй, слишком хорошо. Твой дядя Рудольф с самого младенческого возраста страдал от широко распространенной в Америке болезни – его интересовали только деньги. Я пытался руководить им, я указал ему путь к достижению высокого положения, к пониманию прекрасного в жизни, но у него в крови бушевала страсть к всемогущему доллару. Я предупреждал его, что он губит себя, но болезнь его была неизлечимой… – Бойлан потер средним пальцем руки о большой. – Звон монет был в его ушах божественной музыкой. Не удовлетворившись состоянием, которое он нажил сам, он женился на больших деньгах, и в конце концов это его и прикончило. Его судьба была предрешена, я предостерегал его, но он слышал лишь звуки золотой арфы. – Он ликующе рассмеялся, а затем, немного успокоившись, продолжал более сдержанным тоном: – Он был человеком, у которого отсутствовало одно из основополагающих качеств – чувство благодарности. Ему пришлось заплатить за это дорогой ценой, но мне его не жаль.

– Послушайте, мистер Бойлан, – холодно сказал Уэсли, – я пришел сюда не…

– А что касается Гретхен, – продолжал Бойлан, словно не слыша его слов, – она была самой хорошенькой девушкой в городе. Расцвела, словно пион на навозной куче. Застенчивая была такая, глазки опущены, скромница. Вначале. А потом нет. Могла бы вести безбедную жизнь, пользоваться уважением, путешествовать; я готов был предложить ей все что угодно. Однажды я купил ей ярко-красное платье. И когда она входила, отбрасывая вокруг красные блики, у всех, кто ее видел, дыхание перехватывало. – Он пожал плечами. – Мое предложение она отвергла с презрением. Ей нужны были легкие победы над молодыми людьми, красивые слова и постель, постель… Своей необузданной чувственностью она себя погубила. Если увидишь ее, пожалуйста, не забудь передать ей все, что я сказал, слово в слово.

Маразм, думал Уэсли, полный маразм и потрясающее умение болтать языком. Он старался выкинуть из головы образ своей тетки Гретхен, входящей в комнату в красном платье, купленном этим сумасшедшим стариком.

– Я пришел сюда, – упрямо опять начал Уэсли, – чтобы узнать, что мой отец…

– Твой отец, – сказал Бойлан презрительно, – преступник и поджигатель, и место ему было за решеткой. Он приходил сюда шпионить за своей сестрой. Он установил на холме крест и поджег его, потому что в один из своих приходов он обнаружил, что сестра его находится наверху в моей постели, а я в этой самой комнате, голый, наливаю для нее виски. Горящий крест! Символ фанатизма и невежества! – Бойлан выплевывал слова, вновь переживая оскорбление, нанесенное ему у порога собственного дома. – Все это, конечно, выяснилось много лет спустя: мальчишка, который был его сообщником – его зовут Клод Тинкер, и он теперь уважаемый человек в городе, – сам признался мне в этом за превосходным обедом в моем же доме. Твой отец! – Бойлан сморщил длинный, тонкий, по-старчески багровый нос. – Счастливо избавился, я бы сказал. Я следил за его карьерой. Как и следовало ожидать, ему ничего не удалось, даже остаться живым.

Уэсли встал.

– Весьма благодарен вам, мистер Бойлан, – сказал он, чувствуя страшную ненависть к этому человеку. – С меня достаточно. Я ухожу.

– Как вам угодно, – безразличным тоном сказал Бойлан. – Вы знаете, где выход. Я полагал, что вы хотите услышать правду – в вашем возрасте правда часто является лучшим наставником. Я слишком стар, чтобы лгать или нянчиться с молодым забулдыгой только потому, что когда-то проявил участие к его родственникам. – Он взял книгу и снова принялся за чтение.

А Уэсли, выйдя из комнаты и направляясь быстрыми шагами к входной двери, думал: отцу не то что крест, а все это проклятое место поджечь следовало. Вместе с этим сукиным сыном.

Несколько миль до станции он прошел пешком и как раз успел к поезду.

Элис ждала его с ужином. Она видела, как стиснуты его губы, напряжен подбородок. Они поели молча. Она не спросила его, как прошла поездка в Порт-Филип.

Элис сообщила ему, что тот самый Доминик Джозеф Агостино, который в двадцатые – тридцатые годы выступал на ринге под именем Джо Агоса и имел кличку Бостонский красавчик, а затем был тренером в спортивном клубе, когда там работал Томас Джордах, еще жив и трудится на прежнем месте. Том Джордах говорил Уэсли, что Доминик хорошо к нему относился, не уволил его с работы, когда его обвинили в воровстве в раздевалке клуба, и даже убедил выступать на любительских рингах. Поэтому он ничуть не жалел, рассказывал Томас сыну, что занялся боксом, несмотря даже на то, что в конце концов из-за этого превратился в бродягу. «Я получал удовольствие от бокса, – говорил Томас сыну. – Да к тому же за это еще и платили. Во всяком случае, первое время». По словам отца, у Доминика была одна замечательная черта. С членами клуба, с которыми он боксировал, он был вежлив, как горничная какой-нибудь леди. Он всегда говорил им комплименты, объяснял, как хорошо у них все получается и как растет их умение в том, что он величал Искусством. При этом он умудрялся ни на секунду не выдать своего сокровенного и давнишнего желания – взорвать этот клуб вместе со всеми его членами, роскошными помещениями и написанными маслом портретами старой бостонской аристократии.

«Вот кто умел себя вести, – говорил Томас восторженно, – и он многому научил меня».

Уэсли взял билет на рейс из аэропорта Ла Гардия в Бостон и обратно – тридцать шесть долларов в оба конца, как он записал в заведенную им теперь книжечку, чтобы проверять, не обсчитывает ли себя Элис, одалживая ему деньги. Полет был бы весьма приятным, если бы не сидевший рядом с ним бывший парашютист, который, едва самолет вырулил на взлетную полосу, начал потеть и впивался ногтями себе в ладони, а когда они взлетели, без конца приставал к Уэсли:

– Прислушайся к звуку левого двигателя. Мне этот звук не нравится, мы непременно разобьемся, а они там, в кабине пилота, и в ус не дуют.

Чем больше о чем-нибудь знаешь, думал Уэсли, тем меньше испытываешь от этого удовольствия.

Самолет не разбился, и, как только они оказались на земле, бывший парашютист перестал потеть, а когда они выходили из самолета, уже ничем не отличался от остальных пассажиров.

В клубе «Ревир» сидевший у входа старик довольно странно посмотрел на Уэсли, когда тот спросил, не может ли он поговорить с мистером Агостино.

– Я и есть мистер Агостино, – представился старик. Он говорил сиплым шепотом, и сам он был маленький и костлявый, униформа швейцара висела на нем как мешок, и на жилистой шее вверх и вниз ходил большой кадык.

– Тот самый, что работал в спортивном зале?

– Тот самый. – Старик подозрительно его рассматривал. – Я уже лет пятнадцать там не работаю. Стар стал, черт подери. К тому же еще и артрит. Вот и сделали меня швейцаром. По сердечной доброте. А о чем ты хочешь поговорить с Агостино?

Уэсли назвал свою фамилию.

– Сын Томми Джордана? – сухо сказал Агостино. – Подумать только! Я его помню. Его вроде убили? Я где-то об этом читал. – В сиплом шепоте с сильным южнобостонским акцентом не было никаких эмоций. Если эта фамилия и пробудила какие-то приятные воспоминания в лысой голове, украшенной несколькими тонкими седыми волосками, то он этого не выдал. – Ищешь работу? – спросил он осуждающе и взглядом профессионала окинул Уэсли. – Хорошо сложен. Хочешь пойти на ринг или еще чем заняться?

– Я не боксер, – ответил Уэсли.

– Ну и хорошо. В нашем клубе боксом больше не занимаются. Решили, что для джентльменов это не спорт, когда в нем появились черные и все прочие. Теперь, когда надо разрешить спор, судятся друг с другом. – Он засмеялся, выпуская со свистом воздух сквозь щербатые зубы.

– Мне просто хотелось поговорить с вами несколько минут об отце, – сказал Уэсли, – если у вас есть время.

– Твой отец… м-м-м. У него был хороший удар правой. А левую ему можно было привязать за спину – толку от нее не было. Один раз я видел, как он выступал на профессиональном ринге. Уложил противника нокаутом. Но после боя я ему сказал: «Первоклассным боксером ты не станешь, пока не научишься работать левой». Наверно, он так и не научился. Хотя сейчас мог бы изрядно подзаработать, потому что белый. Он был неплохой парень, твой отец. Была в нем, я подозревал, какая-то воровская жилка, не то чтобы я ставил это ему в укор – в этом заведении стены все равно что долларовыми бумажками оклеены. После того как он ушел, рассказывали тут всякие истории. Будто бы он шантажировал одного из членов клуба, адвоката, чтоб он сдох, и получил от него пять тысяч долларов. Папаша адвоката про это разнюхал и всем рассказывал, что его сынок болен, страдает клептоманией. В клубе то и дело пропадали деньги, и я думаю, твой отец однажды застукал этого адвоката и заставил заплатить за молчание. Отец твой когда-нибудь об этом рассказывал?

– Рассказывал, – ответил Уэсли. – Он говорил, что это был его счастливый день.

– Неплохие деньги, пять тысяч, а? Куда же он их дел?

– Купил акции, – сказал Уэсли. – Вернее, его брат купил. И в конце концов приобрел на них яхту.

– Об этом я тоже читал в журнале, – вспомнил Агостино. – Яхта! Подумать только! Недурно иметь такого брата. Подонок подонком, а оказался владельцем яхты! – Он покачал головой. – Я отлично с ним ладил, угощал его пивом! Я и не очень удивился, когда его убили. Да-а, я охотно с тобой поболтаю, если только, кроме этого, тебе от меня ничего не нужно… – В голосе его появились нотки подозрительности. – Но ни в какой фонд памяти Тома Джордана я жертвовать не собираюсь, если ты за этим сюда явился.

– Да нет, мне ничего не надо. Я хочу только немного поговорить.

– Пожалуйста, – кивнул Агостино. – У меня сейчас будет пятнадцатиминутный перерыв. Меня здесь подменит один официант из нашего ресторана. Тут рядом есть пивная. Вот там и встретимся. Ты угощаешь.

К столику подошел полный джентльмен в черном пиджаке с бархатным воротничком.

– Добрый день, Джо. Есть для меня какие-нибудь письма? – спросил он.

– Добрый день, мистер Сондерс, – ответил Агостино, слегка кланяясь. – Очень приятно видеть вас здесь снова. Вы уже теперь совсем выписались из больницы?

– Да, до следующего раза, – ответил полный джентльмен и засмеялся.

Агостино хрипло засмеялся вместе с ним.

– Возраст, Джо, возраст, – сказал джентльмен.

– Печально, но правда, – подтвердил Агостино. Он повернулся к стене с открытыми ячейками и протянул руку к отделению, помеченному буквой «С», а Уэсли направился к выходу.

Они сидели за стойкой в глубине темного бара и пили пиво.

– Больше всего мне запомнился день, – рассказывал Агостино, – когда я разминался с одним из членов клуба – здоровый такой парень, молодой, лет двадцати пяти – двадцати шести, из старой, чтоб они, гады, провалились, бостонской семьи. – В голосе его, в его все еще горящих, черных как уголь глазах уроженца Сицилии была неподдельная ненависть. – Победитель какого-то чемпионата этих ихних колледжей. Красивый парень по фамилии Грининг. До сих пор помню эту фамилию. Так вот, этот Грининг считал, что сильнее его никого нет, был он в полутяжелом весе, а я в ту пору все еще весил сто тридцать шесть – сто тридцать восемь фунтов. И этот сукин сын – с лица у него никогда не сходило выражение превосходства, – этот сукин сын со всей силы апперкотом дает мне в подбородок. Я думал, челюсть всмятку. Я в тот день был сильно простужен, но работал в зале, соблюдая, как всегда, осторожность. Ведь если, черт побери, ударишь какого-нибудь члена клуба посильнее, чем гладишь кошку, не успеешь и глазом моргнуть, как вылетишь отсюда. А уж если из их благородных носов вытечет хоть капля крови!.. А этот сукин сын свалил меня с ног, чуть зубы все не выбил – во рту кровь, дышать не могу, а он потом будет смеяться в баре с другими такими же пижонами-кровососами, ублюдками проклятыми. – Агостино покачал головой – на лысине взлетели жалкие остатки волос – и провел рукой по костлявой челюсти, словно снова хотел убедиться, не сломана ли она; его скрипучий и возмущенный старческий голос на мгновение смолк.

Глядя теперь на него, Уэсли не мог представить себе, что этот человек был когда-то молодым, легко двигался по рингу, наносил удары. Одно я знаю точно, думал он, наблюдая, как Агостино с шумом втягивает в себя пиво, ни за что на свете не хочу быть таким старым.

– Но после этого, – продолжал Агостино, – я получил истинное наслаждение. Грининг разозлился, что тренировка сорвалась, заявил, что зря только разделся, и спросил твоего отца, не хочет ли он провести с ним раунд-другой. Я подал твоему отцу знак, и он надел перчатки. Ну, парень, на это было любо смотреть. Правда, сначала твой отец получил пару крепких ударов в голову, прежде чем с ним справился. Этот засранец и его хотел разделать. Но потом Томми просто принялся молотить Грининга, они позабыли про раунды и схватились всерьез. И тут я почувствовал, что твой отец мстит за меня, за всю мою вшивую жизнь. И в конце концов он так ему врезал, что отпрыск старой бостонской семьи стал ходить по кругу с остекленевшими глазами, словно пьяный комик. Том уже готовился прикончить его, но тут я вмешался. Я не беспокоился за Тома, он знал, что делает, а мне приходилось думать о своей работе. И вот мистер Грининг, сэр, вернулся в царство живых, его паршивая гарвардская рожа была вся в крови. Он просто вышел и даже не сказал «спасибо». У твоего отца не было никаких сомнений. «Прощай моя работа в клубе», – сказал он. «Очень может быть, – сказал я ему. – Но такой бой стоит этого. По крайней мере для меня». – Агостино весело засмеялся при воспоминании об этих далеких счастливых минутах. – А через четыре дня мне велели его уволить. Помню, я сказал ему напоследок: «Никогда не доверяй богачам», так ему и сказал. – Он взглянул на часы над стойкой. – Мне пора. Приятно было с тобой познакомиться, сынок. Спасибо за пиво. – Он взял со стойки форменную фуражку и очень прямо надел ее. Она была ему велика, и его бледное худое лицо под ней походило на личико отощавшего от голода ребенка. Он уже было направился к двери, но тут же вернулся. – Я тебе вот что скажу, сынок: многих следовало бы убить, прежде чем очередь дошла бы до твоего отца.

Он потащился к выходу, шаркая ногами, – сгорбленный, страдающий артритом старый боксер, – чтобы занять свое место за конторкой в клубе, где он будет до конца дней своих раздавать почту и подобострастно улыбаться, а в своей сицилийской душе вынашивать мечты о мести и уничтожении.

Когда Уэсли вечером вернулся в Нью-Йорк, Элис сразу увидела, что он совсем в другом настроении, чем после визита к Бойлану в Порт-Филип.

– Этот Агостино, – рассказывал он ей, помогая в кухне готовить ужин, что заключалось главным образом в том, что он ставил на стол тарелки и раскладывал вилки и ножи, – удивительный, чудаковатый старик. Ради него стоило туда съездить. – А потом пересказал ей как можно точнее все, что узнал от старого боксера. Она несколько раз заставила его повторить отдельные фразы – «прямо слово в слово, если можно, Уэсли», – как будто пыталась их запомнить, услышать голос старика, ритм его речи и представить себе его.

– Дома, в Сицилии, – сказала она, – он, вероятно, сжигал бы поля и похищал principessas[28]. Бедняга застрял в Бостоне, выдает почту. А я сегодня раздобыла для тебя еще кое-какие новости. Я послала в Элизиум, штат Огайо, письмо одному старому газетчику, который для нас пишет, когда в тех местах происходит что-нибудь интересное, и он разыскал Клотильду.

– Каким же образом он это сумел? – спросил Уэсли, хотя, после того как Элис обнаружила местопребывание Доминика Джозефа Агостино, он начал верить, что от журнала «Тайм» никому не-укрыться.

– Дело в том, что несколько лет назад в Элизиуме был громкий бракоразводный процесс, – сказала Элис, – респектабельного бюргера Харольда Джордаха – фамилия, я полагаю, тебе знакомая?..

– Ну и что было дальше?

– Его жена потребовала развода, потому что она застала его в постели со служанкой. В Элизиуме это было крупное событие, и наш корреспондент – его фамилия Фаррелл, ты сможешь разыскать его там, если у тебя останется время, – писал об этом для местной газеты. Фаррелл сказал, что жена отхватила все: дом, половину дела, алименты, – а той женщине досталось лишь презрение общества этого маленького богобоязненного городишка. Во всяком случае, ты можешь догадаться, кто была эта женщина, застигнутая in flagrante delicto[29].

– Кто? – спросил Уэсли, хотя уже догадался, как зовут женщину и даже что значит in flagrante delicto.

– Клотильда, – победоносно произнесла Элис. – Клотильда Деверо. У нее прачечная как раз на той улице, где находится газета Фаррелла. Я записала адрес.

– Завтра я уезжаю в Огайо.

Он стоял на сонной улочке перед прачечной. С автобусной станции он позвонил в гараж Джордаха, предполагая повидаться с Харольдом Джордахом, своим дальним родственником, прежде чем начать разыскивать Клотильду Деверо. Тогда с неприятной частью его путешествия будет покончено. Когда Харольд Джордах наконец подошел к телефону и Уэсли сказал ему, кто он такой, Харольд закричал в трубку:

– И дела с тобой не желаю иметь. И вообще ни с кем из вашей семьи. – Он говорил как-то странно, следы немецкого акцента из-за высокого тембра голоса стали заметнее. – На всю жизнь хватит с меня неприятностей от этих проклятых Джордахов, даже если я до девяноста лет доживу. И близко не смей подходить к моему дому, не то натравлю на тебя полицию. И вообще я не хочу иметь ничего общего с сыном человека, который опозорил мой дом. Единственно, что я могу сказать хорошего о твоем отце, – это то, что он умер. Ты меня слышишь?

– Слышу, – сказал Уэсли и повесил трубку. Он вышел из телефонной будки, покачивая головой. Его поразила аккуратность и чистота городка – подстриженные газоны, беленькие домики в стиле Новой Англии, деревянные церкви с тонкими шпилями, и он подумал о том, как в таком приятном месте человек может так долго копить злобу. Направляясь к прачечной, адрес которой дала ему Элис, он не спеша размышлял над тем, смогли бы поладить между собой его мать и этот его родственник Харольд Джордах.

Прачечная ничем не отличалась от любой другой стандартной прачечной самообслуживания – огромное зеркальное окно, за ним ряды стиральных машин и складные стульчики, на которых сидели женщины, ожидая, когда их белье постирается.

Он стоял возле прачечной и не решался войти. В голосе отца, рассказывавшего о Клотильде, о ее красоте и мягком характере, звучали такие грустные нотки тоски и сожаления, что он не мог вот так просто пройти мимо жужжавших машин и сплетничавших женщин к прилавку, где стояла коренастая, небольшого роста женщина, раскладывавшая чужое белье, и сказать: «Я сын своего отца. Он рассказывал мне, что много лет назад, когда был в моем возрасте, очень вас любил».

Но не затем же он проделал весь путь от Нью-Йорка до Огайо, чтобы глазеть в окно. Он выпрямился и вошел, не обращая внимания на любопытные взгляды.

Женщина стояла к нему спиной, укладывая на полки пакеты с чистым бельем. Ее смуглые руки были обнажены, и он заметил, какие они сильные и полные. Черные как смоль волосы, небрежно заколотые на макушке, открывали шею, и, когда она брала и клала на полку очередной пакет с бельем, он видел, как напрягались крепкие мышцы. На ней было свободное пестрое платье, в котором ее спина и плечи казались шире, чем они, по-видимому, были на самом деле. Он ждал, когда она кончит раскладывать белье и обернется.

– Слушаю вас, – любезно сказала она. Лицо у нее было широкое, с высокими скулами и почти медного цвета, что вместе с глубоко сидящими черными глазами и угольно-черными волосами делало ее похожей на женщину из индейского племени. Уэсли вспомнил: отец говорил ему, что в ней, наверное, течет кровь какого-то индейского племени с просторов Канады. Она показалась ему очень старой.

– Я ищу миссис Деверо. Миссис Клотильду Деверо, – сказал он.

Она пристально смотрела на него, не улыбаясь, немного нахмурившись, как будто стараясь что-то вспомнить.

– Я знаю тебя, – сказала она. – Ты сын Тома Джордаха, верно?

– Да.

– Господи! – воскликнула она. – А я уж было подумала, что вижу привидение. – Она улыбнулась. – Привидение в прачечной. – Она засмеялась глубоким грудным смехом, и он вдруг почувствовал к ней симпатию, однако по-прежнему не видел в этой стареющей полной женщине даже следов той красоты, о которой говорил его отец. – Нагнись, пожалуйста, немного, – попросила она.

Он наклонился над прилавком, и она, взяв его лицо в свои гладкие и твердые ладони, какое-то мгновение пристально на него смотрела, а затем поцеловала в лоб. Он услышал, как позади одна из женщин хихикнула.

Она опустила руки, и он снова выпрямился, все еще ощущая прикосновение ее мягких губ. Клотильда улыбалась тихой, почти мечтательной, печальной улыбкой.

– Боже мой, сын Тома здесь, в этом городе! – Она принялась развязывать тесемки надетого поверх платья фартука. – Мы сейчас пойдем. Здесь и поговорить-то нельзя. Сара! – крикнула она кому-то позади стоек с бельем. – Подойди, пожалуйста, сюда.

К прилавку подошла молодая женщина со светлыми растрепанными волосами, и Клотильда сказала:

– Сара, я ухожу и сегодня уже не вернусь. Все равно до закрытия остался час, а у меня важная встреча. Закроешь тут как следует, хорошо?

– Хорошо, мэм, – ответила женщина.

Клотильда повесила фартук, сделала что-то со своими волосами, и они вдруг упали ей на плечи. Так она стала еще больше похожа на индианку. Она толкнула дверцу и вышла из-за прилавка. У нее были широкие бедра, большая грудь, плотные, без чулок, сильные ноги, и он внезапно почувствовал почти щемящую боль – так сильно она напомнила ему Кейт.

Она взяла его за руку, когда они проходили мимо сидевших женщин, которые сейчас откровенно глазели на них, гаденько ухмыляясь. Когда они вышли, Клотильда сказала:

– После той истории в суде все они смотрят на меня так, словно я блудница вавилонская. – Она по-прежнему держала его за руку, и они пошли по улице. – Боже мой, – глубоко вздохнув, сказала она, – хорошо выйти на свежий воздух после того, как весь день напролет нюхаешь грязное белье. – Она искоса на него посмотрела. – Ты слышал об этом скандале?

– Да, – ответил он. – Благодаря ему я и сумел вас найти.

– Дурная слава разносится далеко, – согласилась она. – Я знаю, что твоего отца нет в живых. – Она сказала это так просто, словно давно справилась с чувствами, вызванными этим известием. – В той же заметке я прочла, что он был дважды женат. Он был счастлив?

– Во втором браке да.

Она покачала головой.

– Я боялась, что он никогда снова не найдет счастья. Они все продолжали его травить, как…

– У него была яхта, – сказал Уэсли. – На Средиземном море. Он очень любил море.

– Подумать только, – сказала она мечтательно. – Том на Средиземном море. Мне всегда хотелось путешествовать, но… – Она не договорила.

– Он назвал эту яхту «Клотильда».

– Боже мой, – воскликнула она, – «Клотильда»! – И тут он увидел, что она плачет. Слезы текли из ее темных глаз, поблескивая на густых черных ресницах.

– Когда его спрашивали, почему он выбрал для яхты такое название, он говорил, что так звали одну французскую королеву. Но мне он сказал правду.

– После всех этих лет, – не без удивления промолвила она, – после всего, что произошло. Он тебе об этом тоже рассказывал? – резко спросила она.

– Рассказывал, – ответил Уэсли. – Как его дядя узнал, что вы и отец… ну… были вместе, и пригрозил, что вас вышлют обратно в Канаду за растление малолетних…

– И про остальное рассказывал? – Голос ее стал совсем резким.

– Да. Про вас и его дядю – про то, что обнаружилось на суде и о чем писали газеты, – смущенно признался Уэсли.

– Мерзкий старик, – яростно прошептала Клотильда. – Я была служанкой в его доме. Вернуться в Канаду я не могла, мой муж убил бы меня. Я пыталась заставить Тома это понять. Но он не желал слушать. Он хотел, чтобы мы вместе убежали. Шестнадцатилетний мальчик… – Она засмеялась, смех ее звучал грустно на солнечной, обсаженной деревьями улице.

– В конце концов он понял, – сказал Уэсли. – Он говорил мне. И название яхты ведь это доказывает, правда?

– Наверно. – Она смахнула слезу тыльной стороной ладони и помолчала. – А он рассказывал тебе, как я однажды положила ему в сандвич записку, когда он пошел на работу?

– Что-то не помню.

– Я написала: «Я тебя люблю». Вот так все и началось. – Она внезапно засмеялась. – Боже мой, какой у него был аппетит! Я никогда не видела человека, который мог бы столько съесть. А какую еду я ему готовила! Ростбифы, свежие овощи, все самое лучшее, когда его дядя со своей гадкой семьей уехал в Саратогу и мы остались в доме одни. По вечерам я ждала его и пела, стоя у плиты. Эти две недели я буду помнить до последних дней своей жизни. – Она вдруг остановилась, как будто ее схватила чья-то невидимая рука, и повернулась к нему. – Зачем ты сюда приехал? Тебе что-нибудь от меня нужно?

– Мне ничего не надо. Я приехал только ради того, что вы сейчас делаете, – поговорить о нем.

Какое-то мгновение ее глаза словно что-то искали в его лице, а затем она снова поцеловала его в лоб.

– Ты так похож на него – даже жуть берет. Он был очень красивый. Я однажды сказала ему, что он похож на святого Себастьяна. Тогда он пошел в библиотеку посмотреть про него в энциклопедии. Там он узнал и откуда происходит мое имя. Трудно было даже представить себе, чтоб такой необузданный малый рылся в энциклопедии. – Ее лицо смягчилось, и Уэсли подумал, что у нее, наверное, было такое же выражение, когда его отец вернулся из библиотеки и рассказал ей, что он там узнал.

– Ты разочарован? – спросила она.

– Чем?

– После всего, что отец, наверно, рассказал тебе обо мне и назвал в мою честь яхту… Подумать только – королева Франции. – Она коротко рассмеялась. – А ты встречаешь старую толстую тетку, стоящую за прилавком в прачечной.

– Нет, я не разочарован. – Он не был вполне уверен, что говорит правду. В молодости она, наверное, была совсем другой, подумал он.

– Ты хороший мальчик, – сказала она, когда они снова двинулись по улице. – Надеюсь, что тебе живется легче, чем твоему отцу.

– Ничего живется.

– После того как мы… ну… можно сказать, расстались, хотя продолжали жить в одном доме и я видела его каждый день и подавала ему вместе со всеми еду, мы больше не сказали друг другу ни слова, за исключением «до свидания». Он словно озверел. Вечерами приходил домой весь в крови после драк, люди стали относиться к нему как к бездомной опасной собаке, он спал с каждой девкой в городе. Я, конечно, об этом слышала. Наверно, это было что-то вроде мести, но я его не винила, хотя и понимала, что в таком мерзком, лицемерном городишке добром это не кончится. Его посадили в тюрьму за изнасилование – подумать только, за изнасилование, когда все девки и бабы бегали за ним, как ребятишки за пожарной машиной. Про это он тебе рассказывал?

– Да.

– А про сестер-близняшек, в изнасиловании которых его обвинили? Их отец и подал на него в суд.

– Тоже рассказывал.

– Он, должно быть, очень тебя любил, если рассказывал такие вещи.

– Наверно, да. Он любил мне рассказывать. – Уэсли вспомнил ночи под звездным небом на палубе или во тьме штурвальной рубки.

– Конечно, они его и схватили – при такой репутации его можно было в чем хочешь обвинить, – сказала Клотильда с горечью в голосе. – Эти близняшки могли выбирать отца своим детям по крайней мере из полсотни людей! Включая и того полицейского, который Тома арестовал. Я видела их – этих близняшек, они по-прежнему живут здесь, теперь уже взрослые женщины. Вот их я не советую тебе разыскивать. Один из парней выглядит так, словно он твой брат. – Клотильда весело рассмеялась. – Наконец-то в этом городе хоть у кого-то в жилах течет частица порядочной крови. Иногда ночами, – тихо произнесла она, – я думаю: как все было бы, если бы я послушалась его безумных уговоров и убежала с ним – двадцатипятилетняя служанка и шестнадцатилетний мальчик, и оба без гроша в кармане… Разве имела я право совершить такую подлость по отношению к нему? – спросила она, словно стараясь найти себе оправдание.

– Наверное, нет, – ответил Уэсли.

– А я все говорю и говорю. Только о себе. О том, что было когда-то. А как ты? Как ты-то живешь?

– Неплохо.

– Ты доволен тем, как у тебя все получается?

– Этого я, пожалуй, не сказал бы.

– Тем не менее у тебя ухоженный вид – ты хорошо одет и выглядишь как молодой джентльмен.

– Мне просто некоторым образом повезло, – сказал Уэсли. – Кое-кто обо мне заботится.

– Ты расскажешь мне все за ужином. Ты ведь не торопишься уехать из города?

– Не особенно, – ответил Уэсли. – Я хотел уехать завтра.

– Я приготовлю тебе свинину под яблочным соусом с картошкой и красной капустой. Это было самое любимое блюдо твоего отца. – Она помолчала. – Только знаешь, Уэсли, – проговорила она неуверенно, – я ведь живу не одна. У меня есть друг, он хороший человек, мастер на мебельной фабрике. Но мы с ним не женаты. У него жена и двое ребят – они католики… Он тоже будет ужинать. Ты не против? – спросила она с тревогой.

– Это ни меня, ни отца не касается.

– Люди ведь бывают разные, никогда не знаешь, что они подумают. – Она вздохнула. – Женщина не может жить одна. По крайней мере я. Я живу двумя жизнями сразу: одна – каждодневная, когда мужчина приходит домой, садится вечером за свою газету, пьет пиво и ничего такого особенного тебе не говорит, а другая – воспоминания о чудесных днях молодости, проведенных с необузданным мальчишкой. Я должна сказать тебе, Уэсли, твой отец был самым нежным, самым ласковым мужчиной, о таком женщина может только мечтать в своих странствиях по этой земле. И у него была такая нежная кожа, словно шелк. Ничего, что я тебе все это рассказываю, а?

– Мне только это и нужно, – сказал Уэсли, чувствуя, как к глазам подступают слезы жалости – не к себе или к своему мертвому отцу, а к шедшей рядом с ним коренастой, смуглой, как индианка, стареющей женщине, на чью долю выпали лишь работа и тяжелые разочарования.

– Ты пьешь вино за ужином? – спросила Клотильда.

– С удовольствием бы выпил, – ответил Уэсли. – Я ведь долго жил во Франции.

– Мы сейчас зайдем в магазин, – оживленно сказала Клотильда, – и купим бутылку отличного красного вина, чтобы отпраздновать приезд к старой женщине красавца сына ее возлюбленного. Фрэнк – так зовут моего мастера с мебельной фабрики – может по такому случаю отказаться от своего пива.

Старик Шульц, бывший менеджер его отца, жил, как сообщила ему Элис, в доме для престарелых в Бронксе.

– Это вон тот толстый старик, который сидит в холле в котелке и в пальто, точно собрался гулять, – сказал Уэсли служитель. – Только он никуда не выходит. Сидит» вот так каждый божий день и молчит. Не знаю, станет ли он с вами разговаривать.

Уэсли прошел по пустынному вестибюлю к тому месту, где на простом деревянном стуле, уставившись полузакрытыми глазами на противоположную стену и со свистом дыша, сидел невероятно толстый, буквально выпиравший из костюма и пальто человек в котелке.

– Вы мистер Шульц? – обратился к нему Уэсли. – Можно с вами поговорить?

Морщинистые веки старика слегка приподнялись, хотя голова в котелке не изменила своего положения.

– Какая вам разница, Шульц я или не Шульц? – пробормотал старик. Голос его исходил словно из подземелья, вставные челюсти клацали.

– Меня зовут Уэсли Джордах. Много лет назад вы были менеджером моего отца. Тома Джордана.

– Том Джордан, – повторил старик. – И слышать не желаю эту фамилию. Мне говорили, что он-таки достукался – убили его. Только не надейтесь услышать, что старый Шульц о нем жалеет. Это у него в крови было – умчаться куда-нибудь и плюнуть на все. Провел две недели с английской шлюхой, ел, пил как свинья, а ведь я столько сил потратил, чтобы сделать из него боксера. И потом, когда он очутился на мели, нашел ему заработок в Лас-Вегасе. Он получал пятьдесят долларов в день, работал спарринг-партнером Фредди Куэйлса – этот парень был единственным шансом в моей менеджерской жизни заполучить чемпиона. И что, вы думаете, сотворил Том? Переспал с женой Куэйлса, а когда Куэйлс пошел к нему в номер выяснять отношения, так его разделал, что после этого Куэйлс не мог бы и мою мамочку побить… Если бы я над этим идиотом Томом не сжалился и не одолжил ему свою машину, чтобы он мог выбраться из Лас-Вегаса, его бы на кусочки изрезали. У твоего отца не было ничего, чем можно гордиться на ринге, парень, но зато уж в гостиничном номере он показывал класс. Только ведь, чтобы денежки иметь, надо выступать на ринге в двадцать четыре фута на двадцать четыре, да еще чтоб был там рефери. Вот если бы твоему отцу дали выступать в стенном шкафу, он бы до сих пор был чемпионом мира, сукин он сын. А мой единственный шанс, Фредди Куэйлс, двигался как танцор и пропал из-за бабы. Хочешь, чтобы я рассказал тебе о твоем отце? Так я тебе расскажу о нем: его тоже сгубили бабы.

– Но вы ведь знали его и до этого случая. Было же что-то и другое…

– Бабы его сгубили, – повторил старик, клацая вставными челюстями и уставившись в стену перед собой. – Я сказал свое слово. А теперь убирайся, мне некогда с тобой болтать.

Уэсли хотел сказать что-то еще, но понял, что это безнадежно. Он пожал плечами и вышел, предоставив старику в пальто и котелке смотреть на стену.

Не зная, плакать ему или смеяться, Уэсли рассказал Элис о визите к Шульцу.

– Может быть, мне и не стоит ни с кем встречаться, по крайней мере здесь, в Америке, – сказал он. – Может, есть такие вещи, которые сын и не должен слышать о своем отце. Зачем позволять, чтобы при мне его поливали грязью? В Америке, он, наверно, был совсем другим, потому что между тем человеком, которого я знал, и тем, о котором мне здесь рассказывают, нет ничего общего. Если еще кто-нибудь скажет мне, каким он был мерзавцем и как они рады, что его убили, я вернусь в Индианаполис, и пусть мать ведет меня в парикмахерскую, а потом в церковь, и я навсегда о нем забуду… – Он замолчал, увидев на лице Элис неодобрение.

– Это значит плюнуть на все.

– Может быть, к тому и идет.

– Клотильда о твоем отце так не говорила, – сказала Элис; глаза ее за стеклами очков сердито поблескивали.

– Толстая тетка из прачечной, – злобно вставил Уэсли.

– Сейчас же возьми свои слова обратно, – словно наставляя ученика, сказала Элис.

– Беру, – равнодушно отозвался Уэсли. – Извините. Но у меня такое чувство, что я понапрасну трачу время и деньги. Мое время, – криво усмехнулся он, – и ваши деньги.

– О моих деньгах можешь не беспокоиться.

– Герой вашей книги, наверно, приятный и честный человек, он никогда не впадает в отчаяние и в конце концов выясняет, что его отец был одним из благороднейших людей на свете, который при жизни только и делал, что совершал добрые поступки, помогал бедным, был вежлив со старушками и никогда не спал с женами друзей…

– Заткнись, – перебила его Элис. – Хватит. И, пожалуйста, не говори мне о том, что я пишу. Когда книга выйдет, если ей суждено выйти, можешь ее купить, и тогда расскажешь мне, что собой представляют действующие лица. Но не раньше.

Они были в гостиной; Элис сидела в кресле, а он стоял у окна и смотрел на темную улицу. Элис уже оделась, чтобы идти в гости, и теперь ждала молодого человека, который должен был за ней зайти.

– Ненавижу этот проклятый город, – сказал Уэсли, глядя вниз на пустынную улицу. – Быть бы сейчас за тысячу миль отсюда, на море! – Он отошел от окна и плашмя бросился на диван. – Господи, если бы я только мог оказаться снова во Франции, хоть на одну ночь, с людьми, которых я люблю и которые, я знаю, любят меня…

– Убери ноги в ботинках с дивана, – резко сказала Элис, – ты не в конюшне.

– Простите. – Он опустил ноги на пол. – Меня не учили хорошим манерам. Все об этом только и твердят.

И тут он услышал, что она плачет. Он вскочил и бросился к ее креслу; она сидела, закрыв лицо руками, плечи ее вздрагивали. Он стал на колени и обнял ее. В своем нарядном черном платьице она казалась маленькой и очень хрупкой.

– Простите меня, – тихо сказал он. – Это я просто так сказал, честное слово. Разозлился сам на себя, вот и вырвалось. Я вам очень благодарен за все, что вы для меня делаете, я не хотел вас обидеть, так уж получилось…

Элис подняла голову, лицо ее покраснело от слез.

– Прости, что я заплакала, – сказала она. – Ненавижу женщин, которые плачут. У меня сегодня тоже был тяжелый день – все на меня кричали. Можешь лежать на диване в ботинках сколько тебе вздумается. – Она засмеялась сквозь слезы.

– Я больше никогда не буду лежать на диване в ботинках, – сказал он, все еще обнимая ее, радуясь, что она засмеялась; ему так хотелось защитить ее от разочарований и от кричащих на нее весь день людей, защитить от всего города и своего нелегкого характера.

Они молча смотрели друг на друга; за стеклами очков ее ясные мокрые глаза казались еще больше; она робко ему улыбнулась. Он нежно притянул ее к себе и поцеловал. Она прильнула к нему. Губы у нее были удивительно мягкие – он и не представлял себе, что бывают такие губы. Наконец она его оттолкнула. Слезы ее высохли.

– Так вот, значит, что надо делать, чтобы тебя поцеловали, – засмеялась она.

Внизу у входной двери раздался звонок. Она вскочила.

– Это мой кавалер. Займи его, я приведу себя в порядок. Он археолог.

И она скрылась в ванной.

В дверь постучали, и Уэсли пошел открывать. Перед ним стоял высокий худощавый молодой человек с куполообразным лбом и в очках в стальной оправе.

– Здравствуйте, – сказал молодой человек. – Элис дома?

– Она будет готова через минуту, – ответил Уэсли, закрывая за ним дверь. – Я должен вас развлекать, пока она не соберется. Моя фамилия Джордах. Я – ее двоюродный брат.

– Робинсон, – представился молодой человек. Они пожали друг другу руки.

Чем бы его развлечь, подумал Уэсли.

– Хотите послушать радио? – спросил он.

– Не особенно. Разрешите присесть?

– Конечно.

Робинсон сел, скрестив длинные ноги, и достал из кармана сигареты.

– Курите? – спросил он, протягивая Уэсли пачку.

– Нет, спасибо. – Робинсон закурил. О чем говорят с человеком, который занимается археологией? – Я был во Франции и видел там кое-какие развалины, – начал Уэсли в надежде завязать разговор. – Амфитеатры в Ниме и Арле и тому подобное.

– Да? – сказал Робинсон, выдыхая дым. – Очень интересно.

Интересно! Интересно, останется ли он таким равнодушным, если ему сказать, что как раз перед его приходом Уэсли поцеловал Элис Ларкин – девушку, с которой у этого типа сегодня свидание, – на том самом месте, где он сейчас сидит, а перед тем довел ее до слез. С чувством снисходительного превосходства он поглядывал на долговязого парня в мешковатых брюках и пестром твидовом пиджаке с кожаными заплатами на локтях – хотя, может, именно так одеваются все археологи и, может, такая униформа обеспечивает уважение в их кругу.

– А где вы копали? – внезапно спросил он.

– Главным образом в Сирии. И немного в Турции.

– И что вы нашли?

– В основном черепки.

– Понятно.

– Вас интересует археология?

– Умеренно.

Наступило молчание; Уэсли показалось, что Робинсон скучает.

– А как выглядит Сирия?

– Мрачная страна. Мрачная и красивая. Вам следует там когда-нибудь побывать.

– Я тоже так считаю, – согласился Уэсли.

– А в какой колледж вы поступаете?

– Я пока еще не принял окончательного решения.

– Я бы на вашем месте поступил в Стэнфорд. Конечно, если удастся. Поразительные там люди.

– Я это учту.

Робинсон, близоруко сощурившись, взглянул на него сквозь очки.

– Значит, вы двоюродный брат Элис?

– Да.

– Не знал, что у нее есть двоюродный брат. Где вы живете?

– В Индианаполисе, – не раздумывая ответил Уэсли.

– Жуткий город. А что вы делаете в Нью-Йорке?

– Приехал навестить Элис.

– Понятно. И где же вы остановились?

– Здесь, – ответил Уэсли, чувствуя себя так, словно теперь он сам превратился в объект раскопок.

– Да? – Робинсон мрачно оглядел маленькую комнатку. – Немного тесновато.

– Нет, ничего.

– Хотя, конечно, удобно: рядом Линкольн-центр и все остальное. – Робинсон явно приуныл. – А где вы спите?

– На диване.

Робинсон потушил сигарету и закурил другую.

– Да-а, – протянул он подавленно. – Я полагаю… Двоюродные…

В комнату вошла Элис, свежая как бутон. Она сменила очки на контактные линзы, чтобы, как она не раз говорила Уэсли, отправляясь на свидания, не выглядеть канцелярской крысой рядом со своими кавалерами.

– Ну, – спросила она весело, – вы тут приятно поболтали?

– Неплохо, – мрачно отозвался Робинсон, вставая. – Уже поздно. Нам пора.

Элис, видно, не очень везет, подумал Уэсли, если лучше Робинсона ей ничего не удалось найти. Всю жизнь копается в черепках. Вот было бы ему сейчас двадцать семь лет! Хорошо, что он не услышит, как Элис будет объяснять археологу, какие они двоюродные брат и сестра.

– Уэсли, – сказала Элис, – в холодильнике два сандвича с мясом и пиво, если проголодаешься. Да, совсем забыла: через Национальный союз моряков я нашла адрес и телефон человека, которого ты ищешь, мистера Ренвея, он плавал с твоим отцом. Я звонила ему сегодня, и он сказал, что с удовольствием с тобой встретится. Когда он не уходит в море, он живет у брата, тут рядом, на Девяностых улицах. По телефону он был исключительно вежлив. Ты сходишь к нему? Он завтра целый день дома.

– Не знаю, какое у меня завтра будет настроение, – не очень любезно отозвался он, и Элис укоризненно на него взглянула.

Робинсон подал Элис пальто и уже в дверях сказал:

– Не забудьте про Стэнфорд.

– Не забуду, – ответил Уэсли, подозревая, что Робинсон так настаивает на Стэнфорде только из-за того, что этот университет за три тысячи миль от Элис Ларкин.

Накрывшись одеялом, он заснул на диване и проснулся от шепота за дверью, совершенно не понимая, который час. Затем послышался звук вставляемого в замок ключа, и Элис одна тихо вошла в комнату. Он почувствовал, что она на него смотрит, но не открыл глаз, притворяясь спящим. Она вздохнула и отошла. Дверь ее комнаты закрылась, а немного погодя раздался стук пишущей машинки.

Интересно, что ей было от меня нужно? – подумал он, снова засыпая.

Калвин Ренвей напоминал Кролика Дуайера: невысокого роста, сухой и узкий в кости, с резко обозначенными мышцами рук и кожей почти такого же кофейного цвета, как у Кролика, когда тот все лето работал на солнце.

– Сегодня у нас радостный день, – сказал он, здороваясь с Уэсли в дверях дома своего брата; чувствовалось, что мягкий голос его звучит всегда вот так же учтиво. – В гости пришел сын Тома Джордаха. Входи, мальчик, входи. Дама, которая говорила со мной по телефону, сказала, что ты обязательно придешь. – Он провел Уэсли в гостиную и придвинул ему самое большое кресло. – Устраивайся, мальчик, поудобнее. Принести тебе пива? Полдень уже прошел, самое время выпить пивка.

– Нет, спасибо, мистер Ренвей.

– Называй меня просто Калвин, – сказал Ренвей. – Ну и удивился же я, когда эта дама позвонила и сказала, что ты меня ищешь… Столько лет я твоего отца не видел… Плаваешь с человеком, – который уже для тебя больше чем просто приятель, а потом каждый идет своим путем, как корабли в море, так сказать… и вдруг к тебе приходит молодой человек… ах ты, господи, как время-то летит… Я никогда не был женат, и сына у меня, к сожалению, нет, жизнь моряка – это один порт за другим, ухаживать за женщинами некогда, а тех, которые и так готовы за тебя выскочить, – он весело засмеялся, сверкнув белыми зубами, – тебе не хотелось бы видеть матерью своих детей: будешь потом всю жизнь гадать, отец ты им или нет. Понятно, о чем я говорю? По поводу тебя-то никаких сомнений быть не может. Сразу видно – сын Тома Джордаха. Да, сэр. Держу пари, отец гордится тобой…

– Мистер Ренвей… Калвин, – неловко произнес Уэсли, – разве та дама не сказала вам по телефону…

– О чем? – удивился Ренвей. – Она только спросила: «Вы тот самый мистер Ренвей, который когда-то плавал на грузовом судне с Томом Джордахом?» И когда я ответил: «Да, мэм, тот самый», она сказала, что сын Тома Джордаха сейчас в Нью-Йорке и хотел бы поговорить со мной. Вот и все. И еще она спросила, живу ли я по тому адресу, который ей дали в Союзе моряков.

– Калвин, – сказал Уэсли, – отца больше нет в живых. Его убили в Антибе.

– О господи! – прошептал Ренвей и отвернулся к стене, чтобы скрыть боль. Длинные темные кисти его рук непроизвольно сжимались и разжимались. – Убили, – тихо повторил он, наконец снова повернувшись к Уэсли. – Да, самых хороших людей убивают в первую очередь. Не рассказывай мне об этом, мальчик. Как-нибудь в другой раз. Подробности подождут, мне не к спеху. Главное, ты пришел и сказал мне, что случилось… А то я бы жил и не знал, пил бы пиво в каком-нибудь баре в Марселе или в Новом Орлеане и рассказывал бы, как мы вместе ходили на «Эльге Андерсон» – наверно, самой мерзкой посудине, бороздившей Атлантику, – и как он, образно выражаясь, спас мне жизнь, а кто-нибудь бы равнодушно сказал: «А-а, Том Джордах, да он умер давным-давно». Уж лучше узнать так, как сейчас, и я тебе очень благодарен. Я понимаю, тебе хочется поговорить о нем, мальчик, ты за этим пришел…

– Если вы не против, – сказал Уэсли.

– Тогда были другие времена. Во всяком случае, на флоте. В ту пору со словом «мистер» никто к нам не обращался, мы были «ниггеры» и никогда об этом не забывали. Твой отец не был ни каким-то особым другом черных, ни проповедником, но, когда он проходил мимо меня утром, я всегда слышал: «Привет, приятель, как жизнь?» Обычное человеческое приветствие, но на этом мерзком судне, где почти все меня презирали, оно было как музыка. Отец называл тебе когда-нибудь такую фамилию – Фальконетти?

– Кое-что о нем рассказывал.

– Хуже его ни среди белых, ни среди черных я никого не встречал, – продолжал Ренвей. – Настоящий зверь в человечьем обличье, терроризировал всю команду, избивал людей только для своего скотского удовольствия и от низости души. И вот этот Фальконетти говорит, что не намерен сидеть в одном кубрике с ниггером, а я был единственным черным на борту, и, значит, как он войдет, мне надо было вставать и уходить, даже если я не съел и половины обеда. Тогда твой отец, единственный из всей команды в двадцать восемь человек, у кого достало мужества, устроил ему – не из-за меня, Фальконетти приставал и к Кролику, Дуайеру – такую трепку, какой он в жизни не видал. Может, Том перегнул палку, как говорили в команде, а он позорил этого Фальконетти каждый день. Стоило им повстречаться, как твой отец говорил: «Подойди-ка сюда, скотина» – и бил его под дых, этот буйвол так и скрючивался, а все стояли и смотрели.

Однажды вечером в кубрик пришел Фальконетти, тихий, как ягненок, а там играет радио. Твой отец приводит меня туда и говорит: «Мы просто посидим как воспитанные джентльмены рядом с этим джентльменом и послушаем музыку». Я сел рядом с Фальконетти – сердце у меня стучало, клянусь тебе, я его все еще боялся, – но никто и бровью не повел. Так мы посидели немного, а потом твой отец говорит ему: «Теперь можешь идти, скотина». Фальконетти встал, вышел из кубрика, поднялся на палубу и прыгнул за борт.

Твоему отцу это среди команды популярности не принесло – они говорили: мол, одно дело – проучить человека, а другое – толкнуть его на смерть. Знаешь, Уэсли, я не мстительный, но я не был с ними согласен: я не мог забыть, как я сидел рядом с этим отвратительным человеком и играла музыка, а он молчал и не сказал мне ни слова, и что я тогда чувствовал. Это был лучший день в моей жизни, и я до сих пор вспоминаю о нем с удовольствием. Им я обязан твоему отцу и об этом никогда не забуду.

Ренвей говорил нараспев, глаза его были полузакрыты, словно перед ним снова развертывалась вся эта история и был он сейчас не в аккуратной, чистенькой гостиной на одной из Девяностых улиц, а в притихшем кубрике среди замолкших матросов, еще раз переживая момент высшего наслаждения под надежной защитой человека, сын которого сидел сейчас перед ним.

– Я тебе вот что скажу, мальчик. – Он открыл глаза и задумчиво посмотрел на Уэсли. – Если ты станешь хоть наполовину таким, каким был твой отец, тебе надо будет каждый день благодарить бога. Подожди-ка минутку. – Он встал и направился в дальний конец гостиной. Уэсли слышал, как он выдвинул ящик, потом снова задвинул. Вернулся Ренвей, держа в руках какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. Он развернул ее, и Уэсли увидел маленькую, обтянутую кожей шкатулку с золотым тиснением.

– Я купил эту шкатулку в Италии, во Флоренции. Там они такими вещами славятся. Это – тебе. – Ренвей протянул Уэсли шкатулку. – Бери.

– Я не могу взять такую вещь. Она, наверное, стоит огромных денег, и зачем вам дарить мне ее, когда вы до вчерашнего дня даже не знали о моем существовании.

– А я тебе говорю, бери, – повысил голос Ренвей. – Пусть у сына человека, который сделал для меня то, что он сделал, будет дорогая для меня вещь. – И он осторожно вложил шкатулку в руку Уэсли.

– Какая красивая, – сказал Уэсли. – Спасибо.

– Пока не за что. А теперь я одеваюсь, мы идем на Сто двадцать пятую улицу, и я угощаю тебя самым лучшим обедом, какой можно заказать в Гарлеме.

Обед был сытный – жареные цыплята со сладким картофелем; они выпили пива, и Ренвей, забыв на время свою печаль, рассказывал Уэсли о Глазго, Рио-де-Жанейро, Пирее, Триесте и о своем брате, который все время уговаривает его оставить море, но стоит ему представить себе, что он будет жить на суше и никогда не увидит поднимающихся из воды новых городов, как ему становится ясно, что никогда он не сможет расстаться со странствиями – на хороших ли, на плохих ли судах – по океанским просторам.

На прощание Ренвей взял с Уэсли клятву, что как только Уэсли узнает о его появлении в городе, то навестит его и снова с ним пообедает.

Спускаясь в подземку, Уэсли решил выбросить свой список. После таких слов об отце уже нет смысла встречаться еще с кем-то, подумал он и почувствовал облегчение, словно с души у него свалился камень.

3

Рудольф сидел на террасе арендованного им дома и смотрел на открывавшуюся за высокими дюнами полосу белого песка и набегавшие на нее волны Атлантического океана. Было мягкое сентябрьское утро, солнце приятно припекало, отражаясь от сценария Гретхен, который он перечитывал. Рядом, вытянувшись на надувном матрасе, лежала в купальном костюме Элен Морисон. Дом ее находился немного поодаль, но она несколько дней в неделю проводила у Рудольфа. Она была разведена и однажды на вечеринке у соседей сама подошла к нему и представилась, сказав, что много слышала о нем. Она была приятельницей Гретхен. Познакомились они на собрании участниц Движения за освобождение женщин, организованном Идой Коэн. По словам Гретхен, ироническая деловитость, с какой Элен излагала факты и намечала программу деятельности, разительно контрастировала с неистовыми выпадами Иды, направленными против мужского коварства. У Элен, как успел заметить Рудольф, враждебности к мужскому полу не наблюдалось. «Совсем наоборот», – сказал он ей однажды, и она, засмеявшись, согласилась. Тот факт, что она жила на алименты от мистера Морисона и посылала, также за счет мистера Морисона, своего тринадцатилетнего сына в привилегированную епископальную школу для мальчиков, казалось, ее совершенно не беспокоил. Рудольф, знавший, как часто его собственные действия противоречат его же убеждениям, никогда не обсуждал с ней этой темы.

Она была высокой стройной женщиной, с лицом, которое даже во сне не теряло четкости очертаний. Она отлично обходилась без лифчика, а темные, красновато-каштановые волосы только вечером, когда он заходил за ней, чтобы идти с ней в ресторан ужинать, закалывала на макушке. Окруженная соседями-республиканцами, она активно занималась делами демократической партии и потеряла из-за этого много друзей. Она принадлежала к числу тех женщин, на которых в тяжелую минуту можно положиться больше, чем на мужчин.

Утром она уже успела поплавать, хотя воздух был прохладным и вода в океане с каждой ночью становилась все холоднее. Она не забывала о требованиях своего тела и не делала никакого секрета из своих отношений с Рудольфом.

Он к ней очень привязался. Возможно, даже больше чем привязался. Но он не принадлежал к тем людям, которые стремятся сразу же проявить свои чувства или делают опрометчивые заявления, – наступит время, можно будет дать волю и словам и чувствам.

А сейчас его мысли занимал фильм, который намеревалась поставить Гретхен. При повторном чтении сценарий понравился ему еще больше. Он назывался «Комедия реставрации»; это была игра слов, ибо сюжет сводился к тому, что молодая героиня сначала с помощью просьб и уговоров, а затем путем запугивания и угроз пытается заставить вымирающий городок в Пенсильвании под вымышленным названием Лондстон заняться реставрацией прекрасных старинных особняков на пяти улицах, пришедших в полное запустение после того, как закрыли единственную в городке фабрику. В сценарии энергичная девушка, используя женское коварство, красоту, кокетство и безграничное чувство юмора, а иногда и обман, на который она смотрела с чисто женской прагматичностью, сумела объединить циничных банкиров, бесчестных политиканов, голодающих молодых архитекторов, одиноких секретарш, закоснелых бюрократов, разорившихся подрядчиков и заставила студентов колледжа стать чернорабочими во имя создания отвечающего эстетическим требованиям, экономически независимого пригорода, где благодаря новым дорогам могли бы поселиться работающие в Филадельфии и Кэмдене люди. И хотя все в сценарии от начала до конца было вымыслом и подобного места на самом деле не существовало, Рудольфу, расчетливому и трезвому бизнесмену, сама идея восстановления города показалась практически осуществимой.

Однако его смущали два обстоятельства: во-первых, само название, по его мнению, несколько отдавало курсом английской литературы и, во-вторых, он не был уверен, что у Гретхен хватит способностей сделать картину. И все же он не из одной лишь братской снисходительности согласился взять на себя треть расходов и проводил бесчисленные совещания с Джонни Хитом, чтобы защитить интересы Гретхен при заключении контрактов. Ида Коэн и сама Гретхен нашли людей, предоставивших им недостающие средства, и, будь у них больше времени, могли бы вообще обойтись без его финансовой помощи.

Но он получал от этого удовольствие. Он охотно ездил два раза в неделю в Нью-Йорк и теперь уже не говорил друзьям, что они могут звонить ему в любое время, так как он целый день дома.

За несколько месяцев Рудольф хорошо познакомился с кинопромышленным бизнесом. Не все здесь ему понравилось, но ведь Гретхен обратилась к нему не как к ангелу-хранителю, а как к «человеку с идеями», потому что, когда они думали о том, где найти подходящую натуру, он полушутя предложил их родной городок Порт-Филип – там уже более двадцати лет в полном запустении находился целый квартал некогда прекрасных старых домов. Гретхен съездила туда с архитекторами и с художником, и все они утверждали, что место исключительно подходящее; Гретхен уже вступила в переговоры с мэром и муниципалитетом, чтобы заручиться их помощью во время съемок. Рудольф не был уверен, что найдет в себе силы посетить группу на натуре. О Порт-Филипе и прилегающем к нему Уитби у него сохранились не самые приятные воспоминания.

Он дочитал сценарий и довольно улыбнулся.

– Он тебе по-прежнему нравится? – спросила Элен.

– Даже больше, чем раньше.

По мнению Элен, в сценарии не хватало четкости позиции. Так же расценивала она и политические взгляды самого Рудольфа.

– Твой ум и сердце отравлены «холодной войной», – сказала она, – а затем к этому добавились коррупция в Вашингтоне, Вьетнам и общий атеросклероз. Когда ты последний раз принимал участие в выборах?

– Не помню, – ответил он, хотя прекрасно помнил: голосовал за Джонсона в 1964 году. После этого выборы стали казаться ему бессмысленными.

– Позор. – Элен принимала активное участие во всех выборах. Атеросклероза у нее, безусловно, не было. – Как ты считаешь, не нужен ли Гретхен консультант по политическим вопросам? Я могла бы поработать бесплатно.

– По-моему, не нужен. Даже бесплатный, – усмехнулся Рудольф.

– В конечном счете я заставлю тебя переменить взгляды.

– В какую же сторону?

– В сторону джефферсоновской демократии. Какова бы она ни была.

– Прошу тебя, избавь меня от джефферсоновской демократии, какова бы она ни была.

– Вот где надо говорить о политике, – засмеялась Элен. – На пляже, на солнышке и после хорошего заплыва. Тогда никаких войн не было бы.

Он наклонился и поцеловал ее. Почему после Жанны у него так долго не было женщины? Но теперь, когда Элен рядом, незачем пересекать океан.

– По-своему, – небрежно заметил он, – ты восхитительна.

– Ты хоть раз сказал женщине комплимент без такого вот добавления, которое сводит его на нет?

– Не помню. И вообще не помню никаких других женщин.

– Когда я завтра поеду в Нью-Йорк, надеть мне на грудь алую букву? – насмешливо спросила она.

– Не забудь захватить и монашеское покрывало.

– Как ты думаешь, если мы займемся любовью прямо здесь – я вся соленая и в песке, а ты весь в мыслях о деньгах и контрактах, – соседи будут шокированы?

– Они – нет, я буду.

– Ну, тебе еще многое надо преодолеть, – заметила она.

– Это точно. Только я ничего преодолевать не собираюсь.

– А после обеда? В моем приготовлении.

– А что на обед?

– Что-нибудь легкое, питательное и возбуждающее, – сказала она. – Например, суп из моллюсков. Посмотрим, как ты будешь себя чувствовать к двум часам дня. Телефон! – У нее был на удивление острый слух, и его всегда изумляло, как она в разгар оживленной беседы на одну из своих любимых тем слышит и может повторить слово в слово разговоры, которые в это время шепотом ведутся в другом конце комнаты и состоят главным образом из злобных замечаний в ее адрес. – Подойти? Я скажу, что это говорит дворецкий, а ты делаешь упражнения по системе йогов и тебя нельзя сейчас беспокоить.

– Я сам подойду, – сказал он. Ему становилось неловко, когда Элен брала трубку и довольно определенно давала понять, что она в его доме не посторонняя. – Только не уходи, я сейчас вернусь.

– Не уйду. От солнца меня клонит в сон.

От встал и вошел в дом. Женщины, которая три раза в неделю наводила порядок в доме, сегодня не было. Миновав большие стеклянные двери гостиной, выходившие на океан, он, как всегда, с удовольствием окинул взглядом удобные, обтянутые вельветом диваны со спинками из светлого дерева и широкие старые доски до блеска натертого пола.

– Рудольф, – сказала Гретхен, – у меня неприятность. Ты сейчас не занят?

Он подавил вздох. У Гретхен по крайней мере раз в неделю случались неприятности, по поводу которых она ему звонила. Будь она замужем, подумал он, ее телефонные счета были бы в два раза меньше. На прошлой неделе неприятности касались дяди Иды Коэн, бывшего голливудского продюсера, который после инсульта отошел от дел. Этот хитрый старик хорошо знал кинобизнес и, когда Ида показала ему сценарий, согласился с ними работать. Сидя в маленькой конторе в Нью-Йорке, он помогал в подборе исполнителей, занимался организацией проката будущего фильма, а также выполнял всю повседневную черную работу: сражался с агентами актеров, подписывал контракты с одними и вежливо отклонял предложения других. Но он уже в течение трех дней был болен, Гретхен боялась, что его хватил второй удар, и спрашивала, что ей теперь с ним делать. Рудольф посоветовал поговорить с врачом, и Гретхен выяснила, что у старика всего-навсего простуда.

Затем были неприятности с Билли Эбботом, которые ужасно взволновали Гретхен, и она разбудила Рудольфа среди ночи. Оказывается, из Чикаго ей позвонил отец Билли.

– На этот раз совершенно трезвый, – заметила Гретхен, подчеркивая серьезность ситуации. – Билли написал ему, что собирается остаться в армии еще на один срок. Вилли же против этого, как и я. Профессиональный солдат! Это как раз то, о чем мы мечтали для своего сына! Вилли хочет, чтобы мы вместе поехали в Брюссель и отговорили его, но ты же знаешь, я сейчас не могу ни на минуту уехать из Нью-Йорка. Тогда Вилли посоветовал взять Билли в мою картину – третьим помощником режиссера или что-нибудь в этом роде. Но Билли ведь и понятия не имеет, как делаются фильмы… наверное, и в кино-то был не больше трех раз… в наше время для молодого человека это просто ненормально… кроме того, он ленив и на него нельзя положиться… а если он согласится работать, то это будет как раз типичный случай протекции, которая погубила старые голливудские студии. К тому же, если ему платить, пусть немного, это все равно будет означать, что мы крадем деньги у тех, кто нас финансирует, в том числе и у тебя. Я сказала Вилли, что не могу дать Билли работу и не могу поехать в Брюссель и почему бы ему самому не отправиться туда и не разобраться на месте. И знаешь, что он мне ответил? Что у него нет денег и не смогу ли я одолжить ему на дорогу! Одолжить! Ха! У меня все до последнего цента вложено в картину. Тогда он сказал – почему бы мне не взять денег у тебя, и я сказала, что запрещаю ему к тебе обращаться. – По мере приближения начала съемок Гретхен говорила все торопливее, а голос ее становился все выше и напряженнее. Плохой признак, подумал Рудольф, не миновать ей нервного срыва.

– Ну а ты? – спросила тогда Гретхен, поколебавшись. – Тебе ни за чем не надо в Европу?

– Нет, не надо. На некоторое время я с ней покончил. Ну а что тут такого страшного, если твой сын останется в армии?

– Тебе не хуже моего известно, что рано или поздно начнется очередная война.

– Но вряд ли мы с тобой в состоянии ее предотвратить, – сказал Рудольф. – Не так ли?

– Тебе легко говорить, – возразила она. – У тебя дочь. – И повесила трубку.

Потом был звонок по поводу того, кому дать роль младшего брата героини – ту самую, на которую Гретхен хотела попробовать Уэсли. По сценарию это был красивый, печальный и циничный юноша, который то и дело охлаждал восторги своей сестры, а в конце каждой фразы любил повторять: «Тут уж ничего не попишешь!»; не по летам развитой и разносторонне способный, он намеренно себя губил, презирая всех и каждого, работал грузчиком в местном аэропорту, играл по воскресеньям в полупрофессиональный футбол и водился с самыми отпетыми бездельниками и головорезами. Гретхен говорила, что Уэсли удивительно подходит для этой роли, даже по внешним данным, к тому же от него не требуется умения играть, и что ни один из тех, кого она приглашала на пробы, ее не устраивает. Она много раз писала Уэсли, но все письма возвращаются с почтамта в Индианаполисе невостребованные, без указания нового адреса… так вот, не знает ли Рудольф, где сейчас Уэсли. Рудольф сказал, что после телефонного звонка из Чикаго он не имел от Уэсли никаких вестей. Он не стал говорить Гретхен о выданном в Индианаполисе ордере на арест Уэсли, так как был уверен, что Уэсли рано или поздно объявится сам, а Гретхен сейчас это сообщение ни к чему. Да и потом, Рудольф не был уверен, что из Уэсли получится актер. Если он чем-то и отличался от других, так это сдержанностью в проявлении чувств, что отнюдь не предвещает блистательной карьеры кинозвезды. Вообще Рудольф по отношению к актерской братии был неисправимым снобом, хотя никак этого не проявлял. В глубине души он считал актеров самовлюбленными людьми, которые за очень большие деньги играют в детские игры.

Стоя возле телефона, он видел, как Элен поднялась с надувного матраса и медленно начала делать сложные упражнения, вытягиваясь и изгибаясь, словно балерина. В трубке звучал, терзая его слух, пронзительный голос Гретхен.

– Сейчас это в самом деле очень серьезно. – Каждый раз она говорила то же самое, но Рудольф не стал ей об этом напоминать. – Сегодня утром позвонил Эванс Кинселла – он вчера вечером прилетел из Калифорнии. Он передумал и теперь хочет сам ставить «Комедию реставрации». Он говорит, что у него есть два миллиона на постановку, преимущественные права на прокат и два знаменитых актера на главные роли. Он готов возместить нам все расходы, а тем, кто финансирует картину, выплатить еще десять процентов.

– Сукин сын, – сказал Рудольф. – И что ты ему ответила?

– Что мне надо подумать. Мы встречаемся у него в отеле через полчаса.

– Поговори с ним и перезвони мне. Если хочешь, можно сразу отказаться, но согласия не давай, не поговорив предварительно со мной. – Он повесил трубку. Десять процентов прибыли всего через два месяца, подумал он. Совсем неплохо. Однако эта мысль его не обрадовала. Элен продолжала упражнения. После звонка Гретхен ему захотелось поскорее сесть за обед, который восстанавливает силы и возбуждает.

Гретхен тщательно подкрасилась, взбила волосы, выбрала свой самый красивый костюм и надушилась духами «Фам», которые, как когда-то сказал Эванс, ей очень подходят. Ида Коэн наверняка осудила бы меня за эти старания, подумала Гретхен, ведь предстоящая встреча будет чисто деловой и к тому же довольно неприятной. В моем возрасте, думала Гретхен, глядя на себя в большое зеркало, все труднее и труднее быть привлекательной. Последнее время она плохо спала. Она теперь часто принимала снотворное, и это было заметно. Пошел он к черту, этот Кинселла. И она еще раз брызнула на себя духами.

Чисто выбритый Эванс ждал ее в своем номере в отеле «Ридженси» на Парк-авеню. Он был в пиджаке и галстуке, хотя обычно встречал ее просто в рубашке или в халате. На этот раз он, по-видимому, решил пустить в ход все свое обаяние. Он поцеловал Гретхен на парижский манер – сначала в одну щеку, затем в другую, и она почувствовала побежавшие по спине мурашки. Она сейчас ненавидела свое тело.

В вычурно обставленной гостиной вместе с ним сидел Ричард Сэнфорд, молодой автор «Комедии реставрации», – как всегда, в шерстяной рубашке с расстегнутым воротом, в куртке, джинсах и высоких нечищеных сапогах. Он словно выставлял напоказ свою бедность и равнодушие к условностям. Интересно, подумала Гретхен, как он будет одеваться в Голливуде после своей третьей картины? Сэнфорд был приятный молодой человек с широкой улыбкой; в общении с Гретхен он неизменно проявлял дружелюбие и почтительность. Хотя они виделись почти каждый день, он ни разу и словом не обмолвился, что знает Эванса Кинселлу. Заговор, пронеслось у Гретхен в голове.

Но сегодня от дружелюбия Ричарда Сэнфорда не осталось и следа – это она почувствовала сразу. Да, он в Калифорнии далеко пойдет, этот Ричард Сэнфорд.

Держись подальше от молодых мужчин, думала Гретхен, глядя на них. Хотя Эванса Кинселлу, который в свои тридцать три года уже столькому научился, столько из чужих фильмов позаимствовал и просто украл, вряд ли можно назвать молодым человеком. Для равновесия надо было взять с собой Иду Коэн, но этот маленький вулкан тотчас начал бы извергаться. К тому же она не сказала Иде о звонке Кинселлы. Еще успеется.

– Хочешь выпить? – Кинселла указал на столик, где аккуратно были расставлены бутылки, стаканы и лед. В отелях такого класса, должно быть, есть специальный официант, эксперт в своей области, который, как только приходит телекс, извещающий о прибытии очередного магната из новой аристократии, бежит в номер расставлять бутылки, численность и качество которых строго соответствуют тому, какое место на этот момент занимает данное лицо в табели о рангах у администратора. Не без злорадства Гретхен мысленно отметила, что бар у Кинселлы самый средний. Его последняя картина провалилась, и администратор отеля в своем тайном «Almanach de Gotha»[30] не преминул это зафиксировать. – Мы с нашим молодым гением уже немножко выпили, – сказал Кинселла. – По-скромному. Чтобы к твоему приходу быть в праздничном настроении. Что даме угодно?

– Спасибо, ничего, – ответила Гретхен. – Для работающей женщины еще немного рано. – Она собиралась сохранять этот легкий и спокойный тон, пусть внутри у нее все кипит от возмущения. – Значит, молодой гений, – улыбнулась она Сэнфорду, – Эванс, как видно, изменил свое мнение о вас.

– Просто я перечитал сценарий, – торопливо сказал Кинселла. – В первый раз я, должно быть, читал его в очень неудачное время.

– Насколько я помню, – сказала Гретхен медовым голоском, – ты тогда назвал этот сценарий кучей дерьма. – Она с удовлетворением отметила, что Сэнфорд покраснел, поставил стакан и устремил взгляд на Кинселлу.

– Людям искусства свойственно ошибаться. Дик, – сказал Кинселла. (Ах, вот что, уже Дик, подумала Гретхен.) – Нас ведь буквально рвут на части. Извини меня. – Он повернулся к Гретхен и заставил себя улыбнуться. – Помимо всех прочих причин, наше маленькое совещание объясняется еще и тем, что мы с Диком, обсудив сценарий, решили внести в него некоторые изменения, причем довольно существенные. Так ведь, Дик?

– Да, – сказал Сэнфорд. Лицо у него было по-прежнему красное.

– Два дня назад, – обратилась к нему Гретхен, – вы говорили мне, что можно начинать работу и что вы не собираетесь менять ни единого слова.

– Эванс указал мне на несколько моментов, которые я упустил, – пояснил Сэнфорд тоном мальчишки, понимающего, что его могут наказать за упрямство. Заговор возник, по-видимому, уже много недель назад, а может, и месяцев.

– Давай говорить прямо, Гретхен, – сказал Кинселла. – При двух миллионах на постановку Сэнфорд получит в три раза больше, чем ты ему предлагаешь. Он небогатый человек, как тебе известно. У него жена и ребенок…

– Маэстро, – перебила его Гретхен, – тут скрипке полагается играть tremolo.

Кинселла бросил на нее злой взгляд.

– Ты забыла, что значит быть бедным и выбиваться из сил, добывая деньги, чтобы каждый месяц платить за квартиру, моя дорогая? У тебя-то при богатом братце всегда подстелена соломка. Ну а у Дика такой подстилки нет.

– А тебе не мешало бы забыть, Эванс, что у меня есть брат. Богатый или бедный. Что же до вас, Ричард… – она сделала ударение на имени, – я просила бы не забывать, что у вас заключен со мной контракт.

– Об этом я и хотел поговорить, – сказал Кинселла. Он уже взял себя в руки. – Я никоим образом не намерен отстранять от участия в картине тебя или твою приятельницу Иду, эту еврейскую Жанну д'Арк. Я с самого начала собирался предложить тебе быть директором картины, со всеми вытекающими финансовыми последствиями, конечно. Иду же сделать режиссером по монтажу. Ну что может быть справедливее? – И лицо его расплылось в улыбке.

– Я полагаю, Ричард, – сказала Гретхен, – что вы полностью согласны с Эвансом? Мне бы хотелось, чтобы вы сами об этом сказали. Вам также, безусловно, приятно слышать, что Иду Коэн, которая день и ночь гнула спину, чтобы довести ваш сценарий до экрана, называют еврейской Жанной д'Арк?

– Нет, с этим я не согласен, – снова вспыхнул Сэнфорд. – Но с тем, что, имея два миллиона, картину можно сделать лучше, чем имея семьсот пятьдесят тысяч, – с этим я согласен. И пока вы не предложили мне с вами работать, скажу вам честно, мне никогда не приходило в голову, что эту картину может поставить женщина…

– А теперь?

– Ну-у… – Он был в растерянности. – Я знаю, вы умная женщина и у вас большой опыт… но ведь не режиссера-постановщика. Это моя первая картина, Гретхен, и мне будет спокойнее, если такой человек, как Эванс Кинселла, с его репутацией режиссера, поставившего удачные фильмы…

– От его репутации несет дерьмом, – обрезала его Гретхен. – Для тех, кто понимает. Как я, например. А если он сделает еще одну картину в том же духе, как его последняя, ему в Калифорнии даже камеры напрокат не дадут.

– Видишь, Дик, – вмешался Кинселла, – я говорил тебе, она будет вести себя как самая обычная мстительная баба. Она была замужем за режиссером, которого считала вторым Станиславским. Я видел его картины, но, если бы не видел, тоже ничего бы не потерял. И поскольку он умер, она хочет получить свое с кем угодно, с каждым режиссером, и превратилась в самую большую шлюху двадцатого века. А старушка Ида, которая не может заставить ни одного мужика дотронуться до себя даже трехметровым шестом, вбивает ей в голову, что она призвана проложить женщинам-режиссерам путь к высшей награде Академии искусств.

– Мерзавец, интриган! – обрушилась на него Гретхен. – Ради одного того, чтобы посмотреть, как ты превратишь картину в ту самую кучу дерьма, с которой ты сравнивал сценарий, стоило бы отдать его тебе.

– Когда я ее нанял, – продолжал Кинселла, потеряв уже всякое самообладание, – один приятель сказал мне: никогда не нанимай богатых. Особенно богатую бабу. И ни в коем случае не спи с ней. Она тебе никогда не простит, если ты только взглянешь на другую. Убирайся отсюда, ты, сука, – завизжал он. – Я приду к тебе на премьеру и хорошо посмеюсь.

– Гретхен… – жалобно начал Сэнфорд. У него был испуганный вид, он, наверно, жалел, что вообще когда-то сел за пишущую машинку. – Пожалуйста…

– Ричард, – спокойно сказала Гретхен, чувствуя себя удивительно очистившейся и свободной до головокружения, – когда мы начнем съемки, можете поступать как вам захочется: хотите – приходите, не хотите – не надо. Всего хорошего, джентльмены. – И она с достоинством вышла из заполненной цветами, бутылками и злобой гостиной.

В лифте она улыбалась и плакала, не обращая внимания на стоявших рядом людей. Подожди, пока я расскажу все это Иде! – думала она.

А на улице она приняла твердое решение: никаких молодых людей. Отныне и впредь, если она выберет какого-нибудь мужчину, он будет старше ее, будет испытывать к ней благодарность, а не ожидать благодарности от нее. Она, правда, не знала, что скажет Ида Коэн, но ее это мало беспокоило.

Они сидели за столом и ели приготовленный Элен обед – суп-пюре из моллюсков и горячие сдобные булочки.

– Приятно готовить для человека, которому не надо следить за своим весом, – сказала Элен, и тут в дверь позвонили. Элен чертыхнулась.

Обед уже и так прерывался телефонным звонком Гретхен, которая в течение пятнадцати минут рассказывала Рудольфу об утренней встрече с Кинселлой. Она не сомневалась, что Рудольф одобрит ее действия. Однако вопреки ее ожиданиям он особого восторга не проявил.

А теперь звонок в дверь. Рудольф встал из-за стола и пошел открывать. Перед ним залитый лучами сентябрьского солнца, отражавшегося в океане, стоял Уэсли, аккуратно одетый, в фланелевых брюках и спортивном пиджаке, подстриженный и причесанный, немного похудевший, с выпирающими скулами и, как всегда, утомленным и загадочным выражением глаз.

– Здравствуй, Уэсли, – сказал Рудольф. – Я знал, что ты рано или поздно появишься. Как раз к обеду. Проходи, пожалуйста.

4

Билли с интересом наблюдал, как Джордж осторожно собирает на столе часовой механизм для бомбы. На самом деле Джорджа звали вовсе не Джордж, и Билли это было хорошо известно. Моника, которую Джордж называл Хейди, стояла по другую сторону стола. Лицо ее над ярким клином света от рабочей лампы было в тени.

– Ты внимательно следишь, Джон? – спросил Джордж по-английски с сильным испанским акцентом, бросив взгляд на Билли.

Джон – это имя ему дали в группе, и Моника в присутствии членов группы тоже так его называла. Все это напоминало ему игры в тайные общества, в которые он мальчишкой играл во дворе своей школы в Гринич-Виллидж. Только сейчас он имел дело не с детьми. Одна улыбка, подумал он, и они меня убьют.

Из других приятелей Джорджа и Моники-Хейди он встречал только двоих, но в этот полдень в маленькой комнатке трущобного района Брюсселя, где Джордж собирал бомбу, их не было. Билли никогда не видел Джорджа в одном и том же месте дважды. Из отдельных слов в разговоре он сделал вывод, что группы, аналогичные этой, членом которой он теперь являлся, существуют и в других городах Европы, но о том, где они находятся и чем занимаются, он пока никакого представления не имел. Несмотря на то что в интересах собственной безопасности он не особенно стремился узнать больше, чем ему сообщали, его возмущало, что к нему все еще относятся как к не проверенному в деле и почти не пользующемуся доверием постороннему, хотя он уже дважды давал им из гаража машину, а в ту ночь, когда Джордж подкладывал бомбу в испанское туристическое агентство в Амстердаме, даже сам сидел за рулем. Он не знал, в каких еще операциях принимали участие Джордж и Моника, но в газетах прочитал о взрыве в отделении Американского банка в Брюсселе и около здания компании «Олимпик эйруэйз». И если эти взрывы были делом рук Моники и Джорджа, то Моника сдержала свое обещание: ни один человек в Брюсселе, ни в Амстердаме не пострадал.

– Ну как, сможешь, если понадобится, сам это собрать? – спросил его Джордж.

– Наверно, смогу.

– Вот и хорошо, – сказал Джордж. Это был чернявый, невысокого роста парень с ласковыми печальными глазами и размеренными движениями. Говорил он всегда тихо и казался совершенно безобидным. Глядя на себя в зеркало, Билли думал, можно ли и его причислить к разряду опасных людей.

Вот Моника – совсем другое дело. Волосы у нее всегда растрепаны, а глаза сверкают, особенно когда она сердится. Но он жил с Моникой, боялся ее и любил больше прежнего. Моника велела ему остаться в армии еще на один срок. А когда он сказал, что сыт армией по горло, она в ярости набросилась на него и заявила, что это приказ, а не предложение и что она уйдет от него, если он не будет ее слушаться.

– В следующий раз, – продолжал Джордж, – я дам тебе попробовать – просто для практики.

Джордж снова приступил к работе, его тонкие маленькие руки осторожно двигались над проводами. Ни он, ни Моника не сказали Билли, где, когда и с какой целью предполагается использовать эту бомбу, а он теперь уже знал, что спрашивать бессмысленно.

– Ну вот, – сказал Джордж. – Вот и готово. – Маленькая пластиковая бомба с часовым механизмом и детонатором невинно лежала на столе, освещенная резким светом лампы. – На сегодня урок закончен. Ты теперь уходи, Джон, а Хейди еще побудет со мной. Иди к автобусу и езжай в противоположном от твоего дома направлении. Когда проедешь восемь остановок, выйди из автобуса, пройди еще три квартала пешком, затем бери такси. Дай водителю адрес отеля «Амиго». Войди в отель. Выпей в баре. А после этого иди пешком домой.

– Хорошо, Джордж, – сказал Билли. Этим и ограничивалось его участие в разговоре с Джорджем. – Ты придешь ужинать? – спросил он у Моники.

– Это зависит от Джорджа.

– От Джорджа?

– Не забудь, – напомнил Джордж, – по крайней мере десять минут в отеле «Амиго».

– Хорошо, Джордж, – сказал Билли.

Сидя в автобусе, который шел в противоположном от его дома направлении, в окружении женщин, спешивших с покупками домой, чтобы приготовить ужин, детей, возвращавшихся из школы, стариков, погруженных в вечерние газеты, он мысленно усмехался. Знали бы они, чем занимался на одной из маленьких улочек их города этот невысокий приятный молодой американец в аккуратном скромном костюме… Хотя он и старался казаться спокойным, наблюдая за работой Джорджа, собиравшего бомбу, пульс его участился от волнения. Теперь же, придя в себя и холодно глядя на окружавшую его в тряском автобусе повседневную жизнь, он, пожалуй, назвал бы это ощущение другим словом – удовольствие. Он уже испытал это странное чувство в Амстердаме, когда, оставив позади туристическое агентство, мчался куда глаза глядят и в шести кварталах позади себя услышал отдаленный взрыв.

В отличие от Моники он не верил в непрочность существующей системы и не считал, что взрыв случайной бомбы то в одном, то в другом месте покончит с ней, но зато теперь он по крайней мере уже не чувствовал себя всего лишь незначительным, легкозаменимым винтиком в этой отвратительной, бесчеловечной машине. Его действия подвергались изучению, важные лица пытались определить, кто он такой, какова его цель и где он нанесет удар в следующий раз. Он теперь с иронией относился к презрению товарищей по оружию, считавших его любимчиком полковника, – эта ирония доставляла ему тем большее удовольствие, что они не могли даже и предположить, чем он на самом деле занимается. Монике тоже пришлось признать, что она ошибалась, когда говорила, что он ничего не стоит. В конечном счете они вложат ему в руки оружие и прикажут убивать. И он будет убивать. А на следующий день, прочитав утренние газеты и втайне гордясь, будет скромно являться на службу. Он не верил, что Моника, и Джордж, и их сообщники-призраки когда-либо достигнут своих призрачных целей. Но это и не важно. Зато он теперь уже не плыл по течению, не зависел от мелких повседневных случайностей жизни солдата, вынужденного, чтобы заработать свой хлеб, покорно твердить: «Да, сэр», «Слушаюсь, сэр». Теперь он сам был судьбой, готовым воспламениться бикфордовым шнуром, человеком, который что-то значит.

Автобус тащился все дальше, и Билли считал остановки. На восьмой он вышел. Под моросящим дождем он быстро прошел еще три квартала, как велел ему Джордж, приветливо улыбаясь попадавшимся навстречу прохожим. На углу третьего квартала стояло такси, словно заранее специально для него заказанное. Он удобно устроился на заднем сиденье и с удовольствием доехал до отеля «Амиго».

Когда вошла Моника, он сидел в полутемном баре, где не было никого, кроме двух блондинов за угловым столиком, разговаривавших, по-видимому, на иврите, и допивал свое пиво.

Она забралась на соседний табурет и заказала водку со льдом.

– Тебе Джордж велел сюда прийти? – спросил Билли.

– У меня сейчас потребность пообщаться с людьми.

– Ты Моника или Хейди?

– Заткнись.

– Ты сказала, что хочешь пообщаться с людьми. Но ты же врешь. Тебя послали проверить, выполнил ли я инструкции.

– Здесь все понимают по-английски, – прошептала она. – Говори о погоде.

– О погоде, – повторил он. – Сегодня днем было довольно тепло, как ты считаешь?

– Довольно тепло. – Бармен поставил перед ней стакан, и она улыбнулась ему.

– А что ты будешь делать, если меня отправят обратно в Америку? – Билли вертел в руках кружку, где оставалось еще немного пива.

– Тебя куда-нибудь переводят? – насторожилась Моника. – Ты что-то от меня скрываешь?