1 2 3 4 5 6 
– Я  не знаю, – отвечал он, вдруг вспыхнув и не глядя на меня.    

– Я  вам говорю, что я положил тут тетради, – сказал я, начиная нарочно  горячиться, думая испугать его своей храбростью. – Все видели, –  прибавил я, оглядываясь на студентов; но хотя многие с любопытством смотрели на  меня, никто не ответил.    

– Тут  мест не откупают, а кто пришел прежде, тот и садится, – сказал Оперов,  сердито поправляясь на своем месте и на мгновение взглянув на меня возмущенным  взглядом.    

– Это  значит, что вы невежа, – сказал я.    

Кажется,  что Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он пробормотал: «А ты глупый  мальчишка», – но я решительно не слыхал этого. Да и какая бы была польза,  ежели бы я это слышал? браниться, как manants[105] какие-нибудь, больше  ничего? (Я очень любил это слово manant, и оно мне было ответом и разрешением  многих запутанных отношений.) Может быть, я бы сказал еще что-нибудь, но в это  время хлопнула дверь, и профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо  прошел на кафедру.    

Однако  перед экзаменом, когда мне понадобились тетради, Оперов, помня свое обещание,  предложил мне свои и пригласил заниматься вместе.    

 Глава  XXXVII

  Сердечные дела    

     

Сердечные  дела занимали меня в эту зиму довольно много. Я был влюблен три раза. Раз я  страстно влюбился в очень полную даму, которая ездила при мне в манеже  Фрейтага, вследствие чего каждый вторник и пятницу – дни, в которые она  ездила, – я приходил в манеж смотреть на нее, но всякий раз так боялся,  что она меня увидит, и потому так далеко всегда становился от нее и бежал так  скоро с того места, где она должна была пройти, так небрежно отворачивался,  когда она взглядывала в мою сторону, что я даже не рассмотрел хорошенько ее  лица и до сих пор не знаю, была ли она точно хороша собой или нет.    

Дубков,  который был знаком с этой дамой, застав меня однажды в манеже, где я стоял,  спрятавшись за лакеями и шубами, которые они держали, и узнав от Дмитрия о моей  страсти, так испугал меня предложением познакомить меня с этой амазонкой, что я  опрометью убежал из манежа и, при одной мысли о том, что он ей сказал обо мне,  больше не смел входить в манеж, даже до лакеев, боясь встретить ее.    

Когда  я бывал влюблен в незнакомых и особенно замужних женщин, на меня находила застенчивость,  еще в тысячу раз сильнее той, которую я испытывал с Сонечкой. Я боялся больше  всего на свете того, чтобы мой предмет не узнал о моей любви и даже о моем  существовании. Мне казалось, что ежели бы она узнала о том чувстве, которое я к  ней испытывал, то это было бы для нее таким оскорблением, которого она не могла  бы мне простить никогда. И в самом деле, ежели бы эта амазонка знала подробно,  как я, глядя на нее из-за лакеев, воображал, похитив ее, увезти в деревню и как  с ней жить там и что с ней делать, может быть, она справедливо бы очень  оскорбилась. Но я не мог ясно сообразить того, что, зная меня, она не могла еще  узнать вдруг все мои об ней мысли и что поэтому ничего не было постыдного  просто познакомиться с ней.    

В  другой раз я влюбился в Сонечку, увидав ее у сестры. Вторая любовь моя к ней  уже давно прошла, но я влюбился в третий раз вследствие того, что Любочка дала  мне тетрадку стишков, переписанных Сонечкой, в которой «Демон» Лермонтова был  во многих мрачно-любовных местах подчеркнут красными чернилами и заложен  цветочками. Вспомнив, как Володя целовал прошлого года кошелек своей барышни, я  попробовал сделать то же, и действительно, когда я один вечером в своей комнате  стал мечтать, глядя на цветок, и прикладывать его к губам, я почувствовал  некоторое приятно-слезливое расположение и снова был влюблен или так предполагал  в продолжение нескольких дней.    

В  третий раз, наконец, в эту зиму я влюбился в барышню, в которую был влюблен  Володя и которая езжала к нам. В барышне этой, как я теперь вспоминаю, ровно  ничего не было хорошего, и именно того хорошего, что мне обыкновенно нравилось.  Она была дочь известной московской умной и ученой дамы, маленькая, худенькая, с  длинными русыми английскими буклями и с прозрачным профилем. Все говорили, что  эта барышня еще умнее и ученее своей матери; но я никак не мог судить об этом,  потому что, чувствуя какой-то подобострастный страх при мысли о ее уме и  учености, я только один раз говорил с ней, и то с неизъяснимым трепетом. Но  восторг Володи, который никогда не стеснялся присутствующими в выражении своего  восторга, сообщился мне с такой силой, что я страстно влюбился в эту барышню.  Чувствуя, что Володе будет неприятно известие о том, что два братца влюблены  в одну девицу, я не говорил ему о своей любви. Мне же, напротив, в этом  чувстве больше всего доставляла удовольствие мысль, что любовь наша так чиста,  что, несмотря на то, что предмет ее одно и то же прелестное существо, мы  остаемся дружны и готовы, ежели встретится необходимость, жертвовать собой друг  для друга. Впрочем, насчет готовности жертвовать Володя, кажется, не совсем  разделял мое мнение, потому что он был влюблен так страстно, что хотел дать  пощечину и вызвать на дуэль одного настоящего дипломата, который, говорили,  должен был жениться на ней. Мне же очень приятно было жертвовать своим  чувством, может быть оттого, что не стоило большого труда, так как я с этой  барышней только раз вычурно поговорил о достоинстве ученой музыки, и любовь  моя, как я ни старался поддерживать ее, прошла на следующей неделе.    

 Глава  XXXVIII

  Свет    

     

Светские  удовольствия, которым, вступая в университет, я мечтал предаться в подражание  старшему брату, совершенно разочаровали меня в эту зиму. Володя танцевал очень  много, папа тоже езжал на балы с своей молодой женой; но меня, должно быть,  считали или еще слишком молодым, или неспособным для этих удовольствий, и никто  не представлял меня в те дома, где давались балы. Несмотря на обещание  откровенности с Дмитрием, я никому, и ему тоже, не говорил о том, как мне  хотелось ездить на балы и как больно и досадно было то, что про меня забывали  и, видимо, смотрели как на какого-то философа, которым я вследствие того и  прикидывался.    

Но  в эту зиму был вечер у княгини Корнаковой. Она сама пригласила всех нас и между  прочими меня, и я в первый раз должен был ехать на бал. Володя, перед тем как  ехать, пришел ко мне в комнату и желал видеть, как я оденусь. Меня очень удивил  и озадачил этот поступок с его стороны. Мне казалось, что желание быть хорошо  одетым весьма стыдно и что нужно скрывать его; он же, напротив, считал это  желание до такой степени естественным и необходимым, что совершенно откровенно  говорил, что боится, чтобы я не осрамился. Он велел мне непременно надеть  лаковые сапоги, пришел в ужас, когда я хотел надеть замшевые перчатки, надел  мне часы как-то особенным манером и повез на Кузнецкий мост к парикмахеру. Меня  завили. Володя отошел и посмотрел на меня издали.    

– Вот  теперь хорошо, только неужели нельзя пригладить этих вихров? – сказал он,  обращаясь к парикмахеру.    

Но  сколько ни мазал m-r Charles какой-то липкой эссенцией мои вихры, они все-таки  встали, когда я надел шляпу, и вообще моя завитая фигура мне казалась еще  гораздо хуже, чем прежде. Мое одно спасенье была аффектация небрежности. Только  в таком виде наружность моя была на что-нибудь похожа.    

Володя,  кажется, был того же мнения, потому что попросил меня разбить завивку, и когда  я это сделал и все-таки было нехорошо, он больше не смотрел на меня и всю  дорогу до Корнаковых был молчалив и печален.    

К  Корнаковым вместе с Володей я вошел смело; но когда меня княгиня пригласила  танцевать и я почему-то, несмотря на то, что ехал с одной мыслью танцевать  очень много, сказал, что я не танцую, я оробел и, оставшись один между  незнакомыми людьми, впал в свою обычную непреодолимую, все возрастающую  застенчивость. Я молча стоял на одном месте целый вечер. Во время вальса одна  из княжон подошла ко мне и с общей всему семейству официальной любезностью  спросила меня, отчего я не танцую. Помню, как я оробел при этом вопросе, но как  вместе с тем, совершенно невольно для меня, на лице моем распустилась  самодовольная улыбка, и я начал говорить по-французски самым напыщенным языком  с вводными предложениями такой вздор, который мне теперь, даже после десятков  лет, совестно вспомнить. Должно быть, так подействовала на меня музыка,  возбуждавшая мои нервы и заглушавшая, как я полагал, не совсем понятную часть  моей речи. Я говорил что-то про высшее общество, про пустоту людей и женщин и,  наконец, так заврался, что остановился на половине слова какой-то фразы,  которую не было никакой возможности кончить.    

Даже  светская по породе княжна смутилась и с упреком посмотрела на меня. Я улыбался.  В эту критическую минуту Володя, который, заметив, что я разговариваю горячо,  верно желал знать, каково я в разговорах искупаю то, что не танцую, подошел к  нам вместе с Дубковым. Увидав мое улыбающееся лицо и испуганную мину княжны и  услыхав тот ужасный вздор, которым я кончил, он покраснел и отвернулся. Княжна  встала и отошла от меня. Я все-таки улыбался, но так страдал в эту минуту  сознанием своей глупости, что готов был провалиться сквозь землю и что во что  бы то ни стало чувствовал потребность шевелиться и говорить что-нибудь, чтобы  как-нибудь изменить свое положение. Я подошел к Дубкову и спросил его, много ли  он протанцевал вальсов с ней. Это я будто бы был игрив и весел, но, в  сущности, умолял о помощи того самого Дубкова, которому я прокричал: «Молчать!»  – на обеде у Яра. Дубков сделал, будто не слышит меня, и повернулся в другую  сторону. Я пододвинулся к Володе и сказал через силу, стараясь дать тоже  шутливый тон голосу: «Ну что, Володя, умаялся?» Но Володя посмотрел на меня  так, как будто хотел сказать: «Ты так не говоришь со мной, когда мы  одни», – и молча отошел от меня, видимо, боясь, чтобы я еще не прицепился  к нему как-нибудь.    

«Боже  мой, и брат мой покидает меня!» – подумал я.    

Однако  у меня почему-то недостало силы уехать. Я до конца вечера мрачно простоял на  одном месте, и только когда все, разъезжаясь, столпились в передней и лакей  надел мне шинель на конец шляпы, так что она поднялась, я сквозь слезы  болезненно засмеялся и, не обращаясь ни к кому в особенности, сказал-таки:  «Comme c’est gracieux»[106].    

 Глава  XXXIX

  Кутеж    

     

Несмотря  на то, что под влиянием Дмитрия я еще не предавался обыкновенным студенческим  удовольствиям, называемым кутежами, мне случилось уже в эту зиму раз  участвовать в таком увеселении, и я вынес из него не совсем приятное чувство.  Вот как это было. В начале года, раз на лекции барон З., высокий белокурый  молодой человек, с весьма серьезным выражением правильного лица, пригласил всех  нас к себе на товарищеский вечер. Всех нас – значит, всех товарищей более или  менее comme il faut нашего курса, в числе которых, разумеется, не были ни Грап,  ни Семенов, ни Оперов, ни все эти плохонькие господа. Володя презрительно  улыбнулся, узнав, что я еду на кутёж первокурсников; но я ожидал  необыкновенного и большого удовольствия от этого еще совершенно неизвестного  мне препровождения времени и пунктуально в назначенное время, в восемь часов,  был у барона З.    

Барон  З., в расстегнутом сюртуке и белом жилете, принимал гостей в освещенной зале и  гостиной небольшого домика, в котором жили его родители, уступившие ему на  вечер этого торжества парадные комнаты. В коридоре виднелись платья и головы  любопытных горничных, и в буфете мелькнуло раз платье дамы, которую я принял за  самую баронессу. Гостей было человек двадцать, и все были студенты, исключая г.  Фроста, приехавшего вместо с Ивиным, и одного румяного высокого штатского  господина, распоряжавшегося пиршеством и которого со всеми знакомили как  родственника барона и бывшего студента Дерптского университета. Слишком яркое освещение  и обыкновенное казенное убранство парадных комнат сначала действовали так  охладительно на все это молодое общество, что все невольно держались по  стенкам, исключая некоторых смельчаков и дерптского студента, который, уже  расстегнув жилет, казалось, находился в одно и то же время в каждой комнате и в  каждом угле каждой комнаты и наполнял, казалось, всю комнату своим звучным,  приятным, неумолкающим тенором. Товарищи же больше молчали или скромно  разговаривали о профессорах, науках, экзаменам, вообще серьезных и неинтересных  предметах. Все без исключения поглядывали на дверь буфета и, хотя старались  скрывать это, имели выражение, говорившее: «Что ж, пора бы и начинать». Я тоже  чувствовал, что пора бы начинать, и ожидал начала с нетерпеливою  радостью.    

После  чая, которым лакеи обнесли гостей, дерптский студент спросил у Фроста  по-русски:    

– Умеешь  делать жженку, Фрост?    

– О  ja![107]  – отвечал Фрост, потрясая икрами, но дерптский студент снова по-русски сказал  ему:    

– Так  ты возьмись за это дело (они были на «ты», как товарищи по Дерптскому университету), –  и Фрост, делая большие шаги своими выгнутыми мускулистыми ногами, стал переходить  из гостиной в буфет, из буфета в гостиную, и скоро на столе оказалась большая  суповая чаша с стоящей на пей десятифунтовой головкой сахару посредством трех  перекрещенных студенческих шпаг. Барон З. в это время беспрестанно подходил ко  всем гостям, которые собрались в гостиной, глядя на суповую чашу, и с неизменно  серьезным лицом говорил всем почти одно и то же: «Давайте, господа, выпьемте  все по-студенчески круговую, брудершафт, а то у нас совсем нет товарищества в  нашем курсе. Да расстегнитесь же или совсем снимите, вот как он». Действительно,  дерптский студент, сняв сюртук и засучив белые рукава рубашки выше белых локтей  и решительно расставив ноги, уже поджигал ром в суповой чаше.    

– Господа!  тушите свечи, – закричал вдруг дерптский студент так приемисто и громко,  как только можно было крикнуть тогда, когда бы мы все кричали. Мы же все  безмолвно смотрели на суповую чашу и белую рубашку дерптского студента и все  чувствовали, что наступила торжественная минута.    

– Löschen  Sie die Lichter aus, Frost![108]  – снова прокричал дерптский студент уже по-немецки, должно быть, слишком  разгорячившись. Фрост и мы все принялись тушить свечи. В комнате стало темно,  одни белые рукава и руки, поддерживавшие голову сахару на шпагах, освещались  голубоватым пламенем. Громкий тенор дерптского студента уже не был одиноким,  потому что во всех углах комнаты заговорило и засмеялось. Многие сняли сюртуки  (особенно те, у которых были тонкие и совершенно свежие рубашки), я сделал то  же и понял, что началось. Хотя веселого еще ничего не было, я был твердо  уверен, что все-таки будет отлично, когда мы все выпьем по стакану  готовившегося напитка.    

Напиток  поспел. Дерптский студент, сильно закапав стол, разлил жженку по стаканам и закричал:  «Ну, теперь, господа, давайте». Когда мы каждый взяли в руку по полному липкому  стакану, дерптский студент и Фрост запели немецкую песню, в которой часто  повторялось восклицание Юхе! Мы все нескладно запели за ними, стали  чокаться, кричать что-то, хвалить жженку и друг с другом через руку и просто  пить сладкую и крепкую жидкость. Теперь уж нечего было дожидаться, кутеж был во  всем разгаре. Я выпил уже целый стакан жженки, мне налили другой, в висках у  меня стучало, огонь казался багровым, кругом меня все кричало и смеялось, но  все-таки не только не казалось весело, но я даже был уверен, что и мне и всем  было скучно и что я и все только почему-то считали необходимым притворяться,  что им очень весело. Не притворялся, может быть, только дерптский студент; он  все более и более становился румяным и вездесущим, всем подливал пустые стаканы  и все больше и больше заливал стол, который весь сделался сладким и липким. Не  помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно  любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал  в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и  хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства  неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в  этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же  минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая  движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о  том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу,  цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что  этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили  что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и  что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась  покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался  слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого  вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто  бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал  быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают,  притворяясь в том же. Мне казалось, что каждому отдельно было неприятно, как и  мне, но, полагая, что такое неприятное чувство испытывал он один, каждый считал  себя обязанным притворяться веселым, для того чтобы не расстроить общего  веселья; притом же – странно сказать – я себя считал обязанным к притворству по  одному тому, что в суповую чашу влито было три бутылки шампанского по десяти  рублей и десять бутылок рому по четыре рубля, что всего составляло семьдесят  рублей, кроме ужина. Я так был убежден в этом, что на другой день на лекции  меня чрезвычайно удивило то, что товарищи мои, бывшие на вечере барона З., не  только не стыдились вспоминать о том, что они там делали, но рассказывали про  вечер так, чтобы другие студенты могли слышать. Они говорили, что был отличнейший  кутеж, что дерптские – молодцы на эти дела, и что там было выпито на двадцать человек  сорок бутылок рому, и что многие замертво остались под столами. Я не мог  понять, для чего они не только рассказывали, но и лгали на себя.    

 Глава  XL

  Дружба с Нехлюдовыми    

     

В  эту зиму я очень часто виделся не только с одним Дмитрием, который ездил  нередко к нам, но и со всем его семейством, с которым я начинал сходиться.    

Нехлюдовы  – мать, тетка и дочь – все вечера проводили дома, и княгиня любила, чтоб по  вечерам приезжала к ней молодежь, мужчины такого рода, которые, как она  говорила, в состоянии провести весь вечер без карт и танцев. Но, должно быть,  таких мужчин было мало, потому что я, который ездил к ним почти каждый вечер,  редко встречал у них гостей. Я привык к лицам этого семейства, к различным их  настроениям, сделал себе уже ясное понятие о их взаимных отношениях, привык к  комнатам и мебели и, когда гостей не было, чувствовал себя совершенно  свободным, исключая тех случаев, когда оставался один в комнате с Варенькой.  Мне все казалось, что она, как не очень красивая девушка, очень бы желала,  чтобы я влюбился в нее. Но и это смущение начинало проходить. Она так  естественно показывала вид, что ей было все равно говорить со мной, с братом  или с Любовью Сергеевной, что и я усвоил привычку смотреть на нее просто, как  на человека, которому ничего нет постыдного и опасного выказывать удовольствие,  доставляемое его обществом. Во все время моего с ней знакомства она мне  казалась – днями – то очень некрасивой, то не слишком дурной девушкой, но я  даже не спрашивал себя насчет ее ни разу: влюблен ли я или нет. Мне случалось  разговаривать с ней прямо, но чаще я разговаривал с нею, обращая при ней речь к  Любовь Сергеевне или к Дмитрию, и этот последний способ особенно мне нравился.  Я находил большое удовольствие говорить при ней, слушать ее пение и вообще  знать о ее присутствии в той же комнате, в которой был я; но мысль о том, какие  будут впоследствии мои отношения с Варенькой, и мечты о самопожертвовании для  своего друга, ежели он влюбится в мою сестру, уже редко приходили мне в голову.  Ежели же мне приходили такие мечты и мысли, то я, чувствуя себя довольным  настоящим, бессознательно старался отгонять мысль о будущем.    

Несмотря,  однако, на это сближение, я продолжал считать своею непременною обязанностью  скрывать от всего общества Нехлюдовых, и в особенности от Вареньки, свои  настоящие чувства и наклонности и старался выказывать себя совершенно другим  молодым человеком от того, каким я был в действительности, и даже таким, какого  не могло быть в действительности. Я старался казаться страстным, восторгался,  ахал, делал страстные жесты, когда что-нибудь мне будто бы очень нравилось,  вместе с тем старался казаться равнодушным ко всякому необыкновенному случаю,  который видел или про который мне рассказывали; старался казаться злым  насмешником, не имеющим ничего святого, и вместе с тем тонким наблюдателем;  старался казаться логическим во всех своих поступках, точным и аккуратным в  жизни, и вместо с тем презирающим все материальное. Могу смело сказать, что я  был гораздо лучше в действительности, чем то странное существо, которое я  пытался представлять из себя; но все-таки и таким, каким я притворялся,  Нехлюдовы меня полюбили и, к счастию моему, не верили, как кажется, моему  притворству. Одна Любовь Сергеевна, считавшая меня величайшим эгоистом,  безбожником и насмешником, как кажется, не любила меня и часто спорила со мной,  сердилась и поражала меня своими отрывочными, бессвязными фразами. Но Дмитрий  оставался все в тех же странных, больше чем дружеских отношениях с нею и  говорил, что ее никто не понимает и что она чрезвычайно много делает ему добра.  Его дружба с нею точно так же продолжала огорчать все семейство.    

Раз  Варенька, разговаривая со мной про эту непонятную для всех нас связь, объяснила  ее так:    

– Дмитрий  самолюбив. Он слишком горд и, несмотря на весь свой ум очень любит похвалу и  удивление, любит быть всегда первым, а тетенька в невинности души  находится в адмирации перед ним и не имеет довольно такту, чтобы скрывать от  него эту адмирацию, и выходит, что она льстит ему, только не притворно, а  искренне.    

Это  рассуждение заполнилось мне, и потом, разбирая его, я не мог не подумать, что Варенька  очень умна, и с удовольствием, вследствие этого, возвысил ее в своем мнении.  Такого рода возвышения, вследствие открываемого мною в ней ума и других  моральных достоинств, я производил, хотя и с удовольствием, с некоторой строгой  умеренностью и никогда не доходил до восторга, крайней точки этого возвышения.  Так, когда Софья Ивановна, не устававшая говорить про свою племянницу,  рассказала мне, как Варенька в деревне, будучи ребенком, четыре года тому назад  отдала без позволения все свои платья и башмаки крестьянским детям, так что их  надо было отобрать после, я еще не сразу принял этот факт как достойный к  возвышению ее в моем мнении, а еще подтрунивал мысленно над нею за такой  непрактический взгляд на вещи.    

Когда  у Нехлюдовых бывали гости и между прочими иногда Володя и Дубков, я самодовольно  и с некоторым спокойным сознанием силы домашнего человека удалялся на последний  план, не разговаривал и только слушал, что говорили другие. И все, что говорили  другие, мне казалось до того неимоверно глупо, что я внутренно удивлялся, как  такая умная, логическая женщина, как княгиня, и все ее логическое семейство  могло слушать эти глупости и отвечать на них. Ежели б мне тогда пришло в голову  сравнить с тем, что говорили другие, то, что я говорил сам, когда бывал один, я  бы, верно, нисколько не удивлялся. Еще бы меньше я удивлялся, ежели бы я  поверил, что наши домашние – Авдотья Васильевна, Любочка и Катенька – были  такие же женщины, как и все, нисколько не ниже других, и вспомнил бы, что по  целым вечерам говорили, весело улыбаясь, Дубков, Катенька и Авдотья Васильевна;  как почти всякий раз Дубков, придравшись к чему-нибудь, читал с чувством стихи:  «Au banquet de la vie, infortuné convive…»*[109]  или отрывки «Демона», и вообще с каким удовольствием и какой вздор они говорили  в продолжение нескольких часов сряду.    

Разумеется,  что, когда бывали гости, Варенька меньше обращала на меня внимания, чем когда  мы были одни, – и тогда уже не было ни чтения, ни музыки, «которую я очень  любил слушать. Разговаривая с гостями, она теряла для меня главную свою  прелесть – спокойной рассудительности и простоты. Помню, как ее разговоры о  театре и погоде с братом моим Володей странно поразили меня. Я знал, что Володя  больше всего на свете избегал и презирал банальности, Варенька тоже всегда  смеялась над притворно занимательными разговорами о погоде и т. п., –  почему же, сойдясь вместе, они оба постоянно говорили самые несносные пошлости,  и как будто стыдясь друг за друга? Всякий раз после таких разговоров я  втихомолку злился на Вареньку, на другой день подсмеивался над бывшими гостями,  но находил еще больше удовольствия быть одному в семейном кружке Нехлюдовых.    

Как  бы то ни было, я начинал находить больше удовольствия быть с Дмитрием в  гостиной его матери, чем с ним одним с глазу на глаз.    

 Глава  XLI

  Дружба с Нехлюдовым    

     

Именно  в эту пору дружба моя с Дмитрием держалась только на волоске. Я уже слишком  давно начал обсуживать его для того, чтобы не найти в нем недостатков; а в  первой молодости мы любим только страстно и поэтому только людей совершенных.  Но как скоро начинает мало-помалу уменьшаться туман страсти или сквозь него  невольно начинают пробивать ясные лучи рассудка, и мы видим предмет нашей  страсти в его настоящем виде с достоинствами и недостатками, – одни  недостатки, как неожиданность, ярко, преувеличенно бросаются нам в глаза, чувства  влечения к новизне и надежды на то, что не невозможно совершенство в другом  человеке, поощряют нас не только к охлаждению, но к отвращению к прежнему  предмету страсти, и мы, не жалея, бросаем его и бежим вперед, искать нового  совершенства. Ежели со мною не случилось того же в отношении Дмитрия, то я  обязан только его упорной, педантической, более рассудочной, чем сердечной  привязанности, которой бы мне слишком совестно было изменить. Сверх того, нас  связывало наше странное правило откровенности. Разойдясь, мы слишком боялись  оставить во власти один другого все поверенные, постыдные для себя, моральные  тайны. Впрочем, наше правило откровенности уже давно, очевидно для нас, не  соблюдалось и часто стесняло нас и производило странные между нами отношения.    

У  Дмитрия в эту зиму я почти всякий раз, как приезжал, заставал его товарища по  университету, студента Безобедова, с которым он занимался. Безобедов был  маленький, рябой, худой человечек, с крошечными, покрытыми веснушками ручками и  огромными нечесаными рыжими волосами, всегда оборванный, грязный,  необразованный и даже плохо занимавшийся. Отношения Дмитрия с ним, так же как и  с Любовью Сергеевной, были мне непонятны. Единственная причина, по которой он  мог выбрать его из всех товарищей и сойтись с ним, могла быть только та, что  хуже Безобедова на вид не было студента во всем университете. Но, должно быть,  именно поэтому Дмитрию приятно было наперекор всем оказывать ему дружбу. Во  всех его отношениях с этим студентом выражалось это гордое чувство: «Вот, мол,  мне все равно, кто бы вы ни были, мне все равны, и его люблю, значит, и он  хорош».    

Я  удивлялся, как ему не тяжело было постоянно принуждать себя и как несчастный  Безобедов выдерживал свое неловкое положение. Мне очень не нравилась эта  дружба.    

Раз  я приехал вечером к Дмитрию с тем, чтобы с ним вместе провести вечер в гостиной  его матери, разговаривать и слушать пение или чтение Вареньки; но Бозобедов  сидел на верху. Дмитрий резким тоном ответил мне, что он не может идти вниз,  потому что, как я вижу, у него гости.    

– И  что там веселого? – прибавил он. – Гораздо лучше здесь посидим,  поболтаем. – Хотя меня вовсе не прельщала мысль просидеть часа два с  Безобедовым, я не решался один пойти в гостиную и с досадой в душе на странности  моего друга уселся на качающемся кресле и молча стал качаться. Мне очень  досадно было на Дмитрия и на Безобедова за то, что они лишили меня удовольствия  быть внизу; я ждал, скоро ли уйдет Безобедов, и злился на него и на Дмитрия,  молча слушая их разговор. «Очень приятный гость! Сиди с ним!» – думал я, когда  лакей принес чай и Дмитрий должен был раз пять просить Безобедова взять стакан,  потому что робкий гость при первом и втором стакане считал своей обязанностью  отказываться и говорить: «Кушайте сами». Дмитрий, видимо принуждая себя,  занимал гостя разговором, в который тщетно несколько раз хотел втянуть меня. Я  мрачно молчал.    

«Нечего  делать такое лицо, что никто не смей подозревать, что я скучаю», –  мысленно обращался я к Дмитрию, молча, равномерно раскачиваясь на кресле. Я все  больше и больше, с некоторым удовольствием, разжигал в себе чувство тихой  ненависти к своему другу. «Вот дурак, – думал я про него, – мог бы  провести приятно вечер с милыми родными, – нет, сидит с этим скотом; а  теперь время проходит, будет уже поздно идти в гостиную», – и я взглядывал  из-за края кресла на своего друга. И рука его, и поза, и шея, и в особенности  затылок и коленки казались мне до того противны и оскорбительны, что я бы с  наслаждением в эту минуту сделал ему какую-нибудь, даже большую, неприятность.    

Наконец  Безобедов встал, но Дмитрий не мог сразу отпустить такого приятного гостя; он  ему предложил ночевать, на что, к счастию, Безобедов не согласился и вышел.    

Проводив  его, Дмитрий вернулся и, слегка самодовольно улыбаясь и потирая руки, –  должно быть, и тому, что он таки выдержал характер, и тому, что избавился  наконец от скуки, – стал ходить по комнате, изредка взглядывая на меня. Он  был мне еще противнее. «Как он смеет ходить и улыбаться?» – думал я.    

– Зачем  ты злишься? – сказал он вдруг, останавливаясь против меня.    

– Я  совсем не злюсь, – отвечал я, как всегда отвечают в подобных  случаях, – а только мне досадно, что ты притворяешься и передо мной, и  перед Безобедовым, и перед самим собой.    

– Какой  вздор! Я никогда ни перед кем не притворяюсь.    

– Я  не забываю нашего правила откровенности, я тебе говорю прямо. Как я  уверен, – сказал я, – тебе несносен этот Безобедов так же, как и мне,  потому что он глуп и бог знает что такое, но тебе приятно важничать перед ним.    

– Нет!  И во-первых, Безобедов прекрасный человек…    

– А  я говорю: да; я скажу тебе даже, что и твоя дружба к Любовь Сергеевне основана  тоже на том, что она считает тебя богом.    

– Да  я тебе говорю, что нет.    

– А  я говорю, что да, потому что я знаю это по себе, – отвечал я с жаром  сдержанной досады и своею откровенностью желая обезоружить его, – я тебе  говорил и повторяю, что мне всегда кажется, что я люблю тех людей, которые мне  говорят приятное, а как разберу хорошенько, то вижу, что настоящей  привязанности нет.    

– Нет, –  продолжал Дмитрий, сердитым движением шеи поправляя галстук, – когда я люблю,  то ни похвалы, ни брань не могут изменить моего чувства.    

– Неправда;  ведь я тебе признавался, что, когда папа меня назвал дрянью, я несколько времени  ненавидел его и желал его смерти; так же и ты…    

– Говори  за себя. Очень жалко, коли ты такой…    

– Напротив, –  вскричал я, вскакивая с кресел и с отчаянной храбростью глядя ему в  глаза, – это нехорошо, что ты говоришь; разве ты мне не говорил про  брата, – я тебе про это не поминаю, потому что это бы было нечестно, –  разве ты мне не говорил… а я тебе скажу, как я тебя теперь понимаю.    

И  я, стараясь уколоть его еще больнее, чем он меня, стал доказывать ему, что он  никого не любит, и высказывать ему все то, в чем, мне казалось, я имел право  упрекнуть его. Я был очень доволен тем, что высказал ему все, совершенно  забывая то, что единственно возможная цель этого высказывания, состоящая в том,  чтоб он признался в недостатках, которые я обличал в нем, не могла быть  достигнута в настоящую минуту, когда он был разгорячен. В спокойном же  состоянии, когда он мог сознаться, я никогда не говорил ему этого.    

Спор  уже переходил в ссору, когда вдруг Дмитрий замолчал и ушел от меня в другую комнату.  Я пошел было за ним, продолжая говорить, но он не отвечал мне. Я знал, что в  графе его пороков была вспыльчивость, и он теперь преодолевал себя. Я проклинал  все его расписания.    

Так  вот к чему повело нас наше правило говорить друг другу все, что мы  чувствовали, и никогда третьему ничего не говорить друг о друге. Мы доходили  иногда в увлечении откровенностью до самых бесстыдных признаний, выдавая, к  своему стыду, предположение, мечту за желание и чувство, как, например, то, что  я сейчас сказал ему; и эти признания не только не стягивали больше связь,  соединявшую нас, но сушили самое чувство и разъединяли нас; а теперь вдруг  самолюбие не допустило его сделать самое пустое признанье, и мы в жару спора  воспользовались теми оружиями, которые прежде сами дали друг другу и которые  поражали ужасно больно.    

 Глава  XLII

  Мачеха    

     

Несмотря  на то, что папа хотел приехать с женою в Москву только после нового года, он  приехал в октябре, осенью, в то время, когда была еще отличная езда с собаками.  Папа говорил, что он изменил свое намерение, потому что дело его в сенате  должно было слушаться; но Мими рассказывала, что Авдотья Васильевна в деревне  так скучала, так часто говорила про Москву и так притворялась нездоровою, что  папа решился исполнить ее желание.    

– Потому  что она никогда не любила его, а только всем уши прожужжала своею любовью, желая  выйти замуж за богатого человека, – прибавляла Мими, задумчиво вздыхая,  как бы говоря: «Не то бы сделали для него некоторые люди, если бы он  сумел оценить их».    

Некоторые  люди были  несправедливы к Авдотье Васильевне; ее любовь к папа, страстная, преданная  любовь самоотвержения, была видна в каждом слове, взгляде и движении. Но такая  любовь не мешала ей нисколько вместе с желанием не расставаться с обожаемым  мужем – желать необыкновенного чепчика от мадам Аннет, шляпы с необыкновенным  голубым страусовым пером и синего, венецианского бархата, платья, которое бы  искусно обнажало стройную белую грудь и руки, до сих пор еще никому не  показанные, кроме мужа и горничных. Катенька, разумеется, была на стороне  матери, между же нами и мачехой установились сразу, со дня ее приезда, какие-то  странные, шуточные отношения. Как только она вышла из кареты, Володя, сделав  серьезное лицо и мутные глаза, расшаркиваясь и раскачиваясь, подошел к ее руке  и сказал, как будто представляя кого-то:    

– Имею  честь поздравить с приездом милую мамашу и целовать ее ручку.    

– А,  милый сынок! – сказала Авдотья Васильевна, улыбаясь своей красивой,  однообразной улыбкой.    

– И  второго сынка не забудьте, – сказал я, подходя тоже к ее руке и стараясь  невольно перенять выражение лица и голоса Володи.    

Ежели  бы мы и мачеха были уверены во взаимной привязанности, это выражение могло бы  означать пренебрежение к изъявлению признаков любви; ежели бы мы уже были дурно  расположены друг к другу, оно могло бы означать иронию, или презрение к  притворству, или желание скрыть от присутствующего отца наши настоящие  отношения и еще много других чувств и мыслей; но в настоящем случае выражение  это, которое очень пришлось к духу Авдотьи Васильевны, ровно ничего не значило  и только скрывало отсутствие всяких отношений. Я впоследствии часто замечал и в  других семействах, когда члены их предчувствуют, что настоящие отношения будут  не совсем хороши, такого рода шуточные, подставные отношения; и эти-то  отношения невольно установились между нами и Авдотьей Васильевной. Мы почти  никогда не выходили из них, мы всегда были приторно учтивы с ней, говорили  по-французски, расшаркивались и называли ее chère maman[110], на что она всегда  отвечала шуточками в том же роде и красивой, однообразной улыбкой. Одна  плаксивая Любочка, с ее гусиными ногами и нехитрыми разговорами, полюбила  мачеху и весьма наивно и иногда неловко старалась сблизить ее со всем нашим  семейством; зато и единственное лицо во всем мире, к которому, кроме ее  страстной любви к папа, Авдотья Васильевна имела хоть каплю привязанности, была  Любочка. Авдотья Васильевна оказывала ей даже какое-то восторженное удивление и  робкое уважение, очень удивлявшее меня.    

Авдотья  Васильевна в первое время часто любила, называя себя мачехой, намекать на то,  как всегда дети и домашние дурно и несправедливо смотрят на мачеху и вследствие  этого как тяжело бывает ее положение. Но, предвидя всю неприятность этого  положения, она ничего не сделала, чтобы избежать его: приласкать того, подарить  этого, не быть ворчливой, что бы ей было очень легко, потому что она была от  природы невзыскательна и очень добра. И не только она не сделала этого, но,  напротив, предвидя всю неприятность своего положения, она без нападения  приготовилась к защите, и, предполагая, что все домашние хотят всеми средствами  делать ей неприятности и оскорбления, она во всем видела умысел и полагала  самым достойным для себя терпеть молча и, разумеется, своим бездействием не  снискивая любви, снискивала нерасположение. Притом в ней было такое отсутствие  той в высшей степени развитой в нашем доме способности понимания, о которой я  уже говорил, и привычки ее были так противоположны тем, которые укоренились в  нашем доме, что уже это одно дурно располагало в ее пользу. В нашем аккуратном,  опрятном доме она вечно жила, как будто только сейчас приехала: вставала и ложилась  то поздно, то рано; то выходила, то не выходила к обеду; то ужинала, то не  ужинала. Ходила почти всегда, когда не было гостей, полуодетая и не стыдилась  нам и даже слугам показываться в белой юбке и накинутой шали, с голыми руками.  Сначала эта простота понравилась мне, но потом очень скоро, именно вследствие  этой простоты, я потерял последнее уважение, которое имел к ней. Еще страннее  было для нас то, что в ней было, при гостях и без гостей, две совершенно  различные женщины: одна, при гостях, молодая, здоровая и холодная красавица,  пышно одетая, не глупая, не умная, но веселая; другая, без гостей, была уже  немолодая, изнуренная, тоскующая женщина, неряшливая и скучающая, хотя и  любящая. Часто, глядя на нее, когда она, улыбающаяся, румяная от зимнего  холоду, счастливая сознанием своей красоты, возвращалась с визитов и, сняв  шляпу, подходила осмотреться в зеркало, или, шумя пышным бальным открытым  платьем, стыдясь и вместе гордясь перед слугами, проходила в карету, или дома,  когда у нас бывали маленькие вечера, в закрытом шелковом платье и каких-то  тонких кружевах около нежной шеи, сияла на все стороны однообразной, но  красивой улыбкой, – я думал, глядя на нее: что бы сказали те, которые  восхищались ей, ежели б видели ее такою, как я видел ее, когда она, по вечерам  оставаясь дома, после двенадцати часов дожидаясь мужа из клуба, в каком-нибудь  капоте, с нечесаными волосами, как тень ходила по слабо освещенным комнатам. То  она подходила к фортепьянам и играла на них, морщась от напряжения,  единственный вальс, который знала, то брала книгу романа и, прочтя несколько  строк из средины, бросала его, то, чтоб не будить людей, сама подходила к  буфету, доставала оттуда огурец и холодную телятину и съедала ее, стоя у окошка  буфета, то снова, усталая, тоскующая, без цели шлялась из комнаты в комнату. Но  более всего разъединяло нас с ней отсутствие понимания, выражавшееся  преимущественно в свойственной ей манере снисходительного внимания, когда с ней  говорили о вещах, для нее непонятных. Она была не виновата в том, что сделала  бессознательную привычку слегка улыбаться одними губами и наклонять голову,  когда ей рассказывали вещи, для нее мало занимательные (а кроме ее самой и ее  мужа, ничто ее не занимало); но эта улыбка и наклонение головы, часто повторенные,  были невыносимо отталкивающие. Ее веселость, как будто подсмеивающаяся над  собой, над вами и над всем светом, была тоже неловкая, никому не сообщавшаяся;  ее чувствительность – слишком приторная. А главное – она не стыдилась  беспрестанно говорить всякому о своей любви к папа. Хотя она нисколько не  лгала, говоря про то, что вся жизнь ее заключается в любви к мужу, и хотя она  доказывала это всей своей жизнью, но, по нашему пониманию, такое  беззастенчивое, беспрестанное твержение про свою любовь было отвратительно, и  мы стыдились за нее, когда она говорила это при посторонних, еще более, чем  когда она делала ошибки во французском языке.    

Она  любила своего мужа более всего на свете, и муж любил ее, особенно первое время  и когда он видел, что она не ему одному нравилась. Единственная цель ее жизни  была приобретение любви своего мужа; но она делала, казалось, нарочно все, что  только могло быть ему неприятно, и все с целью доказать ему всю силу своей  любви и готовности самопожертвования.    

Она  любила наряды, отец любил видеть ее в свете красавицей, возбуждавшей похвалы и  удивление; она жертвовала своей страстью к нарядам для отца и больше и больше  привыкала сидеть дома в серой блузе. Папа, считавший всегда свободу и равенство  необходимым условием в семейных отношениях, надеялся, что его любимица Любочка  и добрая молодая жена сойдутся искренне и дружески; но Авдотья Васильевна  жертвовала собой и считала необходимым оказывать настоящей хозяйке дома,  как она называла Любочку, неприличное уважение, больно оскорблявшее папа. Он  играл много в эту зиму, под конец много проигрывал и, как всегда, не желая  смешивать игру с семейною жизнию, скрывал свои игорные дела от всех домашних. Авдотья  Васильевна жертвовала собой и, иногда больная, под конец зимы даже беременная,  считала своей обязанностью, в серой блузе, с нечесаной головой, хоть в четыре  или пять часов утра, раскачиваясь, идти навстречу папа, когда он, иногда  усталый, проигравшийся, пристыженный, после восьмого штрафа, возвращался из  клуба. Она спрашивала его рассеянно о том, был ли он счастлив в игре, и с  снисходительной внимательностью, улыбаясь и покачивая головою, слушала, что он  говорил ей о том, что он делал в клубе, и о том, что он в сотый раз ее просит  никогда не дожидаться его. Но хотя проигрыш и выигрыш, от которого, по его  игре, зависело все состояние папа, нисколько не интересовали ее, она снова  каждую ночь первая встречала его, когда он возвращался из клуба. К этим  встречам, впрочем, кроме своей страсти к самопожертвованию, побуждала ее еще  затаенная ревность, от которой она страдала в сильнейшей степени. Никто в мире  не мог бы ее убедить, что папа возвращался поздно из клуба, а не от любовницы.  Она старалась прочесть на лице папа его любовные тайны; и не прочтя ничего, с  некоторым наслаждением горя вздыхала и предавалась созерцанию своего несчастия.    

Вследствие  этих и многих других беспрестанных жертв в обращении папа с его женою в  последние месяцы этой зимы, в которые он много проигрывал и оттого был большей  частью не в духе, стало уже заметно перемежающееся чувство тихой ненависти,  того сдержанного отвращения к предмету привязанности, которое выражается  бессознательным стремлением делать все возможные мелкие моральные неприятности  этому предмету.    

 Глава  XLIII

  Новые товарищи    

     

Зима  прошла незаметно, и уже опять начинало таять, и в университете уже было прибито  расписание экзаменов, когда я вдруг вспомнил, что надо было отвечать из  восемнадцати предметов, которые я слушал и из которых я не слышал, не записывал  и не приготовил ни одного. Странно, как такой ясный вопрос: как же держать  экзамен? – ни разу мне не представился. Но я был всю зиму эту в таком  тумане, происходившем от наслаждения тем, что я большой и что я comme il faut,  что когда мне и приходило в голову: как же держать экзамен? – я сравнивал  себя с своими товарищами и думал: «Они же будут держать, а большая часть их еще  не comme il faut, стало быть, у меня еще лишнее перед ними преимущество, и я  должен выдержать». Я приходил на лекции только потому, что уж так привык и что  папа усылал меня из дома. Притом же знакомых у меня было много, и мне было  часто весело в университете. Я любил этот шум, говор, хохотню по аудиториям;  любил во время лекции, сидя на задней лавке, при равномерном звуке голоса  профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать товарищей; любил иногда с  кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и закусить и, зная, что за это могут  распечь, после профессора, робко скрипнув дверью, войти в аудиторию; любил  участвовать в проделке, когда курс на курс с хохотом толпился в коридоре. Все  это было очень весело.    

Когда  уже все начали ходить аккуратнее на лекции, профессор физики кончил свой курс и  простился до экзаменов, студенты стали собирать тетрадки и партиями готовиться,  я тоже подумал, что надо готовиться. Оперов, с которым мы продолжали кланяться,  но были в самых холодных отношениях, как я говорил уже, предложил мне не только  тетрадки, но и пригласил готовиться по ним вместе с ним и другими студентами. Я  поблагодарил его и согласился, надеясь этой честью совершенно загладить свою  бывшую размолвку с ним, но просил только, чтоб непременно все собирались у меня  всякий раз, так как у меня квартира хорошая.    

Мне  отвечали, что будут готовиться по переменкам, то у того, то у другого, и там,  где ближе. В первый раз собрались у Зухина. Это была маленькая комнатка за  перегородкой в большом доме на Трубном бульваре. В первый назначенный день я  опоздал и пришел, когда уже читали. Маленькая комнатка была вся закурена, даже  не вакштафом*, а махоркой, которую" курил Зухин. На столе стоял штоф  водки, рюмка, хлеб, соль и кость баранины.    

Зухин,  не вставая, пригласил меня выпить водки и снять сюртук.    

– Вы,  я думаю, к такому угощенью не привыкли, – прибавил он.    

Все  были в грязных ситцевых рубашках и нагрудниках. Стараясь не выказывать своего к  ним презрения, я снял сюртук и лег по-товарищески на диван. Зухин,  изредка справляясь по тетрадкам, читал, другие останавливали его, делая  вопросы, а он объяснял сжато, умно и точно. Я стал вслушиваться и, не понимая  многого, потому что не знал предыдущего, сделал вопрос.    

– Э,  батюшка, да вам нельзя слушать, коли вы этого не знаете, – сказал  Зухин, – я вам дам тетрадки, вы пройдите это к завтраму; а то что ж вам  объяснять.    

Мне  стало совестно за свое незнание, и вместе с тем, чувствуя всю справедливость  замечания Зухина, я перестал слушать и занялся наблюдениями над этими новыми  товарищами. По подразделению людей на comme il faut и не comme il faut они  принадлежали, очевидно, ко второму разряду и вследствие этого возбуждали во мне  не только чувство презрения, но и некоторой личной ненависти, которую я  испытывал к ним за то, что, не быв comme il faut, они как будто считали меня не  только равным себе, но даже добродушно покровительствовали меня. Это чувство  возбуждали во мне их ноги и грязные руки с обгрызенными ногтями, и один отпущенный  на пятом пальце длинный ноготь у Оперова, и розовые рубашки, и нагрудники, и  ругательства, которые они ласкательно обращали друг к другу, и грязная комната,  и привычка Зухина беспрестанно немножко сморкаться, прижав одну ноздрю пальцем,  и в особенности их манера говорить, употреблять и интонировать некоторые слова.  Например, они употребляли слова: глупец вместо дурак, словно вместо  точно, великолепно вместо прекрасно, движучи и т. п., что  мне казалось книжно и отвратительно непорядочно. Но еще более возбуждали во мне  эту комильфотную ненависть* интонации, которые они делали на некоторые русские  и в особенности иностранные слова: они говорили ма шина вместо маши  на, дея тельность вместо де ятельность, на рочно вместо  наро чно, в камине вместо в ками не, Ше кспир  вместо Шекспи р, и т. д., и т. д.    

Несмотря,  однако, на эту, в то время для меня непреодолимо отталкивающую, внешность, я,  предчувствуя что-то хорошее в этих людях и завидуя тому веселому товариществу,  которое соединяло их, испытывал к ним влеченье и желал сблизиться с ними, как  это ни было для меня трудно. Кроткого и честного Оперова я уже знал; теперь же  бойкий, необыкновенно умный Зухин, который, видимо, первенствовал в этом  кружке, чрезвычайно нравился мне. Это был маленький плотный брюнет с несколько  оплывшим и всегда глянцевитым, но чрезвычайно умным, живым и независимым лицом.  Это выражение особенно придавали ему невысокий, но горбатый над глубокими  черными глазами лоб, щетинистые короткие волоса и частая черная борода, казавшаяся  всегда небритой. Он, казалось, не думал о себе (что всегда мне особенно  нравилось в людях), но видно было, что никогда ум его не оставался без работы.  У него было одно из тех выразительных лиц, которые несколько часов после того,  как вы их увидите в первый раз, вдруг совершенно изменяются в ваших глазах. Это  случилось под конец вечера, в моих глазах, с лицом Зухина. Вдруг на его лице  показались новые морщины, глаза ушли глубже, улыбка стала другая, и все лицо  так изменилось, что я с трудом бы узнал его.    

Когда  кончили читать, Зухин, другие студенты и я, чтоб доказать свое желание быть товарищем,  выпили по рюмке водки, и в штофе почти ничего не осталось. Зухин спросил, у  кого есть четвертак, чтоб еще послать за водкой какую-то старую женщину,  которая прислуживала ему. Я предложил было своих денег, но Зухин, как будто не  слыхав меня, обратился к Оперову, и Оперов, достав бисерный кошелек, дал ему  требуемую монету.    

– Ты  смотри не запей, – сказал Оперов, который сам ничего не пил.    

– Небось, –  отвечал Зухин, высасывая мозг из бараньей кости (я помню, в это время я думал:  от этого-то он так умен, что ест много мозгу).    

– Небось, –  продолжал Зухин, слегка улыбаясь, а улыбка у него была такая, что вы невольно  замечали ее и были ему благодарны за эту улыбку, – хоть и запью, так не беда;  уж теперь, брат, посмотрим, кто кого собьет, он ли меня, или я его. Уж готово,  брат, – добавил он, хвастливо щелкнув себя по лбу. – Вот Семенов не  провалился бы, он что-то сильно закутил.    

Действительно,  тот самый Семенов с седыми волосами, который в первый экзамен меня так  обрадовал тем, что на вид был хуже меня, и который, выдержав вторым  вступительный экзамен, первый месяц студенчества аккуратно ходил на лекции,  закутил еще до репетиций и под конец курса уже совсем не показывался в  университете.    

– Где  он? – спросил кто-то.    

– Уж  и я его из виду потерял, – продолжал Зухин, – в последний раз мы с  ним вместе Лиссабон* разбили. Великолепная штука вышла. Потом, говорят,  какая-то история была… Вот голова! Что огня в этом человеке! Что ума! Жаль,  коли пропадет. А пропадет наверно: не такой мальчик, чтоб с его порывами он  усидел в университете.    

Поговорив  еще немного, все стали расходиться, условившись и на следующие дни собираться к  Зухину, потому что его квартира была ближе ко всем прочим. Когда все вышли во двор,  мне стало несколько совестно, что все шли пешком, а я один ехал на дрожках, и  я, стыдясь, предложил Оперову довезти его. Зухин вышел вместе с нами и, заняв у  Оперова целковый, пошел на всю ночь куда-то в гости. Дорогой Оперов рассказал  мне многое про характер и образ жизни Зухина, и, приехав домой, я долго не  спал, думая об этих новых, узнанных мною людях. Я долго, не засыпая, колебался,  с одной стороны, между уважением к ним, к которому располагали меня их знания,  простота, честность и поэзия молодости и удальства, с другой стороны – между  отталкивающей меня их непорядочной внешностью. Несмотря на все желание, мне  было в то время буквально невозможно сойтись с ними. Наше понимание было  совершенно различно. Была бездна оттенков, составлявших для меня всю прелесть и  весь смысл жизни, совершенно непонятных для них, и наоборот. Но главною  причиною невозможности сближения были мое двадцатирублевое сукно на сюртуке,  дрожки и голландская рубашка. Эта причина была в особенности важна для меня:  мне казалось, что я невольно оскорбляю их признаками своего благосостояния. Я  чувствовал себя перед ними виноватым и, то смиряясь, то возмущаясь против  своего незаслуженного смирения и переходя к самонадеянности, никак не мог войти  с ними в ровные, искренние отношения. Грубая же, порочная сторона в характере  Зухина до такой степени заглушалась в то время для меня той сильной поэзией  удальства, которую я предчувствовал в нем, что она нисколько не неприятно  действовала на меня.    

Недели  две почти каждый день я ходил по вечерам заниматься к Зухину. Занимался я очень  мало, потому что, как говорил уже, отстал от товарищей и, не имея сил один  заняться, чтоб догнать их, только притворялся, что слушаю и понимаю то, что они  читают. Мне кажется, что и товарищи догадывались о моем притворстве, и часто я  замечал, что они пропускали места, которые сами знали, и никогда не спрашивали  меня.    

С  каждым днем я больше и больше извинял непорядочность этого кружка, втягиваясь в  их быт и находя в нем много поэтического. Только одно честное слово, данное  мною Дмитрию, не ездить никуда кутить с ними, удержало меня от желания  разделять их удовольствия. Раз я хотел похвастаться перед ними своими знаниями  в литературе, в особенности французской, и завел разговор на эту тему. К  удивлению моему, оказалось, что, хотя они выговаривали иностранные заглавия  по-русски, они читали гораздо больше меня, знали, ценили английских и даже испанских  писателей, Лесажа, про которых я тогда и не слыхивал. Пушкин и Жуковский были  для них литература (а не так, как для меня, книжки в желтом переплете, которые  я читал и учил ребенком). Они презирали равно Дюма, Сю и Феваля* и судили, в  особенности Зухин, гораздо лучше и яснее о литературе, чем я, в чем я не мог не  сознаться. В знании музыки я тоже не имел перед ними никакого преимущества. Еще  к большему удивлению моему, Оперов играл на скрипке, другой из занимавшихся с  нами студентов играл на виолончели и фортепьяно, и оба играли в университетском  оркестре, порядочно знали музыку и ценили хорошую. Одним словом, все, чем я  хотел похвастаться перед ними, исключая выговора французского и немецкого  языков, они знали лучше меня и нисколько не гордились этим. Мог бы я  похвастаться в моем положении светскостью, но ее я не имел, как Володя. Так что  же такое было та высота, с которой я смотрел на них? Мое знакомство с князем  Иваном Иванычем? выговор французского языка? дрожки? голландская рубашка?  ногти? Да уж не вздор ли все это? – начинало мне глухо приводить иногда в  голову под влиянием чувства зависти к товариществу и добродушному молодому  веселью, которое я видел перед собой. Они все были на «ты». Простота их  обращения доходила до грубости, но и под этой грубой внешностью был постоянно  виден страх хоть чуть-чуть оскорбить друг друга. Подлец, свинья, употребляемые  ими в ласкательном смысле, только коробили меня и мне подавали повод к  внутреннему подсмеиванию, но эти слова не оскорбляли их и не мешали им быть  между собой на самой искренней дружеской ноге. В обращении между собой они были  так осторожны и деликатны, как только бывают очень бедные и очень молодые люди.  Главное же, что-то широкое, разгульное чуялось мне в этом характере Зухина и  его похождениях в Лиссабоне. Я предчувствовал, что эти кутежи должны были быть  что-то совсем другое, чем то притворство с жженым ромом и шампанским, в котором  я участвовал у барона З.    

 Глава  XLIV

  Зухин и Семенов    

     

Не  знаю, к какому сословию принадлежал Зухин, но знаю, что он был из С. гимназии,  без всякого состояния и, кажется, не дворянин. Ему было в то время лет  восемнадцать, хотя на вид казалось гораздо больше. Он был необычайно умен, в  особенности понятлив: ему легче было сразу обнять целый многосложный предмет,  предвидеть все его частности и выводы, чем посредством сознания обсудить  законы, по которым производились эти выводы. Он знал, что он был умен, гордился  этим и вследствие этой гордости был одинаково со всеми прост в обращении и  добродушен. Должно быть, он много испытал в жизни. Его пылкая, восприимчивая  натура уже успела отразить в себе и любовь, и дружбу, и дела, и деньги. Хотя в  малой мере, хотя в низших слоях общества, но не было вещи, к которой бы он,  испытав ее, не имел не то презрения, не то какого-то равнодушия и невнимания,  происходящих от слишком большой легкости, с которой ему все доставалось. Он,  казалось, с таким жаром брался за все новое только для того, чтоб, достигнув  цели, презирать то, чего он достигнул, и способная натура его достигала всегда  и цели и права на презрение. В отношении науки было то же самое: занимаясь  мало, не записывая, он знал математику превосходно и не хвастался, говоря, что  собьет профессора. Ему казалось много вздоров в том, что ему читали, но с  свойственным его натуре бессознательным практическим плутовством он тотчас же  подделывался под то, что было нужно профессору, и все профессора его любили. Он  был прям в отношениях с начальством, но начальство уважало его. Он не только не  уважал и не любил науки, но презирал даже тех, которые серьезно занимались тем,  что ему так легко доставалось. Науки, как он понимал их, не занимали десятой  доли его способностей; жизнь в его студенческом положении не представляла  ничего такого, чему бы он мог весь отдаться, а пылкая, деятельная, как он  говорил, натура требовала жизни, и он вдался в кутеж такого рода, какой  возможен был по его средствам, и предался ему с страстным жаром и желанием  уходить себя, чем больше во мне силы. Теперь, перед экзаменами,  предсказание Оперова сбылось. Он пропал недели на две, так что мы готовились  уже последнее время у другого студента. Но в первый экзамен он, бледный,  изнуренный, с дрожащими руками, явился в залу и блестящим образом перешел во  второй курс.    

С  начала курса в шайке кутил, главою которых был Зухин, было человек восемь. В  числе их сначала были Иконин и Семенов, но первый удалился от общества, не  вынесши того неистового разгула, которому они предавались в начале года, второй  же удалился потому, что ему и этого казалось мало. В первые времена все в нашем  курсе с каким-то ужасом смотрели на них и рассказывали друг другу их подвиги.    

Главными  героями этих подвигов были Зухин, а в конце курса – Семенов. На Семенова все  последнее время смотрели с каким-то даже ужасом, и когда он приходил на лекцию,  что случалось довольно редко, то в аудитории происходило волнение.    

Семенов  перед самыми экзаменами кончил свое кутежное поприще самым энергическим и оригинальным  образом, чему я был свидетелем благодаря своему знакомству с Зухиным. Вот как  это было. Раз вечером, только что мы сошлись к Зухину, и Оперов, приникнув  головой к тетрадкам и поставив около себя, кроме сальной свечи в подсвечнике,  сальную свечу в бутылке, начал читать своим тоненьким голоском свои мелко  исписанные тетрадки физики, как в комнату вошла хозяйка и объявила Зухину, что  к нему пришел кто-то с запиской.    

Зухин  вышел и скоро вернулся, опустив голову и с задумчивым лицом, держа в руках открытую  записку на серой оберточной бумаге и две десятирублевые ассигнации.    

– Господа!  Необыкновенное событие, – сказал он, подняв голову и как-то  торжественно-серьезно взглянув на нас.    

– Что  ж, за кондиции деньги получил? – сказал Оперов, перелистывая свою тетрадку.    

– Ну,  давайте читать дальше, – сказал кто-то.    

– Нет,  господа! Я больше не читаю, – продолжал Зухин тем же тоном, – я вам  говорю, непостижимое событие! Семенов прислал мне с солдатом вот двадцать  рублей, которые занял когда-то, и пишет, что ежели я его хочу видеть, то чтоб  приходил в казармы. Вы знаете, что это значит? – прибавил он, оглянув всех  нас. Мы все молчали    

– Я  сейчас иду к нему, – продолжал Зухин, – пойдемте, кто хочет.    

Сейчас  же все надели сюртуки и собрались идти к Семенову.    

– Не  будет ли это неловко, – сказал Оперов своим тоненьким голоском, – что  все мы, как редкость, придем смотреть на него?    

Я  был совершенно согласен с замечанием Оперова, особенно в отношении меня,  который был почти незнаком с Семеновым, но мне так приятно было знать себя,  участвующим в общем товарищеском деле и так хотелось видеть самого Семенова,  что я ничего не сказал на это замечание.    

– Вздор! –  сказал Зухин. – Что ж тут неловкого, что мы все идем проститься с  товарищем, где бы он ни был. Пустяки! Идем, кто хочет.    

Мы  взяли извозчиков, посадили с собой солдата и поехали. Дежурный унтер-офицер уже  не хотел нас пускать в казарму, но Зухин как-то уговорил его, и тот же самый  солдат, который приходил с запиской, провел нас в большую, почти темную, слабо  освещенную несколькими ночниками комнату, в которой с обеих сторон на нарах, с  бритыми лбами, сидели и лежали рекруты в серых шинелях. Вступив в казарму, меня  поразил особенный тяжелый запах, звук храпения нескольких сотен людей, и,  проходя за нашим проводником и Зухиным, который твердыми шагами шел впереди  всех между нарами, я с трепетом вглядывался в положение каждого рекрута и к  каждому прикладывал оставшуюся в моем воспоминании сбитую жилистую фигуру  Семенова с длинными всклокоченными, почти седыми волосами, белыми зубами и  мрачными блестящими глазами. В самом крайнем углу казармы у последнего  глиняного горшочка, налитого черным маслом, в котором дымно, свесившись,  коптился нагоревший фитиль, Зухин ускорил шаг и вдруг остановился.    

– Здорово,  Семенов, – сказал он одному рекруту с таким же бритым лбом, как и другие,  который, в толстом солдатском белье и в серой шинели внакидку, сидел с ногами  на нарах и, разговаривая с другим рекрутом, ел что-то. Это был он, с  обстриженными под гребенку седыми волосами, выбритым синим лбом и с своим  всегдашним мрачным и энергическим выражением лица. Я боялся, что взгляд мой  оскорбит его, и поэтому отворачивался. Оперов, кажется, тоже разделяя мое  мнение, стоял сзади всех; но звук голоса Семенова, когда он своей обыкновенной  отрывистой речью приветствовал Зухина и других, совершенно успокоил нас, и мы  поторопились выйти вперед и подать – я свою руку, Оперов свою дощечку, но  Семенов еще прежде нас протянул свою черную большую руку, избавляя нас этим от  неприятного чувства делать как будто бы честь ему. Он говорил неохотно и  спокойно, как и всегда:    

– Здравствуй,  Зухин. Спасибо, что зашел. А, господа, садитесь. Ты пусти, Кудряшка, – обратился  он к рекруту, с которым ужинал и разговаривал, – с тобой после договорим.  Садитесь же. Что? удивило тебя, Зухин? А?    

– Ничего  меня от тебя не удивило, – отвечал Зухин, усаживаясь подле него на нары,  немножко с тем выражением, с каким доктор садится на постель больного, –  меня бы удивило, коли бы ты на экзамены пришел, вот так-так. Да расскажи, где  ты пропадал, и как это случилось?    

– Где  пропадал? – отвечал он своим густым, сильным голосом, – пропадал в  трактирах, кабаках, вообще в заведениях. Да садитесь же все, господа, тут места  много. Подожми ноги-то, ты, – крикнул он повелительно, показав на  мгновение свои белые зубы, на рекрута, который с левой стороны его лежал на  нарах, положив голову на руку, и с ленивым любопытством смотрел на нас. –  Ну, кутил. И скверно. И хорошо, – продолжал он, изменяя при каждом  отрывистом предложении выражение энергического лица. – Историю с купцом  знаешь: умер каналья. Меня хотели выгнать. Что были деньги – все промотал. Да  это все бы ничего. Долгов гибель оставалась – и гадких. Расплатиться было  нечем. Ну, и все.    

– Как  же такая мысль могла прийти тебе, – сказал Зухин.    

– А  вот как: кутил раз в Ярославле, знаешь, на Стоженке, кутил с каким-то барином  из купцов. Он рекрутский поставщик. Говорю: «Дайте тысячу рублей – пойду». И  пошел.    

– Да  ведь как же, ты – дворянин, – сказал Зухин.    

– Пустяки!  Все обделал Кирилл Иванов.    

– Кто,  Кирилл Иванов?    

– Который  меня купил (при этом он особенно – и странно, и забавно, и насмешливо блеснул  глазами и как будто улыбнулся). Разрешение в сенате взяли. Еще покутил, долги  заплатил, да и пошел. Вот и все. Что же, сечь меня не могут… пять рублей есть.  А может, война…    

Потом  он начал рассказывать Зухину свои странные, непостижимые похождения, беспрестанно  изменяя выражение энергического лица и мрачно блестя глазами.    

Когда  нельзя было больше оставаться в казармах, мы стали прощаться с ним. Он подал  всем нам руку, крепко пожал наши и, не вставая, чтоб проводить нас, сказал:    

– Заходите  еще когда-нибудь, господа, нас еще, говорят, только в будущем месяце погонят, –  и снова он как будто улыбнулся.    

Зухин,  однако, пройдя несколько шагов, снова вернулся назад. Мне хотелось видеть их  прощанье, я тоже приостановился и видел, что Зухин достал из кармана деньги,  подавал их ему, и Семенов оттолкнул его руку. Потом: я видел, что они  поцеловались, и слышал, как Зухин, снова приближаясь к нам, довольно громко  прокричал:    

– Прощай,  голова! Да уж, наверно, я курса не кончу – ты будешь офицером.    

В  ответ на это Семенов, который никогда не смеялся, захохотал звонким,  непривычным смехом, который чрезвычайно больно поразил меня. Мы вышли.    

Всю  дорогу домой, которую мы прошли пешком, Зухин молчал и беспрестанно немножко  сморкался, приставляя палец то к одной, то к другой ноздре. Придя домой, он  тотчас же ушел от нас и с того самого дня запил до самых экзаменов.    

 Глава  XLV

  Я проваливаюсь    

     

Наконец  настал первый экзамен, дифференциалов и интегралов, а я все был в каком-то  странном тумане и не отдавал себе ясного отчета о том, что меня ожидало. По  вечерам на меня, после общества Зухина и других товарищей, находила мысль о  том, что надо переменить что-то в своих убеждениях, что что-то в них не так и  не хорошо, но утром, с солнечным светом, я снова становился comme il faut, был  очень доволен этим и не желал в себе никаких изменений.    

В  таком расположении духа я приехал на первый экзамен. Я сел на лавку в той  стороне, где сидели князья, графы и бароны, стал разговаривать с ними  по-французски, и (как ни странно сказать) мне и мысль не приходила о том, что  сейчас надо будет отвечать из предмета, который я вовсе не знаю. Я хладнокровно  смотрел на тех, которые подходили экзаменоваться, и даже позволял себе  подтрунивать над некоторыми.    

– Ну  что, Грап, – сказал я Иленьке, когда он возвращался от стола, –  набрались страха?    

– Посмотрим,  как вы, – сказал Иленька, который, с тех пор как поступил в университет, совершенно  взбунтовался против моего влияния, не улыбался, когда я говорил с ним, и был  дурно расположен ко мне.    

Я  презрительно улыбнулся на ответ Иленьки, несмотря на то, что сомнение, которое  он выразил, на минуту заставило меня испугаться. Но туман снова застлал это  чувство, и я продолжал быть рассеян и равнодушен, так что даже тотчас после  того, как меня проэкзаменуют (как будто для меня это было самое пустячное  дело), я обещался пойти вместе с бароном З. закусить к Матерну. Когда меня  вызвали вместе с Икониным, я оправил фалды мундира и весьма хладнокровно  подошел к экзаменному столу.    

Легкий  мороз испуга пробежал у меня по спине только тогда, когда молодой профессор,  тот самый, который экзаменовал меня на вступительном экзамене, посмотрел мне  прямо в лицо и я дотронулся до почтовой бумаги, на которой были написаны  билеты. Иконин, хотя взял билет с тем же раскачиваньем всем телом, с каким он  это делал на предыдущих экзаменах, отвечал кое-что, хотя и очень плохо; я же  сделал то, что он делал на первых экзаменах, я сделал даже хуже, потому что  взял другой билет и на другой ничего не ответил. Профессор с сожалением посмотрел  мне в лицо и тихим, но твердым голосом сказал:    

– Вы  не перейдете на второй курс, господин Иртеньев. Лучше не ходите экзаменоваться.  Надо очистить факультет. И вы тоже, господин Иконин, – добавил он.    

Иконин  просил позволения переэкзаменоваться, как будто милостыни, но профессор отвечал  ему, что он в два дня не успеет сделать того, чего не сделал в продолжение  года, и что он никак не перейдет. Иконин снова жалобно, униженно умолял; но  профессор снова отказал.    

– Можете  идти, господа, – сказал он тем же негромким, но твердым голосом.    

Только  тогда я решился отойти от стола, и мне стало стыдно за то, что я своим  молчаливым присутствием как будто принимал участие в униженных мольбах Иконина.  Не помню, как я прошел залу мимо студентов, что отвечал на их вопросы, как  вышел в сени и как добрался до дому. Я был оскорблен, унижен, я был истинно  несчастлив.    

Три  дня я не выходил из комнаты, никого не видел, находил, как в детстве,  наслаждение в слезах и плакал много. Я искал пистолетов, которыми бы мог  застрелиться, ежели бы мне этого уж очень захотелось. Я думал, что Иленька Грап  плюнет мне в лицо, когда меня встретит, и, сделав это, поступит справедливо;  что Оперов радуется моему несчастью и всем про него рассказывает; что Колпиков  был совершенно прав, осрамив меня у Яра; что мои глупые речи с княжной  Корнаковой не могли иметь других последствий, и т. д., и т. д. Все  тяжелые, мучительные для самолюбия минуты в жизни одна за другой приходили мне  в голову; я старался обвинить кого-нибудь в своем несчастии: думал, что  кто-нибудь все это сделал нарочно, придумывал против себя целую интригу, роптал  на профессоров, на товарищей, на Володю, на Дмитрия, на папа, за то, что он  меня отдал в университет; роптал на провидение, за то, что оно допустило меня дожить  до такого позора. Наконец, чувствуя свою окончательную погибель в глазах всех  тех, кто меня знал, я просился у папа идти в гусары или на Кавказ. Папа был  недоволен мною, но, видя мое страшное огорчение, утешал меня, говоря, что, как  это ни скверно, еще все дело можно поправить, ежели я перейду на другой  факультет. Володя, который тоже не видел в моей беде ничего ужасного, говорил,  что на другом факультете мне, по крайней мере, не будет совестно перед новыми  товарищами.    

Наши  дамы вовсе не понимали и не хотели или не могли понять, что такое экзамен, что  такое не перейти, и жалели обо мне только потому, что видели мое горе. Дмитрий  ездил ко мне каждый день и был все время чрезвычайно нежен и кроток; но мне  именно поэтому казалось, что он охладел ко мне. Мне казалось всегда больно и  оскорбительно, когда он, приходя ко мне на верх, молча близко подсаживался ко  мне, немножко с тем выражением, с которым доктор садится на постель тяжелого  больного. Софья Ивановна и Варенька прислали мне чрез него книги, которые я  прежде желал иметь, и желали, чтобы я пришел к ним; но именно в этом внимании я  видел гордое, оскорбительное для меня снисхождение к человеку, упавшему уже  слишком низко. Дня через три я немного успокоился, но до самого отъезда в  деревню я никуда не выходил из дома и, все думая о своем горе, праздно шлялся  из комнаты в комнату, стараясь избегать всех домашних.    

Я  думал, думал и, наконец, раз поздно вечером, сидя один внизу и слушая вальс  Авдотьи Васильевны, вдруг вскочил, взбежал на верх, достал тетрадь, на которой  написано было: «Правила жизни», открыл ее, и на меня нашла минута раскаяния и  морального порыва. Я заплакал, но уже не слезами отчаяния. Оправившись, я  решился снова писать правила жизни и твердо был убежден, что я уже никогда не  буду делать ничего дурного, ни одной минуты не проведу праздно и никогда не  изменю своим правилам.    

Долго  ли продолжался этот моральный порыв, в чем он заключался и какие новые начала  положил он моему моральному развитию, я расскажу в следующей, более счастливой  половине юности.    

24  сентября, Ясная Поляна    

     

 Незаконченное,  наброски    

     История  вчерашнего дня[111]    

     

Пишу  я историю вчерашнего дня, не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечателен,  скорее мог назваться замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать  задушевную сторону жизни одного дня. Бог один знает, сколько разнообразных,  занимательных впечатлений и мыслей, которые возбуждают эти впечатления, хотя  темных, неясных, но [не] менее того понятных душе нашей, проходит в один день.  Ежели бы можно было рассказать их так, чтобы сам бы легко читал себя и другие  могли читать меня, как и я сам, вышла бы очень поучительная и занимательная  книга, и такая, что недостало бы чернил на свете написать ее и типографщиков  напечатать.  К делу.    

Встал  я вчера поздно, в 10 часов без четверти, а все оттого, что лег позже 12-ти. (Я  дал себе давно правило не ложиться позже 12-ти, и все-таки в неделю раза 3 это  со мною случается); впрочем, есть такие обстоятельства, в которых я ставлю это  не в преступление, а в вину; обстоятельства эти различны; вчера было вот какого  рода.    

Здесь  прошу извинить, что я скажу, что было третьего дня; ведь пишут романисты целые  истории о предыдущей генерации своих героев.    

Я  играл в карты; но нисколько не по страсти к игре, как бы это могло казаться;  столько же по страсти к игре, сколько тот, кто танцует польской по страсти к  прогулке. Ж.-Ж. Руссо в числе всех тех вещей*, которые он предлагал и которых  никто не принял, предлагал в обществе играть в бильбоке, для того чтобы руки  были заняты; но этого мало, нужно, чтобы в обществе и голова была занята или,  по крайней мере, имела такое занятие, про которое можно бы было говорить или  молчать. Такое занятие у нас и придумано – карты. Люди старого века жалуются,  что «нынче разговора вовсе нет». Не знаю, какие были люди в старом веке (мне  кажется, что всегда были такие же), но разговору и быть никогда не может.  Разговор как занятие – это самая глупая выдумка. Не от недостатка ума нет  разговора, а от эгоизма. Всякой хочет говорить о себе или о том, что его  занимает; ежели же один говорит, другой слушает, то это не разговор, а  преподавание. Ежели же два человека и сойдутся, занятые одним и тем же, то  довольно одного третьего лица, чтобы все дело испортить: он вмешается, нужно  постараться дать участие и ему, вот и разговор к черту.    

Бывают  тоже разговоры между людьми, которые заняты одним, и никто им не мешает, но тут  еще хуже: каждый говорит о том же по своей точке зрения, перенося все на свою  или меряя по своей мерке, и чем более продолжается разговор, тем более  отдаляется один от другого, до тех пор пока каждый увидит, что он уже не  разговаривает, а проповедует с не доступной никому, кроме него, вольн[остью],  выставляя себя примером, а другой его не слушает и делает то же. Катали ли вы  яйца на святой неделе? Пустите два яйца одинакие по одному лубку, но у каждого  носок в свою сторону. И покатятся они сначала по одному направлению, а потом  каждое в ту сторону, в которую носочек. Есть в разговоре, как и в катанье яиц,  шлюпики, которые катятся с шумом и не далеко, есть востроносые, которые бог  весть куда занесутся; но нет двух яиц, исключая шлюпиков, которые бы покатились  в одну сторону. У каждого свой носок.    

Я  не говорю о тех разговорах, которые говорятся оттого, что неприлично было бы не  говорить, как неприлично было бы быть без галстука. Одна сторона думает: ведь  вы знаете, что мне никакого дела нет до того, о чем я говорю, но нужно; а  другая: говори, говори, бедняжка, – я знаю, что необходимо.    

Это  уже не разговор, а то же, что черный фрак, карточки, перчатки, – дело  приличия.    

Вот  почему я и говорю, что карты хорошая выдумка. Во время игры можно поговорить тоже  и потешить самолюбие, сказать красненькое словцо, не быв обязанным продолжать  на тот же лад, как в том обществе, где только разговор.    

Надо  приберегать последний заряд ума на последний круг, в то время, как берешься за  шляпу: вот время разразиться всем запасом. Как лошадь на приз. Иначе покажешься  бледен и беден; и я замечал, что люди не только умные, но которые могут  блеснуть в свете, теряли от недостатка в постепенности. Ежели сгоряча, пока не  надоело, говоришь, а потом от скуки не хочется и отвечать, так и уйдешь;  последнее впечатление останется, и скажут: «А как он тяжел…» Когда же в карты  играют, этого нет, можно молчать не предосудительно.    

Притом  же женщины (молодые) играют, стало быть, чего лучше желать, чтобы 2–3 часа быть  подле той женщины. А ведь ежели есть та женщина, этого за глаза довольно.    

Так  вот, я играл в карты, садился справа, слева, напротив, и везде было хорошо.    

Такого  рода занятие продолжалось до 12-ти часов без четверти. 3 роберта кончились. Отчего  эта женщина любит меня (как бы мне хотелось здесь поставить точку) приводить в  замешательство, и без того уже я не свой при ней; то мне кажется, что у меня  руки очень нечисты, то сижу я нехорошо, то мучает меня прыщик на щеке именно с  ее стороны.    

Впрочем,  кажется, она ни в чем не виновата, а я сам всегда не в своей тарелке с людьми,  которых я или не люблю, или очень люблю. Отчего бы это? От того, что одним  хочешь показать, что не любишь, а другим, что любишь, а показать то, что  хочешь, очень трудно. У меня всегда выходит навыворот; хочешь быть холоден, но  потом кажется это уже слишком, и сделаешься слишком приветлив с людьми, которых  любишь и любишь хорошо, но мысль, что они могут думать, что любишь  скверно, – сбивает, и делаешься сух и резок.    

Она  для меня женщина, потому что она имеет те милые качества, которые их заставляют  любить, или, лучше, ее любить, потому что я ее люблю; но не потому, чтобы она  могла принадлежать мужчине. Это мне в голову не приходит. У нее дурная привычка  ворковаться с мужем при других, но мне и дела до этого нет; мне все равно, что  она целовала [бы] печку или стол, – она играет с мужем, как ласточка с  пушком, потому что душа хорошая и от этого веселая.    

Она  кокетка; нет, не кокетка, а любит нравиться, даже кружить голову; я не говорю  кокетка, потому что или это слово нехорошо, или понятие, с ним связанное.  Называть кокетством показывать голое тело, обманывать в любви – это не  кокетство, а это наглость и подлость. Нет, а желать править и кружить головы,  это прекрасно, никому вреда не делает, потому что Вертеров* нету, и доставляет  себе и другим невинное удовольствие. Вот я, например, совершенно доволен, что  она мне нравится, и ничего, больше не желаю. Потом, есть умное и глупое  кокетство: умное – такое, которое незаметно и не поймаешь преступника на деле;  глупое – напротив: ничего не скрыто, и вот как оно говорит: «Я собой не очень  хороша, но зато какие у меня ноги! Посмотрите: видите? что, хороши?» – «Ноги у  вас, может быть, хороши, но я не заметил, потому что вы показывали». Умное  говорит: «Мне совершенно все равно, смотрите ли вы или нет; мне жарко, я сняла  шляпу». – «Все вижу». – «А мне что за дело». У нее и невинное, и  умное.    

Я  посмотрел на часы и встал. Удивительно: исключая, как когда я с ней говорю, я  никогда не видал на себе ее взгляда, и вместе с тем она видит все мои движения.  «Ах, какие у него розовые часы!» Меня очень оскорбило, что находят мои  брегетовские часы* розовыми, мне так же обидно показалось [бы], ежели бы мне  сказали, что у меня розовый жилет. Должно быть, я приметно смутился, потому что  когда я сказал, что это, напротив, прекрасные часы, она, в свою очередь,  смутилась. Должно быть, ей было жалко, что она сказала вещь, которая меня  поставила в неловкое положение. Мы оба поняли, что смешно, и улыбнулись. Очень  мне было приятно вместе смутиться и вместе улыбнуться. Хотя глупость, но  вместе. Я люблю эти таинственные отношения, выражающиеся незаметной улыбкой и  глазами, и которых объяснить нельзя. Не то чтобы один другого понял, но каждый  понимает, что другой понимает, что он его понимает, и т. д.    

Хотелось  ли ей кончить этот милый для меня разговор, или посмотреть, как я откажусь, и  знать, откажусь ли я, или просто еще играть: она посмотрела на цифры,  написанные на столе, провела мелком по столу, нарисовала какую-то не  определенную ни математикой, ни живописью фигуру, посмотрела на мужа, потом  между им и мной. «Давайте еще играть 3 роберта». Я так был погружен в  рассматривание не этих движений, но всего, что называют charme[112], который описать  нельзя, что мое воображение было очень далеко и [1 неразобр.] не  поспело, чтобы облечь слова мои в форму удачную; я просто сказал: «Нет, не  могу». Не успел я сказать этого, как уже стал раскаиваться, – то есть не  весь я, а одна какая-то частица меня. Нет ни одного поступка, который бы не  осудила какая-нибудь частица души; зато найдется такая, которая скажет и в  пользу: что за беда, что ты ляжешь после 12, а знаешь ли ты, что будет у тебя  другой такой удачный вечер. Должно быть, эта частица говорила очень  красноречиво и убедительно (хотя я не умею передать), потому что я испугался и  стал искать доводов. Во-первых, удовольствия большого нет, сказал я: тебе она  вовсе не нравится, и ты в неловком положении; потом ты уже сказал, что не  можешь, и ты потерял во мнении…    

Comme  il est aimable, ce jeune homme[113].    

Эта  фраза, которая последовала сейчас за моей, прервала мои размышления. Я стал извиняться,  что не могу; но так [как] для этого не нужно думать, я продолжал рассуждать сам  с собой: Как я люблю, что она меня называет в 3-м лице. По-немецки это  грубость, но я бы любил и по-немецки. Отчего она не находит мне приличного  названия? Заметно, как ей неловко звать меня по имени, по фамилии и по титулу.  Неужели это от того, что я… «Останься ужинать», – сказал муж. Так как я  был занят рассуждением о формулах 3-го лица, я не заметил, как тело мое,  извинившись очень прилично, что не может оставаться, положило опять шляпу и  село преспокойно на кресло. Видно было, что умственная сторона моя не  участвовала в этой нелепости. Мне очень стало досадно, и [я] начинал было  порядком журить самого себя, когда меня развлекло весьма приятное  обстоятельство. Она с большим вниманием нарисовала что-то, чего я не видал,  подняла мелок немного выше, чем бы было нужно, положила его на стол, потом,  упершись руками на диван, на котором сидела, и передвигаясь со стороны на  другую, придвинулась к самой спинке и подняла головку – головку с тонким и  кругловатым очерком лица, черными, полузакрытыми, но энергическими глазами, с  узеньким и острым, острым носиком и с таким ртом, который с глазами составлял  одно и всегда выражал что-нибудь новое. В эту минуту, как сказать, что он  выражал? Была и задумчивость, и насмешка, и болезненность, и желание удержаться  от смеха, и важность, и каприз, и ум, и глупость, и страсть, и апатия, и еще  мало ли что он выражал. Немного погодя муж вышел, должно быть, приказать ужин.    

Когда  меня оставляют одного с ней, мне всегда делается страшно и тяжело. Когда я провожаю  глазами тех, которые уходят, мне так же больно, как в 5-й фигуре*: я вижу, как  дама моя переходит на другую сторону и я должен оставаться один. Я уверен, что  Наполеону не так больно было видеть*, как саксонцы при Ватерлоо перешли к  неприятелю, как мне в первой юности было больно смотреть на эту жестокую  эволюцию. Средство, которое я употребляю в кадрили, употребляю я и при этом  случае: я делаю, как будто не замечаю, что я один и даже теперь разговор,  который был начат до его ухода, кончился; я повторил последние слова, сказанные  мною, прибавив только: «так, стало быть», она повторила свои, прибавив: «да».  Но вместе с тем тут же завязался другой, неслышный разговор.    

Она. Я знаю, зачем вы повторяете то,  что уже сказали: вам неловко быть одному, и вы видите, что мне неловко, –  так чтобы казаться нам занятыми, вы заговорили. За это внимание вас очень  благодарю, но можно бы сказать что-нибудь поумнее. Я. Это правда, ваше  замечание верно, но я не знаю, отчего вам неловко; неужели вы думаете, что  ежели вы одни, то я стану вам говорить такие вещи, которые будут вам неприятны?  И чтобы доказать вам, как я готов жертвовать своими удовольствиями для вас, что  как мне ни приятен наш теперешний разговор, я стану говорить громко. Или вы  начинайте. Она. Ну, давайте!    

Я  только что приводил рот в порядок, чтобы сказать какую-нибудь такую вещь, при  которой можно бы было думать об одном, а разговаривать о другом, как она начала  разговор громкий, который, по-видимому, мог бы продолжаться долго; но в таком  положении самые занимательные вопросы падают, потому что продолжается тот  разговор. Сказавши по фразе с каждой стороны, мы замолчали, попробовали еще  говорить, опять замолчали. Тот разговор. Я. Нет, никак нельзя говорить,  так как вам, я вижу, неловко, лучше бы, если б воротился ваш муж. Она (громко).  Человек, где Иван Иванович? Попроси их сюда. – Ежели бы кто не верил, что  есть такие тайные разговоры, то вот доказательство.    

«Я  очень рад, что мы теперь одни, – продолжал я тем же способом  разговаривать, – я вам заметил уже, что вы меня часто оскорбляете своим  недоверием. Ежели я нечаянно дотронусь до вашей ножки своей ногой, вы сейчас  спешите извиняться и не даете мне времени сделать того же, когда я только что,  разобрав, что это действительно ваша нога, хотел извиниться. Я за вами не могу  поспеть, а вы думаете, что я неделикатен».    

Муж  пришел. Мы посидели, поужинали, поговорили, и я поехал домой в половине  первого.    

     В  санях    

     

Теперь  весна, 25 марта. Ночь тихая, ясная; молодой месяц виднелся напротив из-за  красной крыши большого белого дома; снегу уже мало.    

«Подавай,  N!..»    

Одни  мои ночные санки были у подъезда, да и Дмитрий очень хорошо и без возгласа  лакея слышал, что я выхожу, потому что слышно было его чмоканье, как будто он  целовал кого-нибудь в темноте, и которое, по моим предположениям, имело целью  заставить маленькую лошадку сдвинуть сани с камней мостовой, по которой  неприятно скрипели и визжали подреза*. Наконец санки подъехали, услужливой  лакей взял меня под локоть и повел сажать; ежели бы он не держал меня, я бы  прямо прыгнул в сани, теперь же, чтобы не оскорбить его, я пошел тихо и  продавил ледочек подернувшейся лужи и замочил ноги. «Благодарствуй, брат.  Дмитрий, морозит?» – «Как же можно-с; теперь все по ночам заморозки пойдут-с».    

«Как  глупо! Зачем я спрашиваю?» Неправда, ничего глупого нет: тебе хочется говорить,  быть в сношениях с людьми, потому что ты весел. Отчего же я весел? За полчаса  ежели бы я сел в сани, я бы не стал разговаривать. А оттого, что ты довольно  хорошо говорил перед отъездом, оттого, что ее муж тебя вышел провожать и  сказал: «Когда ж мы опять увидимся?» Оттого, что как только лакей тебя увидал,  он сейчас встрепенулся, и несмотря на то, что пахло от него петрушкой, он с  удовольствием тебе услужил. Я ему как-то дал полтинник. Во всех наших воспоминаниях  середина выпадает, а остается первое и последнее впечатление, особенно  последнее. Поэтому прекрасный обычай хозяину дома провожать гостя до двери, у  которой, обыкновенно устроив ноги винтом, нельзя хозяину не сказать чего-нибудь  любезного гостю; несмотря ни на какую короткость отношений, этим правилом  пренебрегать не надо. Так, например, «когда мы опять увидимся» ничего не  значит, но невольно [из] самолюбия гость переведет так: когда значит:  пожалуйста поскорее, мы значит: я и жена, которой тоже очень приятно  тебя видеть; опять значит: мы нынче провели вечер вместе, но с тобой  нельзя соскучиться; увидимся значит: еще раз нам сделай удовольствие; и  гостю остается приятное впечатление. Также необходимо, особенно в домах не  хорошо устроенных, где не все лакеи, особенно швейцар (это самое важное лицо,  потому что первое и последнее впечатление), учтивы, давать денег людям. Они вас  встречают и провожают, как человека домашнего, и услужливость их, источник коей  полтинник, переводишь так: вас здесь все любят и уважают, поэтому мы стараемся,  угождая господам, угодить вам. Может быть, только и любит и уважает лакей, но  все-таки приятно. Что за беда, что ошибаешься? ежели бы не было ошибок, то не  было бы…    

«Аль  белены объелся!.. Чеорт!..»    

Мы  с Дмитрием тихохонько и скромнехонько ехали каким-то бульваром и держимся ледочком  правой стороной, как вдруг какой-то «леший» (Дмитрий так назвал после его) в  карете парой столкнулся с нами. Разъехались, и только отъехавши шагов десять,  Дмитрий сказал: «Вишь, леший, правой руки не знает!»    

Не  думайте, чтобы Дмитрий был робкий человек или не скор на ответ. Нет, он,  напротив, хотя был небольшого роста, с бритой бородой (но с усами), он глубоко  сознавал собственное достоинство и строго исполнял долг свой, но причиной в  этом случае его слабости были два обстоятельства. 1) Дмитрий привык ездить на  экипажах, внушающих уважение, теперь же мы ехали на пошевеньках, запряженных  очень маленькой лошадкой в весьма длинных оглоблях, так что даже кнутом с  трудом можно было достать ее, и лошадка эта заплетала жалко задними ногами, что  в зрителях посторонних могло возбудить насмешку, поэтому тем более  обстоятельство это было тяжело для Дмитрия и могло уничтожить чувство [1 неразобр.].  2) Должно быть, вопрос мой: «Морозит ли?» – напомнил ему такого же рода вопросы  осенью в отъезде. Он охотник; охотнику есть о чем замечтаться – и забыть  ругнуть впопад кучера, который не держит правую руку. У кучеров, как и у всех,  тот прав, кто с большей уверенностью и прежде крикнет на другого. Есть исключения;  например, ванька никак не может крикнуть на карету, одиночка, даже щегольская,  с трудом может крикнуть на четверню; впрочем, все зависит от характера, от  обстоятельств времени, а главное, от личности кучера, от направления, в котором  едут. Я один раз видел в Туле разительный пример влияния, которое может иметь  один человек на других дерзостью.    

Было  катанье на масленице; сани парами, четвернями, кареты, рысаки, шелковые салопы –  все тянулись цепью по Киевской, – пешеходов кучи. Вдруг крик с поперечной  улицы: «Держи, эй, держи лошадь-то! Пади, эй!» – громким, самоуверенным  голосом. Невольно пешеходы посторонились, пары и четверни придержали. Что ж вы  думаете? Оборванный извозчик, стоючи на избитых санишках, размахивая над  головой концами вожжей, на скверной кляче с криком продрал на другую сторону,  покуда никто не опомнился. Даже будочники и то расхохотались.    

Ежели  едут экипажи по одному направлению, то распря бывает продолжительнее: тот, кто  обидел, старается угнать или отстать, другой же иногда успевает доказать ему  неправоту поступка и берет верх; впрочем, когда едут в одну сторону, то перевес  на стороне того, чьи лошади резвее.    

Дмитрий  хотя человек азартный и ругнуть любит, но сердце имеет доброе, скотину жалеет.  Кнут он употребляет не как средство побуждения, но исправления, то есть он не  погоняет кнутом: это несообразно с достоинством городского кучера, но ежели  рысак не стоит у подъезда, он ему даст «раза». Я это сейчас имел случай  заметить: переезжая из одной улицы на другую, лошадка наша насилу вытащила нас,  и я заметил по отчаянным движениям спины, рук и чмоканью, что он был в  неприятном положении. Ударить кнутом, – он к этому не привык. Ну, а что,  ежели бы лошадь остановилась? Он не перенес бы этого, хотя тут нельзя было  бояться шутника, который бы сказал: «Аль кормить?» Вот доказательство, что  Дмитрий действует более по сознанию долга, чем из тщеславия.    

Я  много еще думал об многоразличных отношениях кучеров между собою, об их уме,  находчивости и гордости. Должно быть, при больших съездах они узнают друг  друга, с кем сталкивались, и переходят из враждебных в миролюбивые отношения.  Все интересно на свете, особенно отношения тех классов, к которым мы не  принадлежим.    

Все  эти отношения очень удобно прикладываются к отношениям вообще в жизни. Интересно  тоже для меня отношения господ между собою и кучерами при такого рода  столкновениях. «Эка дрянь, куда прешь?» Когда это обращается ко всему экипажу,  невольно седок старается принять вид серьезной, или веселой, или  беззаботной, – одним словом, такой, который он прежде не имел; заметно,  что ему приятно бы было, ежели бы было наоборот; заметил я, что господа с усами  в особенности сочувствуют обидам, нанесенным их экипажу.    

– Кто  едет? – Это прокричал будочник, который нынче утром при мне очень был  оскорблен тоже кучером.    

У  подъезда против этой самой будки стояла карета; славный с рыжей бородой кучер,  уложив под себя вожжи и опершись локтями на колени, грел спину на солнце, как  было видно, с большим удовольствием, потому что даже почти совсем зажмурился.  Напротив него будочник похаживал на площадке перед будкой и концом алебарды  поправлял доску над лужей перед своим балконом. Вдруг ему не понравилось, или  что карета тут стоит, или завидно стало, что кучеру так приятно греться, или  хотел разговориться – он прошел по своему балкончику, заглянул в переулок,  потом стукнул алебардой по доске: «Эй ты, куда стал? дорогу загородил». Кучер  немного отщурил левый глаз, посмотрел на будочника и опять закрыл. «Съезжай!  тебе, что ли, говорят!» Никакого внимания. «Аль не слышишь! сворачивай,  говорят!» Будочник, видя, что нет ответа, прошел по балкончику, еще заглянул в  переулок и, видно, собирался сказать что-нибудь разительное. В это время кучер  приподнялся, поправил под собой вожжи и, повернувшись с заспанными глазами к  будочнику: «Что зеваешь? Тебе, дураку-то, и ружья в руки не давали, а туда же  кричит!»    

– Подавай!    

Кучер  проснулся и подал.    

Я  посмотрел на будочника; он что-то пробормотал и сердито посмотрел на меня; ему,  видно, неприятно было, что я слышал и смотрю на него. Я знаю, что ничем больше  нельзя оскорбить человека в глубине, как тем, чтобы дать понять ему, что  заметил, но говорить про это не хочешь; поэтому я сконфузился, пожалел  будочника и пошел прочь.    

Люблю  я в Дмитрии тоже способность разом назвать человека; меня это забавляет. «Пади,  шапка, служба, борода, пади, салазки, пади, прачка, пади, коновал, пади,  фигура, пади, мусье». Удивительно умеет русский человек найти обидное слово  другому, которого он в первый раз видит, не только человеку, сословию: мещанин –  «кошатник», будто бы мещане кошек обдирают; лакеи– «лакало, лизоблюд»; мужик–«Рюрик», –  отчего, не знаю; кучер – «гужеед» и т. д. – всех не перечтешь.  Повздорь русский человек с человеком, которого первый раз видит, он сейчас  окрестит его таким именем, которым заденет за живую струну: кривой нос, косой  черт, толстогубая бестия, курносый. Надо испытать, чтобы знать, как верно и  метко всегда попадают прямо в больное место. Я никогда не забуду обиды, которую  заочно получил. Один человек говорил про меня: «Ах, он редкозубый!» Надо знать,  что у меня зубы чрезвычайно дурны, испорчены и редки.    

     Дома    

     

Я  приехал домой. Дмитрий заторопился слезать, чтобы отворить ворота, я тоже,  чтобы пройти в калитку прежде его; это всякий раз так бывает: я тороплюсь  войти, потому что привык уже, он торопится подвезти меня к крыльцу, потому что  он так привык. Я долго не мог дозвониться; свечка сальная очень нагорела, и  Пров, мой лакей-старичок, спал. Покуда я звонил, вот о чем я думал: отчего мне  противно входить домой, где и как бы я ни жил? противно видеть того же Прова на  этом же месте, эту, же свечку, те же пятна на обоях, те же картины, так что даже  грустно делается?    

Особенно  надоедают мне обои и картины, потому что они имеют претензию на разнообразие, а  стоит посмотреть на них два дня, они хуже белой стены. Это неприятное чувство,  входя домой, должно быть, оттого, что не рожден человек, чтобы в двадцать два  года жить холостяком. То ли бы было, ежели бы можно было спросить Прова,  который вскочил и, стуча сапогами (верно, чтобы показать, что он давно слышит и  исправен), отворяет дверь: «Барыня почивает?» – «Никак нет, в (гостиной) книжку  читают». То ли бы дело: взял бы я обеими руками за головку, подержал бы перед  собой, посмотрел бы, поцеловал бы, и опять посмотрел, и опять поцелуй; и не  скучно бы было ворочаться домой. Теперь один вопрос, который я могу сделать  Прову, чтобы показать ему, что я заметил, что он никогда не спит, когда меня  дома нет, это: «Был кто-нибудь?» – «Никого». Всякий раз, когда бывает такого  рода вопрос, ответ Пров делает жалким голосом, и всякий раз мне хочется ему  сказать: «Зачем же ты говоришь жалким голосом? Я очень рад, что никто не был».  Но я удерживаюсь: Пров мог бы оскорбиться, а он человек почтенный.    

Я  обыкновенно вечером пишу дневник, франклиновский журнал* и ежедневные счеты.    

Нынешний  [день] я ничего не издержал, потому что ни гроша нету, так нечего писать в  счетную книгу.    

Дневник  и журнал – другое дело: нужно бы было писать, но поздно, отложу до завтра.    

Мне  часто случалось слышать слова: «пустой человек, живет без цели»; и сам даже я  это часто говорил и говорю, не от того чтобы я повторял чужие слова, но я  чувствую в душе, что это нехорошо и что нужно иметь в жизни цель.    

Но  как же это сделать, чтобы быть «полным человеком и жить с целью»? Задать себе  цель никак нельзя. Это я пробовал сколько раз, и не выходило. Надо не  выдумывать ее, но найти такую, которая бы была сообразна с наклонностями  человека, которая бы и прежде существовала, но которую я только бы сознал.  Такого рода цель я, мне кажется, нашел; всестороннее образование и развитие  всех способностей. Как одно из главных сознанных средств к достижению – дневник  и франклиновский журнал. В дневнике я каждый день исповедуюсь во всем, что я сделал  дурно. В журнале у меня по графам расписаны слабости – лень, ложь, обжорство,  нерешительность, желание себя выказать, сладострастие, мало fierté[114] и  т. д., все вот такие мелкие страстишки: в этот журнал я из дневника выношу  свои преступления крестиками по графам.    

Я  стал раздеваться и думал: «Где же тут всестороннее образование и развитие  способностей, добродетели, а разве этим путем дойдешь ты до добродетели? куда  поведет тебя этот журнал, который служит тебе только указателем слабостей,  которым конца нет, которые всякий день прибавляются и которыми, ежели бы ты  даже уничтожил их, не достигнул бы добродетели? Ты только обманываешь себя и  играешь этим, как дитя игрушкой. Разве достаточно какому-нибудь художнику знать  те вещи, которых не нужно делать, чтобы быть художником? Разве можно отрицательно,  удерживаясь только от вредного, достигнуть чего-нибудь полезного? Земледельцу  не достаточно выполоть поле, надо вспахать и посеять его. Сделай себе правила  добродетели и следуй им. Это говорила частица ума, которая занимается критикой.  Я задумался. Разве достаточно уничтожить причину зла, чтобы было добро? Добро  положительно, а не отрицательно. Оттого именно и достаточно, что добро положительно,  а зло отрицательно; зло можно уничтожить, а добро нет. Добро всегда в душе  нашей, и душа добро, а зло привитое. Не будь зла, добро разовьется. Сравнение с  земледельцем не годится; ему надо посеять и пахать, а в душе же добро уже  посеяно. Художнику нужно упражняться, и он достигнет искусства, ежели он не  будет сообразоваться с правилами отрицательными, но ему нужно [1 неразобр.]  от произвола. Для упражнения в добродетели не нужно упражнений – упражнения:  жизнь.    

Холод  – отсутствие тепла. Тьма – отсутствие света, зло – отсутствие добра. Отчего  человек любит тепло, свет, добро? Оттого, что они естественны. Есть причина  тепла, света и добра – солнце, бог; но нет солнца холодного и темного, нет  злого бога. Мы видим свет и лучи света, ищем причину и говорим, что есть  солнце: нам доказывает это и свет, и тепло, и закон тяготения. Это в мире  физическом. В моральном мире видим добро, видим лучи его, видим, что такой же  закон тяготения добра к чему-то высшему и что источник – бог.    

Сними  грубую кору с бриллианта, в нем будет блеск; откинь оболочку слабостей, будет  добродетель. Но неужели только одни эти мелочи, слабости, которые ты пишешь в  журнале, мешают тебе быть добрым? нет ли больших страстей? И потом, откуда  такое множество каждый день прибавляется: то обман себя, то трусость  и т. д., прочного же нет исправления, во многом никакого хода вперед. Это  заметила опять [2 неразобр.]. Правда, все слабости, которые я написал,  можно привести к трем разрядам, но так как каждая имеет много степеней, то  комбинаций может быть без числа: 1) гордость, 2) слабость воли, 3) недостаток  ума. Но нельзя все слабости относить отдельно к каждой, ибо они происходят от  соединения. Первые два рода уменьшились, последняя, как независимая, может  подвинуться только со временем. Например, нынче я солгал, как приметно было,  без причины: меня звали обедать, я отказался, потом сказал, что не могу от  того, что у меня урок. «Какой?» – «Английский язык», когда у меня была  гимнастика. Причины: 1) мало ума, что вдруг не заметил, что глупо солгать, 2)  мало твердости, что не сказал, почему, 3) гордость глупая, полагая, что  аглицкий язык скорее может быть предлогом, чем гимнастика.    

Разве  добродетель состоит в том, чтобы исправляться от слабостей, которые тебе в  жизни вредят, кажется, добродетель есть самоотвержение. – Неправда.  Добродетель дает счастье потому, что счастье дает добродетель. Всякий раз,  когда я пишу дневник откровенно, я не испытываю никакой досады на себя за  слабости; мне кажется, что ежели я в них признался, то их уже нет.    

Приятно.  Я помолился и лег спать. Вечером я лучше молюсь, чем утром. Скорее понимаю, что  говорю и даже чувствую; вечером я не боюсь себя, утром боюсь – много впереди.  Прекрасная вещь сон во всех фазах: приготовление, засыпание и самый сон. Только  что я лег, я думал: какое наслаждение увернуться потеплее и сейчас забыться; но  только что я стал засыпать, я вспомнил, что приятно засыпать, и очнулся. Все  наслаждения тела уничтожаются сознанием. Не надо сознавать; но я сознал, что  сознаю, и пошло, и пошло, и заснуть не могу. Фу, досада какая! Для чего дал нам  бог сознание, когда оно только мешает жизни? Для того, что напротив моральные  наслаждения глубже чувствуются, когда они сознаны. Рассуждая так, я повернулся  на другую сторону и раскрылся. Какое неприятное чувство в темноте раскрыться.  Все кажется: вот схватит меня кто-то или что-то или тронет холодным или горячим  раскрытую ногу. Я поскорее закрылся, подвернул под себя со всех сторон одеяло,  спрятал голову и стал засыпать, рассуждая вот как.    

    

Она  думала, что Морфей – Андрей, Малафей. Какое смешное имя!.. А славное выражение:  dans les bras; я себе так ясно и изящно представляю положение dans les  bras, – особенно же ясно самые bras – до плеч голые руки с ямочками,  складочками и белую, открытую нескромную рубашку. Как хороши руки вообще,  особенно ямочка одна есть! Я потянулся. Помнишь, Saint-Thomas не велел*  вытягиваться. Он похож на Дидрихса. Верхом с ним ездили.    

Славная  была травля, как подле станового Гельке атукнул и Налет ловил из-за всех, да  еще по колот[и?]. Как Сережа злился. Он у сестры. Что за прелесть Маша – вот бы  такую жену! Морфей на охоте хорош бы был, только нужно голому ездить, а то  можно найти и жену. Пфу, как катит Saint-Thomas – и за всех на угонках уже  барыня пошла; напрасно только вытягивается, а впрочем, это хорошо dans les  bras. Тут, должно быть, я совсем заснул. Видел я, как хотел я догонять барыню,  вдруг – гора, я ее руками толкал, толкал, – свалилась; (подушку сбросил) и  приехал домой обедать. Не готово; отчего? Василий куражится (это за  перегородкой хозяйка спрашивает, что за шум, и ей отвечает горничная девка, я  это слушал, потому и это приснилось). Василий пришел, только что хотели все у  него спросить, отчего не готово, – видят – Василий в камзоле, и лента  через плечо; я испугался, стал на колени, плакал и целовал у него руки; мне было  так же приятно, ежели бы я целовал руки у нее, – еще больше. Василий не  обращал на меня внимания и спросил: «Заряжено?» Кондитер тульский Дидрихс  говорит: «Готово!» – «Ну, стреляй!» Дали залп. (Ставня стукнула) – и пошли  польской, я с Василием, который уже не Василий, а она. Вдруг – о ужас! – я  замечаю, что у меня панталоны так коротки, что видны голые колени. Нельзя  описать, как я страдал (раскрылись голые [колени?]; я их во сне долго не мог  закрыть, наконец закрыл). Но тем не кончилось; идем мы польской, и королева  Виртембергская тут; вдруг я пляшу казачка. Зачем? Не могу удержаться. Наконец  принесли мне шинель, сапоги; еще хуже: панталон вовсе нет. Не может быть, чтобы  это было наяву; верно, я сплю. Проснулся. Я засыпал – думал, потом не мог  более, стал воображать, но воображал связно картины, потом воображение заснуло,  остались темные представления; потом и тело заснуло. Сон составляется из  первого и последнего впечатления.) Мне казалось, что теперь под этим одеялом  никто и ничто меня достать не может. Сон есть такое положение человека, в  котором он совершенно теряет сознание; но так [как] засыпает человек  постепенно, то теряет он сознание тоже постепенно. Сознание есть то, что  называется душою; но душою называют что-то единое, между тем как сознаний столько  же, сколько отдельных частей, из которых слагается человек; мне кажется, что  этих частей три: 1) ум, 2) чувство, 3) тело. 1) есть высшее, и это сознание  есть принадлежность только людей развитых, животные и животноподобные люди не  имеют его; оно первое засыпает; 2) сознание чувства, принадлежность тоже одних  людей, засыпает после; 3) сознание тела засыпает последнее и редко совершенно.  У животных этой постепенности нет; также и у людей, когда они в таком положении,  что теряют сознание, после сильных впечатлений или пьяные. Сознание сна будит  сейчас.    

Воспоминание  о времени, которое мы проводим во сне, не происходит из того же источника, из  которого происходят воспоминания о действительной жизни, – из памяти, как  способности воспроизводить впечатления наши, но из способности группировать  впечатления. В минуту пробуждения мы все те впечатления, которые имели во время  засыпания и во время сна (почти никогда человек не спит совершенно), мы  приводим к единству под влиянием того впечатления, которое содействовало  пробуждению, которое происходит так же, как засыпание: постепенно, начиная с  низшей способности до высшей. Эта операция происходит так быстро, что сознать  ее слишком трудно, и привыкши к последовательности и к форме времени, в которой  проявляется жизнь, мы принимаем эту совокупность впечатлений за воспоминание  проведенного времени во сне. Каким образом объяснить то, что вы видите длинный  сон, который кончается тем обстоятельством, которое вас разбудило: вы видите,  что идете на охоту, заряжаете ружье, подымаете дичь, прицеливаетесь, стреляете,  и шум, который вы приняли за выстрел, это графин, который вы уронили на пол во  сне. Или вы приезжаем к вашему приятелю N., ждете его, наконец приходит человек  и докладывает: N. приехал; это наяву вам говорит ваш человек, чтобы вас  разбудить. Чтобы поверить справедливость этого, избави бог верить снам, которые  вам рассказывают те, которые всегда что-нибудь видели, и видели что-нибудь  значащее и интересное.    

Эти  люди от привычки выводить заключения из снов, на основании гадателей, дали себе  форму известную, к которой они приводят все; добавляют из воображения  недостающее и выкидывают все то, что не подходит под эту форму. Например, вам  будет рассказывать мать, что она видела, как ее дочь улетела на небо и сказала:  «Прощайте, маменька, я за вас буду молиться!» А она просто видела, что дочь ее  лезла на крышу и ничего не говорила и что эта дочь, когда влезла наверх,  сделалась вдруг поваром Иваном и сказала: «А вы не влезете».    

А  может быть, в воображении их по силе привычки [полно?] слагается то, что они  рассказывают, и тогда это служит еще доказательством моей теории о сне…    

Ежели  хотите поверить, то на себе испытайте: вспомните ваши мысли, представления во  время засыпания и просыпания и ежели кто-нибудь видел, как вы спали, и может  рассказать вам все обстоятельства, которые могли подействовать на вас, то вы  поймете, отчего вы видели то, а не другое. Обстоятельств этих так много,  зависящих от сложения, от желудка, от физических причин, что всех не перечтешь.  Но говорят, что когда мы видим во сне, что мы летаем или плаваем, это значит:  мы растем. Заметьте, отчего один день вы плаваете, – другой летаете;  вспомните все, и очень легко объясните.    

Ежели  бы пришлось видеть мой сон кому-нибудь из тех, которые, как я говорил, привыкли  толковать сны, вот как бы рассказан был мой сон. «Видела я, что St.-Thomas  бегает, очень долго бегает, и я будто говорю ему: «Отчего вы бегаете?» – и он  говорит мне: «Я ищу невесту». Ну вот посмотри, что он или женится, или будет от  него письмо…»    

Заметьте  тоже, что постепенности во времени воспоминаниям нет. Ежели вы вспоминаете сон,  то вы знаете, что вы видели прежде.    

Во  время ночи несколько раз (почти всегда) просыпаешься, но пробуждаются только  два низшие сознания души: тело и чувство. После этого опять засыпает чувство и  тело – впечатления же, которые были во время этого пробуждения, присоединяются  к общему впечатлению сна, и без всякого порядка и последовательности. Ежели  проснулось и 3-е, высшее, сознание понятия и после опять засыпаешь, то сон уже  разделяется на две половины.    

     Еще  день (На волге)    

     

3  июня    

Вздумал  я из Саратова ехать до Астрахани по Волге. Во-первых, думал я, лучше же, ежели  время будет не благоприятное, проехать долже, но не трястись еще 700 верст;  притом – живописные берега Волги, мечтания, опасность: все это приятно и  полезно может подействовать; воображал я себя поэтом, припоминал людей и  героев, которые мне нравились, и ставил себя на их место, – одним словом,  думал, как я всегда думаю, когда затеваю что-нибудь новое: вот теперь только начнется  настоящая жизнь, а до сих пор это так, предисловьице, которым не стоило заниматься.  Я знаю, что это вздор. Сколько раз я замечал, что всегда я остаюсь тот же и не  больше поэт на Волге, чем на Воронке, а все верю, все ищу, все дожидаюсь  чего-то. Все кажется, когда я в раздумье, делать ли что-либо или нет: вот ты не  сделаешь этого, не поедешь туда-то, а там-то и ждало счастье; теперь упустил  навеки. Все кажется: вот начнется без меня. Хотя это смешно, но это заставило  меня ехать по Волге в Астрахань. Я прежде боялся, и совестно мне было действовать  по таким смешным поводам, но сколько я ни смотрел в прошедшую свою жизнь, я  большей частью действовал по не менее смешным поводам. Не знаю, как другие, но  я привык к этому, и для меня слова «мелочное, смешное» стали слова без смысла.  Где же «крупные, серьезные» поводы?    

Пошел  я к Московскому перевозу и стал похаживать около лодок и дощаников. «Что, заняты  эти лодки? Есть ли свободная?» – спросил я совокупности бурлаков, которые  стояли у берега. «А вашей милости чего требуется?» – спросил у меня старик с  длинной бородой, в сером зипуне и поярчатой шляпе. «До Астрахани лодку». –  «Что ж, можно-с!»    

     

 Святочная  ночь    

     I    

     

В  одну из ясных, морозных январских ночей святок 18.. года вниз по Кузнецкому  мосту дробной рысью катилась извозчичья карета на паре худых, разбитых лошадей.    

Только  темно-синее высокое небо, усеянное пропадающими в пространстве звездами, заиндевшая  борода кучера, захватывающий дыхание, щиплющий за лицо воздух и скрип колес по  морозному снегу напоминали те холодные, но поэтические святки, с которыми мы с  детства привыкли соединять какие-то смутные чувства – любви к заветным  преданиям старины, темным народным обычаям и – ожидания чего-то таинственного,  необыкновенного…    

Нет  ни белых громадных сугробов сыпучего снега, занесшего двери, заборы и окна, ни  узких, пробитых около них тропинок, ни высоких черных дерев с покрытыми инеем  ветвями, ни безграничных ярко-белых полей, освещаемых светлой зимней луной, ни  чудной, исполненной невыразимой прелести тишины деревенской ночи. Здесь высокие  неприятно-правильные дома с обеих сторон закрывают горизонт и утомляют зрение  однообразием; равномерный городской шум колес не умолкает и нагоняет на душу  какую-то неотвязную, несносную тоску; разбитый, навозный снег покрывает улицы и  освещается кое-где ламповым светом, падающим из цельных окон какого-нибудь  магазина, или тусклыми фонарями, которые, приставляя лесенку, поправляет  засаленный будочник: все составляет резкую и жалкую противуположность с  блестящим, безграничным покровом святочной Ночи. Мир божий и мир человеческий.    

Карета  остановилась у освещенного магазина. Из нее выпрыгнул стройный, хорошенький  мальчик – лет 18 на вид – в круглой шляпе и шинели с бобровым воротником, из-за  которого виден был белый бальный галстук, и, звеня колокольчиком, торопливо  вбежал в дверь.    

«Une  paire de gants, je vous prie»[116],–  отвечал он на вопросительный: «Bonsoir, monsieur»[117],– которым встретила его  худощавая француженка из-за конторки.    

– Vot’  numéro[118].    

– Six  et demi[119],–  отвечал он, показывая маленькую, почти женски нежную руку.    

Молодой  человек, казалось, куда-то очень торопился; он, прохаживаясь по комнате, стал  надевать перчатки так неосторожно, что разорвал одну пару; с детским движением  досады, показывавшим в нем, однако, энергию, швырнул ее на землю и стал  растягивать другую.    

– Сын  мой, это вы? – послышался приятно-звучный, уверенный голос из соседней  комнаты, – войдите сюда.    

Молодой  человек по звуку голоса и еще более по названию сына тотчас узнал своего знакомого  и вошел к нему.    

Это  был высокий мужчина, лет 30, чрезвычайно худой, с рыжими бакенбардами, проходящими  по середине щек до концов рта и начала острых воротничков, длинным сухим носом,  спокойными, впалыми, голубыми глазами, выражающими ум и насмешливость, и  чрезвычайно тонкими, бледными губами, которые, исключая того времени, когда  открывали прекрасные мелкие зубы, складываясь в выразительную, симпатичную  улыбку, лежали всегда как-то особенно важно и строго. Он сидел, вытянув длинные  ноги, перед большим трюмо, в котором, казалось, с удовольствием рассматривал  отражавшуюся стройную фигуру молодого человека, и предоставлял полную свободу  выказать свое куаферское искусство мосье Шарлу, который, ловко поворачивая в  помадных руках щипцы и покрикивая на Эрнеста, подававшего их, давал, по своему  выражению, «un coup de peigne à la plus estimable de ses pratiques»[120].    

– Что,  на бал, любезный сын?    

– Да,  а вы, князь?    

– Тоже  должен ехать; видите, – прибавил он, указывая на белый жилет и галстук,  таким недовольным тоном, что молодой человек с удивлением спросил его: неужели  он не хотел ехать? и что бы он делал в таком случае целый вечер?    

– Спал  бы, – отвечал он равнодушно и без малейшей аффектации.    

– Вот  этого я не могу понять!    

– И  я тоже не понимал лет 10 тому назад: лет 10 тому назад я готов был проскакать  300 верст на перекладных и не спать 10 ночей для одного бала; но тогда я был  молод, разумеется, влюблен на каждом бале, а – главное – тогда мне было весело;  потому что я знал, что я хорош, что, как меня ни поверни, никто не увидит ни  лысины, ни накладки, ни вставленного зуба…    

– А  вы за кем волочитесь, сын мой? – прибавил он, вставая перед зеркалом и  оправляя воротнички рубашки.    

Этот  вопрос, сделанный самым простым разговорным тоном, казалось, очень удивил молодого  человека и привел в такое замешательство, что он, краснея и запинаясь, едва мог  выговорить: «Я ни за… я ни… когда еще не волочился».    

– Виноват,  я и забыл, что в ваши года не волочатся, а влюбляются, так скажите мне, по  крайней мере, в кого влюблены?    

– Знаете,  князь, – сказал молодой человек, улыбаясь, – что я даже не понимаю,  что такое значит волочиться, faire le cour…    

– Я  вам сейчас объясню, – вы знаете, что такое быть влюблену?    

– Знаю.    

– Ну  так волочиться – значит делать совершенно противное того, что делают влюбленные, –  понемногу рассказывать про свою любовь и стараться, чтобы в вас были влюблены;  одним словом, делать противное тому, что вы делаете в отношении к милому  дебардёру, *в которого вы влюблены.    

Молодой  человек покраснел еще раз.    

– Нынче  утром мы с вашей кузиной говорили про вас, и она открыла мне вашу тайну. Почему  вы до сих пор не представлены?    

– Не  было случая.    

– Как  можно, чтобы не было случая; нет, скажите лучше, что не можете решиться; я  знаю, истинная, а в особенности первая, любовь стыдлива. Это нехорошо.    

– Кузина  нынче обещала представить меня, – сказал молодой человек, детски  застенчиво улыбаясь.    

– Нет,  позвольте мне вас представить, любезный сын; поверьте, что я это сделаю лучше,  чем ваша кузина; и посмотрите, с моей легкой руки, – прибавил он, надевая  шинель и шляпу. – Поедем вместе.    

– Для  того, чтобы иметь успех у женщин, – продолжал он докторальным тоном,  проходя к двери, не замечая ни поклонов мосье Шарля, ни улыбочки demoiselle de  comptoir[121],  слушавшей его, – для того, чтобы иметь успех у женщин, нужно быть  предприимчиву, а для того, чтобы быть предприимчиву, нужно иметь успех у  женщин, в особенности в первой любви, а для того, чтобы иметь успех в первой  любви, нужно быть предприимчиву. Видите, cercle vicieux»[122].    

     II    

     

Молодого  человека звали Сережей Ивиным. Он был прекрасный мальчик, с душой юной, не  отуманенной еще поздним сознанием ошибок, сделанных в жизни; следовательно, с  светлыми мечтами и благородными побуждениями. Окончив курс в училище…  совершенным ребенком душою и телом, он приехал в Москву к своей матери – милейшей  женщине старого века и любившей его так, как может любить мать единственного  сына, которым гордится.    

Приехав  в Москву, он как-то невольно и незаметно для самого себя очутился, как дома, в  добродушном и – ежели можно так сказать – фамильном московском свете, в который  люди с известным рождением, несмотря на их внутренние качества, принимаются во  всех отношениях, как свои и родные; в особенности же – доверчиво и радушно,  когда они, как Ивин, не имеют еще для этого света неизвестного прошедшего.  Трудно сказать, было ли это для него счастием или нет; с одной стороны, свет  доставлял ему много истинных наслаждений, а уметь наслаждаться в ту пору  молодости, когда каждое отрадное впечатление с силой отзывается в юной душе и заставляет  дрожать свежие струны счастия, уже большое благо; с другой же стороны, свет  развивал в нем ту страшную моральную заразу, прививающуюся к каждой части души,  которая называется тщеславием. Не то светское тщеславие, которое никогда не  довольно тем кружком, в котором оно живет, а вечно ищет и добивается другого, в  котором ему будет тяжело и неловко. Московский свет особенно мил и приятен тем,  что он дружен и самостоятелен в своих суждениях; ежели человек раз принят в  нем, то он принят везде, обсужден всеми одинаково, и ему нечего добиваться:  живи, как хочешь и как нравится. Но у Сережи, несмотря на то, что он был умный  и энергический мальчик, было тщеславие молодости. Смешно сказать, он – лучший  московский танцор – мечтал о том, как бы ему попасть в скучную партию – по  полтине – Г. О., о том, как бы ему, невинному и стыдливому, как девушка, –  попасть на скандалезные вечера г-жи 3. и сойтись на «ты» с старым,  сально-развратным холостяком Долговым. Прекрасные мечты любви, дружбы и смешные  планы тщеславия с одинаковою прелестью неизвестности и силою увлечения молодости  наполняли его воображение и как-то странно путались в нем.    

На  балах нынешней зимы, которые были для него первыми в жизни, он встречал графиню  Шофинг, которую князь Корнаков, дававший всем прозвища, называл почему-то милым  дебардёром. Один раз он танцевал против нее, глаза его встретились с  простодушно-любопытным взглядом графини, и взгляд этот так поразил его,  доставил столько наслаждения, что он не мог понять, как прежде не был без  памяти влюблен в нее, и внушил, бог знает почему, столько страха, что он стал  смотреть на нее как на существо необыкновенное, высшее, с которым он недостоин  иметь ничего общего, и поэтому несколько раз убегал случаев быть ей  представлену.    

Графиня  Шофинг соединяла в себе все условия, чтобы внушить любовь, в особенности такому  молодому мальчику, как Сереже. Она была необыкновенно хороша, и хороша как  женщина и ребенок: прелестные плечи, стройный, гибкий стан, исполненные  свободной грации движения и совершенно детское личико, дышащее кротостью и  веселием. Кроме того, она имела прелесть женщины, стоящей в главе высшего  света; а ничто не придает женщине более прелести, как репутация прелестной  женщины. Графиня Шофинг имела еще очарование, общее очень немногим, это  очарование простоты – не простоты, противуположной аффектации, но той милой  наивной простоты, которая так редко встречается, что составляет самую  привлекательную оригинальность в светской женщине. Всякий вопрос она делала  просто и так же отвечала на все вопросы; в ее словах никогда не заметно было и  тени скрытой мысли; она говорила все, что приходило в ее хорошенькую умную  головку, и все выходило чрезвычайно мило. Она была одна из тех редких женщин,  которых все любят, даже те, которые должны бы были завидовать,    

И  странно, что такая женщина отдала без сожаления свою руку графу Шофинг. Но ведь  она не могла знать, что, кроме тех сладких любезностей, которые говорил ей ее  жених, существуют другие речи, что, кроме достоинств – отлично танцевать,  прекрасно служить и быть любимым всеми почтенными старушками – достоинства,  которыми вполне обладал г. Шофинг, – существуют другие достоинства, что,  кроме той приличной мирной светской жизни, которую устроил для нее ее муж,  существует другая жизнь, в которой можно найти любовь и счастие. Да, кроме  того, надо отдать справедливость г. Шофинг, лучше его не было во всех  отношениях жениха; даже сама Наталья Аполлоновна сказала в нос: «C’est un  excellent partie, ma chère»[123].  Да и чего ей желать еще? Все молодые люди, которых она до сих пор встречала в  свете, так похожи на ее Jean и, право, нисколько не лучше его; поэтому  влюбиться ей в голову не приходило – она воображала, что любит своего  мужа, – а жизнь ее сложилась так хорошо! Она любит танцевать и танцует;  любит нравиться и нравится; любит всех своих хороших знакомых, и ее все очень  любят.    

     III    

     

Зачем  описывать подробности бала? Кто не помнит того странного, поразительного впечатления,  которое производили на него ослепительный свет тысячи огней, освещающих предметы  со всех сторон и ни с одной – не кладущих тени, блеск брильянтов, глаз, цветов,  бархата, шелку, голых плеч, кисеи, волос, черных фраков, белых жилетов,  атласных башмачков, пестрых мундиров, ливрей; запаха цветов, душков женщин;  звуков тысячи шагов и голосов, заглушаемых завлекательными, вызывающими звуками  каких-либо вальсов или полек; и беспрерывное сочетание и причудливое сочетание  всех этих предметов? Кто не помнит, как мало он мог разобрать подробности, как  все впечатления смешивались, и оставалось только чувство или веселья, все  казалось так легко, светло, отрадно, сердце билось так сильно, или казалось  ужасно тяжело, грустно.    

Но  чувство, возбуждаемое балом, было совершенно различно в двух наших знакомых.    

Сережа  был так сильно взволнован, что заметно было, как скоро и сильно билось его сердце  под белым жилетом, и что ему отчего-то захватывало дыхание, когда он вслед за  князем Корнаковым, пробираясь между разнообразною, движущеюся толпою знакомых и  незнакомых гостей, подходил к хозяйке дома. Волнение его еще усилилось в то  время, как он подходил к большой зале, из которой ясней стали долетать звуки  вальса. В зале было и шумнее, и светлее, и теснее, и жарче, чем в первой  комнате. Он отыскивал глазами графиню Шофинг, ее голубое платье, в котором он  видел ее на прошедшем бале. (Впечатление это было так еще свежо в его воображении,  что он не мог себе представить ее в другом платье.) Вот голубое платье; но это  не ее волосы; это какие-то дурные рыжие волосы и какие плечи и грубые черты:  как мог он так ошибиться? Вот вальсирует женщина в голубом; не она ли? Но вот  вальсирующая пара поравнялась с ним, и какое разочарование! Хотя эта женщина  очень недурна, но ему она кажется хуже греха смертного. Так трудно какой бы то  ни было красоте выдержать сравнение с развившимся в его воображении во всей  чудной прелести воспоминания образом его любви. Неужели ее еще нет? Как скучно,  пусто на бале! Какие у всех несносные скучающие лица! И зачем, кажется, собрались  они все? Но вот кружок, отдельный от всех других; в нем очень немного  действующих лиц; но зато как много зрителей, смотрящих с завистью, но не  проникающих в него. И странно, почему эти зрители, несмотря на сильнейшее  желание, не могут переступить эту границу, этот волшебный круг. Сережа  пробирается в середину кружка. Тут у него больше знакомых, некоторые издалека  улыбаются ему, другие подают руки; но кто это в белом платье с простой зеленой  куафюркой на голове стоит подле высокого князя Корнакова и, закинув назад русую  головку, наивно глядит ему в глаза и говорит с ним? Это она! Поэтический образ  женщины в голубом платье, который с прошлого бала не выходил из его  воображения, мгновенно заменяется образом, который кажется ему еще прелестнее и  живее – той же женщины в белом платье и зеленой куафюрке. Но отчего же ему  вдруг делается неловко? Он не знает хорошенько: держать ли шляпу в левой или в  правой руке, с беспокойством оглядывается вокруг себя и отыскивает глазами  кузину или хорошего знакомого, с которым бы он мог заговорить и скрыть свое  смущение; но, на беду, все окружающие его лица ему незнакомы, и ему кажется,  что в выражении лиц их написано: «Comme le petit Ivine est ridicule»[124].  Слава богу, кузина подзывает его, и он идет вальсировать с ней. Князь Корнаков,  напротив того, так же спокойно, раскланиваясь знакомым мужчинам и женщинам,  проходил первые комнаты, входил в большую залу и присоединялся к отдельному  кружку, как бы он входил в свою спальню, и с тем же предзнанием того, что он  должен встретить, с которым чиновник, приходя в отделение, пробирается в  знакомый угол к своему столу. Он так хорошо знает каждого и его все так хорошо  знают, что у него для каждого готово занимательное, забавное или любезное  словечко. Почти с каждой есть начатой разговор, шуточка, общие воспоминания.  Ему не только не тяжело  и не неловко, как Сереже, проходить через эти три гостиные, наполненные  народом, а несносно видеть все одни знакомые лица, давно оцененные им, и  которые, что бы он ни делал, с своей стороны никак не переменили бы о нем  мнение, к которым, однако, нельзя не подойти и, по какой-то странной привычке  говорить, не сказать не интересных ни для того, ни для другого слов, несколько  раз уже слышанных и сказанных. Он так и делает; но все-таки скука –  преобладающее в его душе чувство в эти минуты. Даже единственный интерес  человека, как князь, не принимающего прямого участия в бале, то есть не  играющего и не танцующего, – наблюдения, ни в каком отношении не могут  представить ему ничего ни нового, ни занимательного. Подойдет ли он к  разговаривающим группам в гостиных, они составлены все из тех же лиц, канва  разговора их все та же самая: вот Д., имеющая репутацию московской красавицы,  платье ее, лицо, плечи, все прекрасно, безукоризненно; но все то же  пошло-бесстрастное выражение во взгляде и постоянной улыбке, и ее красота  производит на него впечатление досады; около нее, как и всегда, увиваются  молодой М., про которого говорят, что он, правда, дурен, но зато чрезвычайно  остроумен, мил; он в душе находит, что Д. самая несносная женщина в мире; но  волочится за ней только потому, что она первая женщина в московском свете;  петербургский щеголь Ф., который хочет смотреть свысока на московский свет и  которого за это никто терпеть не может, и т. д. Вот миленькая московская  барышня Annette 3., которая, бог знает почему, не выходит столько времени  замуж, следовательно, тут же где-нибудь и последняя ее надежда, барон со  стеклушком и дурным французским языком, который целый год сбирается на ней  жениться и, разумеется, никогда не женится. Вот маленький черномазый адъютантик  с большим носом, который в полной уверенности, что любезность в нынешнем веке  состоит в том, чтобы говорить непристойности, и помирая со смеху рассказывает  что-то старой эманципированной деве Г… Вот старая толстая Р.…., которая так  долго продолжает быть неприличною, что это перестало быть оригинальным, а  сделалось просто гадко (и все отшатнулись от нее); около нее вертятся еще, однако,  какой-то армейский гусар и молоденький студент, воображающие, бедняги,  подняться этим во мнении света. Подойдет ли к карточным столам, – опять на  тех же местах, что и пять лет тому назад, стоят столы и сидят те же лица.  Даже приемы тасовать, сдавать карты, сбирать взятки и  карты [?], говорить игорные шуточки каждого давно известны ему. Вот старый  генерал, с которого берут постоянную дань, несмотря на то, что он сердится и  кричит на всю комнату, особенно сухой человечек, который, сгорбившись, молча  сидит перед ним и только изредка исподлобья взглядывает на него. Вот молодой  человек, который тем, что играет в карты, хочет доказать, что все ему надоело.  Вот три старые барыни поймали несчастного партнера по две копейки, и бедный  готов отдать все деньги, что у него есть в кармане, – отступного.    

Корнаков  подходит к столам, желает выигрывать? одни не замечают его, другие, не оглядываясь,  подают руки, третьи просят присесть… Пойдет ли в залы, где танцуют: вот  вертятся пять или шесть студентов, два приезжих гвардейца и вечные недоросли,  молодые по летам, но состаревшиеся на московском паркете – Негичев, Губков,  Тамарин, два или три устаревшие московские льва, которые уже не танцуют, а  только любезничают, или ежели решаются пригласить даму, то делают с таким  выражением, которое можно перевести так: посмотрите, как я резвлюсь.    

Вот  в кругу кавалеров стоят, как и всегда, неизвестные, неподвижные фраки, зрители,  которые, бог один знает зачем, приехали сюда; только изредка между ними заметно  движение, показывается смельчак, робко или слишком смело проходит через пустой  круг, приглашает, может быть, единственную знакомую ему даму, делает с ней,  несмотря на то, что ей это весьма неприятно, несколько туров вальса и опять  скрывается за стеной стоящих мужчин. Вообще в московском свете мужчины  разделяются на два разряда: или на недоученных мальчиков, смотрящих на свет  слишком серьезно, или на устарелых львов, смотрящих или показывающих, что  смотрят на него слишком свысока.    

Какие-нибудь  жалкие, ни с кем не знакомые, но приглашенные по проискам родственниц барышни  сидят около стен и дурнеют от злости за то, что, несмотря на их прекрасные  туалеты, стоившие, может быть, месячного труда, никто с ними танцевать не  хочет. Всего не перескажешь, но дело в том, что для князя Корнакова все это  страшно старо. Хотя много старых лиц сошло и много новых выступило на светскую  арену за его время, но отношения, разговоры, действия этих лиц все те же самые.  Матерьяльная часть бала, даже буфет, ужин, музыка, убранство комнат, все до  того хорошо известно князю, что ему иногда становится невыносимо гадко 20-й раз  видеть все одно и то же. Князь Корнаков был один из тех богатых, пожилых  холостяков, для которых свет сделался необходимейшею и вместе скучнейшею из  потребностей; необходимейшею потому, что в первой молодости, заняв без труда  первое место в свете, самолюбие не позволяло ему испытывать себя на другой,  неизвестной дороге в жизни и даже допускать возможность другого образа жизни;  скучнейшею же потребностью сделался для него свет потому, что он был слишком  умен, чтобы давно не разглядеть всю пустоту постоянных отношений людей, не связанных  между собою ни общим интересом, ни благородным чувством, а полагающих цель  жизни в искусственном поддержании этих постоянных отношений. Душа его всегда  была полна бессознательной грусти о даром потерянном прошедшем и ничего не обещающем  будущем, но тоска эта выражалась не тоскою и раскаянием, а желчною, светскою  болтовнёю – иногда резкою, иногда пустою; но всегда умною и  благородно-оригинальною. Он принимал так мало участия в делах света, смотрел на  него так равнодушно, как бы сказать, à vol d’oiseau[125], что не мог приходить  ни с кем в столкновение; поэтому никто не любил его, никто и не не любил; но  все смотрели с тем особенным уважением, которым пользуются люди, составляющие  свет.    

     IV

  Увлечение    

     

– Encore  un tour je t’en prie[126],–  говорил Сережа своей кузине, обхватив ее тоненькую талию и с разгоревшимся  лицом, легко и грациозно проносясь в вальсе уже 10-й раз через всю залу.    

– Нет,  довольно, я уже устала, – отвечала, улыбаясь, хорошенькая кузина, снимая  руку с его плеча.    

Сережа  принужден был остановиться, и остановиться именно подле той двери, у которой,  небрежно облокотившись, с обычным выражением самодовольного спокойствия, стоял  князь Корнаков и что-то говорил  графине Шофинг.    

– Вот  он сам, – сказал он, указывая глазами на Сережу. – Подойдите к  нам, – прибавил он ему, в то же время почтительно кланяясь хорошенькой  кузине. – Графиня желает, чтобы вы были ей представлены.    

– Я  очень давно желал иметь эту честь, – с детски смущенным видом проговорил  Сережа, кланяясь.    

– Этого,  однако, нельзя было заметить до сих пор, – отвечала графиня, с  простодушной улыбкой глядя на него.    

Сережа  молчал и, краснея все более и более, придумывал, что бы сказать, кроме банальности,  . Князь Корнаков, казалось,  с большим удовольствием смотрел на искреннее смущение молодого человека, но,  заметив, что оно не прекращается и даже, несмотря на всю светскую рутину  графини, сообщается и ей, сказал:    

– Accorderez  vous un tour de valse, madame la comtesse?[127]    

Графиня,  зная, что он давно уже не танцует, с удивлением посмотрела на него.    

– Pas  à moi, madame la comtesse; je me sens trop laid et trop vieux pour prétendre à  cet honneur[128].    

– Вы  меня извините, любезный сын, что я взял на себя роль вашего переводчика, –  прибавил он ему. Сережа поклонился. Графиня встала перед ним, молча согнула  хорошенькую ручку и подняла ее на уровень плеча; но только что Сережа обвил  рукою ее стан, музыка замолчала, и они стояли так до тех пор, пока музыканты,  заметив знаки, которые подавал им князь, снова заиграли вальс. Никогда не  забудет Сережа этих нескольких секунд, во время которых он раза два то сжимал,  то оставлял талию своей дамы.    

Сережа  не чувствовал, как скользили его ноги по паркету; ему казалось, что он уносится  все дальше и дальше от окружающей его пестрой толпы. Все жизненные силы его  сосредоточивались в чувстве слуха, заставлявшем его, повинуясь звукам музыки,  то умерять резвость движения, то кружиться быстрее и быстрее, в ощущении стана  графини, который так согласовался со всеми его движениями, что, казалось,  слился с ним в одно; и во взгляде, который он от времени до времени, с  непонятным для самого себя смешанным чувством наслаждения и страха, останавливал  то на белом плече графини, то на ее светлых голубых глазах, слегка подернутых  какою-то влажною плевою, придававшей им необъяснимое выражение неги и страсти.    

– Ну  посмотрите, пожалуйста, что может быть лучше этой парочки? – говорил князь  Корнаков, обращаясь к кузине Сережи. – Вы знаете, моя страсть сводить  хорошеньких.    

– Да,  теперь Serge совершенно счастлив.    

– Не  только Serge, но я уверен, что и графине приятнее танцевать с ним, чем с таким  стариком, как я.    

– Вы  решительно хотите, чтобы я вам сказала, что вы еще не стары.    

– За  кого вы меня принимаете? Я очень хорошо знаю, что я еще не стар; но я хуже – я  надоел, выдохнулся так, как и все эти господа, которые, однако, этого никак  понять не могут; а Сережа, во-первых, новость, во-вторых, женщина не может себе  представить, мне кажется, и желать мужчину лучше его. Ну посмотрите, что за  прелесть! – продолжал, с улыбкой наслаждения глядя на них. – И она  как мила! Я решительно влюблен в них…    

– Я  непременно скажу это Лизе (так звали гр. Шофинг).    

– Нет,  уж я давно извинялся перед графиней, что до сих пор не влюблен в нее, –  она знает, что это происходит единственно потому, что я уж не могу влюбляться;  но я влюблен в них обоих – в парочку.    

Не  один князь Корнаков любовался вальсирующими Сережей и графиней Шофинг, но все  нетанцующие невольно следили глазами за ними – одни с чистым наслаждением  видеть прекрасное, другие с досадой и завистью.    

Сережа  так был взволнован совокупным впечатлением движения, музыки и любви, что, когда  графиня попросила его привести ее на место и, поблагодарив его улыбкой, снимала  руку с его плеча, ему вдруг пришло желание, от которого он едва мог удержаться –  воспользоваться этой минутой, чтобы поцеловать ее.    

Невинный  юноша в первый раз в жизни испытывал чувство любви: смутные желания, которыми  оно наполняло его душу, были для него непонятны – он не остерегался их, не  боялся предаваться им.    

     V

  (Невинность)    

     

     

     VI

  Любовь    

     

Целый  бал прошел для влюбленного Сережи, как чудный, обольстительный сон, которому  хочется и страшно верить. У графини оставалась одна 6-я кадриль, и она  танцевала ее с ним. Разговор их был обыкновенный бальный разговор; но для  Сережи каждое слово имело особенное значение, – значение улыбки, взгляда,  движенья. Во время кадрили признанный поклонник графини, Д., подсел к ним.  (Сережа объяснял себе это почему-то тем, что Д. принимает его за мальчика, и  почувствовал к нему какое-то чрезвычайно неприязненное чувство); но графиня  была особенно мила и добра к своему новому знакомому; она говорила с Д.  особенно сухо; но зато как только обращалась к Сереже, в улыбке и взгляде ее  выражалось удовольствие. Ничто так тесно не соединяется и так часто не  разрушает одно другое, как любовь и самолюбие. Теперь же эти две страсти  соединились вместе, чтобы окончательно вскружить бедную, молодую голову Сережи.  В мазурке графиня два раза выбирала его, и он два раза выбрал ее. Делая одну из  фигур, она дала ему свой букет. Сережа вырвал из него веточку и спрятал в  перчатку. Графиня заметила это и улыбнулась.    

Графиня  не могла оставаться ужинать. Сережа провожал ее до лестницы.    

– Надеюсь  вас видеть у себя, – сказала она, подавая ему руку.    

– Когда  позволите?    

– Всегда,    

– Всегда?! –  повторил он взволнованным голосом и невольно пожал маленькую ручку, которая  доверчиво лежала в его руке. Графиня покраснела, ручка ее задрожала – хотела ли  она ответить на пожатие или освободиться? Бог знает – робкая улыбка задрожала  на ее крошечном розовом ротике, и она сошла с лестницы.    

Сережа  был невыразимо счастлив. Вызванное в его юной душе в первый раз чувство любви  не могло остановиться на одном предмете, оно разливалось на всех и на все. Все  казались ему такими добрыми, любящими и достойными любви. Он остановился на  лестнице, вынул оторванную ветку из-за перчатки и несколько раз с восторгом,  заставившим выступить слезы на его глазах, прижал ее к губам.    

– Что,  довольны ли вы милым дебардёром? – спросил его князь Корнаков.    

– Ах,  как я вам благодарен! Я никогда не был так счастлив, – отвечал он с жаром,  сжимая его руку.    

     VII

  А она могла бы быть счастлива    

     

Приехав  домой, графиня по привычке спросила о графе. Он еще не возвращался. В первый  раз ей было приятно слышать, что его нет. Ей хотелось хоть на несколько часов  отдалить от себя действительность, показавшуюся ей с нынешнего вечера тяжелою,  и пожить одной с своими мечтами. Мечты были прекрасные.    

Сережа  был так мало похож на всех тех мужчин, которые окружали ее до сих пор, что он  не мог не остановить ее внимания. В его движениях, голосе, взгляде лежал  какой-то особенный отпечаток юности, откровенности, теплоты душевной. Тип  невинного мальчика, не испытавшего еще порывов страстей и порочных наслаждений,  который у людей, не уклоняющихся от закона природы, должен бы быть так  обыкновенен и, к несчастью, так редко встречающийся между ними, был для  графини, жившей всегда в этой неестественной сфере, называемой светом,  самою  увлекательною прелестною новостью. По моему мнению, в ночном белом капоте и  чепчике она была еще лучше, чем в бальном платье. Забравшись с ножками  на большую кровать и облокотившись ручкой на подушки, она пристально смотрела  на бледный свет лампы. На хорошеньком ротике остановилась грустная полуулыбка.    

– Можно  взойти, Лиза? – спросил голос графа за дверью.    

– Войди, –  отвечала она, не переменяя положения.    

– Весело  ли тебе было, мой друг? – спросил граф, целуя ее.    

– Да.    

– Что  ты такая грустная, Лиза, уж не на меня ли ты сердишься?    

Графиня  молчала, и губки ее начинали слегка дрожать, как у ребенка, который собирается  плакать.    

– Неужели  ты точно на меня сердишься за то, что я играю. Успокойся, мой дружок, нынче я  все отыграл и больше играть не буду…    

– Что  с тобой? – прибавил он, нежно целуя ее руки, заметив слезы, которые вдруг  потекли из ее глаз.    

Графиня  не отвечала, а слезы текли у нее из глаз. Сколько ни ласкал и ни допрашивал ее  граф, она не сказала ему, о чем она плачет; а плакала все больше и больше.    

Оставь  ее, человек без сердца и совести. Она плачет именно о том, что ты ласкаешь ее,  что имеешь право на это; о том, что отрадные мечты, наполнявшие ее воображение,  разлетелись, как пар, от прикосновения действительности, к которой она до  нынешнего вечера была равнодушна, но которая стала ей отвратительна и ужасна с  той минуты, как она поняла возможность истинной любви и счастия.    

     VIII

  Знакомство со всеми уважаемым барином    

     

– Что,  скучаешь, любезный сын? – сказал князь Корнаков Сереже, который с каким-то  странным выражением равнодушия и беспокойства ходил из комнаты в комнату, не  принимая участия ни в танцах, ни в разговорах.    

– Да, –  отвечал он, улыбаясь, – хочу уехать.    

– Поедем  ко мне, – nous causerons[129].    

– Надеюсь,  ты здесь не остаешься ужинать, Корнаков? – спросил проходивший в это время  с шляпой в руках твердым, уверенным шагом через толпу, собравшуюся у двери,  толстый, высокий мужчина лет 40, с опухшим, далеко не красивым, но чрезвычайно  нахальным лицом.    

– Ты  кончил уж партию?    

– Слава  богу, успел до ужина и бегу от фатального майонеза с русскими трюфелями, тухлой  стерляди и тому подобных любезностей, – кричал он почти на всю залу,    

– Где  ты будешь ужинать?    

– Или  у Трахманова, ежели он не спит, или в Новотроицком; поедем с нами. Вот и Аталов  едет.    

– Что,  поедем, Ивин? – сказал князь Корнаков. – Вы знакомы?  Сережа сделал отрицательный знак головою.    

– Сергей  Ивин, сын Марьи Михайловны, – сказал князь.    

– Очень  рад, – сказал толстый господин, не глядя на него, подавая свою толстую  руку и продолжая идти дальше. – Приезжайте же скорей.    

Я  полагаю, что ни для кого не нужно подробное описание типа толстого господина,  которого звали H. H. Долговым. Верно, каждый из моих читателей ежели не знает,  то видал, или, по крайней мере, слыхал про H. H., поэтому достаточно несколько  характеристических признаков, чтобы лицо это во всей полноте своей ничтожности  и подлости возникло в его воображении. По крайней мере, это так для меня.  Богатство, знатность, уменье жить, большие разнообразные способности,  погибнувшие или изуродованные праздностью и пороком. Цинический ум, не останавливающийся  ни перед каким вопросом и обсуживающий всякий в пользу низких страстей.  Совершенное отсутствие совести, стыда и понятия о моральных наслаждениях.  Нескрытый эгоизм порока. Дар грубого и резкого слова. Сладострастие, обжорство,  пьянство; презрение ко всему, исключая самого себя. Взгляд на вещи только с 2-х  сторон: со стороны наслаждения, которое они могут доставить, и их недостатков,  и две главные черты: бесполезная, бесцельная, совершенно праздная жизнь и самый  гнусный разврат, который он не только не скрывает, а, как будто находя  достоинство в своем цинизме, с радостью обнаруживает. Про него говорят, что он  дурной человек; но всегда и везде его уважают и дорожат связями с ним; он это  знает, смеется и еще более презирает людей. И как ему не презирать того, что  называют добродетелью, когда он всю жизнь попирал ее и все-таки по-своему  счастлив, то есть страсти его удовлетворены и он уважаем.    

Сережа  был в необыкновенно хорошем расположении духа. Присутствие князя Корнакова,  который очень нравился ему и имел на него почему-то особенное влияние,  доставляло ему большое удовольствие. И короткое знакомство с таким  замечательным человеком, как толстый господин, приятно щекотало его тщеславие.  Толстый господин сначала мало обращал внимания на Сережу; но по мере того, как  казак-половой, которого, приехав в Новотроицкой, он потребовал, приносил  заказанные расстегаи и вино, он становился любезнее и, заметив развязность молодого  человека, стал с ним говорить (такие люди, как Долгов, ничего так не любят, как  застенчивость), трепать по плечу и чокаться.    

Мысли  и чувства влюбленного так сильно сосредоточены на один предмет, что он не имеет  времени наблюдать, анализировать людей, с которыми встречается; а ничто так не  мешает короткости и свободе в отношениях, как склонность, в особенности очень  молодых людей, не брать людей за то, чем они себя показывают, а допытываться их  внутренних, скрытых побуждений и мыслей.    

Кроме  того, Сережа чувствовал в этот вечер особенную охоту и способность без малейшего  труда быть умным и любезным.    

Знакомство  с отставным генералом, кутилою Долговым, бывшее одно время мечтою его  тщеславия, теперь не доставляло ему никакого удовольствия. Ему казалось,  напротив, что он делает удовольствие и честь этому генералу, ежели говорит с  ним, потому что вместо того, чтобы говорить с ним, он мог бы говорить с ней или  думать о ней. Прежде он никак не смел говорить Корнакову ты, хотя этот  последний часто обращался к нему в единственном числе, теперь он совершенно  смело тыкал его, и тыканье это доставляло ему необыкновенное  удовольствие. Ласковый взгляд и улыбка графини придали ему более самостоятельности,  чем ум, красота, кандидатство и всегдашние похвалы: в один час из ребенка  сделали мужчину. Он вдруг почувствовал в себе все те качества мужчины,  недостаток которых ясно сознавал в себе: твердость, решимость, смелость и  гордое сознание своего достоинства. Внимательный наблюдатель заметил бы даже  перемену в его наружности за этот вечер. Походка стала увереннее и свободнее,  грудь выпрямилась, руки не были лишними, голова держалась выше, в лице исчезла  детская округленность и неопределенность черт, мускулы лба и щек выказывались  отчетливее, улыбка была смелее и тверже.    

     VIII  [IX]

  

  Веселье    

     

В  маленькой задней красной комнате Новотроицкого трактира, занимаемой только людьми,  пользующимися в этом трактире особенной известностью, сидели наши четыре  знакомые за длинным накрытым столом.    

– Знаете,  за чье здоровье, – сказал Сережа князю Корнакову, наливая бокал и поднося  к губам. Сережа был очень красен, и в глазах у него было что-то масляное,  неестественное.    

– Выпьем, –  отвечал Корнаков, изменяя бесстрастное скучающее выражение своего лица ласковой  улыбкой.    

Тост  за здоровье неназываемой особы был повторен несколько раз.    

Генерал,  снявши галстук, с сигарой в руке лежал на диване, перед ним стояла бутылка коньяку,  рюмочка и кусок сыру, он был немного краснее и одутловатее, чем обыкновенно, по  его наглым, несколько сощурившимся глазам видно было, что ему хорошо.    

– Вот  это я люблю, – говорил он, глядя на Сережу, который, сидя перед ним,  выпивал один бокал за другим, – когда было время, что и я пил так же шампанское.  Бутылку выпивал за ужином на бале и потом как ни в чем не бывало танцевал и был  любезен, как никогда.    

– Нет,  об этом я не жалею, – сказал H. H., облокотившись на руку и с грустным  выражением глядя прямо в прекрасные одушевленные глаза К. – Я еще теперь  способен выпить сколько хотите, да что? а жалко, что прошло время, когда я так  же, как он, пил за здоровье и готов был умереть лучше, чем отказаться от бокала  за здоровье кого-нибудь, когда я, бывало, добивался, чтобы мне достался  непременно le fond de la bouteille[130],  вполне верил, что я женюсь на той, за чье здоровье я пил этот fond de la  bouteille. О, ежели бы я только женился на всех, за кого я выпил последнюю  каплю, сколько бы у меня было чудесных жен! Ах, каких чудесных, коли бы вы  знали, Alexandre, – и он махнул рукой. – Ну вот ваш le fond de la  bouteille, – сказал он, наливая ему… – да что я? вам не нужно… –  и он весело, ласково улыбнулся ему.    

– Ах,  не напоминайте мне, я забыл про то, что мне не нужно, да и помнить не хочу, мне  так хорошо теперь, – и глаза его сияли истинным восторгом молодой души,  без страха предающейся своему первому увлечению.    

– Что  это, как он мил! – сказал H. H., поворачиваясь к генералу, – ты не  можешь себе представить, как он мне меня напоминает. Débouchons-le tout-à-fait[131].    

– Да, –  сказал генерал, – знаешь что, мне  Allons au b…[132] и его возьмем с собой.    

Через  пять минут Alexandre сидел уже в ночных санках H. H.; свежий, морозный воздух резал  ему лицо, перед ним была толстая спина кучера, тусклые фонари и стены домов  мелькали с обеих сторон.    

     Мечты    

     

«Вот  я в деревне, в которой я родился и провел свое детство, в полном милыми и  дорогими воспоминаниями Семеновском. Весна, вечер; я в саду, на любимом месте  покойной матушки, около пруда, в березовой аллее, и не один, – со мной  женщина, в белом платье, с волосами, просто убранными на прелестной головке; и  эта женщина та, которую я люблю, – так, как я никого не любил до сих пор,  которую я люблю больше, чем все на свете, больше, чем самого себя. Месяц тихо  плывет по подернутому прозрачными облаками небу, ярко отражается вместе с освещенными  им облаками в зеркальной поверхности тихой воды пруда, освещает желтоватую осоку,  поросшую зеленые берега, светлые бревна плотины, нависшие над ней кусты ивы и  темную зелень кустов распустившейся сирени, черемухи, наполняющей чистый воздух  каким-то весенним отрадным запахом, и шиповника, густо сросших в клумбах,  разбросанных около извилистых дорожек, и кудрявые, неподвижно висящие, длинные  ветви высоких берез, нежную обильную зелень лип, составляющих прямые темные  аллеи. За прудом, в глуши сросших деревьев громко слышится звучная песня  соловья и еще звучнее разносится по неподвижной поверхности воды «Я держу  нежную руку женщины, которую я люблю, смотрю в эти чудные большие глаза, взгляд  которых так отрадно действует на душу, она улыбается и жмет мою руку – она  счастлива!»    

Глупые  – отрадные мечты. Глупые по несбыточности, отрадные по поэтическому чувству,  которым исполнены. Пускай они не сбываются – не могут сбываться; но почему не  увлекаться ими, ежели одно увлечение это доставляет чистое и высокое  наслаждение? Сашеньке в эту минуту и в мысль не приходило задать себе вопрос:  каким образом женщина эта будет его женою, тогда как она замужем, и, ежели бы  это было возможно, хорошо ли бы это было, то есть нравственно ли? и каким бы  образом он в таком случае устроил свою жизнь? Кроме минут любви и увлечения, он  не воображал себе другой жизни. Истинная любовь сама в себе чувствует столько  святости, невинности, силы, предприимчивости и самостоятельности, что для нее  не существует ни преступления, ни препятствий, ни всей прозаической стороны  жизни.    

Вдруг  сани остановились, и это прекращение равномерного, убаюкивающего движения  разбудило его.     

H.  H. и веселый генерал стояли у подъезда. Последний изо всех сил то бил ногою в  шатавшуюся и трещавшую от его ударов дверь домика, то подергивал за заржавелую  изогнутую проволоку, висевшую у притолки, покрикивая при этом довольно громко:  «Ей, Чавалы! Отпханьте, Чавалы!» Наконец послышался шорох – звук нетвердых,  осторожных шагов в туфлях, блеснул свет в ставнях, и дверь отворилась. На  пороге показалась сгорбленная старуха в накинутом на белую рубаху лисьем салопе  и с сальной оплывшей свечой в сморщенных руках. По первому взгляду на ее  сморщенные, резкие, энергические черты, на черные блестящие глаза и ярко поседевшие  черные как смоль волоса, торчавшие из-под платка, и темно-кирпичного цвета тело,  ее безошибочно можно было принять за цыганку. Она поднесла свечку на уровень  лиц H. H. и генерала и тотчас, как заметно было, с радостью узнала их.    

– Ах,  батюшки, господи! Михаил Николаевич, отец мой, – заговорила она резким  голосом и с каким-то особенным, одним цыганам свойственным выговором. –  Вот радость-то! Солнце ты наше красное. Ай, и ты, M. M., давно не жаловал,  то-то девки наши рады будут! Просим покорно, пляску сделаем!    

– Дома  ли ваши?    

– Все,  все дома, сейчас прибегут, золотой ты мой. Заходите, заходите.    

– Entrons[133],–  сказал H. H., и все четверо вошли, не снимая шляп и шинелей, в низкую нечистую  комнату, убранную, кроме опрятности [?], так, как обыкновенно убираются  мещанские комнаты, то есть с небольшими зеркалами в красных рамах, с оборванным  диваном с деревянной спинкой, сальными, под красное дерево стульями и столами.    

Молодость  легко увлекается и способна увлекаться даже дурным, если увлечение это происходит  под влиянием людей уважаемых. Alexandre забыл уже свои мечты и смотрел на всю  эту странную обстановку с любопытством человека, следящего за химическими  опытами. Он наблюдал то, что было, и с нетерпением ожидал того, что выйдет из  всего этого; а, по его мнению, должно было выйти что-нибудь очень хорошее.    

На  диване спал молодой цыган с длинными черными курчавыми волосами, косыми, немного  страшными, глазами и огромными белыми зубами. Он в одну минуту вскочил, оделся,  сказал несколько слов с старухой на звучном цыганском языке и стал, улыбаясь,  кланяться гостям.    

– Кто  у вас теперь дирижером? – спрашивал H. H. – Давно уж я здесь не был.    

– Иван  Матвеич, – отвечал цыган.    

– Ванька?    

– Так  точно-с.    

– А  запевает кто?    

– И  Таня запевает, и Марья Васильевна.    

– Маша,  которая у Б. жила ? эта хорошенькая? разве она опять у вас?    

– Так  точно-с, – отвечал, улыбаясь, цыган. – Она приходит на пляску иногда.    

– Так  ты сходи за ней да шампанского принеси.    

Цыган  получил деньги и побежал. Старик генерал, как следует старому цыганеру, сел верхом  на стул и вступил в разговор с старухой о всех старых бывших в таборе цыганах и  цыганках. Он знал все родство каждой и каждого. Гвардеец толковал о том, что в  Москве нет женщин, что приятного у цыган ничего быть не может уже только  потому, что обстановка их так грязна, что внушает отвращение всякому  порядочному человеку. Хоть бы позвать их к себе, – то другое дело. H. H.  говорил ему, что, напротив, цыгане дома только и хороши, что надобно их  понимать и т. д. Alexandre прислушивался к разговорам и, хотя молчал, в  душе был на стороне H. H., находил так много оригинального в этой обстановке,  что понимал, что тут должно быть что-нибудь особенное, приятное. От времени до  времени отворялась дверь в сени, в которую врывался холодный воздух, и попарно  входили цыгане, составлявшие хор. Мужчины были одеты в голубые, плотно стягивающие  их стройные талии казакины, шаровары в сапоги, и все с длинными курчавыми  волосами; женщины в лисьих, крытых атласом салопах, с яркими шелковыми платками  на головах и довольно красивых и дорогих, хотя и не модных платьях. Цыган  принес шампанское, сказал, что Маша сейчас будет, и предлагал начать пляску без  нее. Он что-то сказал дирижеру, небольшому, тонкому, красивому малому в  казакине с галунами, который, поставив ногу на окно, настраивал гитару. Тот с  сердцем отвечал что-то; некоторые старухи присоединились к разговору, который  постепенно становился громче и, наконец, превратился в общий крик; старухи с  разгоревшимися глазами размахивали руками, кричали самым пронзительным голосом,  цыгане и некоторые бабы не отставали от других. В их непонятном для гостей  разговоре слышалось только часто повторяемое слово: Мака, Мака. Молоденькая,  очень хорошенькая девушка Стешка, которую дирижер рекомендовал как новую  запевалу, сидела потупя глаза и одна не вступала в разговор. Генерал понял, в  чем было дело. Цыган, который ходил за шампанским, обманывал, что Мака, то есть  Маша, придет, и они хотели, чтобы запевала Стешка. Вопрос был в том, что Стешке  надо было или нет дать 1½ пая.    

– Ей,  Чавалы! – кричал он, – послушайте, послушайте, – но никто не  обращал на него ни малейшего внимания. Наконец кое-как он успел добиться того,  что его выслушали.    

– Мака  не придет? – сказал он, – так вы так и скажите.    

– Поверьте  моей чести, – сказал дирижер, – Стешка споет не хуже ее; а уж как  поет «Ночку», так против нее нет другой цыганки, вся манера Танюши, ведь  изволите всех наших знать, – прибавил он, зная, что этим льстит ему. –  Извольте ее послушать.    

Цыганки,  в несколько голосов обратясь к генералу, говорили то же самое.    

– Ну  ладно, ладно, габаньте.    

– Какую  прикажете? – сказал дирижер, становясь с гитарой в руках перед полукругом  усевшихся цыган.    

– По  порядку, разумеется, «Слышишь».    

Цыган  подкинул ногой гитару, взял аккорд, и хор дружно и плавно затянул: «Ведь ли да  как ты слы-ы-шишь…»    

– Стой,  стой! – закричал генерал, – еще не все в порядке, – выпьемте.    

Господа  все выпили по стакану гадкого теплого шампанского. Генерал подошел к цыганам,  велел встать одной из них, бывшей хорошенькой еще во время его молодости,  Любаше, сел на ее место и посадил к себе на колени. Хор снова затянул «Слышишь».  Сначала плавно, потом живее и живее и, наконец, так, как поют цыгане свои  песни, то есть с необыкновенной энергией и неподражаемым искусством. Хор замолк  вдруг неожиданно. Снова первоначальный аккорд, и тот же мотив повторяется  нежным, сладким, звучным голоском с необыкновенно оригинальными украшениями и  интонациями, и голосок точно так же становится все сильнее и энергичнее и,  наконец, передает свой мотив совершенно незаметно в дружно подхватывающий хор.    

Было  время, когда на Руси ни одной музыки не любили больше цыганской; когда цыгане  пели русские старинные хорошие песни: «Не одна», «Слышишь», «Молодость»,  «Прости» и т. д. и когда любить слушать цыган и предпочитать их итальянцам  не казалось странным. Теперь цыгане для публики, которая сбирается в пассаже,  поют водевильные куплеты, «Две девицы», «Ваньку и Таньку» и т. д. Любить  цыганскую музыку, может быть, даже называть их пение музыкой покажется смешным.  А жалко, что эта музыка так упала. Цыганская музыка была у нас в России  единственным переходом от музыки народной к музыке ученой. Отчего в Италии каждый  Лазарони понимает арию Доницетти и Россини и наслаждается ею, а у нас в  «Оскольдовой могиле» и «Жизни за царя»* купец, мещанин и т. п. любуются  только декорациями? Я не говорю уже о итальянской музыке, которой не  сочувствует и 1/100 русских абонеров, а выбрал так называемые народные оперы.  Тогда как каждый русский будет сочувствовать цыганской песне, потому что корень  ее народный. Но мне скажут, что это музыка неправильная. Никто не обязан мне  верить; но я скажу то, что сам испытал, и те, которые любят цыганскую музыку,  поверят мне, а те, которые захотят испытать, тоже убедятся. Было время, когда я  любил вместе и цыганскую и немецкую музыку и занимался ими. Один очень хороший  музыкант, мой приятель, немец по музыкальному направлению и по происхождению,  спорил всегда со мной, что в цыганском хоре есть непростительные музыкальные  неправильности, и хотел (он находил, как и все, соло превосходными) доказать  мне это. Я писал порядочно, он очень хорошо. Мы заставили пропеть одну песню  раз десять и записывали оба каждый голос. Когда мы сличили обе партитуры,  действительно, мы нашли ходы квинтами; но я все не сдавался и отвечал, что мы  могли записать правильно самые звуки, но не могли уловить настоящего темпа и что  ход квинтами, на который он мне указывал, был не что иное, как подражание в  квинте, что-то вроде фуги, очень удачно проведенной. Мы еще раз стали писать, и  Р. совершенно убедился в том, что я говорил. Надо заметить, что всякий раз, как  , выходило новое, движение гармонии было то же, но иногда  аккорд был полнее, иногда вместо одной ноты было повторение предыдущего мотива –  подражание. Заставить же петь отдельно каждого свою партию было невозможно, они  все пели первый голос. Когда же начинался хор, каждый импровизировал.    

Да  извинят мне читатели, которые не интересуются цыганами, это отступление; я  чувствовал, что оно неуместно; но любовь к этой оригинальной, но народной  музыке, всегда доставлявшей мне столько наслаждения, преодолела.    

Во  время первого куплета генерал слушал внимательно, иногда улыбался и жмурил  глаза, иногда хмурился и неодобрительно качал головой, потом перестал слушать и  занялся разговором с Любашей, которая то, показывая свои белые, как перлы,  зубы, улыбаясь, отвечала ему, то подтягивала хору своим громким альтом, строго  поглядывая направо и налево на цыганок и делая им разные жесты руками. Гвардеец  подсел к хорошенькой Стеше и, обращаясь к H. H., беспрестанно говорит:  «Charmant, délicieux»[134],  – или подтягивает ей не совсем удачно, что, как заметно, заставляет  перешептываться цыганок и не нравится им, одна даже трогает его за руку и говорит:  «Позвольте, барин». H. H. с ногами залез на диванчик, об чем-то шепчется с  хорошенькой плясуньей Малашкой. Alexandre, расстегнув жилет, стоит перед хором  и, как видно, с наслаждением слушает. Он замечает тоже, что молоденькие цыганки  посматривают на него и, улыбаясь, перешептываются, и он знает, что они не  смеются, а любуются им, он чувствует, что он очень хорошенький мальчик. Но  вдруг генерал поднимается и говорит H. H.: «Non, cela ne va pas dans Машка, ce  choeur ne vaut rien, n’est ce pas?»[135]  H. H., который с самого бала казался каким-то сонным, апатичным, соглашается с  ним. Г. дает деньги бедняжке [?] и не приказывает величать.    

– Pardon.    

H.  H., зевая, отвечает: «Pardon». Гвардеец только спорит; но на него не обращают  внимания. Надевают шубы и выходят.    

– Я  не могу спать теперь, – говорит генерал, приглашая H. H. садиться в его  карету. Allons au b…[136]    

«Ich  mache alles mit»[137],–  говорит H. H., и снова две кареты и сани катятся вдоль молчаливых темных улиц.  Alexandre в карете только почувствовал, что голова у него очень кружилась, он  прислонился затылком к мягкой стенке кареты, старался привести в порядок свои  запутанные мысли и не слушал генерала, который говорил ему самым спокойным,  трезвым голосом: «Si ma femme savait que je bamboche avec vous»[138].    

Карета  остановилась. Alexandre, генерал, H. H. и гвардеец вошли по довольно опрятной,  освещенной лестнице в чистую прихожую, в которой лакей снял с них шинели, и  оттуда в ярко освещенную, как-то странно, но с претензией на роскошь убранную  комнату. В комнате играла музыка, были какие-то мужчины, танцевавшие с дамами.  Другие дамы в открытых платьях сидели около стен. – Наши знакомые прошли в  другую комнату. Несколько дам прошли за ними. Подали опять шампанское.  Alexandre удивлялся сначала странному обращению его товарищей с этими дамами,  еще более странному языку, похожему на немецкий, которым говорили эти дамы  между собой. Alexandre выпил еще несколько бокалов вина. H. H., сидевший на  диване рядом с одной из этих женщин, подозвал его к себе. Alexandre подошел к  ним и был поражен не столько красотой этой женщины (она была необыкновенно  хороша), сколько необыкновенным сходством ее с графиней. Те же глаза, та же улыбка,  только выражение ее было неровное, – то слишком робкое, то слишком  дерзкое. Он, Alexandre, очутился подле нее и говорил с ней. Он смутно помнил, в  чем состоял его разговор; но помнил, что история дамы камелий* проходила со  всею своею поэтической прелестью в его раздраженном воображении, он помнил, что  H. H. называл ее Dame aux Camélias, говорил, что он не видал лучше женщины,  ежели бы только не руки, что сама Dame aux Camélias молчала, изредка улыбалась,  и улыбалась так, что Alexandr’y досадно было видеть эту улыбку; но винные пары  слишком сильно ударили в его молодую, непривычную голову.    

Он  помнил еще, что H. H. что-то сказал ей на ухо и вслед за этим отошел к другой  группе, образовавшейся около генерала и гвардейца, что женщина эта взяла его за  руку и они прошли куда-то.    

Через  час у подъезда этого же дома все четыре товарища разъехались. Alexandre, не отвечая  на adieu H. H., сел в свою карету и заплакал, как дитя. Он вспомнил чувство  невинной любви, которое наполняло его грудь волнением и неясными желаниями, и  понял, что время этой любви невозвратимо прошло для него. Он плакал от стыда и  раскаяния. И чему радовался генерал, довозивший домой H. H., когда он шутя  говорил: «Le jeune a perdu son pucelage»[139].–  «Да, я ужасно люблю сводить хорошеньких».    

Кто  виноват? Неужели Alexandre, что он поддался влиянию людей, которых он любил, и  чувству природы? Конечно, он виноват; но кто бросит в него первый камень?  Виноват ли и H. H. и генерал? Эти люди, назначение которых делать зло, которые  полезны, как искусители, придающие больше цены добру? Но виноваты вы, которые  терпите их; не только терпите, но избираете своими руководителями.    

     За  что? Кто виноват?    

     

А  жалко, что такие прекрасные существа, так хорошо рожденные один для другого и понявшие  это, погибли  любви. Они еще увидят другое, может быть, и полюбят;  но какая же это будет любовь? Лучше им век раскаиваться, чем заглушить в себе  это воспоминание и преступной любовью заменить ту, которую они вкусили хоть на  одно мгновение.    

     

     

 Комментарии    

     Лев  Толстой в начале пути    

     1    

     

«Когда  я писал «Детство», то мне казалось, что до меня никто еще так не почувствовал и  не изобразил всю прелесть и поэзию детства»[140],–  эти слова, сказанные Л. Н. Толстым через пятьдесят шесть лет после окончания  повести и за два года до смерти, показывают, чем именно это произведение было  дорого его крайне взыскательному автору.    

При  всей реальности изображения, при всем критицизме, нравственном и социальном,  при совершенном умении видеть вещи в весьма прозаическом свете, при всем том  читателя в этой молодой книге особенно радует именно – поэзия детства.    

Эта  поэзия – в свежей живости чувства, не только цельного, но даже и раздвоенного,  даже смятенного. В том, что и радость и горе трепетны и звучны, а природа  воспринимается не извне, а входит в душу ребенка и живет в ней.    

«Детство»  – первое произведение двадцатичетырехлетнего юнкера, ведущего военную, походную  жизнь, участвующего в сражениях, – в поэтическом отношении необыкновенно  совершенно.    

Читая  это произведение, вы не заметите, что оно – итог долгой, трудной, терпеливой  работы. В дневниках того времени Толстой особенно внушает себе самому, что  терпение и упорство в труде – свойства, которые он должен каждодневно в себе  развивать и укоренять, что без этого он ничего не достигнет. И он создает одну  за другой четыре редакции своего произведения, перепахивая каждую строку,  перестраивая, коренным образом меняя сюжет, смысл и наполнение образов.    

Все  эти редакции сохранились, их можно сравнить. Уже первая редакция –  содержательная и оригинальная. В ней неблагополучное семейство, «незаконные»  дети, трагедия матери, сознающей участь своих детей, на которых смотреть будут  косо. Уже в этой редакции переходы чувств одного в другое, показные чувства,  изнанка себялюбия, мнительность представлены очень сильно, порою сильнее, чем в  окончательной редакции, но многое выглядит грубым, художественной завершенности  еще нет.    

Уже  в первой редакции сказывается особенная любовь писателя к такого рода  детализации, когда из внешней приметы выступает внутренняя сущность человеческого  характера. Но автор еще неразборчив, нагромождает лишние детали, вроде: «Зубы  неправильные, редкие, но белые… Уши средние, руки и ноги длинные и сухие…  средний женский рост, маленький пушок на верхней губе». Даже делается попытка  установить общие законы связи внешних черт и человеческого характера: «Губы,  довольно толстые и влажные, носили отпечаток главной черты характера ее –  восприимчивости». Или: «Высокая грудь – человек добрый и энтузиаст. Впалая и  выдавшиеся спинные позвонки – человек, склонный к жестокости и скрытный…»[141]    

Категорические  авторские суждения в таком роде впоследствии отвергаются. Переход от редакции к  редакции не означает одного только стилистического усовершенствования текста. В  этой работе меняется взгляд автора на природу человека, молодой автор  освобождается от примитивных, ложных понятий, искусственных связей. Возникает  понимание каждого характера в его трудно постигаемых, живых и естественных  противоречиях и оттенках.    

Сохранены  или вновь введены только ясные, выразительные детали. Читатель видит мать  героя, когда она разливает чай: «Одной рукой она придерживала чайник, другою –  кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она  смотрела пристально, она не замечала этого, не замечала и того, что мы вошли».  При всем ее спокойствии, уравновешенности, постоянной заботе о других, о  хозяйственных мелочах для блага детей и мужа, при всем этом вода, текущая через  верх чайника на поднос, выражает ее тайное смятение и предчувствие последствий  предстоящей разлуки.    

Или  еще деталь: пальцы приказчика Якова, в яростном движении которых опровергалось  все то, что говорил отец и что Яков безмолвно и почтительно выслушивал.    

Или  – «черная круглая табакерка» и другие предметы вокруг Карла Иваныча, которые лежат  так чинно, они доказывают, что совесть его чиста.    

Как  живописец соскребает слишком густо, тяжело положенные краски и на то же место дает  легкий, зыбкий колорит, полный движения и полета, так возникает  прекрасно-поэтический образ матери.    

С.  А. Толстая считала, что мать в «Детстве» «вовсе вымышлена»[142], так как мать писателя  умерла, когда Льву Николаевичу только что исполнилось два года, и он ее не  помнил. Известный историк и теоретик литературы Д. Н. Овсянико-Куликовский  писал об этом образе как о беспочвенном и потому бледном[143]. Однако Толстой на  протяжении всей своей жизни глубоко чтил память своей матери, многое знал о ней  по рассказам родных и слуг, возвращался к мысли о ней, создавая образ княжны  Марьи. В то же время образ матери в «Детстве» был выражением мысли о сущности  русской женщины того времени. Поэтическая конкретность этого образа иная, чем  других образов «Детства». Совершенно светлый и ясный, этот образ полон истинной  поэзии жизни, как женские образы тургеневских романов и повестей, как образ  задумчивой женщины (Растопчиной) на портрете Кипренского или матери художника  на портрете Тропинина. Это из глубины жизни взятые образы русской женщины, с ее  самоотверженностью и духовной красотой. В письме матери самый ее слог – весьма  конкретное и полное выражение цельного и вполне реального характера. Ее не  печалят проигрыши мужа, не радовали бы его выигрыши, она страдает от мысли о  том душевном состоянии любимого человека, которое ведет его к азартной игре. И  за этим одним вы видите весь строй ее человеческой личности: ее не тревожит  ревность, но ей тяжело при мысли о том, что толкает мужа ее на распутство. Это  письмо полно тонкого и деятельного чувства.    

В  «Детстве» все взято в движении, все, что есть, тотчас перестает быть.    

Последний  день в деревне. Последние занятия с Карлом Иванычем. Охота перед самым  отъездом. Расставание с матерью навсегда. Образ отца в его отношении к  приказчику, к Грише, в споре с матерью во время обеда, во время охоты. И в  Москве: динамичное название глав: «Собираются гости», «До мазурки», «Мазурка»,  «После мазурки», «В постели». Но за легкой музыкой танца слышится иная музыка,  в детской влюбленности таятся иного рода мотивы: «…когда я лежу и думаю о ней,  бог знает отчего делается грустно и ужасно хочется плакать». И вдруг эти тайные  мелодии нарастают могучим ударом: «Письмо», «Что ожидало нас в деревне»,  «Горе». И удивительное, как самая грустная, самая захватывающая песня:  «Последние грустные воспоминания», прощание с детством. Около сотни страниц,  двадцать восемь глав, в каждой – пронизанный быстрым движением и в то же время  весьма устойчивый быт.    

     2    

     

Переработка  первоначальных редакций «Детства» устраняла в тексте этого произведения все  несовместимое с детским восприятием и переживанием, которые сохраняются во всей  их свежести и совмещаются с позднейшим отзвуком в сознании взрослого человека.    

В  «Детстве» сочетались личные воспоминания автора с тем, что он наблюдал в  ближайшей к нему среде. В особенности семья Исленьевых была предметом  наблюдений такого рода.    

Образ  отца в «Детстве» близок именно к характеру А. М. Исленьева и совсем не портрет  отца писателя. Образ матери соединяет разные жизненные впечатления с тем, что  рассказывали Льву Николаевичу о его матери. Зато Наталья Савишна, Карл Иваныч,  Володя, многие другие персонажи писаны прямо с натуры. Критическое отношение к  помещичьему обществу проявляется во многих образах. Это особенно сказывается в  строго написанной главе «Что за человек был мой отец?». Хотя А. М. Исленьев  узнал себя в этом образе, все же это не портрет одного определенного человека:  «Он был человек прошлого века и имел общий молодежи того века неуловимый  характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности, любезности и разгула». С  первых строк этой главы говорится об отце героя как о типе дворянина  определенного времени. И голос Николеньки, вспоминающего свое детство,  приглушен, твердо звучит в этих строках голос автора. И отец удивительно  похож на своего сверстника – отца из повести Тургенева «Первая любовь» не  потому, вероятно, чтобы в этой поздней своей повести Тургенев оказался под  влиянием «Детства», а потому, что оба писателя изображали тот же самый  социальный тип того же периода. Человек, в котором внешняя воспитанность  сочетается с крайним себялюбием, и все измеряется на весах личных интересов и  удобств. В легком как будто столкновении с женой, в том, как он оставляет ее на  зиму в деревне, в резких суждениях бабушки этот тип изысканного эгоиста встает  очень отчетливо. В ранних вариантах были и более грубые черты, характеризующие  отца, но они не соответствовали ясному и чистому рисунку первой повести юного  автора.    

Строго  показаны великосветские гости в доме бабушки – княгиня Корнакова, князь Иван  Иваныч; особенно примечателен и типичен эпизод, когда молодой князь Этьен  Корнаков переругивается с своими слугами и они выказывают к нему полное  презренье.    

И  в этом случае, а еще более в образах Натальи Савишны, Фоки, кучера Филиппа,  бедняги Карла Иваныча, сказывается глубокая симпатия к крепостным слугам, к  труженикам-беднякам.    

Характерны  поэтому известные слова Толстого о первых русских революционерах-декабристах:  «Они, как и мы, через нянь, кучеров, охотников полюбили народ»[144].    

Все  основные персонажи, особенно сам Николенька, даны в таком постоянном внутреннем  движении, в такой смене чувств, и высоких и низких, и радостных и горестных, и  занимающих первый план, и скрытых, что понимание этих характеров разъясняется  только в сопоставлении крайностей.    

В  особенности диалектика нравственного чувства занимает автора «Детства».  Все тут – в преодолении крайностей: Гриша, казавшийся тупоумным и предметом для  забавы, поражает своим величием и силой. «Вместо веселия и смеха, на которые я  рассчитывал, входя в чулан, я чувствовал дрожь и замирание сердца». Так же в  эпизоде с Иленькой Грапом, над которым зло издеваются мальчики. Вдруг  оказывается, что и это – совсем не весело.    

С  первых строк окончательной редакции «Детства» возникает такое расщепление  каждого чувства и раскрытие противоречий, которое порождает совершенно новый  для русской литературы аналитический строй, основанный на сложном синтаксическом  строе. Возникает обилие придаточных предложений, причастных и деепричастных  оборотов, друг в друга проникающих, детализирующих и сопоставляющих.    

Появляются  эпитеты, трезво и точно обозначающие душевное состояние, – «изношенное  чувство», – или сочетание друг другу сопротивляющихся эпитетов, которые  обозначают совместимость в одном лице, даже в одном признаке совершенно  противоположных свойств: «красивой, однообразной улыбкой», одна и та же  женщина в то же время «молодая», «здоровая», «пышно одетая», «веселая» и  «немолодая», «изнуренная», «тоскующая», «неряшливая», «скучающая».    

Это  удивительно, что Толстой с первых строк входит в тот строй речи и мысли, в тот  литературный стиль, который резко отличает его от пушкинского и тургеневского  строя речи и который будет характерен для всего последующего его творчества.    

Быстрая  и контрастная смена душевных состояний дана уже на двух первых страницах:  «…хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча… противный  человек! И халат, и шапочка, и кисточка – какие противные!..». «Какой он добрый  и как нас любит… мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я  мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и  кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым…»    

С  первых строк автор приучает читателя воспринимать движение и смену чувств,  часто противоречивых. И горе потери любимой матери показано в такого рода  движении. У Николеньки и это чувство неустойчиво и непостоянно, подмешано, а то  и заслонено совершенно другого рода чувствами – тщеславия, любопытства и  страха.    

Это  смешение разного рода постоянно сменяющих друг друга чувств всегда имеет положительный  или отрицательный нравственный смысл. Николенька ловит себя на том, что он разыгрывает  роль глубоко опечаленного, он сильно укоряет себя за это.    

Сочиняя  стихи к именинам бабушки, он, в угоду рифме, приплел заключительную строку: «И  любим, как родную мать». Но он видит в этом ложь. Может быть, это – невинная  ложь? Нет. Это ложь искаженного, приукрашенного чувства, один из худших видов  лжи. Такого рода терзания совести составляют главную красоту первого  произведения Льва Толстого.    

В  отличие от Руссо, Толстой не идеализировал детство. Хотя эта пора и была в его  глазах светлой и поэтической, все же и злые чувства, и проявления барства, и  вспышки грубой чувственности, и лень, и позерство, и ложь – ничто не скрыто.  «Чистота нравственного чувства», о чем так горячо говорил Чернышевский, не в  совершенной невинности главного героя, а в ясности его самосознания, в той  нравственной борьбе, которая в нем идет, в силе сопротивления всему дурному,  которая крепнет, в диалектике его души.    

     3    

     

В  своей работе над темою детства и отрочества Толстой в свое время не был одинок.  Уже Карамзин в неоконченном романе «Рыцарь нашего времени» начал тонкое  изучение формирования характера ребенка. Диккенс привлекал Толстого пониманием  силы чувства детской души, глубины страдания. В простенькой повести  швейцарского писателя М. Тёпфера «Библиотека моего дяди»[145] – было такое же  нагромождение досадных неудач, как и в XI–XVII главах «Отрочества», и такое же  влечение подростка к тому, что видит он «за окном», к реальному миру.    

При  этом нельзя не отметить: Алеша в трилогии Горького, мальчик из полудикой мещанской  среды, будет неистово жаден до книги. Подростки Тёпфера и Толстого, даже  вопреки заглавию повести первого из них, к чтению равнодушны. Герой Тёпфера не  мог дочитать и страницы: его отвлекали пятнышки на полях, муха, ползущая  посреди букв, его притягивало окно.    

И  Николеньку тоже сильнее всего привлекала жизнь. Толстой завершил едва-едва намеченное  Карамзиным: исследовал закономерные стадии развития человека, порывы и недуги  каждого возраста.    

Уже  работая над «Детством», Толстой видел в этом произведении не самостоятельную повесть,  а первую часть большого романа. Подобно тому, как движение от одного чувства к  другому, часто противоположному, составляло содержание каждой главы, так же и  от главы к главе возникало движение роста, а при переходе от одной части  к другой сменяются стадии становления человека: «Четыре эпохи развития» –  детство, отрочество, юность и молодость.    

«В  детстве – теплота и верность чувства; в отрочестве – скептицизм, сладострастие,  самоуверенность, неопытность и (начало тщеславия) гордость; в юности – красота  чувств, развитие тщеславия и неуверенность в самом себе; в молодости –  эклектизм в чувствах, место гордости и тщеславия занимает самолюбие, узнание  своей цены и назначения, многосторонность, откровенность» (т. 2, с. 243). При  этом Толстой так обозначает главную мысль всего произведения:    

«Чувство  любви к богу и к ближним сильно в детстве; в отрочестве чувства эти заглушаются  сладострастием, самонадеянностью и тщеславием; в юности – гордостью и  склонностью к умствованию;    

Планы  романа[146]  показывают, что в четырех стадиях развития человека был задуман диалектический  ход с антитезисами во втором и в третьем пунктах и синтезом в четвертом пункте,  возвращающем к «виденьям» «первоначальных, чистых дней» (Пушкин). Четыре части  были задуманы как похвала детству.    

Однако  четвертая, весьма важная часть написана не была, некоторые ее мотивы сказались  только в «Утре помещика». Задуманный как «Четыре эпохи…», роман этот стал  трилогией: «Детство», «Отрочество» и «Юность».    

В  начале второй части резко обозначен перелом от ясности детства к проблемности отроческих  лет. Глава «Новый взгляд»: «Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни  вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все  предметы, которые вы видели до тех пор, вдруг повернулись к вам другой,  неизвестной еще стороной?» Так поразили Николеньку слова Катеньки: «Вы богаты…,  а мы бедные – у маменьки ничего нет». Он привык видеть Катеньку в своей семье,  занятую теми же играми, обедающую за тем же столом, как и его сестра, его брат  и он сам. И вдруг оказывается, что между ними такая разница, они богатые, а у  нее ничего нет. И эта странная невидимая разница гораздо больше значит,  чем разница между умным и глупым, добрым и злым, красивым и уродом.    

Так  совесть подростка начинает тревожить социальное неравенство, как источник  дурного, несправедливого, лежащего в самых основах быта. И с этого нового  взгляда, непредвиденного в первоначальных планах, начинается новый период –  отрочество.    

Все  меняется. Меняется и восприятие природы. Для детства характерно самозабвенное  слияние с природой. В отроческие годы возрастает умение видеть и различать. И  ветер и дождь, и молния и гром, и звуки и запахи врываются в душу, «блестящий,  обмытый кузов кареты… спины лошадей, шлеи, вожжи, шины колес – все мокро и  блестит…». Все привлекательно, все захватывает внимание, все радостно для юного  сердца: «…осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным подседом, как бы в  избытке счастия стоит, не шелохнется и медленно роняет с своих обмытых ветвей  светлые капли дождя…»    

Совершенно  иначе среди людей, в жизни. Тут немало колючего, иное как будто бы и пустяки, а  между тем оно очень больно ранит подростка. И окончательное расставание с  Карлом Иванычем, и единица, и ключик, и изменница, и ненависть  к гувернеру-французу, – скапливаются, сгущаются беды. События протекают в  двух совершенно разных измерениях. То, что кажется взрослым капризом,  проявлением вздорного характера, дерзостью, то самое у подростка может быть  надрывом и трагедией, которая доводит его до отчаяния. И успокоительный голос  много перетерпевшего крепостного слуги, – ничего, мол, «перемелется, мука  будет».    

И  первые смутные и мутящие душу чувственные влечения, и пытливые философские искания.  Плодотворно живое, тревожное, почти неустанное брожение мысли. Но проходит  мысль разные стадии. И самая бесплодная из них – скептицизм. Он «одно время  довел меня до состояния близкого сумасшествия. Я воображал, что, кроме меня,  никого и ничего не существует… Были минуты, что я, под влиянием этой постоянной  идеи, доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался  в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту (néant) там, где  меня не было».    

Отрочество  – трудное время, полное смятения неустановившихся нравственных понятий,  непроясненных влечений, сумбурных мыслей. «Мне невольно хочется пробежать  скорее пустыню отрочества…» «Пустыню отрочества», – это выражение, которое  особенно заставляет задуматься; каждый подросток так или иначе пересекает эту  «пустыню», и слишком часто вместо помощи и понимания встречает только  грубые окрики и требование повиноваться, которые обособляют и озлобляют его.    

Удивителен  по глубине мысли обозначенный Толстым переход от отрочества к юности. Этот  переход – в дружбе.    

Любовь  к матери, к Наталье Савишне, к Карлу Иванычу, менее полная – к отцу, сестре и  брату заложила глубокие основы в душе Николеньки. «Что-то вроде первой любви»  или влечения к Сонечке, к Маше – такого значения не имели. А вот первая дружба  – это событие, это и есть переход от одного, промежуточного, смутного,  жизненного этапа к другому, более трудному, но и более проясненному этапу – к  юности.    

     4    

     

Что  такое эта дружба между готовящимся в университет Николенькой и сверстником его  старшего брата студентом князем Нехлюдовым? Переход от «Отрочества» к «Юности»  особенно прочно слажен. Симфонией дружбы закончено первое из этих  произведений, изображением дружбы, начато второе из них. Так они соединены,  что и не заметишь промежутка, который разделяет возникновение этих произведений  и который заполнен появлением кавказских рассказов, севастопольских рассказов,  участием Л. Н. Толстого в обороне Севастополя, где он находится постоянно со 2  апреля по 15 мая 1855 года. Стало быть, жизненный и творческий опыт автора  «Детства» чрезвычайно обогатился. Но замысел романа остался прежний, работа  продолжалась. В своем Дневнике Толстой постоянно укоряет себя в лени, а между  тем некоторые записи удивительны.    

     

«11  апреля. 4-й бастион.    

Очень,  очень мало написал в эти дни «Юности» и «Севастополя»; насморк и лихорадочное  состояние были тому причиной. Кроме того, меня злит – особенно теперь, когда я  болен – то, что никому в голову не придет, что из меня может выйти что-нибудь  кроме chair à canon[147]  и самой бесполезной» (т. 47, с. 41).    

В  этой дневниковой записи – и удивительное умение писать в обстановке  отбивающегося Севастополя, писать одновременно две такие разные вещи, и  откровенно только для себя одного, досада на то, что придется, может быть, там  и погибнуть и никому в целом свете до этого дела нет. Трилогия вся возникала  далеко от изображаемых в ней мест и обстоятельств, по контрасту с тем, что  окружало автора в станице Старогладковской, на реке Бельбек, особенно в  Севастополе.    

В  «Юности» сказывается все возрастающий критицизм, который прежде всего и больше  всего обращен автором на самого себя. Он выискивает и находит в своем мышлении  и образе действий такого рода ошибки: «…как только я остаюсь один и обдумываю  самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли – мысли об усовершенствовании; но  главная моя ошибка – причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге –  та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять  хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе  задачей – совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой  точки, на которой я стою, но при понимании которого пропадает надежда на возможность  достижения» (Дневник 3 июля 1854 г.) (т. 47, с. 5).    

А  через несколько дней еще и такая запись: «Я дурен собой, неловок, нечистоплотен  и светски необразован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим  (intolérant) и стыдлив, как ребенок. Я почти невежда. Что я знаю, тому я  выучился кое-как, сам, урывками, без связи, без толку…» (7 июля 1854 г.) (там  же, с. 8).    

И  подобное самоистязание двадцатишестилетнего офицера, уже напечатавшего в «Современнике»  «Детство» и уже завоевавшего славу, продолжается («Я невоздержан, нерешителен,  неприятен, глупо тщеславен…») и возобновляется на других страницах Дневника.    

«Юность»  и становится прежде всего художественным воплощением тех идей и чувств, которые  запечатлены в Дневнике в горячке непосредственных душевных волнений.    

Дружба – это выход из одиноких и  беспомощных исканий, духовная деятельность, имеющая определенную цель. Это  общение, в котором созидается малейшая ячейка общества, основанная на доверии,  взаимном интересе, готовности вместе решать самые сложные вопросы, всегда  помогать друг другу.    

Так  громко зазвучавший у молодого Толстого мотив дружбы очень отчетливо противостоит  и мотивам романтической тоски одинокой личности и той отчужденности реального  человека, которая сказалась уже в романах Бальзака, а вскоре приобретет  болезненно-трагический характер у Мопассана, «…дружба моя с Дмитрием открыла  мне новый взгляд на жизнь, ее цель и отношения». Эти слова, в самом начале  последней части трилогии – новаторские и в русской литературе. Ведь дружба  Онегина и Ленского, Печорина и Максима Максимыча, тем более Гринева и Швабрина  никакого «нового взгляда на жизнь» не открывала.    

И  за главой «Что я считаю началом юности» следует глава с весьма реальным и все  же символическим названием «Весна». «Был тот особенный период весны, который  сильнее всего действует на душу человека…» Не описание весны, а ее, подобное  дружбе с Дмитрием, обновляющее действие на человека. И «мокрая земля», и  «ярко-зеленые иглы травы», и «блестящие на солнце ручьи», и «пахучий сырой  воздух» – все это толкает, и требует, и побуждает к тому, чтобы думать и  действовать: «Надо скорей, скорей, сию же минуту сделаться другим человеком и  начать жить иначе».    

Хотя  в первоначальных планах имелось в виду, что в юности сильно сказываются «гордость  и склонность к умствованию», все же именно здесь жажда нравственного обновления  толкает Николеньку на то, что с детской верой и полным простодушием он мечтает  об очищении ото всех грехов, исповедуется и еще едет в монастырь, вспомнив, что  упустил признаться в одном из своих грехов. И его озадачивает, что извозчик  равнодушен к рассказу об особенном его усердии. Он видит, что и в это усердие,  и в самый рассказ о нем закралось самолюбование, что окончательно из этого не  выпутаешься никак.