1 2 3 4 5 
Слушай, Пен, почему бы Уорингтону не написать "Историю последних язычников"? Разве не случалось тебе испытывать к ним сочувствие, читая, как монахи врывались в их храмы, крушили их злосчастные алтари, разбивали прекрасные и безмятежные лица богов и распугивали весталок? Здесь постоянно вспоминают в проповедях о гонениях на христиан и в церквах полным-полно мучеников с секирами, воткнутыми в их смиренные головы, девственниц на раскаленных рашперах, святых Себастьянов, изрешеченных стрелами, и всего такого прочего. Но разве они сами никого не преследовали? Как бы не так! Нам ли с тобой об этом не знать?! Ведь мы выросли близ загонов Смитфильда, где по очереди поджаривали друг друга протестанты и католики.
   
Идешь меж двумя рядами святых и ангелов по мосту над Тибром, и кажется, будто эти изваяния живы: огромные их крылья звенят, мраморные складки одежды колышатся; святой Михаил, разящий дьявола, застигнут и увековечен в бронзе в тот самый миг, когда он опустился на кровлю замка Святого Ангела, сквозь которую враг его, без сомнения, провалился внутрь и даже дальше — в тартарары. Он отлит, как строчка белого стиха, этот бронзовый ангел — безыскусственный, соразмерный, грандиозный. Когда-нибудь, сэр, я уверен, вы поймете, что это своего рода гигантский сонет. Мильтон отливал свои строки из бронзы; Вергилий, по-моему, вытесал "Георгики" из мрамора — прекрасные, безмятежные линии, изысканная гармония формы. А что до "Энеиды", сэр, то она представляется мне длинным рядом барельефов и орнаментов, каковые не производят на меня особого впечатления.
   
Но, кажется, я потерял из виду Святого Петра. А между тем, он достаточно велик. Как начинает биться сердце, когда он впервые предстает вашим глазам. Мы испытали это чувство, когда ночью прибыли из Чивитавеккиа и узрели призрачно-величавый темный купол; он торжественно встал перед нами в сумерках и сопутствовал нам всю дорогу, так похожий на упавшее с неба и погасшее светило. Когда вы видите его со стороны Пинчо на фоне заката, право, земля и небо являют собой одно из самых величавых зрелищ на свете. Мне не хочется говорить, что фасад храма тяжел и некрасив. Пока виден царственный купол, фасад можно стерпеть. Вы идете к нему через двор, и какой прекрасный! Струи фонтана летят навстречу солнечным лучам, а справа и слева от вас двумя стремительными полукружьями расходятся высокие колонны. Минуя царедворцев, вы приближаетесь к ступеням трона, купол исчезает из виду. Теперь вам начинает казаться, что трон опрокинулся, и владыка низвергнут.
   
Бывают минуты, особенно в Риме, когда благожелательный человек, признающий себя англичанином и протестантом, не может не сокрушаться при мысли, что он и его соплеменники-островитяне, отрезаны от европейского христианства, что между нами море. С того и другого берега видны в ясную погоду прибрежные скалы, и хочется порой, чтобы нас не разделяла бурная пучина, и паломники могли свободно ходить из Кентербери в Рим, не подвергаясь опасности утонуть, миновав Дувр. Я уверен, что иные из нас и понятия не имеют о красотах великой Колыбели христианства; мы рисуем себе ленивых монахов, иссохших в заточении девственниц, темных крестьян, которые поклоняются деревяшке и камню, продажу индульгенций, отпущение грехов и прочие банальности протестантской сатиры. Но вот передо мной надпись, пламенеющая на куполе храма, огромном и величественном, точно свод небес, и кажется, слова эти начертаны звездами. Она возвещает миру, что се — Петр и на камне сем воздвигнется Церковь, которой не одолеть всем силам ада. Под бронзовым шатром — престол его, озаренный светильниками, что горят здесь уже много веков подряд. Вокруг этого изумительного чертога стоят его князья. Их мраморные фигуры кажутся воплощением веры. Иные из них только вчера были живы; другие, которые тоже будут взысканы благодатью, ходят пока еще по земле, и лет через сто наместники неба, собравшись здесь на свой конклав, торжественно причислят их к лику святых. Примеров их божественной силы искать не придется. Они и сейчас, как восемнадцать веков назад, исцеляют недужных, открывают глаза незрячим и заставляют ходить хромых. Разве мало найдется свидетелей сотворяемых ими чудес? И разве нет здесь судилища, призванного разбирать их притязания на ангельский чин, с адвокатами, выступающими "за" и "против", с прелатами, патерами и прихожанами, готовыми уверовать и возгласить: "Аллилуйя!" Вы можете сегодня облобызать руку священнику, который пожимал руку монаху, чьи кости уже творят чудеса и чей духовный наставник недавно объявлен святым, — так, рука за руку, они образуют длинную цепь, и конец ее теряется в небесах. Давай же, друг, признаем все это и пойдем целовать ногу Святого Петра. Но увы! Меж нами все так же текут воды Ла-Манша, и мы не больше верим в чудеса святого Фомы Кентерберийского, чем в то, что в двухтысячном году кости преподобного Джона Берда, ныне занимающего кафедру святого Фомы, будут исцелять недужных, что статуя его заговорит, или что портрет его кисти сэра Томаса Лоуренса возьмет и кому-нибудь подмигнет.
   
Словом, как видишь, пышные церемонии, устраиваемые Римской церковью на Рождество, я созерцал глазами протестанта. Святой Отец, восседающий на своем троне, либо в паланкине, кардиналы в длинных одеяниях и пажи, несущие их шлейфы, епископы в митрах, аббаты, полки монахов и священников, мощи, выставленные на поклонение, увитые полотнищами колонны, сияющие огнями алтари, запах ладана, гром органа, щебет тонкогласых певчих, швейцарская гвардия в штанах с разрезами и украшенными бахромой алебардами, — между мной и великолепием этого освященного веками обряда лежало бескрайнее море, и если бы вместо древней статуи Петра стоял здесь Юпитер, окруженный новой толпой фламинов и авгуров, a Pontifex Maxinras [191] Август осматривал готовые к закланию жертвы, мной, несомненно, владели бы почти те же чувства.
   
Признаюсь попутно еще в одной ереси. Я не уверовал в Рафаэлево "Преображение": вопль бесноватого мальчика, изображенного в нижней части картины (эта фигура, впрочем, не принадлежит кисти Рафаэля), вносит диссонанс во всю композицию, по форме напоминающую восьмерку. На знаменитой фреске Микеланджело уместно и гротескное и страшное. Какое ужасающее произведение! Вообрази только, что творилось в душе человека, его создававшего, — один-одинешенек, изо дня в день придумывал он и рисовал чудовищные образы! Представь себе, что в дни Олимпа поверженным титанам велели бы расписать дворец Юпитера, — они бы создали такой же вот жуткий шедевр. Или еще — что Микеланджело спустился в царство теней и вынес эту картину из самого преддверья ада. Я тысячу и тысячу раз предпочитаю доброту Рафаэля. Когда он смотрел на женщин и детей, его прекрасное лицо, наверно, сияло, как солнце, а нежная рука создавала эти прелестные образы, точно голубя их. Хоть я не приемлю "Преображения" и не склоняюсь пред алтарем, у которого столько поколений падало ниц, однако сотни других его картин вызывают в моем сердце благодарное чувство. Голос его сладкозвучен (если вновь прибегнуть к сравнению) не тогда, когда он начинает ораторствовать, а когда говорит просто. Тогда в нем слышится напевность стиха и музыка нежных гимнов; он поднимает свой карандаш, и на бумагу слетают чарующие образы. Как благородна, должно быть, была его душа! Как открыта всему достойному, прекрасному, возвышенному! В заполненной людьми галерее, где висят огромные, претенциозные полотна, вы вдруг набредаете на серый листок бумаги или маленькую фреску с его подписью, и за всей этой сутолокой и толчеей ощущаете его сладостное присутствие. "Как жаль, что я не Джулио Романе! — говорит Джей Джей, которому картины Джулио совсем не по вкусу. — Ведь тогда я был бы любимым учеником Рафаэля". Мы сошлись с ним во мнении, что из всех людей, знакомых нам по книгам, больше всего хотели бы встретиться с ним и с Вильямом Шекспиром. Нет, ты подумай, отравить человека из зависти, как Спаньолетто! У иных людей восхищение принимает такую злобную форму. С нами в "Лепре" обедает один малый — очень способный и добросердечный. Тоже из гэндишитов. Некий Хаггард, работает в жанровой и портретной живописи. Так вот, Джей Джея он возненавидел за то, что тот получил заказ от живущего здесь лорда Фарема, а меня — за чистые рубашки и за то, что я езжу верхом.
   
Жаль, что ты не можешь отобедать с нами в "Лепре". Как здесь кормят! А какие скатерти! Какие официанты! Какая компания! Каждый с бородой и в сомбреро — ты бы принял нас за шайку разбойников. За обедом нас потчуют вальдшнепами, бекасами, дикими лебедями, утками, совами, малиновками и oinoisi te pasi; [192] за три паоли вам отпустят столько еды и вина, что хватит самому ненасытному, даже скульптору Глину. Помнишь ты его? Он бывал в "Пристанище". Сейчас он отрастил бороду и очень напоминает "Голову сарацина". Есть здесь французский столик, еще более косматый, чем наш, а также немецкий и американский. После обеда мы отправляемся через дорогу в Греческую кофейню пить кофе и меццо-кальдо. Это недурственный напиток: немного рома и ломтик свежего лимона в кипятке с обильной порцией толченого сахара. В разных частях сей пещеры (это низкий, сводчатый подвальчик) обосновались разные нации: все пьют кофе и спиртное, хулят Гвидо, или Рубенса, или Бернини, selon les gots [193], и обволакивают себя такими клубами дыма, что легкие Уорингтона расширились бы от удовольствия. За полтора байокко мы получаем приличные сигары — вполне приличные для нас, небогатых курильщиков, а за отсутствием других так просто великолепные. Здесь Макколлоп. Он являл собой ослепительное зрелище на приеме у кардинала с пледом своего клана через плечо; был великолепен у гробницы Стюартов и чуть не перешиб своим шотландским палашом хребет Хаггарду за то, что тот сказал, будто Карл-Эдуард нередко ходил пьяный.
   
Иные из нас завтракают на заре в Греческой кофейне. Вообще, художники здесь встают рано; еще в предрассветной мгле, заглянув в чужие окна, можно увидеть, как попивают свой кофе знаменитые ваятели — эдакие старые маэстре, которые смотрят на нас, юнцов, сверху вниз. Поскольку я барин и держу слугу, мы завтракаем с Джей Джеем дома. Жаль, что ты не можешь взглянуть на нашего слугу Образино и на Оттавию, нашу старуху! Со временем ты увидишь их на холсте. После того, как наш Образино не вычистил нашу обувь и соорудил нам завтрак, он из камердинера превращается в натурщика. С момента своего появления на свет он был запечатлен на доброй сотне полотен. У них вся семья — натурщики. Мамаша его — бывшая Венера, ныне Эндорская волшебница. С отца пишут патриархов. Сам он сначала позировал для херувимов, потом для пастушков, а ныне, возмужав, годится для воина, пиффераро, капуцина или кого угодно.
   
Выпив кофе в Греческой кофейне, мы отправляемся гурьбой в натурный класс, а потом те, кто вхож в общество, переодеваются и едут на званые чаи, точь-в-точь, как если бы жили в Лондоне. У тех, кто не принадлежит к высшему свету, тоже хватает своих развлечений, и притом куда более приятных, нежели эти чаепития. Раз в неделю мы ужинаем у Джека Проббкинса; он угощает нас сардинами, ветчиной и марсалой из бочонка, что стоит у него в углу. Ваш покорный слуга принимает по четвергам, тогда же, когда и леди Фитч; и я льщу себя мыслью, что некоторые лондонские дэнди, которые проводят тут зиму, предпочитают наши сигары и скромные напитки чаям леди Фитч и фортепьянным экзерсисам ее дочери.
   
Что такое я читал в "Галиньяни" про лорда К. и некое дело чести в Баден-Бадене? Неужели это с нашим милым, добрым и веселым Кью кто-то повздорил? Я знаю тех, кто будет огорчен больше моего, если с этим лучшим из людей что-нибудь случится. Близкий друг лорда Кью, обычно именуемый Джеком Белсайзом, которого: мы прихватили с собой в Бадене, пересек с нами Швейцарию и остался в Милане. Я узнал из газет, что скончался его старший брат, так что скоро наш бедный Джек будет важной птицей. Как жаль, что это не случилось немного раньше, раз уж было так суждено. Значит, любезный мой братец, Барнс Ньюком, эсквайр, женился-таки на леди Кларе Пуллярд! Поздравляю ее с таким супругом. Все мои сведения об этом семействе почерпнуты из газеты. Напиши мне о них, если случится с ними встретиться. Мы очень приятно провели с ними время в Бадене. Вероятно, происшествие с Кью отодвинет его женитьбу на мисс Ньюком. Они ведь, знаешь, давным-давно помолвлены. И… прошу тебя, черкни мне несколько слов про Лондон. Пожалуй, мне лучше остаться здесь и поработать зиму-другую. Джей Джей написал замечательную картину. А если я пришлю домой две-три своих, ты дашь о них отзыв в "Пэл-Мэл" — по старой дружбе и ради любящего тебя
   
Клайва Ньюкома".
  
  
   
    
Глава XXXVI,
    
в которой мосье де Флорак получает новый титул
   
   
Как ни склонна была герцогиня Д'Иври превозносить и восхвалять свое поведение в деле, столь печально окончившемся для бедного лорда Кью, как ни пыталась изобразить из себя миротворицу, престарелый герцог, ее супруг, был, как выяснилось, отнюдь не в восторге от действий жены и даже выразил ей свое глубочайшее порицание. Как раз тогда мисс О'Грэди, компаньонка ее светлости и наставница ее маленькой дочки, сложила свои полномочия в доме Д'Иври; вполне возможно, что под наплывом горьких чувств наша ирландка, располагавшая таким доверием семьи, разгласила кое-какие сведения, неблагоприятные для ее патронессы, и тем самым восстановила герцога против жены. Между Флораком и герцогиней тоже произошел полный разрыв и шла открытая война. Виконт был одним из секундантов Кью в недавней его дуэли с гасконцем. Когда его благородный доверитель пал, он даже потребовал себе пистолетов и предложил Кастийону стреляться; и, хотя вторая дуэль была, к счастью, предотвращена как ненужное кровопролитие, мосье де Флорак отныне без колебания яростно обличал повсюду зачинщицу и вдохновительницу этой постыдной ссоры. Он клялся, что ее светлость так же верно сразила le petit Kio [194], как если бы сама нацелила ему в грудь пистолет. Он называл свою родственницу убийцей, отравительницей, мадам де Бринвилье и невесть как еще, сетуя на то, что миновало доброе старое время и нет нынче Chambre Ardente [195], чтобы судить герцогиню, и колеса или дыбы, чтоб наказать ее по заслугам.
   
Биографу Ньюкомов (хоть он и располагает всеми нужными сведениями} нет надобности рассказывать здесь о тех делах герцогини, которые не имеют отношения к нашему почтенному английскому семейству. Когда герцог увез супругу в деревню, Флорак решительно объявил, что жить с ней старику опасно, и говорил своим приятелям в "Жокей-клубе" и на Бульварах: "Ma parole d'honner, cette femme le tera!" [196] нет надобности рассказывать здесь о тех делах герцогини, которые не имеют отношения к нашему почтенному английскому семейству. Когда герцог увез супругу в деревню, Флорак решительно объявил, что жить с ней старику опасно, и говорил своим приятелям в "Жокей-клубе" и на Бульварах: "Ma parole d'honner, cette femme le tera!" [197]
   
Известно ли тебе, о благородный и доверчивый читатель, и подсчитывал ли ты когда-либо, размышляя о нашем обществе, сколько почтенных мужей вгоняют в гроб своих жен и сколько почтенных жен помогают мужьям сойти в Аид? Жена трубочиста или мясника является, вея дрожа, к полицейскому судье, — голова обвязана, тело изодрано и покрыто кровоточащими ранами, нанесенными ей этим пьяным злодеем, ее муженьком; бедный лавочник или мастеровой бежит из дому, спасаясь от неистовой злобы сварливой супруги, все чаще заглядывает в трактир, катится по дурной дорожке, забрасывает ремесло, спивается, а затем — белая горячка, и конец. Боу-стрит, полицейские и репортеры хорошо осведомлены об этих семейных преступлениях простонародья — они входят в их компетенцию; однако сколько нападений с целью убийства совершается в приличных семьях, где женщину не бьют кулаком, но она шатается и падает под не менее жестокими и меткими ударами; где жена прячет под улыбкой боль своих незаживших ран и должна крепиться, а сбитая с ног, опять подниматься и терпеть ежедневную муку; где преданный и любящий муж вынужден сносить равнодушие, пренебрежение, оскорбления и обиды; его детей высмеивают за любовь к нему, а друзей отваживают из ревности; его счастье задушено, жизнь искалечена, отравлена, разбита! Доведись вам узнать историю всех ваших соседей, и оказалось бы, что в двух. или трех домах рядом с вами разыгрываются точно такие же трагедии. Разве новобрачная из двадцатого номера не чахнет, уже заброшенная мужем? А добрый владелец тридцатого номера, разве не ломает он в отчаянье голову, не работает ночи напролет, чтобы расплатиться за бриллианты на шее супруги и экипаж, в котором она катается по парку и строит глазки своему Лотарио? Губительная судьба, жестокое тиранство, безжалостное равнодушие, тяжкое бремя семейных забот, — не сокрушают ли они всечасно мужчин и женщин? Впрочем, это пространное отступление слишком далеко увело нас от светлейшей четы Д'Иври, а также от невоздержанного на язык Флорака, утверждавшего, что эта женщина убьет его дядю.
   
Так или иначе, если б даже мосье Д'Иври и вправду скончался, пришлось бы вспомнить, что он был уже в преклонных годах и, по крайней мере, в течение шестидесяти лет считался заядлым жуиром. В бытность свою принцем де Монконтур, еще при жизни отца, в предреволюционные годы, а также в изгнании и даже после реставрации его светлость выказывал невероятное жизнелюбие. Он знал хорошие и дурные времена, изведал крайнюю бедность, почет и блеск, был искушен в делах любви и чести, а умереть от той или другой причины все ведь когда-то должны. Баденская история, после которой герцог увез супругу в Шампань, совсем доконала старика; свою маленькую дочь он поместил в какую-то монастырскую школу в Париже, поручив ее особому попечению мадам де Флорак, — с нею, как и со всем этим семейством, глава рода незадолго перед тем окончательно помирился. Теперь его светлость частенько захаживал к мадам де Флорак и со стариковской болтливостью изливал перед ней свои горести и печали.
   
— Эта маленькая герцогиня — сущая Медея, чудовище, femme d'Egene Se [198], - говорил виконт де Флорак.
   
Бедный старый герцог плачет… ma parole d'honner [199], он плачет, и я тоже, когда он приходит отвести душу к моей бедной матушке, чье безгрешное сердце — прибежище всех печалей. Это настоящий Hotel Die [200], клянусь всем святым, в нем сыщется приют каждому обиженному и для каждого найдется ласковое слово, как у сестер милосердия. Я плачу, mon bon [201] Пенденнис, когда этот vieillard [202] рассказывает о своей жене и рвет на себе волосы у ног моей матушки.
   
Когда отец забрал маленькую Антуанетту от ее матери, герцогини Д'Иври, можно было ожидать, что поэтесса издаст еще несколько cris de l'ame [203], по обыкновению, публично рыдая и бия себя в иссохшую материнскую грудь, от которой отторгли ее дитя. Сама девочка, узнав, что едет в монастырскую школу, начала прыгать и смеяться. Она плакала, только прощаясь с мадам де Флорак, и когда эта добрая женщина стала убеждать ее выказать хоть каплю дочернего: чувства и написать матери, Антуанетта лишь простодушно ответила:
   
— Porqoi? [204] Мама только и разговаривала со мной, что при людях — то есть при дамах, конечно. Когда же приходил ее знакомый, она выталкивала меня за дверь и шлепала, — да-да, шлепала. Но я больше не плачу. Батюшка столько наплакался из-за нее, что хватит на всю семью.
   
Словом, герцогиня Д'Иври даже в печати не проливала слез по поводу утраты своей прелестной маленькой Антуанетты; к тому же, она была тогда поглощена другими страстями. В то время платоническими чувствами герцогини владел один юный скотовод из соседнего городка, наделенный возвышенным умом и редкостным поэтическим даром. Продав на рынке свою скотину, он заезжал к ее светлости читать Шиллера и Руссо: мадам Д'Иври развивала его душу. Его хорошенькая молодая жена страдала от этих чтений, но что она понимала в платонических связях, бедная невежественная провинциалочка! А я знаю не одну светскую даму, которая с улыбкой порхает из дома в дом, милая, чувствительная, поистине — formosa sper-ba [205], и все же под ее нарядными оборками мне порой чудится рыбий хвост, раздвоенный на конце!
   
Никто за весь сезон 18… года не видел таких нарядных оборок, нарядных шляпок, восхитительных гирлянд, тончайших кружев, роскошных экипажей, рослых лакеев и огромных белых бантов, какие явились нашему взору близ церкви святого Георга, что на Гановер-сквер, в один из прекрасных дней июня, пришедшего вслед за тем сентябрем, который столь многие наши знакомцы из семьи Ньюком провели в Баден-Бадене. Эти щегольские экипажи и лакеи в пудреных париках и в бантах принадлежали различным членам семейства Ньюком и их родственникам, собравшимся в храме на так называемую великосветскую свадьбу. Стоит ли перечислять всех присутствовавших здесь маркизов, герцогов, графов — родственников прелестной невесты? Разве не был опубликован этот список в "Морнинг геральд" и "Корт джернал", а также в "Ньюком сентинел" и "Индепендент", в "Плимутрок интеллидженсер" и "Шантеклер уикли газетт"? Вот они, перечисленные там, разумеется, со всеми титулами и именами: невеста — леди Клара Пуллярд, прелестная и благовоспитанная дочь графа и графини Плимутрок; ее очаровательные подружки — девицы Генриетта, Белинда и Аделаида Пул-лярд, мисс Ньюком, мисс Элис Ньюком, мисс Мод Ньюком, мисс Анна Мария Хобсон Ньюком, и прочие лица, участвовавшие в церемонии. Обряд совершал зять невесты, его высокопреподобие достопочтенный виконт Удавид, епископ Балишанонский, коему прислуживали его преподобие достопочтенный Геркулес О'Грэди, капеллан его милости, и преподобный Джон Балдерс, священник церкви святой Марии в Ньюкоме. Затем следуют имена знатных гостей, а также титулованных и именитых особ, расписавшихся в церковной книге. Далее идет описание лучших туалетов, шедевров мадам Кринолин; невестина венца с бриллиантами от господ Морра и Стортимера; кружевной фаты из настоящего шантильи — подарка вдовствующей графини Кью. А ниже сообщается о свадебном завтраке в доме сиятельных родителей невесты и описывается пирог из ресторации Гантера, украшенный с редким вкусом всякими сладкими эмблемами супружества.
   
Светский хроникер ни словом не обмолвился о случившемся в церкви святого Георга маленьком происшествии — оно не удостоилось внимания этого поставщика изысканных новостей. Перед началом брачной церемонии на одной из церковных скамей появилась растрепанная женщина плебейского вида, в сопровождении двух испуганных малышей, которые слезами и воплями еще увеличивали производимую их матушкой сумятицу; женщину заметили из ризницы, и после того как церковный сторож попросил ее удалиться, она вынуждена была наконец покинуть пределы храма господня при энергичном содействии двух полисменов. Икс и Игрек обменялись смешком и многозначительно кивнули друг другу, когда бедняжку вывели вон вместе с ее ревущими мальчуганами. Они отлично понимали, кто эта особа, пришедшая мешать бракосочетанию; оно так и не началось, пока миссис Делейси (как величала себя эта дама) не покинула храм Гименея. Она пробиралась между каретами с гербами на дверцах и тесными рядами лакеев, разряженных, как царь Соломон во славе своей. Джон насмешливо подмигнул Томасу, Уильям повернул свою пудреную голову и кивнул Джимсу, а тот ответил ему понимающей улыбкой, когда плачущая женщина с проклятиями и причитаниями продиралась в нарядной толпе, провожаемая адъютантами в синих мундирах. Ее несложная история, наверно, обсуждалась в тот день за обеденными столами в полуподвалах многих аристократических домов. Я слышал, что этот забавный анекдот рассказывали также в великосветских клубах. Один юнец приехал со свадебного завтрака прямо к Бэю и там с веселыми комментариями поведал о случившемся. Однако "Морнинг пост", описывая это знаменательное событие, разумеется, и словом не обмолвилась о столь незначительных лицах, как миссис Делейси и ее дети.
   
Все, хорошо знавшие оба благородных семейства, чей союз отмечался таким изобилием вельмож, богатых карет, лакеев, духовой музыки, пышных нарядов и белых бантов, спрашивали, как могло статься, что лорд Кью не присутствовал на свадьбе Барнса Ньюкома; а некоторые светские остряки осведомлялись, почему не Джек Белсайз был посаженым отцом леди Клары.
   
Что до Джека Белсайза, то он уже год не украшал своим присутствием клубы, в коих состоял членом. Рассказывали, что прошлой осенью он сорвал банк в Бад-Гомбурге; зимой вести о нем приходили из Милана, Венеции и Вены; и когда несколько месяцев спустя после женитьбы Барнса Ньюкома на леди Кларе скончался старший брат Джека и он по праву унаследовал титул и земли в Хайгете, многие сокрушались, что со свадьбой юного Барни так поспешили. А лорд Кью отсутствовал, так как все еще не вернулся из-за границы; у него была дуэль из-за карт с каким-то французом, и он едва не отдал богу душу. Одни говорили, что он обратился в римскую католическую веру; другие уверяли, будто он перекинулся к методистам. Так или иначе, Кью отказался от прежних безрассудств, бросил играть на скачках и распродал свою конюшню; он все еще был слаб и находился на попечении матери, которая, как все знали, всегда враждовала со старой графиней Кью, устроившей брак Барнса.
   
Ну, а что же это за принц де Монконтур с супругой почтил своим присутствием пышную свадьбу? Был один Монконтур, сын герцога Д'Иври, но он скончался в Париже еще до революции тридцатого года; кое-кто из давнишних завсегдатаев клуба Бэя, эти светские старики — майор Пенденнис, генерал Тафто и старик Пустомелл помнили герцога Д'Иври, когда он жил здесь эмигрантом и в качестве старшего сына и наследника семьи носил титул принца де Монконтур. Но Д'Иври отправился на тот свет, успев схоронить сына и оставив после себя лишь дочь от той молодой женщины, на которой он был женат и которая так его изводила. Так кто же этот нынешний Монконтур?
   
А это был джентльмен, уже знакомый читателю; правда, когда мы расстались с ним в Баден-Бадене, он еще не имел счастья носить столь громкий титул. В начале того года, когда состоялась свадьба Барнса Ньюкома, в Англию и в наше скромное жилище в Темпле явился джентльмен с рекомендательным письмом от нашего милого юного Клайва, который уведомлял нас, что податель сего, виконт де Флорак, — большой друг его и полковника, знавшего их семью с детства. Друг Клайва и его батюшки был, разумеется, желанным гостем в Лемб-Корте; мы предложили ему свое гостеприимство, лучшую сигару из коробки, кресло, у коего была сломана только одна ножка, обед на квартире и в клубе и угощение в Гринвиче, где блюдо снетков ma foi привело его в полный восторг, — словом, сделали, что могли в обеспечение векселя, выписанного на нас юным Клайвом. Мальчик был для нас чем-то вроде племянника: мы гордились и восторгались им, а что до полковника, то разве не любили, не почитали мы его, разве не готовы были оказать любую услугу каждому, пришедшему к нам от Томаса Ньюкома? Флорак сразу стал у нас своим человеком. Мы показали ему город и некоторые скромные столичные развлечения; ввели его в "Пристанище", завсегдатаи которого произвели на него сильное впечатление. Б перерыве между "Перебежчиком" Брента и "Garryowen" Марка Уайлдера Флорак спел по-французски:
   
    
     
Tiens, voici ma pipe, voila mon bri-qet,
     
Et qand la Tlipe fait le noir tra-jet
     
Qe t sois la sele dans le regi-ment
     
Avec la brle-gele de ton cher z'amant![206]
    
   
   
Том Сарджент пришел в восторг, хотя отнюдь не все понял, и провозгласил певца молодцом каких мало и настоящим джентльменом. Мы сводили нашего гостя на скачки и привели на Фицрой-сквер, куда по-прежнему захаживали из любви к Клайву и милому нашему полковнику.
   
Виконту очень понравилась blanche мисс — маленькая Рози Маккензи, которую мы уже несколько глав как потеряли из виду. Про миссис Мак он сказал, что она, право же, роскошная женщина, да-да! Он целовал кончики пальцев в знак восхищения хорошенькой вдовушкой, говорил, что она еще прелестней дочки, и рассыпался перед ней в бесчисленных комплиментах, которые она принимала с улыбкой. Вскоре виконт дал нам понять, что хоть Рози и ее маменька без ума от него, он ни за что на свете не станет мешать счастью своего милого юного Клайва; однако не будем делать из этого неблагоприятных выводов о добродетели или постоянстве вышеупомянутых дам, ибо мосье де Флорак был твердо уверен, что всякая женщина, проведшая в его обществе несколько часов, подвергается опасности навсегда утратить душевный покой.
   
Сперва какое-то время у нас не было причины подозревать, что наш французский друг отнюдь не в избытке располагает ходячей монетой нашего отечества. Он не корчил из себя богача, но охотно участвовал в наших маленьких развлечениях; квартира, которую он снимал близ Лестер-сквер, была хоть и грязновата, однако из тех, какие служили пристанищем многим титулованным эмигрантам. И пока он не отказался принять участие в одной увеселительной поездке, которую затеяли мы, обитатели Лемб-Корта, и чистосердечно не признался нам в своей бедности, мы и знать не знали о временных финансовых затруднениях нашего виконта; когда же мы сошлись ближе, он с полной откровенностью поведал нам о состоянии своих денежных дел. Он с жаром описал, как повезло ему в Баден-Бадене, когда он играл на деньги, занятые у Клайва; тогдашний счастливый выигрыш позволил ему не без блеска прожить зиму, однако "буйотта" и мадемуазель Атала из Варьете ("эта ogresse, mon cher" [207] ежегодно пожирает тридцать юношей в своей пещере на улице Бреда) взыскали с него по векселям, и ко времени приезда в Лондон карманы бедняги виконта были почти пусты.
   
Он был располагающе откровенен и с восхитительной прямотой признался нам во всех своих достоинствах и пороках, если можно считать пороком для жизнелюбивого молодого человека лет сорока приверженность к игре и к прекрасному полу. Он со слезами на глазах говорил об ангельской доброте своей матушки и тут же произносил громкие тирады о бессердечно, остроумии, своенравии и неотразимых чарах девицы из варьете. Затем мы заочно познакомились с мадам де Флорак, урожденной Хигг из Манчестера. Его болтовня лилась потоком и служила для нас, особенно для моего друга мистера Уорингтона, неистощимым источником забавы, удовольствия и изумления. Он свертывал из бумаги и без конца курил папиросы, непрерывно болтая, если мы были свободны, или безмолвствуя, если мы были заняты; редко-редко когда принимал он участие в наших трапезах и решительно отстранял всякое предложение денежной помощи. В обеденные часы он исчезал в каких-то таинственных закоулках близ Лестер-сквер, в грязных и дешевых трактирах, куда ходили только французы. Гуляя с нами по улицам, примыкающим к Риджент-стрит, он часто обменивался приветствиями с какими-то темными личностями, разными браво с сигарой в зубах и длинноусыми французами-эмигрантами.
   
— Тот господин, что удостоил меня поклоном, — знаменитый coiffer [208], - сообщал он, — гордость нашего табльдота. Bonjor, mon cher monsier [209]. Мы с ним друзья, хоть и расходимся во взглядах. Мосье — один из самых видных республиканцев; он заговорщик по призванию и сейчас строит адскую машину, предназначенную для его величества Луи-Филиппа, короля Франции. Кто этот мой рыжебородый знакомец в белом пальто? Дражайший Уорингтон, вы не бываэте в свете! Вы просто отшельник, мой милый! Не знать этого человека! Да это же секретарь мадемуазель Аллюр, прелестной наездницы из цирка Астли. Рад буду как-нибудь за табльдотом представить вас всей честной компании.
   
Уорингтон клялся, что кружок Флораковых друзей наверняка куда занимательней самого утонченного общества, когда-либо описанного в "Морнинг пост"; но мы были не настолько сильны во французском, чтобы так же приятно беседовать на нем, как на родном языке, а посему довольствовались рассказами Флорака, который описывал земляков на своем бесподобном англо-французском наречии.
   
Как ни потерта была одежда нашего приятеля, как ни тощ был его кошелек и эксцентричны повадки, манеры его всегда отличались истинным благородством, и он носил свою бедность с изяществом испанского гранда. Правда, этот гранд любил заглянуть в какой-нибудь кабачок, где можно было сразиться на бильярде с первым встречным; привержен был к карточной игре и вообще не жил жизнью праведника. Но где бы наш вельможа ни появлялся, его всегда отличали простота, добродушие и учтивость. Покупая грошовую сигару, он отвешивал продавщице не менее изящный поклон, чем герцогине, а фамильярность или дерзость "мужланов" пресекал так же надменно, как некогда его благородные предки в Версале, Лувре или Марли. Он не мог уплатить квартирной хозяйке, но отклонял ее требования с таким достоинством, что женщина исполнялась к нему почтением. Сам король Альфред, склоненный над знаменитой лепешкой, на которой упражняли свой талант Гэндиш и прочие живописцы, не глядел благороднее Флорака, когда он, одетый в шлафрок, былое великолепие коего померкло вместе с его владельцем, жарил у себя в комнате кусочек грудинки: даже прежний табльдот теперь стал для него недоступной роскошью.
   
Как известно нам из творения Гэндиша, царственного скитальца ждали лучшие времена, и на пороге уже стояли воины, явившиеся возвестить ему, что народ a grands cris [210] требует его возвращения, после чего, разумеется, король Альфред отложил вилку и снова взялся за скипетр. В истории с Флораком честь быть своего рода вестниками, нет, более того — виновниками счастливой перемены в судьбе принца де Монконтур, выпала двум скромным джентльменам, обитателям Лемб-Корта и членам Верхнего Темпла. Флорак сообщил нам, что умер его кузен, герцог Д'Иври, и теперь его батюшка, старый граф де Флорак, становится главой дома Д'Иври и владельцем старинного замка, еще более обширного и мрачного, чем его собственный особняк в Сен-Жерменском предместье; прилежащие к замку леса, угодья и службы отняла революция.
   
— Мой батюшка, — рассказывал Флорак, — не пожелал на склоне лет менять имя. Он только пожал своими старыми плечами и сказал, что вряд ли стоит утруждать себя и заказывать новые карточки. Что до меня, — добавил философствующий виконт, — то кой прок в княжеском титуле, когда находишься в моих обстоятельствах?
   
Нам, живущим в стране, где так поклоняются титулам, трудно представить себе, что во Франции есть множество джентльменов, которые обладают неоспоримым правом на титулы, но предпочитают не носить их.
   
Мистера Джорджа Уорингтона очень позабавило известие о том, что Флорак такая важная персона. Мысль о принце, который курит грошовые сигары, умасливает квартирную хозяйку, а чуть заведутся деньги, бежит в соседний игорный дом на Эйр-стрит, казалась ему чрезвычайно смешной. Это Уорингтон торжественно приветствовал Флорака и уподобил его королю Альфреду, когда мы в тот день зашли к нему и застали его за приготовлением упомянутого скромного обеда.
   
Мы как раз собрались поехать в Гринвич и непременно хотели взять с собой нашего друга, а потому убедили виконта оставить свою грудинку и быть на сегодня нашим гостем. Джордж Уорингтон всю дорогу развлекал нас разными ироническими замечаниями. Когда мы плыли вниз по реке, он показал Флораку окошко Тауэра, откуда в свое время глядел плененный герцог Орлеанский, сидевший в этой крепости. А в Гринвиче, где, как уведомил нас Флорак, дворец построен королевой Елизаветой, Джордж указал нам то самое место, куда Рэлей бросил свой плащ, чтобы ее величество не ступила в лужу. Словом, Уорингтон всячески разыгрывал мосье де Флорака; такой уж невозможный нрав был у этого человека.
   
Случилось так, что в день, избранный нами для прогулки, в Гринвич приехал обедать и мистер Барнс Ньюком. Он должен был встретиться тут с Кочеттом и другими титулованными друзьями, чьи имена не преминул нам сообщить, хотя тут же осыпал их бранью за то, что они его подвели. Очутившись в одиночестве, мистер Барнс соблаговолил по собственному почину подсесть к нашему столику, и Уорингтон торжественно поблагодарил его за оказанную нам великую честь. Барнс много пил и был так любезен, что возобновил знакомство с мосье де Флораком, которого отлично помнил и уже несколько раз встречал со времени его появления в Англии, но после Баден-Бадена предпочитал не узнавать. Мало кто способен с таким неподражаемым самообладанием забывать и вспоминать знакомых, как Барнс Ньюком. Когда за десертом наши языки развязались и каждый болтал, что вздумается, Джордж Уорингтон в короткой прочувствованной речи с ехидством возблагодарил Барнса за то, что тот столь милостиво заметил нас, и одновременно представил его Флораку, как украшение Сити, крупнейшего финансиста эпохи и любимого родственника нашего друга Клайва, который пишет о нем в каждом письме; в ответ Барнс с неизменным своим проклятием сказал, что не поймет, вышучивает его мистер Уорингтон или нет; ей-богу, он никогда не может в этом разобраться. Уорингтон отвечал, что он и сам порой не может в этом разобраться и будет весьма признателен мистеру Барнсу, если тот когда-нибудь внесет в это дело ясность.
   
Флорак, пивший умеренно, как большинство французов, на время оставил нас в обществе наших бокалов, наполнявшихся с английской щедростью, и удалился на террасу выкурить сигару. Тут Барнс принялся выкладывать свое мнение о нем, которое было ничуть не благоприятней обычных суждений этого джентльмена об отсутствующих. Он немного знает Флорака по прошлому году в Баден-Бадене; француз был замешан в этой проклятой дуэли, когда подстрелили Кью; он авантюрист, нищий, шулер, — словом, темная личность; говорят, он происходит из старинного рода, ну и что с того? Французский граф! Да этих графов, черт их дери, во Франции, как собак! Кларет прескверный, такой джентльмены не пьют! При этих словах он осушил огромный бокал: Барнс Ньюком вечно ругал все, что ему служило, и всех, кто ему служил, за что ему, пожалуй, служили лучше, чем более признательным людям.
   
— Как собак, говорите?! Ну, нет! — возмутился Уорингтон. — Род Флораков — один из самых древних и славных в Европе. Он уходит в глубь веков гораздо дальше вашего знаменитого цирюльника и стяжал себе славу уже в те времена, когда дома, или, точнее, хижины, Кью просто не существовало на свете. — И он пустился рассказывать о том, что Флорак после смерти кузена стал теперь не много не мало — принцем де Монконтур, хотя и не носит этого титула. Возможно, что благородный гасконский напиток, коему отдал должное Джордж, был несколько причастен к тому, с каким пылом и красноречием расписывал наш приятель высокородность Флорака, его редкие достоинства и обширные вотчины. Барнса, казалось, совсем сразило это сообщение, но затем он рассмеялся и повторил, что Уорингтон над ним, конечно, подшучивает.
   
— Все, что я говорю про Флорака, такая же правда, как то, что Черный Принц был повелителем Аквитании и мы, британцы, владычествовали в Бордо. Ах, почему мы не сохранили за собой эту местность! — вскричал Джордж, наполняя бокал. Тут возвратился докуривший сигару Флорак, и Джордж, обернувшись к нему, произнес по-французски великолепную речь, в каковой прославил его стойкость и выдержку в трудный час, высказал ему несколько менее официальных похвал и в заключение осушил еще один большущий бокал за его здоровье.
   
Флорак отхлебнул немного вина и с жаром ответил на тост, только что произнесенный его прекрасным и благородным другом. Когда он умолк, все мы чокнулись. Казалось, даже хозяин, подошедший с новой бутылкой, был растроган до глубины души.
   
— Прекрасное вино. Первостатейное. Великолепное, — не унимался Джордж. — "Honni soit qi mal y pense" [211].
   
И этот мозгляк еще смел хулить его! Мой предок пил этот напиток и носил этот девиз под коленом задолго до того, как на Ломбард-стрит увидели бледную физиономию первого Ньюкома. — Джордж Уорингтон никогда не хвастался своей родословной, разве что к тому были особые побудительные причины. Я склонен думать, что кларет и впрямь пришелся ему по душе.
   
— Ужели правда, — обратился Барнс к Флораку на французском языке, знатоком коего себя считал, — qe vos avez n tel manche a votre nom, et qe vos ne l'sez pas? [212]
   
Флорак только пожал плечами; он не сразу понял это буквально переведенное с английского выражение и сперва недоумевал о каком "привеске" идет речь.
   
— Монконтур не может пообедать лучше Флорака, — ответил он. — В кармане у Флорака два луидора, у Монконтура же ровным счетом сорок шиллингов. Хозяйка Флорака завтра потребует с Монконтура уплаты за пять недель. А что до приятелей Флорака, мой милый, так те рассмеются в лицо Монконтуру.
   
— Забавный вы народ, англичане! — говорил потом наш наблюдательный француз, вспоминая этот случай. — Вы заметили, как изменился в обращении со мной этот маленький Барнс, едва узнал, что я величаюсь принцем? Он тут же стал сама почтительность.
   
Да, оба приятеля мосье де Флорака к немалому своему удовольствию это заметили. Барнс вдруг отчетливо вспомнил, как они встречались в Баден-Бадене и наиприятнейшим образом проводили вместе время. Он предложил принцу занять свободное место в его экипаже и выказал готовность подвезти его в любую, нужную ему часть города.
   
— Зачем же! — вскричал Флорак. — Мы прибыли сюда пароходом и обратно так же поедем.
   
Однако услужливый Барнс все же назавтра нанес визит Флораку. А теперь, после того, как мы отчасти объяснили, каким образом на свадьбе Барнса Ньюкома появился принц де Монконтур, поведаем и о том, почему ближайший из родственников жениха, граф Кью, не присутствовал на этой церемонии.
  
  
   
    
Глава XXXVII,
    
в которой мы возвращаемся к лорду Кью
   
   
Мы не намерены пространно и в деталях описывать все обстоятельства дуэли, столь печально кончившейся для молодого лорда Кью. Она была неизбежна; после утреннего столкновения и публично нанесенной обиды, разъяренный француз считал себя предумышленно оскорбленным и, горя желанием выказать свое мужество на одном из бриттов, шел на поединок гордо, как в сражение. Та заповедь — шестая из десяти, — что запрещает убийство, а также следующая за ней на той же скрижали давным-давно отброшены многими французами; и отнять у ближнего своего жену, а потом и жизнь — самое обычное дело у этого цивилизованнейшего из народов. Кастийон нисколько не сомневался, что он идет на поле чести, не сморгнув глазом, стоял под пистолетом врага и, спустив курок своего, с мрачным удовольствием сразил противника, оставшись в приятном убеждении, что вел себя, как galant homme [213].
   
— Счастье этого милорда, душа моя, что он упал после первого выстрела, — говорил сей достойный подражания молодой француз. — Второй оказался бы для него роковым. Я стреляю без промаха, а в столь серьезном деле один из нас, как вы понимаете, должен был пасть.
   
Больше того, мосье де Кастийон был готов, если мосье де Кью оправится от своей раны, предложить ему еще одну встречу. Но лорд Кью и в первый раз не намерен был стрелять в противника; он сам признался в этом, правда, не своему перепуганному секунданту лорду Кочетту, который доставил его раненого в Кель, а кое-кому из домашних, к счастью, оказавшихся поблизости и поспешивших ему на помощь со всей готовностью любви.
   
Когда с графом Кью приключилась беда, его матушка, леди Уолем, была, как мы уже говорили, в Бад-Гомбурге со своим младшим сыном. Они ехали в Баден-Баден, чтобы познакомиться с невестой Кью и обласкать ее; но присутствие свекрови заставило леди Уолем с болью в сердце отказаться от исполнения заветной мечты, ибо она отлично знала, что свидание со старой графиней принесет ей только унижение, горечь и злобу, без которых не обходилась ни одна их встреча. Но лорд Кью попросил Кочетта послать за матерью, а не за бабушкой, и бедная женщина, едва услышав печальные вести, примчалась к постели своего раненого мальчика.
   
У молодого человека открылась горячка, он часто бредил. Но его бледное лицо засияло счастьем при виде матери; он протянул к ней свою горячую руку и сказал:
   
— Я знал, что вы приедете, маменька. Вы ведь понимаете, что я бы не выстрелил в этого бедного француза.
   
Любящая мать не позволяла и тени страха или печали отразиться на своем лице, боясь встревожить любимого первенца; но она, конечно, молилась у его постели, как молятся только любящие сердца, чтобы бог простил ему все прегрешения, яко же и он оставлял должникам своим.
   
— Я знал, что меня подстрелят, Джордж, — сказал Кью брату, когда они остались вдвоем. — Я всегда ждал, что этим кончится. Я жил беспутно и безрассудно, а ты, Джордж, всегда был примерным сыном. Ты больше моего достоин быть лордом Кью, Джордж. Да благословит тебя бог!
   
Джордж с рыданиями упал на колени перед постелью брата, твердя, что Фрэнк всегда был чудесным малым, прекрасным братом, добрейшей души человеком и преданнейшим из друзей. Так встретились у постели молодого человека Любовь, Молитва и Раскаянье. Беспокойные и смиренные души- самой смиренной и наименее беспокойной была его собственная — ждали исхода ужасной схватки между жизнью и смертью. Мир с его пустыми хлопотами и тщеславной суетой остался за стенами полутемной комнаты, где шел этот страшный спор.
   
В нашей повести почти не появлялись люди, подобные леди Уолем. Речь у нас шла о делах мирских и о всем таком прочем. Предметы же более возвышенные остаются, по нашему разумению, за пределами ведения романиста. Кто он такой, чтобы брать на себя миссию священника и проповедовать на бумаге, точно с кафедры? В жизни, полной удовольствий и праздности, жизни, мы бы даже сказали, преступной (впрочем, летописцу этого суетного мира надо поосторожнее выбирать слова, повествуя о каждодневных делах молодых светских жуиров) наша кроткая вдова, матушка лорда Кью, могла только стоять в стороне, лить слезы о том, что ее милый повеса вступил на неверный путь, и терпеливо, с трогательной страстью, молиться, подобно всем любящим матерям, о его обращении и раскаянье. Возможно, она была женщина недалекая; возможно, меры предосторожности, принятые ею когда-то в отношении сына, приставленные к нему опекуны и попечители, навязанные ему уроки катехизиса, посты и молитвы наскучили и опротивели юноше и лишь породили протест в его жизнелюбивом сердце. Но попробуйте убедить женщину, совершенно безгрешную в помыслах и поступках, готовую, коли надо, умереть за религию и слепо верящую каждому слову своих духовных наставников, что она и они (со всеми своими проповедями) способны кому-то причинить вред. Мальчик зевает на уроке катехизиса, но, быть может, не господу он наносит обиду, а лишь тщеславию своего разъяренного учителя. Очевидно, в спорах с сыном добрая леди Уолем никак не могла понять его резонов, а также и того, что именно протест против ее догматов привел его на скачки, в игорные дома и за кулисы оперы. Словом, если бы не несчастье, уложившее в постель больного, истекавшего кровью Кью, эти два любящие сердца так и остались бы разъединенными до могилы. Но здесь, у постели бредившего сына, ежечасно наблюдая, как терпеливо и ласково принимает он заботы своей дорогой сиделки, как благодарит помогающих ему слуг, как стойко переносит манипуляции хирурга над раной, вдова с несказанной материнской радостью оценила его душевное благородство. И в те благословенные часы, когда она, борясь с судьбой за жизнь своего любимца, отдавалась в своей комнате молитвам, страхам, надеждам, воспоминаниям — своему пылкому материнскому чувству, эта кроткая женщина, должно быть, поняла, что была неправа по отношению к сыну, и более для себя, нежели для него, молила о прощении.
   
Некоторое время Джордж Барнс (брат Кью) слал в Баден-Баден бабушке и Ньюкомам только неутешительные и неопределенные вести. Все были сильно взволнованы случившимся. Леди Кью рвала и метала. Можете не сомневаться, что назавтра же после того, как весть о несчастье с Кью долетела до Баден-Бадена, герцогиня Д'Иври поспешила выразить ей сочувствие и явилась к ней с визитом. Старая леди только что узнала другую тревожную новость. Она собиралась из дому и велела лакею передать ее светлости, что для герцогини Д'Иври ее никогда больше не будет дома. То ли слова ее были пересказаны не очень точно, то ли особа, к которой они относились, не пожелала их понять, только едва графиня вышла из дома и заковыляла по аллее, направляясь к дочери, как навстречу ей попалась герцогиня Д'Иври, которая приветствовала ее жеманным реверансом и банальными словами соболезнования. Королева Шотландская гуляла, окруженная главными своими царедворцами, исключая, конечно, господ Кастийона и Понтера, которые отсутствовали по делам службы.
   
— А мы как раз толковали о вашем несчастье, — сказала мадам Д'Иври (и это было правдой, хотя исходило из ее уст). — Как нам жаль вас, мадам!
   
Шуллер, Лодер, Крюшон и Шлангенбад изобразили на своих лицах сочувствие.
   
Опершись на палку дрожащей рукой, старая графиня устремила на мадам Д'Иври испепеляющий взгляд.
   
— Прошу вас, сударыня, — проговорила она по-французски, — отныне не обращаться ко мне ни с единым словом. Если бы у меня, как у вас, были наемные убийцы, я бы вас умертвила. Слышите? — И она заковыляла дальше.
   
В семействе, куда она шла, царило смятение; добрейшая леди Анна была вне себя, бедняжка Этель терзалась страхом и чувствовала себя чуть ли не виновницей случившегося с Кью несчастья, тогда как на самом деле послужила к нему лишь поводом. Вдобавок все это так подействовало на сэра Брайена, что семье пришлось волноваться и за него. Говорили, что последнее время он много хворал и внушал беспокойство своим близким. Он на два месяца задержался в Ахене, так как доктора боялись удара. Мадам Д'Иври все еще фланировала со своей свитой по аллее — мужчины курили, дамы злословили, когда из дверей леди Анны вышел доктор Финк, — вид у него был такой встревоженный, что герцогиня не без волнения спросила:
   
— Что, есть какие-нибудь новости из Келя?
   
— Из Келя — никаких. А вот сэра Брайена Ньюкома два часа назад разбил паралич.
   
— Он очень плох?
   
— Да нет, не очень, — ответил доктор Финк.
   
— Ах, мистер Барнс будет просто безутешен! — вздохнула ее светлость, поведя своими тощими плечиками.
   
Однако на самом деле мистер Барнс сохранял полное присутствие духа и стойко перенес оба случившихся в семье несчастья. А два дня спустя в Баден-Баден прибыл супруг герцогини, и эта примерная жена оказалась, как легко догадаться, слишком занята собственными делами, чтобы совать нос в чужие. С приездом его светлости двор Марии Стюарт был распущен. Ее величество препроводили в Лохливен, где тиран вскоре разжаловал ее последнюю фрейлину — ту доверенную ирландку-письмоводительницу, чей опус возымел такое действие на семейство Ньюкомов.
   
Случись удар чуть раньше, болезнь, конечно, продержала бы бедного сэра Брайена в Баден-Бадене несколько месяцев; но поскольку он оказался едва ли не последним из курортных пациентов доктора фон Финка и знаменитый эскулап спешил восвояси, то признано было, что нетрудное, короткое путешествие больному не повредит, и его решили перевезти в Мангейм, оттуда водой — в Лондон, а затем в Ньюком.
   
Мисс Этель ухаживала за отцом с такой заботливостью, вниманием, терпением и ловкостью, как ни одна сестра милосердия. Ей приходилось делать веселое лицо и не выказывать тревоги, когда ослабевший старик вдруг начинал расспрашивать, как там бедный Кью в Бадене; угадывать смысл его слов и соглашаться или хотя бы не возражать, когда он говорил о свадьбах — о двух свадьбах, назначенных на Рождество. Особенно занимала сэра Брайена свадьба дочери, и он, гладя ее руки и улыбаясь своей теперь совсем уже беспомощной стариковской улыбкой, твердил, путаясь в словах, что его Этель будет прелестнейшей графиней во всей Англии. Раз или два юной сиделке, не отлучавшейся от постели больного, приходили письма от Клайва. То были, разумеется, великодушные и благородные послания, исполненные нежности и приязни, и все же они не доставляли девушке особой радости и только усиливали ее боль и сомнения.
   
Никому из близких она до сих пор не сказала о последних словах Кью, которые понимала, как прощание с ней. Но даже расскажи она про это домашним, они, наверно, истолковали бы их иначе и по-прежнему считали бы, что примирение состоялось. Впрочем, пока лорд Кью и ее батюшка были оба прикованы к постели, сраженные каждый своим ударом, все разговоры о любви и свадьбе были на время отложены. Любила ли Этель Кью? Она так жалела его в несчастье, так восхищалась его благородным мужеством, так терзалась укорами совести за легкомыслие свое и жестокость по отношению к человеку столь редкой честности, преданности и доброты, что эти чувства в сумме своей, пожалуй, равнялись любви. Предполагавшийся меж ними союз, как, вероятно, и всякий другой, не требовал большей привязанности. Горячая дружба, взаимное уважение и доверие, — я не хочу сказать, что наша героиня оценивала все это столь прозаическим образом, — являются ценным капиталом, вложенным в надежные брачные акции, каковые из года в год растут и приносят верный доход. Многие проматывают свой капитал страстей в первый же год супружества, и потом им не хватает любви на самые насущные нужды. И вот наступает печальный день, когда банковский счет закрыт, в буфете ни крошки, и фирма "Дамон и Филлида" обанкротилась.
   
Мисс Ньюком, как мы сказали, отнюдь не рассуждала обо всем этом на такой банковский манер — на Ломбард-стрит в этой семье ходили только мужчины. Но, вероятно, она думала, что если бы здесь можно было довольствоваться уважением, сочувствием и приязнью, она бы с радостью и почти от души отдала бы их лорду Кью; она стыдилась своей резкости, вспоминая его великодушие, а теперь еще и его тяжелое состояние; быть может, она размышляла и о том, что есть на свете человек, коему, будь на то судьба, она подарила бы не только уважение, жалость и приязнь, но и нечто во сто крат более ценное. Нам неведомы секреты этой юной леди, но, коль скоро они у нее имеются, ей есть над чем поразмыслить, чем терзаться, просиживая дни и ночи у постели или кресла отца, который и слышать не хочет о другой сиделке; и вот она, угадывая его желания, безмолвно исполняя его просьбы, отмеривая лекарства и сторожа его сон, все время возвращается мыслью к далекому несчастному Клайву и к опасно раненому Кью. Не удивительно, что щеки ее стали бледны, а глаза покраснели; теперь у нее в жизни есть своя забота, своя ноша, и она, несомненно, чувствует себя одинокой с тех пор, как скрылась из виду коляска бедного Клайва.
   
Старая леди Кью, навестив внучку, что теперь, после двойного несчастья в семье, случалось не так уж часто, не могла не заметить, как та грустна и подавлена. Болезнь сэра Брайена, как легко догадаться, не произвела большого впечатления на даму, достигшую того возраста, когда события подобного рода уже не слишком волнуют; за свою долгую жизнь она схоронила отца, мужа и сына, и смерть их встречала с полнейшим самообладанием, а потому можно ли было ожидать, что она станет убиваться при мысли о возможной кончине какого-то банкира с Ломбард-стрит, пусть даже он приходился ей зятем. Сам Барнс Ньюком не мог бы ожидать этого события с большим философским спокойствием. Итак, заставши Этель в унынии, леди Кью решила, что прогулка на свежем воздухе пойдет девушке на пользу, и, поскольку сэр Брайен спал, увезла ее в своем ландо.
   
Они беседовали о лорде Кью, о котором приходили ободряющие вести, — он поправляется, несмотря на опеку своей глупой маменьки с ее снадобьями.
   
— Как только он станет на ноги, нам надо будет поехать и забрать его, душа моя, не то эта дура сделает из него методиста, — любезно объявила леди Кью. — Он всегда слушается ту женщину, что у него под боком, и я знаю одну, у которой он станет лучшим муженьком во всей Англии.
   
Прежде чем добраться до этого щекотливого пункта, графиня и ее внучка успели обсудить характер Кью, и девушка, разумеется, с восторженным красноречием говорила о его храбрости, доброте и других замечательных качествах. Она так вся и зарделась, когда услышала, какую редкую выдержку и мягкость он выказал в начале ссоры с мосье де Кастийоном и какое великодушие и решимость проявил в момент поединка.
   
Но едва леди Кью заговорила о том, что Кью будет лучшим муженьком в Англии, глаза бедной Этель наполнились слезами. Не надо забывать, что сила духа ее была подточена бессонными ночами и множеством треволнений, и вот она призналась, что все домашние заблуждаются и никакого примирения у них с Фрэнком не было. Наоборот, они расстались и, думается ей, навсегда. Она созналась, что вела себя с кузеном капризно и жестоко и не может рассчитывать на примирение. Леди Кью, которая терпеть не могла чужих болезней и чужих врачей, а пуще ненавидела свою невестку, была весьма раздосадована рассказом Этель, однако сочла дело легко поправимым и, пребывая в уверенности, что нескольких ее слов будет довольно, чтобы все стало на место, решила немедленно ехать в Кель. Она бы взяла с собой и Этель, но бедный баронет слезами и жалобами отвоевал свою сиделку, и старой графине пришлось принять эту миссию целиком на себя, а ее непривычно сговорчивая внучка осталась дома, открыто признав, что высоко ценит и уважает лорда Кью и сожалеет о зле, ему причиненном; в душе же ее меж тем таилось чувство, которое ей лучше было бы подавить. Она недавно опять получила письмо от некоего друга и ответила на него с ведома маменьки, однако почему-то ни сама леди Анна, ни ее дочь и словом не обмолвились об этом пустячном обстоятельстве правительнице их семейства.
  
  
   
    
Глава XXXVIII,
    
в которой леди Кью оставляет своего внука почти в полном здравии
   
   
Сразу после дуэли наш добросердечный лорд Кью, дабы уведомить Ньюкомов о случившемся, собственноручно написал им несколько слов, а также предусмотрительно заготовил две-три записочки впрок, дабы отослать их родным в последующие дни, — трогательные фальшивки, в которых сообщалось, что рана легкая и милорд благополучно поправляется. Когда началась лихорадка и состояние молодого дуэлянта стало весьма опасным, об этом знала почти вся оставшаяся в Баден-Бадене публика, а его близкие пребывали в полном спокойствии, благодаря его ложным сообщениям. Леди Уолем, примчавшаяся в Кель с младшим сыном на третий день после поединка, нашла лорда Кью в лихорадке, возникшей в результате ранения. Ей довелось пережить и жестокую тревогу в дни его болезни и радость выздоровления. А командирша семьи, почтенная баденская матрона, выказывала свое сочувствие тем, что без конца слала курьеров, требуя новостей о состоянии внука. Одр болезни всегда страшил ее. Когда в семье кто-нибудь заболевал, она спешила прочь от больного, выражая свою тревогу о нем жестокими нападками на тех, кто оказывался с нею рядом.
   
Прошло две недели, пуля была обнаружена и извлечена, лихорадка миновала, рана успешно затягивалась, здоровье больного шло на поправку, и добрая леди Уолем, опять державшая своего птенчика под крылышком, чувствовала себя такой счастливой, как никогда за все семь лет, что наш молодой повеса вел беспутную жизнь, опостылевшую теперь ему самому и доставлявшую столько муки его любящей матери. По счастью, те сомненья, которые смущают умы многих мыслящих мужчин, а, высказанные в речах, приносят жестокую боль не одной преданной и любящей женщине, совсем не проникали в сознание Кью. Он сохранил в душе то, чему в детстве учила его мать, и теперь возвратился к ней таким, как ей хотелось: точно малое дитя признавался он в своих проступках, искренне и смиренно каялся в грехах и оплакивал ошибки прошлого. Как мы уже знаем, ему наскучили и опротивели былые забавы, а также люди, его окружавшие; беспутство и кутежи больше не привлекали его. Не удивительно, что в часы опасности и сомнения, когда этот прямодушный, добрый, скромный и мужественный человек был прикован к постели и над ним уже витала смерть, он невольно подводил итог своей суетной жизни, с которой ему, быть может, предстояло расстаться, и, серьезно раздумывая о минувшем и будущем, молился, полный решимости, коли сужден ему завтрашний день, употребить его на искупление прошлого; и когда мать и сын читали вместе прекрасные слова о божественном прощении и о радости, что испытывают ангелы небесные, взирая на раскаявшегося грешника, в счастливом материнском сердце, наверно, рождались чувства, подобные ангельскому ликованию — благодарность и торжество, коих нет возвышеннее, упоительнее и чище. Леди Уолем еще содрогалась от ужаса, слыша имя этого гасконца, но сын ее от души прощал ему и, целуя руку матери, верно, думал о нем с признательностью, как о лучшем друге.
   
За всю свою болезнь Кью ни разу не упомянул имени Этель; когда здоровье его пошло на поправку, и мать раз или два с сомнением и опаской заговаривала о ней, он уклонялся от этой темы, как от мучительной и неприятной. Думала ли Этель по-настоящему о серьезных вещах? — спрашивала леди Уолем. Кью полагал, что нет.
   
— Но ведь и те, кто с детства воспитывался в правильных принципах, матушка, не всегда умеют ими воспользоваться, — заметил он смиренно. — По-моему, она очень хорошая девушка, большого ума и редкой красоты. Она превосходная дочь и очень добра к своим братьям и сестрам, но… — Тут он осекся. Быть может, он подумал в эту минуту, как потом рассказывал Этель, что она, пожалуй, еще хуже ладила бы с леди Уолем, чем со своей властной старой бабкой.
   
Тогда леди Уолем принялась оплакивать немощное состояние сэра Бранена (весть о его апоплексии, конечно, достигла Келя) и сокрушаться о. том, что подобная беда случилась с человеком столь суетным и неподготовленным к смерти, перед лицом которой он нынче стоял. Но тут честный Кью не выдержал.
   
— Каждый сам за себя в ответе, матушка. Сэр Брайен смолоду воспитывался в строгости, быть может, даже чрезмерной. Знаете ли вы, что этот добряк полковник, старший его брат, этот, по-моему, самый добрый и честный старик на свете, в юности сбился с пути, бунтуя против тиранства старой миссис Ньюком? Что до сэра Брайена, то он по воскресеньям ходит в церковь и ежедневно молится в кругу семьи. Я уверен, что бедный старый сэр Брайен вел во сто раз более праведную жизнь, чем я. Мне часто думалось, матушка, что хотя я и подобные мне — грешники, но и на вашей стороне не всегда правда. Я ведь помню, как мой наставник, а с ним мистер Боннер и доктор Лод, когда приезжали в Кьюбери, непрестанно о ком-нибудь сокрушались. — С этого времени вдовица перестала сокрушаться о сэре Брайене и только от души желала ему поправиться.
   
Леди Уолем все еще тревожилась о спасении души сына (ведь большинство книг, которые возила с собой эта добрая леди, совсем не занимали лорда Кью, а над иными из них он откровенно смеялся); однако к этим тревогам примешивалось столько материнской радости при мысли, что он порвал с прошлым, вернулся к ней и с каждым днем поправляется, а может быть, также и женского торжества от победы над свекровью, что она денно и нощно в умилении благодарила господа. Джордж Барнс не забывал осведомлять Ньюкомов о состоянии брата. Искусный хирург из Страсбурга что ни день все больше обнадеживал близких, так что маленькое семейство пребывало в полном мире и довольстве, и лишь одно не переставало страшить матушку этих двух молодых людей: возможное появление старой леди Кью, злой свекрови, которая не раз одерживала победу над леди Уолем в прежних баталиях.
   
Стояло, как говорится, бабье лето, и дни, по счастью, были великолепные; лорда Кью вывозили теперь в кресле в сад при гостинице, и он мог любоваться быстрым течением полноводного, мутного Рейна и французским берегом, где позади ольховых зарослей виднелись золотистые поля и прямая дорога между двумя рядами тополей, ведущая к эльзасской столице с ее собором. Добрая леди Уолем хотела заполнить утренние часы чтением занимательных отрывков из любимых своих книг о китайцах и готтентотах, обращенных в христианство, и приключениях странствующих миссионеров. Но Джордж Барнс, этот хитрый молодой дипломат, незаметно подсунул им газету "Галиньяни" и намекнул, что Кью, наверно, охотно бы послушал роман; а поскольку незадолго перед тем вышла в свет мирская книга под названием "Оливер Твист", Джордж с большим чувством прочитал ее вслух всей семье, и, ей-богу, леди Уолем до того заинтересовалась историей приютского мальчика, что унесла томик к себе в спальню (где его потом нашла служанка под "Гласом из Месопотамии" Вопиюлера), а Кью так хохотал над мистером Бамблом, что стали бояться, как бы у него не открылась рана.
   
Однажды, когда они столь приятным и безобидным образом коротали время, с улицы донеслось громкое хлопанье бичей, звук рожка, стук колес, и у ворот гостиницы остановилась карета. Леди Уолем, вскочив с места, выбежала через садовую калитку, и едва калитка захлопнулась, сразу поняла, кто приехал. Хозяин сгибался в три погибели, форейтор суетился, лакеи ждали приказаний; один из них, подойдя к побледневшей леди Уолем, сказал:
   
— Их сиятельство фрау графиня фон Кью имели сюда прибыть.
   
— Не угодно ли вам пройти в нашу гостиную, леди Кью? — спросила невестка, выступая вперед и отворяя дверь в свои комнаты.
   
Графиня, опираясь на клюку, вошла в полутемную комнату. Решив, что в кресле сидит лорд Кью, она кинулась к нему.
   
— Фрэнк, милый! — вскричала старая леди. — Как напугал ты нас всех, мой мальчик! И они держат тебя в этой отвратительной шумной комнате окнами на… Да что это? — воскликнула графиня, вдруг осекшись.
   
— Это не Фрэнк. Это только подушка, леди Кью. И я не держу его в этой шумной комнате окнами на улицу, — ответила леди Уолем.
   
— А, здравствуйте!.. Очевидно, к нему сюда? — И старуха направилась к другой двери. То был шкап, битком набитый предметами больничного обихода, оставшимися от болезни Фрэнка; свекровь леди Уолем так и отпрянула от него. — Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы мне отвели удобную комнату, Мария, а рядом поместили мою горничную. И, пожалуйста, сами присмотрите за этим, — произнесла повелительница всех Кью, указующе подняв палку, перед которой еще недавно трепетала младшая леди.
   
Однако на сей раз леди Уолем только дернула за шнурок звонка.
   
— Я не знаю немецкого и не хожу на другие этажи. Пусть лучше об устройстве позаботится ваша служанка, леди Кью. А это моя комната, и дверь, на которую вы нажимаете, я запираю с той стороны.
   
— Значит, там сидит запертый Фрэнк! — вскричала старая леди, — с чашкой жидкой овсянки и томиком гимнов Уоттса.
   
Тут вошел слуга, явившийся на звонок леди Уолем.
   
— Графиня Кью намерена переночевать здесь, Пикок. Пожалуйста, попросите хозяина, чтобы он проводил ее сиятельство в отведенные ей комнаты, — сказала леди Уолем; а тем временем она придумала, как ответить на последнюю любезность свекрови.
   
— Если бы мой сын и сидел запертый в моей комнате, сударыня, лучшей сиделки, чем родная мать, ему все равно было бы не найти. А вот почему вы не прибыли три недели назад, когда за ним некому было ухаживать?
   
Леди Кью не вымолвила ни слова, только сверкнула на нее глазами и оскалила зубы — эти оправленные в золото жемчужины.
   
— Пусть мое общество было не столь занимательно для лорда Кью…
   
— Еще бы! — язвительно усмехнулась старая графиня.
   
— …но, по крайней мере, оно лучше того, в которое вы ввели моего сына, — продолжала сноха, закипая гневом и возмущением. — И как бы ваше сиятельство ни презирали меня, все же, надеюсь, вы не можете сравнить меня с герцогиней Д'Иври, к которой отправили моего мальчика — для развития, как вы говорили. Когда же я стала противиться этому, — я хоть и живу вдали от света, но кое-что слышу, — вы изволили назвать меня ханжой и дурой. Это по вашей милости я столько лет жила в разлуке с сыном и обрела его истекающим кровью и почти на пороге смерти, да только, благодарение господу, внял он моим вдовьим молитвам! А вы были рядом и не пришли к нему!
   
— Я… я приехала не к вам, леди Уолем, и… и не ждала такой сцены, — пробормотала свекровь. Леди Кью, подобно Наполеону, привыкла брать натиском. Сопротивление обращало ее в бегство.
   
— О, нет, не ко мне, я отлично это знаю, — отозвалась невестка. — Вы любили меня не больше, чем собственного сына, которому, пока могли, отравляли жизнь. А теперь вы пришли за моим мальчиком. Или мало горя вы ему причинили? Сейчас, когда он божьей милостью спасен, вы хотите вновь обречь его на погибель и преступление. Только этого не будет, нечестивая вы женщина, скверная мать, бездушная и жестокая родительница! Джордж!.. — Тут в комнату вошел ее младший сын, и она, подняв целую бурю своими юбками, устремилась к нему и схватила его за руки. — Вот твоя бабушка! Графиня Кью пожаловала наконец из Баден-Бадена. Она… она хочет забрать у нас Фрэнка, душа моя, и… отдать… его… опять… той француженке. Но нет, боже милостивый! Никогда, никогда!.. — И она, близкая к обмороку, упала в объятия Джорджа Барнса и разразилась истерическими рыданиями.
   
— На вашу мать надо надеть смирительную рубашку, Джордж Барнс, — проговорила леди Кью; ее лицо дышало ненавистью и презреньем (будь она родной дочерью Яго, как две капли похожей на родителя, и тогда бы сестра лорда Стайна не имела более сатанинского вида). — Вы показывали ее врачу? Очевидно, уход за бедным Кью вызвал у нее умопомешательство. Я приехала к внуку. Чего ради вы оставили меня на целых полчаса с этой полоумной? Не доверяйте ей давать Фрэнку лекарства. Положительно…
   
— Прошу прощения, — прервал ее Джордж, отвешивая поклон, — но, по-моему, этот недуг в нашей семье по материнской линии покуда еще не проявлялся. ("Она всегда меня терпеть не могла, — думал Джордж, — но если нечаянно мне что-нибудь завещала, так пусть все идет прахом".) Не хотите ли подняться наверх, осмотреть свои комнаты, сударыня? Вот хозяин, он проводит ваше сиятельство. А когда вы спуститесь вниз, Фрэнк будет готов принять вас. Без сомнения, нет нужды просить вас не говорить ему ничего такого, что могло бы его взволновать. Только три недели назад извлекли пулю мосье де Кастийона, и доктора советовали нам как можно тщательней беречь его покой.
   
Несомненно, хозяин, форейтор и другие лица, провожавшие леди Кью наверх осматривать комнаты, получили полное удовольствие от общения с сиятельнейшей фрау графиней. Должно быть, с ними ей больше повезло, чем в схватке с внуком и невесткой, ибо, когда леди Кью вышла из своей комнаты в новом платье и свежем чепце, лицо ее сияло полной безмятежностью. Служанка, возможно, грозила ей за спиной кулаком, на лице лакея, казалось, было написано Blitz nd Donnerwetter [214], однако черты ее сиятельства хранили то умиротворенное выражение, которое всегда у нее появлялось после успешно проведенной экзекуции. Лорд Кью к тому времени вернулся из сада к себе в комнату, где и дожидался бабушки. Если мать и сыновья пытались, пока леди Кью была занята своим туалетом, вернуться к истории мистера Бамбла, то, боюсь, что на сей раз она уже не показалась им такой забавной.
   
— Здравствуй, дитя мое, выглядишь ты прекрасно, да благословит тебя бог! Многие барышни отдали бы все на свете за такой цвет лица. Ну что может сравниться с материнским уходом? Ничто! Право, Мария, вы могли бы возглавить обитель сестер милосердия. Хозяин отвел мне прелестную комнату, спасибо вам. Он — мошенник и вымогатель, но я уверена мне будет очень удобно. Здесь останавливались Додсбери — я видела по книге приезжих. Куда разумнее, чем ночевать в этом ужасном, кишащем клопами Страсбурге. Ах, друзья мои, до чего мы все извелись там в Бадене! Волнуемся за бедного сэра Брайена, волнуемся за тебя, гадкий мальчишка. Не знаю, как я жива осталась. Доктор Финк ни за что не выпускал меня нынче из дому, но я все равно взяла и поехала.
   
— Это очень любезно с вашей стороны, сударыня, — ответил бедный Кью с невеселым видом.
   
— А та ужасная женщина, против которой я всегда тебя предостерегала, — да разве молодые слушают стариков! — уже дней десять как уехала. Явился герцог и увез ее, и если он запрет ее в Монконтуре и до конца дней продержит на хлебе и воде, то, право, она это заслужила. Коли женщина не чтит законов религии, Кью, она непременно плохо кончит. Курзал закрыт. Плимутроки уезжают во вторник. Клара — очень милое и простодушное создание, как раз в вашем вкусе, Мария, а Этель, Этель, право, сущий ангел. Умилительно смотреть, как она ходит за бедным отцом, как просиживает с ним ночи напролет. Я-то знаю, куда она рвется всем сердцем, наша милочка. И если Фрэнк опять занеможет, Мария, за ним не придется ухаживать ни матери, ни старой бабушке, от которой уже мало проку. Имею передать вам от нее кое-что приятное, но это предназначено только для ваших ушей, сударь мой! Даже маме и брату не должно слышать.
   
— Останьтесь, матушка! И ты, Джордж, прошу, не уходи! — вскричал больной (сестра лорда Стайна опять вдруг приобрела удивительное сходство с покойным маркизом). — Моя кузина — благородная девица, — продолжал он. — Она обладает многими достоинствами, которые я от души ценю, и вы знаете, как я восхищаюсь ее красотой. Я часто думал о ней, пока лежал прикованный к постели (семейное сходство в лице леди Кью немного ослабло) и… и… написал ей нынче утром. Может быть, как раз сейчас она получила письмо.
   
— Прекрасно, Фрэнк! — И леди Кью улыбнулась своей неземной улыбкой — эту улыбку вы и по сей день можете видеть в Кьюбери на портрете кисти Харлоу. Она там сидит перед мольбертом и рисует миниатюрный портрет своего сына лорда Уолема.
   
— Я написал ей по поводу нашего последнего разговора, — продолжал Фрэнк немного нерешительно, — который произошел за день до того, что со мной случилось. Может быть, мисс Этель не рассказывала вам о нем, сударыня? Мы поссорились. Правда, не в первый раз. Какая-то подлая рука, оба мы догадываемся, чья именно, описала ей всю мою прошлую жизнь, и она дала мне прочесть это письмо. Тогда я сказал ей, что если бы она любила меня, то не сделала бы этого, и ни в чем больше не упрекнув ее, простился. Конечно, невелик грех показать мне письмо, но для меня этого было достаточно. Ведь мы столько раз ссорились из-за того, что она была придирчива, несправедлива и жестока ко мне и слишком, как мне думалось, искала всеобщего поклонения. Если б Этель любила меня, она бы, наверно, выказала меньше тщеславия и больше мягкости. Чего мне было ждать в будущем, когда она так вела себя в невестах? Мы оба были бы несчастливы. Бог с ней, она умеет быть доброй и нежной и полна желания угодить тому, кого любит. Что до меня, то я, верно, недостоин такой красоты и ума. Мы поняли, что нам лучше расстаться друзьями. И пока я лежал в этой постели и думал, что, возможно, уже никогда с нее не встану, а коли встану, то начну жизнь, непохожую на ту, что кончилась для меня так плачевно, — решение, принятое мной, только окрепло. Не дай бог, чтобы мы жили в супружестве, как многие наши знакомые. Чтоб Этель, выйдя за меня без любви, чего доброго, еще влюбилась потом и чтобы я, получив столь жестокий урок, опять поддался искушению вести прежнюю ужасную жизнь. Моя жизнь (шла порочной, сударыня, и я это знал. Изо дня в день я твердил себе это и рвался переменить ее. Я человек слабовольный, я знаю. Я слишком легко поддаюсь соблазнам и, наверно, еще больше навредил бы себе, женившись на женщине, которая больше любит общество, чем меня, и не смогла бы дать мне семейного счастья.
   
— Да разве Этель так уж любит общество! — воскликнула леди Кью, задыхаясь от волнения. — Она же такое простодушное, искреннее и привязчивое созданье! Право, Фрэнк, она…
   
Бледное лицо его залила краска, и он прервал бабушку словами:
   
— Полноте! Будь я живописцем, а юный Клайв лордом Кью, кого бы из нас, по-вашему, она предпочла? И была бы права. Он смелый, честный, красивый юноша и в тысячу раз умнее и лучше меня.
   
— Не лучше, душа моя, слава богу, не лучше! — воскликнула мать, приблизившись с другой стороны к кушетке сына и взяв его за руку.
   
— Не думаю, чтобы лучше, Фрэнк, — сказал срывающимся голосом молодой дипломат и отошел к окну. А что до бабки, то к концу всей сцены и особенно этой тирады сходство ее сиятельства с братом, почтенным, ныне усопшим лордом Стайном, стало пугающим, как никогда.
   
Она помолчала с минуту, потом, опираясь на клюку, поднялась и проговорила:
   
— Я чувствую, что просто недостойна находиться рядом с такой образцовой добродетелью. И цена ей еще возрастает, милорд, когда подумаешь, какие материальные жертвы вы приносите. Ведь вы, надеюсь, знаете, что я много лет копила и откладывала, да, да, собирала по крохам, отказывая себе в самом необходимом, чтобы мой внук когда-нибудь зажил, как ему подобает. Уезжайте в свой старый мрачный дом, живите там впроголодь, женитесь на пасторской дочке и распевайте псалмы со своей бесценной маменькой. Не сомневаюсь, что оба вы, особливо она, которая всегда во всем мне перечила и которую я ненавидела, да-да, ненавидела с той самой поры, как она отняла у меня сына и принесла в наш дом несчастье, будете лишь радоваться при мысли, что сделали бедную одинокую и любящую старуху еще более несчастной и одинокой. Потрудитесь, Джордж Барнс, сказать моим людям, что я возвращаюсь в Баден, — и, отмахнувшись от внуков и невестки, старуха заковыляла вон из комнаты, опираясь на палку.
   
Итак, злая фея, ничего не добившись, укатила прочь в своей коляске, на тех же драконах, что примчали ее поутру и успели съесть только порцию черного хлеба. Возможно, та же самая упряжка везла и Клайва с Джей Джеем и Джеком Белсайзом, когда они уезжали в Швейцарию. Ведь черная забота ездит на любых лошадях и раздает форейторам чаевые по всем дорогам. Да простится леди Уолем чувство торжества, охватившее ее после победы над свекровью. Какая христианка не порадуется победе над другой, и разве победа эта будет менее сладостной, если та другая — твоя свекровь? Мужья и жены будут довольны, что леди Уолем одержала верх, а вы, юноши и девушки, поймете тайный смысл сих строк, когда придет ваш черед жениться или выходить замуж. Джордж Барнс открыл "Оливера Твиста" и продолжил чтение вслух. Фейгин и мисс Нэнси снова были призваны устрашать и веселить наших друзей. Но боюсь, что даже Фейгин с мисс Нэнси оказались бессильными увлечь вдову, так полна она была мыслями о недавней победе. Для вечерней молитвы, в которой, на радость любящей маменьке, приняли участие ее сыновья, леди Уолем избрала псалом, звучавший, как Те Dem [215] после битвы — битвы при Келе на Рейне, где, как казалось матери, стороны сражались за душу Кью. Я уже говорил, что книга наша целиком посвящена жизни светского общества и почтенному семейству, к нему принадлежащему. Она не похожа на проповедь, разве что в тех местах, где без поучения не обойтись и где оно само собой вытекает из хода событий. Разве же в нашей жизни, в вашей и в моей, друг мой, не сталкиваемся мы всечасно с Подобными поученьями, разве не созерцаем схватку Добра со Злом в собственном нашем доме и в доме соседа? По одну руку у нас Себялюбие, Гордость и Преуспеяние, по другую — Правда и Любовь. Которую сторону мы примем, чему дадим возобладать в наших детях?
   
Братья сидели, покуривая свои вечерние сигары. И Фрэнк тоже опять курил, и матушка даже сама зажигала ему сигару, настаивая, чтоб он сразу после этого шел спать. Кью курил и смотрел на звезду, сиявшую над ним в небе.
   
— Что это за звезда? — спросил он, и образованный молодой дипломат ответил, что это Юпитер.
   
— Сколько ты всего знаешь, Джордж! — с восторгом воскликнул старший. — Тебе надлежало быть старшим братом, тебе, клянусь Юпитером! Но сейчас ты упустил случай.
   
— И славу богу, — сказал Джордж.
   
— Я скоро совсем поправлюсь и начну новую жизнь, дружище. Распрощусь с прошлым, слышишь? Я написал нынче утром Мартинсу, чтоб он продал мою конюшню: я больше не стану играть, да поможет мне в том Юпитер. Я дал обет, понимаешь? Пообещал себе, если поправлюсь, покончить со всем этим. И еще написал кузине Этель. Тогда, размышляя о наших отношениях, я был уверен, что поступаю правильно, ведь мы бы не жили с ней в ладу. А сейчас, по отъезде графини, я начинаю сомневаться, правильно ли сделал, отказавшись от шестидесяти тысяч приданого и прелестнейшей девушки в Лондоне.
   
— Может, мне нанять лошадей и скакать за графиней вдогонку? Матушка ушла почивать и ни о чем не узнает, — предложил Джордж. — Потерять шестьдесят тысяч — не шутка.
   
Кью рассмеялся.
   
— Если бы ты догнал графиню и сообщил ей, что я не доживу до утра и завтра ты будешь лордом Кью, а сын твой — виконтом Уолемом, наша сиятельная бабушка, без сомнения, выдала бы прелестнейшую в Англии девицу за тебя и дала бы за нею те самые шестьдесят тысяч, да-да… клянусь Юпитером. Отныне я намерен клясться только языческими богами, Джордж. Нет, я не жалею, что написал Этель. А какая она редкостная красавица! Впрочем, не в одной красоте тут дело. Сколько в ней благородства! Грустно думать, что она будет выставлена на продажу и пойдет с молотка!.. Я, знаешь, хотел назвать ту трехлетку Этелиндой. Придется нам, Джордж, назвать ее как-нибудь иначе, прежде чем отправить на аукцион.
   
Тут из соседней комнаты постучали в дверь, и голос их матери произнес:
   
— Пора спать!
   
На том братья и расстались и, будем надеяться, уснули крепким сном.
   
А тем временем графиня Кью возвратилась в Баден-Баден; и хотя была уже полночь и старая леди зря проездила туда и назад, она, как ни грустно вам будет это услышать, всю ночь не смежала очей. Наутро она приковыляла на квартиру к Ньюкомам, и Этель, бледная и спокойная, спустилась к ней в гостиную. Как ее батюшка? Ои неплохо спал, чувствует себя получше, говорит внятней и немного лучше двигает рукой и ногой.
   
— Хотела бия сказать, что неплохо спала, — вздохнула графиня.
   
— А я думала, вы поехали в Кель, к лорду Кью, — заметила внучка.
   
— Ездила и воротилась. Эти негодяи тащились по пять миль в час! Я прогнала наглеца проводника, который все скалил зубы, и эту чертовку горничную тоже предупредила.
   
— А как себя чувствует Фрэнк, бабушка?
   
— Прекрасно. Розовый, как девица, которую не затаскали еще по балам. Застала я его с братцем Джорджем и их маменькой. По-моему, она у них спрашивала катехизис, — язвительно заметила старуха.
   
— Подумать, как трогательно! — сдержанно промолвила Этель. — Джордж всегда был послушным мальчиком, и лорду Кью тоже приспела пора стать паинькой.
   
Старая леди глянула на внучку, но мисс Этель хранила непроницаемый вид.
   
— Надеюсь, ты догадываешься, душа моя, почему я вернулась? — осведомилась леди Кью.
   
— Наверно, вы поссорились с леди Уолем, бабушка. Я слышала, вы с ней всегда не ладили. — Мисс Ньюком была готова к атаке и обороне, а в этих случаях, как известно, леди Кью предпочитала не нападать.
   
— Внук мне сказал, что послал тебе письмо, — сказала старая графиня.
   
— Это правда. И если бы вы вчера полчаса повременили с отъездом, то избавили бы меня от унижения.
   
— Тебя, Этель?!
   
— Да, меня! — вскинулась Девушка. — А по-вашему, это по унижение предлагать меня то одному покупщику, то другому и навязывать кому-то, кому я не нужна? Отчего это вам и всей семье так не терпится сбыть меня с рук? С чего вы взяли, что я должна нравиться лорду Кыа, и на что это вам? Разве мало ему театральных гурий и приятельниц, вроде герцогини Д'Иври, с которой вы изволили познакомить его в юности? Так он сказал, а остальное она сама не преминула мне сообщить. Где же мне тягаться с такими дамами! И к этому человеку, с которым я, слава богу, рассталась и который сам напоминает мне в письме о нашем разрыве, вам понадобилось ехать — уговаривать его, чтоб он еще поглядел, — может, я все-таки придусь ему по вкусу! Это уж слишком, бабушка! Сделайте милость, позвольте мне остаться дома и по докучайте больше советами, как мне устроиться в жизни. Довольствуйтесь тем, что устроили счастье Барнса и Клары, a мне предоставьте ухаживать за моим бедным отцом. Я знаю, что тут уж я поступаю правильно. Тут, по крайней мере, нет для меня ни того позора, пи тех печалей и сомнений, на которые стараются обречь меня мои доброжелатели… Это звонит папа. Он хочет, чтобы я посидела с ним за завтраком и почитала ему газету.
   
— Постой, Этель! — вскричала графиня дрогнувшим голосом. — Я старше твоего отца, и ты должна меня хоть немножко слушаться, если, конечно, нынешним детям вообще надлежит слушаться старших. Уж как оно теперь, не знаю. Я старуха, — свет, видно, переменился с моих времен, чего доброго, нынче вам положено указывать, а нам повиноваться. Возможно, я всю жизнь была неправа и напрасно учила своих детей тому, чему учили меня самое. Бог свидетель, я видела от детей мало радости, слушались они меня или нет. Вам с Фрэнком я отдала душу — больше всех внуков любила, — что ж удивительного, что мне хотелось видеть вас вместе. Все последние годы я копила деньги для этого мальчика. А он вновь спешит в объятья своей маменьки, которая изволит меня ненавидеть, как умеют ненавидеть только святоши. Она отняла у меня сына, а теперь и внука, а ведь вся моя вина перед ним в том, что я слишком его любила и баловала. Хоть ты не покидай меня, деточка. Пусть у меня останется хоть что-то дорогое на старости лет. Мне по нраву и твоя гордость, Этель, и твоя красота, и я не сержусь на тебя за твои злые слова. И если мне хочется видеть тебя устроенной, как тебе подобает, что же в том худого? Что худого, глупенькая?! Ну, дай мне твою ручку. Какая горячая! Моя — холодна, как лед, и дрожит, видишь?! Когда-то это была прелестная рука! А что сказала Анна… что сказала твоя мать о письме Фрэнка?
   
— Я не показывала ей, — ответила Этель.
   
— Покажи его мне, душа моя, — просительно шепнула леди Кью.
   
— Вот оно, — ответила Этель и указала на камин, где лежала горстка пепла и клочки бумаги. Это был тот самый камин, в котором сгорели рисунки Клайва.
  
  
   
    
Комментарии
   
   
    
     
Анатомия буржуазной респектабельности
    
    
Впервые английский читатель познакомился с романом "Ньюкомы" ("The Newcomes. Memoirs of a Most Respectable Family") в привычной для него форме ежемесячных выпусков; роман печатался с октября 1853 по август 1855 года лондонскими издателями Брэдбери и Эвансом, после чего в том же 1835 году был издай ими в двух томах.
    
В России роман начал переводиться еще до выхода этого двухтомника. Печатался он в виде книжек литературного приложения сразу двумя журналами (кстати, очень разными по своей направленности) — "Современником" ("Ньюкомы. История одной весьма достопочтенной фамилии". 1855, ЭЭ 9-11, 1856, ЭЭ 1–8) и "Библиотекой для чтения" ("Ньюкомы, записки весьма почтенного семейства", i855). Впоследствии, уже в коице XIX века, роман переводился еще дважды: 1. "Ньюкомы. Семейная хроника одной почтенной фамилии". Перевод С. Майковой. Ч. 1–4, СПб., Н. И. Герасимов, 1890. 2. "Ньюкомы. История весьма почтенного семейства". Перевод Е. Г. Бекетовой. Собр. соч. Теккерея в 12-ти томах, изд. бр. Пантелеевых, СПб., 1894–1895, тома 5, 6. В XX же веке роман переведен на русский язык впервые.
    
"Ньюкомы" отличаются от всех других произведений писателя прежде всего своим диапазоном, "широкоформатностью" повествования. Обычно рассматриваемый в одном ряду с двумя предыдущими романами о современности — "Ярмаркой тщеславия" и "Пенденнисом" — он вместил в себя с наибольшей полнотой жизненные наблюдения писателя. Нравственная и духовная атмосфера жизни, быт, поведение и взгляды людей, принадлежащих к буржуазно-аристократическому и среднему слоям английского общества воссозданы в романе с поистине эпическим размахом. Не только история четырех поколений семейства Ньюкомов рассказана в нем. Судьба многочисленных второстепенных лиц, населяющих роман, их родословная и жизненные перипетии прослеживаются как правило с той же тщательностью, что и судьбы главных героев. Сюжетный ствол порой надолго исчезает за густолистыми сюжетными ответвлениями. Известный американский теккереевед Гордон Рэй называет "Ньюкомов" богатейшей по жизненному охвату, самой насыщенной книгой не только у Теккерея, но и во всей викторианской прозе. Не нужно забывать, что роман писался в расчете на современника, то есть англичанина середины XIX века, который каждый месяц получал очередную "порцию" его, и в течение двух лет следил за развертывающейся в романе жизнью, вспоминая прочитанное, раздумывая над авторскими отступлениями и стараясь предугадать дальнейший ход событий. У нынешнего читателя, живущего совсем в другом ритме, порой может вызвать раздражение неторопливость повествования, замедленность его сюжетного движения. Но, как заметила о таких романах современная английская писательница Маргарет Дреббл, "в них есть длинноты, но этих длиннот очень много и в самой жизни, и викторианцы… привлекают… именно сочетанием скуки и драматизма — тем самым, что составляет удел каждого обыкновенного человека".
    
Роман "Ньюкомы", по праву считающийся наряду с "Ярмаркой тщеславия" и "Генри Эсмондом" одним из высших достижений Теккерея, безусловно заслуживает активного, заинтересованного прочтения. Роман пе отмечен постановкой острых социальных вопросов. Герои его озабочены главным образом устройством своей судьбы, перед нами снова "ярмарка житейской суеты". Но, решая свои личные проблемы — в дружбе, ссорах, любовных коллизиях, семейных драмах, душевных муках, — герои Теккерея знакомят нас с характером человека той эпохи и обогащают наш ум и сердце постижением человеческой природы. Даже второстепенные персонажи романа — язвительная и властная леди Кью, простодушная Клара Пуллярд, бездушный и наглый Барнс Ньюком, сладкоречивый Ханимен — вызывают живой интерес и надолго западают в память.
    
Сюжетная канва "Ньюкомов" в сущности своей повторяет предыдущие романы Теккерея. Это еще одна история о вступлении в жизнь молодого героя и о его возмужании. Так же, как Эсмонд и Пенденнис, а ранее, хотя и совсем по-другому, Ребекка Шарп, новый герой — Клайв Ньюком — осваивает жизнь, открывая ее для себя и себя в ней. Но это лишь своеобразная фабула-подспорье, тонкая нить, которая "продернута" в романе, но не скрепляет собой повествовательное полотно. Надо сказать, что, приступая к новому роману, Теккерей испытывал — что с ним бывало и раньше — чувство неуверенности: в письмах он сетует на то, что исписался, повторяется, завидует неистощимости фантазии Диккенса. Историю же Клайва автор сделал во многом автобиографичной, и эта история увлекала его, оживляла рассказ и помогала развитию сюжета.
    
Клайв, как и Теккерей, родился в Индии и мальчиком привезен в Англию, он так же учится в закрытой школе Чартерхаус (школа Серых Монахов), затем увлекается живописью, бродит по музеям Европы (письма Клайва из Рима и Парижа напоминают, даже по стилю, корреспонденции самого Теккерея); в отношении Клайва к своему отцу, полковнику Ньюкому, получили отражение чувства самого писателя к отчиму, майору Кармайкл-Смиту, послужившему прообразом полковника… Но Теккерей никогда не "переселяется" полностью в Клайва, его герой всегда остается персонажем романа, художественным образом, существующим по своим законам. Дочь писателя леди Ритчи вспоминает, что, когда создавался роман, одна читательница обратилась к Теккерею с просьбой поженить Клайва и Этель — "пусть они будут счастливы", — на что тот заметил: "Характеры, однажды созданные, сами ведут меня, а я лишь следую их указке. И не могу предсказать, что ждет впереди Клайва и Этель". В устах Теккерея это не просто декларация. Читатель замечает, как в ходе повествования образы становятся сложнее и постепенно меняется отношение к ним. Так, Клайв заявлен в романе как идеальный герой, полностью в духе викторианской беллетристики — молод, красив, чувствителен, безупречный джентльмен. На первый взгляд кажется, что он остается таким и до конца романа. Но Теккерей, внешне следуя канонам викторианской литературы, подрывает их изнутри. Ненавязчиво, тонко, путем "безотносительных намеков" (Честертон) он раскрывает перед читателем незначительность, бесхарактерность и безликость своего героя. Мастерство Теккерея-романиста, в частности, в том и заключается, что читателю кажется, будто он сам, без помощи автора, "разглядел" сущность героя. Будто не логика развития характера, а собственная проницательность привела его к открытию, что, к примеру, Этель — не только гордая и страдающая красавица, но и слабое, тщеславное существо, добровольная жертва предрассудков. Точно так же благородный полковник начинает казаться всего лишь наивным и ограниченным человеком, чья слепота и самоуверенность (достаточно вспомнить о его участии в банковских делах или в предвыборной кампании) "искупаются" лишь трагическим финалом, возвращающим этому образу первоначальную возвышенность и трогательность.
    
Конечно, авторская ирония не носит в данном случае определяющего, разоблачительного характера. Теккерей любит своих героев, но важно учитывать, что даже в обрисовке этих персонажей чувствуется двойственное отношение писателя, своеобразный иронический подтекст.
    
Теккерей — враг идеализации. Он учит трезвости взгляда, ему чуждо деление людей на "чистых" и "нечистых", злодеев и святых.
    
"Трудно даже представить себе, — пишет он в "Ньюкомах", — сколько разных причин определяет собой каждый наш поступок или пристрастие; как часто, анализируя свои побуждения, я принимал одно за другое и, измыслив множество славных, достойных и высоких причин своего поступка, начинал гордиться собой… Так скинь же свое павлинье оперение! Ходи таким, каким тебя создала Природа, и благодари Небо, что перья твои не слишком черны". Именно у Теккерея этот морально-разоблачительный аспект становится определяющим. Изображая жизнь состоятельных людей современной Англии и раскрывая движущие мотивы их поступков, писатель неизбежно возвращается к своей основной теме. Это тема собственнического эгоизма, который лежит в основе морали буржуазного общества, уродливо извращает всю систему человеческих ценностей. И она больше, чем сюжет, цементирует и ведет все повествование. Мера знатности и мера богатства диктуют героям их судьбу, формируют их взаимоотношения и взгляды. Причем не следует забывать, что современный Теккерею буржуа был убежден в незыблемости и естественности существующего порядка. Позже, в своих очерках "Четыре Георга", писатель с гневом напишет: "…Девять десятых тиранств, совершающихся на земле, были учинены людьми, убежденными в том, что они исполняют свой долг". И Теккерей своим творчеством объективна, как художник, подрывал сам "незыблемый" моральный принцип существующей системы, несмотря на то, что в этот период он не верил в действенность социальных преобразований и даже боялся их.
    
В "Ньюкомах" мы не найдем той дерзости и сарказма, которыми отмечены "Книга снобов" или "Ярмарка тщеславия". Расширив социальные рамки романа, Теккерея тем не менее уже старается избегать социальной типизации, приглушает ее. Обличение бездушия и беспринципности (Барнс, банкиры Хобсон и Брайен Ньюкомы), сословной спеси и высокомерия (леди Кью, лорд Фаринтош) становится подчас дидактически-поверхностным, художественно упрощенным. Отчетливее проступает Ощущение неизбежности социального зла. Автор все чаще сетует на несовершенство человека, на слабость его. Он хочет верить в добрые начала, в абсолютность благородства. Теккерей делает попытку нарисовать образ идеального положительного героя — полковника Ньюкома. Работая над первыми главами своего романа, писатель перечитывает "Дон Кихота". ("Как жаль, что он так часто оказывался поверженным!" — замечает он в письме от 7 августа 1853 г.) Он вкладывает много души и таланта в свое детище, и полковник действительно покоряет великодушием, нравственной чистотой и бескорыстностью. "Именно на создание этого образа может покоиться слава мистера Теккерея", — писала 8 августа 1855 года лондонская "Таймс". Викторианская публика была удовлетворена. И все же идеального героя из полковника не получилось. Перед нами Дон Кихот, прирученный буржуазным обществом, Дон Кихот, обладающий не наивностью гения, а наивностью ребенка, В сущности, это идеализированный викторианской литературой дядюшка-благодетель из Индии, раздающий направо и налево подарки и завоевывающий всеобщую любовь. Полвека спустя Бернард Шоу назовет полковника Ньюкома одной из самых больших уступок Теккерея викторианским вкусам.
    
Сам автор не мог не сознавать, что его полковник не "дотягивает" до идеального героя. В письмах он называет его "пустомелей" и сообщает с облегчением, что на время избавился от него, отправив снова в Индию. Образ полковника Ньюкома был порожден тоской автора по человеческому достоинству, по благородству человеческих взаимоотношений. Но сама логика характера (и логика жизни) заставила его отнестись иронически к своему идеалу.
    
Роман "Ньюкомы" интересен постановкой некоторых новых для английской литературы проблем. Это прежде всего проблема искусства в буржуазном обществе. Теккерей показывает, что оно низведено до положения служанки, призванной обслуживать привилегированные классы. Клайв, решивший посвятить себя живописи, перестает быть полноправным членом общества, его занятие считается недостойным джентльмена, святая обязанность которого — умножать капитал и добиваться все новых постов, званий, почестей… Герою же Теккерея чужд буржуазный практицизм, он хочет освободиться от пут респектабельности и, даже поняв, что из него не выйдет большого художника, все же не порывает с искусством, выражая этим свой, хотя и пассивный протест против мира собственников. Для своего времени это был новаторский образ.
    
Описывая отношения Клайва и полковника Ньюкома, автор поднимает проблему отцов и детей. История о том, как на место страстной привязанности близких людей приходит гнетущее взаимное отчуждение, как отец, желающий добра сыну, перестает понимать его, а сын, в свою очередь, неспособен объяснить свое повое, критическое отношение к миру тех ценностей, которые обусловили взгляды и принципы отца, — этот конфликт раскрыт писателем с присущей ему психологической чуткостью и говорит о глубоком понимании человеческой природы.
    
Теккерей не любил хэппи эндов. Не любил, потому что знал, как редко в жизни торжествует добродетель и что страдания человеческие, как правило, не заканчиваются безмятежным счастьем. В сущности, все его романы — это истории поражений. И заключение желанных браков в "Ярмарке" или "Эсмонде" вряд ли может кого-нибудь обмануть. "Ньюкомы" в этом смысле не составляют исключения. Теккерей соединяет в конце романа руки Клайва и Этель, но в этом жесте сквозит уже насмешка над буржуазным читателем, воспитанным на викторианских штампах. Интересно, что сразу же после выхода в свет последнего номера "Ньюкомов" один расторопный журналист, некий Джеймс Фризуэлл опубликовал "недостающую" главу, в которой, неумело имитируя стиль Теккерея, описывал безоблачное счастье, обретенное молодой четой. Именно это нужно было той читающей публике, о взглядах и вкусах которой писатель не мог забывать, создавая свое произведение. И все же ему удалось остаться, по выражению Л. Толстого, "верным, злым, художественным, но нелюбезным". Он смирился, но не льстил. Однако двойственность позиции Теккерея порождала и двойственное отношение к нему. Подтверждением этого служит известная статья Н. Г. Чернышевского о "Ньюкомах" (о ней см. в предисловии В. Ивашевой к т. I наст. собр. соч.), который высоко ценил талант автора и в то же время остро критиковал его за появляющуюся пассивность в борьбе с общественным злом. Но живая плоть художественного повествования, красочность созданного писателем многоликого мира обеспечили заслуженно долгую жизнь его роману.
    
…подобно царю Соломону, творит суд… и режет на части наши детища. — Иронически сравнивая критика с царем Соломоном, олицетворением мудрости и идеального правосудия, Теккерей намекает на библейский эпизод (3-я Книга Царств, гл. 6), в котором описывается, как Соломон разрешил спор двух женщин о том, кто из них является матерью ребенка: он предложил разрубить ребенка пополам, и тогда настоящая мать отказалась от сына ради спасения его жизни, и ребенок был отдан ей.
    
…когда один из друзей автора побывал в Новом Свете… — Этим "другом автора" является сам Теккерей, так как авторство в данном случае приписывается Артуру Пенденнису. К "Ньюкомам" Теккерей приступил после длительной поездки по Соединенным Штатам, где читал лекции об английских юмористах XVIII в. (См. т. 7 наст. собр. соч.)
    
Парк — имеется в виду столичный Хайд-парк, излюбленное место пеших и конных прогулок состоятельных лондонцев.
    
"Бедфорд", "Пьяцца" — модные кофейни вблизи королевского театра "Ковент-Гарден".
    
Брейем Джон (1774?-1856) — известный английский тенор, выступавший в театрах "Ковент-Гарден" и "Друри-Лейн".
    
…пение соловьев у тихих вод Бендемира. — Теккерей вспоминает строки из романтической поэмы Томаса Мура "Лалла-Рук" (1817):
    
Там розы цветут на брегах Бендемира
    
И песнь соловья не смолкает в ночи.
    
Ахерон — в греческой мифологии река в подземном царстве Аид, куда попадали души умерших. Овернское озеро — озеро в Италии, наполняющее кратер потухшего вулкана; в древности считалось одним из входов в Аид.
    
Шеридан Ричард Бринсли (1751–1816) — английский драматург, прославившийся и как блестящий парламентский оратор. Моррис, сэр Джеймс (1763?-1830) — участник Трафальгарской битвы 1805 г., впоследствии вице-адмирал. Хэнгер Джордж (1751?-1824) — эксцентричный аристократ, барон, автор военных памфлетов и книги "Жизнь и приключения знаменитых игроков". Порсон Ричард (1759–1808) — английский филолог, занимавшийся изучением древнегреческой литературы.
    
Харлей Джон (1786–1858) — английский актер. "Критик" — фарс Шеридана, впервые поставленный в 1799 г. Дон Фероло Ускирандос — комический персонаж этого фарса.
    
Роджерс Сэмюел (1763–1855) — поэт, сын банкира, был известен как ценитель искусств и меценат. Хук Теодор (1788–1841), Латтрел Генри (1765?-1851) — литераторы, славившиеся своим остроумием.
    
Инкледон Чарльз (1763–1826) — английский певец, в 1790–1815 гг. выступавший на сцене театра "Ковент-Гарден".
    
…пастор Примроз, наставляющий преступников. — Речь идет об эпизоде из романа Гольдсмита "Векфильдский священник" (гл. XXVI), герой которого, сельский пастор Примроз, попав в тюрьму, произносит проповеди перед арестантами, стараясь обратить их на путь истинный.
    
…ему подобных нам уже не встретить. — Хоскинс перефразирует слова Гамлета, сказанные им о своем отце (1, 2): "Он человек был, человек во всем; ему подобных мне уже не встретить". (Пер. М. Лозинского.)
    
…наш знакомец капитан Костиган… — Персонаж романа "История Пенденниса".
    
"Кой черт понес его на эту галеру?" — Ставшее поговоркой восклицание Жеронта из комедии Мольера "Проделки Скапена".
    
…лорда с голубой лентой… — То есть лорда-канцлера, отличительным знаком которого была голубая лента.
    
Георг III — правил с 1760 по 1820 г.
    
Вильгельм Завоеватель — нормандский герцог, высадившийся в Англии и разгромивший англосаксонского короля Гарольда в исторической битве при Гастингсе (1066 г.), правил Англией под именем Вильгельма I с 1066 по 1087 г.
    
Королева Мария — ее правление (1553–1558) отмечено жестоким преследованием протестантов.
    
Битва, на Босвортском поле — положила конец междоусобным войнам Алой и Белой розы 1455–1485. В этом сражении английский король Ричард III потерпел поражение и был убит, после чего престол перешел к Генриху VII Тюдору, основателю династии Тюдоров.
    
Король Эдуард Исповедник — англосаксонский король (1048–1066), "делавший Лондон столицей Англии и основавший Вестминстерское аббатства.
    
Уиттингтон, — герой популярной английской легенды, повествующей о бедном мальчике-подмастерье, который убежал от своего жестокого хозяина, но по дороге в звоне колокола услышал слова: "Вернись, Дик Уиттингтон, трижды лорд-мэр Лондона!" Вернувшись, он со временем разбогател, женился на дочери своего хозяина и действительно трижды становился мэром. Предание приписывает эту историю реальному историческому лицу — Ричарду Уиттингтону (ум. в 1423 г.), трижды избиравшемуся мэром Лондона. Однако этот реальный Уиттингтон происходил не из бедняков, а был сыном богатого лондонского купца.
    
Ее дом в Клепеме был долгое время прибежищем самых знаменитых религиозных деятелей. — Город Клепем выбран Теккереем не случайно: там действительно в конце XVIII — начале XIX в — существовала крупная секта евангелистов, члены которой были объединены также общностью политических и материальных интересов. В нее входили банкир Генри Торнтон, известный филантроп и отец знаменитого историка — Захарий Маколей, адвокат Джеймс Стефен и др.; их объединение получило название "Клепенской секты".
    
Уайлтфилд Джордж (1714–1770) — протестантский проповедник, отличавшийся необычайным красноречием; активно насаждая методизм не только в Англии, но и в Америке.
    
Квакеры — прозвище членов "Общества друзей" — протестантской общины, основанной сапожником Джорджем Фоксом в 1648–1650 гг. Квакеры отрицали какую бы то ни было обрядность и отстаивали подчинение верующего лишь своему религиозному чувству.
    
Джоанна Соускот (1750–1814) — дочь фермера, фанатически религиозная, якобы обладавшая даром ясновидения; выступала с пророчествами, которые одно время находили широкий отклик среди верующих. Умерла от умственного расстройства.
    
…хотя в "Обители" и не очень жаловали, это слово… — Члены некоторых протестантских сект предпочитали называть седьмой день недели так, как он назван в Ветхом завета — "Саббат", и посвящали его, как того требовала Библия, исключительно отдыху и молитвам.
    
Эрастианка — приверженка англиканской церкви. От Erasts — псевдонима Томаса Либлера (1524–1583), гейдельбергского врача, которому приписывается создание доктрины о подчинении церкви светской власти.
    
…в школе Серых Монахов, знакомой читателю по другим нашим сочинениям… — С закрытой привилегированной школой Чартерхаус, в которой учился Теккерей, связана судьба многих его героев, однако автор, как правило, "маскирует" в художественных произведениях эту школу, называя ее то школой Серых Монахов ("Пенденнис", "Ньюкомы", "Виргинцы", "Филип"), то "Уайтфрайерс" ("Ярмарка тщеславия"), то школой Живодерней (некоторые мелкие произведения). В Чартерхаусе, возникшем на месте картезианского монастыря, размещалась не только школа, но и приют-богадельня для обедневших дворян. (Об истории Чартерхауса — см. "Ярмарка тщеславия", гл. 52.)
    
Георг IV — правил с 1820 по 1830 г.
    
"История" Орма. — "История военных действий Британского государства в Индостане с 1745 г." Роберта Орма (1778).
    
Клайв Роберт (1725–1774) и Лоренс Стринджер (1727–1775) — английские офицеры, осуществлявшие военные операция в Индии; их победы положили начало колониальному закабалению этой страны.
    
…находился то ли в армии их высочеств на Рейне, то ли с королем-изгнанником под Митавой. — Речь идет об армии французских эмигрантов, возглавляемой принцем Конде и сражавшейся с 1792 г. вместе с австрийскими войсками против революционной Франции; король-изгнанник — Людовик XVIII, проживавший в 1797–1801 и 1805–1807 гг. в Митаве (ныне город Елгава в Латвии).
    
Фридрих Великий — прусский король Фридрих II (1712–1786), правление которого было отмечено многочисленными войнами, выдвинувшими Пруссию в число великих держав.
    
Кирк Уайт (1785–1806) — талантливый английский поэт, умерший в возрасте 21 года; его поэзия заслужила высокую оценку Саути и Байрона.
    
"Цистерцианцы" — члены ордена Цистерцианцев или Серых Монахов. Так Теккерей называет учащихся школы Чартер-хаус.
    
Олбени — дом на Пикадилли, бывшей дворец герцога Йоркского, впоследствии был разделен на отдельные квартиры, которые сдавались (с 1803 г.) богатым холостякам. Здесь жили Байрон, Маколей, Гладстон и др.
    
Джонсон Сэмюел (1709–1784) — писатель и литературный критик, автор четырехтомного "Словаря английского языка".
    
…жизнеописание, сочиненное Босуэллом. — "Жизнь Сэмюела Джонсона" (1791), написанная его другом Джеймсом Босуэллом на материале записей, которые он вел при жизни писателя.
    
"Сэр Чарльз Грандисон" — "История сэра Чарльза Грандисона" — сентиментально-нравоучительный роман Сэмюела Ричардсона (1754). Роджер де Коверли — добродушный и чудаковатый провинциальный помещик, сквозной персонаж и "автор" очерков в журнале "Зритель".
    
"Зритель" — журнал, который издавали писатели-просветители Стиль и Аддисон в 1711–1712 и 1714 гг. Журнал преследовал цель "оживлять мораль остроумием и остроумие подчинять морали". Комплект "Зрителя" неоднократно издавался в виде отдельной книги.
    
"Том Джонс", "Джозеф Эндрюс" — романы Генри Фильдинга (1707–1754).
    
Ханна Мор (1745–1833) — английская писательница и драматург, создававшая произведения на религиозно-этические темы.
    
Помните, что он сказал мистеру Восуэллу о Фильдинге? — Полковник Ньюком имеет в виду записи Босуэлла, помеченные весной 1768 г. и 6-м апреля 1772 г., где приводятся отрицательные отзывы Джонсона о Фильдинге, в частности, его слова о том, что "добродетели, которыми обладают герои Фильдинга, для истинно порядочного человека являются пороками".
    
…Гиббон высоко ценил его… — Эдуард Гиббон (1737–1794) — английский историк и литературный критик, автор "Истории упадка и разрушения Римской империи". О родословной Фильдинга он пишет в первой главе своих "Мемуаров" (опубл. в 1796 г.).
    
Высокая церковь — одно из течений англиканской церкви, отстаивающее догматы, близкие к католичеству, в отличие от Низкой церкви, тяготевшей к протестантству.
    
…вышел на кафедру в стихаре. — Стихарь (белая накидка с широкими рукавами) являлся непременной частью облачения католического священника. Англиканская церковь, отделившаяся от Рима в ходе Реформации, тем не менее в основном сохранила обрядовую сторону католического богослужения; что касается стихаря, то ношение его не воспрещалось, но ярыми протестантами встречалось в штыки.
    
Диссентеры — члены протестантских сект, не признающих доктрины господствующей англиканской церкви.
    
Князь Блюхер (1742–1819) — прусский фельдмаршал, прославившийся в войне с Наполеоном.
    
Стр. 61. Хэймаркет — королевский оперный театр, первый оперный театр Лондона, открыт в 1705 г.
    
Иосиф — по библейской легенде ("Книга бытия", 37–50), один из двенадцати сыновей патриарха Иакова, проданный в юношестве своими братьями в Египет, где со временем достиг высокого положения при дворе фараона.
    
…от Плесси до Мени. — Победа англичан при Плесси (1757) положила начало созданию Британской колониальной империи в Индии; битва при Мени (1847) — одно из последних крупных сражений колониальной войны.
    
…героя, в честь которого назван. — Роберт Клайв, см. прим. к стр. 31.
    
…у ворот Вены стояли турки… — В 1683 г. вторгшаяся в Восточную Европу турецкая армия была разгромлена под Веной польскими войсками во главе с королем Яном Собеским и австрийскими войсками, в которых сражался двадцатилетний принц Евгений Савойский, впоследствии прославившийся как талантливый полководец.
    
…мемуаров принца Делипя. — "Жизнь принца Евгения" (1800), написанная бельгийским генералом и литератором Шарлем де Линем.
    
…получить для него королевскую хартию. — То есть получить для города право парламентского представительства.
    
Что говорят в Сити о русских? — В 1833 г. Россия направила военную эскадру на помощь Турции, подвергнувшейся нападению Египта. Усиление позиций России на Ближнем Востоке вызывало беспокойство в Англии и было в то время в центре общественного внимания.
    
Баярд (1476–1524) — французский рыцарь времен Людовика XII и Франциска I, ставший полулегендарной личностью; за свои подвиги был прозван "рыцарем без страха и упрека". Королева Гиневра, сэр Ланселот — персонажи цикла средневековых преданий о короле Артуре и рыцарях круглого стола, обработанных в XV в. Томасом Мэлори.
    
Иезекиилъ — имя библейского пророка. Клакманнан — графство в Шотландии.
    
Шпильберг — крепость Шпильберг в Моравии служила в XVII–XIX вв. местом заключения преступников, с 1809 г. — преимущественно политических.
    
Ньюдигетский приз — приз за лучшее стихотворение на английском языке, присуждаемый ежегодно (с 1806 г.) на конкурсе выпускников Оксфорда; назван по имени учредителя приза сэра Роджера Ньюдигета.
    
…знаменитый набоб из Стэпстед-парка. — Ричард Баруэлл. один из высших чиновников Ост-Индской компании, наживший в период грабительского правления Уоррена Хастингса баснословный капитал. Вернувшись в Англию, ои приобрел графское поместье в местечке Стэнстед и превратил его в роскошный дворец и парк.
    
Барракпурский Браммел — Джордж Браммел (1778–1840), прозванный "щеголем Браммелом", — друг прница-регента, законодатель мод в Лондоне начала века. Барракпур-город близ Калькутты, резиденция вице-короля Индии.
    
Лорд Минто (1751–1814) — генерал-губернатор Индии с 1807 по 1813 г. Лорд Хастингс (1732–1818) — первый генерал-губернатор Индии; в 1788 г. был предай суду по обвинению в жестокости, коррупции и беззаконии, но вопреки очевидным фактам был оправдан.
    
…сколько лондонцев должно благодарить его за этот курорт. — В 1783 г. Георг IV, будучи еще наследным принцем, набрал Брайтон местом своей резиденции, что способствовало процветанию города и превращению его в модный курорт.
    
…сражался… под началом лорда Роднея против графа де Грпсса… — Во время войны Североамериканских Штатов за независимость английские корабли под командованием адмирала Роднея разгромили в Карибском море (1782) французскую флотилию графа до Грасса (Франция, являясь колониальной соперницей Англии, выступала с 1778 г. на стороне американской республики). Де Грасс попал в плен и был доставлен в Англию.
    
…сожжение мучеников на Смитфилдском рынке… — При королеве-католичке Марии Тюдор, прозванной "кровавой", на рыночной площади Смитфилд совершались казни протестантов; всего было казнено около 400 человек.
    
Эпсли-Хаус — дворец, пожалованный правительством герцогу Веллингтону, главнокомандующему английской армией, после разгрома Наполеона в битве при Ватерлоо (1815).
    
Принц Гарри — будущий король Генрих V (1421–1471), герой шекспировских хроник "Генрих IV" и "Генрих V".
    
Королева Шарлотта — мать Георга IV. Пердита — см. прим, к стр. 382.
    
Беспутный принц и Пойнс — персонажи пьесы Шекспира "Генрих IV".
    
Чарльз Сэрфес — один из героев комедии Шеридана "Школа злословия" (1777).
    
Сэр Томас — Томас Лоуренс (1769–1830) — английский художник, с 1792 г. главвый придворный портретист. Сэр Джошуа — Джошуа Рейнольдс (1723–1792) — выдающийся английский живописец, организатор и первый президент Королевской Академии художеств.
    
Амина — персонаж "Тысячи и одной ночи".
    
"Джон Буль" — газета, издававшаяся с 1820 по 1892 г. "Беллова жизнь" — еженедельник спортивных новостей и лондонских развлечений.
    
…- в 1825 году — в год паники — жесточайшим образом разорились. — В этом году в Англии разразился первый в истории капитализма циклический кризис перепроизводства, охвативший почти все отрасли английской экономики.
    
Эскуриал — королевский дворец-замок недалеко от Мадрида, в котором размещались также монастырь, усыпальница и богатейший музей.
    
Мазаньелло — герой оперы Франсуа Обера "Немая из Портичи". Гюйон де Бордо — герой оперы Глюка "Оберон".
    
Ребекка — героиня романа В. Скота "Айвенго" (1820).
    
…пара башмаков… названных по имени славного прусского генерала, пришедшего во время битвы при Ватерлоо на выручку прародителю других известных сапог… — Имеются в виду бдюхеровские башмаки (высокие штиблеты со шнуровкой) и веллингтоновские сапоги (сапоги с высоким голенищем и вырезом сзади под коленом), названные соответственно именами носивших их маршала Блюхера и герцога Веллингтона, одержавших победу при Ватерлоо.
    
Стоун — мера веса, равная 14 английским фунтам (6,34 кг).
    
Анания — библейский персонаж ("Деяния апостолов", V 1-10). Для оказания помощи апостолам Анания со своей женой Сапфирой продали имение, однако часть денег утаили; за ложь перед богом были наказаны смертью.
    
Панч — герой кукольных представлений, английский Петрушка.
    
…с книгой Пирсона "О вере". — Сочинение епископа Джона Пирсона "Толкование веры" (1659), сборник ироповедей, считающийся классическим изложением догматов англиканской церкви.
    
Чиппери Джордж (ум. в 1852 г.) — английский художник, пейзажист и портретист, издавший после поездки в Индию серию гравюр "Люди Востока".
    
…на пиру в честь назначения Санчо Папсы губернатором Баратарии. — В главе 47 "Дон Кихота" Сервантес рассказывает, как Санчо Панса, приглашенный к столу, уставленному всевозможными яствами, не может ничего съесть из-за вмешательства специально приставленного к нему доктора.
    
Сэр Родон Кроули, сэр Питг, леди Кроули, Доббин — персонажи романа Теккерея "Ярмарка тщеславия".
    
Кристофер Слой — персонаж из интродукции в пьесе Шекспира "Укрощение строптивой", перед которым разыгрывается основное действие комедии.
    
Лаблаш Луиджи (1794–1858) — итальянский певец (бас), выступавший в Лондоне в 1830 г.; в 1836–1837 гг. был учителем пения королевы Виктории.
    
…гостинице "синих". — Синий цвет был традиционным цветом партии тори, из которой впоследствии выросла консервативная партия.
    
…принц Камаральзаман и китайская принцесса — персонажи "Тысячи и одной ночи", которые, благодаря волшебству джинна, оказались рядом и сразу же полюбили друг друга.
    
Цирк Астли — лондонский театр-цирк, в котором наряду с цирковыми представлениями ставились мелодрамы и пантомимы с участием живых лошадей.
    
Дик Тинто — персонаж В. Скотта, бедный художник; история его жизни и мытарств, которые в то время выпадали на долю большинства его собратьев по профессии, рассказана во вступительной главе к роману "Ламмермурская невеста" (1819), созданному якобы на основе сохранившихся записок Дика Тинто.
    
Лендсир, сэр Эдвин Генри (1802–1873) — художник и скульптор, пользовавшийся особым расположением королевы Виктории и в 1850 г. возведенный в рыцарское достоинство.
    
…на знаменитой картине Кейпа, что висит в Лувре… — Кейп Альберт (1620–1691) — нидерландский художник. Имеется в виду его картина "Конная прогулка".
    
…в один прекрасный день, достойный быть отмеченным белым камешком… — Намек на обычай древних римлян помечать в календаре белым камнем или мелком дни радостных событий (дни печали отмечались черным камнем или углем).
    
Боадицея — полулегендарная королева Британии, возглавившая в 59 г. н. э. восстание против римских завоевателей.
    
"Когда исходит кровью королева…" — Строки из баллады "Боадицея" английского поэта-сентименталиста Уильяма Купера (1731–1800).
    
"Не англы, но ангелы". — Эти слова, согласно преданию, произнес папа Григорий Великий (590–604), когда он увидел прекрасных юношей-язычников, продаваемых в рабство, и узнал, что они из племени англов.
    
"Искусство — вечно… жизнь (коротка)". — Афоризм, принадлежащий древнегреческому врачу Гиппократу.
    
…ни в грош не ставил Трафальгар-сквер… — То есть Королевскую Академию художеств: на Трафальгар-сквер расположена Национальная галерея, в одном из крыльев которой ежегодно устраивалась выставка картин членов этой академии.
    
Воксхолл — общественный увеселительный сад с танцевальными павильонами, театром, балаганами и аттракционами; существовал до середины XIX в.
    
…не дороже штанов короля Стефана… — Теккерей намекает на первые строки песенки, которую напевает шекспировский Яго ("Отелло", II, 3), представляющей собой в несколько измененном виде отрывок из старинной баллады:
    
Король Стефан был славный пэр,
    
Штаны за крону сшил.
    
(Пер. А. Радловой.)
    
…точно Сусанна между двумя старцами… — В апокрифической Книге Даниила (гл. XIII) рассказывается история о том, как Сусанна, дочь вавилонского купца, отвергла домогательства двух старейшин, которые в отместку обвинили ее в прелюбодеянии, чему они будто бы были свидетелями. Их навет был разоблачен Даниилом.
    
Британский институт — Королевский институт Великобритании, учрежденный в 1799 году как общество для пропаганды научных знаний; большой популярностью пользовались циклы лекций для юношества, читавшиеся в здании института в период рождественских каникул.
    
Поп Александр (1688–1744) — английский поэт-классицист, переводчик Гомера. Китс Джон (1795–1821), Теннисон Альфред (1809–1892) — выдающиеся английские поэты.
    
"Ламия" — поэма Китса (1819), "Энона" — поэма Теннисона (1832), " Улисс" — драматический монолог Теннисона (упоминая о нем, Теккерей допускает ошибку: "Улисс" тогда не был известен, он появился лишь в 1842 г.), "Питер Белл" (1819), "Прогулка" (1814) — поэмы Вордсворта, "Путешественник" (1764) — поэма Гольдсмита.
    
Юм Давид (1711–1776) — английский философ (субъективный идеалист), историк и автор многочисленных эссе на общественно-политические, морально-эстетические и экономические темы. В эстетике отстаивал субъективность художественных вкусов, утверждая, что "дух каждого человека усматривает иную красоту".
    
Конгрив Уильям (1670–1729) — английский драматург. Цитируются строки из его трагедии "Невеста в трауре" (II, 3).
    
Хейдон, Истлейк, Тернер — английские живописцы XIX века. Истлейк в 1850–1865 гг. (то есть в период написания "Ньюкомов") был президентом Королевской Академии художеств.
    
Элджинский мрамор — название, данное богатейшей коллекции древнегреческих скульптур и архитектурных фрагментов (работы Фидия, фриз Парфенона и др.), вывезенных англичанином графом Элджином из Греции в начале XIX в. Коллекция была продана государству и с 1816 г. вошла в число экспонатов Британского музея.
    
Тюрьма Королевской Скамьи — лондонская долговая тюрьма.
    
Битва при Ассее — один из эпизодов колониальной войны в Индии — разгром маратхского войска в 1803 г. генералом Уэлсли, будущим герцогом Веллингтоном.
    
…малодушно отдает корону и отправляется в тюрьму, а друзей обрекает смерти. — Речь идет о начальных событиях Великой французской революции. 15 июля 1789 г., на следующий день после взятия Бастилии, король Людовик XVI, надев трехцветную кокарду, пешком прибыл на заседание Учредительного собрания, признал его полномочия и утвердил ряд декретов. До октября 1789 г. Людовик XVI находился в Версале, а затем был переведен в Париж, где содержался под охраной в замке Тюильри.
    
Барбару — адвокат Барбару, делегат от Марселя в Учредительном собрании, во время парижского восстания и штурма Тюильри 10 августа 1792 г. был начальником марсельского батальона.
    
Карлейль Томас (1795–1881) — английский писатель, публицист, историк и философ. В своей "Истории французской революции" (1837) доказывал ее закономерность, однако выступал против якобинской диктатуры. На эту книгу сразу же после ее выхода двадцатишестилетний Теккерей написал рецензию ("Таймс", 3 августа 1837 г.).
    
Карл X — король Франции с 1824 по 1830 г. Во время французской революции был однпм из организаторов контрреволюционной интервенции, прозван "королем эмигрантов". Свергнут Июльской революцией 1830 года и бежал в Англию.
    
О, Victrix! Счастливец Paris! (Я имею в виду Приамава сына, а не современную Лютецию). — Лютеция — древнее название Парижа. В английском языке, так же как во французском, слова Пария; и Парис, имя мифологического персонажа, сына Приама, пишутся и произносятся одинаково. Называя Венеру победительницей (Victrix), Клайв имеет в виду древнегреческий миф о том, как Парис разрешил спор трех богинь из-за яблока с надписью "Прекраснейшей", отдав его Венере (Афродите).
    
Снайдерс Франс (1579–1657) — фламандский анималист и мастер натюрморта, друг Рубенса.
    
Квиетисты — сторонники религиозной доктрины, усматривающей высшнй смысл в бегстве от мирских забот и созерцании бога в собственной душе.
    
Тьер Луи-Адольф (1797–1877) — французский историк и государственный деятель; впоследствии стал известен как душитель Парижской Коммуны. Граф Моле Луи-Мэтью (1781–1855) — французский политический деятель, в 1836–1839 гг. — премьер-министр. Жюль Манен (1804–1874) — французский писатель, критик и публицист.
    
"Мозес приносит домой двенадцать дюжин зеленых очков". — Картина воспроизводят сцену из романа Годьдсмита "Векфильдский священник" (1762): Мозес, сын разоренного священника Примроза, возвращается с ярмарки, где он продавал лошадь, но вместо денег приносит двенадцать дюжин зеленых очков, которые ему "по выгодной цене" всучили мошенники.
    
Ван-Дейк Антони (1599–1641) — великий фламандский художник. Клод Лоррэн (1600–1682) — французский пейзажист и гравер.
    
Остров Ковентри — придуманный Теккереем остров, на который уезжает Родон Кроули, персонаж "Ярмарки тщеславия", получивший по ходатайству лорда Стайна пост генерал-губернатора.
    
"Batti, batti…" — начало арии Церлины из оперы Моцарта "Дон Жуан".
    
…большинство описаний в "Путешествиях Кука" придуманы доктором Хоксвортом… — В 1773 г. была издана книга Хоксворта о первом кругосветном путешествии Джеймса Кука в 178-1771 гг., написанная на основе путевых дневников Кука и сопровождавшего его ученого-натуралиста Джозефа Бэнкса. Сам же дневник Кука впервые увидел свет лишь в 1893 г.
    
…не менее подлинны, чем орации у Ливия и Саллюстия… — Ливий Тит (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.) — римский историк; в изображении прошлого широко использовал героические легенды для прославления истории Рима, Саллюстий Гай Краса (86–35 гг. до н. э.) — римский псторик, создатель жанра исторической монография с исключительными характерами в центре, для раскрытия которых использовал вымышленные речи и письма.
    
"Сенат и народ римский" — девиз римской республики на знаменах, монетах и т. п., а также формула, с которой начинались государственные акты и постановления.
    
Джеймс Джордж (1799–1860) — королевский историограф Вильгельма IV (1830–1837) и автор посредственных исторических романов (его стиль Теккерей пародировал в "Романах прославленных сочинителей"). Шериф Элисон — сэр Арчибальд Элисон (1792–1867) — историк и юрист, одно время шериф Ланкашира, автор "Истории Европы в период французской революции". Робинзон Крузо — вымышленный персонаж, от лица которого ведется повествование в одноименном романе Даниэля Дэфо (1719).
    
Юдифь — героиня апокрифической "Книги Юдифи", в которой рассказывается о том, как ассирийский полководец Олоферн, осаждавший иудейский город Бетулию, был обезглавлен жительницей этого города, красавицей Юдифью, обольстившей его. К этому сюжету обращались многие западноевропейские художники.
    
…дочь Иродиады… несет… окровавленную, застывшую голову. — Согласно евангельской легенде, дочь Иродиады Саломея потребовала от царя Ирода, плененного ее танцем, обезглавить Иоанна Крестителя, который обвинил ее мать в незаконной связи, и принести на блюде его голову. "И принесли голову его на блюде, и дали девице; и та отнесла матери своей" (Ев. от Матф., XIV, 1-12).
    
Паоло Веронезе (1528–1588) — венецианский художник Позднего Возрождения, мастер монументально-декоративной живописи.
    
Чарльз Лзмб (1775–1834) — писатель и журналист, автор бытовых очерков и психологических зарисовок, отмеченных лиризмом, юмором и наблюдательностью; впоследствии они не раз издавались отдельной книгой.
    
Капитан Шендон — персонаж романа Теккерея "Пенденнис".
    
"О вещая моя душа! Мой дядя?" — Шекспир, "Гамлет", I, 5.
    
Гримальди Джозеф (1779–1837) — известный английский клоун и актер пантомимы.
    
Веназе — знаменитый в то время содержатель игорного дома в Бадене.
    
Калеб Болдерстоун, Эдгар — персонажи романа В. Скотта "Ламмермурская невеста" (1819). Калеб Болдерстоун — дворецкий Эдгара, пытающийся поддерживать достоинство древнего, но обнищавшего рода, к которому принадлежит его хозяин.
    
Комус — древнегреческий бог пиршеств и чувственного наслаждения. Сравнение Этель в обществе светских молодых людей с целомудренной Девой навеяно Ридли образами драматической поэмы Джона Мильтона "Комус" (1634).
    
Агарь, Измаил, Сара, Авраам — библейские персонажи (Книга Бытия, XVI, XXI). Авраам, ветхозаветный патриарх, во время бесплодия своей жены Сары и с ее согласия взял в наложвицы рабыню-египтянку Агарь, и та родила ему сына Измаила. Впоследствии, когда у Сары родился сын, она настояла на том, чтобы Агарь и Измаил были изгнаны из дома Авраама.
    
…подпись под письмом к миссис Стоу. — Речь идет об авторе "Хижины дяди Тома", известной американской писательнице Гарриет Бичер-Стоу (1811–1896), активно выступавшей против системы работорговли и рабовладения; в 1853 г., когда писался роман, Бичер-Стоу посетила Англию, и многие поспешили высказать свою солидарность (часто лишь показную и ни к чему не обязывающую) с ее борьбой.
    
Чарльз Фокс (1749–1806) — видный английский государственный деятель, талантливый оратор.
    
Радклифф Анна (1764–1823) — английская писательница, автор так называемых готических романов, в которых нагнеталась атмосфера "ужасного" и "таинственного".
    
Родриго, Химена — персонажи трагедии Корнеля "Сид" (1647).
    
…Ганнибал, сын Гасдрубала. — Клайв ошибается, называя карфагенского полководца Ганнибала, предпринявшего в 212 г. до н. э. поход на Рим, сыном Гасдрубала; ошибка объясняется тем, что молодой Ганнибал после смерти своего отца Гамилькара Барки воевал под началом Гасдрубала, избранного главнокомандующим, которого и сменил впоследствии на этом посту.
    
Элис Грей — героиня одноименной английской старинной песенки.
    
Д'Артуа, граф — внук Людовика XV, впоследствии король Карл X. Корсиканский узурпатор — император Наполеон, родившийся на о. Корсика.
    
Франкони Антонио (1737–1836) — французский наездник, основатель цирковой династии Франкони.
    
Фрина и Аспазия — известные древнегреческие куртизанки.
    
Старые Бурбоны снова отправились в дорогу, — все, кроме одного хитроумного отпрыска этого древнего семейства… — Речь идет об Июльской революции во Франции 1830 г. и о Луи-Филиппе (1773–1850), которого палата депутатов, желая сохранить монархию, провозгласила вначале "наместником королевства", а затем — "королем французов". Для завоевания популярности Луи-Филипп действительно ходил по улицам города, беседуя с рабочими и пожимая руки национальным гвардейцам.
    
Узурпатор из Нельи — Луи-Филипп, который накануне Июльской революции находился в г. Нельи близ Парижа.
    
Граф Альмавива и Дон Базилио — персонажи комедий Бомарше "Севильский цирюльник" и "Женитьба Фигаро". Здесь в смысле: искатели любовных приключений.
    
Буридан — французский философ-схоласт XII в. Эрнани — герой, одноименной трагедии В. Гюго. Шатобриан Франсуа Рене (1768–1848) — французский писатель и государственный деятель, роялист. Ламартин Альфонс (1790–1869) — французский поэт-романтик, историк и буржуазный политический деятель. Кребийон-младший — Клод де Кребийон (1707–1777) — французский рома-пист, изображавший разложение современного ему высшего общества. Вадэ Жан Жозеф (1720–1757) — французский поэт-песенник, либреттист и драматург.
    
Мосье де Лормиан. — Пьер Баур-Лормиан (1770–1854), посредственный поэт и драматург, принятый, однако, в 1815 г. в члены Французской академии.
    
Де Лиль Жак (1738–1813) — второстепенный французский поэт; Пушкин в свое время назвал его "парнасским муравьем" ("Домик в Коломне").
    
Мадам Аделаида — одна из Орлеанских принцесс.
    
Мадам де Бринвилье — французская авантюристка, отравившая со своим любовником отца и двух братьев; казнена в 1676 г.
    
Лохливен — замок шотландской королевы Марии Стюарт, в котором она жила после вынужденного отречения от престола. Ботуэл Джеймс — шотландский аристократ, третий муж Марии Стюарт. Риччо Давид — итальянский музыкант, фаворит и секретарь королевы, убит в 1566 г. Дарнлей Генри Стюарт — двоюродный брат и второй муж королевы. Джон Нокс (1505–1575) — проповедник реформатской церкви, ярый противник Марии Стюарт.
    
Орас Бернс (1789–1863) — французский художник, писавший жанровые и батальные сцены главным образом (после 1836 г.) из арабской жизни.
    
…подобно тем грешным монахиням, которых под сатанинские завывания фагота вызывают из могил Бертрам и Роберт-Дьявол. — Имеется в виду эпизод из романтико-фантастиче-ской оперы Мейербера "Роберт-Дьявол" (1831).
    
Раниле — парк в Челси (в то время — пригород Лондона, ныне в черте города), место общественных увеселений; существовал с 1742 по 1804 г. Пантеон — здание в Лондоне на Оксфорд-стрит, построенное в 1772 г. специально для музыкальных вечеров, балов и маскарадов. Сгорело в 1792 г,
    
Пердита — актриса Мэри Робинсон (1758–1800), любовница принца Уэльского, впоследствии короля Георга IV. Это прозвище утвердилось за ней после исполнения роли Пердиты в "Зимней сказке" Шекспира.
    
Миссис Кларк (Мэри Энн) — Любовница герцога Йоркского, второго сына Георга III.
    
"Модный брак" — серия сатирических гравюр Уильяма Хогарта (1743).
    
…их разделяли воды Бойна. — в 1690 г. на р. Бойн в Ирландии произошло сражение между свергнутым английским королем-католиком Иаковом II и новым королем, его зятем, Вильгельмом Оранским, которого оппозиция пригласила на престол под предлогом "защиты протестантизма". Это сражение, упоминаемое в тексте как символ кровавой вражды протестантов и католиков, закончилось полным разгромом Иакова II.
    
Верхний Темпл — название юридической корпорации, придуманное Теккереем по аналогии с существовавшими в Лондоне Внутренним Темплом и Средним Темплом. Жизнь и быт членов таких корпораций описываются Теккереем в его романе "Пенденнис" (гл. XXIX), откуда и перекочевало это название.
    
…хотя мужа своего пока еще не убила. — Теккерей намекает на убийство заговорщиками второго мужа Марии Стюарт Генри Дарнлея; однако участие Марии Стюарт в этом заговоре окончательно не доказано.
    
…если она Королева Шотландская, то я не прочь сделаться Елизаветой Английской… — Мария Стюарт, претендовавшая на английский престол, в 1568 г. по приказу королевы Елизаветы была заключена в тюрьму, а в 1587 г. казнена.
    
Миссис Макхит — Полли Пичум, героиня "Оперы нищего" Джона Гея, одна из шести жен разбойника Макхита.
    
…покойный король Франции, желавший повыгодней женить одного из любимых своих отпрысков… и далее. — Этот король — Луи-Филипп, пытавшийся путем различных интриг и соглашений женить своего сына герцога де Монпансье на шестнадцатилетней королеве Испании Изабелле. Потерпев в этом неудачу, он устроил брак сына с сестрой Изабеллы инфантой Луизой (1846). Эти вошедшие в историю "испанские браки" повредили Луи-Филиппу в общественном мнении, однако причиной его падения были не они, как утверждает Теккерей, а разразившаяся во Фраиции в 1848 г. революция.
    
Лепорелло — слуга Дон Жуана в опере Моцарта "Дон Жуан".
    
"Карфаген должен быть разрушен". — Этими словами, по свидетельству Плутарха, закапчивал свои речи в сенате Марк Катон-старший, государственный деятель Древнего Рима, ярый противник Карфагена.
    
Черный Принц — прозвище припца Уэльского Эдуарда (1330–1376), старшего сына Эдуарда III.
    
Ариосто Лодовико (1474–1533) — итальянский поэт, автор рыцарской поэмы "Неистовый Роланд" (1516).
    
…отравить человека из зависти, как Спаньолетто! — Спаньолетто ("испанчик") — прозвище испанского художника Хосе Де Рибейра (1588–1652). Его действительно считали виновным в смерти одного посредственного художника, участвовавшего вместе с ним в конкурсе и умершего в возрасте 61 года, но фактами это не подтверждено.
    
Байокко — старинная папская монета.
    
Эндорская волшебница — библейская колдунья (Первая Книга Царств, XXVIII, 9-25), вызвавшая по просьбе Саула призрак умершего пророка Самуила.
    
"Галиньяни" — газета "Вестник Галиньяни", издававшаяся в Париже для англичан, проживающих на континенте.
    
Огненная палата. — Во Франции XVI–XVII вв. так называли специальные судебные комиссии для расследования особо тяжких преступлений — ересей, отравлений и др. Допросы и заседания суда проходили, как правило, по ночам при свете горящих факелов — отсюда их название.
    
Боу-стрит — улица, на которой находилось полицейское управление и главный мировой суд лондонского графства ("полицейский суд").
    
В кармане у Флорака два луидора, у Монкоптура же ровным счетом сорок шиллингов. — Луидор, двадцатифранковая французская монета, соответствовал одному фунту, то есть двадцати шиллингам.
    
Та заповедь — шестая из десяти…, а также следующая за ней… — Седьмая заповедь: не прелюбодействуй.
    
Дамон и Филлида — пастух и пастушка, идиллическая любовная пара из третьей эклоги Вергилия.
    
…мистер Боннер и доктор Лод… — Имена лондонского епископа Эдмунда Боннера (1500? - 1569) и архиепископа Кентер-берийского Уильяма Лода (1573–1645) связаны в истории Англии с религиозной нетерпимостью и жестокими гонениями на инакомыслящих. Теккерей присваивает эти имена приезжавшим в Кьюбери гостям, которые сокрушались о чужих грехах, тем самым подчеркивая истинную цену их "благочестивого человеколюбия".
    
Г. Шейнман