1 2 3 4 5 6 
Она и   сдавалась и боролась.      

– Я   люблю мужа, не забывайте этого, – предупреждала она Грэхема, а через   минуту он уже сжимал ее в объятиях.      

– Слава   богу, мы сегодня только втроем! – воскликнула однажды Паола и, схватив за   руки Дика и Грэхема, потащила их к любимому дивану Дика в большой   комнате. – Давайте сядем и будем рассказывать друг другу печальные истории   о смерти королей. Идите сюда, милорды и знатные джентльмены, поговорим об   Армагеддоновой битве; когда закатится солнце последнего дня.      

Она была   очень весела, и Дик с изумлением увидел, что она закурила сигарету. За все двенадцать   лет их брака он мог сосчитать по пальцам, сколько сигарет она выкурила, –   и то она делала это только из вежливости, чтобы составить компанию какой-нибудь   курящей гостье. Позднее, когда Дик налил себе и Грэхему виски с содовой, она   удивила его своей просьбой дать и ей стаканчик.      

– Смотри,   это с шотландским виски, – предупредил он.      

– Ничего,   совсем малюсенький, – настаивала она, – и тогда мы будем как три   старых добрых товарища и поговорим обо всем на свете. А когда наговоримся, я   спою вам «Песнь Валькирии».      

Она   говорила больше, чем обычно, и всячески старалась заставить мужа показать себя   во всем блеске. Дик это заметил, но решил исполнить ее желание и выступил с   импровизацией на тему о белокурых солнечных героях.      

«Она   хочет, чтобы Дик показал себя», – подумал Грэхем.      

Но едва   ли Паола могла сейчас желать, чтобы они состязались, – она просто с   восхищением смотрела на этих двух представителей человеческой породы: они были   прекрасны и оба принадлежали ей.      

«Они   говорят об охоте на крупную дичь, – подумала она, – но разве   когда-нибудь маленькой женщине удавалось поймать такую дичь, как эти двое?»      

Паола   сидела на диване, поджав ноги, и ей был виден то Грэхем, удобно расположившийся   в глубоком кресле, то Дик: опираясь на локоть, он лежал подле нее среди   подушек. Она переводила взгляд с одного на другого, и когда мужчины заговорили   о жизненных схватках и борьбе – как реалисты, трезво и холодно, – ее мысли   устремились по тому же руслу, и она уже могла хладнокровно смотреть на Дика,   без той мучительной жалости, которая все эти дни сжимала ей сердце.      

Она   гордилась им, – да и какая женщина не стала бы гордиться таким статным,   красивым мужчиной, – но она его уже не жалела. Они правы. Жизнь – игра. В   ней побеждают самые ловкие, самые сильные. Разве они оба много раз не   участвовали в такой борьбе, в таких состязаниях? Почему же нельзя и ей? И по   мере того как она смотрела на них и слушала их, этот вопрос вставал перед ней   все с большей настойчивостью.      

Они   отнюдь не были анахоретами, эти двое, и, наверное, разрешали себе многое в том   прошлом, из которого, как загадки, вошли в ее жизнь. Они знавали такие дни и   такие ночи, в которых женщинам – по крайней мере женщинам, подобным   Паоле, – отказано. Что касается Дика, то в его скитаниях по свету он,   бесспорно, – она сама слышала всякие разговоры на этот счет, –   сближался со многими женщинами. Мужчина всегда остается мужчиной, особенно   такие, как эти двое! И ее обожгла ревность к их случайным, неведомым подругам,   и ее сердце ожесточилось. «Они пожили всласть и ни в чем не знали   отказа», – вспомнилась ей строчка из Киплинга.      

Жалость?   А почему она должна жалеть их больше, чем они жалеют ее? Все это слишком   огромно, слишком стихийно, здесь нет места жалости. Втроем они участвуют в   крупной игре, и кто-нибудь должен проиграть. Увлекшись своими мыслями, она уже   рисовала себе возможный исход игры. Обычно она боялась таких размышлений, но   стаканчик виски придал ей смелости. И вдруг ей представилось, что конец будет   страшен; она видела его как бы сквозь мглу, но он был страшен.      

Ее   привел в себя Дик, он водил рукой перед ее глазами, как бы отстраняя какое-то   видение.      

– Померещилось   что-нибудь? – поддразнил он ее, стараясь поймать ее взгляд.      

Его   глаза смеялись, но она уловила в них что-то, заставившее ее невольно опустить   длинные ресницы. Он знал. В этом уже нельзя было сомневаться. Он знал. Именно   это она прочла в его взгляде и потому опустила глаза.      

– «Цинтия,   Цинтия, мне показалось!..» – весело стала она напевать; и когда он опять   заговорил, она потянулась к его недопитому стакану и сделала глоток.      

Пусть   будет что будет, сказала она себе, а игру она доиграет. Хоть это и безумие, но   это жизнь, она живет. Так полно она еще никогда не жила. И эта игра стоила   свеч, какова бы ни была потом расплата. Любовь? Разве она когда-нибудь   по-настоящему любила Дика той любовью, на какую была способна теперь? Не   принимала ли она все эти годы нежность и привычку за любовь? Ее взор потеплел,   когда она взглянула на Грэхема: да, вот Грэхем захватил ее, как никогда не   захватывал Дик.      

Она не   привыкла к столь крепким напиткам, ее сердце учащенно билось, и Дик, как бы   случайно на нее посматривая, отлично понимал, почему так ярко блестят ее глаза   и пылают щеки и губы.      

Он   говорил все меньше, и беседа, точно по общему уговору, затихла.      

Наконец   он взглянул на часы, встал, зевнул, потянулся и заявил:      

– Пора   и на боковую. Белому человеку осталось мало спать. Выпьем, что ли, на ночь,   Иван?      

Грэхем   кивнул; оба чувствовали потребность подкрепиться.      

– А   ты? – спросил Дик жену.      

Но Паола   покачала головой, подошла к роялю и принялась убирать ноты; мужчины приготовили   себе напитки.      

Грэхем   опустил крышку рояля, а Дик ждал уже в дверях, и когда все они вышли из   комнаты, он оказался на несколько шагов впереди. Паола попросила Грэхема тушить   свет во всех комнатах, через которые они проходили.      

В том   месте, где Грэхему надо было сворачивать к себе в башню. Дик остановился.      

Грэхем   погасил последнюю лампочку.      

– Да   не эту… глупый, – услышал Дик голос Паолы. – Эта горит всю ночь.      

Дик не   слышал больше ничего, но кровь бросилась ему в голову. Он проклинал себя, он   вспомнил, что когда-то сам целовался, пользуясь темнотой. И теперь он   совершенно точно представлял себе, что произошло в этой темноте, длившейся   мгновение, пока лампочка не вспыхнула снова.      

У него   не хватило духа взглянуть им в лицо, когда они нагнали его. Не желал он также   видеть, как честные глаза Паолы спрячутся за опущенными ресницами; он медлил и   мял сигару, тщетно подыскивая слова для непринужденного прощания.      

– Как   идет ваша книга? Какую главу вы пишете? – наконец крикнул он вслед   удалявшемуся Грэхему и почувствовал, что Паола коснулась его руки.      

Держась   за его руку, она раскачивала ее и шла рядом с ним, болтая и подпрыгивая, словно   расшалившаяся девочка. Он же печально размышлял о том, какую еще она изобретет   хитрость, чтобы сегодня уклониться от обычного поцелуя на ночь, от которого уже   так давно уклонялась.      

Видимо,   она так и не успела ничего придумать; а они уже дошли до того места, где им   надо было разойтись в разные стороны. Поэтому, все еще раскачивая его руку и   оживленно болтая всякий вздор, она проводила Дика до его рабочего кабинета. И   тут он сдался. У него не хватило ни сил, ни упорства, чтобы ждать новой уловки.   Сделав вид, будто вспомнил что-то, он довел ее до своего письменного стола и   взял с него случайно попавшее под руку письмо.      

– Я   дал себе слово отправить завтра утром ответ с первой же машиной, – сказал   он, нажимая кнопку диктофона, и принялся диктовать.      

Она еще   с минуту не выпускала его руки. Затем он почувствовал прощальное пожатие ее пальцев,   и она прошептала:      

– Спокойной   ночи!      

– Спокойной   ночи, детка, – ответил он машинально, продолжая диктовать и как бы не   замечая ее ухода.      

И   продолжал до тех пор, пока ее шаги не стихли в отдалении.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ      

       

На   следующее утро Дик, диктуя Блэйку ответы на письма, не раз готов был все это   бросить.      

– Позвоните   Хеннесси и Менденхоллу, – сказал он, когда Блэйк собрал свои бумаги и   поднялся, чтобы уйти. – Поймайте их в конюшнях для молодняка и скажите:   пусть сегодня не приходят, лучше завтра утром.      

Но тут   появился Бонбрайт и приготовился, как обычно, стенографировать в течение часа   разговоры Дика с его управляющими.      

– И   вот еще что, – крикнул Дик вслед Блэйку, – спросите Хеннесси, как   чувствует себя старуха Бесси. Она была вчера вечером очень плоха, –   пояснил он Бонбрайту.      

– Мистеру   Хэнли нужно переговорить с вами немедленно, мистер Форрест, – сказал Бонбрайт   и прибавил, увидев, как его патрон с досадой и удивлением поднял брови. –   Это насчет Быокэйской плотины. Чтото там не выходит по плану… допущена, видимо,   крупная ошибка…      

Дик   уступил и целый час совещался со своими управляющими.      

Во время   жаркого спора с Уордменом о дезинфекционном составе для купания овец он встал   из-за стола и подошел к окну, привлеченный голосами, топотом лошадей и смехом   Паолы.      

– Воспользуйтесь   отчетом Монтаны, я вам сегодня же пришлю с него копию, – продолжал он,   глядя в окно. – Там выяснили, что это средство не годится. Оно действует   скорее успокаивающе, но не убивает паразитов. Оно недостаточно эффективно.      

Мимо   окна проскакала кавалькада из четырех человек. Паола ехала между двумя друзьями   Форреста, художником Мартинесом и скульптором Фрейлигом, только что прибывшим с   утренним поездом. Она оживленно беседовала с обоими. Четвертым был Грэхем на   Селиме: он отстал от них, но было совершенно ясно, что очень скоро эти четверо   всадников разделятся на две пары.      

Едва   пробило одиннадцать, как Дик, не находивший себе места, нахмурясь, вышел с   папиросой на большой двор; угадав по многим признакам, что Паола совсем   забросила своих золотых рыбок. Дик горько усмехнулся. Глядя на них, он вспомнил   о ее собственном внутреннем дворике, где тоже был бассейн, – она держала в   нем самые редкие и красивые экземпляры. Он решил заглянуть туда и пустился в   путь, открывая своим ключом двери без ручек и выбирая ходы и переходы,   известные, кроме него, только Паоле да слугам.      

Внутренний   дворик Паолы был одним из самых замечательных подарков, сделанных Диком своей   молодой жене. Эта затея, подсказанная щедростью любящего, могла быть   осуществлена только при таких королевских доходах. Он предоставил Паоле полную   возможность устроить дворик по своему вкусу и настаивал на том, чтобы она не   останавливалась перед самыми сумасбродными тратами. Ему доставляло особенное   удовольствие дразнить своих бывших опекунов сногсшибательными суммами в ее   чековой книжке. Дворик никак не был связан с общим планом Большого дома. Глубоко   скрытый в недрах этой огромной постройки, он не мог нарушить его очертаний и   красот. И редко кто видел этот прелестнейший уголок. Кроме сестер Паолы да   какого-нибудь приезжего художника, туда никто не допускался, и никто не мог им   полюбоваться. Грэхем слышал о существовании дворика, но даже ему не предложили   посмотреть его.      

Дворик   был круглый и настолько маленький, что в нем не чувствовался холод пустого пространства,   как в большинстве дворов. Дом был построен из бетона, здесь же глаз отдыхал на   мраморе удивительно мягких тонов. Окружающие дворик аркады были из резного   белого мрамора с чуть зеленоватым оттенком, смягчавшим ослепительные отблески   полуденного солнца. Бледноалые розы обвивались вокруг стройных колонн и   перекидывались на плоскую низкую крышу, украшенную не уродливыми химерами, а   смеющимися, шаловливыми младенцами. Дик брел неторопливо по розовому мраморному   полу под аркадами, и в его душу постепенно проникала красота этого дворика,   смягчая и успокаивая его.      

Сердцем   и центром дворика был фонтан: он состоял из трех сообщающихся между собой, расположенных   на разной высоте бассейнов из белого мрамора, прозрачного, как раковины. Вокруг   бассейна резвились дети, изваянные из розового мрамора, в натуральную величину.   Некоторые из них заглядывали, перегнувшись через борт, в нижние бассейны; один   жадно тянулся ручонками к золотым рыбкам; другой, лежа на спине, улыбался небу;   еще один малыш, широко расставив толстенькие ножки, потягивался; иные стояли в   воде, иные играли среди белых и красных роз, – но все были так или иначе   связаны с фонтаном и в какой-нибудь точке с ним соприкасались. Мрамор был   выбран так удачно и скульптура так хороша, что возникала полная иллюзия жизни.   Это были не херувимы, а живые, теплые человеческие детеныши.      

Дик с   улыбкой смотрел на их веселую компанию. Он докурил папиросу и все еще стоял   перед ними, держа в руках окурок. «Вот что ей нужно было, – думал   он, – ребята, малыши. Она же страстно любит их! И если б у нее были дети…»   Он вздохнул и, пораженный новой, – мыслью, посмотрел на любимое местечко   Паолы, зная заранее, что не увидит брошенного там в красивом беспорядке   начатого ею шитья: все эти дни она не шила.      

Он не   зашел в маленькую галерею за аркадами, где были собраны картины и гравюры, а   также мраморные и бронзовые копии с ее любимейших скульптур, находящихся в   музеях Европы. Он поднялся по лестнице, прошел мимо великолепной Ники, стоявшей   на площадке в том месте, где лестница разделялась, и еще выше – в жилые   комнаты, занимавшие весь верхний этаж флигеля. Но возле Ники он на миг остановился   и посмотрел вниз, на дворик. Сверху он был похож на прекрасную драгоценную   гемму, совершенную по форме и по краскам. И Дик должен был сознаться, что хотя   средства для воплощения этого замысла предоставил он, но замысел целиком   принадлежал Паоле, – эта красота была ее созданием. Паола долго мечтала о   таком дворике, и Дик дал ей возможность осуществить свою мечту. А теперь,   размышлял он, она забыла и о дворике. Паола не была своекорыстной, – он   отлично знал это, – и если он, сам по себе, не в силах удержать ее, то   всем этим игрушкам никогда не заглушить зов ее сердца.      

Дик   бесцельно бродил по ее комнатам, почти не видя отдельных обступивших его   предметов, но все охватывая любящим взглядом. Каждая вещь здесь красноречиво   говорила о своеобразии хозяйки. Но когда он заглянул в ванную с ее низким   римским бассейном, он все-таки не мог не заметить, что кран чуточку подтекает,   и решил сегодня же сказать об этом водопроводчику.      

Взглянул   Дик, конечно, и на ее мольберт, отнюдь не ожидая увидеть новую работу, но обманулся   – перед ним стоял его собственный портрет. Он знал ее прием – брать позу и   основные контуры с фотографии, а затем дополнять этот контур по воспоминаниям.   В данном случае она воспользовалась очень удачным "моментальным снимком,   когда он сидел в седле. Одинединственный раз и на один миг Дику удалось   заставить Капризницу стоять смирно; он был изображен с шляпой в руке, волосы в   живописном беспорядке, выражение лица естественное – он не знал, что его   снимают, глаза прямо смотрят в камеру. Никакой фотограф не мог бы лучше уловить   сходство. Паола отдала увеличить снимок и писала теперь с него. Но портрет уже   перестал быть фотографией. Дик узнавал характерную для Паолы манеру.      

Вдруг он   вздрогнул и вгляделся пристальнее. Разве это его выражение глаз да и всего   лица? Опять он посмотрел на фотографию, – там этого не было. Он подошел к   одному из зеркал и, придав себе равнодушный вид, начал думать о Паоле и   Грэхеме. И постепенно на его лице и в глазах появилось то самое выражение. Не   удовольствовавшись этим, он вернулся к мольберту и еще раз взглянул на портрет,   чтобы проверить свое впечатление. Паола знала! Паола знала, что он знает! Она   вырвала у него тайну, подстерегла в одну из тех минут, когда новое выражение   без его ведома проступило у него на лице, и перенесла на холст.      

Из   гардеробной появилась горничная Паолы, китаянка Ой-Ли; она не заметила Дика и   шла к нему навстречу в глубокой задумчивости, опустив глаза. Лицо ее было   печально, и она уже не поднимала брови – привычка, послужившая поводом для ее   прозвища. На лице не было обычного удивления, китаянка казалась подавленной.      

«Кажется,   все наши лица начали выдавать свои тайны», – подумал он.      

– С   добрым утром, Ой-Ли, – окликнул ее Дик.      

Она   ответила на его приветствие; в ее глазах он прочел сострадание. Ой-Ли знает –   первая из посторонних. Что ж, на то она и женщина! Впрочем, служанка так много   бывала с Паолой, когда та сидела у себя, что, конечно, не могла не разгадать   тайну своей хозяйки.      

Вдруг ее   губы задрожали, она стиснула руки и пыталась заговорить.      

– Мистер   Форрест, – начала она, задыхаясь. – Может быть, вы подумаете, я с ума   сошла, но я хочу кое-что сказать вам. Вы очень добрый хозяин. Вы очень добры к   моей старой матери. Вы всегда, всегда были добры ко мне…      

Она   запнулась, облизнула пересохшие губы, потом заставила себя поднять на него   глаза и продолжала:      

– Миссис   Форрест, мне кажется, она… она…      

Но лицо   Дика стало вдруг таким строгим, что она смутилась, умолкла и покраснела; и Дик   подумал: она стыдится того, что собиралась сказать.      

– Хорошую   картину пишет миссис Форрест, правда? – заметил он, чтобы дать ей прийти в   себя.      

Китаянка   вздохнула, и, когда обратила взор на портрет Дика, в ее глазах опять мелькнуло   сострадание.      

Она   снова вздохнула, но он не мог не заметить внезапной холодности ее тона, когда   она ответила:      

– Да,   миссис Форрест рисует очень хорошую картину.      

Она   вдруг взглянула на него проницательным и пристальным взглядом, как бы изучая   его лицо, затем опять повернулась к портрету и, показывая на его глаза,   сказала:      

– Нехорошо.      

Ее голос   звучал резко и сердито.      

– Нехорошо, –   бросила она опять через плечо, еще громче, еще резче, и скрылась в спальне Паолы.      

Дик   невольно выпрямился, как бы готовясь мужественно встретить то, что должно было   скоро обрушиться на него. Что ж, это начало конца. Ой-Ли знает. Скоро узнают и   другие, узнают все. В известном смысле он был даже рад этому, – рад, что   мука ожидания продлится теперь недолго.      

Все же,   уходя из комнаты, он уже насвистывал веселый мотив, давая понять китаянке, что   с его точки зрения все пока обстоит благополучно.      

В тот же   день, пользуясь тем, что Дик уехал на прогулку с Фрейлигом, Мартинесом и Грэхемом,   Паола, в свою очередь, предприняла тайное паломничество на половину мужа. Выйдя   на веранду, служившую Дику спальней, она окинула взглядом кнопки, телефон над постелью,   соединявший Дика с его служащими и почти со всей Калифорнией, диктофон на   вращающейся подставке, аккуратно разложенные книги, журналы и   сельскохозяйственные бюллетени, ожидавшие просмотра, пепельницу, папиросы,   блокноты, термос.      

Внимание   Паолы привлекла ее собственная фотография – единственное украшение этой комнаты.   Фотография висела над барометром и термометрами, которые, как она знала, всего   чаще привлекали взор Дика. По какой-то странной фантазии она перевернула   смеющийся портрет лицом к стене, увидела пустой прямоугольник рамки, перевела   взгляд на постель и снова на стену – и вдруг, точно испугавшись, торопливо   повесила смеющийся портрет опять лицом к комнате. «Да, он тут на месте, –   подумала Паола. – На месте».      

Потом ее   глаза остановились на большом автоматическом револьвере в кобуре, висевшем так   близко от постели Дика, что достаточно было протянуть руку, чтобы вытащить его.   Она взялась за рукоятку. Да, как и следовало ожидать, курок не на   предохранителе, таков уж у Дика обычай: как бы долго револьвер ни оставался без   употребления, он не дает ему залеживаться в кобуре.      

Вернувшись   в рабочий кабинет, Паола медленно обошла его, задумчиво разглядывая огромные   картотеки, шкафы с картами и чертежами на синьке, вращающиеся полки со   справочниками и длинные ряды тщательно переплетенных племенных реестров. В   конце концов она дошла и до библиотеки, – там было множество брошюр,   переплетенных журнальных статей и с десяток каких-то толстых научных книг. Она   добросовестно прочла заглавия: «Кукуруза в Калифорнии», «Силосование кормов»,   «Организация фермы», «Курс сельскохозяйственного счетоводства», «Ширы в   Америке», «Истощение чернозема», «Люцерна в Калифорнии», «Почвообразование»,   «Высокие урожаи в Калифорнии», «Американские шортхорны». Прочтя последнее   название, она ласково улыбнулась, вспомнив ту оживленную полемику, которую Дик   вел, отстаивая необходимость делать различие между дойной коровой и убойной,   против тех, кто доказывал, что надо выращивать коров, отвечающих одновременно   обоим назначениям.      

Она   погладила ладонью корешки книг, прижалась к ним щекой и закрыла глаза. О Дик!   Какая-то мысль зародилась в ней и тут же угасла, оставив в сердце смутную   печаль, ибо Паола не решилась додумать ее до конца.      

Как этот   письменный стол типичен для Дика! Никакого беспорядка, никаких следов неоконченной   работы. Только проволочный лоток с отстуканными на пишущей машинке, ожидающими   его подписи письмами да непривычно большая стопка желтых телеграмм, принятых по   телефону из Эльдорадо и перепечатанных секретарями на бланки. Она рассеянно   скользнула взглядом по первым строкам лежавшей сверху телеграммы и наткнулась   на чрезвычайно заинтересовавшее ее сообщение. Паола, сдвинув брови, вчиталась в   него, затем начала рыться в куче телеграмм, пока не нашла подтверждения   поразившего ее известия. Погиб Джереми Брэкстон – этот рослый, веселый и добрый   челоовек. Шайка пьяных мексиканских пеонов убила его в горах, когда он хотел   бежать с рудников Харвест в Аризону. Телеграмма пришла два дня тому назад, и   Дик знал об этом уже в течение двух дней, но не говорил, чтобы ее не   расстраивать. Был в этом и другой смысл: смерть Брэкстона знаменовала большие   денежные потери: дела на рудниках Харвест идут, видимо, все хуже. Да, таков   Дик!      

Итак,   Брэкстон погиб. Ей показалось, что в комнате вдруг стало холоднее. Она   почувствовала озноб. Такова жизнь – в конце пути каждого из нас ждет смерть. И   опять ее охватил тот же смутный страх и ужас. Впереди ей рисовалась гибель. Но   чья? Она не искала разгадки. Достаточно того, что это была гибель. Ужас   придавил ей душу, и самый воздух в этой спокойной комнате показался ей   гнетущим. Она медленно вышла.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ      

       

Наша   маленькая хозяйка чувствительна, как птичка, – говорил Терренс, беря с   подноса коктейль, которым А-Ха обносил присутствующих.      

Время   было предобеденное, и Грэхем, Лео и Терренс Мак-Фейн случайно сошлись в бильярдной.      

– Нет,   Лео, – остановил ирландец молодого поэта. – Хватит с вас одного. У   вас и так горят щеки. Еще коктейль – и вас совсем развезет. В вашей юной голове   идеи о красоте не должны затуманиваться винными парами. Пусть пьют старшие.   Чтобы пить, требуется особый талант. У вас его нет. Что же касается меня…      

Он   опорожнил свой стакан и замолчал, смакуя коктейль.      

– Бабье   питье, – презрительно покачал он головой. – Не нравится. Не жжет. И   букета никакого. Ни черта. А-Ха, мой друг, – подозвал он китайца, –   устройка мне смесь из виски с содовой в таком длинномдлинном бокале и, знаешь,   настоящую – вот столько. – Он вытянул горизонтально четыре пальца,   показывая, сколько ему надо налить виски; и, когда А-Ха спросил, какого виски   он желает, Терренс ответил: – Шотландского или ирландского, бурбонского или   ржаного – все равно, какой под руку попадется.      

Грэхем   только кивнул китайцу и, смеясь, обратился к ирландцу:      

– Меня,   Терренс, вам ни за что не напоить. Я не забыл, каких хлопот вы наделали О'Хэю.      

– Ну   что вы! Что вы! Это была чистейшая случайность, – ответил тот. –   Говорят, что если у человека скверно на душе, так его может свалить с ног одна   капля.      

– Ас   вами это бывает? – спросил Грэхем.      

– Никогда   этого со мной не случалось. Мой жизненный опыт весьма ограничен.      

– Вы   начали, Терренс, насчет… миссис Форрест, – просящим тоном напомнил   Лео. – И как будто хотели сказать что-то очень хорошее…      

– Разве   о ней можно сказать что-нибудь другое, – возразил Терренс. – Я   сказал, что у нее чувствительность птички, но не чувствительность трясогузки   или томно воркующей горлицы, а как у веселых птиц, например, у диких канареек,   которые купаются в здешних фонтанах, разбрасывая солнечные брызги, всегда поют   и щебечут, и их сердечко точно пылает на золотой грудке. Вот и маленькая   хозяйка такая же. Я много за ней наблюдал.      

Все, что   на земле, под землей и на небе, радует ее и украшает ее жизнь: цветок ли мирта,   который не по праву нарядился в пурпур, когда ему нельзя быть красочнее бледной   лаванды; или яркая роза – знаете, этакая роскошная роза «Дюшес»: ее чуть   покачивает ветер, а она только что распустилась под жаркими лучами солнца… Про   такую розу Паола мне сказала однажды: «У нее цвет зари, Терренс, и форма   поцелуя». Для маленькой хозяйки все радость: серебристое ржание Принцессы, звон   колокольчиков в морозное утро, прелестные шелковистые ангорские козы, которые   бродят живописными группами по горным склонам, багряные лучины вдоль изгородей,   высокая жаркая трава на склонах и вдоль дороги или выжженные летним зноем бурые   горы, похожие на львов, приготовившихся к прыжку. А с каким почти чувственным   наслаждением она подставляет шею и руки лучам благодатного солнца!      

– Она   душа красоты, – пролепетал Лео. – За такую женщину можно умереть; я   это вполне понимаю.      

– Но   можно и жить для них и любить эти восхитительные создания, – добавил   Терренс. – Послушайте-ка, мистер Грэхем, я открою вам один секрет. Мы,   философы из «Мадроньевой рощи», люди, потерпевшие крушение в житейском море, заброшенные   сюда, в эту тихую заводь, где мы живем щедротами Дика, мы составляем братство   влюбленных. И у всех у нас одна дама сердца – маленькая хозяйка. Мы беспечно   теряем дни в мечтах и беседах, мы не признаем ни бога, ни черта, ни родины, но   мы все – рыцари маленькой хозяйки и дали обет верности ей.      

– Мы   готовы умереть за нее, – подтвердил Лео, медленно склоняя голову.      

– Нет,   мальчик, мы готовы жить для нее и сражаться за нее. Умереть – дело несложное.      

Грэхем   не пропустил ни слова из этого разговора. Юноша, конечно, ничего не понимал, но   по глазам кельта, пристально смотревшим на Грэхема из-под копны седых волос, он   понял, что тот все знает.      

На   лестнице раздались мужские голоса и шаги; в ту минуту, как входили Мартинес и   Дар-Хиал, Терренс сказал:      

– Говорят,   что в Каталине отличная погода и тунец ловится превосходно.      

А-Ха   опять принес коктейли; у него было много дела, так как в это время подошли и   Хэнкок с Фрейлигом.      

Терренс   пил смеси, которые китаец с неподвижным лицом подавал ему по своему выбору, пил   и в то же время распространялся о вреде и мерзости пьянства, убеждая Лео не   пить.      

Вошел   О-Дай, держа в руках записку и озираясь, кому бы ее отдать.      

– Сюда,   крылатый сын неба, – поманил его к себе Терренс.      

– Это   просьба, адресованная нам и составленная в подобающих случаю выражениях, –   провозгласил он, заглянув в записку. – Дело в том, что приехали Льют и   Эрнестина, и вот о чем они просят. Слушайте! – И он прочел: – «О   благородные и славные олени! Две бедных смиренных и кротких лани одиноко   блуждают в лесу и просят разрешения на самое короткое время посетить перед   обедом стадо оленей на их пастбище».      

– Метафоры   допущены здесь самые разнородные, – сказал Терренс, – но все же   девицы поступили совершенно правильно. Они знают закон Дика – и это хороший   закон, – что никакие юбки в бильярдную не допускаются, разве только с   единодушного согласия мужчин. Ну что ж, как думает ответить стадо оленей? Все,   кто согласен, пусть скажут «да». Кто против? Принято. Беги, быстроногий О-Дай,   и веди сюда этих дам.      

– «В   сандальях коронованных царей…» – начал Лео, выговаривая слова с благоговением и   любовной бережностью.      

– «Он   будет попирать их ночи алтари», – подхватил Терренс. – Человек,   написавший эти строки, – великий человек. Он друг Лео и друг Дика, я   горжусь тем, что он и мой друг.      

– А   как хорош вот этот стих, – продолжал Лео, обращаясь к Грэхему, – из   того же сонета! Послушайте, как это звучит: «Внемлите песне утренней звезды…» И   дальше. – Голосом, замирающим от любви к прекрасному слову, юноша прочел:   – «С умершей красотою на руках как он мечты грядущему вернет?»      

Он   смолк, ибо в комнату входили сестры Паолы, и робко поднялся, чтобы с ними   поздороваться.      

Обед в   тот день прошел так же, как все обеды, на которых присутствовали мудрецы. Дик,   по своему обычаю, яростно спорил, сцепившись с Аароном Хэнкоком из-за Бергсона,   нападая на его метафизику с меткостью и беспощадностью реалиста.      

– Ваш   Бергсон не философ, а шарлатан, Аарон, – заключил Дик. – У него за   спиной все тот же старый мешок колдуна, набитый всякими метафизическими   штучками, только разукрашены они оборочками из новейших научных данных.      

– Это   верно, – согласился Терренс. – Бергсон – шарлатан мысли. Вот почему   он так популярен…      

– Я   отрицаю… – прервал его Хэнкок. – Подождите минутку, Аарон. У меня   мелькнула одна мысль. Дайте мне ее удержать, пока она, подобно бабочке, не   улетела в голубое небо. Дик поймал Бергсона с поличным, этот философ украл   немало сокровищ из хранилища науки. Даже свою здоровую уверенность, он стащил у   Дарвина – из его учения о том, что выживают самые приспособленные. А что он из   этого сделал? Слегка обновил эту теорию прагматизмом Джемса, подсластил не   гаснущей в сердце человека надеждой на то, что всякому суждено жить снова, и   разукрасил идеей Ницше о том, что чаще всего к успеху ведет чрезмерность…      

– Идеей   Уайльда, хотите вы сказать, – поправила его Эрнестина.      

– Видит   бог, я выдал бы ее за свою, если бы не ваше присутствие, – вздохнул   Терренс с поклоном в ее сторону. – Когда-нибудь антиквары мысли точно   установят автора. Я лично нахожу, что эта идея отдает Мафусаилом. Но до того,   как меня любезно прервали, я говорил…      

– А   кто грешит более задорной самоуверенностью, чем Дик? – вопрошал Аарон   несколько позже; Паола кинула Грэхему многозначительный взгляд.      

– Я   только вчера смотрел табун годовалых жеребят; у меня и сейчас перед глазами эта   прекрасная картина. И вот я спрашиваю: а кто делает настоящее дело?      

– Возражение   Хэнкока вполне основательно, – нерешительно заметил Мартинес. – Без   элемента тайны мир был бы плоским и неинтересным. А Дик не признает никаких тайн.      

– Ну   уж нет, – возразил Терренс, заступаясь за Дика. – Я хорошо его знаю.   Дик признает, что в мире есть тайны, но не такие, какими пугают детей. Для него   не существует ни страшных бук, ни всей этой фантасмагории, с которой обычно   носитесь вы, романтики.      

– Терренс   понимает меня, – подтвердил Дик. – Мир всегда останется загадкой! Для   меня человеческая совесть не большая загадка, чем химическая реакция, благодаря   которой возникает обыкновенная вода. Согласитесь, что это тайна, и тогда все   более сложные явления природы потеряют свою таинственность. Эта простая   химическая реакция – вроде тех основных аксиом, на которых строится все здание   геометрии. Материя и сила – вот вечные загадки вселенной, и они проявляют себя   в загадке пространства и времени. Проявления не загадка; загадочны только их   основы – материя и сила, да еще арена этих проявлений – пространство и время.      

Дик   замолчал и рассеянно посмотрел на бесстрастные лица А-Ха и О-Дая, стоявших с   блюдами в руках как раз против него. «Их лица совершенно бесстрастны, –   подумал он, – хотя я готов держать пари, что и они осведомлены о том, что   так потрясло Ой-Ли».      

– Вот   видите, – торжествующе закончил Терренс. – Самое лучшее – то, что он   никогда не становится вверх тормашками и не теряет равновесия. Он твердо стоит   на крепкой земле, опираясь на законы и факты, и защищен от всяких заоблачных   фантазий и нелепых бредней…      

Никому в   тот вечер – и за обедом и после – не пришло бы в голову, что Дик чем-то   расстроен. Казалось, ему непременно хочется отпраздновать приезд Льют и   Эрнестины; он не поддерживал тяжеловесного спора философов и изощрялся во   всевозможных каверзах и шутках. Паола заразилась его настроением и всячески   помогала ему в его проделках.      

Самой   интересной оказалась игра в приветственный поцелуй. Все мужчины должны были подвергнуться   ему. Грэхему была оказана честь – пройти испытание первому, и он мог потом   наблюдать злоключения всех остальных, которых Дик по одному вводил со двора.      

       

Хэнкок –   Дик держал его за руку – дошел до середины комнаты, где Паола и ее две сестры   стояли на стульях, подозрительно оглядел их и заявил, что хочет обойти стулья   кругом. Однако он не заметил ничего особенного, кроме того, что на каждой была   мужская фетровая шляпа.      

– Ну   что ж, по-моему, ничего, – заявил Хэнкок, остановившись перед ними и   рассматривая их.      

– Конечно,   ничего, – уверил его Дик. – Так как эти женщины воплощают все самое   прекрасное в нашем имении, то и должны подарить вам приветственный поцелуй.   Выбирайте, Аарон.      

Аарон,   сделав крутой поворот, словно чуя какую-то каверзу за спиной, спросил:      

– Все   три должны поцеловать меня?      

– Нет,   вам полагается выбрать ту, которая вас поцелует.      

– А   те две, которых я не выберу, не сочтут это, дискриминацией? – допытывался   Аарон.      

– И   усы не послужат препятствием? – был его следующий вопрос.      

– Нисколько, –   заверила его Льют. – Мне по крайней мере всегда хотелось знать, какое ощущение   испытываешь, целуя черные усы.      

– Спешите,   спешите, сегодня здесь целуют философов, – заявила Эрнестина, – но   только, пожалуйста, поторопитесь, остальные ждут. Меня тоже должно сегодня   поцеловать целое поле усатых колосьев.      

– Ну,   кого же вы выбираете? – настаивал Дик.      

– Какой   же может быть выбор! – бойко отозвался Хэнкок. – Конечно, я поцелую   свою даму сердца, маленькую хозяйку.      

Он   поднял голову и вытянул губы, она наклонилась, и в тот же миг с полей ее шляпы   хлынула ему в лицо ловко направленная струя воды.      

Когда   очередь дошла до Лео, он храбро выбрал      

Паолу и   чуть не испортил игру, благоговейно преклонив колено и поцеловав край ее   платья.      

– Это   не годится, – заявила Эрнестина. – Поцелуй должен быть самый   настоящий. Поднимите голову, чтобы вас могли поцеловать.      

– Пусть   последняя будет первой, поцелуйте меня, Лео, – попросила Льют, чтобы   помочь ему в его замешательстве.      

Он с   благодарностью взглянул на нее и потянулся к ней, но недостаточно откинул   голову, и струя воды полилась ему за воротник.      

– А   меня пусть поцелуют все три, – заявил Терренс; ему казалось, что он нашел   выход из затруднительного положения. – И я трижды вкушу райское   блаженство.      

В   благодарность за его любезность он получил на голову три струи воды.      

Азарт и   веселость Дика все возрастали. Всякий, глядя на то, как он ставит к створке   двери Фрейлига и Мартинеса, чтобы измерить их рост и разрешить спор о том, кто   выше, сказал бы, что нет сейчас на свете человека беззаботнее и спокойнее его.      

– Колени   вместе! Ноги прямо! Головы назад! – командовал он.      

Когда их   головы коснулись двери, с другой стороны раздался громовой удар, от которого   они вздрогнули. Дверь распахнулась, и появилась Эрнестина, вооруженная палкой, которой   бьют в гонг.      

Затем   Дик, держа в руке атласную туфельку на высоком каблуке и накрывшись с Терренсом   простыней, учил его, к бурному восторгу остальных, игре в «Братца Боба». В это   время появились еще Мэзоны и Уатсоны со всей своей уикенбергской свитой.      

Дик   немедленно потребовал, чтобы все вновь прибывшие молодые люди тоже получили приветственный   поцелуй. Несмотря на восклицания и шум, который подняли полтора десятка здоровающихся   людей, он ясно расслышал слова Лотти Мэзон: «О мистер Грэхем! А я думала, вы   давно уехали».      

И Дик,   среди суеты, неизбежной при появлении такого множестватостей, продолжав изображать   из себя" человека, которому ужасно весело, зорко ловил те настороженные   взгляды, какими женщины смотрят только на женщин. Спустя несколько минут он   увидел, как Лотти Мэзон бросила украдкой именно такой вопрошающий взгляд на   Паолу в ту минуту, когда та, стоя перед Грэхемом, что-то говорила ему.      

«Нет   еще, – решил Дик, – Лотти пока не знает. Но подозрение уже   зародилось; и ничто, конечно, так не порадует ее женскую душу, как открытие,   что безупречная, гордая Паола – такая же, как и все другие женщины, и у нее те   же слабости».      

Лотти   Мэзон была высокая эффектная брюнетка лет двадцати пяти, бесспорно, красивая и,   как Дику пришлось убедиться, бесспорно, очень смелая. В недалеком прошлом Дик,   увлеченный и, надо признаться, ловко поощряемый ею, затеял с ней легкий флирт,   в котором, впрочем, не зашел так далеко, как ей того хотелось. С его стороны   ничего серьезного не было. Не дал он развиться и в ней серьезному чувству. Но,   памятуя этот флирт. Дик был настороже, предполагая, что именно Лотти будет   особенно следить за Паолой и что именно у нее, скорее чем у других дам, могут   возникнуть кое-какие подозрения.      

– О   да, Грэхем превосходно танцует, – услышал Дик спустя полчаса голос Лотти   Мэзон, говорившей с маленькой мисс Максуэлл. – Верно, Дик? –   обратилась она к нему, глядя на него по-детски невинными глазами, но – он   чувствовал это – в то же время внимательно наблюдая за ним.      

– Кто?   Грэхем? Ну еще бы! – ответил Дик спокойно и открыто. – Да,   превосходно. А как вы думаете, не устроить ли нам танцы? Тогда мисс Максуэлл   убедится на деле. Хотя здесь есть только одна дама ему под пару, с ней он может   показать свое мастерство.      

– Это,   конечно, Паола? – сказала Лотти.      

– Конечно,   Паола. Ведь вы, молодежь, не умеете вальсировать. Да вам и научиться негде   было.      

Лотти   вздернула хорошенький носик.      

– Впрочем,   может быть, вы и учились чуть-чуть, еще до того, как вошли в моду новые   танцы, – извинился он. – Давайте я уговорю Ивэна и Паолу, а мы пойдем   с вами, и я ручаюсь, что других пар не будет.      

Вальсируя,   он вдруг остановился и сказал:      

– Пусть   они танцуют одни. На них стоит полюбоваться.      

Сияя от   удовольствия, смотрел он, как Грэхем и его жена заканчивают танец, и   чувствовал, что Лотти поглядывает на него сбоку и что ее подозрения   рассеиваются.      

Танцевать   захотелось всем, и так как вечер был очень теплый. Дик приказал открыть настежь   большие двери во двор. То одна, то другая пара, танцуя, выплывала из комнаты, и   танец продолжался под залитыми лунным светом аркадами; под конец туда перешли   все пары.      

– Он   еще совсем мальчишка, – говорила Паола Грэхему, слушая, как Дик   расхваливает всем и каждому достоинства своего нового фотоаппарата, снимающего   при ночном освещении. – Аарон во время обеда укорял его за   самоуверенность, и Терренс встал на его защиту. Дик за всю свою жизнь не   пережил ни одной трагедии. Он ни разу не был в положении побежденного. Его   самоуверенность всегда была оправдана. Как сказал Терренс, он всегда делал   настоящее дело. Ведь он знает, бесспорно, знает – и все-таки совершенно уверен   и в себе и во мне.      

Когда   Грэхем пошел танцевать с мисс Максуэлл, Паола продолжала размышлять о том же. В   конце концов Дик не так уж страдает. Да этого и следовало ожидать. Ведь у него   трезвый ум, он философ. Потеряв ее, он отнесся бы к этому так же безучастно,   как к потере Горца, к смерти Джереми Брэкстона или к затоплению рудников.   «Довольно трудно, – говорила она себе с улыбкой, – испытывать горячее   влечение к Грэхему и быть замужем за таким философом, который палец о палец не   ударит, чтобы удержать тебя». И она снова должна была признать, что Грэхем тем   и обаятелен, что он так пылок, так человечен. Это сближало их. Даже в расцвете   их романа с Диком в Париже он не вызывал в ней такого пламенного чувства.   Правда, он был замечательным возлюбленным – с его даром находить для любви   особые слова, с его любовными песнями, приводившими ее в такое восхищение, –   но это было все же не то, что она теперь испытывала к Грэхему и что Грэхем,   наверное, испытывал к ней. Кроме того, в те давние времена, когда Дик так   внезапно завладел ее сердцем, она была еще молода и неопытна в вопросах любви.      

От этих   мыслей все более ожесточалось ее сердце по отношению к мужу и разгоралась   страсть к Грэхему. Толпа гостей, веселье, возбуждение, близость и нежные   касания при танцах, теплота летнего вечера, лунный свет и запах ночных цветов   волновали ее все глубже и сильнее, и она жаждала протанцевать хотя бы еще один   танец с Грэхемом.      

– Нет,   магний не нужен, – говорил Дик. – Это – немецкое изобретение.   Достаточно выдержки в полминуты при обычном освещении. Самое удобное то, что   можно сейчас же проявить пластинку. А недостаток тот, что нельзя печатать прямо   с пластинки.      

– Но   если снимок удачен, можно с этой пластинки переснять на обычную и с нее   печатать, – заметила Эрнестина.      

Она уже   видела эту свернувшуюся в камере огромную змею в двадцать футов, которая при   нажиме на баллончик тотчас выскакивала, словно чертик из ящика. Многие из   присутствующих тоже видели аппарат и просили Дика сходить за ним и сделать   опыт.      

Он   отсутствовал дольше, чем предполагал, так как Бонбрайт оставил на его столе   несколько телеграмм, касающихся положения в Мексике, и на них нужно было   немедленно ответить. Наконец, взяв аппарат. Дик вернулся к гостям кратчайшей   дорогой, через дом и двор. Танцующие под аркадами пары постепенно скрывались в   зале, и, прислонившись к одной из колонн. Дик смотрел, как они проходят мимо   него. Последними были Паола и Ивэн, они прошли так близко, что он мог бы, протянув   руку, до них дотронуться. Но, хотя свет месяца и падал прямо на него, они его   не видели. Они не отрываясь смотрели друг на друга.      

Предпоследняя   пара была уже в доме, и музыка смолкла. Паола и Грэхем остановились, и он   только хотел предложить ей руку и тоже отвести в комнаты, как она вдруг   прижалась к нему в неудержимом порыве. Из чисто мужской осторожности он сначала   слегка отклонился, но она обхватила его шею рукой и притянула к себе для   поцелуя. Это была внезапная: и неудержимая вспышка страсти. Через мгновение   Паола, взяв его под руку, уже входила в дом, и до Дика донесся ее веселый и   непринужденный смех.      

Дик   ухватился за колонну, держась за нее, скользнул вниз и сел на каменные плиты.   Он задыхался. Сердце стучало, словно хотело выскочить из груди, он ловил губами   воздух. А проклятое сердце металось, билось в горле, душило его. Ему казалось,   что оно уже во рту, он жует его и глотает вместе с освежающим воздухом. Вдруг   он почувствовал озноб, а затем весь покрылся потом.      

– Слыхано   ли, чтобы у кого-нибудь из Форрестов были болезни сердца? – пробормотал   он, все еще сидя на земле, прислонясь к колонне и вытирая мокрое от пота лицо.   Его рука дрожала, болезненный трепет сердца вызывал легкую тошноту.      

Если бы   Грэхем поцеловал ее, это еще куда ни шло, размышлял он. Но Паола сама поцеловала   Грэхема. Значит – любовь, страсть. Он сам теперь убедился; и когда эта картина   вновь встала перед его глазами, сердце опять сжалось и удушье подступило к   горлу. Сделав огромное усилие, он наконец овладел собой и встал на ноги.      

«Честное   слово, оно было у меня во рту, и я жевал его, – подумал он о своем   сердце. – Да, жевал».      

Возвращаясь   в обход через двор, он с веселым лицом – так ему казалось – вошел в ярко освещенную   комнату, держа в руках аппарат, и был очень удивлен тем, как его встретили.      

– Что   с вами? Вас напугало привидение? – спросила Льют.      

– Вы   больны? Что случилось? – засыпали его вопросами остальные.      

– Да   в чем дело? – удивился он в свою очередь.      

– Ваше   лицо… на вас лица нет! – воскликнула Эрнестина. – Что случилось?      

Озираясь   с удивлением, он тут же заметил, что Лотти Мэзон бросила быстрый взгляд на Грэхема   и Паолу и что Эрнестина перехватила этот взгляд и, последовав за ним, сама   украдкой посмотрела на обоих.      

– Да, –   солгал он. – Я получил тяжелую весть. Только что. Джереми Брэкстон умер. Убит.   Мексиканцы поймали его, когда он хотел бежать в Аризону.      

– Старик   Джереми! Царство ему небесное! Какой был хороший человек! – сказал   Терренс, взяв Дика под руку. – Пойдемте, дружок, вам необходимо   подкрепиться, я вас провожу.      

– Да   нет, теперь все прошло, – улыбнулся Дик, тряхнув плечами, и решительно   выпрямился. – В первую минуту это меня действительно сразило. Я не   сомневался, что Джереми так или иначе выпутается из всей этой истории. Но пеоны   поймали его и двух инженеров. Они оказали отчаянное сопротивление. Засели под   скалой и целые сутки отстреливались от отряда в пятьсот человек. Тогда   мексиканцы забросали их сверху динамитными шашками. Да, всякая плоть – только   трава, и прошлогодняя трава не оживает. Ваше предложение, Терренс, мудрое   предложение. Ведите меня.      

Сделав   несколько шагов, он обернулся и сказал через плечо:      

– Пусть   это не расстраивает веселья. Я сейчас вернусь и сниму всю группу. А ты,   Эрнестина, пока рассади их и дай самый сильный свет.      

На   другом конце комнаты Терренс открыл вделанный в стену поставец и вынул стаканы.   Дик зажег стенную лампочку и принялся рассматривать свое лицо в зеркальце,   вделанное в одну из дверок поставца.      

– По-моему,   теперь ничего, – сказал он. – Все в порядке. Лицо как лицо.      

– Это   только так, мимолетная тень набежала, – согласился с ним Терренс, наливая   виски в стаканы. – Имеет же человек право расстроиться, потеряв старого   друга.      

Они   чокнулись и выпили в молчании.      

– Еще, –   сказал Дик, протягивая стакан.      

– Скажите,   когда хватит. – И ирландец стал спокойно следить, как поднимается в   стакане уровень жидкости.      

Дик   ждал, пока она дойдет до половины.      

Они   снова чокнулись и снова выпили, глядя друг другу в глаза, и Дик почувствовал   горячую благодарность к Терренсу за ту беззаветную преданность, которую прочел   в его взгляде.      

А в это   время посреди холла Эрнестина рассаживала группу для съемки и старалась угадать   по лицам Паолы, Грэхема и Лотти хоть что-нибудь из того, что она бессознательно   чуяла. «Почему Лотти так пристально посмотрела на Паолу и Грэхема? –   спрашивала себя Эрнестина. – Да и с Паолой происходит что-то необычное.   Она, видимо, расстроена, встревожена, но весть о смерти Брэкстона тут как будто   ни при чем».      

По лицу   Грэхема нельзя было ничего узнать. Он держался как всегда и ужасно смешил мисс   Максуэлл и миссис Уатсон.      

Да,   Паола была расстроена: что случилось? Почему Дик солгал? Он же знал о смерти   Джереми Брэкстона еще два дня назад. И никогда известие о чьей-либо смерти так   не потрясало его! Уж не выпил ли он лишнее? За время их супружества она   несколько раз видела его пьяным. Но алкоголь на него не действовал; вино только   придавало блеск его глазам, развязывало язык, он с увлечением придумывал всякие   проказы и импровизировал песни. Может быть, он успел напиться с этим несокрушимым   Терренсом в бильярдной? Она застала их там всех перед обедом. Истинная причина   его волнения не приходила ей в голову просто потому, что всякое шпионство было   ему чуждо.      

Дик   вернулся. Смеясь от души какой-то шутке Терренса, он подозвал Грэхема и   заставил «мудреца» повторить ее. Когда все трое всласть посмеялись. Дик   приготовился снимать группу. Камера, раздвигаясь, точно выстрелила, женщины   испуганно вскрикнули, и все это окончательно рассеяло остатки мрачного   настроения, особенно когда хозяин дома предложил игру в земляные орехи. Игра   состояла в том, кто за пять минут на конце столового ножа, от стула к столу,   поставленных на расстоянии двенадцати ярдов, перенесет больше земляных орехов.   Показав, как это делается. Дик выбрал своим партнером Паолу и вызвал на   состязание решительно всех, не исключая уикенбержцев и обитателей «Мадроньевой   рощи». Много коробок конфет было выиграно и проиграно! В конце концов Дик и   Паола взяли верх над Грэхемом и Эрнестиной – парой, занявшей второе место. От   Дика стали требовать, чтобы он произнес речь; нет, лучше пусть споет песню о   земляном орехе. Дик тут же стал импровизировать в чисто индейской манере, при   этом он отбивал такт, подпрыгивая на несгибающихся ногах и хлопая себя по   бедрам.      

– Я   – Дик Форрест, сын «Счастливчика» Ричарда, сына Джонатана Пуританина, сына   Джона, морякаскитальца, каким был и его отец Альберт, сын Мортимера, пирата и   кандальника, умершего без отпущения грехов.      

Я   последний из рода Форрестов и первый из носящих земляные орехи. Немврод и   Сэндау предо мной ничто. Я ношу земляные орехи на конце ножа, серебряного ножа.   В земляных орехах сидит сам дьявол. Я ношу орехи легко и грациозно. Я ношу их   очень много. Еще не вырос тот орех, который бы победил меня.      

Орехи   катятся. Орехи катятся. Но я, как Атлас, поддерживающий мир, не даю им упасть.   Не каждый может носить земляные орехи. У меня талант от бога. Это большое   искусство. Орехи катятся. Орехи катятся, и я вечно буду носить их.      

Аарон –   философ, где ему носить орехи! Эрнестина – блондинка. Блондинки не могут носить   земляные орехи. Ивэн – спортсмен. Он их роняет. Паола – мой партнер, она их не   может удержать. Только я, я один, милостью божьей и силой собственной мудрости,   могу носить земляные орехи.      

Если   кому надоела моя песнь, бросьте в меня тяжелым предметом. Я горд. Я неутомим. Я   могу петь до скончания века. И я буду петь до скончания века.      

Здесь   начинается вторая песнь: если я умру, похороните меня в куче земляных орехов.   Но пока я жив…      

На Дика,   как и следовало ожидать, обрушилась груда диванных подушек и прервала его   песнь, но не укротила его буйной веселости; минуту спустя он уже шептался в   углу с Лотти Мэзон и Паолой, затевая с ними тайный заговор против Терренса.      

Так,   среди танцев, смеха и шуток, проходил этот вечер. В полночь подали ужин, и   уикенбергские гости начали прощаться только около двух часов утра. Пока они   собирались, Паола предложила совершить на следующий день поездку к реке   Сакраменто, чтобы осмотреть посадки риса на опытном поле Дика.      

– Я   имел в виду другое, – сказал Дик. – Ты знаешь горные пастбища над   Сайкамор-Крик? За последние десять дней там зарезаны три ярки.      

– Пумы? –   воскликнула Паола.      

– Их   по меньшей мере две… Наверное, забрели с севера, – обратился он к   Грэхему. – С ними это иногда бывает. Мы трех убили лет пять тому назад.   Мосс и Хартли будут ждать нас там с собаками. Они выследили двух. Что вы   скажете, если отправиться туда всем вместе? Выедем сейчас же после завтрака.      

– Можно   мне взять Молли? – спросила Льют.      

– А   ты возьмешь Альтадену, – сказала Паола Эрнестине.      

Лошади   были быстро распределены. Фрейлиг и Мартинес также согласились принять участие   в охоте, заявив, впрочем, что ездят верхом они очень плохо и еще хуже стреляют.      

Все   вышли проводить уинкенбержцев и, когда машины укатили, постояли немного на   дворе, сговариваясь относительно завтрашней охоты.      

– Ну,   спокойной ночи, – сказал Дик, когда все вошли в дом. – Прежде чем   ложиться, я пойду еще взгляну на старуху Бесси. Хеннесси сидит при ней. Помните   же, девочки, являться к завтраку в амазонках и ни в коем случае не опаздывать.      

Престарелая   мать Принцессы была очень плоха, но в другое время Дик, конечно, не пошел бы   навещать ее в столь поздний час, – ему хотелось побыть одному, и он боялся   остаться с глазу на глаз с Паолой после того, чему он так недавно был   свидетелем.      

Легкие   шаги по гравию заставили его обернуться. Эрнестина догнала его и взяла под   руку.      

– Бедная   старушка Бесси, – сказала она. – Мне тоже хотелось бы проведать ее.      

Дик,   продолжая взятую на себя роль, начал припоминать всякие смешные случаи,   происходившие в тот вечер, смеялся, шутил и казался очень веселым.      

– Дик, –   сказала Эрнестина, когда он наконец замолчал. – У вас какое-то   горе. – Она почувствовала, что он вдруг замкнулся, и торопливо продолжала:   – Я очень хочу вам помочь! Вы же знаете, что можете на меня положиться. Скажите   мне.      

– Да,   я скажу, – отвечал он. – Но скажу только одно. – Она благодарно   сжала его локоть. – Завтра вы получите телеграмму, срочную; ничего слишком   серьезного. Но ты и Льют соберетесь и укатите как можно скорее.      

– И   все? – спросила она разочарованно.      

– Вы   мне сделаете этим большое одолжение.      

– Вы   даже поговорить со мной не хотите? – возмутилась она, огорченная его   отказом.      

– Телеграмма   придет в такое время, что застанет вас еще в постели. А теперь нечего тебе ходить   к Бесси. Беги домой. Спокойной ночи.      

Он   поцеловал ее, ласково толкнул в сторону дома и пошел своей дорогой.      

 ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ      

       

Возвращаясь   от больной кобылы. Дик остановился и прислушался: в конюшне для жеребцов   беспокойно переступали с ноги на ногу Горец и другие лошади. Среди тишины   откуда-то с гор, где пасся скот, донеслось одинокое позванивание колокольчика.   Легкий ветерок внезапно дохнул Дику в лицо струей благовонного тепла. Ночь была   напоена легким душистым запахом зреющих хлебов и сена. Жеребцы опять затопали,   и Дик, глубоко вздохнув, почувствовал, что никогда, кажется, еще так не любил   всего этого; он поднял глаза и обвел взором весь звездный горизонт, местами   заслоненный горными вершинами.      

– Нет,   Катон, – произнес он вслух. – С тобой нельзя согласиться. Человек не   уходит из жизни, как из харчевни. Он уходит из нее, как из своего дома –   единственного, который ему принадлежит. Он уходит… в никуда. Спокойной ночи!   Перед ним бесшумно встает Безносая – и все.      

Он хотел   идти дальше, но снова топотание жеребцов задержало его, а в горах опять   зазвенел колокольчик. Расширив ноздри. Дик глубоко вдохнул душистый воздух и   почувствовал, что любит и этот воздух, и усадьбу, и пашни, ибо все это создание   его рук.      

– «Я   смотрел в глубину времен и там себя не находил, – процитировал он и затем,   улыбнувшись, добавил: – Она мне подарила девять сыновей, а остальные девять   были дочери».      

Подойдя   к дому, он постоял с минуту, любуясь его широкими, смелыми очертаниями. Войдя,   Дик тоже не сразу отправился на свою половину, – вместо этого он пошел   бродить по пустым тихим комнатам, дворам и длинным, чуть освещенным галереям.   Дик чувствовал себя, как человек, отправляющийся в дальнее путешествие. Он   зажег свет в волшебном дворике Паолы, уселся в римское мраморное кресло и,   обдумывая свои планы, выкурил сигарету.      

О, он   сделает все очень ловко. На охоте может произойти такой «несчастный случай»,   который обманет решительно всех. Уж он не промахнется, нет! Пусть это   произойдет завтра в лесах над Сайкамор-Крик. Дедушка Джонатан Форрест, суровый   пуританин, погиб же на охоте от несчастного случая… Впервые на Дика нашло   сомнение. Но, если это не было случайностью, старик, надо отдать ему   справедливость, подстроил все очень ловко. В семье никогда даже и разговора не   было о том, что здесь могло быть нечто большее, чем несчастный случай.      

Коснувшись   пальцем выключателя. Дик помедлил еще с минуту, чтобы в последний раз взглянуть   на мраморных младенцев, игравших в воде фонтана и среди роз.      

– Вы,   вечно юные, прощайте, – тихо сказал он, обращаясь к ним. – Только вас   я и породил.      

Со своей   спальной веранды он посмотрел на спальню Паолы, по ту сторону широкого двора.   Там было темно. Может быть, она спала.      

Он   опомнился от своих мыслей и увидел себя сидящим на краю кровати в одном   расшнурованном ботинке; улыбнувшись своей рассеянности, он опять зашнуровал   его. Зачем ему ложиться спать? Уже четыре часа утра. По крайней мере он в   последний раз полюбуется солнечным восходом. Теперь многое будет у него в   последний раз. Вот он и оделся в последний раз. И вчерашняя утренняя ванна была   последней. Разве чистая вода может остановить посмертное тление? Но побриться   все-таки придется. Последняя дань земной суетности. Ведь после смерти волосы   продолжают некоторое время расти.      

Он вынул   из вделанного в стену несгораемого шкафа свое завещание, положил перед собой на   стол и внимательно прочел. Ему пришли в голову разные мелкие дополнения, и он   вписал их от руки, предусмотрительно поставив дату на полгода раньше. Последняя   приписка обеспечивала общину мудрецов в составе семи человек.      

Он   просмотрел свои страховые полисы и в каждом с особым вниманием прочел параграфы   о дозволенном самоубийстве. Подписал письма, ожидавшие его с прошлого утра, и   продиктовал в диктофон письмо своему издателю. Очистив стол, он наскоро   подсчитал актив и пассив, сбросив с актива затопленные рудники; этот баланс он   тут же заменил другим, максимально увеличив расходы и до смешного сократив   доходы. Все же результат получился удовлетворительный.      

Затем он   разорвал исписанные цифрами листки и набросал план того, какую следует, по его   мнению, вести линию в отношении мексиканских рудников. Он набросал этот план   небрежно, в общих чертах, чтобы, когда записку найдут среди бумаг, она не   возбудила подозрений. Таким же образом он составил на несколько лет вперед   программу улучшения породы широв, а также внутрипородного скрещивания для Горца,   Принцессы и лучших экземпляров их потомства.      

Когда в   шесть часов О-Дай принес кофе. Дик излагал последний пункт своего проекта   рисовых плантаций:      

«Хотя   итальянский рис и вырастает скорее и поэтому особенно подходит для   опытов, – писал он, – я буду некоторое время засевать поля в   одинаковых пропорциях сортами моти, йоко и уотерибюн; ввиду того, что они   созревают в разное время, это даст возможность при тех же рабочих, машинах и   тех же накладных расходах обрабатывать большую площадь, чем при посадке одного   сорта».      

О-Дай   поставил кофе на стол, ничем не выразив своего удивления – даже после того, как   взглянул на явно не тронутую постель. И Дик не мог не восхититься его   выдержкой.      

В шесть   тридцать зазвонил телефон, и он услышал утомленный голос Хеннесси, говорившего:      

– Я   знаю, что вы уже встали, и хочу сообщить вам радостную весть: старуха Бесси   выживет. Хотя ей было здорово плохо. Пойду теперь сосну.      

Побрившись,   Дик постоял перед душем, и лицо его омрачилось: «На кой черт, все равно только   потеря времени!» Однако он переобулся, надев более тяжелые ботинки с высокой   шнуровкой, – они были удобнее для охоты.      

Он опять   сидел за столом и просматривал свои заметки в блокнотах, готовясь к утренней   работе, когда услышал шаги Паолы. Она не приветствовала его обычным: «С добрым   утром, веселый Дик», но подошла совсем близко и мягко проговорила:      

– Сеятель   желудей! Всегда неутомимое, всегда бодрое Багряное Облако!      

Вставая   и стараясь к ней не прикоснуться, он заметил темные тени у нее под глазами. Она   тоже избегала прикосновений.      

– Опять   «белая ночь»? – спросил он, придвигая ей стул.      

– Да,   «белая ночь», – отозвалась Паола. – Ни одной минуты сна; а уж как я   старалась!      

Обоим   было трудно говорить, и вместе с тем они не могли отвести глаз друг от друга.      

– Ты…   выглядишь неважно.      

– Да,   лицо у меня не того… – кивнул он. – Я смотрел на себя, когда брился, это   вчерашнее выражение с него не сходит.      

– Что-то   с тобой вчера вечером случилось, – робко сказала она, и Дик ясно прочел в   ее глазах то же страдание, какое он видел в глазах Ой-Ли. – Все обратили   внимание на твое лицо. Что с тобой?      

Он пожал   плечами.      

– Это   выражение появилось уже с некоторых пор, – уклонился он от ответа,   вспоминая, что первый намек он заметил на портрете, который писала   Паола. – Ты тоже заметила? – спросил он.      

Она кивнула.   Вдруг ей пришла в голову новая мысль. Он прочел эту мысль на ее лице, прежде   чем Паола успела выговорить ее вслух:      

– Дик,   может быть, ты влюбился? Это был бы выход. Это разрешило бы все недоразумения.   На лице ее отразилась надежда.      

Он   медленно покачал головой и улыбнулся: он видел, как она разочарована.      

– Впрочем,   да, – сказал он. – Да! Влюбился!      

– Влюбился? –   Паола обрадовалась, когда он ответил: «Влюбился».      

Она не   ожидала того, что за этим последует. Он встал, резким движением пододвинул к   ней свой стул – так близко, что коснулся коленями ее колен, и, наклонившись к   ней, быстро, но бережно взял ее руки в свои.      

– Не   пугайся, моя птичка, – ответил он. – Я не буду тебя целовать. Я уже   давно тебя не целовал. Я просто хочу рассказать тебе об этой влюбленности. Но   раньше я хочу сказать, как я горд, как я горжусь собой. Горжусь тем, что я   влюблен. В мои годы – и влюблен! Это невероятно, удивительно. И как люблю!   Какой я странный, необыкновенный и вместе с тем замечательный любовник! Я живое   опровержение всех книг и всех биологических теорий. Оказывается, я однолюб. И я   люблю одну-единственную женщину. После двенадцати лет обладания – люблю ее   безумно, нежно и безумно!      

Руки   Паолы невольно выразили ее разочарование, она сделала легкое движение, чтобы   освободить их; но он сжал их еще крепче.      

– Я   знаю все ее слабости – и люблю ее всю, со всеми слабостями и совершенствами,   люблю так же безумно, как в первые дни, как в те сумасшедшие мгновения, когда   впервые держал ее в своих объятиях.      

Ее руки   все настойчивее старались вырваться из плена, она бессознательно тянула их к   себе и выдергивала, чтобы наконец освободить. В ее взоре появился страх. Он   знал ее щепетильность и догадывался, что после того, как к ее губам так недавно   прижимались губы другого, она не могла не бояться с его стороны еще более   пылких проявлений любви.      

– Пожалуйста,   прошу тебя, не пугайся, робкая, прелестная, гордая птичка. Смотри – я отпускаю   тебя на волю. Знай, что я горячо люблю тебя и что все это время считаюсь с   тобой не меньше, чем с собой, и даже гораздо больше.      

Он   отодвинул свой стул, откинулся на его спинку и увидел, что ее взгляд стал   доверчивее.      

– Я   открою тебе все мое сердце, – продолжал он, – и хочу, чтобы и ты   открыла мне свое.      

– Эта   любовь ко мне что-то совсем новое? – спросила она. – Рецидив?      

– И   так и не так!      

– Я   думала, что давно уж стала для тебя только привычкой…      

– Я   любил тебя все время.      

– Но   не безумно.      

– Нет, –   сознался он, – но с уверенностью. Я был так уверен в тебе, в себе. Это   было для меня нечто постоянное и раз навсегда решенное. И тут я виноват. Но   когда уверенность пошатнулась, вся моя любовь к тебе вспыхнула сызнова. Она   жила в течение всего нашего брака, но это было ровное, постоянное пламя.      

– А   как же я? – спросила она.      

– Сейчас   дойдем и до тебя. Я знаю, что тебя тревожит и сейчас и несколько минут назад.   Ты глубоко правдива и честна, и одна мысль о том, чтобы делить себя между двумя   мужчинами, для тебя ужасна. Я понял тебя. Ты уже давно не позволяешь мне ни   одного любовного прикосновения. – Он пожал плечами. – И я с того   времени не стремился к ним.      

– Значит,   ты все-таки знал? С первой минуты? – поспешно спросила она.      

Дик   кивнул.      

– Может   быть, – произнес он, словно взвешивая свои слова, – может быть, я уже   ощущал то, что надвигалось, даже раньше, чем ты сама поняла. Но не будем   вдаваться в это…      

– И   ты видел… – решилась она спросить и смолкла от стыда при мысли, что муж мог   быть свидетелем их ласк.      

– Не   будем унижать себя подробностями, Паола.      

Кроме   того, ничего дурного в этом не было и нет. Да мне и видеть было незачем. Я сам   помню поцелуи, украденные тайком в короткие миги темноты, помимо прощаний на   глазах у всех. Когда все признаки созревшего чувства налицо, нежные оттенки и   любовные нотки в голосе не могут быть скрыты, так же как бессознательная ласка   встретившихся взглядов, непроизвольная мягкость интонаций, перехваченное   волнением дыхание… и тогда совершенно не нужно видеть поцелуй перед прощанием   на ночь. Он неизбежен. И помни на будущее, моя любимая, что я тебя во всем   оправдываю.      

– Но…   но ведь было… все-таки очень немногое, – пробормотала она.      

– Я   крайне удивился бы, если бы было больше. Ты не такая. Я удивляюсь и немногому.   После двенадцати лет… разве можно было ожидать…      

– Дик, –   прервала его Паола, наклонясь к нему и пытливо глядя на него. Она   приостановилась, ища слов, затем решительно продолжала: – Скажи, неужели за эти   двенадцать лет у тебя не было большего?      

– Я   уже сказал тебе, что во всем тебя оправдываю, – уклонился он от прямого   ответа.      

– Но   ты не ответил на мой вопрос, – настаивала она. – О, я имею в виду не   мимолетный флирт или легкое ухаживание. Я имею в виду неверность в самом точном   смысле слова. Ведь это в прошлом было?      

– В   прошлом – было, но очень редко и очень-очень давно.      

– Я   много раз думала об этом, – заметила она.      

– Я   же сказал тебе, что во всем тебя оправдываю, – повторил Дик. – И   теперь ты знаешь, почему.      

– Значит,   и я имела право на то же… Впрочем, нет, нет. Дик, не имела, – поспешно   добавила она. – Во всяком случае, ты всегда проповедовал равенство мужчины   и женщины.      

– Увы,   больше не проповедую, – улыбнулся он. – Воображение человека – это   такая сила! И я за последнее время принужден был изменить свои взгляды.      

– Значит,   ты хочешь, чтобы я была тебе верна? Он кивнул и сказал:      

– Пока   ты живешь со мной.      

– Но   где же тут равенство?      

– Никакого   равенства нет, – покачал он головой. – О, да, про меня можно сказать,   что я сам не знаю, чего хочу. Но только теперь – увы, слишком поздно – я открыл   ту древнюю истину, что женщины – иные, чем мы, мужчины. Все, чему меня научили   книги и теории, рассыпается в прах перед тем вечным фактом, что женщина – мать   наших детей… Я… я, видишь ли, до сих пор надеялся, что у нас с тобой будут   дети… Но теперь, конечно, не о чем и говорить. Вопрос теперь в том, каковы твои   чувства. Свое сердце я открыл тебе. А потом уже будем решать, что нам делать.      

– О   Дик, – едва проговорила она, когда молчание стало слишком   тягостным. – Но я же люблю тебя, я всегда буду любить тебя. Ты мое   Багряное Облако. Знаешь, еще вчера я была на твоей веранде и повернула свою   карточку лицом к стене. Это было ужасно. И что-то в этом было недоброе. И я   опять скорей-скорей перевернула ее.      

Он   закурил сигарету и ждал.      

– Но   ты не открыла мне свое сердце, ты не все сказала, – заметил он наконец с   мягким упреком.      

– Я   люблю тебя, – повторила она.      

– А   Ивэна?      

– Это   совсем другое. Ужасно, что приходится так с тобой говорить. Кроме того, я даже   не знаю! Я никак не могу понять своих чувств…      

– Что   же это – любовь? Или только любовный эпизод? Одно из двух.      

Паола   покачала головой.      

– Пойми   же, – продолжала она, – что я сама себя не понимаю! Видишь ли, я   женщина. Мне не пришлось «перебеситься», как вы, мужчины, выражаетесь. А   теперь, когда это случилось, я не знаю, что мне делать. Должно быть. Шоу и   другие правы! Женщина – хищница. А вы оба – крупная дичь. Я ничего не могла с   собой поделать. Во мне проснулся какой-то задор. Я сама для себя загадка. То,   что со мной произошло, не вяжется с моими взглядами и убеждениями. Мне нужен ты   и нужен Ивэн – нужны вы оба. О, поверь мне, это не любовный эпизод. А если даже   так, то я этого не сознаю! Нет, нет, это не то! Я знаю, что не то.      

– Значит,   любовь?      

– Но   я люблю тебя. Багряное Облако! Тебя!      

– А   говоришь, что любишь его. Ты не можешь любить нас обоих.      

– Оказывается,   могу. И люблю. Я люблю вас обоих. Ведь я говорю с тобой по-честному и хочу,   чтобы все было ясно. Нужно" найти выход… я надеялась, ты поможешь мне.   Ради этого я к тебе и пришла. Должен же быть какой-то выход…      

Она   посмотрела на него умоляюще. Он сказал:      

– Одно   из двух – или он, или я. Другого выхода я не вижу.      

– И   он то же самое говорит. А я не могу согласиться. Он хотел непременно идти сразу   к тебе, но я ему не позволила. Он хотел уехать, а я все удерживала его здесь,   как ни тяжело это для вас обоих: я хотела видеть вас вместе, хотела сравнить и   оценить вас в своем сердце. Это ни к чему не привело. Вы мне нужны оба. Я не   могу отказаться ни от тебя, ни от него.      

– К   сожалению, как ты сама видишь, – начал Дик, и в глазах его невольно   блеснула усмешка, – если у тебя, может быть, и есть склонность к   многомужеству, то мы, глупые мужчины, не можем примириться с таким решением.      

– Не   будь жестоким. Дик, – запротестовала она.      

– Прости.   Я не хотел этого. Просто мне очень больно, и это своего рода неудачная попытка   нести свое горе с философским мужеством.      

– Я   говорила ему, что из всех мужчин, каких я встречала, он один равен моему мужу,   но мой муж все же больше его.      

– Что   ж, ты хотела быть лояльной по отношению ко мне и к себе самой, – сказал   Дик. – Ты была моей до той минуты, как я перестал быть для тебя самым   замечательным человеком на свете. Тогда он стал самым замечательным.      

Она   покачала головой.      

– Хочешь,   я помогу тебе все это распутать! – продолжал он. – Ты не знаешь ни   себя, ни своих желаний? И ты не можешь выбрать между нами, потому что тебе   нужны оба?      

– Да, –   прошептала она. – Но вы нужны мне поразному.      

– В   таком случае, все ясно, – отрезал он.      

– Что   ты хочешь сказать?      

– А   вот что, Паола. Я проиграл, Грэхем выиграл. Разве ты не видишь? Ты сама   говоришь, что наши шансы равны, равны и не больше, хотя у меня, казалось бы,   есть преимущество перед ним, это преимущество – двенадцать лет нашей любви,   наши узы, наши чувства и воспоминания. Боже мой! Если бы все это положить на   его чашу весов, разве ты сомневалась бы хоть минуту! Первый раз в жизни любовь   тебя так захватила, и произошло это довольно поздно, вот почему тебе трудно разобраться.      

– Но,   Дик, ведь и чувство к тебе захватило меня.      

Он   покачал головой.      

– Мне   всегда хотелось так думать, иногда я даже этому верил, но никогда не верил   вполне. Со мной ты никогда не теряла голову, даже вначале, когда нас обоих   крутил какой-то вихрь. Может быть, ты и была очарована, но разве ты   безумствовала, как я, разве пылала страстью? Я первый полюбил тебя…      

– И   как ты умел любить меня…      

– Я   полюбил тебя, Паола; и хотя ты отвечала мне, твое чувство было иным, чем мое:   ты никогда не теряла голову. А с Ивэном, видно, теряешь.      

– Как   мне хотелось бы знать наверное, – задумчиво проговорила она. – Иногда   мне кажется, что так оно и есть, а потом я опять сомневаюсь. То и другое   несовместимо. Может быть, ни один мужчина не способен полностью захватить меня…   а ты ни чуточки не хочешь мне помочь!      

– Только   ты, ты одна можешь все разрешить, Паола, – сказал он строго.      

– Но   помоги мне, ну хоть немного! Ты даже не стараешься удержать меня! –   настаивала она.      

– Я   бессилен. У меня руки связаны. Я не могу сделать ни одного движения, чтобы   удержать тебя. Ты не можешь делить себя между двоими. Ты была в его объятиях… –   Он движением руки остановил ее возражения. – Пожалуйста, прошу тебя,   любимая, не надо… Ты была в его объятиях – и ты трепещешь, как испуганная   птичка, при одной мысли, что я могу приласкать тебя. Разве ты не видишь? Твои   поступки решают вопрос не в мою пользу. Тело твое избрало другого. Его объятия   ты переносишь. А одна мысль о моих тебя отталкивает.      

Она   медленно, но убежденно покачала головой.      

– И   все-таки я не знаю, не могу решить, – настаивала она.      

– Но   ты должна! Создавшееся положение нестерпимо, и надо что-то предпринять, потому   что Ивэну пора ехать. Понимаешь? Или уезжай ты. Вы оба здесь оставаться не   можете. Не спеши. Обдумай все. Отошли Ивэна. Или поезжай, скажем, на некоторое   время погостить к тете Марте. Вдали от нас обоих тебе, может быть, все станет   яснее. Не отменить ли сегодняшнюю охоту? Я отправлюсь один, а ты оставайся и   поговори с Ивэном. Или поезжай и переговори с ним по дороге. Так или иначе – я   вернусь домой очень поздно. Может быть, я переночую в хижине у одного из   гуртовщиков. Но когда я вернусь, пусть Ивэна уже здесь не будет. Уедешь ты с   ним или нет – это тоже должно быть решено к моему возвращению.      

– А   если бы я уехала? – спросила она.      

Он пожал   плечами, встал и посмотрел на свои часы.      

– Я   послал сказать Блэйку, чтобы он сегодня явился пораньше, – пояснил Дик,   делая шаг к двери и как бы приглашая ее удалиться.      

На   пороге она остановилась и прижалась к нему.      

– Поцелуй   меня. Дик, – сказала она и добавила: – Это не то, не любовный поцелуй… –   Ее голос вдруг упал. – На случай, если бы я… решила уехать…      

Секретарь   уже шел по коридору, но Паола медлила.      

– С   добрым утром, мистер Блэйк, – приветствовал его Дик. – Очень жалею,   что пришлось вас потревожить так рано. Прежде всего, будьте добры,   протелефонируйте мистеру Эгеру и мистеру Питтсу: я не могу повидаться с ними   сегодня утром. И всех остальных перенесите на завтра. Мистеру Хэнли скажите,   что я вполне одобряю его план относительно Быокэйской плотины, – пусть   действует решительно. С мистером Менденхоллом и мистером Мэнсоном я все-таки   повидаюсь сегодня. Скажите, что я жду их в девять тридцать.      

       

– Еще   одно. Дик… – прервала его Паола. – Не забудь, что это я заставила его   остаться. Он остался не по своей вине, не по своей воле. Это я его не   отпускала.      

– Ивэн   действительно потерял голову, – улыбнулся Дик. – Судя по тому, что я   о нем знаю, трудно было понять, как это он тут же не уехал при подобных   обстоятельствах. Но раз ты не отпускала его, а он потерял голову, как только   может потерять голову человек от такой женщины, как ты, то мне все понятно. Он   больше, чем просто порядочный человек. Таких не часто встретишь. И он даст тебе   счастье…      

Она   подняла руку, как бы желая остановить его.      

– Не   знаю, могу ли я еще быть счастлива в жизни, Багряное Облако. Когда я вижу,   какое у тебя стало лицо… И потом – ведь я же была счастлива и довольна все эти   двенадцать лет… Этого мне никогда не забыть. Вот почему я не в состоянии сделать   выбор. Но ты прав. Настало время, когда мне пора разрешить этот… – она   запнулась, он угадывал, что она не может заставить себя произнести слово   «треугольник», – распутать этот узел, – докончила она, и голос ее   дрогнул. – Мы все поедем на охоту. А дорогой я поговорю с ним и попрошу   его уехать, независимо от того, как сама поступлю потом.      

– Я   бы на твоем месте не торопился с решением, – сказал Дик. – Ты знаешь,   я равнодушен к морали и признаю ее, только когда она полезна. Но в данном   случае она может быть очень полезна. У вас могут быть дети… Нет, нет,   пожалуйста, не возражай, – остановил он ее. – А в таких случаях   всякие пересуды, даже о прошлом, едва ли желательны. Развод в обычном порядке –   слишком большая канитель. Я все так устрою, чтобы дать тебе свободу на вполне   законном основании, и ты сбережешь по крайней мере год.      

– Если   я на это решусь, – заметила она с бледной улыбкой.      

Он   кивнул.      

– Но   ведь я могу решить и иначе. Я еще сама не знаю. Может быть, все это только сон,   и я скоро проснусь, и войдет Ой-Ли и скажет мне, что я спала долго и крепко…      

Она   неохотно отошла, но, сделав несколько шагов, вдруг опять остановилась.      

– Дик, –   окликнула она его, – ты мне раскрыл свое сердце, но не сказал, что у тебя   на уме. Не делай никаких глупостей. Вспомни Дэнни Хольбрука! Смотри, чтобы на   охоте не было никаких несчастных случаев!      

Он   покачал головой и насмешливо прищурился, делая вид, что находит такое   подозрение очень забавным, в то же время удивляясь, как верно она отгадала его   намерения.      

– И   бросить все это на произвол судьбы? – солгал он, делая широкий жест,   которым он точно хотел охватить и имение и все свои планы. – И мою книгу о   внутрипородном скрещивании? И мою первую распродажу на месте?      

– Конечно,   это было бы глупо, – согласилась она с посветлевшим лицом. – Но, Дик,   будь уверен – пожалуйста, прошу тебя, – что моя нерешительность никак не   связана с… – Она запнулась, подыскивая слово, затем, повторив его жест, тоже   показала вокруг себя, как бы охватывая весь Большой дом со всеми его   сокровищами. – Все это не играет никакой роли. Правда.      

– Как   будто я не знаю, – успокоил он ее. – Из всех бескорыстных женщин ты   самая…      

– И   знаешь. Дик, – прервала она его под влиянием новой мысли, – если бы я   так уж безумно любила Ивэна, мне было бы все равно, и я в конце концов примирилась   бы даже с «несчастным случаем», раз уж нет иного выхода… Но видишь – для меня   это невозможно. Вот тебе трудная задача. Реши-ка ее.      

Она   неохотно сделала еще несколько шагов, затем, повернув голову, сказала   полушепотом:      

– Багряное   Облако, мне ужасно, ужасно жаль, и… я так рада, что ты меня еще любишь…      

До   возвращения Блэйка Дик успел рассмотреть в зеркало свое лицо: выражение, столь   поразившее накануне его гостей, словно запечатлелось навек. Его уже не сотрешь   ничем. «Ну что ж, – сказал себе Дик, – нельзя жевать собственное   сердце и думать, что не останется никакого следа!»      

Он вышел   на свою веранду и посмотрел на фотографию Паолы под барометром. Повернул ее   лицом к стене и, сев на кровать, некоторое время смотрел на пустой   прямоугольник рамки. Затем опять повернул лицом.      

– Бедная   девочка! – прошептал он. – Нелегко проснуться так поздно!      

Но когда   он смотрел на ее карточку, перед ним вдруг встала картина: Паола, залитая   лунным светом, прижимается к Грэхему и тянется к его губам.      

Дик   быстро вскочил и тряхнул головой, чтобы отогнать мучительное видение.      

В   половине десятого он покончил с письмами и прибрал стол, на котором оставил   только материалы для беседы со своими управляющими о шортхорнах и ширах.      

Он стоял   у окна и, прощаясь, махал рукой Льют и Эрнестине, которые садились в лимузин, когда   вошел Менденхолл, а за ним вскоре и Мэнсон; Дик в кратком разговоре ухитрился   сообщить им, как бы мимоходом, самые основы своих планов на будущее.      

– Мы   должны очень внимательно следить за мужским потомством Короля Поло, –   сказал он Мэнсону. – Все говорит за то, что, если взять Красотку, или Деву   Альберту, или Нелли Сигнэл, мы получим от него еще лучшие экземпляры. Мы не   сделали этого нынче, но я думаю, что на будущий год или самое позднее через год   Король Поло станет отцом какого-нибудь выдающегося быка-производителя.      

В   дальнейшей беседе как с Мэнсоном, так и с Менденхоллом Дику удалось незаметно   подсказать им те практические формы, в которых должно проходить в его имении   создание новых пород.      

Когда   они ушли. Дик позвал О-Поя по внутреннему телефону и отдал приказ проводить   Грэхема в кабинет – пусть выберет себе винтовку и все что полагается.      

Пробило   одиннадцать. Он не знал, что Паола поднялась из библиотеки по скрытой в стене   лестнице и теперь, стоя за книжными полками, прислушивается. Она хотела войти,   но ее удержал его голос. Она слышала, как он беседует по телефону с Хэнли   относительно водосливов Бьюкэйской плотины.      

– Кстати, –   говорил Дик, – вы ознакомились с донесениями о Большом Мирамаре?.. Очень хорошо…   Не верьте им. Я с ними в корне не согласен. Вода есть. Я не сомневаюсь, что там   много подпочвенных вод. Пошлите туда бурильные машины, пусть продолжают   разведку. Земля там невероятно плодородна; и если мы за пять ближайших лет не   повысим в десять раз доходность этой пустоши…      

Паола   вздохнула и опять спустилась по лестнице в библиотеку.      

«Багряное   Облако неисправим – он все сажает свои желуди! Его любовь рушится, а он спокойно   толкует о плотинах и колодцах, чтобы можно было в будущем посадить побольше   желудей!»      

Дик так   и не узнал, что Паола приходила к нему со своей тоской и неслышно удалилась. Он   опять вышел на веранду, но не бесцельно, а чтобы в последний раз просмотреть   записную книжку, лежавшую на столике возле кровати. Теперь в его доме порядок.   Осталось только подписать то, что он утром продиктовал, и ответить на несколько   телеграмм; потом будет завтрак, потом охота на Сайкаморских холмах… О, он   сделает это чисто. Виновницей окажется Капризница. У него будет даже свидетель   – Фрейлиг или Мартинес. Но не оба. Одного вполне достаточно, чтобы увидеть, как   лопнет мартингал, а кобыла взовьется на дыбы и повалится на бок среди кустов,   подмяв его под себя. И тогда из чащи раздастся выстрел, который мгновенно   превратит несчастье в катастрофу.      

Мартинес   впечатлительнее скульптора, он более подходящий свидетель, подумал Дик. Надо   сделать так, чтобы именно Мартинес оказался рядом, когда Дик свернет на узкую   дорогу, где Капризница должна его сбросить. Мартинес ничего в лошадях не   понимает. Тем лучше. Хорошо было бы, подумал Дик, минуты за две до катастрофы   заставить Капризницу хорошенько взбеситься. Это придаст дальнейшему больше   правдоподобия. Кроме того, это взволнует лошадь Мартинеса, а также и самого   Мартинеса, и он ничего не успеет как следует разглядеть.      

Вдруг   Дик стиснул руки, охваченный внезапной болью. Маленькая хозяйка, наверное, с   ума сошла, – иначе разве можно было совершить такую жестокость, думал он,   слушая, как в открытое окно музыкальной комнаты льются голоса Паолы и Грэхема,   поющих песню «Тропою цыган».      

Пока они   пели, он не разжимал стиснутых рук. А они допели всю эту удалую, беспечную   песню до ее бесшабашного конца. Дик все еще стоял, погруженный в свои   мысли, – а Паола беспечно смеялась, уходя от Грэхема, смеялась на широком   дворе, смеялась на своей половине, упрекая О-Дая за какие-то провинности.      

Затем   издали донесся едва различимый, но характерный зов Горца. Властно заревел   Король Поло. Им ответили гаремы кобыл и коров. Дик прислушался к этому   любовному реву, ржанью, мычанью и, вздохнув, сказал:      

– Ну,   как бы там ни было, а стране я принес пользу. С этой мыслью можно спокойно   уснуть.      

 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ      

       

Раздавшийся   над его кроватью телефонный звонок заставил Дика подняться и взять трубку.   Слушая, он смотрел через двор на флигель Паолы. Бонбрайт сообщил ему, что с ним   хотел бы повидаться Чонси Бишоп, он приехал на автомашине в Эльдорадо. Бишоп   был владельцем и редактором газеты «Новости Сан-Франциско» и старинным другом   Дика.      

– Вы   поспеете прямо к завтраку, – говорил Дик Бишопу. – И знаете – почему   бы вам у нас не переночевать?.. Бог с ними, с вашими специальными   корреспондентами! Мы едем сегодня охотиться на пум, и добыча будет наверняка…   Уже выслежены! Корреспондентка? О чем ей писать?.. Пусть погуляет по усадьбе и   наберет материал на десяток столбцов, а корреспондент поедет с нами и может   описать охоту. Ну, еще бы, конечно… Я посажу его на самую смирную лошадь, с ней   справится и ребенок.      

«Чем   больше будет народу, тем занятнее, особенно если поедут эти газетчики, –   ухмыльнулся Дик про себя. – Сам дедушка Джонатан Форрест не сумел бы так   инсценировать свой финал!»      

«Как у   Паолы могло хватить жестокости спеть „Тропою цыган“ тут же после нашего разговора?»   – спрашивал себя Дик; он не клал трубки и слышал далекий голос Бишопа,   убеждавшего своего корреспондента ехать на охоту.      

– Отлично.   Но поторопитесь, – сказал Дик, заканчивая свой разговор с Бишопом. –   Я сейчас велю седлать лошадей, и вы получите того же гнедого, на котором ездили   в прошлый раз.      

Едва он   успел повесить трубку, как телефон зазвонил опять. Теперь это была Паола.      

– Багряное   Облако, милое Багряное Облако, – сказала она. – Все твои рассуждения   – ошибка. По-моему, я тебя люблю больше. Я вот сейчас решаю вопрос – и,   кажется, в твою пользу. А чтобы мне помочь, чтобы я еще раз могла проверить   себя… повтори то, что говорил сегодня, ну знаешь… «Я люблю одну,   одну-единственную женщину… После двенадцати лет обладания я люблю ее безумно,   нежно и безумно…» Повтори мне это еще раз, Багряное Облако.      

– Я   действительно люблю одну, одну-единственную женщину, – начал Дик. –   После двенадцати лет обладания я люблю ее безумно, нежно и безумно…      

Когда он   кончил, наступила пауза, и он, ожидая ответа, боялся нарушить ее.      

– И   еще я вот что хотела сказать тебе, – начала она очень тихо, очень мягко и   очень внятно. – Я люблю тебя. Никогда я так сильно не любила тебя, как вот   в эти минуты. После двенадцати лет я наконец теряю голову. И так было с первой   же минуты, только я не понимала этого. Сейчас я решила, раз и навсегда.      

Она   резко повесила трубку.      

А Дик   сказал себе, что теперь он знает, как чувствует себя человек, получивший   помилование за час до казни. Он сел и долго сидел задумавшись, держа в руке   трубку, и пришел в себя, только когда из конторы вышел Бонбрайт.      

– Сейчас   звонил мистер Бишоп, – доложил Бонбрайт. – У его машины ось лопнула.   Я взял на себя смелость послать ему одну из наших машин.      

– Пусть   наши люди исправят поломку, – сказал Дик.      

Оставшись   опять один, он встал, потянулся и зашагал по комнате.      

– Ну,   Мартинес, дружище, – проговорил он вслух, – вы никогда не узнаете,   при какой замечательной драматической инсценировке вы могли бы сегодня   присутствовать.      

Он   позвонил Паоле.      

Ответила   Ой-Ли и тотчас же позвала свою госпожу.      

– У   меня есть песенка, которую я хотел бы тебе спеть, Поли. – И Дик запел   старинную духовную песнь негров:      

       

За   себя, за себя,      

За   себя, за себя      

Каждая   душа несет ответ,      

За   себя…      

       

Я хочу,   чтобы ты повторила мне те слова, которые только что сказала – от себя, от себя…      

Она   рассмеялась таким воркующим смехом, что его сердце дрогнуло от радости.      

– Багряное   Облако, я тебя люблю. Я решила: у меня никогда не будет никого на свете, кроме   тебя. А теперь, милый, дай мне одеться. И так уже пора бежать завтракать.      

– Можно   мне прийти к тебе?.. На минутку? – попросил он.      

– Не   сейчас еще, нетерпеливый. Через десять минут. Дай мне сначала покончить с   Ой-Ли. Тогда я буду готова ехать на охоту. Я надену свой охотничий костюм:   знаешь, зеленый с рыжими обшлагами и длинным пером… как у Робин Гуда. И я   возьму с собой мое ружье тридцать-тридцать. Оно достаточно тяжелое для пум.      

– Ты   подарила мне большое счастье, – сказал Дик.      

– А   я из-за тебя опаздываю. Повесь трубку. Багряное Облако, в эту минуту я люблю   тебя больше…      

Он   слышал, как она повесила трубку, и, к своему удивлению, заметил, что почему-то   не чувствует того счастья, которое должен был бы испытывать. Казалось, она и   Грэхем все еще самозабвенно поют страстную цыганскую песню.      

Неужели   она играла Ивэном? Или играла им. Диком? Нет, это было бы с ее стороны просто невозможно,   непостижимо. Размышляя об этом, он снова увидел ее в лунном свете: она   прижимается к Грэхему, ее губы ищут его губ…      

Дик в   недоумении покачал головой и взглянул на часы. Во всяком случае, через десять   минут – нет, меньше, чем через десять… – он будет держать ее в своих объятиях и   тогда узнает наверное…      

Таким   долгим показался ему этот краткий срок, что он, не ожидая, медленно пошел к   Паоле, остановился, чтобы закурить сигарету, бросил ее после первой затяжки и   опять остановился, прислушиваясь к стуку машинок в конторе.      

Ему   оставалось еще две минуты, но, зная, что достаточно и одной, чтобы дойти до   заветной двери без ручки, он постоял еще во дворе, любуясь на диких канареек,   купавшихся в бассейне.      

В тот   миг, когда птички испуганно вспорхнули трепетным золотисто-алмазным облачком.   Дик вздрогнул: на половине Паолы раздался выстрел, и он узнал по звуку, что   выстрелило ее ружье 30-30. Он бросился туда через двор… «Она опередила   меня», – тут же подумал он. И то, что за минуту перед тем казалось ему   непонятным, стало беспощадно ясным, как этот выстрел.      

И пока   он бежал через двор и по лестницам, оставляя за собой распахнутые двери, в его   мозгу стучало: «Она опередила меня. Она опередила меня».      

Паола   лежала, скорчившись и вздрагивая, в полном охотничьем костюме, кроме маленьких   бронзовых шпор, которые держала в руках перепуганная, растерявшаяся китаянка.      

Дик   мгновенно осмотрел Паолу: она дышала, хотя была без сознания. Пуля прошла   насквозь с левой стороны. Он бросился к телефону. Ожидая, пока домашняя станция   соединит его с кем нужно, он молил провидение о том, чтобы Хеннесси оказался в   конюшнях. К телефону подошел конюх, и пока он бегал за ветеринаром. Дик   приказал О-Пою не отходить от коммутатора и сейчас же послать к нему О-Дая.      

Уголком   глаза он видел Грэхема: тот ворвался в комнату и бросился к Паоле.      

– Хеннесси, –   распоряжался Дик, – я жду вас как можно скорее. Захватите все для оказания   первой помощи. Ружье миссис Паолы выстрелило… пуля прошла через сердце или   через легкое, а может быть, через то и другое. Идите прямо в спальню миссис   Форрест. Только скорее!      

– Не   прикасайтесь к ней, – резко бросил он Грэхему. – Это может повредить   ей… вызвать сильное кровоизлияние.      

Затем он   опять кинулся к О-Пою:      

– Отправьте   Каллахана на гоночной машине в Эльдорадо. Скажите ему, что он встретит по пути   доктора Робинсона, пусть посадит его и как можно скорей доставит сюда. Пусть   едет как дьявол. Скажите, что миссис Форрест ранена и от него может зависеть ее   жизнь.      

Не кладя   трубки, он повернулся, чтобы взглянуть на Паолу.      

Грэхем   стоял, склонившись над ней, но не прикасаясь; взгляды их встретились.      

– Форрест, –   начал он, – если это вы…      

Но Дик   остановил его, показав глазами на китаянку, все еще растерянно и безмолвно   державшую в руках бронзовые шпоры.      

– Об   этом поговорим потом, – отрезал он и снова поднес трубку к губам: – Доктор   Робинсон?.. У миссис Форрест прострелено легкое или сердце, может быть, то и   другое. Каллахан выехал на гоночной машине, поезжайте ему навстречу, гоните во   весь дух!      

       

Когда   Дик, опустившись на колени, опять склонился над Паолой и принялся ее   осматривать, Грэхем отошел.      

Осмотр   был очень короток. Дик взглянул на Грэхема и покачал головой:      

– Трогать   ее слишком рискованно.      

Затем   обратился к китаянке:      

– Положите   куда-нибудь эти шпоры и принесите подушки. А вы, Ивэн, помогите с другой стороны.   Приподнимайте ее понемногу, не торопясь. Ой-Ли, подсуньте подушку… осторожнее…   осторожнее…      

Подняв   глаза, он увидел О-Дая, безмолвно ожидавшего приказаний.      

– Попросите   мистера Бонбрайта сменить О-Поя у коммутатора, а О-Пой пусть стоит тут и все   исполняет немедленно. И пусть О-Пой соберет всех слуг, они могут в любую минуту   понадобиться. Как только Сондерс возвратится с мистером Бишопом и остальными,   пусть сейчас же едет в Эльдорадо навстречу Каллахану, на тот случай, если   машина поломается. Скажите О-Пою, чтобы он разыскал мистера Мэнсона, и мистера   Питтса, и всех управляющих, у кого есть машина, пусть они все приедут сюда и   ждут здесь вместе с машинами. И пусть О-Пой примет и устроит Бишопа и его   спутников как полагается. А вы возвращайтесь сюда, чтобы в любую минуту быть   под рукой.      

Дик   опять повернулся к горничной:      

– А   теперь расскажите, как это случилось.      

Ой-Ли   качала головой и ломала руки.      

– Где   вы были, когда ружье выстрелило? Китаянка проглотила слезы и указала на дверь   гардеробной.      

– Ну,   говорите же! – приказал Дик.      

– Миссис   Форрест велела мне приготовить шпоры… Я про них забыла… Я скорей пошла. Слышу   выстрел. Я иду скорей назад, бегу… и…      

– Но   что было с ружьем?      

– Непорядок.   Может, сломалось. Четыре минуты не стреляло… пять минут… Миссис Форрест   старалась, чтобы стреляло.      

– Она   уже начала возиться с ружьем, когда вы пошли за шпорами?      

Ой-Ли   кивнула.      

– Я   перед тем ей сказала: «Может, О-Пой исправит?» Миссис Форрест сказала: «Не   стоит». Она сказала, вы исправите. Положила ружье вот так. Опять взялась   чинить. Потом послала за шпорами. А потом… ружье и выстрелило.      

Приезд   Хеннесси прервал этот разговор. Он осматривал Паолу немногим дольше Дика, затем   поднялся. Лицо его было мрачно.      

– Я   не решаюсь тревожить ее, мистер Форрест. Наружное кровоизлияние прекратилось,   но кровь, видимо, скопляется внутри. Вы послали за врачом?      

– За   Робинсоном. К счастью, успел захватить, когда он только что начал прием.   Хороший молодой хирург, – обратился Дик к Грэхему, – с выдержкой и   смелый. Я верю ему больше, чем многим прославленным старым врачам. Как вы   думаете, мистер Хеннесси? Есть надежда?      

– По-моему,   дело плохо, хоть я тут и не судья, – ведь я только коновал. Робинсон   разберется. А пока остается только ждать…      

Дик   кивнул и вышел на веранду Паолы, чтобы послушать, не приближается ли гоночная   машина, на которой ехал Каллахан. Мягко подошел и ушел лимузин. Грэхем тоже   появился на веранде.      

– Форрест,   я прошу вас меня простить, – сказал Грэхем. – Я просто себя не помнил   в первую минуту. Увидел вас здесь и решил, что это при вас случилось. Должно   быть, несчастный случай…      

– Да,   бедная детка… – подтвердил Дик. – А она еще хвасталась, что всегда очень   осторожна с огнестрельным оружием.      

– Я   осмотрел ружье, – сказал Грэхем, – и ничего не нашел, все в порядке.      

– Потому-то   беда и случилась: непорядок Паола исправила, но ружье при этом выстрелило.      

И пока   Дик говорил, придумывая объяснение, которое могло бы обмануть даже Грэхема, он   мысленно удивлялся, как искусно Паола все это разыграла. Последний дуэт с   Грэхемом был прощанием – и вместе с тем средством отвести подозрение. Так же   Паола поступила с ним. Диком. Она простилась и с ним, и последние сказанные ею   по телефону слова были обещанием, что никогда не будет у нее другого мужчины,   кроме Дика.      

Он   отошел от Грэхема на дальний конец веранды.      

– И   у нее хватило сил, хватило сил! – бормотал он про себя дрожащими   губами. – Бедная детка! Она так и не могла выбрать между нами двумя – и   вот как разрешила вопрос.      

Шум   подъехавшей машины заставил его и Грэхема подойти друг к другу, и они вместе   вернулись в комнату Паолы, чтобы встретить врача. Грэхем волновался, он не мог   уйти – и чувствовал, что должен уйти.      

– Прошу   вас, Ивэн, останьтесь, – обратился к нему Дик. – Она очень хорошо к   вам относилась и если откроет глаза, то будет рада вас увидеть.      

В то   время, как Робинсон осматривал Паолу, оба отошли в сторону. Когда врач с   решительным видом поднялся. Дик вопросительно взглянул на него. Робинсон   покачал головой.      

– Ничего   не поделаешь, – сказал он. – Это вопрос нескольких часов, может быть,   даже минут… – Он помолчал, вглядываясь в лицо Дика, затем добавил: – Можно   облегчить конец, если вы согласны. А то очнется и еще некоторое время будет   мучиться…      

       

Дик   прошел взад и вперед по комнате, а когда заговорил, то обратился к Грэхему:      

– Почему   бы не дать ей пожить хотя бы самый короткий срок? Боль – это ведь не существенно.   Успокоение наступит скоро и неизбежно. И я желал бы этого, да и вы, наверное,   тоже. Она так любила жизнь, каждый ее миг… Зачем нам лишать ее тех немногих   минут, которые ей остались?      

Грэхем   кивнул, соглашаясь, и Дик повернулся к врачу:      

– Вы   можете дать ей возбуждающее и привести в сознание? Ну так сделайте это. А если   она будет очень страдать, вы поможете ей успокоиться.      

Когда   Паола открыла трепетные веки. Дик кивнул Грэхему, чтобы тот стал рядом с ним.   Сначала на лице ее была только растерянность, затем взгляд остановился сначала   на Дике, потом на Грэхеме, и жалкая улыбка тронула губы.      

– Я…   я думала, что уже умерла, – сказала она.      

Но тут   ею овладела другая мысль, и Дик угадал эту мысль, когда ее глаза испытующе   устремились на него: Паола как бы спрашивала, догадывается ли он, что это не   просто «несчастный случай»? Но он ничем себя не выдал. Она хотела его   обмануть, – пусть умрет, думая, что он ей поверил.      

– Как…   как… это я… ухитрилась… – сказала она. Паола говорила вполголоса, медленно, видимо,   собираясь с силами после каждого слова. – Я всегда была так осторожна… и   совершенно уверена, что… со мной никогда… ничего… не случится. А вот что   натворила!      

– Да,   да, прямо стыдно, – сочувственно поддержал ее Дик. – А что там было?   Заело спуск?      

Она   кивнула и опять улыбнулась жалкой улыбкой, которой тщетно старалась придать   себе бодрость.      

– О   Дик, пойди позови соседей, пусть посмотрят, что натворила маленькая Паола!.. А   это серьезно? – продолжала она. – Будь честен. Багряное Облако, скажи   правду… ты же знаешь меня, – добавила она нетерпеливо, так как Дик ничего   не ответил.      

Он   опустил голову.      

– А   долго это будет тянуться?      

– Нет,   недолго, – наконец проговорил он. – Это может случиться… в любую   минуту.      

– То   есть?.. – Она вопросительно посмотрела на врача, затем на Дика. Дик   кивнул.      

– Я   ничего другого от тебя и не ожидала. Багряное Облако, – прошептала она   благодарно. – А доктор Робинсон согласен?      

Доктор   подошел ближе, чтобы она видела его, и наклонил голову.      

– Спасибо,   доктор. И помните, я сама скажу когда.      

– Тебе   очень больно? – спросил Дик.      

Глаза   Паолы расширились, она хотела храбро пересилить себя, но в них появилось   выражение страха, когда она ответила задрожавшими губами: