1 2 3 4 5 6 
– Причастие, –  шепнул Генри Леонсии, в то время как Френсис и королева откусили каждый от  своей половины.    

– Римско-католический  обряд, который, должно быть, завез сюда да Васко, и здесь он уже постепенно  превратился в свадебный, – шепнула ему в ответ Леонсия. Сознание, что она  навсегда теряет Френсиса, было ей бесконечно мучительно, и она едва владела  собой: губы ее сжались и побелели, а ногтями она до боли впилась себе в ладони.    

Жрец  взял с алтаря миниатюрный кинжал и миниатюрную золотую чашу и вручил их  королеве. Та сказала что-то Френсису, он закатал рукав и, оголив левую руку,  подставил ей. Королева же приготовилась сделать надрез на его коже, как вдруг  остановилась, подумала – и вместо того, чтобы сделать это, осторожно лизнула  кинжал кончиком языка.    

И тут ею  овладела ярость. Попробовав лезвие на вкус, она отшвырнула от себя кинжал,  готовая кинуться на жреца и приказать своим копьеносцам убить его, – она  вся дрожала, тщетно пытаясь совладеть с собой. Проверив, куда упал кинжал, и  убедившись, что его отравленное острие никого не задело и никому не причинило  вреда, она вытащила из-под складок платья на груди другой миниатюрный кинжал.  Его она тоже сначала лизнула языком и лишь после этого сделала надрез на руке  Френсиса и собрала в золотую чашу несколько капелек его крови. Френсис проделал  то же самое с ее рукой, а затем жрец под гневным взглядом королевы взял чашу с  этой смешанной кровью и, пролив ее на алтарь, совершил обряд жертвоприношения.    

Наступила  пауза. Королева стояла сердитая и хмурая.    

– Если  чья-то кровь должна быть сегодня пролита на алтаре бога Солнца… – угрожающе начала  она.    

И жрец,  словно вспомнив про свою неприятную обязанность, повернулся к народу и торжественно  объявил, что отныне Френсис и королева – муж и жена. Королева повернулась к  Френсису с сияющим лицом, всем видом своим призывая его заключить ее в объятия.  Он обнял ее и поцеловал, а Леонсия, увидев это, охнула и оперлась на руку  Генри, чтобы не упасть. Однако от Френсиса не укрылась ее минутная  слабость, – он заметил это и понял причину, хотя через минуту, когда  раскрасневшаяся королева бросила ликующий взгляд на свою соперницу, Леонсия уже  являла собой олицетворение горделивого безразличия.    

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ    

     

Две  мысли промелькнули в уме Торреса, когда он почувствовал, что водоворот  засасывает его. Первая была об огромной белой собаке, прыгнувшей вслед за ним.  А вторая – о том, что Зеркало Мира солгало. Торрес не сомневался, что ему  пришел конец, однако то немногое, что он краешком глаза увидел в Зеркале Мира,  менее всего было похоже на смерть в водной пучине.    

Он был  прекрасный пловец, а потому, чувствуя, что вода стремительно засасывает его и  увлекает в глубину, страшился лишь одного: как бы не размозжить себе голову о  каменные стены или своды подземного туннеля, по которому его несло течение. Но  судьбе было угодно, чтобы он ни разу даже не коснулся их. Порой только он  чувствовал, как течением его выталкивает вверх: значит, рядом стена или выступ;  тогда он нырял, весь съежившись, точно морская черепаха, которая втягивает  голову при появлении акул.    

Но  проходила минута – Торрес определял это по тому, сколько времени он удерживал  дыхание, – и он снова замечал, что течение слабеет. Тогда он высовывал  голову и наполнял легкие прохладным воздухом. Он переставал плыть, а лишь  старался держаться на поверхности и раздумывал о том, что же произошло с  собакой и какие новые треволнения готовит ему это путешествие по подземной  реке.    

Вскоре  Торрес увидел впереди свет – тусклый, но, несомненно, дневной свет. Мало-помалу  становилось все светлее. Торрес обернулся и увидел то, что заставило его  поплыть изо всех сил. А увидел он собаку, которая плыла, высоко задрав морду и  оскалив свои страшные зубы. В том месте, где откуда-то сверху падал свет,  Торрес заметил выступ скалы и вскарабкался на него. Прежде всего он сунул руку  в карман, чтобы проверить, уцелели ли драгоценности, которые он украл у  королевы. Но звонкий лай, точно раскаты грома прокатившийся по подземелью,  напомнил Торресу о могучих клыках его преследователя, и вместо камней он  поспешил вытащить кинжал королевы.    

И снова  Торреса одолели сомнения. Убить ли этого страшного пса, пока он еще в воде, или  вскарабкаться наверх, туда, откуда падает свет, в надежде, что поток пронесет  собаку мимо? Он остановился на втором решении и поспешно стал карабкаться вверх  по узкому выступу. Но собака выскочила из воды и помчалась вслед за ним со всей  скоростью, на какую только способно четвероногое, так что быстро нагнала его.  Торрес повернулся на крошечной площадке, где с трудом умещались его ноги,  изогнулся и занес кинжал, готовясь вонзить его в собаку, если она прыгнет на  него.    

Но  собака не прыгнула. Широко раскрыв пасть, точно осклабившись, она присела на  задние лапы и протянула ему переднюю, как бы здороваясь. Торрес взял эту лапу и  потряс ее, – он едва не лишился чувств от облегчения. Рассмеявшись нервным  истерическим смехом, он продолжал трясти эту лапу, а собака, высунув язык,  глядела на него своими добрыми глазами и беззвучно смеялась.    

Продвигаясь  дальше вдоль уступа в сопровождении собаки, которая с довольным видом следовала  за ним по пятам и время от времени обнюхивала его икры, Торрес вскоре  обнаружил, что узкая дорожка над рекой, взобравшись немного вверх, снова  спускается к воде. И тут Торрес сделал два открытия: первое заставило его  вздрогнуть и остановиться, а от второго сердце его забилось надеждой. Первым –  была подземная река. Она с наскоку налетала на каменную стену и в хаосе кипящих  волн и пены устремлялась куда-то под нее, – яростные всплески воды, высоко  взметавшейся вверх, указывали на стремительную быстроту течения. Вторым – было  отверстие в стене, сквозь которое струился дневной свет. Отверстие, футов  пятнадцати в диаметре, было сплошь затянуто паутиной, куда более чудовищной,  чем мог измыслить мозг самого безумного из безумцев. Еще более зловещими  казались кости, валявшиеся кругом. Паутина была точно соткана из серебряных  нитей толщиной с карандаш. Торрес вздрогнул, коснувшись одной из них. Нить  прилипла к его пальцам, словно клей, и лишь с большим усилием, сотрясая всю  паутину, ему удалось высвободить руку. Он попытался вытереть приставшую к коже  липкую массу о свою одежду и о шерсть собаки.    

Две  нижние нити огромной паутины достаточно далеко отстояли друг от друга, так что  между ними можно было пролезть и выбраться на белый свет; но прежде чем  сунуться туда самому, осторожный Торрес решил пропихнуть вперед собаку. Белый  волкодав пополз и вскоре скрылся из виду, и Торрес уже собирался последовать за  ним, как вдруг собака вернулась. Она мчалась с такой быстротой и была чем-то  так напугана, что наскочила на него и оба упали. Но человеку удалось спастись,  уцепившись руками за камни, а его четвероногий спутник кубарем покатился вниз,  прямо в бурную стремнину. Торрес попробовал спасти пса, но его уже затянуло под  скалу.    

Долго  колебался Торрес. Страшно было подумать о том, чтобы снова броситься в  подземную реку. А наверху, казалось, был открытый путь к дневному свету – и все  в Торресе устремилось к этому свету, как пчела или цветок стремятся к солнцу.  Но что же такое увидела там собака, что заставило ее так поспешно броситься  назад? Погруженный в размышления, Торрес сразу не заметил, что его рука  покоится на чем-то круглом. Он поднял этот предмет и увидел безглазый, безносый  человеческий череп. Тут испуганному взгляду Торреса предстало пространство,  устланное, точно ковром, человеческими костями, – он явственно различил  ребра, позвонки и бедерные кости, составлявшие когда-то скелеты погибших здесь  людей. Это зрелище склонило его в пользу прыжка в реку. Но, взглянув, как она,  ярясь и пенясь, устремляется в отверстие под скалой, он отшатнулся.    

Вытащив  кинжал королевы, Торрес с величайшей осторожностью прополз между двумя нижними  нитями паутины, увидел то, что увидела собака, и в такой панике отскочил назад,  что тоже упал в воду и, едва успев наполнить легкие воздухом, был втянут  водоворотом в кромешную тьму под скалой.    

Тем  временем в доме королевы на берегу озера с не меньшей быстротой развивались не  менее значительные события. Гости и новобрачные только что вернулись после  брачной церемонии, состоявшейся у Большого дома, и рассаживались за столом, на  котором, если можно так выразиться, был сервирован свадебный завтрак, как вдруг  сквозь щель в бамбуковой стене влетела стрела и, просвистев между королевой и  Френсисом, с такой силой вонзилась в противоположную стену, что оперенный конец  ее нее еще продолжал дрожать. Генри и Френсис подбежали к окнам, выходившим на  узенький мостик, и увидели, что положение создалось опасное. На глазах у них  копьеносец королевы, охранявший подступ к мосту, бросился бежать к дому и на  середине моста упал в воду, подбитый стрелой, которая продолжала дрожать у него  в спине, – совсем как та, что ударилась в стену комнаты. За мостом, на  берегу, толпилось все мужское население Долины Затерянных Душ во главе с жрецом,  осыпая дом стрелами с перистыми концами. Позади стояли женщины и дети.    

Один из  копьеносцев королевы, шатаясь, вбежал в комнату; он остановился, широко  расставив ноги, чтобы не упасть, глаза его вылезали из орбит, а губы беззвучно  шевелились, – он тщетно силился что-то сказать, ноги его подкосились, и он  упал ничком: в спине его, как иглы дикобраза, торчали стрелы. Генри подскочил к  двери, выходившей на мост, и, стреляя из пистолета, расчистил выход от  наступавших Затерянных Душ, которые могли продвигаться по узкому мостику только  гуськом и теперь падали один за другим, подкошенные огнем его пистолета.    

Осада  легкого строения длилась недолго. Хотя Френсис под прикрытием  пистолета-автомата Генри и сумел уничтожить мост, осажденные были бессильны  потушить огонь на крыше, загоревшейся в двадцати местах от горящих стрел,  которые выпустили нападающие по команде жреца.    

– Есть  только один путь к спасению, – задыхаясь, произнесла королева; она стояла  на галерее, нависшей над озером, и, сжав руку Френсиса, казалось, готова была  броситься в его объятия и искать у него защиты. – И он выведет нас в  широкий мир. – Она указала на воронку водоворота. – Никто никогда не  возвращался оттуда. В моем Зеркале Мира я видела, как мертвецы плыли этим путем  и вода выносила их на поверхность в широкий мир. Если не считать Торреса, я ни  разу не видела, чтоб туда попал живой человек. То были только мертвецы. И они  никогда не возвращались. Впрочем, Торрес тоже не вернулся.    

Все  смотрели друг на друга в ужасе от того, что им предстоит.    

– А  другой дороги нет? – спросил Генри, привлекая к себе Леонсию.    

Королева  покачала головой. Вокруг них уже падали горящие куски крыши, а в ушах гудело от  оглушительного рева жаждущих крови Затерянных Душ. Королева высвободила свою  руку из руки Френсиса, видимо, решив зайти к себе в спальню, но тотчас же снова  схватила его за руку и увлекла за собой. Ничего не понимая, он остановился  вместе с ней возле сундука с драгоценностями; она поспешно захлопнула крышку  сундука и заперла его на замок. Затем отбросила ногой циновку и открыла люк в  полу, под которым оказалась вода. По ее указанию Френсис подтащил к люку сундук  и бросил его в воду.    

– Даже  жрец Солнца не знает этого тайника, – шепнула королева, снова схватила его  за руку и вместе с ним бегом вернулась на галерею, где остались Генри с  Леонсией.    

– Сейчас  самое время бежать. Обними меня покрепче, Френсис, милый муж мой, обними и  прыгай со мной в воду! – приказала она. – Мы покажем дорогу  остальным.    

И они  прыгнули. В ту же минуту крыша с треском рухнула в туче огненных искр. Тогда  Генри тоже схватил Леонсию в охапку и прыгнул вместе с ней в водоворот, в  котором уже исчезли Френсис и королева.    

Как и  Торрес, четыре беглеца, ни разу не ударившись о скалы, были благополучно  вынесены подземной рекой к отверстию, сквозь которое пробивался дневной свет и  где выход стерег огромный паук. Генри было гораздо легче плыть, чем Френсису,  так как Леонсия умела плавать. Правда, Френсис отлично держался на воде и  потому без особого труда мог плыть вдвоем с королевой. Она беспрекословно  слушалась его, не цеплялась за его руки и не тащила его вниз. Достигнув выступа  в скале, все четверо вылезли из воды и решили передохнуть. Обе женщины  принялись выжимать распустившиеся и намокшие волосы.    

– А  это ведь не первая гора, в недра которой я попала с вами, – со смехом  заметила Леонсия, обращаясь к обоим Морганам; впрочем, слова ее были  предназначены скорее для королевы, чем для них.    

– А  я впервые попадаю в такое место с моим мужем, – отпарировала королева, и  колючее острие ее насмешки глубоко вонзились в сердце Леонсии.    

– Похоже,  Френсис, что твоя жена не очень склонна ладить с моей будущей женой, –  заметил Генри с той грубоватой прямолинейностью, какая появляется у мужчин,  когда они хотят скрыть смущение, вызванное бестактностью женщин.    

Однако  таким чисто мужским подходом к делу Генри добился лишь молчания, еще более натянутого  и стеснительного для всех. Впрочем, обеим женщинам это, казалось, доставляло  даже удовольствие. Френсис тщетно ломал голову, придумывая, что бы такое  сказать и как разрядить атмосферу, а Генри в полном отчаянии вдруг встал и,  объявив, что пойдет на разведку, предложил королеве сопутствовать ему. Он  протянул ей руку и помог подняться. Френсис и Леонсия продолжали сидеть, храня  упорное молчание. Френсис первый нарушил его:    

– Знаете  что, Леонсия, я бы с удовольствием отшлепал вас.    

– А  что я собственно такого сделала? – вызывающе спросила она.    

– Как  будто вы не знаете! Вы вели себя ужасно.    

– Это  вы вели себя ужасно! – с подавленным рыданием вырвалось у нее, хоть она и  твердо решила не выказывать женской слабости. – Кто просил вас жениться на  ней? Не вы же вытащили короткую соломинку! Ну чего ради вы добровольно связали  себя, когда даже ангел не отважился бы на такое? Разве я просила вас об этом? У  меня едва сердце не остановилось, когда я услышала, как вы сказали Генри, что  женитесь на ней. Я чуть в обморок не упала. Вы даже не посоветовались со мной.  А ведь это по моему предложению, чтобы спасти вас от нее, решено было тянуть  соломинки, – и мне нисколько не стыдно признаться, что я поступила так,  чтобы вы остались со мной. Генри любит меня как-то совсем иначе, чем вы. Да и я  никогда не любила Генри так, как люблю вас, – люблю даже сейчас, да  простит мне господь!    

Френсис  потерял самообладание. Он схватил ее в объятия и крепко прижал к себе.    

– И  это в день вашей свадьбы! – с упреком вырвалось у нее.    

Руки его  тотчас опустились.    

– Ну  что вы говорите, Леонсия, да еще в такую минуту! – с грустью пробормотал  он.    

– А  почему бы и нет? – вспылила она. – Вы любили меня. Вы дали мне это  понять настолько ясно, что у меня не могло остаться никаких сомнений в вашей  любви. И вдруг вы с самым веселым и радостным видом женились на первой  встречной женщине, пленившей вас белизною кожи.    

– Вы  ревнуете, – с упреком сказал он и почувствовал, как сердце у него  подпрыгнуло от счастья, когда она утвердительно кивнула. – Я могу  поручиться, что вы ревнуете, и в то же время, со свойственной всему женскому  полу способностью лгать, – лжете. То, что я сделал, я сделал вовсе не с  веселым и радостным видом. Я сделал это ради вас и ради себя. А вернее – ради  Генри. Слава богу, я еще не забыл, что такое мужская честь!    

– Мужская  честь далеко не всегда может привести женщину в восторг – возразила она.    

– Вы  предпочли бы видеть меня бесчестным? – быстро спросил он.    

– Я  всего лишь любящая женщина! – взмолилась она.    

– Вы  злая оса, а не женщина, – вскипел он. – И вы несправедливы ко мне.    

– А  разве женщина бывает справедливой, когда она любит? – спросила Леонсия,  признавая тем самым эту величайшую на свете истину. – Для мужчин,  возможно, главное – это правила чести, которые они сами же и изобретают, а для  женщин главное – веления их любящего сердца; я сама, как женщина, вынуждена  смиренно в этом признаться.    

– Возможно,  что вы и правы. Честь, как математика, имеет свои логические, объяснимые законы.  Стало быть, для женщин не существует никаких нравственных правил, а только…    

– Только  настроение, – докончила за него Леонсия.    

Тут Генри  и королева позвали их и положили таким образом конец их беседе. Френсис с Леонсией  поспешили присоединиться к ним, и все вместе стали рассматривать огромную  паутину.    

– Видали  вы когда-нибудь такую чудовищную паутину? – воскликнула Леонсия.    

– Интересно  было бы посмотреть на чудовище, которое соткало ее, – заметил Генри.    

– М-да,  но все-таки лучше смотреть на него, чем быть таким, как он, – сказал  Френсис.    

– Наше  счастье, что нам не надо идти этим путем, – сказала королева.    

Все  вопросительно посмотрели на нее.    

– Вот  наш путь, – указала она рукой на поток. – Мне это хорошо известно. Я  часто видела его в моем Зеркале Мира. Когда моя мать умерла и была погребена в  водовороте, я следила в Зеркале Мира за ее телом и видела, как оно доплыло до  этого места и поток понес его дальше.    

– Но  это же было мертвое тело, – быстро возразила Леонсия.    

Соперничество  между ними тотчас вспыхнуло с новой силой.    

– Один  из моих копьеносцев, красавец юноша, – спокойно продолжала  королева, – осмелился – увы! – посмотреть на меня глазами любви. Он  был брошен живым в водоворот. Я тоже следила за ним в Зеркале Мира. Он доплыл  до этого места и вылез из воды. Я видела, как он прополз сквозь паутину вон  туда, к свету, и сразу же бросился назад, прямо в поток.    

– Еще  один мертвец, – мрачно процедил Генри.    

– Нет,  я продолжала следить за ним в Зеркале, и хотя некоторое время вокруг была  сплошная тьма и мне ничего не было видно, под конец – и довольно скоро – он  очутился на поверхности большой реки, освещенной ярким солнцем, подплыл к  берегу, – я прекрасно помню, что это был левый берег, – вылез из воды  и скрылся среди больших деревьев, какие не растут в Долине Затерянных Душ.    

Но, как  и Торреса, их всех ужасала мысль, что надо броситься в эту темную реку,  исчезавшую под скалой. Однако королева стояла на своем.    

– Вы  видите эти кости животных и людей, которые убоялись реки и хотели выбраться на  свет иным путем? Это все были живые существа – поймите! И вот что от них  осталось! А скоро и этого не будет.    

– И  все же, – сказал Френсис, – мне вдруг так захотелось посмотреть на  солнце! Побудьте все здесь, пока я пойду на разведку.    

Вытащив  свой пистолет-автомат, которому ничуть не повредила вода, ибо пули в нем были водонепроницаемые,  он прополз в отверстие между нижними нитями паутины. Как только он исчез из виду,  Леонсия, королева и Генри услышали выстрелы. И почти тут же снова появился  Френсис: он пятился, отстреливаясь, а на него наступал творец паутины –  гигантский паук, от одной его волосатой лапы до другой было не меньше двух  ярдов. Одетое панцирем туловище, от которого в разные стороны расходились лапы,  было величиной с корзину для бумаг. Весь изрешеченный пулями Френсиса, он все  еще боролся со смертью. Падая, он гулко стукнулся о плечи и спину Френсиса и,  отскочив, все еще продолжая беспомощно махать в воздухе волосатыми лапами,  рухнул в бурлящую воду. Четыре пары глаз следили за тем, как поток домчал его  до скалы, затянул под нее и унес прочь.    

– Где  один, там должен быть и другой, – с сомнением глядя на отверстие, откуда  лился дневной свет, заметил Генри.    

– Здесь,  здесь единственный путь, – сказала королева, указывая на реку. –  Пойдем, мой муж, в объятиях друг друга прорвемся сквозь тьму в солнечный мир.  Помни, я никогда не видела его и скоро благодаря тебе увижу впервые.    

Она  раскрыла ему объятия, и Френсис не мог отринуть ее.    

– Это  всего лишь отверстие в отвесной скале, а под ним пропасть в тысячу футов  глубиной, – поделился Френсис со своими спутниками тем, что видел, когда  пролез сквозь паутину. И, обняв королеву, он прыгнул вместе с нею в поток.    

Генри тоже  обнял Леонсию и собирался прыгнуть следом за ними, но она остановила его.    

– Почему  вы приняли жертву Френсиса? – спросила она.    

– Потому  что… – Он умолк и с удивлением уставился на нее. – Потому что я хотел быть  с вами, – закончил он. – И еще потому, что я с вами обручен, а  Френсис был тогда свободен. К тому же, если я не ошибаюсь, Френсис вполне  доволен, своей участью.    

– Нет, –  убежденно покачала она головой. – Просто он рыцарь по натуре и ведет себя  соответственно, чтобы не оскорблять чувств королевы.    

– Ну,  не знаю. Помните, перед алтарем у Большого дома я сказал, что пойду и предложу  королеве руку и сердце, а он засмеялся и сказал, что она не выйдет за меня  замуж, даже если я буду умолять ее об этом. Из этого можно сделать только один  вывод: что он сам хотел на ней жениться. Да собственно почему бы ему и не  жениться? Он холостяк. А она такая красавица.    

Но  Леонсия едва ли слушала его. Внезапно она рывком откинулась назад и, глядя ему  прямо в глаза, спросила:    

– Как  вы меня любите? Любите страстно? Безумно? Можете ли вы сказать, что я для вас –  все на свете и даже больше, гораздо больше?    

Он  только с изумлением смотрел на нее.    

– Так  можете или нет? – допытывалась Леонсия.    

– Конечно,  могу, – с расстановкой ответил он. – Но мне никогда и в голову не  пришло бы в таких выражениях объясняться вам в любви. Боже мой, да ведь вы для  меня единственная женщина на свете! Если уж говорить о своем чувстве, то я бы  скорее сказал, что люблю вас глубоко, горячо, нежно. Право же, я так свыкся с  вами, что, кажется, знал вас всю жизнь. И такое чувство у меня было с первого  дня нашего знакомства.    

– Она  отвратительная женщина! – совсем невпопад воскликнула Леонсия. – Я с  первого взгляда возненавидела ее.    

– Боже  мой, какая вы злая! Страшно даже подумать, как вы возненавидели бы ее, если бы  на ней женился я, а не Френсис.    

– Последуем  лучше за ними, – сказала она, прекращая на этом разговор.    

И Генри,  вконец озадаченный, крепко обнял ее и прыгнул вместе с ней в пенящийся поток.    

На  берегу реки Гуалака сидели две девушки индианки и удили рыбу. Напротив них,  немного выше по течению, торчал из воды отвесный утес – один из отрогов высоких  гор. Река катила мимо свои шоколадные воды, но у ног девушек раскинулась тихая  заводь. А в тихой заводи и рыба удилась потихоньку. Лески девушек неподвижно  висели над водой: их приманка не соблазняла никого. Одна из девушек, по имени  Никойя, зевнула, съела банан, снова зевнула и, взяв кончиками пальцев кожуру от  съеденного плода, замахнулась ею, чтобы забросить подальше.    

– Мы  с тобой все время сидели очень тихо, Конкордия, – заметила она своей  подружке, – а смотри: ни одной рыбы не поймали. Обожди, я сейчас подниму  шум и взбаламучу воду. Ведь говорится же: «Что бросишь вверх, то упадет на  землю». А почему не может быть наоборот? Вот я брошу сейчас что-нибудь вниз – и  посмотрим, не выплывет ли что-нибудь наверх. Ну-ка, попробую! Гляди!    

И,  бросив кожуру от банана в воду, девушка лениво уставилась на то место, где она  упала.    

– Если  что-нибудь должно выплыть из воды, пусть это будет что-то большое, – так  же лениво пробормотала Конкордия.    

И вдруг  перед их удивленным взором из бурых глубин появилась огромная белая собака. Девушки  рывком вытащили удочки из воды, бросили их на берег и, обнявшись, стали  наблюдать за собакой, а та подплыла к берегу – там, где было пониже, вылезла из  воды, отряхнулась и исчезла среди деревьев.    

Никойя и  Конкордия взвизгнули от восторга.    

– Попробуй  еще! – попросила Конкордия.    

– Нет,  теперь ты! Посмотрим, что у тебя получится.    

Не веря  в успех своей попытки, Конкордия бросила в реку комок земли. И из воды тотчас  же показалась голова в шлеме. Крепко прижавшись друг к другу, девушки увидели,  как человек в шлеме подплыл к берегу в том же месте, где вылезла собака, и тоже  исчез в лесу.    

И снова  девушки взвизгнули от восторга, но теперь уже, как они ни уговаривали друг  друга, ни у одной не хватало смелости бросить что-нибудь в воду.    

Некоторое  время спустя, когда они все еще продолжали визжать и смеяться, их заметили два  молодых индейца, ехавшие в каноэ вверх по течению, совсем близко от берега.    

– Что  это вас так рассмешило? – спросил один из них.    

– Мы  тут такое видели! – расхохоталась Никойя.    

– Должно  быть, напились пульки? – предположил юноша.    

Обе  девушки отрицательно покачали головой, и Конкордия сказала:    

– Нам  вовсе не нужно пить пульку, чтоб видеть всякие чудеса. Сначала Никойя бросила в  воду кожуру от банана – и из воды выскочила собака; белая собака величиной с  горного тигра…    

– А  когда Конкордия бросила ком земли, – подхватила ее подружка, – из  воды вылез человек с железной головой. Что, не чудо? Значит, мы с Конкордией –  волшебницы!    

– Хосе, –  сказал один индеец другому, – по этому поводу стоит выпить.    

И они,  каждый по очереди, пока другой удерживал веслом каноэ на месте, приложились к  большой квадратной бутылке из-под голландского джина, до половины наполненной  пулькой.    

– Нет! –  сказал Хосе, когда девушки попросили угостить их. – Один глоток пульки – и  вы опять увидите белых собак величиной с тигров и людей с железной головой.    

– Хорошо, –  сказала Никойя. – Тогда возьми и брось в воду свою бутылку с пулькой – вот  увидишь, что будет. У нас из воды выскочили собака и мужчина, а у тебя, может,  выскочит черт.    

– Мне  бы очень хотелось увидеть черта, – сказал Хосе, снова прикладываясь к  бутылке. – От этой пульки у меня столько храбрости, хоть отбавляй. До смерти  охота увидеть черта.    

Он  передал бутылку приятелю, жестом показывая, чтобы тот допил ее.    

– А  теперь брось ее в воду! – приказал Хосе.    

Пустая  бутылка с всплеском шлепнулась в воду, и тотчас на поверхность реки всплыло чудовищное  волосатое тело убитого паука. Это уже было слишком для обыкновенного индейца.  Молодые люди так стремительно шарахнулись в сторону, что перевернули каноэ.  Когда головы их показались над водой, быстрое течение отнесло их уже далеко от  заводи, а за ними, более медленно, плыло перевернутое каноэ.    

Тут  девушкам стало не до смеха. Вцепившись друг в друга, они глядели на волшебные  воды, в то же время краешком глаза наблюдая за перепуганными юношами, которые,  наконец, поймали каноэ, подтащили его к берегу и, выбравшись на твердую землю, стремглав  бросились в лес.    

Послеполуденное  солнце уже склонялось к закату, когда девушки снова отважились бросить вызов  волшебной реке. После долгого обсуждения они решили, наконец, что обе  одновременно бросят по кому земли. И из воды тотчас появились мужчина и женщина  – Френсис и королева. Девушки мгновенно залезли в кусты и из своего укрытия  стали наблюдать за Френсисом, который, поддерживая королеву, плыл к берегу.    

– Очень  может быть, что это просто так совпало… могли же они случайно появиться из воды  в то самое время, когда мы туда что-то бросили, – минут через пять  прошептала Никойя на ухо Конкордии.    

– Но  ведь когда мы бросали одну вещь, из воды тоже появлялось что-то одно, –  возразила Конкордия. – А когда бросили два комка – и появилось двое.    

– Хорошо, –  сказала Никойя. – Давай попробуем еще раз. И обе вместе. Если ничего не  появится, значит у нас нет никакой волшебной силы.    

Они  снова бросили в реку по кому земли, и из воды опять появились мужчина и  женщина. Но эта пара – Генри и Леонсия – умела плавать, они подплыли рядышком к  тому месту, где легче всего было выбраться на берег, и, как все, кто появлялся  здесь до них, скрылись за деревьями.    

Долго  еще просидели на берегу две индианки. Они решили выждать и ничего больше не бросать:  если что-нибудь появится из воды – значит, все, что они видели, было простым  совпадением, а если нет – значит, они в самом деле обладают волшебной силой.  Они лежали, притаившись в кустах, и следили за водой, пока темнота не скрыла от  них реку. Тогда медленно и важно они пошли к себе в деревню, потрясенные  сознанием, что на них снизошло благословение богов.    

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ    

     

Лишь на  следующий день, после того как ему удалось выбраться из подземной реки, Торрес  прибыл в Сан-Антонио. Он пришел в город пешком, оборванный и грязный, а за ним  следовал мальчуган индеец, который нес шлем да Васко. Торрес хотел показать  этот шлем начальнику полиции и судье как вещественное доказательство  правдивости необычайных приключений, про которые ему не терпелось поскорее  рассказать им.    

Первым,  кого он встретил на главной улице, был начальник полиции, который даже  вскрикнул при виде его.    

– Неужели  это в самом деле вы, сеньор Торрес? – И, прежде чем пожать ему руку,  начальник полиции с самой серьезной миной перекрестился.    

Мускулы,  чувствовавшиеся под кожей этой руки, а еще больше грязь, ее покрывавшая,  убедили сеньора Веркара-и-Ихос в том, что перед ним действительно Торрес во  плоти и крови.    

Тогда  начальник полиции пришел в неописуемую ярость.    

– А  я-то считал вас мертвым! – воскликнул он. – Ну что за пес этот Хосе  Манчено! Он пришел сюда и заявил, что вы умерли! Умерли и погребены до  страшного суда в недрах горы майя.    

– Он  дурак, а я, по-видимому, теперь самый богатый человек в Панаме, – с важным  видом изрек Торрес. – Во всяком случае, я проявил не меньшую храбрость,  чем древние герои-конкистадоры, преодолел все опасности и добрался до  сокровища. Я видел его. Вот…    

Торрес  сунул было руку в карман брюк, чтобы извлечь оттуда драгоценности, украденные у  Той, Что Грезит, но вовремя спохватился: слишком много любопытных глаз смотрело  на него, дивясь его жалкому виду.    

– Мне  многое нужно рассказать вам, – продолжал Торрес. – Но здесь не место  для таких разговоров. Я стучался в двери мертвецов и носил одежду покойников; я  видел людей, которые умерли четыреста лет назад, но не обратились в  прах, – на моих глазах они приняли вторую смерть, утонув в пучине; я шел и  по горам и сквозь недра гор; я делил хлеб и соль с Затерянными Душами и смотрел  в Зеркало Мира. Все это я расскажу, мой лучший друг, вам и достопочтенному  судье в должное время, ибо я намерен обогатить не только себя, но и вас.    

– А  не глотнули ли вы случайно прокисшей пульки? – с недоверием спросил  начальник полиции.    

– Я  не пил ничего крепче воды, с тех пор как выехал из Сан-Антонио, – был  ответ. – Зато теперь я пойду к себе и напьюсь как следует, а потом смою с  себя грязь и переоденусь во что-нибудь приличное.    

Но  Торрес не сразу попал домой. На улице ему повстречался маленький оборвыш,  который, увидев его, вскрикнул, подбежал к нему и протянул конверт, –  такие Торрес не раз уже получал и сразу догадался, что это телеграмма с местной  правительственной радиостанции, по-видимому, от Ригана.    

«Доволен  вашими успехами. Необходимо задержать возвращение в Нью-Йорк еще на три недели.  Пятьдесят тысяч в случае удачи».    

Взяв у  мальчишки карандаш, Торрес написал ответ на обороте конверта:    

«Высылайте  деньги. Указанное лицо никогда не вернется. Погибло в горах».    

Еще два  происшествия помешали Торресу сразу напиться как следует и принять ванну. На пороге  ювелирной лавки старого Родригеса Фернандеса, куда он собирался войти, его  остановил древний жрец майя, которого Торрес последний раз видел в недрах  священной горы. Испанец отпрянул назад, точно узрел привидение, – так он  был уверен, что старик потонул в пещере богов, и испугался при виде его не  меньше, чем начальник полиции при виде самого Торреса.    

– Сгинь! –  вскричал Торрес. – Исчезни, беспокойный старец! Ведь ты же дух. А тело  твое лежит в недрах затопленной горы – распухшее и ужасное. Ты привидение,  призрак! Сгинь, бесплотный дух! Исчезни немедленно! Если б ты был живым  человеком, я ударил бы тебя. Но ты призрак, – а мне не очень-то хочется  драться с призраками.    

Но  призрак схватил его за руку и так вцепился, что Торрес поневоле поверил в его  материальность.    

– Денег! –  залепетал старик. – Дай мне денег! Одолжи мне денег! Я ведь отдам – я же  знаю тайну сокровищ майя. Мой сын заблудился в пещере, где спрятаны эти  сокровища. Оба гринго тоже там. Помоги мне спасти моего сына! Верни мне его – и  я отдам тебе все сокровища. Но нам нужно много людей и много чудесного порошка,  который есть у белых. Мы этим порошком проделаем дыру в скале и выпустим оттуда  воду. Мой сын не утонул. Просто вода не дает ему выйти из пещеры, где стоят Чиа  и Хцатцл, у которых глаза из драгоценных камней. За одни только эти зеленые и  красные камни можно купить весь чудесный порошок, какой есть в мире. Дай же мне  денег, чтобы я мог купить чудесного порошка.    

Но  Альварес Торрес был странный человек. В его натуре была одна своеобразная  особенность или черта: если нужно расстаться даже с самой незначительной  суммой, он никак не мог заставить себя это сделать. И чем богаче он становился,  тем сильнее проявлялась у него эта странность.    

– Хм,  денег! – грубо повторил он и, оттолкнув в сторону жреца, распахнул дверь в  лавку Фернандеса. – Да откуда у меня могут быть деньги? Я весь в  лохмотьях, сам как нищий. У меня и для себя-то денег нет, не то что для тебя,  старик. К тому же ты ведь сам провел сына к горе майя, я тут ни при чем. И на  твою голову – не на мою – ляжет смерть твоего сына, который провалился в яму  под ногами Чиа, вырытую твоими, а не моими предками.    

Но  старик не унимался и продолжал просить денег, чтобы купить на них динамита. На  этот раз Торрес отпихнул его с такою силой, что жрец не удержался на своих  старческих ногах и упал на каменную мостовую.    

Лавка  Родригеса Фернандеса была маленькая и грязная, в ней была одна-единственная  витрина, тоже маленькая и грязная, покоившаяся на таком же маленьком и грязном  прилавке. Казалось, что место это не подметалось и не убиралось целый век.  Ящерицы и тараканы ползали по стенам. Пауки свили паутину во всех углах, а по  потолку пробиралось какое-то насекомое, при виде которого Торрес поспешно  отскочил в сторону. Это была сколопендра в целых семь дюймов длиной, и он вовсе  не хотел, чтобы она ненароком свалилась ему на голову или за воротник. Когда же  из какой-то затхлой каморки в глубине выполз, подобно огромному пауку, сам  Фернандес, он оказался точной копией Шейлока, как его представляли актеры  времен королевы Елизаветы, – только Шейлока такого грязного, что его не  потерпели бы даже на елизаветинской сцене.    

Ювелир  раболепно склонился перед Торресом и скрипучим фальцетом приветствовал его куда  более униженно, чем того требовала даже его жалкая лавчонка. Торрес наугад  вытащил из кармана с десяток драгоценных камней, украденных у королевы, выбрал  самый маленький и молча протянул его ювелиру, а остальные сунул обратно в  карман.    

– Я  бедный человек, – прокудахтал Фернандес, но Торрес не преминул заметить, с  каким вниманием он изучает камень.    

Наконец,  ювелир бросил его на крышку витрины, точно грошовый пустяк, и вопросительно посмотрел  на своего посетителя. Торрес молча ждал, зная, что это наилучший способ  заставить болтливого старика разговориться.    

– Правильно  ли я понимаю, что достопочтенный сеньор Торрес хочет услышать мое мнение о  качестве камня? – спросил старый ювелир.    

Торрес  лишь молча кивнул.    

– Это  настоящий камень. Небольшой. Как вы сами видите – не безукоризненный. И вполне  понятно, что он еще уменьшится при шлифовке.    

– А  сколько он стоит? – не скрывая своего нетерпения, спросил Торрес.    

– Я  бедный человек, – повторил Фернандес.    

– Я  ведь не предлагаю тебе купить его, старый дурак. Но уж раз ты завел об этом  речь, сколько же ты дашь за него?    

– Как  я уже сказал, полагаясь на ваше долготерпение, почтенный сеньор, как я уже имел  честь сказать вам: я очень бедный человек. Бывают дни, когда я не могу  потратить и десяти сентаво, чтобы купить себе кусок лежалой рыбы, бывают дни,  когда я не могу себе позволить даже глотка дешевого красного вина, а оно очень  полезно для моего здоровья, – я это узнал еще в юности, когда служил  подмастерьем в Италии, далеко от Барселоны. Я очень беден и не покупаю дорогих  камней…    

– Даже  если можно потом перепродать их с выгодой для себя? – перебил его Торрес.    

– Лишь  в том случае, если я вполне уверен, что выгода будет, – прокудахтал  старик. – Да, тогда я куплю, но только, по моей бедности, я не могу много  заплатить. – Он взял камень и долго, внимательно рассматривал его. –  Я дам за него, – нерешительно начал он, – я дам… но прошу вас, досточтимый  сеньор, поймите, что я очень бедный человек. За весь сегодняшний день я съел  только ложку лукового супа да корку хлеба с утренним кофе…    

– О  господи, ну сколько же, наконец, ты мне дашь за него, старый дурак? –  громовым голосом закричал Торрес.    

– Пятьсот  долларов, – и то я сомневаюсь, не останусь ли внакладе.    

– Золотом?    

– Нет,  мексиканскими долларами, – отвечал ювелир; это означало ровно половину, и  Торрес понял, что старик хитрит. – Конечно, мексиканскими, только мексиканскими!  Мы все наши расчеты ведем в мексиканских долларах.    

Услышав,  что за такой маленький камешек дают такую большую сумму, Торрес обрадовался, но  разыграл возмущение и потянулся, чтобы взять свою собственность обратно. Однако  старик быстро отдернул руку, в которой держал камень, не желая упускать  выгодной сделки.    

– Мы  с вами старые друзья! – В голосе старика появились визгливые нотки. –  Я впервые увидел вас, когда вы совсем ребенком приехали в Сан-Антонио из  Бокас-дель-Торо. Так и быть, ради старой дружбы я уплачу вам эту сумму золотом.    

Только  тут Торрес с полной уверенностью представил себе, как велика ценность сокровищ  королевы, которые Затерянные Души похитили в давние времена из тайника в пещере  майя, хотя и не знал еще, какова она в действительности.    

– Отлично, –  сказал Торрес и быстрым, изысканно вежливым движением отобрал у ювелира  камень. – Этот камень принадлежит одному моему другу. Он хотел занять у  меня денег под него. Теперь благодаря вам я знаю, что могу одолжить ему до  пятисот долларов золотом.    

И я буду  счастлив в следующий раз, когда мы встретимся в пулькерии, поднести вам  стаканчик – да что я, столько стаканчиков, сколько вам захочется, –  легкого, красного, полезного для здоровья вина.    

И Торрес  вышел из лавки, далее не стараясь скрыть свое торжество и презрение к одураченному  им ювелиру; в то же время он не без внутреннего ликования подумал, что эта  хитрая испанская лиса Фернандес, несомненно, предложил ему только половину  действительной стоимости камня.    

Тем  временем Леонсия, королева и двое Морганов спускались в каноэ по реке Гуалака и  куда быстрее Торреса достигли побережья. Но перед самым их прибытием в асьенду  Солано там произошло нечто такое, чему в тот момент не было придано должного  значения. По извилистой тропинке, ведущей к асьенде, медленно поднимался самый  странный посетитель, какой когда-либо бывал здесь; его сопровождала дряхлая  старушонка в черной шали, из-под которой выглядывало худое сморщенное лицо, в  молодости, должно быть, живое и красивое.    

Посетитель  этот был китаец средних лет, толстый и круглолицый; его лунообразная физиономия  так и светилась добродушием, которое обычно считают присущим толстым людям.  Звали его И Пын; манеры у него были мягкие, вкрадчивые и такие же слащавые, как  его имя. К древней старушонке, семенившей с ним рядом, тяжело опираясь на его  руку, он был необычайно внимателен. Когда она спотыкалась от слабости и  утомления, он останавливался и ждал, пока она отдохнет и наберется сил. Трижды  за время подъема он давал ей по ложечке французского бренди из своей карманной  фляги.    

Усадив  старуху в тенистом уголке двора, И Пын храбро постучал в парадную дверь.  Обычно, являясь куда-нибудь по своим делам, он пользовался черным ходом, но  опыт и ум подсказывали ему, когда нужно пользоваться парадной дверью.    

Горничная  индианка, открывшая на его стук, пошла доложить о нем в гостиную, где сидел в  окружении своих сыновей безутешный Энрико Солано: он все никак не мог  успокоиться после того, как Рикардо привез известие о гибели Леонсии в пещере  майя. Горничная вернулась на крыльцо и передала посетителю, что сеньор Солано  плохо себя чувствует и никого не принимает. Все это она сказала очень учтиво,  хотя перед нею был простой китаец.    

– Хм, –  произнес И Пын и принялся бахвалиться, чтобы внушить к себе уважение и побудить  горничную вторично пойти к хозяину и передать ему записку. – Я ведь не  какой-нибудь кули. Я приличный китаец. Я много учился в школе. Я говорю  по-испански. Я говорю по-английски. Я пишу по-испански. Я пишу по-английски.  Видишь: сейчас я напишу кое-что по-испански сеньору Солано. Ты не умеешь писать  и не прочтешь, что я написал. А я написал, что я – И Пын. И живу в Колоне. Пришел  сюда, чтобы повидать сеньора Солано. У меня к нему большое дело. Очень важное.  Очень секретное. Я написал все это здесь – на бумаге, но ты не можешь этого  прочесть.    

Однако  он не сказал служанке, что его записка заканчивалась словами:    

«Сеньорита  Солано. Я знаю большой секрет».    

Записку  эту, по-видимому, получил Алесандро – старший из сыновей Солано, ибо он сразу помчался  к двери, опережая горничную.    

– Говори,  в чем дело! – чуть не крича, накинулся он на толстого китайца. – Что  там такое? Рассказывай! Живо!    

– Очень  хорошее дело. – И Пын не без удовлетворения отметил, как взволнован  Алесандро. – Я зарабатываю большие деньги. Я покупаю… – как это называется? –  секреты. Я продаю секреты. Очень симпатичное дело.    

– Что  тебе известно о сеньорите Солано? – крикнул Алесандро, хватая его за  плечо.    

– Все.  Очень важные сведения…    

Но  Алесандро уже больше не в состоянии был сдерживаться. Он чуть не волоком втащил  китайца в дом, прямо в гостиную, где сидел Энрико.    

– У  него есть вести о Леонсии! – крикнул Алесандро. Где она? – хором  воскликнули Энрико и его сыновья.    

«Ого!» –  мелькнуло в голове И Пына. Такое всеобщее возбуждение хоть и благоприятствовало  его затее, однако взволновало даже его самого.    

Приняв  его размышления за испуг, Энрико поднял руку, приказывая сыновьям умолкнуть, и  спокойно обратился к своему гостю с вопросом:    

– Где  она?    

«Ого!» –  опять подумал И Пын. Сеньорита, значит, пропала. Это новый секрет. Он может  кое-что принести И Пыну – пусть не сейчас, зато со временем. Красивая девушка  из такой знатной и богатой семьи пропала неизвестно куда, – в  латиноамериканской стране такими сведениями недурно обладать. В один прекрасный  день она может выйти замуж: – ходили же такие слухи по Колону! – а  впоследствии когда-нибудь может поссориться с мужем или муж с ней, и тогда она  или ее муж – не важно кто из них – будет рад, пожалуй, заплатить немалую сумму  за этот секрет.    

– Эта  сеньорита Леонсия, – сказал он, наконец, с хитрой вкрадчивостью, –  она не ваша дочь. У нее другие папа и мама.    

Горе, в  котором пребывал сейчас Энрико, оплакивая гибель Леонсии, было настолько  велико, что он даже не вздрогнул, когда китаец сообщил ему давнишнюю семейную  тайну.    

– Верно, –  подтвердил Энрико. – Я удочерил ее ребенком, хотя это и не известно за  пределами моей семьи. Странно, что вы это знаете. Но меня не интересует то, что  мне и без вас известно. Меня интересует сейчас другое: где она?    

И Пын  серьезно и сочувственно покачал головой.    

– Это  совсем другой секрет, – сказал он. – Быть может, я узнаю его тоже.  Тогда я продам его вам. А пока у меня есть старый секрет. Вы не знаете, кто  были папа и мама сеньориты Леонсии. А я знаю.    

Старый  Энрико не сумел скрыть интерес, который пробудило в нем столь интригующее сообщение.    

– Говори, –  приказал он. – Назови имена, докажи, что это действительно так, и я  вознагражу тебя.    

– Нет, –  И Пын отрицательно покачал головой, – так плохо вести дела. Я свои дела  веду иначе. Вы мне заплатите – я вам скажу. Мои секреты – хорошие секреты. Я  всегда доказываю свои секреты. Вы дадите мне пятьсот песо и оплатите большие  расходы на дорогу из Колона в Сан-Антонио и обратно в Колон, а я назову вам имя  папы и мамы.    

Энрико  Солано кивнул в знак согласия и только было собрался приказать Алесандро  принести деньги, как вдруг горничная индианка ворвалась, точно ураган, в  комнату. Подбежав к Энрико Солано с такой стремительностью, какой никто не мог  от нее ожидать, она в слезах заломила руки, бормоча что-то нечленораздельное,  но видно было, что не от горя, а от счастья.    

– Сеньорита!.. –  наконец, произнесла она сдавленным шепотом, кивком головы и взглядом указывая  на двор. – Сеньорита!..    

Тут все  забыли про И Пына и про его секрет. Энрико вместе со своими сыновьями выскочил  в боковой дворик и увидел там Леонсию, королеву и обоих Морганов, покрытых с  ног до головы пылью и слезавших в эту минуту с верховых мулов, которых, судя по  виду, они наняли в верховьях реки Гуалака. А тем временем двое слуг индейцев,  позванные на помощь горничной, выпроваживали из асьенды толстого китайца и его  дряхлую спутницу.    

– Приходите  в другой раз, – говорили они, – Сейчас сеньор Солано занят очень  важным делом.    

– Конечно,  я приду в другой раз, – любезно заверил их И Пын, ничем не выдавая своего  огорчения и разочарования по поводу того, что сделка была прервана в ту самую  минуту, когда деньги были почти в его руках.    

Но  уходил он с великой неохотой. Здесь было полное раздолье для его деятельности.  Самый воздух, казалось, кишел секретами. Он чувствовал себя жнецом, которого  изгоняют с земли Ханаанской, не дав снять богатый урожай. Если бы не усердие  слуг индейцев, И Пын непременно спрятался бы где-нибудь за углом дома и хоть  одним глазком глянул бы на вновь прибывших. Но волей-неволей приходилось  повиноваться и уходить; на полпути, чувствуя, как тяжело повисла на нем старуха,  он остановился и, чтобы подбодрить свою спутницу, влил ей в рот двойную порцию  бренди.    

Энрико  снял Леонсию с мула прежде, чем она успела спрыгнуть сама, – так не  терпелось ему поскорее прижать ее к сердцу. Несколько минут слышались лишь  шумные приветствия: это братья Леонсии, обступив девушку со всех сторон, бурно  выражали ей свою радость и любовь. Немного успокоившись, они увидели, что  Френсис уже помог другой женщине сойти с мула и теперь стоит с ней рядом, держа  ее руку в своей и ожидая, пока на них обратят внимание.    

– Это  моя жена, – представил Френсис незнакомку. – Я отправился в  Кордильеры за сокровищем и вот что нашел. Видали вы когда-нибудь человека,  которому бы так везло?    

– Но  и она пожертвовала огромным сокровищем, – храбро пробормотала Леонсия.    

– Она  была королевой в маленьком королевстве, – пояснил Френсис, бросив на  Леонсию благодарный и восхищенный взгляд.    

И та  поспешила объяснить:    

– Она  спасла всем нам жизнь и пожертвовала своим маленьким королевством.    

И  Леонсия в порыве великодушия обняла королеву за талию и, оторвав ее от  Френсиса, повела в асьенду.    

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ    

     

В  великолепном средневековом испанском костюме, сшитом с учетом вкусов Нового  Света, – такие костюмы и по сей день можно видеть на знатных плантаторах  Панамы, – Торрес ехал по дороге вдоль берега, направляясь к дому Солано.  Рядом с ним упругими прыжками – видно было, что при необходимости он может  обогнать лучшего из коней Торреса, – мчался тот самый огромный белый пес,  что плыл с ним по подземной реке. Торрес как раз сворачивал на дорогу, вившуюся  вверх к асьенде Солано, когда ему повстречался И Пын, – китаец остановился  на перекрестке, чтобы дать немного передохнуть своей дряхлой спутнице. Однако  Торрес обратил на эту странную пару не больше внимания, чем на дорожную грязь.  Маска чванливой важности, которую он надел на себя вместе с роскошным костюмом,  не позволяла ему проявлять к ним интерес, и он лишь скользнул по их лицам  отсутствующим взглядом.    

Зато И  Пын как следует рассмотрел его своими раскосыми глазками, не упустив ни единой  мелочи, и подумал: «Он, должно быть, очень богатый. Он друг этих Солано. И едет  к ним в дом. Возможно, это даже возлюбленный сеньориты Леонсии или отвергнутый  ею поклонник. В любом случае он безусловно не откажется купить тайну рождения  сеньориты. Да, по виду он человек богатый, очень богатый».    

В это  время в гостиной асьенды собрались все, кто участвовал в поисках сокровища, и  все члены семейства Солано. Королева, решив внести свою лепту в рассказ об их  приключениях, сверкая глазами, описывала, как Торрес украл у нее драгоценные  камни и как затем упал в водоворот, испугавшись ее собаки. Вдруг Леонсия,  стоявшая вместе с Генри у окна, громко вскрикнула.    

– Вот  черт, легок на помине! – сказал Генри. – Смотрите-ка, сам сеньор  Торрес изволил к нам пожаловать.    

– Я  первый! – крикнул Френсис, сжимая кулаки и многозначительно напрягая  бицепсы.    

– Нет, –  заявила Леонсия. – Он удивительный лгун. Мы все имели возможность  убедиться, что лжет он поистине удивительно. Давайте немного позабавимся. Вот  он сейчас сходит с лошади. Спрячемся все четверо. А вы, – она жестом  обвела отца и братьев, – сядьте-ка в кружок и сделайте вид, будто горюете  о моей гибели. Этот мерзавец войдет сюда. Вы, конечно, захотите узнать у него,  что произошло с нами. Он наврет вам с три короба. А мы пока спрячемся вон за  той ширмой… Ну, пойдемте же!    

Она  схватила королеву за руку и бросилась к ширме, приказав взглядом Френсису и  Генри следовать за ними.    

Когда  Торрес вошел, глазам его представилась весьма мрачная картина. Энрико и его  сыновья еще совсем недавно пребывали в таком горе, что им ничего не стоило  разыграть это сейчас. При виде гостя Энрико поднялся было со своего места,  чтобы его приветствовать, но тут же снова бессильно опустился в кресло. Торрес  обеими руками схватил его руку и изобразил на лице величайшее сочувствие,  притворяясь, что от волнения не может вымолвить ни слова.    

– Увы! –  наконец, произнес он трагическим тоном. – Они погибли. И ваша прекрасная  дочь Леонсия погибла. И оба Моргана тоже. Рикардо ведь, наверно, рассказал вам,  что они погибли в недрах горы майя. Это какое-то заколдованное место, –  продолжал он, выждав, пока уляжется первый взрыв горя у Энрико. – Я был с  ними, когда они умирали. Если б они послушались меня, – сейчас все были бы  живы. Но даже Леонсия не захотела послушать старого друга! Нет! Она предпочла  послушаться этих двух гринго. А я, преодолев неописуемые опасности, выбрался из  пещеры, спустился вниз в Долину Затерянных Душ, а когда вернулся, они были уже  в агонии…    

В этот  миг в комнату влетел белый волкодав, за которым бежал слуга индеец. Дрожа и  повизгивая от возбуждения, он обнюхал комнату, учуяв в ней запах, говоривший о  присутствии его хозяйки. Но пес не успел подбежать к ширме, за которой скрывалась  королева: Торрес схватил его за шею и передал в руки двум слугам индейцам,  чтобы они подержали его.    

– Пусть  собака побудет здесь, – сказал Торрес. – Я расскажу вам о ней после.  А сначала взгляните-ка вот на это. – И он вытащил из кармана целую пригоршню  драгоценных камней. – Я постучался в двери мертвецов – и смотрите:  сокровище майя – мое. Я теперь самый богатый человек не только в Панаме, но и в  обеих Америках. Я буду могуществен.    

– Вы  ведь были с моей дочерью, когда она умирала, – прервал его Энрико с  рыданием. – Неужели она не просила ничего передать мне?    

– Да, –  тоже с рыданием ответил Торрес, и в самом деле взволнованный сценой смерти Леонсии,  которую нарисовала ему его богатая фантазия. – Она умерла с вашим именем  на устах. Ее последние слова были…    

Но тут  он вытаращил глаза и замер, не докончив фразы: Генри и Леонсия с самым естественным  видом неторопливо проходили в этот момент по комнате, занятые разговором. Не  замечая Торреса и продолжая беседовать, они подошли к окну.    

– Вы  говорили мне, что она велела вам передать мне перед смертью… – напомнил Энрико.    

– Я…  я солгал вам, – запинаясь, произнес Торрес, выгадывая время, чтобы как-то  выпутаться из неприятного положения. – Я был убежден, что они все равно  умрут, никогда уже не выберутся из той пещеры, – и я хотел смягчить для  вас удар, сеньор Солано, сказав то, что, несомненно, сказала бы, умирая, ваша  дочь. А потом еще этот Френсис, который так полюбился вам… Я решил, что лучше  вам считать его умершим, нежели узнать, каким трусом оказался этот гринго.    

Тут  собака радостно залаяла, рванулась к ширме, и слугам стоило огромного труда  удержать ее. А Торрес, не подозревая правды, на свою беду продолжал рассказ:    

– В  Долине Затерянных Душ есть слабоумное, придурковатое существо, которое  утверждает, будто может читать будущее при помощи всякой чертовщины. Это  страшная, кровожадная женщина. Не стану отрицать, что она хороша собой. Но это  красота сколопендры, которая может понравиться лишь тому, кто любит сколопендр.  Теперь я понимаю, как все произошло: она показала Генри с Леонсией какой-то  потайной ход, по которому они выбрались из долины, а Френсис предпочел остаться  и жить с ней во грехе, – ведь иначе как грехом не назовешь эту связь, раз  в долине нет католического священника, который мог бы благословить их союз. О,  не думайте, что Френсис влюблен в эту ужасную женщину, – отнюдь нет! Он  влюблен в ее богатства! Вот каков ваш гринго Френсис! Вы пригрели змею на своей  груди! Ведь он даже прекрасную Леонсию осмеливался осквернять своими влюбленными  взглядами. О, я знаю, что говорю. Я сам видел…    

Радостный,  заливистый лай собаки заглушил его голос, и в тот же миг Торрес увидел Френсиса  и королеву: как и предыдущая пара, они вышли из-за ширмы и, беседуя о чем-то,  пошли через комнату. Королева остановилась и приласкала собаку; пес был так  велик, что, когда положил лапы на плечи своей хозяйки, голова его оказалась  выше ее головы. А Торрес, облизывая вдруг пересохшие губы, тщетно ломал голову  над тем, как ему вывернуться из такого ужасного положения.    

Энрико  Солано первый разразился смехом. Сыновья вторили ему – они хохотали до слез.    

– Я  бы сам мог на ней жениться, – с ядовитой усмешкой заметил Торрес. –  Она на коленях умоляла меня об этом.    

– Ну,  хватит, – сказал Френсис, – я избавлю вас всех от грязной работы и  собственноручно вышвырну этого подлеца за дверь.    

Но  Генри, быстро подойдя к нему, сказал:    

– Я  тоже люблю иногда грязную работу, а эту выполню с особенным удовольствием.    

Оба  Моргана уже приготовились наброситься на Торреса, но тут королева подняла руку.    

– Сначала, –  сказала она, – пусть вернет мне кинжал, который торчит у него из-за пояса.  Он украл его у меня.    

– Кстати, –  сказал Энрико, когда это было выполнено, – а не должен ли он также вернуть  вам, прелестная леди, и те драгоценные камни, которые он у вас украл?    

Торрес  не стал мешкать: сунув руку в карман, он вытащил пригоршню драгоценностей и высыпал  их на стол. Энрико взглянул на королеву, но та продолжала стоять, не говоря ни  слова, – она ждала.    

– Еще! –  сказал Энрико.    

Торрес  выложил на стол еще три прекрасных неграненых камня.    

– Вы,  может, станете обыскивать меня, как обыкновенного воришку? – со страхом и  злобой спросил он, выворачивая пустые карманы брюк.    

– Ну,  теперь я возьмусь за дело, – сказал Френсис.    

– Нет,  я! – сказал Генри.    

– Ладно,  хорошо, – согласился Френсис. – Давай вместе. Так он у нас дальше  пролетит по ступенькам.    

Они  вдвоем схватили Торреса за шиворот и за ноги и поволокли к двери.    

Все, кто  был в комнате, бросились к окнам, чтобы посмотреть, как Торрес будет вылетать  из дому; проворнее всех оказался Энрико, который первым подбежал к окну. Когда  же, удовлетворившись интересным зрелищем, они снова вернулись в глубь комнаты,  королева сгребла в кучку разбросанные по столу драгоценности и, захватив две  полные пригоршни, передала Леонсии со словами:    

– От  Френсиса и меня – свадебный подарок вам и Генри.    

Между  тем И Пын, оставив старуху на берегу, подкрался обратно к асьенде и, укрывшись  в кустах, стал наблюдать за тем, что происходит в доме. Увидев, как богатого  кабальеро сбросили вниз по ступенькам с такой силой, что он растянулся во всю  длину на песке, И Пын удовлетворенно хихикнул. Однако он был слишком умен,  чтобы высунуться из своего укрытия и показать, что он все видел. Вместо этого  он помчался вниз с холма и был уже на полпути к берегу, когда Торрес на своей  лошади нагнал его.    

Сын неба  смиренно обратился к нему, но разъяренный Торрес замахнулся хлыстом с явным  намерением наотмашь хватить его по лицу. Однако И Пын не растерялся.    

– Сеньорита  Леонсия… – быстро произнес он, и хлыст замер в руке Торреса. – У меня есть  большой секрет. – Торрес ждал, не опуская хлыста. – Вы бы не хотели,  чтобы другой мужчина женился на прекрасной сеньорите Леонсии?    

Торрес  опустил хлыст.    

– Ну,  выкладывай, – резко приказал он. – Что у тебя там за секрет?    

– Вы  бы не хотели, чтобы другой мужчина женился на сеньорите Леонсии?    

– Предположим,  что нет. Ну и что?    

– Представьте  себе, что есть секрет, и тогда тот, другой мужчина, не может жениться на сеньорите  Леонсии.    

– Что  же это за секрет? Говори, живо!    

– Сначала, –  И Пын покачал головой, – вы заплатите мне шестьсот долларов золотом, а уж  потом я скажу вам свой секрет.    

– Хорошо,  заплачу, – с готовностью сказал Торрес, хотя у него и в мыслях не было  сдержать слово. – Ты сначала скажи мне, в чем дело, и если я увижу, что ты  не наврал, я заплачу тебе. Вот, смотри!    

И он  вытащил из своего нагрудного кармана бумажник, до отказа набитый банкнотами. И  Пын, нехотя согласившись, повел его к старухе, ожидавшей на берегу.    

– Эта  старая женщина никогда не лжет, – сказал он. – Она больная. Скоро  умрет. Она боится. Она говорила со священником в Колоне. Священник сказал, что  она должна раскрыть секрет, иначе после смерти она пойдет прямо в ад. Она не  соврет.    

– Предположим,  что она не врет. Что же все-таки она может сказать мне?    

– Вы  мне заплатите?    

– Конечно.  Шестьсот долларов золотом.    

– Ну  так вот. Она родилась в Кадиксе, в Испании. Она была служанка первый сорт и  кормилица первый сорт. И вот она нанялась в одну английскую семью, которая  путешествовала по ее стране. Она долго жила в этой семье. Даже уехала с ними в  Англию. Потом – вы же знаете: испанская кровь очень горячая – она очень на них  обозлилась. В этой семье была маленькая девочка. Она украла девочку и бежала  вместе с ней в Панаму. Эту маленькую девочку сеньор Солано удочерил. У него  было много сыновей и ни одной дочери. И вот он сделал эту маленькую девочку  своей дочкой. Но старуха не сказала ему фамилии этой девочки. А она из очень  знатной и очень богатой семьи. Вся Англия знает их. Их фамилия Морганы. Вы  слышали эту фамилию? В Колон приехали люди из Сан-Антонио, которые сказали, что  дочка сеньора Солано выходит замуж за англичанина по фамилии Морган. Так этот  гринго Морган – брат сеньориты Леонсии.    

– Ага! –  воскликнул Торрес с нескрываемым злобным восторгом.    

– А  теперь заплатите мне шестьсот долларов золотом, – сказал И Пын.    

– Я  тебе очень благодарен за то, что ты такой дурак, – сказал Торрес тоном,  исполненным издевки. – Когда-нибудь ты, может быть, научишься умнее  продавать свои секреты. Секреты – это ведь не туфли и не красное дерево. Сказал  секрет – и нет его, ищи его потом как ветер в поле. Вот он дует на тебя –  смотришь, а его и нет. Как призрак. Кто его видел? Ты можешь потребовать назад  туфли или красное дерево. Но ты не можешь потребовать назад секрет, если ты его  рассказал.    

– Мы  с вами говорим о призраках, – спокойно сказал И Пын. – А призраки  действительно исчезают. Никакого секрета я вам не говорил. Вам это все  приснилось. Если вы станете об этом рассказывать, вас спросят, кто вам сказал.  Вы скажете: «И Пын». А И Пын скажет: «Нет». И тогда все скажут: «Вам это  привиделось», и станут над вами смеяться.    

И  чувствуя, что собеседник начинает сдаваться перед превосходством его логики, И  Пын многозначительно умолк.    

– Мы  с вами поговорили, и наш разговор растаял в воздухе, – продолжал он через  несколько секунд. – Вы правильно сказали, что слова – это призраки. А я  когда продаю секреты, то продаю не призраки. Я продаю туфли. Я продаю красное  дерево. Продаю доказательства. Верные доказательства. Они много на весах  потянут. Если их записать на бумаге – по всем правилам, чтобы запись была  законной, – бумагу можно порвать. Но факты – не бумага, их можно укусить и  сломать себе зуб. Слова исчезли, как утренний туман. А в руках у меня остались  доказательства. И за доказательства вы заплатите мне шестьсот долларов золотом,  иначе люди будут смеяться над вами за то, что вы слушаете призраков.    

– Ладно, –  сказал Торрес, которого убедили доводы И Пына. – Показывай мне твои  доказательства, – чтобы одни я мог порвать, как бумагу, а другие –  попробовать на зуб.    

– Раньше  заплатите мне шестьсот долларов золотом.    

– После  того как ты покажешь мне свои доказательства.    

– Вы  сначала выложите шестьсот долларов – и доказательства ваши: хотите рвите их,  как бумагу, хотите – кусайте. Вы обещали заплатить. Но обещание – ветерок, призрак.  Мне же нужны деньги настоящие, а не призраки. Заплатите мне настоящими  деньгами, чтоб я мог порвать их или попробовать на зуб.    

В конце  концов Торресу пришлось уступить и заплатить вперед за документы, старые  письма, детский медальон и несколько детских вещичек, осмотром которых он  остался вполне доволен. И Торрес не только заверил И Пына, что вполне  удовлетворен сделкой, но, по настоянию последнего, даже выплатил ему лишнюю  сотню, чтобы тот исполнил для него одно поручение.    

Тем  временем в ванной, соединявшей их спальни. Генри и Френсис, переодевшись в  свежее белье, брились безопасными бритвами и напевали:    

Мы –  спина к спине – у мачты,    

Против  тысячи вдвоем.    

А на  своей изящно обставленной половине Леонсия, с помощью двух портних индианок, приветливо  и великодушно посвящала королеву в тайны туалета цивилизованной женщины, и ей  было и смешно и грустно. Королева – женщина до мозга костей – не скрывала  своего безудержного восторга перед прелестными платьями, бельем и украшениями,  которыми был полон гардероб Леонсии. Обе получали искреннее удовольствие от  возни с тряпками, а искусные портнихи, сделав тут стежок, там складку,  подгоняли тем временем несколько платьев Леонсии на более тонкую фигуру  королевы.    

– Вам  совсем не нужен корсет, – заметила Леонсия, окидывая королеву оценивающим  взглядом. – Такие фигуры, как у вас, бывают у одной женщины из ста. Первый  раз вижу столь округлые формы у худенькой женщины. Вы… – Леонсия умолкла и  отвернулась, словно для того, чтобы взять булавку с туалетного столика, на самом  же деле – чтобы скрыть душившее ее волнение; и только справившись с ним,  продолжала: – Вы очаровательная невеста, и Френсис может гордиться вами.    

Тем  временем Френсис, распевая в ванной комнате, только что покончил с бритьем,  когда стук в дверь спальни заставил его оборвать песню; он пошел открыть и  увидел Фернандо, одного из младших сыновей Солано, державшего в руке  телеграмму. Френсис взял ее и прочел:    

«Срочно  возвращайтесь. Необходимы более обширные полномочия. Цены на бирже колеблются –  сильное наступление на все ваши акции, кроме „Темпико петролеум“, которые  по-прежнему котируются высоко. Телеграфируйте, когда вас ждать. Положение  серьезное. Надеюсь продержаться, если выедете немедленно. Жду срочного ответа.    

Бэском.»    

Выйдя в  гостиную, оба Моргана увидели там Энрико и его сыновей, которые открывали бутылки  с вином.    

– Не  успел получить свою дочь обратно, – сказал Энрико, – как снова теряю  ее. Но на этот раз. Генри, я легче перенесу ее потерю. На завтра назначена  свадьба. И чем скорее она будет, тем лучше. Ведь этот мерзавец Торрес, наверно,  уже сейчас раструбил по всему Сан-Антонио, что Леонсия вдвоем с вами ездила в  горы.    

Но  прежде чем Генри успел выразить ему свою признательность, в комнату вошли  Леонсия и королева. Тогда Энрико поднял бокал и произнес:    

– За  здоровье невесты…    

Леонсия,  не поняв, взяла со стола бокал и посмотрела на королеву.    

– Нет,  нет, – сказал Генри, беря у нее бокал, чтобы передать его королеве.    

– Ну,  знаете ли, – сказал Энрико, – нельзя пить неизвестно за что, когда  тост недоговорен. Дайте-ка лучше я провозглашу его. Итак, за здоровье невест!    

– Вы  с Генри завтра венчаетесь! – пояснил Алесандро Леонсии.    

Как ни  была неожиданна и горька эта весть для Леонсии, она совладала с собой и даже  отважилась с наигранной веселостью посмотреть Френсису в глаза.    

– Еще  один тост! – воскликнула она. – За здоровье женихов!    

Френсису  и так уже стоило немалых усилий согласиться на брак с королевой и сохранять при  этом внешнее спокойствие, теперь же, услышав о предстоящем венчании Леонсии, он  не мог оставаться спокойным. И Леонсия сразу заметила, каких трудов ему стоит  взять себя в руки. Его страдания доставили ей тайную радость, и с чувством чуть  ли не торжества она увидела, как он под каким-то предлогом вышел из комнаты.    

Еще до  этого он показал всем телеграмму. Его состояние поставлено на карту, сказал он,  нужно немедленно дать ответ. И он попросил Фернандо снарядить верхового, чтобы  тот отвез телеграмму на правительственную радиостанцию в Сан-Антонио.    

Леонсия  не стала долго додать и последовала за Френсисом. Она нашла его в библиотеке;  он сидел у письменного стола перед чистым листом бумаги, мечтательно глядя на  большую фотографию Леонсии, которую он снял с низкого книжного шкафчика и  поставил перед собой. Тут Леонсия уже не могла больше сдерживаться – она невольно  всхлипнула и покачнулась. Френсис тотчас вскочил и схватил ее в объятия, чтобы  она не упала. И прежде чем они могли сообразить, что происходит, губы их  слились в страстном поцелуе.    

Внезапно  Леонсия вырвалась из объятий Френсиса и с ужасом посмотрела на него.    

– Довольно,  Френсис, этому надо положить конец! – воскликнула она. – Больше того:  вы не должны быть на моей свадьбе. Если вы останетесь, я не отвечаю за себя.  Сегодня из Сан-Антонио в Колон уходит пароход. Вы должны уехать на нем вместе с  вашей женой. Оттуда вы без труда доберетесь до Нового Орлеана на пароходе  какой-нибудь фруктовой компании, а затем поездом – до Нью-Йорка. Я люблю вас,  вы это знаете.    

– Но  мы с королевой еще не обвенчаны! – воскликнул Френсис, переставая владеть  собой. – Нельзя же считать настоящим венчанием этот обряд перед алтарем  бога Солнца! Мы не муж и жена – ни по обряду, ни на самом деле. Уверяю вас,  Леонсия. Еще не поздно…    

– Но  этот обряд перед алтарем бога Солнца до сих пор связывал вас, – спокойно и  решительно прервала она его. – Пусть он и связывает вас до тех пор, пока  вы не приедете в Нью-Йорк или хотя бы… в Колон.    

– Королева  не захочет венчаться по нашим правилам, – сказал Френсис. – Она  утверждает, что все женщины в ее роду венчались именно так и что обряд перед  алтарем бога Солнца связывает священными узами.    

Леонсия  неопределенно пожала плечами, но на лице ее по-прежнему читалась твердая решимость.    

– Женаты  вы или не женаты, – сказала она, – вы должны оба уехать, и сегодня  же. Иначе я сойду с ума. Предупреждаю вас: я не выдержу, если вы тут будете. Я  не смогу, я знаю, что не смогу у вас на глазах венчаться с Генри и после  венчания снова видеть вас… Пожалуйста, пожалуйста, не поймите меня неправильно.  Я в самом деле люблю Генри, но… но не так, как вас. Я… мне не стыдно смело  сказать вам об этом – я люблю Генри примерно так, как вы любите королеву, а вас  я люблю так, как должна была бы любить Генри, как вы должны были бы любить  королеву и как, я знаю, вы любите меня.    

Она  схватила его руку и прижала к своему сердцу.    

– Вот!  В последний раз! А теперь уходите! Но его руки уже обвились вокруг нее, и  Леонсия ответила на его поцелуй. Однако она тотчас вырвалась из его объятий и  бросилась к двери. Френсис смирился перед ее решением, потом взял ее  фотографию.    

– Я  возьму это на память, – сказал он.    

– Вы  не должны этого делать, – сказала Леонсия, и лицо ее осветила нежная  прощальная улыбка. – А впрочем, берите! – добавила она, повернулась и  исчезла.    

Итак, И  Пыну предстояло еще выполнить поручение, за которое Торрес заплатил ему сто долларов  вперед. На следующее утро, через несколько часов после отъезда Френсиса и  королевы в Колон, И Пын явился в асьенду Солано. Энрико курил сигару на  веранде, очень довольный собой и всем миром, а также тем, как в этом мире все  складывается. Увидев И Пына, он сразу признал в нем вчерашнего посетителя и,  прежде чем начать с ним беседу, велел Алесандро принести пятьсот песо, как было  договорено накануне. Таким образом И Пын, занимавшийся торговлей секретами, не  без удовольствия продал свой товар вторично. Но он остался верен указаниям,  полученным от Торреса, и заявил, что сообщит секрет только в присутствии  Леонсии и Генри.    

– Этот  секрет завязан веревочкой, – сказал И Пын, когда Генри с Леонсией явились  и он стал при них развязывать пакет с доказательствами. – Сеньорита  Леонсия и ее жених должны первыми осмотреть эти вещи. А потом будут смотреть  все остальные.    

– Что  вполне справедливо, поскольку это касается прежде всего их самих, –  великодушно согласился Энрико, хотя по тому, как он подозвал к столу дочь и  Генри, чувствовалось, что ему не терпится поскорее ознакомиться с содержимым  пакета.    

Он  старался сохранять равнодушный вид, но украдкой все время наблюдал за молодыми  людьми. К его великому изумлению, Леонсия вдруг бросила на стол какую-то  бумагу, которую она прочла вместе с Генри, и без всякого стеснения, от всего  сердца обняла жениха, а потом от всего сердца и без всякого стеснения  поцеловала прямо в губы. А Генри отступил и в смятении и тоске воскликнул:    

– Но  боже, Леонсия, ведь это же конец всему! Мы никогда не сможем быть мужем и  женой!    

– Что  такое? – вскипел Энрико. – Какой об этом может быть разговор теперь,  когда все уже готово к свадьбе? Что это значит, сэр? Это оскорбление! Вы  обвенчаетесь, и обвенчаетесь сегодня же!    

Генри,  на которого чуть ли не столбняк нашел, лишь посмотрел на Леонсию, как бы  предоставляя ей говорить.    

– Но  по законам божеским и человеческим, – сказала она, – ни один человек  не может жениться на своей сестре. Теперь мне понятно, почему я питала к Генри  такое странное чувство. Он мой брат. Мы родные брат и сестра, если эти  документы не врут.    

И Пын  понял, что может передать Торресу приятную весть: свадьба не состоится ни  сегодня, ни вообще.    

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ    

     

Добравшись  до Колона на маленьком судне, курсировавшем вдоль берега, королева и Френсис  уже через четверть часа были на борту парохода, принадлежавшего «Юнайтед фрут  компани». Вообще весь путь до Нью-Йорка они проделали благодаря удачному  стечению обстоятельств на редкость быстро. В Новом Орлеане Френсис взял в порту  такси, которое мигом примчало их с королевой на вокзал, а там быстроногие  носильщики подхватили их ручной багаж и помогли вскочить в поезд, когда он уже  отходил от перрона. В Нью-Йорке Френсиса встречал Бэском, и молодая чета уже в  собственном автомобиле была доставлена в чересчур, пожалуй, пышную резиденцию  на Ривер-сайд-драйв, которую сам Р. Г. М., отец Френсиса, построил на свои  миллионы.    

И так  получилось, что королева, попав в Нью-Йорк, едва ли узнала мир больше, чем в ту  минуту, когда начала свое путешествие, бросившись в подземную реку. Будь она  обычным человеком, она была бы потрясена окружающей цивилизацией. Она же  принимала все с царственной небрежностью, как дар своего царственного супруга.  А в том, что Френсис – царь, она не сомневалась: ведь ему прислуживало столько  рабов! Разве не была она свидетельницей этого на пароходе, да и в поезде? И  здесь, прибыв в его дворец, она восприняла как нечто само собой разумеющееся  то, что множество слуг выстроилось приветствовать их. Шофер распахнул дверцу  лимузина. Другие слуги внесли в дом чемоданы. Френсис за все время и пальцем ни  к чему не притронулся, если не считать того, что поддержал ее при выходе из  машины. Даже Бэском – человек, который, как она догадалась, не принадлежал к  числу слуг, – тоже служил Френсису. Она не преминула заметить, что, когда  они уже входили во дворец, Бэском по приказу Френсиса сел обратно в автомобиль  и куда-то спешно уехал.    

У себя  она правила горсткой дикарей в отрезанной от всего мира долине. А муж ее царил  над королями здесь, в этой могущественной стране. Все это было так чудесно, и  она с восторгом говорила себе, что ее королевское достоинство нисколько не  пострадало от союза с Френсисом.    

Внутреннее  убранство особняка привело ее в детски-наивное восхищение. Забыв о присутствии  слуг, или, вернее, не обращая на них внимания, как она не обращала внимания на  прислужниц и телохранителей в своем доме у озера, она всплеснула руками при  виде величественного вестибюля и мраморной лестницы, быстро взбежала наверх и  заглянула в ближайшую комнату. Это была библиотека, которую она видела в  Зеркале Мира в день своей встречи с Френсисом. И видение это стало сейчас явью:  Френсис, обняв ее за талию, вошел вместе с нею в эту большую комнату, полную  книг, – все было точно так, как она это видела на поверхности жидкого  металла в золотом котле. Она вспомнила и телефоны, и биржевой телеграф, которые  тоже тогда видела, – и совершенно так же, как тогда, подошла поближе к  телеграфу, желая посмотреть, что это за диковина; Френсис последовал за ней, не  снимая руки с ее талии.    

Он начал  было объяснять королеве, как действует аппарат, но тут же убедился, что  посвятить ее за несколько минут во все сложности биржевых операций просто  невозможно. Вдруг взгляд его выхватил на ленте цифру, указывавшую, что акции  «Фриско консолидэйтед» упали на двадцать пунктов, – ничего подобного ни  разу еще не случалось с акциями этой маленькой железной дороги в Айове, которую  построил и финансировал еще Р. Г. М. До последнего дня своей жизни он верил,  что акции этой железной дороги способны выдержать любую бурю и устоять, даже  если половина банков и весь Уолл-стрит вылетят в трубу.    

Королева,  разволновавшись, заметила, что Френсис взволнован не меньше ее.    

– Эта  вещь тоже волшебная, как мое Зеркало Мира… – полуутвердительно, полувопросительно  сказала она.    

Френсис  кивнул.    

– Я  понимаю: она раскрывает тебе тайны, – продолжала королева, – как мой  золотой котел. Она показывает тебе здесь, в этой комнате, что творится во всем  мире. То, что ты видишь сейчас, тревожит тебя. Это мне ясно. Но только что же  может тревожить тебя в этом мире, где ты один из величайших королей?    

Френсис  открыл было рот, чтобы ответить, но так ничего и не сказал: как объяснить ей  все это, как описать картины, что замелькали в эту минуту перед его мысленным  взором, – убегающие вдаль железнодорожные пути и огромные пароходные  пристани; многолюдные вокзалы и шумные доки; рудокопы, работающие в рудниках  Аляски, Монтаны и Долины Смерти; оседланные мостами реки и обузданные водопады;  провода высокого напряжения, перекрещивающиеся над долинами, низинами и  болотами на высоте двухсот футов, – словом, всю технику, экономику и  финансы в условиях цивилизации XX века.    

– Тебя  что-то тревожит, – настойчиво повторила королева. – А я – увы! –  не могу тебе помочь. Нет больше моего золотого котла. Никогда я не увижу в нем  того, что творится в мире. У меня нет уже власти над будущим. Я теперь просто  женщина, беспомощная и беззащитная в этом огромном чужом мире, в который ты  меня привел. Я просто женщина и твоя жена, Френсис, – жена, которая гордится  тобой.    

В эту  минуту Френсису даже показалось, что он любит ее. Бросив ленту биржевого  телеграфа, он крепко прижал ее к себе, а затем подошел к батарее выстроившихся  на столе телефонов. «Она – прелесть, – подумал он. – В ней нет ни  хитрости, ни коварства, она просто женщина, настоящая женщина, до мозга костей,  любящая и достойная любви. Но, увы, Леонсии суждено, видно, вечно стоять между  нами».    

– Еще  одно волшебство! – пробормотала королева, когда Френсис, вызвав контору  Бэскома, заговорил в трубку.    

– Мистер  Бэском должен через полчаса вернуться к себе. Это говорит Морган, Френсис Морган.  Мистер Бэском уехал к себе в контору минут пять назад. Когда вы его увидите,  скажите ему, что я выехал следом за ним и буду у вас почти одновременно с ним.  У меня к нему важное дело. Скажите, что я уже выехал. Благодарю вас. До  свидания.    

Естественно,  что королева, очутившись в этом огромном, полном чудес доме, думала, что  Френсис покажет ей все, и была очень огорчена, услышав, что он должен  немедленно выехать в некое место, именуемое Уолл-стритом.    

– Что  же заставляет тебя расстаться со мной и гонит куда-то, точно ты раб? – с  оттенком недовольства в голосе спросила она.    

– Бизнес  – и это для меня очень важно, – сказал он с улыбкой и поцеловал ее.    

– А  кто этот Бизнес и почему он имеет такую власть над тобой, могущественным  королем? Так зовут твоего бога, которому все вы поклоняетесь, как мой народ  поклоняется богу Солнца?    

Френсис  улыбнулся, удивляясь меткости ее сравнения, и сказал:    

– Да,  это великий американский бог. И бог очень грозный: когда он карает, то карает  быстро и ужасно.    

– И  ты вызвал его недовольство? – спросила она.    

– Увы,  да, хоть я и не знаю чем. Мне нужно ехать сейчас на Уолл-стрит…    

– Это  там его алтарь находится? – перебила она его вопросом.    

– Да,  там находится его алтарь, – подтвердил он, – и там я узнаю, чем я его  прогневил и чем могу умилостивить, чтобы искупить свою вину.    

Френсис  попытался наскоро объяснить ей роль и обязанности горничной, которую он еще телеграммой  из Колона распорядился здесь нанять, но это нимало не заинтересовало его  молодую супругу; перебив его, она заметила, что горничные – это, по-видимому,  то же самое, что женщины индианки, которые прислуживали ей в Долине Затерянных  Душ, и прибавила, что привыкла к их услугам с самого детства, с тех пор как  мать еще только начинала учить ее английскому и испанскому языкам.    

Но когда  Френсис, взяв шляпу, поцеловал на прощанье королеву, она все-таки смягчилась и  пожелала ему удачи перед алтарем его бога.    

После  нескольких интереснейших часов, проведенных на своей половине, где ее водила по  всем уголкам и нас водила горничная француженка, говорившая по-испански, а  затем некая пышная матрона, по виду тоже королева (но на самом деле безусловно  нанятая служить ей и Френсису), вместе с двумя девушками-помощницами обмерила  ее со всех сторон и долго восхищалась ее фигурой, новая хозяйка дома спустилась  вниз по величественной лестнице, чтобы хорошенько осмотреть библиотеку с ее  волшебными телефонами и биржевым телеграфом.    

Долго  глядела она на биржевой телеграф, прислушиваясь к его прерывистому  постукиванию. Как странно: она ведь умеет читать и по-английски и по-испански,  но что значат эти таинственные значки на ленте – понять не может. Затем она  принялась обследовать телефон. Она видела, как делал Френсис, и приложила ухо к  микрофону. Потом, припомнив, что он поступал иначе, сняла трубку с крючка и  поднесла к уху. И вдруг в ушах ее раздался чей-то голос – несомненно, женский,  да так близко, что королева, вздрогнув от неожиданности, в испуге уронила  трубку и отскочила от аппарата. В эту минуту Паркер, старый камердинер  Френсиса, случайно вошел в комнату. Королева не заметила его раньше в толпе  слуг; костюм камердинера был столь безукоризнен и осанка столь благородна, что  она приняла его скорее за друга Френсиса, чем за слугу, – за доверенного  человека, вроде Бэскома, который встретил их на вокзале в машине Френсиса и  ехал вместе с ними, как равный, а потом без рассуждении отправился выполнять  приказания ее мужа.    

Серьезная  мина Паркера смутила ее, она рассмеялась и жестом указала на телефон, как бы  спрашивая, что это такое. Камердинер все с той же серьезной миной поднял  трубку, негромко сказала в нее: «Ошибка» – и повесил на место. За эти несколько  секунд в сознании королевы произошла целая революция. Голос, который она слышала,  был вовсе не голосом бога или духа, а просто голосом женщины.    

– Где  эта женщина? – спросила она.    

Паркер  еще больше выпрямился, принял еще более сосредоточенный вид и поклонился.    

– Здесь,  в доме, спрятана женщина, – возбужденно заговорила королева. – Я  слышала ее голос в этой штуке. Она, должно быть, рядом, в соседней комнате…    

– Это  телефонистка, – сказал Паркер, пытаясь приостановить поток ее слов.    

– Мне  безразлично, как ее зовут! – прервала его королева. – Я не потерплю,  чтобы в этом доме была еще какая-то женщина, кроме меня. Попросите ее уйти. Я  гневаюсь!    

Но  Паркер лишь еще больше выпрямился и принял еще более сосредоточенный вид. Тогда  вдруг новая мысль пришла в голову королеве: быть может, этот почтенный  джентльмен занимает в иерархии малых царьков куда более высокое положение, чем  она думала? Быть может, он почти равен Френсису? А она обращается с ним, как с  человеком, намного, очень намного ниже ее мужа.    

Королева  схватила Паркера за руку и, несмотря на его явное сопротивление, потащила за  собой на диван и заставила сесть рядом. Окончательно смутив старого  камердинера, она взяла из коробки несколько конфет и стала угощать его, суя ему  в рот шоколадку всякий раз, как он пытался что-то возразить.    

– Скажите, –  спросила она, наконец, набив ему полный рот конфет, – разве в вашей стране  принято многоженство?    

Услышав  столь прямой и откровенный вопрос, Паркер вытаращил глаза и чуть не подавился  шоколадом.    

– О,  я отлично понимаю, что значит это слово, – заверила она его. – И  спрашиваю вас еще раз: разве в вашей стране принято многоженство?    

– В  этом доме, сударыня, нет женщин, кроме вас, если не считать служанок, –  проговорил, наконец, Паркер. – Этот голос, который вы слышали, принадлежит  женщине, находящейся не здесь, а за много миль отсюда, и она к вашим услугам,  как и к услугам всех, кто желает разговаривать по телефону.    

– Она  рабыня тайны? – спросила королева, начиная смутно понимать, в чем дело.    

– Да, –  подтвердил камердинер ее мужа. – Она рабыня телефона.    

– Летающих  слов?    

– Да,  сударыня, если вам угодно – летающих слов. – Он уже дошел до полного  отчаяния, не зная, как ему выпутаться: в такую переделку он еще ни разу не  попадал за все время своей службы. – Хотите, сударыня, я покажу вам, как  пользоваться телефонным аппаратом? Рабыня летающих слов – к вашим услугам в  любое время дня и ночи. Если вы пожелаете, она соединит вас с вашим супругом,  мистером Морганом, и вы сумеете поговорить с ним.    

– Сейчас?    

Паркер  кивнул, встал с дивана и подвел королеву к телефону.    

– Сначала, –  поучал он ее, – вы будете разговаривать с рабыней. Как только вы снимете  эту штуку с крючка и поднесете к уху, рабыня заговорит с вами. Она всегда  спрашивает одно и то же: «Номер?» А иногда говорит: «Номер? Номер?» Порой она  бывает очень раздражительна. Когда она спросит: «Номер?», вы скажете:  «Эддистоун, двенадцать-девяносто два». Рабыня повторит за вами: «Эддистоун,  двенадцать-девяносто два?» А вы скажете: «Да, пожалуйста…»    

– Я  должна сказать рабе «пожалуйста»? – прервала его королева.    

– Да,  сударыня. Эти рабыни летающих слов – рабыни совсем особенные, которых никто никогда  не видит. Я уже немолодой человек, однако за всю свою жизнь я ни разу не видел  телефонистки… Итак, через несколько секунд другая рабыня, тоже женщина, но  находящаяся на расстоянии многих миль от первой, скажет вам: «Эддистоун,  двенадцать-девяносто два». А вы скажете: «Я, миссис Морган. Я хочу поговорить с  мистером Морганом, который, насколько мне известно, находится в кабинете  мистера Бэскома». Потом вы подождете – с полминуты или с минуту, – и  мистер Морган начнет говорить с вами.    

– Через  много-много миль?    

– Да,  сударыня, и будет слышно его так, точно он в соседней комнате. А когда мистер  Морган скажет: «До свидания», вы тоже скажете: «До свидания» – и повесите  трубку, как я это сделал.    

И  королева проделала все, что сказал ей Паркер. Две разные рабыни ответили ей,  повинуясь названной ею магической цифре. И вот уже Френсис разговаривает с нею,  смеется, просит не скучать и обещает быть дома не позже пяти часов.    

А для  Френсиса весь этот день был заполнен делами и волнениями.    

– Что  за тайный враг у вас завелся? – снова и снова спрашивал его Бэском, но  Френсис всякий раз лишь качал головой, отказываясь понять, кто бы это мог быть.    

– Ведь  вы же сами видите: там, где вы ни при чем, положение на бирже вполне  устойчивое. А что происходит с вашими акциями? Начнем с «Фриско консолидэйтед».  Никакими причинами и домыслами нельзя объяснить, почему акции этой компании так  резко падают вниз. И заметьте: падают акции только ваших предприятий. Компания  «Нью-Йорк, Вермонт энд Коннектикут» выплачивала последние четыре квартала  пятнадцать процентов дивиденда, и акции ее казались так же непоколебимы, как  стены Гибралтара. Тем не менее они полетели вниз, и полетели здорово. То же  самое происходит с акциями «Монтана Лоуд», медных рудников в Долине Смерти,  «Импириэл Тангстен» и «Норс-Уэстерн электрик». А возьмите акции «Аляска  Тродуэлл»? Они были устойчивее скалы. Наступление на них началось лишь вчера  под вечер. К закрытию биржи они упали на восемь пунктов, а сегодня – на целых  шестнадцать. Все это акции предприятий, в которые вложен ваш капитал. Никакие  другие бумаги не затронуты. Во всем остальном положение на бирже вполне  устойчиво.    

– Но  ведь и акции «Тэмпико петролеум» тоже устойчивы! – возразил  Френсис. – А в это предприятие у меня больше всего денег вложено.    

Бэском в  отчаянии пожал плечами:    

– Вы  уверены, что не можете назвать никого, кто способен на такое? Неужели вам не  приходит на ум, кто этот ваш враг?    

– Ей-богу,  нет, Бэском! Ни на кого не могу подумать. У меня нет никаких врагов просто потому,  что после смерти отца я совсем не занимался делами. «Тэмпико петролеум» –  единственное предприятие, которым я интересовался, но с его акциями пока все  обстоит благополучно. – Он неторопливо подошел к биржевому  телеграфу. – Вот видите, продано еще пятьсот акций по цене на полпункта  выше, чем до сих пор.    

– И  все-таки кто-то за вами охотится, – заверил его Бэском. – Это ясно  как божий день. Я просматриваю все отчеты об этих предприятиях, которые я  назвал вам. Факты в них подтасованы – подтасованы искусно и тонко, чтобы  создать как можно более мрачное впечатление. Почему, например, «Норс-Уэстерн»  не выплатила дивидендов? Почему в таких черных тонах составлен отчет Малэни о  предприятиях «Монтана Лоуд»? Ладно, не будем говорить об этих тенденциозных  отчетах. Но почему такое количество акций выбрасывается на рынок? Дело ясное:  кто-то ведет наступление, по-видимому, на вас – и, поверьте, наступление это не  случайно; оно подготавливалось медленно и неуклонно. Катастрофа может  разразиться при первых же слухах о войне, о большой забастовке или финансовой  панике, – словом, при первом же событии, которое ударит по всему биржевому  рынку.    

Посмотрите,  в каком вы сейчас положении: акции всех предприятий, кроме тех, что вы финансируете,  вполне устойчивы. Я все это время старался покрывать разницу между  себестоимостью и продажной ценой акций, и это мне удавалось. Но значительная  часть ваших дополнительных обеспечении уже израсходована, а разница между  себестоимостью и продажной ценой акций продолжает уменьшаться. Это не пустяк.  Это может привести к краху. Положение весьма щекотливое.    

– Но  у нас есть «Тэмпико петролеум» – тут счастье все еще улыбается нам: эти акции  могут пойти в качестве обеспечения под все остальное, – сказал  Френсис. – Правда, мне бы очень не хотелось трогать их, – добавил он.    

Бэском  покачал головой:    

– Мы  должны считаться с возможностью революции в Мексике и с тем, что наше  собственное правительство отличается удивительной мягкотелостью. Если мы введем  в игру акции «Тэмпико петролеум», а там начнется какая-нибудь серьезная  заваруха – вам конец, вы будете разорены и пущены по миру.    

И  все-таки, – в заключение сказал Бэском, – я не вижу иного выхода, как  прибегнуть к помощи акций «Тэмпико петролеум». Я истощил почти все ресурсы,  которые вы мне оставили. А то, что происходит с нами, – это не внезапный  наскок. Это медленное и упорное наступление, которое напоминает мне движение  ледника, сползающего с горы. Все эти годы, что я веду ваши дела на бирже, мы  впервые попадаем в такой тупик. Теперь поговорим о вашем финансовом положении  вообще. Финансами вашими ведает Коллинз, и ему должно быть все известно. Но вам  необходимо быть в курсе всех дел. Какие бумаги вы можете дать мне в качестве  обеспечения? Какие – сейчас и какие – завтра? Какие на будущей неделе и в  последующие три недели?    

– Сколько  же вам надо? – в свою очередь, спросил Френсис.    

– Миллион  долларов сегодня, до закрытия биржи. – Бэском красноречиво указал на  биржевой телеграф. – И по крайней мере еще двадцать миллионов в ближайшие  три недели, если – советую вам хорошенько запомнить это «если» – если все в  мире будет спокойно и положение на бирже останется таким же, каким оно было  последние полгода.    

Френсис  с решительным видом встал и потянулся за шляпой.    

– Я  немедленно еду к Коллинзу. Он гораздо лучше осведомлен о состоянии моих дел,  чем я сам. Я вручу вам до закрытия биржи по крайней мере миллион, и я почти  уверен, что смогу вручить вам остальное в течение ближайших недель.    

– Помните, –  предупредил его Бэском, пожимая ему руку, – самое зловещее в этой направленной  против вас атаке – методическая неторопливость, с какою она развертывается. И  это не маскарадная шутка, а широко задуманная кампания, и ведет ее, по всей  вероятности, какой-нибудь крупный туз.    

Не раз  за этот день и вечер рабыня летающих слов подзывала королеву к аппарату и  соединяла с мужем. К своему великому восторгу, королева обнаружила у себя в  спальне, возле кровати, телефон, по которому, вызвав кабинет Коллинза, она  пожелала спокойной ночи Френсису и попыталась даже поцеловать его, в ответ на  что услышала какой-то странный, неясный звук – его ответный поцелуй.    

Королева  сама не знала, долго ли она спала. Но, проснувшись, она из-под полуопущенных  век увидела, что Френсис глядит на нее с порога; потом он тихонько вышел из  спальни. Она тут же вскочила и побежала к дверям, но Френсис уже спускался по  лестнице.    

«Опять у  него неприятности с американским богом», – подумала королева, догадавшись,  что Френсис, видимо, направляется в эту удивительную комнату – библиотеку,  чтобы прочесть на ленте стрекочущего аппарата угрозы и предупреждения гневного  бога. Королева посмотрелась в зеркало, заколола волосы и, самодовольно  улыбаясь, надела капот – еще одно чудесное доказательство внимания,  предупредительности и заботы Френсиса.    

У входа  в библиотеку она остановилась, услышав за дверью чей-то чужой голос. Первой ее  мыслью было, что это волшебный телефон, – но нет, не может быть, слишком  громко и слишком близко звучит этот голос. Заглянув в щелку, она увидела двух  мужчин, сидящих в больших кожаных креслах друг против друга. Френсис,  осунувшийся от забот и волнений, был все еще в дневном костюме, тогда как  другой был во фраке. Она слышала, как тот, другой, называл ее мужа «Френсис», а  ее муж в ответ называл его «Джонни». Это обстоятельство, а также непринужденный  тон беседы дали ей понять, что они старые, близкие друзья.    

– Так  я тебе и поверю, Френсис, – говорил тот, другой, – что ты там, в  Панаме, вел монашеский образ жизни! Уж, наверно, раз десять дарил свое сердце  прекрасным сеньоритам!    

– Только  одной, – после паузы сказал Френсис, глядя, как заметила королева, прямо в  глаза своему другу. – Больше того, – продолжал он, снова  помолчав, – я в самом деле потерял сердце… но не голову. Джонни Пасмор,  ох, Джонни Пасмор, ты просто повеса и ловелас, и ничего ты в жизни не знаешь.  Так вот: в Панаме я встретил самую чудесную девушку на свете; я счастлив, что  дожил до встречи с нею, и был бы рад умереть за нее. Это пылкое, страстное,  нежное, благородное существо – королева, да и только.    

И  королева, которая слышала его слова и видела его восторженное лицо, улыбнулась  горделиво и неясно: какого любящего мужа обрела она.    

– Ну,  а дама… мм… отвечала тебе взаимностью? – спросил Пасмор.    

Королева  увидела, как Френсис многозначительно кивнул.    

– Она  любит меня так же, как я люблю ее, – серьезно ответил он. – Это я  знаю наверное. – Он вдруг поднялся со своего кресла. – Подожди, я  сейчас покажу тебе ее.    

Френсис  направился к двери, а королева, несказанно обрадованная признанием мужа, мгновенно  шмыгнула в соседнюю роскошную комнату непонятного назначения, которую горничная  называла гостиной. Она с поистине детским волнением представляла себе, как  удивится Френсис, не найдя ее в постели, и лукаво смотрела ему вслед. А он  взбежал по широкой мраморной лестнице и через минуту вернулся. Сердце королевы  слегка сжалось, когда она заметила, что он не проявляет никакого беспокойства  по поводу ее отсутствия в спальне. В руке он нес свернутый в трубку кусок  тонкого белого картона и, не глядя по сторонам, прошел прямо в библиотеку.    

Посмотрев  в щелку, королева увидела, что он развернул свиток и, положив его перед Джонни  Пасмором, сказал:    

– Суди  сам. Вот она.    

– Но  почему у тебя такой похоронный вид? – спросил Джонни Пасмор после  тщательного изучения фотографии.    

– Потому  что мы встретились слишком поздно. Я был вынужден жениться на другой. И я расстался  с ней навсегда за несколько часов до ее венчания с другим. Этот брак был решен  еще прежде, чем мы узнали о существовании друг друга. Та, на которой я женился,  да будет тебе известно, – хорошая, чудесная женщина. Я всю жизнь буду  предан ей. Но, к несчастью, сердцем моим она никогда не завладеет.    

Эти  слова открыли королеве всю горькую правду. Ей стало дурно, и, едва не лишившись  чувств, она схватилась за сердце. Хотя разговор в библиотеке продолжался, она  уже не слышала ни слова из того, что там говорилось. Медленно, огромным усилием  воли она овладела собой. Наконец, ссутулившись, похожая больше на скорбную тень  той блестящей красавицы и гордой жены, какою она была всего несколько минут  назад, королева, шатаясь, прошла через вестибюль и медленно, точно в страшном  сне, точно на каждой ноге у нее гиря привязана, стала подниматься по  ступенькам. Очутившись в спальне, она утратила всякую власть над собой. В  ярости сорвала с пальца кольцо Френсиса и принялась топтать его ногами. Сорвала  с себя ночной чепец и черепаховые шпильки и тоже принялась их топтать. Потом,  содрогаясь от рыданий и бормоча что-то невнятное, королева бросилась на  кровать, ее трясло как в лихорадке; но когда Френсис, направляясь к себе в  комнату перед сном, заглянул к ней в спальню, она нашла в себе силы  притвориться спящей и ничем не выдать своего горя.    

Целый  час, показавшийся ей вечностью, она дожидалась, чтобы он уснул. Лишь после  этого встала, взяла острый, украшенный драгоценными камнями кинжал, который она  привезла с собой из Долины Затерянных Душ, и осторожно, на цыпочках, прокралась  в его комнату. Там, на туалетном столике, лежал этот кусок картона – большая  фотография Леонсии. Королева в нерешительности остановилась, сжимая кинжал так,  что драгоценные камни на рукоятке впились ей в пальцы и в ладонь. Кого же  ударить: мужа или Леонсию? Она шагнула к его постели и уже занесла руку для  удара, но тут дотоле сухие глаза ее увлажнились, и слезы, точно завеса из  тумана, скрыли от нее мужа. Она всхлипнула и опустила руку, сжимавшую кинжал.    

Тогда  она приняла другое решение и быстро направилась к туалетному столику. Внимание  ее привлекли лежавшие там карандаш и блокнот. Она нацарапала два слова, вырвала  из блокнота листок, положила фотографию Леонсии на блестящую, полированную  поверхность стола, накрыла ее этим листком и нанесла удар, – он пришелся  точно между глаз соперницы; острие кинжала вонзилось в дерево, рукоятка  качнулась и застыла.    

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ    

     

Пока в  Нью-Йорке происходили всякие события и Риган ловко продолжал свое гигантское  наступление на все акции Френсиса, а Френсис и Бэском тщетно пытались выяснить,  кто этим занимается, в Панаме тоже происходили не менее важные события, которые  столкнули Леонсию и семейство Солано с Торресом и начальником полиции и в  которых отнюдь не последнюю роль играл некто И Пын – толстый китаец с  лунообразной физиономией.    

Маленький  старикашка судья – ставленник начальника полиции – похрапывал на заседании суда  в Сан-Антонио. Он безмятежно проспал таким образом уже около двух часов, время  от времени вскидывая голову и что-то глубокомысленно бормоча во сне, хотя дело,  которое разбиралось, и было весьма серьезным: обвиняемому грозила ссылка на  двадцать лет в Сан-Хуан, где даже самые крепкие люди выдерживали не более  десяти. Но судье не было нужды вслушиваться в показания свидетелей или в прения  сторон: прежде, чем начался разбор дела, в мозгу его уже сложилось решение, и  он заранее вынес приговор в соответствии с пожеланиями шефа. Наконец, защитник  окончил свою весьма пространную речь, секретарь суда чихнул, и судья проснулся.  Он проворно огляделся вокруг и изрек:    

– Виновен.    

Никто не  удивился, даже сам подсудимый.    

– Предстать  завтра утром перед судом для заслушания приговора! Следующее дело!    

Отдав  такое распоряжение, судья уже приготовился погрузиться снова в сон, как вдруг  увидел Торреса и начальника полиции, входивших в зал. По тому, как блестели  глаза шефа, судья сразу понял, что надо делать, и быстро закрыл судебное  присутствие.    

Через  пять минут, когда зал опустел, начальник полиции заговорил:    

– Я  был у Родригеса Фернандеса. Он говорит, что это настоящий камень и что хотя от  него немало отойдет при шлифовке, тем не менее он готов дать за него пятьсот  долларов золотом. Покажите камешек судье, сеньор Торрес, а заодно и остальные –  из тех, что побольше.    

Тут  Торрес начал лгать. Он вынужден был лгать: не мог же он признаться в том, что  Солано и Морганы с позором отобрали у него камни и самого его вышвырнули из  асьенды! И так искусно он лгал, что убедил даже начальника полиции, а судья –  тот принимал на веру решительно все, что требовал шеф, сохраняя независимое  суждение только по части спиртных напитков. Вкратце рассказ Торреса, если  освободить его от множества цветистых подробностей, которыми тот его уснастил,  сводился к следующему: он, Торрес, был уверен, что ювелир занизил оценку  камней, и потому отправил их своему агенту в Колон с приказанием переслать  дальше – в Нью-Йорк, фирме «Тиффани» – для оценки, а возможно, и для продажи.    

Когда  они вышли из зала суда и стали спускаться по ступеням между глинобитными колоннами,  хранившими следы пуль всех революций, какие были, начальник полиции сказал:    

– Так  вот, поскольку нам необходима защита закона, чтобы отправиться за этими  драгоценностями, а главное – поскольку мы оба любим нашего доброго друга –  судью, мы выделим ему скромную долю из того, что найдем. Он будет замещать нас  на время нашего отсутствия из Сан-Антонио и, если потребуется, окажет нам  поддержку законом.    

Как раз  в это время за одной из колонн, низко надвинув на глаза шляпу, сидел И Пын. Был  он тут не случайно. Давно уже он понял, что ценные секреты, порождающие тревоги  и волнения в сердцах людей, как правило, витают вокруг судебных помещений, где  эти волнения, достигнув наивысшего накала, выставляются напоказ. Никто не  знает, в какую минуту можно наткнуться на тайну или услышать секрет. И вот И  Пын, подобно рыболову, забросившему в море сеть, наблюдал за истцами и  ответчиками, за свидетелями той и другой стороны и даже приглядывался к  завсегдатаям судебных заседаний и случайной публике.    

В это  утро единственным человеком, внушившим И Пыну смутные надежды, был оборванный  старик пеон, который выглядел так, точно он всю жизнь чересчур много пил и  теперь немедленно погибнет, если ему не поднесут стаканчик. Глаза у него были  мутные, с красными веками, но на изможденном лице читалась отчаянная решимость.  Когда зал суда опустел, он вышел и занял позицию на ступеньках у колонны.    

«Зачем  собственно он тут стоит? – недоумевал И Пын. – Ведь в суде осталось  лишь трое заправил Сан-Антонио – шеф, Торрес и судья!» Какая связь могла  существовать между ними, или кем-нибудь из них, и этим жалким пьянчужкой,  который под палящими лучами полуденного солнца трясется точно на морозе? Хотя И  Пын и не знал ничего, но подсознательно чувствовал, что подождать стоит: а  вдруг, как это ни маловероятно, что-нибудь да клюнет! И так, растянувшись на  камне за колонной, где ни один атом тени не защищал его от испепеляющего и  столь ненавистного ему солнца, И Пын принял вид человека, любящего погреться на  солнышке. Старый пеон сделал шаг, покачнулся, чуть было не упав при этом, но  все-таки ухитрился привлечь внимание Торреса и побудить его отстать от своих  спутников. А те прошли немного и остановились, поджидая его. Они переминались с  ноги на ногу и всячески выражали сильнейшее нетерпение, точно стояли на  раскаленной жаровне, хотя вели в это время между собою оживленный разговор.    

И Пын  тем временем внимательно следил за разговором между величественным Торресом и  жалким пеоном, не упуская ни единого слова или жеста.    

– Ну,  что там еще? – грубо спросил Торрес.    

– Денег,  немного денег! Ради бога, сеньор, немножко денег! – затянул старик.    

– Ты  же получил свое, – рявкнул на него Торрес. – Когда я уезжал, я дал  тебе вдвое больше того, что тебе нужно, чтобы прожить не две недели, как  обычно, а целый месяц. Так что теперь ты у меня еще две недели не получишь ни  одного сентаво.    

– Я  кругом должен, – продолжал хныкать старик, весь дрожа от жажды алкоголя,  хотя он совсем недавно предавался возлияниям.    

– Хозяину  пулькерии «У Петра и Павла»? – с презрительной усмешкой безошибочно угадал  Торрес.    

– Хозяину  пулькерии «У Петра и Павла», – откровенно признался тот. – И доска,  на которой он записывает мои долги, уже вся заполнена. Мне теперь ни капли в  долг не дадут. Я бедный, несчастный человек: тысяча чертей грызет меня, когда я  не выпью пульки.    

– Безмозглая  свинья, вот ты кто! Старик вдруг выпрямился с удивительным достоинством, словно  осененный величайшей мудростью, и даже перестал дрожать.    

– Я  старый человек, – торжественно произнес он. – В моих жилах и в моем  сердце остывает кровь. Желания молодости исчезли. Мое разбитое тело не дает мне  возможности работать, хоть я и хорошо знаю, что труд дает облегчение и  забвение. А я не могу ни работать, ни забыться. Пища вызывает у меня отвращение  и боль в желудке. Женщины для меня – все равно что чума; мне противно подумать,  что я когда-то желал их. Дети? Последнего из своих детей я похоронил двенадцать  лет назад. Религия пугает меня. Смерть? Я даже во сне с ужасом думаю о ней.  Пулька – о боги! – это единственная моя отрада, только она и осталась у  меня в жизни!    

Ну, и  что же, если я пью слишком много? Ведь это потому, что мне нужно многое забыть  и у меня осталось слишком мало времени, чтобы погреться в лучах солнца, прежде  чем тьма навеки скроет его от моих старческих глаз.    

Торрес  сделал нетерпеливое движение, точно собираясь уйти: разглагольствования старика  явно раздражали его.    

– Несколько  песо, всего лишь несколько песо! – взмолился старый пеон.    

– Ни  одного сентаво! – решительно отрезал Торрес.    

– Очень  хорошо! – так же решительно сказал старик.    

– Что  это значит? – раздраженно спросил Торрес, заподозрив недоброе.    

– Ты  что, забыл? – ответил старик столь многозначительно, что И Пын навострил  уши: по какой это причине Торрес выплачивает старику что-то вроде пенсии или  пособия?    

– Я  ведь плачу тебе, как мы условились, за то, чтоб ты забыл, – сказал Торрес.    

– А  я никогда не забуду того, что видели мои старые глаза, а они видели, как ты  всадил нож в спину сеньора Альфаро Солано, – ответил старик.    

Хотя И  Пын продолжал неподвижно сидеть за колонной, изображая греющегося на солнышке  человека, – внутренне он «вскочил на ноги». Солано – люди именитые и  богатые. И то, что Торрес убил одного из них, – секрет, за который можно  получить немалый куш.    

– Скотина!  Безмозглая свинья! Грязное животное! – Торрес в ярости сжал кулаки. –  Ты смеешь так разговаривать потому, что я слишком добр к тебе. Только сболтни  что-нибудь – и я мигом сошлю тебя в Сан-Хуан. Ты знаешь, что это значит. Тебя  не только во сне будет преследовать страх перед смертью, но и наяву. При одном  взгляде на сарычей ты задрожишь от страха, – ведь ты будешь знать, что  очень скоро они растащат твои кости. И в Сан-Хуане тебе уже не видать пульки.  Те, кого я отправляю туда, забывают даже, какой у нее вкус. Так как же? А? Ну  вот, так-то лучше. Ты подождешь еще две недели, и тогда я снова дам тебе денег.  А не станешь ждать – не видать тебе ни капли пульки до самой смерти: я уж  постараюсь, чтобы сарычи Сан-Хуана занялись тобой.    

Торрес  круто повернулся на каблуках и пошел дальше. И Пын смотрел вслед ему и двум его  спутникам до тех пор, пока все трое не скрылись из виду; тогда он вышел из-за  колонны и увидел, как старик, потеряв надежду опохмелиться, рухнул на землю и,  охая, стеная, завывая, содрогался всем телом, как содрогается в агонии  умирающее животное; пальцы его бессознательно щипали лохмотья вместе с кожей,  точно он срывал с себя множество сколопендр. И Пын уселся рядом с ним и  разыграл спектакль, – он был большой выдумщик и мастер на такие штуки.  Вытащив из кармана несколько золотых и серебряных монет и позвякивая ими, он  начал их пересчитывать; этот мелодичный и чистый звон казался уху обезумевшего  от жажды пеона журчанием и бульканьем целых фонтанов пульки.    

– Мы  с тобой мудрые люди, – сказал ему И Пын в напыщенном испанском стиле,  продолжая позвякивать монетами, в то время как пьяница снова принялся хныкать и  клянчить несколько сентаво на стаканчик пульки. – Мы с тобой мудрые люди,  старик. Давай посидим здесь и расскажем друг другу, что нам известно о мужчинах  и женщинах, о жизни и любви, о гневе и внезапной смерти, о ярости, сжигающей  сердце, и о холодной стали, вонзающейся в спину; и вот если ты расскажешь мне  что-нибудь интересное, я дам тебе столько пульки, что она у тебя из ушей  потечет и затопит глаза. Ты любишь пульку, а? Ты хочешь выпить сейчас  стаканчик, сейчас, очень скоро?    

Этой  ночи, когда начальник полиции и Торрес снаряжали под покровом темноты свою экспедицию,  суждено было остаться в памяти всех, кто жил в асьенде Солано. События начали  развиваться еще до наступления ночи. На широкой веранде только что отобедали, и  все мужчины Солано, включая Генри, который вошел теперь в состав семьи  благодаря своему родству с Леонсией, пили кофе и курили сигареты. Внезапно на  ступеньках, озаренных луной, показалась какая-то странная фигура.    

– Ни  дать ни взять привидение! – сказал Альварадо Солано.    

– Но  привидение весьма в теле, – добавил его брат-близнец Мартинес.    

– Никакое  это не привидение, а обыкновенный китаец, такого не проткнешь пальцем! –  рассмеялся Рикардо.    

– Да  ведь это тот самый, который спас нас с Леонсией от женитьбы, – заметил  Генри Морган, узнавая гостя.    

– Продавец  секретов! – со смехом ввернула Леонсия. – И я буду очень  разочарована, если он не принес ничего новенького.    

– Что  тебе надо, китаец? – резко спросил Алесандро.    

– Симпатичный  новый секрет, очень симпатичный новый секрет. Может, купите? – радостно  залопотал И Пын.    

– Твои  секреты слишком дорого стоят, – охлаждая его пыл, сказал Энрико.    

– Да,  и этот новый симпатичный секрет очень дорогой, – смиренно подтвердил И  Пын.    

– Убирайся  вон! – прикрикнул на него старый Энрико. – Я надеюсь еще долго  прожить, но до самой своей смерти не стану больше слушать твои секреты.    

Однако И  Пын, несмотря на смиренный тон, держался весьма уверенно.    

– У  вас был очень замечательный брат, – сказал он. – И этот ваш очень  замечательный брат, сеньор Альфаро Солано, однажды умер от удара ножом в спину.  Очень хорошо. Интересный секрет, а?    

Но  Энрико, весь дрожа, уже вскочил на ноги и срывающимся от нетерпения голосом  закричал:    

– Что  ты об этом знаешь?    

– Сколько  дадите? – спросил И Пын.    

– Все,  что у меня есть! – крикнул Энрико и, повернувшись к Алесандро, добавил: –  Ты договорись с ним, сынок. Хорошо заплати ему, если он может подтвердить свои  слова свидетельством очевидца.    

– Будьте  покойны, – сказал с достоинством И Пын, – свидетель есть. Он своими  глазами все видел. Он видел, кто воткнул в темноте нож в спину сеньора Альфаро.  Его зовут…    

– Ну,  ну? – задыхаясь, произнес Энрико.    

– Тысячу  долларов за его имя, – сказал И Пын, прикидывая, в какой валюте  потребовать эту сумму. – Тысячу долларов золотом, – наконец  проговорил он.    

Энрико  забыл, что все денежные переговоры он поручил вести старшему сыну.    

– Где  твой свидетель? – завопил он.    

И Пын  тихонько кликнул кого-то, и из кустов, что росли у подножия веранды, вылез  старый пьяница, – он, как настоящий призрак, медленно приблизился к  лестнице и, пошатываясь, стал подниматься по ступенькам.    

В это  самое время на краю города двадцать всадников, среди которых находились и  жандармы Рафаэль, Игнасио, Аугустино и Висенте, охраняли караван из двадцати с  лишним мулов, ожидая приказала шефа выступить в Кордильеры для никому не  ведомой таинственной экспедиции. Они знали только то, что на спине у самого  большого мула, которого держали в стороне от остальных животных, нагружено  двести пятьдесят фунтов динамита. Еще они знали, что задержка происходит из-за  сеньора Торреса, ускакавшего куда-то по берегу залива с этим страшным убийцей  из племени кару – Хосе Манчено, который только по милости божьей и их шефа вот уже  сколько лет ускользает от виселицы, хотя веревка давно по нем плачет.    

Торрес  между тем стоял в ожидании на берегу, держа под уздцы лошадь Хосе Манчено и еще  одну, запасную, в то время как сам Хосе поднимался по извилистой дороге,  которая вела к вершине холма, где стояла асьенда Солано. Торрес и не  подозревал, что всего в каких-нибудь двадцати футах от него, в зарослях,  подступавших к самому берегу, мирно спал вдрызг пьяный старик, а возле него  бодрствовал совсем не сонный и совсем трезвый китаец, в поясе которого была  спрятана недавно полученная им тысяча долларов. И Пын едва успел оттащить пеона  с дороги и укрыться, когда Торрес показался на песчаном берегу и остановился  чуть ли не рядом с ним.    

А  наверху, в асьенде, все члены семейства Солано отправлялись уже ко сну. Леонсия  только начала было расчесывать волосы, но, услышав шуршание камешков по стеклу,  подошла к окну. Предупредив ее шепотом, чтобы она не поднимала шума и никого не  звала, Хосе Манчено протянул девушке измятую бумажку – записку Торреса – и с  таинственным видом сказал:    

– Это  вам от чудака китайца, который ждет вас тут внизу, за кустами.    

И  Леонсия прочла нижеследующее, написанное на ужасном испанском языке:    

«В  первый раз я сказал вам секрет про Генри Моргана. На этот раз у меня есть  секрет про Френсиса. Выйдите ко мне для разговора».    

Сердце  Леонсии забилось, когда она прочитала имя Френсиса, и, накинув на себя  мантилью, она последовала за кару, ни минуты не сомневаясь, что ее ждет И Пын.    

И Пын,  сидевший на берегу и наблюдавший за Торресом, тоже ни минуты не сомневался относительно  того, что происходит, когда убийца Хосе Манчено появился на дороге, неся на  плече, точно мешок муки, сеньориту Солано, которую он предварительно связал и  заткнул ей кляпом рот. Не сомневался И Пын и относительно того, что должно за  этим последовать: он видел, как Хосе и Торрес привязали Леонсию к седлу  запасной лошади и галопом поскакали по берегу. Оставив пьяного пеона спать в  кустах, толстяк китаец вышел на дорогу и побежал в гору со всей прытью, на  какую только был способен. Добежав до асьенды, он, еле переводя дух, поднялся  по ступенькам и стал колотить в дверь руками и ногами, моля про себя всех  китайских богов, чтобы какой-нибудь из этих бешеных Солано не пристрелил его,  прежде чем он успеет объяснить причину такой спешки.    

– Ах,  боже мой, да убирайся ты к черту! – сказал ему Алесандро, когда, открыв  дверь, при свете свечи разглядел лицо назойливого гостя.    

– У  меня большой секрет, – задыхаясь, выпалил И Пын. – Очень большой и  совсем новый.    

– Приходи  завтра в те часы, когда люди занимаются делами, – рявкнул Алесандро,  намереваясь дать китайцу пинка.    

– Я  не продаю этот секрет, – лепетал И Пын. – Я его вам дарю. Слушайте:  сеньорита, ваша сестра… ее украли! Привязали к седлу и очень быстро погнали  лошадь по берегу.    

Но Алесандро,  который всего каких-нибудь полчаса назад пожелал Леонсии спокойной ночи, громко  рассмеялся, не веря ни одному слову китайца, и снова собрался было пинком  вытолкать за дверь торговца секретами. И Пын пришел в полное отчаяние. Он  вытащил из-за пояса мешочек с деньгами и, сунув его в руки Алесандро, –  сказал:    

– Пойдите  скорее и посмотрите. Если сеньорита сейчас дома, можете оставить эту тысячу  себе. Если сеньориты нет, вы отдадите деньги мне назад…    

Это  убедило Алесандро. Через минуту он уже будил весь дом. А еще через пять минут  конюхи и пеоны, с трудом продрав глаза от крепкого сна, уже седлали и вьючили  лошадей и мулов, тогда как Солано натягивали верховые костюмы и вооружались.    

Вправо и  влево по берегу, по множеству тропинок, ведущих в Кордильеры, рассыпался отряд  Солано, ища в непроглядной тьме следы похитителей. Случаю было угодно, чтобы  тридцать часов спустя одному Генри удалось напасть на след и нагнать шайку в  той самой котловине, которую старый жрец майя называл Стопою бога и откуда он  впервые увидел глаза богини Чиа. Там Генри и обнаружил всю банду, а также  похищенную Леонсию.    

Похитители  только что приготовили себе завтрак и теперь уплетали его. У Генри был типичный  для англосакса склад ума: ему и в голову не пришло выступить одному против  двадцати и попытаться добиться справедливости – это было бы чистейшим безумием.  Зато ему пришло в голову посмотреть на груженного динамитом мула, который был  стреножен отдельно от других сорока мулов и, по легкомыслию, оставлен пеонами  со своим опасным грузом на спине. Вместо того чтобы попытаться совершить  невозможное и вызволить Леонсию, Генри, поразмыслив, решил, что в такой большой  компании ничто не может угрожать женской чести, и увел мула с динамитом.    

Увел он  его, однако, недалеко. Притаившись в низкорослом леске. Генри вскрыл тюк и  напихал во все карманы динамитных шашек, потом прихватил коробку детонаторов и  небольшой моток фитилей. Сокрушенно посмотрев на остальной динамит, который он  с удовольствием взорвал бы, но не посмел. Генри занялся подготовкой пути, по  которому придется отступать, если ему удастся выкрасть Леонсию у ее  похитителей. Подобно тому как Френсис в Хучитане усеял путь своего отступления  серебряными долларами, так теперь Генри усеял путь своего отступления  динамитными шашками: он закладывал шашки небольшими пучками, следя за тем,  чтобы шнуры были не длиннее детонаторов и чтобы последние были прочно  прикреплены к концу каждого из них.    

Целых  три часа бродил Генри вокруг лагеря, разбитого в Стопе бога, прежде чем ему  удалось, наконец, дать знать Леонсии о своем присутствии; и еще два драгоценных  часа было упущено, прежде чем она нашла возможность прокрасться к нему. Но  потеря времени не была бы такой уж большой бедой, если бы их бегство не было  тотчас обнаружено жандармами и остальными участниками экспедиции Торреса. Все  мигом бросились к лошадям и быстро догнали беглецов.    

Когда  Генри, пригнув Леонсию к земле, залез вместе с ней под нависшую скалу и зарядил  ружье, Леонсия запротестовала.    

– У  нас нет ни малейшего шанса. Генри! – сказала она. – Их слишком много.  Начнется перестрелка, и тебя убьют. А тогда что станется со мной? Лучше беги,  беги один и приведи сюда помощь, а пока пусть меня снова заберут в плен: так  будет лучше, – твоя смерть все равно не спасет меня!    

Но он  покачал головой.    

– Они  не возьмут нас в плен, дорогая сестричка. Доверься мне и смотри в оба. Вот они  едут. Теперь смотри!    

Послышался  цокот копыт, и на дороге показались Торрес, начальник полиции и жандармы – кто  на лошадях, а кто на мулах, – видно было, что они впопыхах собирались в  погоню. Генри прицелился, но не в них, а в ближнюю кочку, подле которой он  заложил свою первую шашку динамита. Он нажал курок – и все вокруг заволокло  густым облаком дыма и пыли. Когда это облако медленно рассеялось. Генри и  Леонсия увидели, что половина людей и животных лежит на земле, а остальные  стоят, потрясенные и ошеломленные взрывом.    

Генри  схватил Леонсию за руку, рывком поднял на ноги, и они побежали. Миновав то  место, где Генри зарыл вторую партию динамита, беглецы присели передохнуть.    

– На  этот раз они не так скоро нас догонят! – торжествующе сказал Генри. –  И чем дольше они будут нас преследовать, тем медленнее будут продвигаться  вперед.    

И  действительно, когда преследователи снова показались в виду. Генри и его сестра  заметили, что они продвигаются очень медленно и очень осторожно.    

– Надо  было бы всех их перебить, – сказал Генри. – Но им повезло: у меня не  хватает духа их прикончить. Зато жару я им, конечно, задам.    

И он  снова выстрелил в заложенный динамит и снова, пользуясь смятением неприятеля,  побежал вместе с Леонсией к тому месту, где была зарыта третья партия динамита.    

Взорвав  третий заряд, беглецы бросились к стреноженной лошади. Генри посадил девушку в  седло, а сам побежал рядом, держась за стремя.    

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ    

     

Френсис  велел Паркеру разбудить его в восемь часов утра, и когда Паркер, осторожно  ступая, вошел в назначенное время к своему хозяину, тот еще крепко спал. Пустив  воду для ванны и приготовив все для бритья, камердинер вернулся в спальню.  Продолжая неслышно двигаться по комнате, чтобы дать возможность своему хозяину  поспать еще несколько минут, Паркер вдруг увидел кинжал, торчащий из  полированной крышки туалетного столика, – острие его проткнуло записку  вместе с лежавшей под нею фотографией. Паркер посмотрел, подивился, потом, не  колеблясь, приоткрыл дверь в спальню миссис Морган и, заглянув туда, быстро  направился к хозяину и стал трясти его за плечо.    

Френсис  открыл глаза, секунду посмотрел перед собой, ничего не понимая, как это бывает,  когда человек внезапно пробуждается от крепкого сна, но очень быстро вспомнил  об отданном накануне приказании.    

– Пора  вставать, сэр, – тихим голосом сказал камердинер.    

– Это  всегда самое неприятное для меня время, – с улыбкой сказал Френсис и,  зевнув, снова закрыл глаза: – Дай мне еще полежать минутку, Паркер. Если я  задремлю, ты меня потряси.    

Но  Паркер тут же начал трясти его.    

– Вставайте  скорее, сэр. Мне кажется с миссис Морган что-то случилось: ее нет в спальне, а  тут я нашел какую-то странную записку и нож. Быть может, это вам что-нибудь  объяснит. Я, право, не знаю, сэр…