1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
КНИГА  СЕДЬМАЯ. АЛЕША    

     

I. ТЛЕТВОРНЫЙ  ДУХ.    

     

Тело  усопшего иеросхимонаха отца Зосимы приготовили к погребению по установленному  чину. Умерших монахов и схимников, как известно, не омывают. "Егда кто от  монахов ко Господу отыдет (сказано в Большом Требнике), то учиненный монах (то  есть для сего назначенный) отирает тело его теплою водой, творя прежде губою  (то-есть греческою губкой) крест на челе скончавшегося, на персех, на руках и  на ногах и на коленах, вящше же ничто же". Все это и исполнил над усопшим  сам отец Паисий. После отирания одел его в монашеское одеяние и обвил мантиею;  для чего, по правилу, несколько разрезал ее, чтоб обвить крестообразно. На  голову надел ему куколь с осьмиконечным крестом. Куколь оставлен был открытым,  лик же усопшего закрыли черным воздухом. В руки ему положили икону спасителя. В  таком виде к утру переложили его во гроб (уже прежде давно заготовленный). Гроб  же вознамерились оставить в кельи (в первой большой комнате, в той самой, в  которой покойный старец принимал братию и мирских) на весь день. Так как  усопший по чину был иеросхимонах, то над ним следовало иеромонахам же и  иеродиаконам читать не Псалтирь, а Евангелие. Начал чтение, сейчас после  панихиды, отец Иосиф; отец же Паисий, сам пожелавший читать потом весь день и  всю ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе с отцом настоятелем  скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее, тем более, и в монастырской  братии и в прибывавших из монастырских гостиниц и из города толпами мирских  нечто необычайное, какое-то неслыханное и "неподобающее" даже  волнение и нетерпеливое ожидание. И настоятель и отец Паисий прилагали все  старания по возможности успокоить столь суетливо волнующихся. Когда уже  достаточно ободняло, то из города начали прибывать некоторые даже такие, кои захватили  с собою больных своих, особенно детей, – точно ждали для сего нарочно сей  минуты, видимо уповая на немедленную силу исцеления, какая, по вере их, не  могла замедлить обнаружиться. И вот тут только обнаружилось, до какой степени  все у нас приобыкли считать усопшего старца еще при жизни его за несомненного и  великого святого. И между прибывающими были далеко не из одного лишь  простонародья. Это великое ожидание верующих, столь поспешно и обнаженно  выказываемое и даже с нетерпением и чуть не с требованием, казалось отцу Паисию  несомненным соблазном, и хотя еще и задолго им предчувствованным, но на самом  деле превысившим его ожидания. Встречаясь со взволнованными из иноков, отец  Паисий стал даже выговаривать им: "Таковое и столь немедленное ожидание  чего-то великого", говорил он, "есть легкомыслие, возможное лишь  между светскими, нам же неподобающее". Но его мало слушали, и отец Паисий  с беспокойством замечал это, несмотря на то, что даже и сам (если уж всё  вспоминать правдиво), хотя и возмущался слишком нетерпеливыми ожиданиями и  находил в них легкомыслие и суету, но потаенно про себя, в глубине души своей,  ждал почти того же, чего и сии взволнованные, в чем сам себе не мог не  сознаться. Тем не менее ему особенно неприятны были иные встречи, возбуждавшие  в нем, по некоему предчувствию, большие сомнения. В теснившейся в кельи  усопшего толпе заметил он с отвращением душевным (за которое сам себя тут же и  попрекнул) присутствие, например, Ракитина, или далекого гостя обдорского  инока, все еще пребывавшего в монастыре, и обоих их отец Паисий вдруг почему-то  счел подозрительными, – хотя и не их одних можно было заметить в этом же  смысле. Инок обдорский изо всех волновавшихся выдавался наиболее суетящимся;  заметить его можно было всюду, во всех местах: везде он расспрашивал, везде  прислушивался, везде шептался с каким-то особенным таинственным видом.  Выражение же лица имел самое нетерпеливое и как бы уже раздраженное тем, что  ожидаемое столь долго не совершается. А что до Ракитина, то тот, как оказалось  потом, очутился столь рано в ските по особливому поручению госпожи Хохлаковой.  Сия добрая, но бесхарактерная женщина, которая сама не могла быть допущена в  скит, чуть лишь проснулась и узнала о преставившемся, вдруг прониклась столь  стремительным любопытством, что немедленно отрядила вместо себя в скит  Ракитина, с тем, чтобы тот всё наблюдал и немедленно доносил ей письменно,  примерно в каждые полчаса, о всем, чтo произойдет. Ракитина же считала она за  самого благочестивого и верующего молодого человека – до того он умел со всеми  обойтись и каждому представиться сообразно с желанием того, если только  усматривал в сем малейшую для себя выгоду. День был ясный и светлый, и из  прибывших богомольцев многие толпились около скитских могил, наиболее скученных  кругом храма, равно как и рассыпанных по всему скиту. Обходя скит. отец Паисий  вдруг вспомянул об Алеше и о том, что давно он его не видел, с самой почти  ночи. И только что вспомнил о нем, как тотчас же и приметил его в самом  отдаленном углу скита, у ограды, сидящего на могильном камне одного древле  почившего и знаменитого по подвигам своим инока. Он сидел спиной к скиту, лицом  к ограде и как бы прятался за памятник. Подойдя вплоть, отец Паисий увидел, что  он, закрыв обеими ладонями лицо, хотя и безгласно, но горько плачет, сотрясаясь  всем телом своим от рыданий. Отец Паисий постоял над ним несколько.     

–  Полно, сыне милый, полно, друг, – прочувствованно произнес он наконец, – чего  ты? Радуйся, а не плачь. Или не знаешь, что сей день есть величайший из дней  его? Где он теперь, в минуту сию, вспомни-ка лишь о том!     

Алеша  взглянул было на него, открыв свое распухшее от слез, как у малого ребенка  лицо, но тотчас же, ни слова не вымолвив, отвернулся и снова закрылся обеими  ладонями.     

–  А пожалуй, что и так, – произнес отец Паисий вдумчиво, – пожалуй и плачь,  Христос тебе эти слезы послал. "Умилительные слезки твои лишь отдых  душевный и к веселию сердца твоего милого послужат", – прибавил он уже про  себя, отходя от Алеши и любовно о нем думая. Отошел он впрочем поскорее, ибо  почувствовал, что и сам пожалуй, глядя на него, заплачет. Время между тем шло,  монастырские службы и панихиды по усопшем продолжались в порядке. Отец Паисий  снова заменил отца Иосифа у гроба и снова принял от него чтение Евангелия. Но  еще не минуло и трех часов пополудни, как совершилось нечто, о чем упомянул я  еще в конце прошлой книги, нечто, до того никем у нас неожиданное и до того в  разрез всеобщему упованию, что, повторяю, подробная и суетная повесть о сем  происшествии даже до сих пор с чрезвычайною живостию вспоминается в нашем  городе и по всей нашей окрестности. Тут, прибавлю еще раз от себя лично: мне  почти противно вспоминать об этом суетном и соблазнительном событии, в сущности  же самом пустом и естественном, и я конечно выпустил бы его в рассказе моем вовсе  без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшим и известным образом на  душу и сердце главного, хотя и будущего героя рассказа моего, Алеши, составив в  душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже  окончательно, на всю жизнь и к известной цели.     

Итак  к рассказу: Когда еще до свету положили уготованное к погребению тело старца во  гроб и вынесли его в первую, бывшую приемную комнату, то возник было между  находившимися у гроба вопрос: надо ли отворить в комнате окна? Но вопрос сей,  высказанный кем-то мимоходом и мельком, остался без ответа и почти  незамеченным, – разве лишь заметили его, да и то про себя, некоторые из  присутствующих лишь в том смысле, что ожидание тления и тлетворного духа от  тела такого почившего есть сущая нелепость, достойная даже сожаления (если не  усмешки), относительно малой веры и легкомыслия изрекшего вопрос сей. Ибо ждали  совершенно противоположного. И вот, в скорости после полудня началось нечто,  сначала принимаемое входившими и выходившими лишь молча и про себя, и даже с  видимою боязнью каждого сообщить кому-либо начинающуюся мысль свою, но к трем  часам пополудня обнаружившееся уже столь ясно и неопровержимо, что известие о  сем мигом облетело весь скит и всех богомольцев-посетителей скита, тотчас же  проникло и в монастырь и повергло в удивление всех монастырских, а наконец,  чрез самый малый срок, достигло и города и взволновало в нем всех, и верующих и  неверующих. Неверующие возрадовались, а что до верующих, то нашлись иные из них  возрадовавшиеся даже более самих неверующих, ибо "любят люди падение  праведного и позор его", как изрек сам покойный старец в одном из поучений  своих. Дело в том, что от гроба стал исходить мало-по-малу, но чем далее, тем  более замечаемый тлетворный дух, к трем же часам пополудни уже слишком  явственно обнаружившийся и всё постепенно усиливавшийся. И давно уже не бывало  и даже припомнить невозможно было из всей прошлой жизни монастыря нашего такого  соблазна, грубо разнузданного, а в другом каком случае так даже и невозможного,  какой обнаружился тотчас же вслед за сим событием между самими даже иноками.  Потом уже, и после многих даже лет, иные разумные иноки наши, припоминая весь  тот день в подробности, удивлялись и ужасались тому, каким это образом соблазн  мог достигнуть тогда такой степени. Ибо и прежде сего случалось, что умирали  иноки весьма праведной жизни и праведность коих была у всех на виду. старцы  богобоязненные, а между тем и от их смиренных гробов исходил дух тлетворный,  естественно, как и у всех мертвецов появившийся. но сие не производило же  соблазна и даже малейшего какого-либо волнения. Конечно, были некие и у нас из  древле преставившихся, воспоминание о коих сохранилось еще живо в монастыре, и  останки коих, по преданию, не обнаружили тления, что умилительно и таинственно  повлияло на братию и сохранилось в памяти ее как нечто благолепное и чудесное и  как обетование в будущем еще большей славы от их гробниц, если только волею Божией  придет тому время. Из таковых особенно сохранялась память о дожившем до ста  пяти лет старце Иове, знаменитом подвижнике, великом постнике и молчальнике,  преставившемся уже давно, еще в десятых годах нынешнего столетия, и могилу  которого с особым и чрезвычайным уважением показывали всем впервые прибывающим  богомольцам, таинственно упоминая при сем о некиих великих надеждах. (Это та  самая могила, на которой отец Паисий застал утром сидящим Алешу.) Кроме сего  древле-почившего старца жива была таковая же память и о преставившемся  сравнительно уже недавно великом отце иеросхимонахе, старце Варсонофии, – том  самом, от которого отец Зосима и принял старчество, и которого, при жизни его,  все приходившие в монастырь богомольцы считали прямо за юродивого. О сих обоих  сохранилось в предании, что лежали они в гробах своих как живые и погребены  были совсем нетленными и что даже лики их как бы просветлели в гробу. А некие  так даже вспоминали настоятельно, что от телес их осязалось явственно  благоухание. Но несмотря даже и на столь внушительные воспоминания сии, всё же  трудно было бы объяснить ту прямую причину, по которой у гроба старца Зосимы  могло произойти столь легкомысленное, нелепое и злобное явление. Что до меня  лично, то полагаю, что тут одновременно сошлось и много другого, много разных  причин заодно повлиявших. Из таковых, например, была даже самая эта закоренелая  вражда к старчеству, как к зловредному новшеству, глубоко таившаяся в монастыре  в умах еще многих иноков. А потом, конечно, и главное, была зависть к святости  усопшего, столь сильно установившейся при жизни его, что и возражать как будто  было воспрещено. Ибо хотя покойный старец и привлек к себе многих, и не столько  чудесами, сколько любовью, и воздвиг кругом себя как бы целый мир его любящих,  тем не менее, и даже тем более, сим же самым породил к себе и завистников, а  вслед затем и ожесточенных врагов, и явных, и тайных, и не только между  монастырскими, но даже и между светскими. Никому-то, например, он не сделал  вреда, но вот: "Зачем де его считают столь святым?" И один лишь сей  вопрос, повторяясь постепенно, породил наконец целую бездну самой ненасытимой  злобы. Вот почему и думаю я, что многие, заслышав тлетворный дух от тела его,  да еще в такой скорости, – ибо не прошло еще и дня со смерти его, – были  безмерно обрадованы; равно как из преданных старцу и доселе чтивших его нашлись  тотчас же таковые, чтo были сим событием чуть не оскорблены и обижены лично.  Постепенность же дела происходила следующим образом.     

Лишь  только начало обнаруживаться тление, то уже по одному виду входивших в келью  усопшего иноков можно было заключить, зачем они приходят. Войдет, постоит  недолго и выходит подтвердить скорее весть другим, толпою ожидающим извне. Иные  из сих ожидавших скорбно покивали главами, но другие даже и скрывать уже не  хотели своей радости, явно сиявшей в озлобленных взорах их. И никто-то их не  укорял более, никто-то доброго гласа не подымал, что было даже и чудно, ибо  преданных усопшему старцу было в монастыре всё же большинство; но уж так видно  сам Господь допустил, чтобы на сей раз меньшинство временно одержало верх. В  скорости стали являться в келью такими же соглядатаями и светские, более из  образованных посетителей. Простого же народу входило мало, хотя и столпилось  много его у ворот скитских. Несомненно то, что именно после трех часов прилив  посетителей светских весьма усилился, и именно вследствие соблазнительного  известия. Те, кои бы может и не прибыли в сей день вовсе, и не располагали  прибыть, теперь нарочно приехали, между ними некоторые значительного чина  особы. Впрочем, благочиние наружно еще не нарушалось, и отец Паисий твердо и  раздельно, с лицом строгим, продолжал читать Евангелие в голос, как бы не  замечая совершавшегося, хотя давно уже заметил нечто необычайное. Но вот и до  него стали достигать голоса, сперва весьма тихие, но постепенно твердевшие и  ободрявшиеся. "Знать суд-то Божий не то, чтo человеческий!" заслышал  вдруг отец Паисий. Вымолвил сие первее всех один светский, городской чиновник,  человек уже пожилой и, сколь известно было о нем, весьма набожный, но, вымолвив  вслух, повторил лишь то, что давно промеж себя повторяли иноки друг другу на  ухо. Те давно уже вымолвили сие безнадежное слово, и хуже всего было то, что с  каждою почти минутой обнаруживалось и возрастало при этом слове некое  торжество. Вскоре однако и самое даже благочиние начало нарушаться, и вот точно  все почувствовали себя в каком-то даже праве его нарушить. "И почему бы  сие могло случиться", говорили некоторые из иноков, сначала как бы и  сожалея, – "тело имел не великое, сухое, к костям приросшее, откуда бы тут  духу быть?" "Значит, нарочно хотел Бог указать", поспешно  прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо  опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого  усопшего грешного, то всё же изошел бы позднее, не с такою столь явною  поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а "этот естество  предупредил", стало быть тут никто как Бог и нарочитый перст его. Указать  хотел. Суждение сие поражало неотразимо. Кроткий отец иеромонах Иосиф,  библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников,  что "не везде ведь это и так" и что не догмат же какой в православии  сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже  православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и  не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а  цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют  в ней, "и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак,  что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся,  то значит не удостоил такого Господь славы, – вот как на Афоне, месте великом,  где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие",  заключил отец Иосиф. Но речи смиренного отца пронеслись без внушения и даже вызвали  отпор насмешливый: "это всё ученость и новшества, нечего и слушать", –  порешили про себя иноки. "У нас по-старому; мало ли новшеств теперь  выходит, всем и подражать?" прибавляли другие. "У нас не менее ихнего  святых отцов было. Они там под туркой сидят и всё перезабыли. У них и  православие давно замутилось, да и колоколов у них нет", присоединяли  самые насмешливые. Отец Иосиф отошел с горестию, тем более, что и сам-то  высказал свое мнение не весьма твердо, а как бы и сам ему мало веруя. Но со смущением  провидел, что начинается нечто очень неблаговидное и что возвышает главу даже  самое непослушание. Мало-по-малу, вслед за отцом Иосифом, затихли и все голоса  рассудительные, И как-то так сошлось, что все любившие покойного старца и с  умиленным послушанием принимавшие установление старчества страшно чего-то вдруг  испугались и, встречаясь друг с другом, робко лишь заглядывали один другому в  лицо. Враги же старчества, яко новшества, гордо подняли голову. "От  покойного старца Варсонофия не только духу не было, но точилось  благоухание", злорадно напоминали они, "но не старчеством заслужил, а  тем, что и сам праведен был". А вслед за сим на новопреставившегося старца  посыпались уже осуждения и самые даже обвинения: "несправедливо учил;  учил, что жизнь есть великая радость, а не смирение слезное", говорили  одни, из наиболее бестолковых. "По-модному веровал, огня материального во  аде не признавал" – присоединяли другие еще тех бестолковее. "К посту  был не строг, сладости себе разрешал, варение вишневое ел с чаем, очень любил,  барыни ему присылали. Схимнику ли чаи распивать?" слышалось от иных  завиствующих. "Возгордясь сидел, с жестокостью припоминали самые  злорадные, за святого себя почитал, на коленки пред ним повергались, яко  должное ему принимал". "Таинством исповеди злоупотреблял",  злобным шепотом прибавляли самые ярые противники старчества, и это даже из  самых старейших и суровых в богомольи своем иноков, истинных постников и  молчальников, замолчавших при жизни усопшего, но вдруг теперь отверзших уста  свои, что было уже ужасно, ибо сильно влияли словеса их на молодых и еще не  установившихся иноков. Весьма выслушивал всё сие и обдорский гость монашек от  святого Сильвестра, глубоко воздыхая и покивая главою: "Нет, видно отец-то  Ферапонт справедливо вчера судил", подумывал он про себя, а тут как-раз и  показался отец Ферапонт; как бы именно чтоб усугубить потрясение вышел.     

Упомянул  уже я прежде, что выходил он из своей деревянной келийки на пасеке редко, даже  в церковь подолгу не являлся и что попущали ему это якобы юродивому, не  связывая его правилом общим для всех. Но если сказать по всей правде, то  попущалось ему всё сие даже и по некоторой необходимости. Ибо столь великого  постника и молчальника, дни и ночи молящегося (даже и засыпал, на коленках  стоя), как-то даже и зазорно было настоятельно обременять общим уставом, если  он сам не хотел подчиниться. "Он и всех-то нас святее и исполняет  труднейшее чем по уставу" – сказали бы тогда иноки, "а что в церковь  не ходит, то значит сам знает, когда ему ходить, у него свой устав". Ради  сего-то вероятного ропота и соблазна и оставляли отца Ферапонта в покое. Старца  Зосиму, как уже и всем известно было сие, не любил отец Ферапонт чрезвычайно; и  вот и к нему в его келийку донеслась вдруг весть о том, что "суд-то Божий  значит не тот, что у человеков, и что естество даже предупредил". Надо  полагать, что из первых сбегал ему передать известие обдорский гость, вчера  посещавший его и во ужасе от него вчера отшедший. Упомянул я тоже, что отец  Паисий, твердо и незыблемо стоявший и читавший над гробом, хотя и не мог  слышать и видеть, что происходило вне кельи, но в сердце своем всё главное  безошибочно предугадал, ибо знал среду свою насквозь. Смущен же не был, а  ожидал всего, что еще могло произойти, без страха, пронзающим взглядом следя за  будущим исходом волнения, уже представлявшимся умственному взору его. Как вдруг  необычайный и уже явно нарушавший благочиние шум в сенях поразил слух его.  Дверь отворилась настежь, и на пороге показался отец Ферапонт. За ним, как  примечалось, и даже ясно было видно из кельи, столпилось внизу у крылечка много  монахов, сопровождавших его, а между ними и светских. Сопровождавшие однако не  вошли и на крылечко не поднялись, но остановясь ждали, что скажет и сделает  отец Ферапонт далее, ибо предчувствовали они, и даже с некоторым страхом,  несмотря на всё дерзновение свое, что пришел он не даром. Остановясь на пороге,  отец Ферапонт воздел руки, и из-под правой руки его выглянули острые и  любопытные глазки обдорского гостя, единого не утерпевшего и взбежавшего во  след отцу Ферапонту по лесенке из-за превеликого своего любопытства. Прочие же  кроме него, только что с шумом отворилась настеж дверь, напротив потеснились  еще более назад от внезапного страха. Подняв руки горе, отец Ферапонт вдруг  завопил:     

–  Извергая извергну! – и тотчас же начал, обращаясь во все четыре стороны  попеременно, крестить стены и все четыре угла кельи рукой. Это действие отца  Ферапонта тотчас же поняли сопровождавшие его; ибо знали, что и всегда так  делал, куда ни входил, и что и не сядет и слова не скажет, прежде чем не  изгонит нечистую силу.     

–  Сатана изыди, сатана изыди! – повторял он с каждым крестом. – Извергая  извергну! – возопил он опять. Был он  в своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала  обнаженная грудь его; обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как  только стал он махать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги,  которые носил он под рясой. Отец Паисий прервал чтение, выступил вперед и стал  пред ним в ожидании.     

–  Почто пришел, честный отче? Почто благочиние нарушаешь? Почто стадо смиренное  возмущаешь? – проговорил он наконец, строго смотря на него.     

–  Чесо ради пришел еси? Чесо просиши? Како веруеши? – прокричал отец Ферапонт  юродствуя, – притек здешних ваших гостей изгонять, чертей поганых. Смотрю,  много ль их без меня накопили. Веником их березовым выметать хочу.     

–  Нечистого изгоняешь, а может сам ему же и служишь, – безбоязненно продолжал  отец Паисий, – и кто про себя сказать может: "свят есть"? Не ты ли,  отче?     

–  Поган есмь, а не свят. В кресла не сяду и не восхощу себе аки идолу поклонения!  – загремел отец Ферапонт. – Ныне людие веру святую губят. Покойник, святой-то  ваш, – обернулся он к толпе, указывая перстом на гроб, – чертей отвергал.  Пурганцу от чертей давал. Вот они и развелись у вас как пауки по углам. А днесь  и сам провонял. В сем указание Господне великое видим.     

А  это и действительно однажды так случилось при жизни отца Зосимы. Единому от  иноков стала сниться, а под конец и наяву представляться нечистая сила. Когда  же он, в величайшем страхе, открыл сие старцу, тот посоветовал ему непрерывную  молитву и усиленный пост. Но когда и это не помогло, посоветовал, не оставляя  поста и молитвы, принять одного лекарства. О сем многие тогда соблазнялись и  говорили меж собой, покивая главами, – пуще же всех отец Ферапонт, которому  тотчас же тогда поспешили передать некоторые хулители о сем  "необычайном" в таком особливом случае распоряжении старца.     

–  Изыди отче! – повелительно произнес отец Паисий, – не человеки судят, а Бог.  Может здесь "указание" видим такое, коего не в силах понять ни ты, ни  я и никто. Изыди отче, и стадо не возмущай! – повторил он настойчиво.     

–  Постов не содержал по чину схимы своей, потому и указание вышло. Сие ясно есть,  а скрывать грех! – не унимался расходившийся во рвении своем не по разуму  изувер. – Канфетою прельщался, барыни ему в карманах привозили, чаем  сладобился, чреву жертвовал, сладостями его наполняя, а ум помышлением  надменным... Посему и срам претерпел...     

–  Легкомысленны словеса твои, отче! – возвысил голос и отец Паисий, – посту и  подвижничеству твоему удивляюсь, но легкомысленны словеса твои, якобы изрек  юноша в миру, непостоянный и младоумный. Изыди же отче, повелеваю тебе, –  прогремел в заключение отец Паисий.     

–  Я-то изыду! – проговорил отец Ферапонт, как бы несколько и смутившись, но не  покидая озлобления своего, – ученые вы! От большого разума вознеслись над моим  ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что и знал, забыл, сам Господь  Бог от премудрости вашей меня маленького защитил...     

Отец  Паисий стоял над ним и ждал с твердостью. Отец Ферапонт помолчал и вдруг,  пригорюнившись и приложив правую ладонь к щеке, произнес нараспев, взирая на  гроб усопшего старца:     

–  Над ним заутра "Помощника и покровителя" станут петь – канон преславный,  а надо мною, когда подохну, всего-то лишь "Кая житейская сладость" –  стихирчик малый [при выносе тела (из келии в церковь и после отпевания, из  церкви на кладбище) монаха и схимонаха, поются стихиры: "Кая житейская  сладость..." Если же почивший был иеросхимонахом, то поют канон:  "Помощник и покровитель..."], – проговорил он слезно и сожалительно. –  Возгордились и вознеслись, пусто место сие! – завопил он вдруг как безумный и,  махнув рукой, быстро повернулся и быстро сошел по ступенькам с крылечка вниз.  Ожидавшая внизу толпа заколебалась; иные пошли за ним тотчас же, но иные  замедлили, ибо келья всё еще была отперта, а отец Паисий, выйдя вслед за отцом  Ферапонтом на крылечко, стоя наблюдал. Но расходившийся старик еще не окончил  всего: отойдя шагов двадцать, он вдруг обратился в сторону заходящего солнца,  воздел над собою обе руки и, – как бы кто подкосил его, – рухнулся на землю с  превеликим криком:     

–  Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу! – неистово прокричал он,  воздевая к солнцу руки и пав лицом ниц на землю, зарыдал в голос как малое  дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по земле руки. Тут уж все  бросились к нему, раздались восклицания, ответное рыдание... Исступление  какое-то всех обуяло.     

–  Вот кто свят! вот кто праведен! – раздавались возгласы уже не боязненно, – вот  кому в старцах сидеть, – прибавляли другие уже озлобленно.     

–  Не сядет он в старцах... Сам отвергнет... не послужит проклятому новшеству...  не станет ихним дурачествам подражать, – тотчас же подхватили другие голоса, и  до чего бы это дошло, трудно и представить себе, но как-раз ударил в ту минуту  колокол, призывая к службе. Все вдруг стали креститься. Поднялся и отец  Ферапонт и, ограждая себя крестным знамением, пошел к своей келье не  оглядываясь, всё еще продолжая восклицать, но уже нечто совсем несвязное. За  ним потекли было некоторые, в малом числе, но большинство стало расходиться,  поспешая к службе. Отец Паисий передал чтение отцу Иосифу и сошел вниз.  Исступленными кликами изуверов он поколебаться не мог, но сердце его вдруг  загрустило и затосковало о чем-то особливо, и он почувствовал это. Он  остановился и вдруг спросил себя: "Отчего сия грусть моя даже до упадка  духа?" и с удивлением постиг тотчас же, что сия внезапная грусть его  происходит повидимому от самой малой и особливой причины: дело в том, что в  толпе, теснившейся сейчас у входа в келью, заприметил он между прочими  волнующимися и Алешу, и вспомнил он, что, увидав его, тотчас же почувствовал  тогда в сердце своем как бы некую боль. "Да неужто же сей младый столь  много значит ныне в сердце моем?" вдруг с удивлением вопросил он себя. В  эту минуту Алеша как раз проходил мимо него, как бы поспешая куда-то, но не в  сторону храма. Взоры их встретились. Алеша быстро отвел свои глаза и опустил их  в землю, и уже по одному виду юноши отец Паисий догадался, какая в минуту сию  происходит в нем сильная перемена.     

–  Или и ты соблазнился? – воскликнул вдруг отец Паисий, – да неужто же и ты с  маловерными! – прибавил он горестно.     

Алеша  остановился и как-то неопределенно взглянул на отца Паисия, но снова быстро  отвел глаза и снова опустил их к земле. Стоял же боком и не повернулся лицом к  вопрошавшему. Отец Паисий наблюдал внимательно.     

–  Куда же поспешаешь? К службе благовестят, – вопросил он вновь, но Алеша опять  ответа не дал.     

–  Али из скита уходишь? Как же не спросясь-то, не благословясь?     

Алеша  вдруг криво усмехнулся, странно, очень странно вскинул на вопрошавшего отца  свои очи, на того, кому вверил его умирая бывший руководитель его, бывший  владыка сердца и ума его, возлюбленный старец его, и вдруг, всё попрежнему без  ответа, махнул рукой, как бы не заботясь даже и о почтительности, и быстрыми  шагами пошел к выходным вратам вон из скита.     

–  Возвратишься еще! – прошептал отец Паисий, смотря во след ему с горестным  удивлением.     

     

     

     

     

 II. ТАКАЯ  МИНУТКА.    

     

Отец  Паисий, конечно, не ошибся, решив, что его "милый мальчик" снова  воротится, и даже может быть (хотя и не вполне, но всё же прозорливо), проник в  истинный смысл душевного настроения Алеши. Тем не менее признаюсь откровенно,  что самому мне очень было бы трудно теперь передать ясно точный смысл этой  странной и неопределенной минуты в жизни столь излюбленного мною и столь еще  юного героя моего рассказа. На горестный вопрос отца Паисия, устремленный к  Алеше: "или и ты с маловерными?" – я, конечно, мог бы с твердостью  ответить за Алешу: "Нет, он не с маловерными", Мало того, тут было  даже совсем противоположное: всё смущение его произошло именно от того, что он  много веровал. Но смущение всё же было, всё же произошло и было столь  мучительно, что даже и потом, уже долго спустя, Алеша считал этот горестный  день одним из самых тягостных и роковых дней своей жизни. Если же спросят  прямо: "Неужели же вся эта тоска и такая тревога могли в нем произойти  лишь потому, что тело его старца, вместо того чтобы немедленно начать  производить исцеления, подверглось напротив того раннему тлению", – то  отвечу на это не обинуясь: "Да, действительно было так". Попросил бы  только читателя не спешить еще слишком смеяться над чистым сердцем моего юноши.  Сам же я не только не намерен просить за него прощенья, или извинять и  оправдывать простодушную его веру его юным возрастом, например, или малыми  успехами в пройденных им прежде науках и пр. и пр., но сделаю даже напротив и  твердо заявлю, что чувствую искреннее уважение к природе сердца его. Без  сомнения, иной юноша, принимающий впечатления сердечные осторожно, уже умеющий  любить не горячо, а лишь тепло, с умом хотя и верным, но слишком уж, судя по  возрасту, рассудительным (а потому дешевым), такой юноша, говорю я, избег бы  того, чтo случилось с моим юношей, но в иных случаях, право, почтеннее  поддаться иному увлечению, хотя бы и неразумному, но всё же от великой любви  происшедшему, чем вовсе не поддаться ему. А в юности тем паче, ибо неблагонадежен  слишком уж постоянно рассудительный юноша и дешева цена ему – вот мое мнение!  "Но, – воскликнут тут, пожалуй, разумные люди, – нельзя же всякому юноше  веровать в такой предрассудок и ваш юноша не указ остальным". На это я  отвечу опять-таки: да, мой юноша веровал, веровал свято и нерушимо, но я  всё-таки не прошу за него прощения.     

Видите  ли: хоть я и заявил выше (и может быть слишком поспешно), что объясняться,  извиняться и оправдывать героя моего не стану, но вижу, что нечто всё же  необходимо уяснить для дальнейшего понимания рассказа. Вот что скажу: тут не то  чтобы чудеса. Не легкомысленное в своем нетерпении было тут ожидание чудес. И  не для торжества убеждений каких-либо понадобились тогда чудеса Алеше (это-то  уже вовсе нет), не для идеи какой-либо прежней, предвзятой, которая бы  восторжествовала поскорей над другою, – о нет, совсем нет: тут во всем этом и  прежде всего, на первом месте, стояло пред ним лицо, и только лицо, – лицо  возлюбленного старца его, лицо того праведника, которого он до такого обожания  чтил. То-то и есть, что вся любовь, таившаяся в молодом и чистом сердце его ко  "всем и вся", в то время и во весь предшествовавший тому год, как бы  вся временами сосредоточивалась, и может быть даже неправильно, лишь на одном  существе преимущественно, по крайней мере в сильнейших порывах сердца его, – на  возлюбленном старце его, теперь почившем. Правда, это существо столь долго  стояло пред ним как идеал бесспорный, что все юные силы его и всё стремление их  и не могли уже не направиться к этому идеалу исключительно, а минутами, так  даже и до забвения "всех и вся". (Он вспоминал потом сам, что в  тяжелый день этот забыл совсем о брате Дмитрии, о котором так заботился и  тосковал накануне; забыл тоже снести отцу Илюшечки двести рублей, что с таким  жаром намеревался исполнить тоже накануне.) Но не чудес опять-таки ему нужно  было, а лишь "высшей справедливости", которая была, по верованию его,  нарушена и чем так жестоко и внезапно было поранено сердце его. И что в том,  что "справедливость" эта, в ожиданиях Алеши, самим ходом дела,  приняла форму чудес, немедленно ожидаемых от праха обожаемого им бывшего  руководителя его? Но ведь так мыслили и ожидали и все в монастыре, те даже,  пред умом которых преклонялся Алеша. Сам отец Паисий например, и вот Алеша, не  тревожа себя никакими сомнениями, облек и свои мечты в ту же форму, в какую и  все облекли. Да и давно уже это так устроилось в сердце его, целым годом  монастырской жизни его, и сердце его взяло уже привычку так ожидать. Но  справедливости жаждал, справедливости, а не токмо лишь чудес! И вот тот,  который должен бы был, по упованиям его, быть вознесен превыше всех в целом  мире, – тот самый, вместо славы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен! За  что? Кто судил? Кто мог так рассудить – вот вопросы, которые тотчас же измучили  неопытное и девственное сердце его. Не мог он вынести без оскорбления, без  озлобления даже сердечного, что праведнейший из праведных предан на такое  насмешливое и злобное глумление столь легкомысленной и столь ниже его стоявшей  толпе. Ну, и пусть бы не было чудес вовсе, пусть бы ничего не объявилось  чудного и не оправдалось немедленно ожидаемое, – но зачем же объявилось  бесславие, зачем попустился позор, зачем это поспешное тление,  "предупредившее естество", как говорили злобные монахи? Зачем это  "указание", которое они с таким торжеством выводят теперь вместе с  отцом Ферапонтом, и зачем они верят, что получили даже право так выводить? Где  же провидение и перст его? К чему сокрыло оно свой перст "в самую нужную  минуту" (думал Алеша) и как бы само захотело подчинить себя слепым, немым,  безжалостным законам естественным?     

Вот  отчего точилось кровью сердце Алеши, и уж конечно, как я сказал уже, прежде  всего тут стояло лицо, возлюбленное им более всего в мире и оно же  "опозоренное", оно же и "обесславленное"! Пусть этот ропот  юноши моего был легкомыслен и безрассуден, но опять-таки, в третий раз повторяю  (и согласен вперед, что может быть тоже с легкомыслием): я рад, что мой юноша  оказался не столь рассудительным в такую минуту, ибо рассудку всегда придет  время у человека неглупого, а если уж и в такую исключительную минуту не  окажется любви в сердце юноши, то когда же придет она? Не захочу однако же  умолчать при сем случае и о некотором странном явлении, хотя и мгновенно, но  всё же обнаружившемся в эту роковую и сбивчивую для Алеши минуту в уме его. Это  новое объявившееся и мелькнувшее нечто состояло в некотором мучительном  впечатлении от неустанно припоминавшегося теперь Алешей вчерашнего его  разговора с братом Иваном. Именно теперь. О, не то чтобы что-нибудь было  поколеблено в душе его из основных, стихийных, так-сказать, ее верований. Бога  своего он любил и веровал в него незыблемо, хотя и возроптал было на него  внезапно. Но всё же какое-то смутное, но мучительное и злое впечатление от  припоминания вчерашнего разговора с братом Иваном вдруг теперь снова  зашевелилось в душе его и всё более и более просилось выйти на верх её. Когда  уже стало сильно смеркаться, проходивший сосновою рощей из скита к монастырю  Ракитин вдруг заметил Алешу, лежавшего под деревом лицом к земле, недвижимого и  как бы спящего. Он подошел и окликнул его:     

–  Ты здесь, Алексей? Да неужто же ты... – произнес была он удивленный, но не  докончив остановился. Он хотел сказать: "Неужто ж ты до того дошел?"  Алеша не взглянул на него, но по некоторому движению его Ракитин сейчас  догадался, что он его слышит и понимает.     

–  Да что с тобой? – продолжал он удивляться, но удивление уже начало сменяться в  лице его улыбкой, принимавшею всё более и более насмешливое выражение.     

–  Послушай, да ведь я тебя ищу уже больше двух часов. Ты вдруг пропал оттудова.  Да что ты тут делаешь? Какие это с тобой благоглупости? Да взгляни хоть на  меня-то...     

Алеша  поднял голову, сел и прислонился спиной к дереву. Он не плакал, но лицо его  выражало страдание, а во взоре виднелось раздражение. Смотрел он впрочем не на  Ракитина, а куда-то в сторону.     

–  Знаешь, ты совсем переменился в лице. Никакой этой кротости прежней пресловутой  твоей нет. Осердился на кого что ли? Обидели?     

–  Отстань! – проговорил вдруг Алеша, всё попрежнему не глядя на него и устало  махнув рукой.     

–  Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из  ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно говорю. Давно я  ничему здесь не удивляюсь. Ведь я всё же тебя за образованного человека  почитал...     

Алеша  наконец поглядел на него, но как-то рассеянно, точно всё еще мало его понимая.     

–  Да неужель ты только оттого, что твой старик провонял? Да неужели же ты верил  серьезно, что он чудеса отмачивать начнет? – воскликнул Ракитин, опять переходя  в самое искреннее изумление.     

–  Верил, верую и хочу веровать, и буду веровать, ну чего тебе еще! –  раздражительно прокричал Алеша.     

–  Да ничего ровно, голубчик. Фу чорт, да этому тринадцатилетний школьник теперь  не верит. А впрочем чорт... Так ты вот и рассердился теперь на Бога-то своего,  взбунтовался: чином дескать обошли, к празднику ордена не дали! Эх вы!     

Алеша  длинно и как-то прищурив глаза посмотрел на Ракитина и в глазах его что-то  вдруг сверкнуло... но не озлобление на Ракитина.     

–  Я против Бога моего не бунтуюсь, я только "мира его не принимаю", –  криво усмехнулся вдруг Алеша.     

–  Как это мира не принимаешь? – капельку подумал над его ответом Ракитин. – Чтo  за билиберда?     

Алеша  не ответил.     

–  Ну довольно о пустяках-то, теперь к делу: ел ты сегодня?     

–  Не помню... ел, кажется.     

–  Тебе надо подкрепиться, судя по лицу-то. Сострадание ведь на тебя глядя берет.  Ведь ты и ночь не спал, я слышал, заседание у вас там было. А потом вся эта  возня и мазня... Всего-то антидорцу кусочек надо быть пожевал. Есть у меня с  собой в кармане колбаса, давеча из города захватил на всякий случай, сюда  направляясь, только ведь ты колбасы не станешь...     

–  Давай колбасы.     

–  Эге! так ты вот как! Значит совсем уж бунт, баррикады! Ну брат этим делом пренебрегать  нечего. Зайдем ко мне... Я бы водочки сам теперь тяпнул, смерть устал. Водки-то  небось не решишься... аль выпьешь?     

–  Давай и водки.     

–  Эвона! Чудно, брат! – дико посмотрел Ракитин. – Ну да так или этак, водка иль  колбаса, а дело это лихое, хорошее и упускать невозможно, идем!     

Алеша  молча поднялся с земли и пошел за Ракитиным.     

–  Видел бы это брат Ваничка, так как бы изумился! Кстати, братец твой Иван  Федорович сегодня утром в Москву укатил, знаешь ты это?     

–  Знаю, – безучастно произнес Алеша, и вдруг мелькнул у него в уме образ брата  Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-то дело спешное,  которого уже нельзя более ни на минуту откладывать, какой-то долг, обязанность  страшную, но и это воспоминание не произвело никакого на него впечатления, не  достигло сердца его, в тот же миг вылетело из памяти и забылось. Но долго потом  вспоминал об этом Алеша.     

–  Братец твой Ваничка изрек про меня единожды, что я "бездарный либеральный  мешок". Ты же один разик тоже не утерпел и дал мне понять, что я  "бесчестен"... Пусть! Посмотрю-ка я теперь на вашу даровитость и  честность (окончил это Ракитин уже про себя, шепотом). Тьфу, слушай! –  заговорил он снова громко, – минуем-ка монастырь, пойдем по тропинке прямо в  город... Гм. Мне бы кстати надо к Хохлаковой зайти. Вообрази: я ей отписал о  всем приключившемся, и представь, она мне мигом отвечает запиской, карандашом  (ужасно любит записки писать эта дама), что "никак она не ожидала от  такого почтенного старца, как отец Зосима – такого поступка!" Так ведь и  написала: "поступка"! Тоже ведь озлилась: эх вы все! Постой! –  внезапно прокричал он опять, вдруг остановился и, придержав Алешу за плечо,  остановил и его:     

–  Знаешь, Алешка, – пытливо глядел он ему в глаза, весь под впечатлением  внезапной новой мысли, вдруг его осиявшей, и хоть сам и смеялся наружно, но  видимо боясь выговорить вслух эту новую внезапную мысль свою, до того он всё  еще не мог поверить чудному для него и никак неожиданному настроению, в котором  видел теперь Алешу, – Алешка, знаешь, куда мы всего лучше бы теперь пошли? –  выговорил он, наконец, робко и искательно.     

–  Всё равно... куда хочешь.     

–  Пойдем-ка к Грушеньке, а? Пойдешь? – весь даже дрожа от робкого ожидания, изрек  наконец Ракитин.     

–  Пойдем к Грушеньке, – спокойно и тотчас же ответил Алеша, и уж это было до того  неожиданно для Ракитина, то есть такое скорое и спокойное согласие, что он чуть  было не отпрыгнул назад.     

–  Н-ну!.. вот! – прокричал было он в изумлении, но вдруг, крепко подхватив Алешу  под руку, быстро повлек его по тропинке, всё еще ужасно опасаясь, что в том  исчезнет решимость. Шли молча, Ракитин даже заговорить боялся.     

–  А рада-то как она будет, рада-то... – пробормотал было он, но опять примолк. Да  и вовсе не для радости Грушенькиной он влек к ней Алешу; был он человек серьезный  и без выгодной для себя цели ничего не предпринимал. Цель же у него теперь была  двоякая, во-первых, мстительная, то есть увидеть "позор праведного" и  вероятное "падение" Алеши "из святых во грешники", чем он  уже заранее упивался, а во-вторых, была у него тут в виду и некоторая  материальная, весьма для него выгодная цель, о которой будет сказано ниже.     

"Значит  такая минутка вышла", думал он про себя весело и злобно, "вот мы  стало быть и изловим ее за шиворот, минутку-то эту, ибо она нам весьма подобающая".      

 III. ЛУКОВКА.    

     

Грушенька  жила в самом бойком месте города, близ Соборной площади, в доме купеческой  вдовы Морозовой, у которой нанимала на дворе небольшой деревянный флигель. Дом  же Морозовой был большой, каменный, двухэтажный, старый и очень неприглядный на  вид; в нем проживала уединенно сама хозяйка, старая женщина с двумя своими  племянницами, тоже весьма пожилыми девицами. Отдавать в наем свой флигель на  дворе она не нуждалась, но все знали, что пустила к себе жилицей Грушеньку (еще  года четыре назад) единственно в угоду родственнику своему купцу Самсонову,  Грушенькиному открытому покровителю. Говорили, что ревнивый старик, помещая к  Морозовой свою "фаворитку", имел первоначально в виду зоркий глаз  старухи, чтобы наблюдать за поведением новой жилицы. Но зоркий глаз весьма  скоро оказался ненужным и кончилось тем, что Морозова даже редко встречалась с  Грушенькой и совсем уже не надоедала ей под конец никаким надзором. Правда,  прошло уже четыре года с тех пор, как старик привез в этот дом из губернского  города восемнадцатилетнюю девочку, робкую, застенчивую, тоненькую, худенькую,  задумчивую и грустную, и с тех пор много утекло воды. Биографию этой девочки  знали впрочем у нас в городе мало и сбивчиво; не узнали больше и в последнее  время, и это даже тогда, когда уже очень многие стали интересоваться такою  "раскрасавицей", в какую превратилась в четыре года Аграфена  Александровна. Были только слухи, что семнадцатилетнею еще девочкой была она  кем-то обманута, каким-то будто-бы офицером, и затем тотчас же им брошена.  Офицер де уехал и где-то потом женился, а Грушенька осталась в позоре и нищете.  Говорили впрочем, что хотя Грушенька и действительно была взята своим стариком  из нищеты, но что семейства была честного и происходила как-то из духовного  звания, была дочь какого-то заштатного диакона или что-то в этом роде. И вот в  четыре года из чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная,  полнотелая русская красавица, женщина с характером смелым и решительным, гордая  и наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скупая и осторожная,  правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили про нее, сколотить свой  собственный капиталец. В одном только все были убеждены: что к Грушеньке доступ  труден, и что кроме старика, ее покровителя, не было ни единого еще человека,  во все четыре года, который бы мог похвалиться ее благосклонностью. Факт был  твердый, потому что на приобретение этой благосклонности выскакивало не мало  охотников, особливо в последние два года. Но все попытки оказались втуне, а  иные из искателей принуждены были отретироваться даже с комическою и зазорною  развязкой, благодаря твердому и насмешливому отпору со стороны характерной  молодой особы. Знали еще, что молодая особа, особенно в последний год,  пустилась в то, что называется "гешефтом", и что с этой стороны она  оказалась с чрезвычайными способностями, так что под конец многие прозвали ее  сущею жидовкой. Не то, чтоб она давала деньги в рост, но известно было,  например, что в компании с Федором Павловичем Карамазовым она некоторое время  действительно занималась скупкою векселей за бесценок, по гривеннику за рубль,  а потом приобрела на иных из этих векселей по рублю на гривенник. Больной  Самсонов, в последний год лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец,  тиран своих взрослых сыновей, большой стотысячник, человек скаредный и  неумолимый, подпал однако же под сильное влияние своей протеже, которую сначала  было держал в ежовых рукавицах и в черном теле, "на постном масле",  как говорили тогда зубоскалы. Но Грушенька успела эмансипироваться, внушив  однако же ему безграничное доверие касательно своей ему верности. Этот старик,  большой делец (теперь давно покойник), был тоже характера замечательного,  главное скуп и тверд, как кремень, и хоть Грушенька поразила его, так что он и  жить без нее не мог (в последние два года, например, это так и было), но  капиталу большого, значительного, он всё-таки ей не отделил, и даже если б она  пригрозила ему совсем его бросить, то и тогда бы остался неумолим. Но отделил  зато капитал малый, и когда узналось это, то и это стало всем на удивление.  "Ты сама баба не промах, сказал он ей, отделяя ей тысяч с восемь, сама и  орудуй, но знай, что кроме ежегодного содержания попрежнему, до самой смерти  моей больше ничего от меня не получишь, да и в завещании ничего больше тебе не  отделю". Так и сдержал слово: умер и всё оставил сыновьям, которых всю  жизнь держал при себе наравне как слуг, с их женами и детьми, а о Грушеньке  даже и не упомянул в завещании вовсе. Всё это стало известно впоследствии. Советами  же как орудовать "своим собственным капиталом" он Грушеньке помогал  не мало и указывал ей "дела". Когда Федор Павлович Карамазов,  связавшийся первоначально с Грушенькой по поводу одного случайного  "гешефта", кончил совсем для себя неожиданно тем, что влюбился в нее  без памяти и как бы даже ум потеряв, то старик Самсонов, уже дышавший в то  время на ладон, сильно подсмеивался. Замечательно, что Грушенька была со своим  стариком за всё время их знакомства вполне и даже как бы сердечно откровенна, и  это кажется с единственным человеком в мире. В самое последнее время, когда  появился вдруг с своею любовью и Дмитрий Федорович, старик перестал смеяться.  Напротив, однажды серьезно и строго посоветовал Грушеньке: "Если уж  выбирать из обоих, отца аль сына, то выбирай старика, но с тем однако же чтобы  старый подлец беспременно на тебе женился, а предварительно хоть некоторый  капитал отписал. А с капитаном не якшайся, пути не будет". Вот были  собственные слова Грушеньке старого сластолюбца, предчувствовавшего тогда уже  близкую смерть свою, и впрямь чрез пять месяцев после совета сего умершего.  Замечу еще мельком, что хотя у нас в городе даже многие знали тогда про нелепое  и уродливое соперничество Карамазовых, отца с сыном, предметом которого была  Грушенька, но настоящего смысла ее отношений к обоим из них, к старику и к  сыну, мало кто тогда понимал. Даже обе служанки Грушеньки (после уже  разразившейся катастрофы, о которой еще речь впереди) показали потом на суде,  что Дмитрия Федоровича принимала Аграфена Александровна из одного лишь страху,  потому будто бы, что "убить грозился". Служанок у нее было две, одна  очень старая кухарка, еще из родительского семейства ее, больная и почти  оглохшая, и внучка ее, молоденькая, бойкая девушка лет двадцати, Грушенькина  горничная. Жила же Грушенька очень скупо и в обстановке совсем небогатой. Было  у ней во флигеле всего три комнаты, меблированные от хозяйки древнею, красного  дерева мебелью, фасона двадцатых годов. Когда вошли к ней Ракитин и Алеша, были  уже полные сумерки, но комнаты еще не были освещены. Сама Грушенька лежала у  себя в гостиной, на своем большом, неуклюжем диване со спинкой под красное  дерево, жестком и обитом кожей, давно уже истершеюся и продырившеюся. Под  головой у ней были две белые пуховые подушки с ее постели. Она лежала навзничь,  неподвижно протянувшись, заложив обе руки за голову. Была она приодета, будто  ждала кого, в шелковом черном платье и в легкой кружевной на голове наколке,  которая очень к ней шла; на плечи была наброшена кружевная косынка, приколотая  массивною золотою брошкой. Именно она кого-то ждала, лежала как бы в тоске и в  нетерпении, с несколько побледневшим лицом, с горячими губами и глазами,  кончиком правой ноги нетерпеливо постукивая по ручке дивана. Чуть только  появились Ракитин и Алеша, как произошел было маленький переполох: слышно было  из передней, как Грушенька быстро вскочила с дивана и вдруг испуганно  прокричала: "Кто там?" Но гостей встретила девушка и тотчас же  откликнулась барыне.     

–  Да не оне-с, это другие, эти ничего.     

"Чтo  бы у ней такое?" – пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку в гостиную.  Грушенька стояла у дивана, как бы всё еще в испуге. Густая прядь темно-русой  косы ее выбилась вдруг из-под наколки и упала на ее правое плечо, но она не  заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и не узнала их.     

–  Ах, это ты, Ракитка? Испугал было меня всю. С кем ты это? Кто это с тобой?  Господи, вот кого привел! – воскликнула она, разглядев Алешу.     

–  Да вели подать свечей-то! – проговорил Ракитин с развязным видом самого  короткого знакомого и близкого человека, имеющего даже право распоряжаться в  доме.     

–  Свечей... конечно свечей... Феня, принеси ему свечку... Ну, нашел время его  привести! – воскликнула она опять, кивнув на Алешу, и, оборотясь к зеркалу,  быстро начала обеими руками вправлять свою косу. Она как будто была недовольна.      

–  Аль не потрафил? – спросил Ракитин, мигом почти обидевшись.     

–  Испугал ты меня, Ракитка, вот что, – обернулась Грушенька с улыбкой к Алеше. –  Не бойся ты меня, голубчик Алеша, страх как я тебе рада, гость ты мой  неожиданный. А ты меня, Ракитка, испугал: я ведь думала, Митя ломится. Видишь,  я его давеча надула и с него честное слово взяла, чтобы мне верил, а я налгала.  Сказала ему, что к Кузьме Кузьмину, к старику моему, на весь вечер уйду и буду  с ним до ночи деньги считать. Я ведь каждую неделю к нему ухожу на весь вечер  счеты сводить. На замок запремся: он на счетах постукивает, а я сижу – в книги  вписываю – одной мне доверяет. Митя-то и поверил, что я там, а я вот дома  заперлась – сижу, одной вести жду. Как это вас Феня впустила! Феня, Феня! беги  к воротам, отвори и огляди кругом, нет ли где капитана-то? Может спрятался и  высматривает, смерть боюсь!     

–  Никого нет, Аграфена Александровна, сейчас кругом оглянула, я и в щелку подхожу  гляжу поминутно, сама в страхе-трепете.     

–  Ставни заперты ли, Феня, да занавес бы опустить – вот так! – Она сама опустила  тяжелые занавесы, – а то на огонь-то он как раз налетит. Мити, братца твоего,  Алеша, сегодня боюсь. – Грушенька говорила громко, хотя и в тревоге, но и как  будто в каком-то почти восторге.     

–  Почему так сегодня Митеньки боишься? – осведомился Ракитин, – кажется, с ним не  пуглива, по твоей дудке пляшет.     

–  Говорю тебе, вести жду, золотой одной такой весточки, так что Митеньки-то и не  надо бы теперь вовсе. Да и не поверил он мне, это чувствую, что я к Кузьме  Кузьмичу пошла. Должно быть сидит теперь там у себя, у Федора Павловича на  задах в саду, меня сторожит. А коли там засел, значит сюда не придет, тем и  лучше! А ведь к Кузьме Кузьмичу я и впрямь сбегала, Митя же меня и проводил,  сказала до полночи просижу и чтоб он же меня беспременно пришел в полночь домой  проводить. Он ушел, а я минут десять у старика посидела, да и опять сюда, ух  боялась – бежала, чтоб его не повстречать.     

–  А разрядилась-то куда? Ишь ведь какой чепец на тебе любопытный?     

–  И уж какой же ты сам любопытный, Ракитин! Говорю тебе, такой одной весточки  жду. Придет весточка, вскочу – полечу, только вы меня здесь и видели. Для того  и разрядилась, чтоб готовой сидеть.     

–  А куда полетишь?     

–  Много знать будешь, скоро состаришься.     

–  Ишь ведь. Вся в радости... Никогда еще я тебя не видел такую. Разоделась как на  бал, – оглядывал ее Ракитин.     

–  Много ты в балах-то понимаешь.     

–  А ты много?     

–  Я-то видала бал. Третьего года Кузьма Кузьмич сына женил, так я с хор смотрела.  Чтo ж мне, Ракитка, с тобой что ли разговаривать, когда тут такой князь стоит.  Вот так гость! Алеша, голубчик, гляжу я на тебя и не верю; Господи, как это ты  у меня появился! По правде тебе сказать, не ждала, не гадала, да и прежде  никогда тому не верила, чтобы ты мог придти. Хоть и не та минутка теперь, а  страх я тебе рада! Садись на диван, вот сюда, вот так, месяц ты мой молодой.  Право, я еще как будто и не соображусь... Эх ты, Ракитка, если-бы ты его вчера,  али третьего дня привел!.. Ну да рада и так. Может и лучше, что теперь, под  такую минуту, а не третьего дня...     

Она  резво подсела к Алеше на диван, с ним рядом, и глядела на него решительно с  восхищением. И действительно была рада, не лгала, говоря это. Глаза ее горели,  губы смеялись, но добродушно, весело смеялись. Алеша даже и не ожидал от нее  такого доброго выражения в лице... Он встречал ее до вчерашнего дня мало,  составил об ней устрашающее понятие, а вчера так страшно был потрясен ее  злобною и коварною выходкой против Катерины Ивановны и был очень удивлен, что  теперь вдруг увидал в ней совсем как бы иное и неожиданное существо. И как ни  был он придавлен своим собственным горем, но глаза его невольно остановились на  ней со вниманием. Все манеры ее как бы изменились тоже со вчерашнего дня совсем  к лучшему: не было этой вчерашней слащавости в выговоре почти вовсе, этих  изнеженных и манерных движений... всё было просто, простодушно, движения ее  были скорые, прямые, доверчивые, но была она очень возбуждена.     

–  Господи, экие всё вещи сегодня сбываются, право, – залепетала она опять. – И  чего я тебе так рада, Алеша, сама не знаю. Вот спроси, а я не знаю.     

–  Ну уж и не знаешь, чему рада? – усмехнулся Ракитин. – Прежде-то зачем-нибудь  приставала же ко мне: приведи да приведи его, имела же цель.     

–  Прежде-то я другую цель имела, а теперь то прошло, не такая минута. Потчевать я  вас стану, вот что. Я теперь подобрела, Ракитка. Да садись и ты, Ракитка, чего  стоишь? Аль ты уж сел? Небось Ракитушка себя не забудет. Вот он теперь, Алеша,  сидит там против нас, да и обижается: зачем это я его прежде тебя не пригласила  садиться. Ух обидчив у меня Ракитка, обидчив! – засмеялась Грушенька. – Не  злись, Ракитка, ныне я добрая. Да чего ты грустен сидишь, Алешечка, аль меня  боишься? – с веселою насмешкой заглянула она ему в глаза.     

–  У него горе. Чину не дали, – пробасил Ракитин.     

–  Какого чину?     

–  Старец его пропах.     

–  Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь  сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так!  – И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как  ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею: – Развеселю я тебя.  мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне на коленках  у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь –  я соскочу.     

Алеша  молчал. Он сидел, боясь шевельнуться, он слышал ее слова: "прикажешь – я  соскочу", но не ответил, как будто замер. Но не то в нем было, чего мог бы  ждать и что мог бы вообразить в нем теперь например хоть Ракитин, плотоядно  наблюдавший со своего места: Великое горе души его поглощало все ощущения,  какие только могли зародиться в сердце его, и если только мог бы он в сию  минуту дать себе полный отчет, то и сам бы догадался, что он теперь в  крепчайшей броне против всякого соблазна и искушения. Тем не менее, несмотря на  всю смутную безотчетность его душевного состояния и на всё угнетавшее его горе,  он всё же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в  его сердце: эта женщина, эта "страшная" женщина не только не пугала  его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой  мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но напротив эта женщина,  которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая,  возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство,  чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней  любопытства, и всё это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса, –  вот что было главное и что невольно удивляло его.     

–  Да полно вздор-то вам болтать, – закричал Ракитин, – а лучше шампанского  подавай, долг на тебе, сама знаешь!     

–  Вправду долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского сверх всего обещала, коль  тебя приведет. Катай шампанского, и я стану пить! Феня, Феня, неси нам  шампанского, ту бутылку, которую Митя оставил, беги скорее. Я хоть и скупая, а  бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хоть не тем душа моя  теперь полна, а так и быть выпью и я с вами, дебоширить хочется!     

–  Да что это у тебя за минута, и какая такая там "весть", можно  спросить, аль секрет? – с  любопытством ввернул опять Ракитин, изо всей силы делая вид, что и внимания не  обращает на щелчки, которые в него летели беспрерывно.     

–  Эх не секрет, да и сам ты знаешь, – озабоченно проговорила вдруг Грушенька,  повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши, хотя всё еще продолжая  сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, – офицер едет, Ракитин, офицер  мой едет!     

–  Слышал я, что едет, да разве уж так близко?     

–  В Мокром теперь, оттуда сюда естафет пришлет, так сам написал, давеча письмо  получила. Сижу и жду естафета.     

–  Вона! Почему в Мокром?     

–  Долго рассказывать, да и довольно с тебя.     

–  То-то Митенька-то теперь, – уй, уй! Он-то знает, аль не знает?     

–  Чего знает! Совсем не знает! Кабы узнал, так убил бы. Да я этого теперь совсем  не боюсь, не боюсь я теперь его ножа. Молчи, Ракитка, не поминай мне о Дмитрии  Федоровиче: сердце он мне всё размозжил. Да не хочу я ни о чем об этом в эту  минуту и думать. Вот об Алешечке могу думать, я на Алешечку гляжу... Да  усмехнись ты на меня, голубчик, развеселись, на глупость-то мою, на радость-то  мою усмехнись... А ведь улыбнулся, улыбнулся! Ишь ласково как смотрит. Я,  знаешь, Алеша, всё думала, что ты на меня сердишься за третьеводнишнее, за  барышню-то. Собака я была, вот что... Только всё-таки хорошо оно, что так  произошло. И дурно оно было и хорошо оно было, – вдумчиво усмехнулась вдруг  Грушенька, и какая-то жестокая черточка мелькнула вдруг в ее усмешке. – Митя сказывал, что кричала: "Плетьми ее  надо!" Разобидела я тогда ее уж очень. Зазвала меня, победить хотела,  шоколатом своим обольстить... Нет, оно хорошо, что так произошло, – усмехнулась  она опять. – Да вот боюсь всё, что ты осердился...     

–  А ведь и впрямь, – с серьезным удивлением ввернул вдруг Ракитин. – Ведь она  тебя, Алеша, в самом деле боится, цыпленка этакого.     

–  Это для тебя, Ракитка, он цыпленок, вот что... потому что у тебя совести нет,  вот что! Я, видишь, я люблю его душой, вот чтo! Веришь, Алеша, что я люблю тебя  всею душой?     

–  Ах ты, бесстыдница! Это она в любви тебе, Алексей, объясняется!     

–  А чтo ж, и люблю.     

–  А офицер? А весточка золотая из Мокрого?     

–  То одно, а это другое.     

–  Вот как по-бабьему выходит!     

–  Не зли меня, Ракитка, – горячо подхватила Грушенька, – то одно, а это другое. Я  Алешу по-иному люблю. Правда, Алеша, была у меня на тебя мысль хитрая прежде.  Да ведь я низкая, я ведь неистовая, ну, а в другую минуту я, бывало, Алеша, на  тебя как на совесть мою смотрю. Всё думаю: "ведь уж как такой меня скверную  презирать теперь должен". И третьего дня это думала, как от барышни сюда  бежала. Давно я тебя заметила так, Алеша, и Митя знает, ему говорила. Вот Митя  так понимает. Веришь ли, иной раз, право, Алеша, смотрю на тебя и стыжусь, всеё  себя стыжусь... И как это я об тебе думать стала и с которых пор, не знаю и не  помню...     

Вошла  Феня и поставила на стол поднос, на нем откупоренную бутылку и три налитые  бокала.     

–  Шампанское принесли! – прокричал Ракитин, – возбуждена ты, Аграфена  Александровна, и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх; и того не  сумели сделать, – прибавил он, разглядывая шампанское. – В кухне старуха  разлила, и бутылку без пробки принесли, и теплое. Ну давай хоть так...     

Он  подошел к столу, взял бокал, выпил залпом и налил себе другой.     

–  На шампанское-то не часто нарвешься. – проговорил он облизываясь, – нутка,  Алеша, бери бокал, покажи себя. За что же нам пить? за райские двери? Бери,  Груша, бокал, пей и ты за райские двери.     

–  За какие это райские двери?     

Она  взяла бокал. Алеша взял свой, отпил глоток и поставил бокал назад.     

–  Нет, уж лучше не надо! – улыбнулся он тихо.     

–  А хвалился! – крикнул Ракитин.     

–  Ну и я, коли так, не буду, – подхватила Грушенька, – да и не хочется. Пей,  Ракитка, один всю бутылку. Выпьет Алеша, и я тогда выпью.     

–  Телячьи нежности пошли! – поддразнил Ракитин. – А сама на коленках у него  сидит! У него, положим, горе, а у тебя что? Он против Бога своего взбунтовался,  колбасу собирался жрать...     

–  Что так?     

–  Старец его помер сегодня, старец Зосима, святой.     

–  Так умер старец Зосима! – воскликнула Грушенька, – Господи, а я того и не  знала! – Она набожно перекрестилась. – Господи, да чтo же я, а я-то у него на  коленках теперь сижу! – вскинулась она вдруг как в испуге, мигом соскочила с  колен и пересела на диван. Алеша длинно с удивлением поглядел на нее, и на лице  его как будто что засветилось.     

–  Ракитин, – проговорил он вдруг громко и твердо, – не дразни ты меня, что я  против Бога моего взбунтовался. Не хочу я злобы против тебя иметь, а потому  будь и ты добрее. Я потерял такое сокровище, какого ты никогда не имел, и ты  теперь не можешь судить меня. Посмотри лучше сюда на нее: видел, как она меня  пощадила? Я шел сюда злую душу найти – так влекло меня самого к тому, потому  что я был подл и зол, а нашел сестру искреннюю, нашел сокровище – душу  любящую... Она сейчас пощадила меня... Аграфена Александровна. я про тебя  говорю. Ты мою душу сейчас восстановила.     

У  Алеши затряслись губы и стеснилось дыхание. Он остановился.     

–  Будто уж так и спасла тебя! – засмеялся Ракитин злобно. – А ода тебя проглотить  хотела, знаешь ты это?     

–  Стой, Ракитка! – вскочила вдруг Грушенька, – молчите вы оба. Теперь я всё  скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берет, потому  что я злая, а не добрая, – вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому, что ты  лжешь. Была такая подлая мысль, что хотела его проглотить, а теперь ты лжешь,  теперь вовсе не то... и чтоб я тебя больше совсем не слыхала, Ракитка! – Всё  это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.     

–  Ишь ведь оба бесятся! – прошипел Ракитин, с удивлением рассматривая их обоих, –  как помешанные, точно я в сумасшедший дом попал. Расслабели обоюдно, плакать  сейчас начнут!     

–  И начну плакать, и начну плакать! – приговаривала Грушенька, – он меня сестрой  своей назвал, и я никогда того впредь не забуду! Только вот что, Ракитка, я  хоть и злая, а всё-таки я луковку подала.     

–  Каку таку луковку? Фу, чорт, да и впрямь помешались! Ракитин удивлялся на их  восторженность и обидчиво злился, хотя и мог бы сообразить, что у обоих как раз  сошлось всё, что могло потрясти их души так, как случается это не часто в  жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать всё, что касалось его  самого, был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих, – отчасти  по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму.     

–  Видишь, Алешечка, – нервно рассмеялась вдруг Грушенька, обращаясь к нему. – это  я Ракитке похвалилась, что луковку подала, а тебе не похвалюсь, я тебе с иной  целью это скажу. Это только басня, но она хорошая басня, я ее, еще дитей была,  от моей Матрены, что теперь у меня в кухарках служит, слышала. Видишь, как это:  "Жила-была одна баба злющая-презлющая, и померла. И не осталось после нее  ни одной добродетели. Схватили ее черти и кинули в огненное озеро. А  ангел-хранитель ее стоит да и думает: какую бы мне такую добродетель ее  припомнить, чтобы Богу сказать. Вспомнил и говорит Богу: она, говорит, в  огороде луковку выдернула и нищенке подала. И отвечает ему Бог: возьми ж ты,  говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и  коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там  и оставаться бабе, где теперь. Побежал ангел к бабе, протянул ей луковку: на,  говорит, баба, схватись и тянись, И стал он ее осторожно тянуть, и уж всю было  вытянул, да грешники прочие в озере, как увидали, что ее тянут вон, и стали все  за нее хвататься, чтоб и их вместе с нею вытянули. А баба-то была  злющая-презлющая, и почала она их ногами брыкать: "Меня тянут, а не вас,  моя луковка, а не ваша". Только что она это выговорила, луковка-то и  порвалась. И упала баба в озеро и горит по сей день. А ангел заплакал и  отошел". Вот она эта басня, Алеша, наизусть запомнила, потому что сама я и  есть эта самая баба злющая. Ракитке я похвалилась, что луковку подала, а тебе  иначе скажу: всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего  только на мне и есть добродетели. И не хвали ты меня после того, Алеша, не  почитай меня доброю, злая я, злющая-презлющая, а будешь хвалить, в стыд введешь.  Эх, да уж покаюсь совсем. Слушай, Алеша: я тебя столь желала к себе залучить и  столь приставала к Ракитке, что ему двадцать пять рублей пообещала, если тебя  ко мне приведет. Стой, Ракитка, жди! – Она быстрыми шагами подошла к столу,  отворила ящик, вынула портмоне, а из него двадцатипятирублевую кредитку.     

–  Экой вздор! Экой вздор! – восклицал озадаченный Ракитин.     

–  Принимай, Ракитка, долг, небось не откажешься, сам просил. – И швырнула ему  кредитку.     

–  Еще б отказаться, – пробасил Ракитин, видимо сконфузившись, но молодцевато  прикрывая стыд, – это нам вельми на руку будет, дураки и существуют в профит  умному человеку.     

–  А теперь молчи, Ракитка, теперь всё, что буду говорить, не для твоих ушей  будет. Садись сюда в угол и молчи, не любишь ты нас, и молчи.     

–  Да за что мне любить-то вас? – не скрывая уже злобы, огрызнулся Ракитин.  Двадцатипятирублевую кредитку он сунул в карман и пред Алешей ему было  решительно стыдно. Он рассчитывал получить плату после, так чтобы тот и не  узнал, а теперь от стыда озлился. До сей минуты он находил весьма политичным не  очень противоречить Грушеньке, несмотря на все ее щелчки, ибо видно было, что  она имела над ним какую-то власть. Но теперь и он рассердился:     

–  Любят за что-нибудь, а вы чтo мне сделали оба?     

–  А ты ни за что люби, вот как Алеша любит.     

–  А чем он тебя любит, и чтo он тебе такого показал, что ты носишься?     

Грушенька  стояла среди комнаты, говорила с жаром, и в голосе ее послышались истерические  нотки.     

–  Молчи, Ракитка, не понимаешь ты ничего у нас! И не смей ты мне впредь ты  говорить, не хочу тебе позволять, и с чего ты такую смелость взял, вот что!  Садись в угол и молчи как мой лакей. А теперь, Алеша, всю правду чистую тебе  одному скажу, чтобы ты видел, какая я тварь! Не Ракитке, а тебе говорю. Хотела  я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсем положила; до того хотела,  что Ракитку деньгами подкупила, чтобы тебя привел. И из чего такого я так  захотела? Ты, Алеша, и не знал ничего, от меня отворачивался, пройдешь – глаза  опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать об тебе начала.  Лицо твое у меня в сердце осталось: "Презирает он меня, думаю, посмотреть  даже на меня не захочет". И такое меня чувство взяло под конец, что сама  себе удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь? Проглочу его всего и смеяться  буду. Обозлилась совсем. Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет сказать и  подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом придти; старик один  только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других –  никто. Но на тебя глядя, положила: его проглочу. Проглочу и смеяться буду.  Видишь, какая я злая собака, которую ты сестрой своею назвал! Вот теперь  приехал этот обидчик мой, сижу теперь и жду вести. А знаешь, чем был мне этот  обидчик? Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма, – так я сижу, бывало, от  людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу  да рыдаю, ночей напролет не сплю – думаю: "И уж где ж он теперь, мой  обидчик? Смеется должно быть с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы  увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!"  Ночью в темноте рыдаю в подушку и всё это передумаю, сердце мое раздираю  нарочно, злобой его утоляю: "Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!" Так  бывало и закричу в темноте. Да как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не  сделаю, а он-то надо мной смеется теперь, а может и совсем забыл и не помнит,  так кинусь с постели на пол, зальюсь бессильною слезой и трясусь-трясусь до  рассвета. Поутру встану злее собаки, рада весь свет проглотить. Потом, что ж ты  думаешь: стала я капитал копить, без жалости сделалась, растолстела, – поумнела  ты думаешь, а? Так вот нет же, никто того не видит и не знает во всей  вселенной, а как сойдет мрак ночной, всё так же как и девченкой, пять лет тому,  лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: "Уж я ж ему, да уж я ж  ему", думаю! Слышал ты это всё? Ну так как же ты теперь понимаешь меня:  месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной  повидаться хочет. Дух у меня тогда весь захватило, Господи, да вдруг и  подумала: а приедет да свистнет мне, позовет меня, так я как собаченка к нему  поползу битая, виноватая! Думаю это я и сама себе не верю: "Подлая я аль  не подлая, побегу я к нему аль не побегу?" И такая меня злость взяла  теперь на самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем пять лет тому.  Видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я яростная, всю тебе правду  выразила! Митей забавлялась, чтобы к тому не бежать. Молчи, Ракитка, не тебе  меня судить, не тебе говорила. Я теперь до вашего прихода лежала здесь, ждала,  думала, судьбу мою всю разрешала, и никогда вам не узнать, что у меня в сердце  было. Нет, Алеша, скажи своей барышне, чтоб она за третьеводнишнее не  сердилась!.. И не знает никто во всем свете, каково мне теперь, да и не может  знать... Потому я может быть сегодня туда с собой нож возьму, я еще того не  решила...     

И  вымолвив это "жалкое" слово, Грушенька вдруг не выдержала, не  докончила, закрыла лицо руками, бросилась на диван в подушки и зарыдала как  малое дитя. Алеша встал с места и подошел к Ракитину.     

–  Миша, – проговорил он, – не сердись. Ты обижен ею, но не сердись. Слышал ты ее  сейчас? Нельзя с души человека столько спрашивать, надо быть милосерднее...     

Алеша  проговорил это в неудержимом порыве сердца. Ему надо было высказаться, и он  обратился к Ракитину. Если б не было Ракитина, он стал бы восклицать один. Но  Ракитин поглядел насмешливо, и Алеша вдруг остановился.     

–  Это тебя твоим старцем давеча зарядили, и теперь ты своим старцем в меня и  выпалил, Алешенька, Божий человечек, – с ненавистною улыбкой проговорил  Ракитин.     

–  Не смейся, Ракитин, не усмехайся, не говори про покойника: он выше всех, кто  был на земле! – с плачем в голосе прокричал Алеша. – Я не как судья тебе встал  говорить, а сам как последний из подсудимых. Кто я пред нею? Я шел сюда, чтобы  погибнуть и говорил: "пусть, пусть!" и это из-за моего малодушия, а  она, через пять лет муки, только что кто-то первый пришел и ей искреннее слово  сказал – всё простила, всё забыла и плачет! Обидчик ее воротился, зовет ее, и  она всё прощает ему и спешит к нему в радости, и не возьмет ножа, не возьмет!  нет, я не таков. Я не знаю, таков ли ты, Миша, но я не таков! Я сегодня, сейчас  этот урок получил... Она выше любовью чем мы... Слышал ли ты от нее прежде то,  что она рассказала теперь? Нет, не слышал; если бы слышал, то давно бы всё  понял... и другая обиженная третьего дня, и та пусть простит ее! И простит,  коль узнает... и узнает... Эта душа еще не примиренная, надо щадить ее... в  душе этой может быть сокровище...     

Алеша  замолк, потому что ему пересекло дыхание. Ракитин, несмотря на всю свою злость,  глядел с удивлением. Никогда не ожидал он от тихого Алеши такой тирады.     

–  Вот адвокат проявился! Да ты влюбился в нее что ли? Аграфена Александровна,  ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила! – прокричал он с наглым  смехом.     

Грушенька  подняла с подушки голову и поглядела на Алешу с умиленною улыбкой, засиявшею на  ее как-то вдруг распухшем от сейчашних слез лице.     

–  Оставь ты его, Алеша, херувим ты мой, видишь он какой, нашел кому говорить. Я,  Михаил Осипович, – обратилась она к Ракитину, – хотела было у тебя прощения  попросить за то, что обругала тебя, да теперь опять не хочу. Алеша, поди ко  мне, сядь сюда, – манила она его с радостною улыбкой, – вот так, вот садись  сюда, скажи ты мне (она взяла его за руку и заглядывала ему улыбаясь в лицо), –  скажи ты мне: люблю я того или нет? Обидчика-то моего, люблю или нет? Лежала я  до вас здесь в темноте, всё допрашивала сердце: люблю я того или нет? Разреши  ты меня, Алеша, время пришло, чтo положишь, так и будет. Простить мне его или  нет?     

–  Да ведь уж простила, – улыбаясь проговорил Алеша.     

–  А и впрямь простила, – вдумчиво произнесла Грушенька. – Экое ведь подлое  сердце! За подлое сердце мое! – схватила она вдруг со стола бокал, разом  выпила, подняла его и с розмаха бросила на пол. Бокал разбился и зазвенел.  Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.     

–  А ведь может еще и не простила, – как-то грозно проговорила она, опустив глаза  в землю, как будто одна сама с собой говорила. – Может еще только собирается  сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я, видишь, Алеша, слезы мои  пятилетние страх полюбила... Я может только обиду мою и полюбила, а не его  вовсе!     

–  Ну не хотел бы я быть в его коже! – прошипел Ракитин.     

–  И не будешь, Ракитка, никогда в его коже не будешь. Ты мне башмаки будешь шить,  Ракитка, вот я тебя на какое дело употреблю, а такой как я тебе никогда не  видать... Да и ему может не увидать...     

–  Ему-то? А нарядилась-то зачем? – эхидно поддразнил Ракитин.     

–  Не кори меня нарядом, Ракитка, не знаешь еще ты всего моего сердца! Захочу и  сорву наряд, сейчас сорву, сию минуту, – звонко прокричала она. – Не знаешь ты,  для чего этот наряд, Ракитка! Может выйду к нему и скажу: "Видал ты меня  такую, аль нет еще? – Ведь он меня семнадцатилетнюю, тоненькую, чахоточную  плаксу оставил. Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: "Видал ты,  какова я теперь, скажу, ну так и оставайся при том, милостивый государь, по  усам текло, а в рот не попало!" – вот ведь к чему может этот наряд,  Ракитка, – закончила Грушенька со злобным смешком. – Неистовая я, Алеша,  яростная. Сорву я мой наряд, изувечу я себя, мою красоту, обожгу себе лицо и  разрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу и не пойду я теперь никуда и ни  к кому, захочу – завтра же отошлю Кузьме всё, что он мне подарил, и все деньги  его, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!.. Думаешь, не сделаю я  того, Ракитка, не посмею сделать? Сделаю, сделаю, сейчас могу сделать, не  раздражайте только меня... а того прогоню, тому шиш покажу, тому меня не  видать!     

Последние  слова она истерически прокричала, но не выдержала опять, закрыла руками лицо,  бросилась в подушку и опять затряслась от рыданий. Ракитин встал с места:     

–  Пора, – сказал он, – поздно, в монастырь не пропустят.     

Грушенька  так и вскочила с места.     

–  Да неужто ж ты уходить, Алеша, хочешь! – воскликнула она в горестном изумлении;  – да что ж ты надо мной теперь делаешь: всю воззвал, истерзал и опять теперь  эта ночь, опять мне одной оставаться!     

–  Не ночевать же ему у тебя? А коли хочет – пусть! Я и один уйду! – язвительно  подшутил Ракитин.     

–  Молчи, злая душа, – яростно крикнула ему Грушенька, – никогда ты мне таких слов  не говорил, какие он мне пришел сказать.     

–  Что он такое тебе сказал? – раздражительно проворчал Ракитин.     

–  Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу  сказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вот что!  Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – упала вдруг она пред ним на колени как  бы в исступлении. – Я всю жизнь такого как ты ждала, знала, что кто-то такой  придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один  только срам!..     

–  Чтo я тебе такого сделал? – умиленно улыбаясь, отвечал Алеша, нагнувшись к ней  и нежно взяв ее за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку,  только, только!..     

И  проговорив сам заплакал. В эту минуту в сенях вдруг раздался шум, кто-то вошел  в переднюю; Грушенька вскочила как бы в страшном испуге. В комнату с шумом и  криком вбежала Феня.     

–  Барыня, голубушка, барыня, естафет прискакал! – восклицала она весело и  запыхавшись. – Тарантас из Мокрого за вами. Тимофей ямщик на тройке, сейчас  новых лошадей переложат... Письмо, письмо, барыня, вот письмо!     

Письмо  было в ее руке, и она всё время, пока кричала, махала им по воздуху. Грушенька  выхватила от нее письмо и поднесла к свечке. Это была только записочка,  несколько строк, в один миг она прочла ее.     

–  Кликнул! – прокричала она, вся бледная с перекосившимся от болезненной улыбки  лицом, – свистнул! Ползи собачонка!     

Но  только миг один простояла как бы в нерешимости; вдруг кровь бросилась в ее  голову и залила ее щеки огнем.     

–  Еду! – воскликнула она вдруг. – Пять моих лет! Прощайте! Прощай, Алеша, решена  судьба... Ступайте, ступайте, ступайте от меня теперь все, чтоб я уже вас не  видала!.. Полетела Грушенька в новую жизнь... Не поминай меня лихом и ты,  Ракитка. Может на смерть иду! Ух! Словно пьяная!     

Она  вдруг бросила их и побежала в свою спальню.     

–  Ну, ей теперь не до нас! – проворчал Ракитин. – Идем, а то пожалуй опять этот  бабий крик пойдет, надоели уж мне эти слезные крики...     

Алеша  дал себя машинально вывести. На дворе стоял тарантас, выпрягали лошадей, ходили  с фонарем, суетились. В отворенные ворота вводили свежую тройку. Но только что  сошли Алеша и Ракитин с крыльца, как вдруг отворилось окно из спальни  Грушеньки, и она звонким голосом прокричала вслед Алеше:     

–  Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы не поминал  меня, злодейку свою, лихом. Да передай ему тоже моими словами: "Подлецу  досталась Грушенька, а не тебе благородному!" Да прибавь ему тоже, что  любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и любила, –  так чтоб он этот часок всю жизнь свою отселева помнил, так дескать Грушенька на  всю жизнь тебе заказала!..     

Она  закончила голосом полным рыданий. Окно захлопнулось.     

–  Гм, гм! – промычал Ракитин смеясь, – зарезала братца Митеньку, да еще велит на  всю жизнь свою помнить. Экое плотоядие!     

Алеша  ничего не ответил, точно и не слыхал; он шел подле Ракитина скоро, как бы  ужасно спеша; он был как бы в забытье, шел машинально. Ракитина вдруг чего-то  укололо, точно ранку его свежую тронули пальцем. Совсем не того ждал он давеча,  когда сводил Грушеньку с Алешей; совсем иное случилось, а не то, чего бы ему  очень хотелось.     

–  Поляк он, ее офицер этот, – заговорил он опять сдерживаясь, – да и не офицер он  вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибири служил где-то там на Китайской  границе, должно быть какой поляченочек мозглявенький. Место, говорят, потерял.  Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся, – в том и  все чудеса.     

Алеша  опять точно не слыхал. Ракитин не выдержал:     

–  Что ж, обратил грешницу? – злобно засмеялся он Алеше. – Блудницу на путь истины  обратил? Семь бесов изгнал, а? Вот они где наши чудеса-то давешние, ожидаемые,  совершились!     

–  Перестань, Ракитин, – со страданием в душе отозвался Алеша.     

–  Это ты теперь за двадцать пять рублей меня давешних "презираешь"?  Продал дескать истинного друга. Да ведь ты не Христос, а я не Иуда.     

–  Ах, Ракитин, уверяю тебя, я и забыл об этом, – воскликнул Алеша, – сам ты  сейчас напомнил... Но Ракитин озлился уже окончательно.     

–  Да чорт вас дери всех и каждого! – завопил он вдруг, – и зачем я, чорт, с тобою  связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошел один, вон твоя дорога!     

И  он круто повернул в другую улицу, оставив Алешу одного во мраке. Алеша вышел из  города и пошел полем к монастырю.     

 IV. КАНА  ГАЛИЛЕЙСКАЯ.    

     

Было  уже очень поздно по-монастырскому, когда Алеша пришел в скит; его пропустил  привратник особым путем. Пробило уже девять часов, – час общего отдыха и покоя  после столь тревожного для всех дня. Алеша робко отворил дверь и вступил в  келью старца, в которой теперь стоял гроб его. Кроме отца Паисия, уединенно  читавшего над гробом Евангелие, и юноши послушника Порфирия, утомленного  вчерашнею ночною беседой и сегодняшнею суетой, и спавшего в другой комнате на  полу своим крепким молодым сном, в кельи никого не было. Отец Паисий, хоть и  слышал, что вошел Алеша, но даже и не посмотрел в его сторону. Алеша повернул  вправо от двери в угол, стал на колени и начал молиться. Душа его была  переполнена, но как-то смутно, и ни одно ощущение не выделялось слишком  сказываясь, напротив одно вытесняло другое в каком-то тихом, ровном коловращении.  Но сердцу было сладко, и, странно, Алеша не удивлялся тому. Опять видел он пред  собою этот гроб, этого закрытого кругом драгоценного ему мертвеца, но плачущей,  ноющей, мучительной жалости не было в душе его, как давеча утром. Пред гробом,  сейчас войдя, он пал как пред святыней, но радость, радость сияла в уме его и в  сердце его. Одно окно кельи было отперто, воздух стоял свежий и холодноватый –  "значит дух стал еще сильнее, коли решились отворить окно", – подумал  Алеша. Но и эта мысль о тлетворном духе, казавшаяся ему еще только давеча столь  ужасною и бесславною, не подняла теперь в нем давешней тоски и давешнего  негодования. Он тихо начал молиться, но вскоре сам почувствовал, что молится  почти машинально. Обрывки мыслей мелькали в душе его, загорались как звездочки  и тут же гасли, сменяясь другими, но зато царило в душе что-то целое, твердое,  утоляющее, и он сознавал это сам. Иногда он пламенно начинал молитву, ему так  хотелось благодарить и любить... Но, начав молитву, переходил вдруг на что-нибудь  другое, задумывался, забывал и молитву и то, чем прервал ее. Стал было слушать,  что читал отец Паисий, но утомленный очень мало-по-малу начал дремать...     

"И  в третий день брак бысть в Кане Галилейстей, читал отец Паисий, и бе Мати  Иисусова ту. Зван же бысть Иисус и ученицы его на брак".     

–  Брак? Чтo это... брак... – неслось как вихрь в уме Алеши, – у ней тоже  счастье... поехала на пир... Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа... Это было  только "жалкое" слово... Ну... жалкие слова надо прощать, непременно.  Жалкие слова тешат душу... без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин  ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда  уходить в переулок... А дорога... дорога-то большая, прямая, светлая,  хрустальная и солнце в конце ее... А?.. что читают?     

"...И  не доставшу вину, глагола Мати Иисусова к нему: вина не имут"... слышалось  Алеше.     

–  Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: Это Кана  Галилейская, первое чудо... Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а  радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской  помог... "Кто любит людей, тот и радость их любит"... Это повторял  покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была... Без радости жить  нельзя, говорит Митя... Да, Митя... Всё, что истинно и прекрасно, всегда полно  всепрощения, – это опять-таки он говорил...     

"...Глагола  ей Иисус: что есть Мне и тебе жено; не у прииде час Мой. Глагола Мати Его  слугам: еже аще глаголет вам, сотворите".     

–  Сотворите... Радость, радость каких-нибудь бедных, очень бедных людей... Уж  конечно бедных, коли даже на свадьбу вина не достало... Вон пишут историки, что  около озера Генисаретского и во всех тех местах расселено было тогда самое  беднейшее население, какое только можно вообразить... И знало же другое великое  сердце другого великого существа, бывшего тут же, матери его, что не для одного  лишь великого страшного подвига своего сошел он тогда, а что доступно сердцу  его и простодушное немудрое веселие каких-нибудь темных, темных и не хитрых  существ, ласково позвавших его на убогий брак их. "Не пришел еще час  мой", он говорит с тихою улыбкой (непременно улыбнулся ей кротко)... В  самом деле, неужто для того, чтоб умножать вино на бедных свадьбах, сошел он на  землю? А вот пошел же и сделал же по ее просьбе... Ах, он опять читает:     

"......Глагола  им Иисус: наполните водоносы воды, и наполниша их до верха.     

"И  глагола им: почерпите ныне и принесите архитриклинови, и принесоша.     

"Якоже  вкуси архитриклин вина бывшего от воды, и не ведяше откуду есть: слуги же  ведяху почерпшии воду: пригласи жениха архитриклин.     

"И  глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упиются, тогда  хуждшее: ты же соблюл ecи доброе вино доселе".     

–  Но что это, что это? Почему раздвигается комната... Ах да... ведь это брак,  свадьба... да конечно. Вот и гости. вот и молодые сидят и веселая толпа и...  где же премудрый Архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната...  Кто встает там из-за большого стола? Как... И он здесь? Да ведь он во гробе...  Но он и здесь... встал, увидал меня, идет сюда... Господи!..     

Да,  к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице,  радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же одежде как и вчера  сидел с ними, когда собрались к нему гости. Лицо всё открытое, глаза сияют. Как  же это, он стало быть тоже на пире, тоже званый на брак в Кане Галилейской...     

–  Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, – раздается над ним тихий голос. –  Зачем сюда схоронился, что не видать тебя... пойдем и ты к нам.     

Голос  его, голос старца Зосимы... Да и как же не он, коль зовет? Старец приподнял  Алешу рукой, тот поднялся с колен.     

–  Веселимся, – продолжает сухенький старичок, – пьем вино новое, вино радости  новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый  Архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и  я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой  луковке... Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня  луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!.. А  видишь ли Солнце наше, видишь ли ты его?     

–  Боюсь... не смею глядеть... – прошептал Алеша.     

–  Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив  бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает,  чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет  и уже навеки веков. Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут...     

Что-то  горело в сердце Алеши, что-то наполнило его вдруг до боли, слезы восторга  рвались из души его... Он простер руки, вскрикнул и проснулся...     

Опять  гроб, отворенное окно и тихое, важное, раздельное чтение Евангелия. Но Алеша  уже не слушал, что читают. Странно, он заснул на коленях, а теперь стоял на  ногах, я вдруг, точно сорвавшись с места, тремя твердыми скорыми шагами подошел  вплоть ко гробу. Даже задел плечом отца Паисия и не заметил того. Тот на  мгновение поднял было на него глаза от книги, но тотчас же отвел их опять,  поняв, что с юношей что-то случилось странное. Алеша глядел с полминуты на  гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого в гробу мертвеца, с иконой на  груди и с куколем с восьмиконечным крестом на голове. Сейчас только он слышал  голос его, и голос этот еще раздавался в его ушах. Он еще прислушивался, он  ждал еще звуков... но вдруг, круто повернувшись, вышел из кельи.     

Он  не остановился и на крылечке, но быстро сошел вниз. Полная восторгом душа его  жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный  купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный  Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и  золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в  клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною,  тайна земная соприкасалась со звездною... Алеша стоял, смотрел, и вдруг, как  подкошенный, повергся на землю.     

Он  не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так  неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее плача, рыдая  и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить вовеки веков.  "Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои..."  прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об  этих звездах, которые сияли ему из бездны, и "не стыдился исступления  сего". Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись  разом в душе его, и она вся трепетала, "соприкасаясь мирам иным".  Простить хотелось ему всех и за всё, и просить прощения, о! не себе, а за всех,  за всё и за вся, а "за меня и другие просят", прозвенело опять в душе  его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то  твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как  бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и навеки веков. Пал он на  землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом, и сознал и  почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог  забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. "Кто-то посетил мою душу  в тот час", говорил он потом с твердою верой в слова свои...     

Через  три дня он вышел из монастыря, что согласовалось и со словом покойного старца  его, повелевшего ему "пребывать в миру".     

     

 КНИГА  ОСЬМАЯ.     

     

МИТЯ.    

     

I. КУЗЬМА  САМСОНОВ.    

     

А  Дмитрий Федорович, которому Грушенька, улетая в новую жизнь, "велела"  передать свой последний привет и заказала помнить на веки часок ее любви, был в  эту минуту, ничего не ведая о происшедшем с нею, тоже в страшном смятении и  хлопотах. В последние два дня он был в таком невообразимом состоянии, что  действительно мог заболеть воспалением в мозгу, как сам потом говорил. Алеша  накануне не мог разыскать его утром, а брат Иван в тот же день не мог устроить  с ним свидания в трактире. Хозяева квартирки, в которой он квартировал, скрыли  по его приказу следы его. Он же в эти два дня буквально метался во все стороны,  "борясь со своею судьбой и спасая себя", как он сам потом выразился,  и даже на несколько часов слетал по одному горячему делу вон из города,  несмотря на то, что страшно было ему уезжать, оставляя Грушеньку хоть на  минутку без глаза над нею. Всё это впоследствии выяснилось в самом подробном и  документальном виде, но теперь мы наметим фактически лишь самое необходимое из  истории этих ужасных двух дней в его жизни, предшествовавших страшной  катастрофе, так внезапно разразившейся над судьбой его.     

Грушенька  хоть и любила его часочек истинно и искренно, это правда, но и мучила же его в  то же время иной раз действительно жестоко и беспощадно. Главное в том, что  ничего-то он не мог разгадать из ее намерений; выманить же лаской или силой не  было тоже возможности: не далась бы ни за чтo, а только бы рассердилась и  отвернулась от него вовсе, это он ясно тогда понимал. Он подозревал тогда  весьма верно, что она и сама находится в какой-то борьбе, в какой-то  необычайной нерешительности, на что-то решается и всё решиться не может, а  потому и не без основания предполагал, замирая сердцем, что минутами она должна  была просто ненавидеть его с его страстью. Так может быть и было, но об чем  именно тосковала Грушенька, того он всё-таки не понимал. Собственно для него  весь вопрос, его мучивший, складывался лишь в два определения: "или он,  Митя, или Федор Павлович". Тут кстати нужно обозначить один твердый факт:  он вполне был уверен, что Федор Павлович непременно предложит (если уж не  предложил) Грушеньке законный брак, и не верил ни минуты, что старый  сластолюбец надеется отделаться лишь тремя тысячами. Это вывел Митя, зная  Грушеньку и ее характер. Вот почему ему и могло казаться временами, что вся  мука Грушеньки и вся нерешимость происходит тоже лишь от того, что она не  знает, кого из них выбрать и кто из них будет ей выгоднее. О близком же  возвращении "офицера", то-есть того рокового человека в жизни  Грушеньки, прибытия которого она ждала с таким волнением и страхом, он, странно  это, в те дни даже и не думал думать. Правда, что Грушенька с ним об этом в  самые последние дни очень молчала. Однако ему было вполне известно от нее же  самой о письме, полученном тою месяц назад от этого бывшего ее обольстителя,  было известно отчасти и содержание письма. Тогда, в одну злую минутку,  Грушенька ему это письмо показала, но, к ее удивлению, письму этому он не  придал почти никакой цены. И очень было бы трудно объяснить почему: может быть  просто потому, что сам, угнетенный всем безобразием и ужасом своей борьбы с  родным отцом за эту женщину, он уже и предположить не мог для себя ничего  страшнее и опаснее, по крайней мере, в то время. Жениху же, вдруг выскочившему  откуда-то после пятилетнего исчезновения, он просто даже не верил, и особенно  тому, что тот скоро приедет. Да и в самом в этом первом письме  "офицера", которое показали Митеньке, говорилось о приезде этого  нового соперника весьма неопределенно: письмо было очень туманное, очень  высокопарное и наполнено лишь чувствительностью. Надо заметить, что Грушенька в  тот раз скрыла от него последние строчки письма, в которых говорилось несколько  определеннее о возвращении. К тому же Митенька вспоминал потом, что в ту минуту  уловил как бы некоторое невольное и гордое презрение к этому посланию из Сибири  в лице самой Грушеньки. Затем Грушенька о всех дальнейших сношениях с этим  новым соперником Митеньке уже ничего не сообщала. Таким образом и мало-по-малу  он совсем даже забыл об офицере. Он думал только о том, что чтo бы там ни вышло  и как бы дело ни обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его с Федором  Павловичем слишком близка и должна разрешиться раньше всего другого. Замирая  душой, он ежеминутно ждал решения Грушеньки и всё верил, что оно произойдет как  бы внезапно, пo вдохновению. Вдруг она скажет ему: "Возьми меня, я навеки  твоя" – и всё кончится: он схватит ее и увезет на край света тотчас же. О,  тотчас же увезет как можно, как можно дальше, если не на край света, то  куда-нибудь на край России, женится там на ней и поселится с ней incognito, так  чтоб уж никто не знал об них вовсе, ни здесь, ни там и нигде. Тогда, о тогда  начнется тотчас же совсем новая жизнь! Об этой другой, обновленной и уже  "добродетельной" жизни ("непременно, непременно  добродетельной") он мечтал поминутно и исступленно. Он жаждал этого  воскресения и обновления. Гнусный омут, в котором он завяз сам своею волей,  слишком тяготил его, и он, как и очень многие в таких случаях, всего более  верил в перемену места: только бы не эти люди, только бы не эти обстоятельства,  только бы улететь из этого проклятого места и – всё возродится, пойдет  по-новому! Вот во что он верил и по чем томился.     

Но  это было лишь в случае первого, счастливого решения вопроса. Было и другое  решение, представлялся и другой, но ужасный уже исход. Вдруг она скажет ему:  "ступай, я порешила сейчас с Федором Павловичем, и выхожу за него замуж, а  тебя не надо" – и тогда... но тогда... Митя впрочем не знал, что будет  тогда, до самого последнего часу не знал, в этом надо его оправдать. Намерений  определенных у него не было, преступление обдумано не было. Он только следил,  шпионил и мучился, но готовился всё-таки лишь к первому счастливому исходу  судьбы своей. Даже отгонял всякую другую мысль. Но здесь уже начиналась совсем  другая мука, вставало одно совсем новое и постороннее, но тоже роковое и  неразрешимое обстоятельство.     

Именно,  в случае, если она скажет ему: "я твоя, увези меня", то как он ее  увезет? Где у него на то средства, деньги? У него как раз к этому сроку иссякли  все до сих пор не прерывавшиеся в продолжение стольких лет его доходы от  подачек Федора Павловича. Конечно, у Грушеньки были деньги, но в Мите на этот  счет вдруг оказалась страшная гордость: он хотел увезти ее сам и начать с ней  новую жизнь на свои средства, а не на ее; он вообразить даже не мог, что  возьмет у нее ее деньги, и страдал от этой мысли до мучительного отвращения. Не  распространяюсь здесь об этом факте, не анализую его, а лишь отмечаю: таков был  склад души его в ту минуту. Могло всё это происходить косвенно и как бы  бессознательно даже от тайных мук его совести за воровски присвоенные им деньги  Катерины Ивановны: "пред одной подлец и пред другой тотчас же выйду опять  подлец", думал он тогда, как сам потом признавался: "да Грушенька  коли узнает, так и сама не захочет такого подлеца". Итак, где же взять  средства, где взять эти роковые деньги? Иначе всё пропадет и ничего не  состоится, "и единственно потому, что не хватило денег, о позор!"     

Забегаю  вперед: то-то и есть, что он может быть и знал, где достать эти деньги, знал  может быть, где и лежат они. Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом  всё объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но  я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять  их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне – иначе  "я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать  подлецом", решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но  непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и  прежде всего. Окончательный процесс этого решения произошел с ним так-сказать в  самые последние часы его жизни, именно с последнего свидания с Алешей, два дня  тому назад вечером, на дороге, после того, как Грушенька оскорбила Катерину  Ивановну, а Митя, выслушав рассказ о том от Алеши, сознался, что он подлец, и  велел передать это Катерине Ивановне, "если это может сколько-нибудь ее  облегчить". Тогда же, в ту ночь, расставшись с братом, почувствовал он в  исступлении своем, что лучше даже "убить и ограбить кого-нибудь, но долг  Кате возвратить". "Пусть уж лучше я пред тем, убитым и ограбленным –  убийцей и вором выйду и пред всеми людьми, и в Сибирь пойду, чем если Катя в  праве будет сказать, что я ей изменил и у нее же деньги украл, и на ее же  деньги с Грушенькой убежал добродетельную жизнь начинать! Этого не могу!"  Так со скрежетом зубов изрек Митя и действительно мог представлять себе  временами, что кончит воспалением в мозгу. Но пока боролся...     

Странное  дело: казалось бы, что тут при таком решении, кроме отчаяния, ничего уже более  для него не оставалось; ибо где взять вдруг такие деньги, да еще такому голышу,  как он? А между тем он до конца всё то время надеялся, что достанет эти три  тысячи, что они придут, слетят к нему как-нибудь сами, даже хоть с неба. Но так  именно бывает с теми, которые, как и Дмитрий Федорович, всю жизнь свою умеют  лишь тратить и мотать доставшиеся по наследству деньги даром, а о том, как  добываются деньги, не имеют никакого понятия. Самый фантастический вихрь  поднялся в голове его сейчас после того, как он третьего дня расстался с  Алешей, и спутал все его мысли. Таким образом вышло, что начал он с самого  дикого предприятия. Да может быть именно в этаких положениях у этаких людей  самые невозможные и фантастические предприятия представляются первыми  возможнейшими. Он вдруг порешил пойти к купцу Самсонову, покровителю Грушеньки,  и предложить ему один "план", достать от него под этот  "план" разом всю искомую сумму; в плане своем с коммерческой стороны  он не сомневался нисколько, а сомневался лишь в том, как посмотрит на его  выходку сам Самсонов, если захочет взглянуть не с одной только коммерческой  стороны. Митя хоть и знал этого купца в лицо, но знаком с ним не был и даже ни  разу не говорил с ним. Но почему-то в нем, и даже уже давно, основалось  убеждение, что этот старый развратитель, дышащий теперь на ладон может быть,  вовсе не будет в настоящую минуту противиться, если Грушенька устроит как-нибудь  свою жизнь честно и выйдет за "благонадежного человека" замуж. И что  не только не будет противиться, но что и сам желает того и, навернись только  случай, сам будет способствовать. По слухам ли каким, или из каких-нибудь слов  Грушеньки, но он заключил тоже, что старик может быть предпочел бы его для  Грушеньки Федору Павловичу. Может быть многим из читателей нашей повести  покажется этот расчет на подобную помощь и намерение взять свою невесту  так-сказать из рук ее покровителя слишком уж грубым и небрезгливым со стороны  Дмитрия Федоровича. Могу заметить лишь то, что прошлое Грушеньки представлялось  Мите уже окончательно прошедшим. Он глядел на это прошлое с бесконечным  состраданием и решил со всем пламенем своей страсти, что раз Грушенька  выговорит ему, что его любит и за него идет, то тотчас же и начнется совсем  новая Грушенька, а вместе с нею и совсем новый Дмитрий Федорович, безо всяких  уже пороков, а лишь с одними добродетелями: оба они друг другу простят и начнут  свою жизнь уже совсем по-новому. Что же до Кузьмы Самсонова, то считал он его,  в этом прежнем провалившемся прошлом Грушеньки, за человека в жизни ее  рокового, которого она однако никогда не любила и который, это главное, уже  тоже "прошел", кончился, так что и его уже нет теперь вовсе. Да к тому  же Митя его даже и за человека теперь считать не мог, ибо известно было всем и  каждому в городе, что это лишь больная развалина, сохранившая отношения с  Грушенькой так-сказать лишь отеческие, а совсем не на тех основаниях, как  прежде, и что это уже давно так, уже почти год как так. Во всяком случае тут  было много и простодушия со стороны Мити, ибо при всех пороках своих это был  очень простодушный человек. Вследствие этого-то простодушия своего он между  прочим был серьезно убежден, что старый Кузьма, собираясь отходить в другой  мир, чувствует искреннее раскаяние за свое прошлое с Грушенькой, и что нет  теперь у нее покровителя и друга более преданного, как этот безвредный уже  старик.     

На  другой же день после разговора своего с Алешей в поле, после которого Митя  почти не спал всю ночь, он явился в дом Самсонова около десяти часов утра и  велел о себе доложить. Дом этот был старый, мрачный, очень обширный,  двухэтажный, с надворными строениями и с флигелем. В нижнем этаже проживали два  женатые сына Самсонова со своими семействами, престарелая сестра его и одна  незамужняя дочь. Во флигеле же помещались два его приказчика, из которых один  был тоже многосемейный. И дети и приказчики теснились в своих помещениях, но  верх дома занимал старик один и не пускал к себе жить даже дочь, ухаживавшую за  ним, и которая в определенные часы и в неопределенные зовы его должна была  каждый раз взбегать к нему на верх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.  Этот "верх" состоял из множества больших парадных комнат, меблированных  по купеческой старине, с длинными скучными рядами неуклюжих кресел и стульев  красного дерева по стенам, с хрустальными люстрами в чехлах, с угрюмыми  зеркалами в простенках. Все эти комнаты стояли совсем пустыми и необитаемыми,  потому что больной старик жался лишь в одной комнатке, в отдаленной маленькой  своей спаленке, где прислуживала ему старуха-служанка, с волосами в платочке,  да "малый", пребывавший на залавке в передней. Ходить старик из-за  распухших ног своих почти совсем уже не мог и только изредка поднимался со  своих кожаных кресел, и старуха, придерживая его под руки, проводила его  раз-другой по комнате. Был он строг и неразговорчив даже с этою старухой. Когда  доложили ему о приходе "капитана", он тотчас же велел отказать. Но  Митя настаивал и доложился еще раз. Кузьма Кузьмич опросил подробно малого: чтo  дескать каков с виду, не пьян ли? Не буянит ли? И получил в ответ, что  "тверез, но уходить не хочет". Старик опять велел отказать. Тогда  Митя, всё это предвидевший и нарочно на сей случай захвативший с собой бумагу и  карандаш, четко написал на клочке бумаги одну строчку: "По самонужнейшему  делу, близко касающемуся Аграфены Александровны", и послал это старику.  Подумав несколько, старик велел малому ввести посетителя в залу, а старуху  послал вниз с приказанием к младшему сыну сейчас же явиться к нему на верх.  Этот младший сын, мужчина вершков двенадцати и силы непомерной, бривший лицо и  одевавшийся по-немецки (сам Самсонов ходил в кафтане и с бородой), явился  немедленно и безмолвно. Все они пред отцом трепетали. Пригласил отец этого  молодца не то чтоб из страху пред капитаном, характера он был весьма не  робкого, а так лишь на всякий случай, более чтоб иметь свидетеля. В  сопровождении сына, взявшего его под руку. и малого, он выплыл наконец в залу.  Надо думать, что ощущал он и некоторое довольно сильное любопытство. Зала эта,  в которой ждал Митя, была огромная, угрюмая, убивавшая тоской душу комната, в  два света, с хорами, со стенами "под мрамор" и с тремя огромными  хрустальными люстрами в чехлах. Митя сидел на стульчике у входной двери и в  нервном нетерпении ждал своей участи. Когда старик появился у противоположного  входа, сажен за десять от стула Мити, то тот вдруг вскочил и своими твердыми,  фронтовыми, аршинными шагами пошел к нему навстречу. Одет был Митя прилично, в  застегнутом сюртуке, с круглою шляпой в руках и в черных перчатках, точь-в-точь  как был дня три тому назад в монастыре, у старца, на семейном свидании с  Федором Павловичем и с братьями. Старик важно и строго ожидал его стоя, и Митя  разом почувствовал, что, пока он подходил, тот его всего рассмотрел. Поразило  тоже Митю чрезвычайно опухшее за последнее время лицо Кузьмы Кузьмича: нижняя и  без того толстая губа его казалась теперь какою-то отвисшею лепешкой. Важно и  молча поклонился он гостю, указал ему на кресла подле дивана, а сам медленно,  опираясь на руку сына и болезненно кряхтя, стал усаживаться напротив Мити на  диван, так что тот, видя болезненные усилия его, немедленно почувствовал в  сердце своем раскаяние и деликатный стыд за свое теперешнее ничтожество пред  столь важным им обеспокоенным лицом.     

–  Чтo вам, сударь, от меня угодно? – проговорил усевшись наконец старик,  медленно, раздельно, строго, но вежливо.     

Митя  вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас же стал говорить громко,  быстро, нервно, с жестами, и в решительном исступлении. Видно было, что человек  дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и  в воду. Всё это в один миг вероятно понял старик Самсонов, хотя лицо его  оставалось неизменным и холодным как у истукана.     

"Благороднейший  Кузьма Кузьмич вероятно слыхал уже не раз о моих контрах с отцом моим, Федором  Павловичем Карамазовым, ограбившим меня по наследству после родной моей  матери... так как весь город уже трещит об этом... потому что здесь все трещат  об том, чего не надо... А кроме того могло дойти и от Грушеньки... виноват: от  Аграфены Александровны... от многоуважаемой и многочтимой мною Аграфены  Александровны..." так начал и оборвался с первого слова Митя. Но мы не  будем приводить дословно всю его речь, а представим лишь изложение. Дело  дескать заключается в том, что он, Митя, еще три месяца назад, нарочито  советовался (он именно проговорил "нарочито", а не нарочно) с  адвокатом в губернском городе, "со знаменитым адвокатом, Кузьма Кузьмич,  Павлом Павловичем Корнеплодовым, изволили вероятно слышать? Лоб обширный, почти  государственный ум... вас тоже знает... отзывался в лучшем виде..."  оборвался в другой раз Митя. Но обрывы его не останавливали, он тотчас же через  них перескакивал и устремлялся всё далее и далее. Этот-де самый Корнеплодов,  опросив подробно и рассмотрев документы, какие Митя мог представить ему (о  документах Митя выразился неясно и особенно спеша в этом месте), отнесся, что  насчет деревни Чермашни, которая должна бы дескать была принадлежать ему, Мите,  по матери, действительно, можно бы было начать иск и тем старика-безобразника  огорошить... "потому что не все же двери заперты, а юстиция уж знает, куда  пролезть". Одним словом, можно бы было надеяться даже де тысяч на шесть  додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня всё же стоит не  менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, – "тридцати,  тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого  жестокого человека не выбрал!.." Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело  бросил, ибо не умею с юстицией, а, приехав сюда, поставлен был в столбняк  встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот  дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои  на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи... Вы ни в каком случае  проиграть ведь не можете, в этом честью, честью клянусь, а совсем напротив  можете нажить тысяч шесть или семь, вместо трех... А главное дело, чтоб это  кончить "даже сегодня же". "Я там вам у нотариуса что ли или как  там... Одним словом, я готов на всё, выдам все документы, какие потребуете, всё  подпишу... и мы эту бумагу сейчас же и совершили бы, и если бы можно, если бы  только можно, то сегодня же бы утром... Вы бы мне эти три тысячи выдали... так  как кто же против вас капиталист в этом городишке... и тем спасли бы меня от...  одним словом, спасли бы мою бедную голову для благороднейшего дела, для  возвышеннейшего дела, можно сказать... ибо питаю благороднейшие чувства к  известной особе, которую слишком знаете и о которой печетесь отечески. Иначе бы  и не пришел, если бы не отечески. И, если хотите, тут трое состукнулись лбами,  ибо судьба это – страшилище, Кузьма Кузьмич! Реализм, Кузьма Кузьмич, реализм!  А так как вас давно уже надо исключить, то останутся два лба, как я выразился,  может быть не ловко, но я не литератор. То есть один лоб мой, а другой – этого  изверга. Итак выбирайте: или я или изверг? Всё теперь в ваших руках – три  судьбы и два жребия... Извините, я сбился, но вы понимаете... я вижу по вашим  почтенным глазам, что вы поняли... А если не поняли, то сегодня же в воду,  вот!"     

Митя  оборвал свою нелепую речь этим "вот" и, вскочив с места, ждал ответа  на свое глупое предложение. С последнею фразой он вдруг и безнадежно  почувствовал, что всё лопнуло, а, главное, что он нагородил страшной ахинеи.  "Странное дело, пока шел сюда, всё казалось хорошо, а теперь вот и  ахинея!" вдруг пронеслось в его безнадежной голове. Всё время, пока он  говорил, старик сидел неподвижно и с ледяным выражением во взоре следил за ним.  Выдержав его однако с минутку в ожидании, Кузьма Кузьмич изрек наконец самым  решительным и безотрадным тоном:     

–  Извините-с, мы эдакими делами не занимаемся.     

Митя  вдруг почувствовал, что под ним слабеют ноги.     

–  Как же я теперь, Кузьма Кузьмич, – пробормотал он, бледно улыбаясь. – Ведь я  теперь пропал, как выдумаете?     

–  Извините-с...     

Митя  всё стоял и всё смотрел неподвижно в упор, и вдруг заметил, что что-то  двинулось в лице старика. Он вздрогнул.     

–  Видите, сударь, нам такие дела несподручны, – медленно промолвил старик, – суды  пойдут, адвокаты, сущая беда! А если хотите, тут есть один человек, вот к нему  обратитесь...     

–  Боже мой, кто же это!.. вы воскрешаете меня, Кузьма Кузьмич, – залепетал вдруг  Митя.     

–  Не здешний он, этот человек, да и здесь его теперь не находится. Он по  крестьянству, лесом торгует, прозвищем Лягавый. У Федора Павловича вот уже год  как торгует в Чермашне этой вашей рощу, да за ценой расходятся, может слышали.  Теперь он как раз приехал опять и стоит теперь у батюшки Ильинского, от  Воловьей станции верст двенадцать что ли будет, в селе Ильинском. Писал он сюда  и ко мне по этому самому делу, то есть насчет этой рощи, совета просил. Федор  Павлович к нему сам хочет ехать. Так если бы вы Федора Павловича предупредили,  да Лягавому предложили вот то самое, чтo мне говорили, то он может статься...     

–  Гениальная мысль! – восторженно перебил Митя. – Именно он, именно ему в руку!  Он торгует, с него дорого просят, а тут ему именно документ на самое владение,  ха-ха-ха! – И Митя вдруг захохотал своим коротким деревянным смехом, совсем  неожиданным, так что даже Самсонов дрогнул головой.     

–  Как благодарить мне вас, Кузьма Кузьмич, – кипел Митя.     

–  Ничего-с, – склонил голову Самсонов.     

–  Но вы не знаете, вы спасли меня, о, меня влекло к вам предчувствие... Итак к  этому попу!     

–  Не стoит благодарности-с.     

–  Спешу и лечу. Злоупотребил вашим здоровьем. Век не забуду, русский человек  говорит вам это, Кузьма Кузьмич, р-русский человек!     

–  Тэ-экс.     

Митя  схватил было старика за руку, чтобы потрясть ее, но что-то злобное промелькнуло  в глазах того. Митя отнял руку, но тотчас же упрекнул себя во мнительности.  "Это он устал..." мелькнуло в уме его.     

–  Для нее! для нее, Кузьма Кузьмич! Вы понимаете, что это для нее! – рявкнул он  вдруг на всю залу, поклонился, круто повернулся и теми же скорыми, аршинными  шагами, не оборачиваясь, устремился к выходу. Он трепетал от восторга.  "Всё ведь уж погибало, и вот ангел хранитель спас", неслось в уме  его. "И уж если такой делец как этот старик (благороднейший старик, и  какая осанка!) указал этот путь, то... то уж конечно выигран путь. Сейчас и  лететь. До ночи вернусь, ночью вернусь, но дело побеждено. Неужели же старик  мог надо мной насмеяться?" – Так восклицал Митя, шагая в свою квартиру, и  уж конечно иначе и не могло представляться уму его, то есть: или дельный совет  (от такого-то дельца) – со знанием дела, со знанием этого Лягавого (странная  фамилия!) или – или старик над ним посмеялся! Увы! последняя-то мысль и была  единственно верною. Потом, уже долго спустя, когда уже совершилась вся  катастрофа, старик Самсонов сам сознавался смеясь, что тогда осмеял  "капитана". Это был злобный, холодный и насмешливый человек, к тому  же с болезненными антипатиями. Восторженный ли вид капитана, глупое ли  убеждение этого "мота и расточителя", что он, Самсонов, может  поддаться на такую дичь, как его "план", ревнивое ли чувство насчет  Грушеньки, во имя которой "этот сорванец" пришел к нему с какою-то  дичью за деньгами, – не знаю, что именно побудило тогда старика, но в ту  минуту, когда Митя стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его ноги, и  бессмысленно восклицал, что он пропал, – в ту минуту старик посмотрел на него с  бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться. Когда Митя вышел, Кузьма  Кузьмич бледный от злобы обратился к сыну и велел распорядиться, чтобы впредь  этого оборванца и духу не было, и на двор не впускать, не то...     

Он  не договорил того, чем угрожал, но даже сын, часто видавший его во гневе,  вздрогнул от страху. Целый час спустя старик даже весь трясся от злобы, а к  вечеру заболел и послал за "лекарем".     

 II. ЛЯГАВЫЙ.    

     

Итак,  надо было "скакать", а денег на лошадей всё-таки не было ни копейки,  то есть были два двугривенных, и это всё, всё, что оставалось от стольких лет  прежнего благосостояния! Но у него лежали дома старые серебряные часы, давно  уже переставшие ходить. Он схватил их и снес к еврею-часовщику, помещавшемуся в  своей лавчонке на базаре. Тот дал за них шесть рублей. "И того не  ожидал!" вскричал восхищенный Митя (он всё продолжал быть в восхищении),  схватил свои шесть рублей и побежал домой. Дома он дополнил сумму, взяв взаймы  три рубля от хозяев, которые дали ему с удовольствием, несмотря на то, что  отдавали последние свои деньги, до того любили его. Митя в восторженном состоянии  своем открыл им тут же, что решается судьба его, и рассказал им, ужасно спеша,  разумеется, почти весь свой "план", который только-что представил  Самсонову, затем решение Самсонова, будущие надежды свои и проч. и проч.  Хозяева и допрежь сего были посвящены во многие его тайны, потому-то и смотрели  на него, как на своего человека, совсем не гордого барина. Совокупив таким  образом девять рублей, Митя послал за почтовыми лошадьми до Воловьей станции.  Но таким образом запомнился и обозначился факт, что "накануне некоторого  события, в полдень, у Мити не было ни копейки и что он, чтобы достать денег,  продал часы и занял три рубля у хозяев, и всё при свидетелях".     

Отмечаю  этот факт заранее, потом разъяснится, для чего так делаю.     

Поскакав  на Воловью станцию, Митя хоть и сиял от радостного предчувствия, что наконец-то  кончит и развяжет "все эти дела", тем не менее трепетал и от страху:  что станется теперь с Грушенькой в его отсутствие? Ну как раз сегодня-то и  решится наконец пойти к Федору Павловичу? Вот почему он и уехал ей не  сказавшись и заказав хозяевам отнюдь не открывать, куда он делся, если  откуда-нибудь придут его спрашивать. "Непременно, непременно сегодня к  вечеру надо вернуться", повторял он, трясясь в телеге, "а этого  Лягавого пожалуй и сюда притащить... для совершения этого акта..." так,  замирая душою, мечтал Митя, но увы, мечтаниям его слишком не суждено было  совершиться по его "плану".     

Во-первых,  он опоздал, отправившись с Воловьей станции проселком. Проселок оказался не в  двенадцать, а в восемнадцать верст. Во-вторых, Ильинского "батюшки"  он не застал дома, тот отлучился в соседнюю деревню. Пока разыскал там его  Митя, отправившись в эту соседнюю деревню всё на тех же, уже измученных  лошадях, наступила почти уже ночь. "Батюшка", робкий и ласковый на  вид человечек, разъяснил ему немедленно, что этот Лягавый, хоть и остановился  было у него с первоначалу, но теперь находится в Сухом Поселке, там у лесного  сторожа в избе сегодня ночует, потому что и там тоже лес торгует. На усиленные  просьбы Мити сводить его к Лягавому сейчас же и "тем так-сказать спасти  его", батюшка хоть и заколебался вначале, но согласился однако проводить  его в Сухой Поселок, видимо почувствовав любопытство; но на грех посоветовал  дойти "пешечком", так как тут всего какая-нибудь верста "с  небольшим излишком" будет. Митя разумеется согласился и зашагал своими  аршинными шагами, так что бедный батюшка почти побежал за ним. Это был еще не  старый и очень осторожный человечек. Митя и с ним тотчас же заговорил о своих  планах, горячо, нервно требовал советов насчет Лягавого и проговорил всю  дорогу. Батюшка слушал внимательно, но посоветовал мало. На вопросы Мити  отвечал уклончиво: "не знаю, ох, не знаю, где же мне это знать" и т.  д. Когда Митя заговорил о своих контрах с отцом насчет наследства, то батюшка  даже испугался, потому что состоял с Федором Павловичем в каких-то зависимых к  нему отношениях. С удивлением впрочем осведомился, почему он называет этого  торгующего крестьянина Горсткина Лягавым, и разъяснил обязательно Мите, что  хоть тот и впрямь Лягавый, но что он и не Лягавый, потому что именем этим  жестоко обижается, и что называть его надо непременно Горсткиным, "иначе  ничего с ним не совершите, да и слушать не станет", заключил батюшка. Митя  несколько и наскоро удивился и объяснил, что так называл его сам Самсонов.  Услышав про это обстоятельство, батюшка тотчас же этот разговор замял, хотя и  хорошо бы сделал, если бы разъяснил тогда же Дмитрию Федоровичу догадку свою:  что если сам Самсонов послал его к этому мужичку, как к Лягавому, то не сделал  ли сего почему-либо на смех, и что нет ли чего тут неладного? Но Мите некогда  было останавливаться "на таких мелочах". Он спешил, шагал, и только  придя в Сухой Поселок догадался, что прошли они не версту и не полторы, а  наверное три; это его раздосадовало, но он стерпел. Вошли в избу. Лесник,  знакомый батюшки, помещался в одной половине избы, а в другой, чистой половине,  через сени, расположился Горсткин. Вошли в эту чистую избу и засветили сальную  свечку. Изба была сильно натоплена. На сосновом столе стоял потухший самовар,  тут же поднос с чашками, допитая бутылка рому, не совсем допитый штоф водки и  объедки пшеничного хлеба. Сам же приезжий лежал протянувшись на скамье, со  скомканною верхнею одеженкой под головами вместо подушки, и грузно храпел. Митя  стал в недоумении. "Конечно надо будить: мое дело слишком важное, я так  спешил, я спешу сегодня же воротиться", затревожился Митя; но батюшка и  сторож стояли молча, не высказывая своего мнения. Митя подошел и принялся  будить сам, принялся энергически, но спящий не пробуждался. "Он пьян,  решил Митя, но что же мне делать, Господи, что же мне делать!" И вдруг в  страшном нетерпении принялся дергать спящего за руки, за ноги, раскачивать его  за голову, приподымать и садить на лавку, и всё-таки после весьма долгих усилий  добился лишь того, что тот начал нелепо мычать и крепко, хотя и неясно  выговаривая, ругаться.     

–  Нет, уж вы лучше повремените, – изрек наконец батюшка, – потому он видимо не в  состоянии.     

–  Весь день пил, – отозвался сторож.     

–  Боже ! – вскрикивал Митя, – если бы вы только знали, как мне необходимо и в  каком я теперь отчаянии!     

–  Нет уж лучше бы вам повременить до утра, – повторил батюшка.     

–  До утра? Помилосердуйте, это невозможно! – И в отчаянии он чуть было опять не  бросился будить пьяницу, но тотчас оставил, поняв всю бесполезность усилий.  Батюшка молчал, заспанный сторож был мрачен.     

–  Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! – проговорил Митя в  совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка  весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи  пьяным, он всё же не способен ни к какому разговору, "а у вас дело важное,  так уж вернее бы оставить до утреца..." Митя развел руками и согласился.     

–  Я, батюшка, останусь здесь со свечей и буду ловить мгновение. Пробудится, и  тогда я начну... За свечку я тебе заплачу, – обратился он к сторожу, – за  постой тоже, будешь помнить Дмитрия Карамазова. Вот только с вами, батюшка, не  знаю теперь как быть: где же вы ляжете?     

–  Нет, я уж к себе-с. Я вот на его кобылке и доеду, – показал он на сторожа. – За  сим прощайте-с, желаю вам полное удовольствие получить.     

Так  и порешили. Батюшка отправился на кобылке, обрадованный, что наконец отвязался,  но всё же смятенно покачивая головой и раздумывая: не надо ли будет завтра  заблаговременно уведомить о сем любопытном случае благодетеля Федора Павловича,  "а то, неровен час, узнает, осердится и милости прекратит". Сторож,  почесавшись, молча отправился в свою избу, а Митя сел на лавку ловить, как он  выразился, мгновение. Глубокая тоска облегла как тяжелый туман его душу.  Глубокая, страшная тоска! Он сидел, думал, но обдумать ничего не мог. Свечка  нагорала, затрещал сверчок, в натопленной комнате становилось нестерпимо душно.  Ему вдруг представился сад, ход за садом, у отца в доме таинственно отворяется  дверь, а в дверь пробегает Грушенька... Он вскочил с лавки.     

–  Трагедия! – проговорил он, скрежеща зубами, машинально подошел к спящему и стал  смотреть на его лицо. Это был сухопарый, еще не старый мужик, с весьма продолговатым  лицом, в русых кудрях и с длинною тоненькою рыжеватою бородкой, в ситцевой  рубахе и в черном жилете, из кармана которого выглядывала цепочка от серебряных  часов. Митя рассматривал эту физиономию со страшною ненавистью, и ему почему-то  особенно ненавистно было, что он в кудрях. Главное то было нестерпимо обидно,  что вот он, Митя, стоит над ним со своим неотложным делом, столько пожертвовав,  столько бросив, весь измученный, а этот тунеядец, "от которого зависит  теперь вся судьба моя, храпит как ни в чем не бывало, точно с другой  планеты". "О, ирония судьбы!" воскликнул Митя и вдруг, совсем  потеряв голову, бросился опять будить пьяного мужика. Он будил его с каким-то  остервенением, рвал его, толкал, даже бил, но, провозившись минут пять и опять  ничего не добившись, в бессильном отчаянии воротился на свою лавку и сел.     

–  Глупо, глупо! – восклицал Митя, – и... как это всё бесчестно! – прибавил он  вдруг почему-то. У него страшно начала болеть голова: "бросить разве?  Уехать совсем", мелькнуло в уме его. "Нет уж, до утра. Вот нарочно же  останусь, нарочно! Зачем же я и приехал после того? Да и уехать не на чем, как  теперь отсюда уедешь, о, бессмыслица!"     

Голова  его однако разбаливалась всё больше и больше. Неподвижно сидел он и уже не  помнил как задремал и вдруг сидя заснул. Повидимому он спал часа два или  больше. Очнулся же от нестерпимой головной боли, нестерпимой до крику. В висках  его стучало, темя болело; очнувшись он долго еще не мог войти в себя совершенно  и осмыслить, что с ним такое произошло. Наконец-то догадался, что в натопленной  комнате страшный угар и что он может быть мог умереть. А пьяный мужик всё лежал  и храпел; свечка оплыла и готова была погаснуть. Митя закричал и бросился,  шатаясь, через сени в избу сторожа. Тот скоро проснулся, но услыхав, что в  другой избе угар, хотя и пошел распорядиться, но принял факт до странности  равнодушно, что обидно удивило Митю.     

–  Но он умер, он умер, и тогда... что тогда? – восклицал пред ним в исступлении  Митя.     

Двери  растворили, отворили окно, открыли трубу, Митя притащил из сеней ведро с водой,  сперва намочил голову себе, а затем, найдя какую-то тряпку, окунул ее в воду и  приложил к голове Лягавого. Сторож же продолжал относиться ко всему событию  как-то даже презрительно и, отворив окно, произнес угрюмо: "ладно и  так", и пошел опять спать, оставив Мите зажженный железный фонарь. Митя  провозился с угоревшим пьяницей с полчаса, всё намачивая ему голову, и серьезно  уже намеревался не спать всю ночь, но измучившись присел как-то на одну  минутку, чтобы перевести дух, и мгновенно закрыл глаза, затем тотчас же  бессознательно протянулся на лавке и заснул как убитый.     

Проснулся  он ужасно поздно. Было примерно уже часов девять утра. Солнце ярко сияло в два  оконца избушки. Вчерашний кудрявый мужик сидел на лавке, уже одетый в поддевку.  Пред ним стоял новый самовар и новый штоф. Старый вчерашний был уже допит, а  новый опорожнен более чем на половину. Митя вскочил и мигом догадался, что  проклятый мужик пьян опять, пьян глубоко и невозвратимо. Он глядел на него с  минуту, выпучив глаза. Мужик же поглядывал на него молча и лукаво, с каким-то  обидным спокойствием, даже с презрительным каким-то высокомерием, как  показалось Мите. Он бросился к нему.     

–  Позвольте, видите... я... вы вероятно слышали от здешнего сторожа в той избе: я  поручик Дмитрий Карамазов, сын старика Карамазова, у которого вы изволите рощу  торговать...     

–  Это ты врешь! – вдруг твердо и спокойно отчеканил мужик.     

–  Как вру? Федора Павловича изволите знать?     

–  Никакого твоего Федора Павловича не изволю знать, – как-то грузно ворочая  языком, проговорил мужик.     

–  Рощу, рощу вы у него торгуете; да проснитесь, опомнитесь. Отец Павел Ильинский  меня проводил сюда... Вы к Самсонову писали и он меня к вам прислал... –  задыхался Митя.     

–  В-врешь! – отчеканил опять Лягавый. У Мити похолодели ноги.     

–  Помилосердуйте, ведь это не шутка! Вы может быть хмельны. Вы можете же наконец  говорить, понимать... иначе... иначе я ничего не понимаю!     

–  Ты красильщик!     

–  Помилосердуйте, я Карамазов, Дмитрий Карамазов, имею к вам предложение...  выгодное предложение... весьма выгодное... именно по поводу рощи.     

Мужик  важно поглаживал бороду.     

–  Нет, ты подряд снимал и подлец вышел. Ты подлец!     

–  Уверяю же вас, что вы ошибаетесь! – в отчаянии ломал руки Митя. Мужик всё  гладил бороду и вдруг лукаво прищурил глаза.     

–  Нет, ты мне вот что укажи: укажи ты мне такой закон, чтобы позволено было  пакости строить, слышишь ты! Ты подлец, понимаешь ты это?     

Митя  мрачно отступил и вдруг его как бы "что-то ударило по лбу", как он  сам потом выразился. В один миг произошло какое-то озарение в уме его,  "загорелся светоч, и я всё постиг". В остолбенении стоял он,  недоумевая, как мог он, человек всё же умный, поддаться на такую глупость,  втюриться в этакое приключение и продолжать всё это почти целые сутки, возиться  с этим Лягавым, мочить ему голову... "Ну, пьян человек, пьян до чортиков и  будет пить запоем еще неделю, – чего же тут ждать? А что если Самсонов меня  нарочно прислал сюда? А что если она... О Боже, что я наделал!.."     

Мужик  сидел, глядел на него и посмеивался. Будь другой случай, и Митя может быть убил  бы этого дурака со злости, но теперь он весь сам ослабел как ребенок. Тихо  подошел он к лавке, взял свое пальто, молча надел его и вышел из избы. В другой  избе сторожа он не нашел, никого не было. Он вынул из кармана мелочью пятьдесят  копеек и положил на стол, за ночлег, за свечку и за беспокойство. Выйдя из  избы, он увидал, что кругом только лес и ничего больше. Он пошел наугад, даже  не помня куда поворотить из избы – направо или налево; вчера ночью, спеша сюда  с батюшкой, он дороги не заметил. Никакой мести ни к кому не было в душе его,  даже к Самсонову. Он шагал по узенькой лесной дорожке бессмысленно, потерянно,  с "потерянною идеей" и совсем не заботясь о том, куда идет. Его мог  побороть встречный ребенок, до того он вдруг обессилел душой и телом. Кое-как  он однако из лесу выбрался: предстали вдруг сжатые обнаженные поля на  необозримом пространстве: "Какое отчаяние, какая смерть кругом!"  повторял он, всё шагая вперед и вперед.     

Его  спасли проезжие: извозчик вез по проселку какого-то старичка-купца. Когда  поровнялись, Митя спросил про дорогу, и оказалось, что те тоже едут на Воловью.  Вступили в переговоры и посадили Митю попутчиком. Часа через три доехали. На  Воловьей станции Митя тотчас же заказал почтовых в город, а сам вдруг  догадался, что до невозможности голоден. Пока впрягали лошадей, ему смастерили  яичницу. Он мигом съел ее всю, съел весь большой ломоть хлеба, съел нашедшуюся  колбасу и выпил три рюмки водки. Подкрепившись, он ободрился, и на душе его опять  прояснело. Он летел по дороге, погонял ямщика и вдруг составил новый и уже  "непреложный" план, как достать еще сегодня же до вечера "эти  проклятые деньги". "И подумать, только подумать, что из-за этих  ничтожных трех тысяч пропадает судьба человеческая!" воскликнул он  презрительно. "Сегодня же порешу!" И если бы только не беспрерывная  мысль о Грушеньке и о том, не случилось ли с ней чего, то он стал бы может быть  опять совсем весел. Но мысль о ней вонзалась в его душу поминутно как острый  нож. Наконец приехали, и Митя тотчас же побежал к Грушеньке.     

 III. ЗОЛОТЫЕ  ПРИИСКИ.    

     

Это  было именно то посещение Мити, про которое Грушенька с таким страхом  рассказывала Ракитину. Она тогда ожидала своей "естафеты" и очень  рада была, что Митя ни вчера, ни сегодня не приходил, надеялась, что авось Бог  даст не придет до ее отъезда, а он вдруг и нагрянул. Дальнейшее нам известно:  чтобы сбыть его с рук, она мигом уговорила его проводить ее к Кузьме Самсонову,  куда будто бы ей ужасно надо было идти "деньги считать", и когда Митя  ее тотчас же проводил, то, прощаясь с ним у ворот Кузьмы, взяла с него обещание  придти за нею в двенадцатом часу, чтобы проводить ее обратно домой. Митя этому  распоряжению тоже был рад: "Просидит у Кузьмы, значит не пойдет к Федору  Павловичу... если только не лжет", прибавил он тотчас же. Но на его глаз,  кажется, не лгала. Он был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с  любимою женщиной тотчас же навыдумывал Бог знает каких ужасов о том, что с нею  делается и как она ему там "изменяет", но, прибежав к ней опять,  потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему  изменить, с первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое  лицо этой женщины – тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое  подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность. Проводив  Грушеньку, он бросился к себе домой. О, ему столько еще надо было успеть  сегодня сделать! Но по крайней мере от сердца отлегло. "Вот только надо бы  поскорее узнать от Смердякова, не было ли чего там вчера вечером, не приходила  ли она, чего доброго, к Федору Павловичу, ух!" пронеслось в его голове.  Так что не успел он еще добежать к себе на квартиру, как ревность уже опять  закопошилась в неугомонном сердце его.     

Ревность!  "Отелло не ревнив, он доверчив", заметил Пушкин, и уже одно это  замечание свидетельствует о необычайной глубине ума нашего великого поэта. У  Отелло просто разможжена душа и помутилось всё мировоззрение его, потому что  погиб его идеал. Но Отелло не станет прятаться, шпионить, подглядывать: он  доверчив. Напротив, его надо было наводить, наталкивать, разжигать с  чрезвычайными усилиями, чтоб он только догадался об измене. Не таков истинный,  ревнивец. Невозможно даже представить себе всего позора и нравственного  падения, с которыми способен ужиться ревнивец безо всяких угрызений совести. И  ведь не то, чтоб это были всё пошлые и грязные души. Напротив, с сердцем  высоким, с любовью чистою, полною самопожертвования, можно в то же время  прятаться под столы, подкупать подлейших людей и уживаться с самою скверною  грязью шпионства и подслушивания. Отелло не мог бы ни за что примириться с  изменой, – не простить не мог бы, а примириться, – хотя душа его незлобива и  невинна как душа младенца. Не то с настоящим ревнивцем: трудно представить  себе, с чем может ужиться и примириться и что может простить иной ревнивец!  Ревнивцы-то скорее всех и прощают, и это знают все женщины. Ревнивец  чрезвычайно скоро (разумеется, после страшной сцены вначале) может и способен  простить, например, уже доказанную почти измену, уже виденные им самим объятия  и поцелуи, если бы, например, он в то же время мог как-нибудь увериться, что  это было "в последний раз" и что соперник его с этого часа уже  исчезнет, уедет на край земли, или что сам он увезет ее куда-нибудь в такое место,  куда уж больше не придет этот страшный соперник. Разумеется, примирение  произойдет лишь на час, потому что если бы даже и в самом деле исчез соперник,  то завтра же он изобретет другого, нового и приревнует к новому. И казалось бы,  что в той любви, за которою надо так подсматривать, и чего стоит любовь,  которую надобно столь усиленно сторожить? Но вот этого-то никогда и не поймет  настоящий ревнивец, а между тем между ними, право, случаются люди даже с  сердцами высокими. Замечательно еще то, что эти самые люди с высокими сердцами,  стоя в какой-нибудь каморке, подслушивая и шпионя, хоть и понимают ясно  "высокими сердцами своими" весь срам, в который они сами добровольно  залезли, но однако в ту минуту, по крайней мере пока стоят в этой каморке,  никогда не чувствуют угрызений совести. У Мити при виде Грушеньки пропадала  ревность и на мгновение он становился доверчив и благороден, даже сам презирал  себя за дурные чувства. Но это значило только, что в любви его к этой женщине  заключалось нечто гораздо высшее, чем он сам предполагал, а не одна лишь  страстность, не один лишь "изгиб тела", о котором он толковал Алеше.  Но зато, когда исчезала Грушенька, Митя тотчас же начинал опять подозревать в  ней все низости и коварства измены. Угрызений же совести никаких при этом не  чувствовал.     

Итак,  ревность закипела в нем снова. Во всяком случае надо было спешить. Первым делом  надо было достать хоть капельку денег на перехватку. Вчерашние девять рублей  почти все ушли на проезд, а совсем без денег, известно, никуда шагу ступить  нельзя. Но он вместе с новым планом своим обдумал, где достать и на перехватку  еще давеча на телеге. У него была пара хороших дуэльных пистолетов с патронами,  и если до сих пор он ее не заложил, то потому что любил эту вещь больше всего,  что имел. В трактире "Столичный город" он уже давно слегка  познакомился с одним молодым чиновников и как-то узнал в трактире же, что этот  холостой и весьма достаточный чиновник до страсти любит оружие, покупает  пистолеты, револьверы, кинжалы, развешивает у себя по стенам, показывает  знакомым, хвалится, мастер растолковать систему револьвера, как его зарядить,  как выстрелить и проч. Долго не думая, Митя тотчас к нему отправился и  предложил ему взять в заклад пистолеты за десять рублей. Чиновник с радостью  стал уговаривать его совсем продать, но Митя не согласился, и тот выдал ему  десять рублей, заявив, что процентов не возьмет ни за что. Расстались  приятелями. Митя спешил, он устремился к Федору Павловичу на зады, в свою  беседку, чтобы вызвать поскорее Смердякова. Но таким образом опять получился  факт, что всего за три, за четыре часа до некоторого приключения, о котором  будет мною говорено ниже, у Мити не было ни копейки денег, и он за десять  рублей заложил любимую вещь, тогда как вдруг, через три часа, оказались в руках  его тысячи... Но я забегаю вперед.     

У  Марьи Кондратьевны (соседки Федора Павловича) его ожидало чрезвычайно  поразившее и смутившее его известие о болезни Смердякова. Он выслушал историю о  падении в погреб, затем о падучей, приезде доктора, заботах Федора Павловича; с  любопытством узнал и о том, что брат Иван Федорович уже укатил давеча утром в  Москву. "Должно быть раньше меня проехал через Воловью", подумал  Дмитрий Федорович, но Смердяков его беспокоил ужасно: "как же теперь, кто  сторожить будет, кто мне передаст?" С жадностью начал он расспрашивать  этих женщин, не заметили ль они чего вчера вечером? Те очень хорошо понимали, о  чем он разузнает, и разуверили его вполне: никого не было, ночевал Иван  Федорович, "всё было в совершенном порядке". Митя задумался. Без  сомнения, надо и сегодня караулить, но где: здесь или у ворот Самсонова? Он  решил, что и здесь и там. всё по усмотрению, а пока, пока... Дело в том, что  теперь стоял пред ним этот "план", давешний, новый и уже верный план,  выдуманный им на телеге, и откладывать исполнение которого было уже невозможно.  Митя решил пожертвовать на это час: "в час всё порешу, всё узнаю, и тогда,  тогда, во-первых, в дом к Самсонову, справлюсь, там ли Грушенька, и мигом  обратно сюда, и до одиннадцати часов здесь, а потом опять за ней к Самсонову,  чтобы проводить ее обратно домой". Вот как он решил.     

Он  полетел домой, умылся, причесался, вычистил платье, оделся и отправился к  госпоже Хохлаковой. Увы, "план" его был тут. Он решился занять три  тысячи у этой дамы. И главное, у него вдруг, как-то внезапно, явилась  необыкновенная уверенность, что она ему не откажет. Может быть подивятся тому,  что если была такая уверенность, то почему же он заранее не пошел сюда  так-сказать в свое общество, а направился к Самсонову, человеку склада чужого,  с которым он даже и не знал, как говорить. Но дело в том, что с Хохлаковой он в  последний месяц совсем почти раззнакомился, да и прежде знаком был мало, и  сверх того очень знал, что и сама она его терпеть не может. Эта дама  возненавидела его с самого начала просто за то, что он жених Катерины Ивановны,  тогда как ей почему-то вдруг захотелось, чтобы Катерина Ивановна его бросила и  вышла замуж за "милого, рыцарски образованного Ивана Федоровича, у  которого такие прекрасные манеры". Манеры же Мити она ненавидела. Митя  даже смеялся над ней и раз как-то выразился про нее, что эта дама  "настолько жива и развязна, насколько не образована". И вот давеча  утром на телеге, его озарила самая яркая мысль: "да если уж она так не  хочет, чтоб я женился на Катерине Ивановне, и не хочет до такой степени (он  знал, что почти до истерики), то почему бы ей отказать мне теперь в этих трех  тысячах, именно для того, чтоб я на эти деньги мог, оставив Катю, укатить на  веки отсюдова? Эти избалованные высшие дамы, если уж захотят чего до капризу,  то уж ничего не щадят, чтобы вышло по-ихнему. Она же к тому так богата",  рассуждал Митя. Что же касается собственно до "плана", то было всё то  же самое, что и прежде, то-есть предложение прав своих на Чермашню, – но уже не  с коммерческою целью, как вчера Самсонову, не прельщая эту даму, как вчера  Самсонова, возможностью стяпать вместо трех тысяч куш вдвое, тысяч в шесть или  семь, а просто как благородную гарантию за долг. Развивая эту новую свою мысль,  Митя доходил до восторга, но так с ним и всегда случалось при всех его  начинаниях, при всех его внезапных решениях. Всякой новой мысли своей он  отдавался до страсти. Тем не менее, когда ступил на крыльцо дома госпожи  Хохлаковой, вдруг почувствовал на спине своей озноб ужаса: в эту только секунду  он сознал вполне и уже математически ясно, что тут ведь последняя уже надежда  его, что дальше уже ничего не остается в мире, если тут оборвется, "разве  зарезать и ограбить кого-нибудь из-за трех тысяч, а более ничего..." Было  часов семь с половиною, когда он позвонил в колокольчик.     

Сначала  дело как бы улыбнулось: только что он доложился, его тотчас же приняли с  необыкновенною быстротой. "Точно ведь ждала меня", мелькнуло в уме  Мити, а затем вдруг, только что ввели его в гостиную, почти вбежала хозяйка и  прямо объявила ему, что ждала его...     

–  Ждала, ждала! Ведь я не могла даже и думать, что вы ко мне придете, согласитесь  сами, и однако я вас ждала, подивитесь моему инстинкту, Дмитрий Федорович, я  всё утро была уверена, что вы сегодня придете.     

–  Это действительно, сударыня, удивительно, – произнес Митя, мешковато  усаживаясь, – но... я пришел по чрезвычайно важному делу... наиважнейшему из  важнейших, для меня то есть, сударыня, для меня одного, и спешу...     

–  Знаю, что по наиважнейшему делу, Дмитрий Федорович, тут не предчувствия  какие-нибудь, не ретроградные поползновения на чудеса (слышали про старца  Зосиму?), тут, тут математика: вы не могли на придти, после того как произошло  всё это с Катериной Ивановной, вы не могли, не могли, это математика.     

–  Реализм действительной жизни, сударыня, вот что это такое! Но позвольте однако  ж изложить...     

–  Именно реализм, Дмитрий Федорович. Я теперь вся за реализм, я слишком проучена  на счет чудес. Вы слышали, что помер старец Зосима?     

–  Нет, сударыня, в первый раз слышу, – удивился немного Митя. В уме его мелькнул  образ Алеши.     

–  Сегодня в ночь, и представьте себе...     

–  Сударыня, – прервал Митя, – я представляю себе только то, что я в отчаяннейшем  положении и что если вы мне не поможете, то всё провалится, и я провалюсь  первый. Простите за тривиальность выражения, но я в жару, я в горячке...     

–  Знаю, знаю, что вы в горячке, всё знаю, вы и не можете быть в другом состоянии  духа, и что бы вы ни сказали, я всё знаю наперед. Я давно взяла вашу судьбу в  соображение, Дмитрий Федорович, я слежу за нею и изучаю ее... О, поверьте, что  я опытный душевный доктор, Дмитрий Федорович.     

–  Сударыня, если вы опытный доктор, то я зато опытный больной, – слюбезничал  через силу Митя, – и предчувствую, что если вы уж так следите за судьбой моею,  то и поможете ей в ее гибели, но для этого позвольте мне наконец изложить пред  вами тот план, с которым я рискнул явиться... и то, чего от вас ожидаю... Я  пришел, сударыня...     

–  Не излагайте, это второстепенность. А насчет помощи я не первому вам помогаю,  Дмитрий Федорович. Вы вероятно слышали о моей кузине Бельмесовой, ее муж  погибал, провалился, как вы характерно выразились, Дмитрий Федорович, и что же,  я указала ему на коннозаводство, и он теперь процветает. Вы имеете понятие о  коннозаводстве, Дмитрий Федорович?     

–  Ни малейшего, сударыня, – ох, сударыня, ни малейшего! – вскричал в нервном  нетерпении Митя и даже поднялся было с места. – Я только умоляю вас, сударыня,  меня выслушать, дайте мне только две минуты свободного разговора, чтоб я мог  сперва изложить вам всё, весь проект, с которым пришел. К тому же мне нужно  время, я ужасно спешу!.. – прокричал истерически Митя, почувствовав, что она  сейчас опять начнет говорить и в надежде перекричать ее: – Я пришел в  отчаянии... в последней степени отчаяния, чтобы просить у вас взаймы денег три  тысячи, взаймы, но под верный, под вернейший залог, сударыня, под вернейшее  обеспечение! Позвольте только изложить...     

–  Это вы всё потом, потом! – замахала на него рукой в свою очередь г-жа  Хохлакова, – да и всё, что бы вы ни сказали, я знаю всё наперед, я уже говорила  вам это. Вы просите какой-то суммы, вам нужны три тысячи, но я вам дам больше,  безмерно больше, я вас спасу, Дмитрий Федорович, но надо, чтобы вы меня  послушались!     

Митя  так и прянул опять с места.     

–  Сударыня, неужто вы так добры! – вскричал он с чрезвычайным чувством. –  Господи, вы спасли меня. Вы спасаете человека, сударыня, от насильственной  смерти, от пистолета... Вечная благодарность моя...     

–  Я вам дам бесконечно, бесконечно больше, чем три тысячи! – прокричала г-жа  Хохлакова, с сияющею улыбкой смотря на восторг Мити.     

–  Бесконечно? Но столько и не надо. Необходимы только эти роковые для меня три  тысячи, а я со своей стороны пришел гарантировать вам эту сумму с бесконечною  благодарностью и предлагаю вам план, который...     

–  Довольно, Дмитрий Федорович, сказано и сделано, – отрезала г-жа Хохлакова с  целомудренным торжеством благодетельницы. – Я обещала вас спасти и спасу. Я вас  спасу как и Бельмесова. Что думаете вы о золотых приисках, Дмитрий Федорович?     

–  О золотых приисках, сударыня! Я никогда ничего о них не думал.     

–  А зато я за вас думала! Думала и передумала! Я уже целый месяц слежу за вами с  этою целью. Я сто раз смотрела на вас, когда вы проходили, и повторяла себе:  вот энергический человек, которому надо на прииски. Я изучила даже походку вашу  и решила: этот человек найдет много приисков.     

–  По походке, сударыня? – улыбнулся Митя.     

–  А чтo ж, и по походке. Что же, неужели вы отрицаете, что можно по походке  узнавать характер, Дмитрии Федорович? Естественные науки подтверждают то же  самое. О, я теперь реалистка, Дмитрий Федорович. Я с сегодняшнего дня, после  всей этой истории в монастыре, которая меня так расстроила, совершенная  реалистка и хочу броситься в практическую деятельность. Я излечена. Довольно!  как сказал Тургенев.     

–  Но, сударыня, эти три тысячи, которыми вы так великодушно меня обещали  ссудить...     

–  Вас не минуют, Дмитрий Федорович, – тотчас же перерезала г-жа Хохлакова, – эти  три тысячи всё равно, что у вас в кармане, и не три тысячи, а три миллиона,  Дмитрий Федорович, в самое короткое время! Я вам скажу вашу идею: вы отыщете  прииски, наживете миллионы, воротитесь и станете деятелем, будете и нас  двигать, направляя к добру. Неужели же всё предоставить жидам? Вы будете  строить здания и разные предприятия. Вы будете помогать бедным, а те вас  благословлять. Нынче век железных дорог, Дмитрий Федорович. Вы станете известны  и необходимы министерству финансов, которое теперь так нуждается. Падение  нашего кредитного рубля не дает мне спать, Дмитрий Федорович, с этой стороны  меня мало знают...     

–  Сударыня, сударыня! – в каком-то беспокойном предчувствии прервал опять Дмитрий  Федорович, – я весьма и весьма может быть последую вашему совету, – умному  совету вашему, сударыня, – и отправлюсь может быть туда... на эти прииски... и  еще раз приду к вам говорить об этом... даже много раз... но теперь эти три  тысячи, которые вы так великодушно... О, они бы развязали меня, и если можно  сегодня... То есть, видите ли, у меня теперь ни часу, ни часу времени...     

–  Довольно, Дмитрий Федорович, довольно! – настойчиво прервала г-жа Хохлакова; –  вопрос: едете вы на прииски или нет, решились ли вы вполне, отвечайте  математически.     

–  Еду, сударыня, потом... Я поеду, куда хотите, сударыня... но теперь...     

–  Подождите же! – крикнула г-жа Хохлакова, вскочила и бросилась к своему  великолепному бюро с бесчисленными ящичками и начала выдвигать один ящик за  другим, что-то отыскивая и ужасно торопясь.     

"Три  тысячи!" подумал замирая Митя, – "и это сейчас, безо всяких бумаг,  без акта... о, это по-джентельменски! Великолепная женщина, и если бы только не  так разговорчива..."     

–  Вот! – вскрикнула в радости г-жа Хохлакова, возвращаясь к Мите, – вот что я  искала!     

Это  был крошечный серебряный образок на шнурке, из тех, какие носят иногда вместе с  нательным крестом.     

–  Это из Киева, Дмитрий Федорович, – с благоговением продолжала она, – от мощей  Варвары великомученицы. Позвольте мне самой вам надеть на шею и тем  благословить вас на новую жизнь и на новые подвиги.     

И  она действительно накинула ему образок на шею и стала было вправлять его. Митя  в большом смущении принагнулся и стал ей помогать и наконец вправил себе  образок чрез галстук и ворот рубашки на грудь.     

–  Вот теперь вы можете ехать! – произнесла г-жа Хохлакова, торжественно садясь  опять на место.     

–  Сударыня, я так тронут... и не знаю, как даже благодарить... за такие чувства,  но... если бы вы знали, как мне дорого теперь время!.. Эта сумма, которую я  столь жду от вашего великодушия... О, сударыня, если уж вы так добры, так  трогательно великодушны ко мне (воскликнул вдруг во вдохновении Митя), – то  позвольте мне вам открыть... что впрочем вы давно уже знаете... что я люблю  здесь одно существо... Я изменил Кате... Катерине Ивановне, я хочу сказать. О,  я был бесчеловечен и бесчестен пред нею, но я здесь полюбил другую... одну  женщину, сударыня, может быть презираемую вами, потому что вы всё уже знаете,  но которую я никак не могу оставить, никак, а потому теперь, эти три тысячи...     

–  Оставьте всё, Дмитрий Федорович! – самым решительным тоном перебила г-жа  Хохлакова. – Оставьте, и особенно женщин. Ваша цель – прииски, а женщин туда  незачем везти. Потом, когда вы возвратитесь в богатстве и славе, вы найдете  себе подругу сердца в самом высшем обществе. Это будет девушка современная, с  познаниями и без предрассудков. К тому времени как раз созреет теперь  начавшийся женский вопрос, и явится новая женщина...     

–  Сударыня, это не то, не то... – сложил было умоляя руки Дмитрий Федорович.     

–  То самое, Дмитрий Федорович, именно то, что вам надо, чего вы жаждете, сами не  зная того. Я вовсе не прочь от теперешнего женского вопроса, Дмитрий Федорович.  Женское развитие и даже политическая роль женщины в самом ближайшем будущем –  вот мой идеал. У меня у самой дочь, Дмитрий Федорович, и с этой стороны меня  мало знают. Я написала по этому поводу писателю Щедрину. Этот писатель мне  столько указал, столько указал в назначении женщины, что я отправила ему  прошлого года анонимное письмо в две строки: "Обнимаю и целую вас, мой  писатель, за современную женщину, продолжайте". И подписалась:  "мать" Я хотела было подписаться "современная мать", и  колебалась, но остановилась просто на матери: больше красоты нравственной,  Дмитрий Федорович, да и слово "современная" напомнило бы им  Современник, – воспоминание для них горькое в виду нынешней цензуры... Ах Боже  мой, чтo с вами?     

–  Сударыня, – вскочил наконец Митя, складывая пред ней руки ладонями в бессильной  мольбе, – вы меня заставите заплакать, сударыня, если будете откладывать то,  что так великодушно...     

–  И поплачьте, Дмитрий Федорович, поплачьте! Это прекрасные чувства... вам  предстоит такой путь! Слезы облегчат вас, потом возвратитесь и будете  радоваться. Нарочно прискачете ко мне из Сибири, чтоб со мной порадоваться...     

–  Но позвольте же и мне, – завопил вдруг Митя, – в последний раз умоляю вас,  скажите, могу я получить от вас сегодня эту обещанную сумму? Если же нет, то  когда именно мне явиться за ней?     

–  Какую сумму, Дмитрий Федорович?     

–  Обещанные вами три тысячи... которые вы так великодушно...     

–  Три тысячи? Это рублей? Ох, нет, у меня нет трех тысяч, – с каким-то спокойным  удивлением произнесла г-жа Хохлакова. Митя обомлел...     

–  Как же вы... сейчас... вы сказали... вы выразились даже. что они всё равно как  у меня в кармане...     

–  Ох, нет, вы меня не так поняли, Дмитрий Федорович. Если так, то вы не поняли  меня. Я говорила про прииски... Правда, я вам обещала больше, бесконечно  больше, чем три тысячи, я теперь всё припоминаю, но я имела в виду одни  прииски.     

–  А деньги? А три тысячи? – нелепо воскликнул Дмитрий Федорович.     

–  О, если вы разумели деньги, то у меня их нет. У меня теперь совсем нет денег,  Дмитрий Федорович, я как раз воюю теперь с моим управляющим и сама на-днях  заняла пятьсот рублей у Миусова. Нет, нет, денег у меня нет. И знаете, Дмитрий  Федорович, если б у меня даже и были, я бы вам не дала. Во-первых, я никому не  даю взаймы. Дать взаймы значит поссориться. Но вам, вам я особенно бы не дала,  любя вас не дала бы, чтобы спасти вас не дала бы, потому что вам нужно только  одно: прииски, прииски и прииски!..     

–  О, чтобы чорт!.. – взревел вдруг Митя и изо всех сил ударил кулаком по столу.     

–  А-ай! – закричала Хохлакова в испуге и отлетела в другой конец гостиной.     

Митя  плюнул и быстрыми шагами вышел из комнаты, из дому, на улицу, в темноту! Он шел  как помешанный, ударяя себя по груди, по тому самому месту груди, по которому  ударял себя два дня тому назад пред Алешей, когда виделся с ним в последний раз  вечером, в темноте, на дороге. Что означало это битье себя по груди по этому  месту и на что он тем хотел указать, – это была пока еще тайна, которую не знал  никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался  для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил,  если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с  своей груди, "с того места груди" позор, который он носил на ней, и  который так давил его совесть. Всё это вполне объяснится читателю впоследствии,  но теперь, после того, как исчезла последняя надежда его, этот, столь сильный  физически человек, только что прошел несколько шагов от дому Хохлаковой, вдруг  залился слезами как малый ребенок. Он шел и в забытьи утирал кулаком слезы. Так  вышел он на площадь и вдруг почувствовал, что наткнулся на что-то всем телом.  Раздался пискливый вой какой-то старушонки, которую он чуть не опрокинул.     

–  Господи, чуть не убил! Чего зря шагаешь, сорванец!     

–  Как, это вы? – вскричал Митя, разглядев в темноте старушонку. Это была ты самая  старая служанка, которая прислуживала Кузьме Самсонову, и которую слишком  заметил вчера Митя.     

–  А вы сами кто таковы, батюшка? – совсем другим голосом проговорила старушка, –  не признать мне вас в темноте-то.     

–  Вы у Кузьмы Кузьмича живете, ему прислуживаете?     

–  Точно так, батюшка, сейчас только к Прохорычу сбегала... Да чтой-то я вас всё  признать не могу?     

–  Скажите, матушка, Аграфена Александровна у вас теперь? – вне себя от ожидания  произнес Митя: – Давеча я ее сам проводил.     

–  Была, батюшка, приходила, посидела время и ушла.     

–  Как? Ушла? – вскричал Митя: – Когда ушла?     

–  Да в ту пору и ушла же, минутку только и побыла у нас, Кузьме Кузьмичу сказку  одну рассказала, рассмешила его, да и убежала.     

–  Врешь, проклятая! – завопил Митя.     

–  А-ай! – закричала старушонка, но Мити и след простыл; он побежал что было силы  в дом Морозовой. Это именно было то время, когда Грушенька укатила в Мокрое,  прошло не более четверти часа после ее отъезда. Феня сидела со своею бабушкой,  кухаркой Матреной, в кухне, когда вдруг вбежал "капитан". Увидав его,  Феня закричала благим матом.     

–  Кричишь? – завопил Митя: – Где она? – Но не дав ответить еще слова обомлевшей  от страху Фене, он вдруг повалился ей в ноги:     

–  Феня, ради Господа Христа нашего, скажи, где она?     

–  Батюшка, ничего не знаю, голубчик Дмитрий Федорович, ничего не знаю, хоть  убейте ничего не знаю, – заклялась забожилась Феня, – сами вы давеча с ней  пошли...     

–  Она назад пришла!..     

–  Голубчик, не приходила, Богом клянусь, не приходила!     

–  Врешь, – вскричал Митя, – уж по одному твоему испугу знаю, где она!..     

Он  бросился вон. Испуганная Феня рада была, что дешево отделалась, но очень хорошо  поняла, что ему было только некогда, а то бы ей может не сдобровать. Но убегая  он всё же удивил и Феню, и старуху Матрену одною самою неожиданною выходкой: на  столе стояла медная ступка, а в ней пестик, небольшой медный пестик в четверть  аршина всего длиною. Митя, выбегая и уже отворив одною рукой дверь, другою  вдруг налету выхватил пестик из ступки и сунул себе в боковой карман, с ним и  был таков.     

–  Ах Господи, он убить кого хочет! – всплеснула руками Феня.     

 IV. В ТЕМНОТЕ.    

     

Куда  побежал он? Известно: "где же она могла быть, как не у Федора Павловича?  От Самсонова прямо и побежала к нему, теперь-то уж это ясно. Вся интрига, весь  обман теперь очевидны"... Всё это летело как вихрь в голове его. На двор к  Марье Кондратьевне он не забежал: "Туда не надо, отнюдь не надо... чтобы  ни малейшей тревоги... тотчас передадут и предадут... Марья Кондратьевна  очевидно в заговоре. Смердяков тоже, тоже, все подкуплены!" У него  создалось другое намерение: он обежал большим крюком, чрез переулок, дом Федора  Павловича, пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик и прямо попал в  уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный с одной стороны  плетнем соседского огорода, а с другой крепким высоким забором, обходившим  кругом сада Федора Павловича. Тут он выбрал место и, кажется, то самое, где, по  преданию, ему известному. Лизавета Смердящая перелезла когда-то забор.  "Если уж та смогла перелезть", – Бог знает почему мелькнуло в его  голове, – "то как же бы я-то не перелез?" И действительно, он  подскочил и мигом сноровил схватиться рукой за верх забора, затем энергически  приподнялся, разом влез и сел на заборе верхом. Тут вблизи в саду стояла  банька, но с забора видны были и освещенные окна дома. "Так и есть, у  старика в спальне освещено, она там!" и он спрыгнул с забора в сад. Хоть  он и знал, что Григорий болен, а может быть и Смердяков в самом деле болен, и  что услышать его некому, но инстинктивно притаился, замер на месте и стал  прислушиваться. Но всюду было мертвое молчание и как нарочно полное затишье, ни  малейшего ветерка.     

"И  только шепчет тишина", мелькнул почему-то этот стишок в голове его, –  "вот только не услышал бы кто, как я перескочил; кажется, нет".  Постояв минутку, он тихонько пошел по саду, по траве; обходя деревья и кусты,  шел долго, скрадывая каждый шаг, к каждому шагу своему сам прислушиваясь. Минут  с пять добирался он до освещенного окна. Он помнил, что там под самыми окнами есть  несколько больших, высоких, густых кустов бузины и калины. Выходная дверь из  дома в сад в левой стороне фасада была заперта, и он это нарочно и тщательно  высмотрел проходя. Наконец достиг и кустов и притаился за ними. Он не дышал.  "Переждать теперь надобно, подумал он, – если они слышали мои шаги и  теперь прислушиваются, то чтобы разуверились... как бы только не кашлянуть, не  чихнуть..."     

Он  переждал минуты две, но сердце его билось ужасно, и мгновениями он почти  задыхался. "Нет, не пройдет сердцебиение", – подумал он, – "не  могу дольше ждать". Он стоял за кустом в тени; передняя половина куста  была освещена из окна. "Калина, ягоды, какие красные!" прошептал он,  не зная зачем. Тихо, раздельными неслышными шагами подошел он к окну и поднялся  на цыпочки. Вся спаленка Федора Павловича предстала пред ним как на ладони. Это  была небольшая комнатка, вся разделенная поперек красными ширмочками,  "китайскими", как называл их Федор Павлович. "Китайские",  пронеслось в уме Мити, "а за ширмами Грушенька". Он стал разглядывать  Федора Павловича. Тот был в своем новом полосатом шелковом халатике, которого  никогда еще не видал у него Митя, подпоясанном шелковым же шнурком с кистями.  Из-под ворота халата выглядывало чистое щегольское белье, тонкая голландская  рубашка с золотыми запонками. На голове у Федора Павловича была та же красная  повязка, которую видел на нем Алеша. "Разоделся", – подумал Митя.  Федор Павлович стоял близ окна повидимому в задумчивости, вдруг он вздернул  голову, чуть-чуть прислушался и, ничего не услыхав, подошел к столу, налил из  графина полрюмочки коньячку и выпил. Затем вздохнул всею грудью, опять постоял,  рассеянно подошел к зеркалу в простенке, правою рукой приподнял немного красную  повязку со лба и стал разглядывать свои синяки и болячки, которые еще не прошли.  "Он один," – подумал Митя, – "по всем вероятностям один".  Федор Павлович отошел от зеркала, вдруг повернулся к окну и глянул в него. Митя  мигом отскочил в тень.     

"Она  может быть у него за ширмами, может быть уже спит", кольнуло его в сердце.  Федор Павлович от окна отошел. "Это он в окошко ее высматривал, стало быть  ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпение значит пожирает..." Митя  тотчас подскочил и опять стал глядеть в окно. Старик уже сидел пред столиком,  видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложил правую ладонь к щеке.  Митя жадно вглядывался.     

"Один,  один!" твердил он опять. "Если б она была тут, у него было бы другое  лицо". Странное дело: в его сердце вдруг закипела какая-то бессмысленная и  чудная досада на то, что ее тут нет. "Не на то, что ее тут нет",  осмыслил и сам ответил Митя себе тотчас же, – "а на то, что никак наверно  узнать не могу, тут она или нет". Митя припоминал потом сам, что ум его  был в ту минуту ясен необыкновенно и соображал всё до последней подробности,  схватывал каждую черточку. Но тоска, тоска неведения и нерешимости нарастала в  сердце его с быстротой непомерною. "Здесь она наконец или не здесь?"  злобно закипело у него в сердце. И он вдруг решился, протянул руку и потихоньку  постучал в раму окна. Он простучал условный знак старика со Смердяковым: два  первые раза потише, а потом три раза поскорее: тук-тук-тук, – знак,  обозначивший, что "Грушенька пришла". Старик вздрогнул, вздернул  голову, быстро вскочил и бросился к окну. Митя отскочил в тень. Федор Павлович  отпер окно и высунул всю свою голову.     

–  Грушенька, ты? Ты что ли? – проговорил он каким-то дрожащим полушепотом. – Где  ты маточка, ангелочик, где ты? – Он был в страшном волнении, он задыхался.     

"Один!"  решил Митя.     

–  Где же ты? – крикнул опять старик и высунул еще больше голову, высунул ее с  плечами, озираясь на все стороны, направо и налево; – иди сюда; я гостинчику  приготовил, иди, покажу!..     

"Это  он про пакет с тремя тысячами", – мелькнуло у Мити.     

–  Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю...     

И  старик чуть не вылез из окна, заглядывая направо, в сторону, где была дверь в  сад, и стараясь разглядеть в темноте. Чрез секунду он непременно побежал бы  отпирать двери, не дождавшись ответа Грушеньки. Митя смотрел сбоку и не  шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его,  нос крючком, улыбающийся в сладостном ожидании, губы его, всё это ярко было  освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистовая злоба  закипела вдруг в сердце Мити: "Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель  его жизни!" Это был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой  злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с  ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: "как можешь  ты говорить, что убьешь отца?"     

"Я  ведь не знаю, не знаю", сказал он тогда; "может не убью, а может  убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет "своим лицом в ту самую  минуту". Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку.  Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь, вот и не удержусь..."     

Личное  омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный  пестик из кармана...     

............................................................      

Бог,  как сам Митя говорил потом, сторожил меня тогда: как раз в то самое время  проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич. К вечеру того же дня он  совершил над собою известное лечение, о котором Смердяков рассказывал Ивану  Федоровичу, то есть вытерся весь с помощию супруги водкой с каким-то секретным  крепчайшим настоем, а остальное выпил с "некоторою молитвой",  прошептанною над ним супругой, и залег спать. Марфа Игнатьевна вкусила тоже и  как не пьющая заснула подле супруга мертвым сном. Но вот совсем неожиданно  Григорий вдруг проснулся в ночи, сообразил минутку и хоть тотчас же опять  почувствовал жгучую боль в пояснице, но поднялся на постели. Затем опять что-то  обдумал, встал и наскоро оделся. Может быть угрызение совести кольнуло его за  то, что он спит, а дом без сторожа "в такое опасное время". Разбитый  падучею Смердяков лежал в другой каморке без движения. Марфа Игнатьевна не  шевелилась: "ослабела баба", подумал, глянув на нее, Григорий  Васильевич и кряхтя вышел на крылечко. Конечно, он хотел только глянуть с  крылечка, потому что ходить был не в силах, боль в пояснице и в правой ноге  была нестерпимая. Но как раз вдруг припомнил, что калитку в сад он с вечера на  замок не запер. Это был человек аккуратнейший и точнейший, человек раз  установившегося порядка и многолетних привычек. Хромая и корчась от боли, сошел  он с крылечка и направился к саду. Так и есть, калитка совсем настежь.  Машинально ступил он в сад: может быть ему что померещилось, может услыхал  какой-нибудь звук, но, глянув налево, увидал отворенное окно у барина, пустое  уже окошко, никто уже из него не выглядывал. "Почему отворено, теперь не  лето!" подумал Григорий и вдруг, как раз в то самое мгновение прямо пред  ним в саду замелькало что-то необычайное. Шагах в сорока пред ним как бы  пробегал в темноте человек, очень быстро двигалась какая-то тень.  "Господи!", проговорил Григорий и, не помня себя, забыв про свою боль  в пояснице, пустился на перерез бегущему. Он взял короче, сад был ему видимо  знакомее, чем бегущему; тот же направлялся к бане, пробежал за баню. бросился к  стене... Григорий следил его, не теряя из виду, и бежал не помня себя. Он  добежал до забора как раз в ту минуту, когда беглец уже перелезал забор. Вне  себя завопил Григорий, кинулся и вцепился обеими руками в его ногу.     

Так  и есть, предчувствие не обмануло его; он узнал его, это был он  "изверг-отцеубивец"!     

–  Отцеубивец! – прокричал старик на всю окрестность, но только это и успел  прокричать; он вдруг упал как пораженный громом. Митя соскочил опять в сад и  нагнулся над поверженным. В руках Мити был медный пестик, и он машинально  отбросил его в траву. Пестик упал в двух шагах от Григория, но не в траву, а на  тропинку, на самое видное место. Несколько секунд рассматривал он лежащего пред  ним. Голова старика была вся в крови; Митя протянул руку и стал ее ощупывать.  Он припомнил потом ясно, что ему ужасно захотелось в ту минуту "вполне  убедиться", проломил он череп старику или только "огорошил" его  пестиком по темени? о кровь лилась, лилась ужасно и мигом облила горячею струёй  дрожащие пальцы Мити. Он помнил, что выхватил из кармана свой белый новый  платок, которым запасся, идя к Хохлаковой, и приложил к голове старика,  бессмысленно стараясь оттереть кровь со лба и с лица. Но и платок мигом весь  намок кровью. "Господи, да для чего это я?" очнулся вдруг Митя,  "коли уж проломил, то как теперь узнать... Да и не всё ли теперь  равно!" прибавил он вдруг безнадежно, – "убил, так убил... Попался  старик и лежи!" громко проговорил он, и вдруг кинулся на забор,  перепрыгнул в переулок и пустился бежать. Намокший кровью платок был скомкан у  него в правом кулаке, и он на бегу сунул его в задний карман сюртука. Он бежал  сломя голову, и несколько редких прохожих, повстречавшихся ему в темноте, на  улицах города, запомнили потом, как встретили они в ту ночь неистово бегущего  человека. Летел он опять в дом Морозовой. Давеча Феня, тотчас по уходе его,  бросилась к старшему дворнику Назару Ивановичу и "Христом-Богом"  начала молить его. чтоб он "не впускал уж больше капитана ни сегодня, ни  завтра". Назар Иванович, выслушав, согласился, но на грех отлучился на  верх к барыне, куда его внезапно позвали, и на ходу, встретив своего  племянника, парня лет двадцати, недавно только прибывшего из деревни, приказал  ему побыть на дворе, но забыл приказать о капитане. Добежав до ворот, Митя  постучался. Парень мигом узнал его: Митя не раз уже давал ему на чай. Тотчас же  отворил ему калитку, впустил и, весело улыбаясь, предупредительно поспешил  уведомить. что "ведь Аграфены Александровны теперь дома-то и нет-с".     

–  Где же она, Прохор? – вдруг остановился Митя.     

–  Давеча уехала, часа с два тому, с Тимофеем, в Мокрое.     

–  Зачем? – крикнул Митя.     

–  Этого знать не могу-с, к офицеру какому-то, кто-то их позвал оттудова и лошадей  прислали...     

Митя  бросил его и как полоумный вбежал к Фене.     

 V. ВНЕЗАПНОЕ  РЕШЕНИЕ.    

     

Та  сидела в кухне с бабушкой, обе собирались ложиться спать. Надеясь на Назара  Ивановича, они изнутри опять-таки не заперлись. Митя вбежал, кинулся на Феню и  крепко схватил ее за горло.     

–  Говори сейчас, где она, с кем теперь в Мокром? – завопил он в исступлении.     

Обе  женщины взвизгнули,     

–  Ай скажу, ай, голубчик Дмитрий Федорович, сейчас всё скажу, ничего не потаю, –  прокричала скороговоркой на смерть испуганная Феня: – она в Мокрое к офицеру  поехала.     

–  К какому офицеру? – вопил Митя.     

–  К прежнему офицеру, к тому самому, к прежнему своему, пять лет тому который  был, бросил и уехал, – тою же скороговоркой протрещала Феня.     

Дмитрий  Федорович отнял руки, которыми сжимал ей горло. Он стоял пред нею бледный как  мертвец и безгласный, но по глазам его было видно, что он всё разом понял, всё.  всё разом с полслова понял до последней черточки и обо всем догадался. Не  бедной Фене, конечно, было наблюдать в ту секунду, понял он или нет. Она как  была, сидя на сундуке, когда он вбежал, так и осталась теперь, вся трепещущая  и, выставив пред собою руки, как бы желая защититься, так и замерла в этом  положении. Испуганными расширенными от страха зрачками глаз впилась она в него  неподвижно. А у того как раз к тому обе руки были запачканы в крови. Дорогой,  когда бежал, он должно быть дотрогивался ими до своего лба, вытирая с лица пот,  так что и на лбу, и на правой щеке остались красные пятна размазанной крови. С  Феней могла сейчас начаться истерика, старуха же кухарка вскочила и глядела как  сумасшедшая, почти потеряв сознание. Дмитрий Федорович простоял с минуту и  вдруг машинально опустился возле Фени на стул.     

Он  сидел и не то чтобы соображал, а был как бы в испуге, точно в каком-то  столбняке. Но всё было ясно как день: этот офицер – он знал про него, знал ведь  отлично всё, знал от самой же Грушеньки, знал, что месяц назад он письмо  прислал. Значит, месяц, целый месяц это дело велось в глубокой от него тайне до  самого теперяшнего приезда этого нового человека, а он-то и не думал о нем! Но  как мог, как мог он не думать о нем? Почему он так-таки и забыл тогда про этого  офицера, забыл тотчас же, как узнал про него? Вот вопрос, который стоял пред  ним как какое-то чудище. И он созерцал это чудище действительно в испуге,  похолодев от испуга.     

Но  вдруг он тихо и кротко, как тихий и ласковый ребенок, заговорил с Феней, совсем  точно и забыв, что сейчас ее так перепугал, обидел и измучил. Он вдруг с  чрезвычайною и даже удивительною в его положении точностью принялся  расспрашивать Феню. А Феня хоть и дико смотрела на окровавленные руки его, но  тоже с удивительною готовностью и поспешностью принялась отвечать ему на каждый  вопрос, даже как бы спеша выложить ему всю "правду правдинскую".  Мало-по-малу, даже с какою-то радостью начала излагать все подробности, и вовсе  не желая мучить, а как бы спеша изо всех сил от сердца услужить ему. До  последней подробности рассказала она ему и весь сегодняшний день, посещение  Ракитина и Алеши, как она, Феня, стояла на сторожах, как барыня поехала и что  она прокричала в окошко Алеше поклон ему, Митеньке, и чтобы "вечно помнил,  как любила она его часочек". Выслушав о поклоне, Митя вдруг усмехнулся и  на бледных щеках его вспыхнул румянец. Феня в ту же минуту сказала ему, уже ни  крошечки не боясь за свое любопытство:     

–  Руки-то какие у вас, Дмитрий Федорович, все-то в крови!     

–  Да, – ответил машинально Митя, рассеянно посмотрел на свои руки и тотчас забыл  про них и про вопрос Фени. Он опять погрузился в молчание. С тех пор как вбежал  он" прошло уже минут двадцать. Давешний испуг его прошел, но видимо им уже  овладела вполне какая-то новая непреклонная решимость. Он вдруг встал с места и  задумчиво улыбнулся.     

–  Барин, чтo с вами это такое было? – проговорила Феня" опять показывая ему  на его руки, – проговорила с сожалением, точно самое близкое теперь к нему в  горе его существо.     

Митя  опять посмотрел себе на руки.     

–  Это кровь, Феня, – проговорил он, со странным выражением смотря на нее, – это  кровь человеческая и, Боже, зачем она пролилась! Но... Феня... тут один забор  (он глядел на нее как бы загадывая ей загадку), один высокий забор и страшный  на вид, но... завтра на рассвете, когда "взлетит солнце", Митенька  через этот забор перескочит... Не понимаешь, Феня, какой забор, ну да ничего...  всё равно, завтра услышишь и всё поймешь... а теперь прощай! Не помешаю и  устранюсь, сумею устраниться. Живи, моя радость... любила меня часок, так и  помни на веки Митеньку Карамазова... Ведь она меня всё называла Митенькой,  помнишь?     

И  с этими словами вдруг вышел из кухни. А Феня выхода этого испугалась чуть не  больше еще, чем когда он давеча вбежал и бросился на нее.     

Ровно  десять минут спустя Дмитрий Федорович вошел к тому молодому чиновнику, Петру  Ильичу Перхотину, которому давеча заложил пистолеты. Было уже половина  девятого, и Петр Ильич, напившись дома чаю, только что облекся снова в сюртук,  чтоб отправиться в трактир "Столичный Город" поиграть на биллиарде.  Митя захватил его на выходе. Тот, увидев его и его запачканное кровью лицо, так  и вскрикнул:     

–  Господи! да чтo это с вами?     

–  А вот, – быстро проговорил Митя, – за пистолетами моими пришел и вам деньги  принес. С благодарностию. Тороплюсь, Петр Ильич, пожалуста поскорее.     

Петр  Ильич всё больше и больше удивлялся: в руках Мити юн вдруг рассмотрел кучу  денег, а главное, он держал эту кучу, и вошел с нею, как никто деньги не держит  и никто с ними не входит: все кредитки нес в правой руке, точно напоказ, прямо  держа руку пред собою. Мальчик, слуга чиновника, встретивший Митю в передней,  сказывал потом, что он так и в переднюю вошел с деньгами в руках, стало быть, и  по улице всё так же нес их пред собою в правой руке. Бумажки были всё  сторублевые, радужные, придерживал он их окровавленными пальцами. Петр Ильич,  потом на позднейшие вопросы интересовавшихся лиц: сколько было денег? заявлял,  что тогда сосчитать на глаз трудно было, может быть две тысячи, может быть три,  но пачка была большая, "плотненькая". Сам же Дмитрий Федорович, как  показывал он тоже потом, "был как бы тоже совсем не в себе, но не пьян, а  точно в каком-то восторге, очень рассеян, а в то же время как будто и  сосредоточен, точно об чем-то думал и добивался, и решить не мог. Очень  торопился, отвечал резко, очень странно, мгновениями же был как будто вовсе не  в горе, а даже весел".     

–  Да с вами-то что, с вами-то чтo теперь? – прокричал опять Петр Ильич, дико  рассматривая гостя. – Как это вы так раскровенились, упали что ли, посмотрите!     

Он  схватил его за локоть и поставил к зеркалу. Митя, увидав свое запачканное  кровью лицо, вздрогнул и гневно нахмурился.     

–  Э, чорт! Этого недоставало, – пробормотал он со злобой, быстро переложил из  правой руки кредитки в левую и судорожно выдернул из кармана платок. Но и  платок оказался весь в крови (этим самым платком он вытирал голову и лицо  Григорию): ни одного почти местечка не было белого, и не то что начал засыхать,  а как-то заскоруз в комке и не хотел развернуться. Митя злобно шваркнул его об  пол.     

–  Э, чорт! нет ли у вас какой тряпки... обтереться бы...     

–  Так вы только запачкались, а не ранены? Так уж лучше вымойтесь, – ответил Петр  Ильич. – Вот рукомойник, я вам подам.     

–  Рукомойник? Это хорошо... только куда же я это дену? – в каком-то совсем уж  странном недоумении указал он Петру Ильичу на свою пачку сторублевых,  вопросительно глядя на него, точно тот должен был решить, куда ему девать свои  собственные деньги.     

–  В карман суньте, али на стол вот здесь положите, не пропадут.     

–  В карман? Да, в карман. Это хорошо... Нет, видите ли, это всё вздор! – вскричал  он, как бы вдруг выходя из рассеянности. – Видите: мы сперва это дело кончим,  пистолеты-то, вы мне их отдайте, а вот ваши деньги... потому что мне очень,  очень нужно... и времени, времени ни капли...     

И,  сняв с пачки верхнюю сторублевую, он протянул ее чиновнику.     

–  Да у меня и сдачи не будет, – заметил тот: – у вас мельче нет?     

–  Нет, – сказал Митя, поглядев опять на пачку и как бы неуверенный в словах своих  попробовал пальцами две-три бумажки сверху, – нет, всё такие же, – прибавил он  и опять вопросительно поглядел на Петра Ильича.     

–  Да откуда вы так разбогатели? – спросил тот. – Постойте, я мальчишку своего  пошлю сбегать к Плотниковым. Они запирают поздно, – вот не разменяют ли. Эй,  Миша! – крикнул он в переднюю.     

–  В лавку к Плотниковым – великолепнейшее дело! – крикнул и Митя, как бы  осененный какою-то мыслью. – Миша, – обернулся он к вошедшему мальчику, –  видишь, беги к Плотниковым и скажи, что Дмитрий Федорович велел кланяться и  сейчас сам будет... Да слушай, слушай: чтобы к его приходу приготовили  шампанского, этак дюжинки три, да уложили как тогда, когда в Мокрое ездил... Я  тогда четыре дюжины у них взял (вдруг обратился он к Петру Ильичу), – они уж  знают, не беспокойся, Миша, – повернулся он опять к мальчику. – Да слушай:  чтобы сыру там, пирогов страсбургских, сигов копченых, ветчины, икры, ну и  всего, всего, что только есть у них, рублей этак на сто или на сто двадцать,  как прежде было... Да слушай: гостинцев чтобы не забыли, конфет, груш, арбуза  два или три, аль четыре, – ну нет, арбуза-то одного довольно, а шоколаду,  леденцов, монпансье, тягушек – ну всего, чтo тогда со мной в Мокрое уложили, с  шампанским рублей на триста чтобы было... Ну, вот и теперь чтобы так же точно.  Да вспомни ты, Миша, если ты, Миша... Ведь его Мишей зовут? – опять обратился  он к Петру Ильичу.     

–  Да постойте, – перебил Петр Ильич, с беспокойством его слушая и рассматривая, –  вы лучше сами пойдете, тогда и скажете, а он переврет.     

–  Переврет, вижу, что переврет! Эх, Миша, а я было тебя поцеловать хотел за  комиссию... Коли не переврешь, десять рублей тебе, скачи скорей... Шампанское,  главное шампанское чтобы выкатили, да и коньячку, да и красного, и белого, и  всего этого как тогда. Они уж знают, как тогда было.     

–  Да слушайте вы! – с нетерпением уже перебил Петр Ильич. – Я говорю: пусть он  только сбегает разменять, да прикажет, чтобы не запирали, а вы пойдете и сами  скажете... Давайте вашу кредитку. Марш, Миша, одна нога там, другая тут! – Петр  Ильич, кажется, нарочно поскорей прогнал Мишу, потому что тот как стал пред  гостем, выпуча глаза на его кровавое лицо и окровавленные руки с пучком денег в  дрожавших пальцах, так и стоял, разиня рот от удивления и страха и вероятно мало  понял изо всего того, что ему наказывал Митя.     

–  Ну, теперь пойдемте мыться, – сурово сказал Петр Ильич. – Положите деньги на  стол, али суньте в карман... Вот так, идем. Да снимите сюртук.     

И  он стал ему помогать снять сюртук и вдруг опять вскрикнул:     

–  Смотрите, у вас и сюртук в крови!     

–  Это... это не сюртук. Только немного тут у рукава... А это вот только здесь,  где платок лежал. Из кармана просочилось. Я на платок-то у Фени сел, кровь-то и  просочилась, – с какою-то удивительною доверчивостью тотчас же объяснил Митя.  Петр Ильич выслушал нахмурившись.     

–  Угораздило же вас; подрались должно быть с кем, – пробормотал он.     

Начали  мыться. Петр Ильич держал кувшин и подливал воду. Митя торопился и плохо было  намылил руки. (Руки у него дрожали, как припомнил потом Петр Ильич.) Петр Ильич  тотчас же велел намылить больше и тереть больше. Он как будто брал какой-то  верх над Митей в эту минуту, чем дальше, тем больше. Заметим кстати: молодой  человек был характера неробкого.     

–  Смотрите, не отмыли под ногтями; ну, теперь трите лицо, вот тут: на висках, у  уха... Вы в этой рубашке и поедете? Куда это вы едете? Смотрите, весь обшлаг  правого рукава в крови.     

–  Да, в крови, – заметил Митя, рассматривая обшлаг рубашки.     

–  Так перемените белье.     

–  Некогда. А я вот, вот видите... – продолжал с тою же доверчивостью Митя, уже  вытирая полотенцем лицо и руки и надевая сюртук, – я вот здесь край рукава  загну, его и не видно будет под сюртуком... Видите!     

–  Говорите теперь, где это вас угораздило? Подрались что ли с кем? Не в трактире  ли опять, как тогда? Не опять ли с капитаном как тогда, били его и таскали? –  как бы с укоризною припомнил Петр Ильич. – Кого еще прибили... али убили  пожалуй?     

–  Вздор! – проговорил Митя.     

–  Как вздор?     

–  Не надо, – сказал Митя и вдруг усмехнулся: – Это я старушонку одну на площади  сейчас раздавил.     

–  Раздавили? Старушонку?     

–  Старика! – крикнул Митя, смотря Петру Ильичу прямо в лицо, смеясь и крича ему  как глухому.     

–  Э, чорт возьми, старика, старушонку... Убили что ли кого?     

–  Помирились. Сцепились – и помирились. В одном месте. Разошлись приятельски.  Один дурак... он мне простил... теперь уж наверно простил... Если бы встал, так  не простил бы, – подмигнул вдруг Митя, – только знаете, к чорту его, слышите,  Петр Ильич, к чорту, не надо! В сию минуту не хочу! – решительно отрезал Митя.     

–  Я ведь к тому, что охота же вам со всяким связываться... как тогда из пустяков  с этим штабс-капитаном... Подрались и кутить теперь мчитесь – весь ваш  характер. Три дюжины шампанского, – это куда же столько?     

–  Браво! давайте теперь пистолеты. Ей Богу, нет времени. И хотел бы с тобой  поговорить, голубчик, да времени нет. Да и не надо вовсе, поздно говорить. А!  где же деньги, куда я их дел? – вскрикнул он и принялся совать по карманам  руки.     

–  На стол положили... сами... вон они лежат. Забыли? Подлинно деньги у вас точно  сор аль вода. Вот ваши пистолеты. Странно, в шестом часу давеча заложил их за  десять рублей, а теперь эвона у вас, тысяч-то. Две или три небось?     

–  Три небось, – засмеялся Митя, суя деньги в боковой карман панталон.     

–  Потеряете этак-то. Золотые прииски у вас что ли?     

–  Прииски? золотые прииски! – изо всей силы закричал Митя и закатился смехом. –  Хотите, Перхотин, на прииски? Тотчас вам одна дама здесь три тысячи отсыплет,  чтобы только ехали. Мне отсыпала, уж так она прииски любит! Хохлакову знаете?     

–  Незнаком, а слыхал и видал. Неужто это она вам три тысячи дала? Так и отсыпала?  – недоверчиво глядел Петр Ильич.     

–  А вы завтра, как солнце взлетит, вечно юный-то Феб как взлетит, хваля и славя  Бога, вы завтра пойдите к ней, к Хохлаковой-то, и спросите у ней сами: отсыпала  она мне три тысячи али нет? Справьтесь-ка.     

–  Я не знаю ваших отношений... коли вы так утвердительно говорите, значит дала...  А вы денежки-то в лапки, да вместо Сибири-то, по всем по трем... Да куда вы в  самом деле теперь, а?     

–  В Мокрое.     

–  В Мокрое? Да ведь ночь!     

–  Был Мастрюк во всем, стал Мастрюк ни в чем! – проговорил вдруг Митя.     

–  Как ни в чем? Это с такими-то тысячами, да ни в чем?     

–  Я не про тысячи, К чорту тысячи! Я про женский нрав говорю:     

 "Легковерен  женский нрав    

 И  изменчив, и порочен".    

Я  с Уллисом согласен, это он говорит.     

–  Не понимаю я вас!     

–  Пьян, что ли?     

–  Не пьян, а хуже того.     

–  Я духом пьян. Петр Ильич, духом пьян, и довольно, довольно...     

–  Что это вы, пистолет заряжаете?     

–  Пистолет заряжаю.     

Митя  действительно, раскрыв ящик с пистолетами, отомкнул рожок с порохом и тщательно  всыпал и забил заряд. Затем взял пулю и, пред тем, как вкатить ее, поднял ее в  двух пальцах пред собою над свечкой.     

–  Чего это вы на пулю смотрите? – с беспокойным любопытством следил Петр Ильич.     

–  Так. Воображение. Вот если бы ты вздумал эту пулю всадить себе в мозг, то,  заряжая пистолет, посмотрел бы на нее или нет?     

–  Зачем на нее смотреть?     

–  В мой мозг войдет, так интересно на нее взглянуть, какова она есть... А впрочем  вздор, минутный вздор. Вот и кончено, – прибавил он, вкатив пулю и заколотив ее  паклей. – Петр Ильич, милый, вздор, всё вздор, и если бы ты знал, до какой  степени вздор! Дай-ка мне теперь бумажки кусочек.     

–  Вот бумажка.     

–  Нет, гладкой, чистой, на которой пишут. Вот так. – И Митя, схватив со стола  перо, быстро написал на бумажке две строки, сложил вчетверо бумажку и сунул в  жилетный карман. Пистолеты вложил в ящик, запер ключиком и взял ящик в руки.  Затем посмотрел на Петра Ильича и длинно, вдумчиво улыбнулся.     

–  Теперь идем, – сказал он.     

–  Куда идем? Нет, постойте... Это вы, пожалуй, себе в мозг ее хотите послать,  пулю-то... – с беспокойством произнес Петр Ильич.     

–  Пуля вздор! Я жить хочу, я жизнь люблю! знай ты это. Я златокудрого Феба и свет  его горячий люблю... Милый Петр Ильич, умеешь ты устраниться?     

–  Как это устраниться?     

–  Дорогу дать. Милому существу и ненавистному дать дорогу. И чтоб и ненавистное  милым стало, – вот как дать дорогу! И сказать им: Бог с вами, идите, проходите  мимо, а я...     

–  А вы?     

–  Довольно, идем.     

–  Ей-Богу скажу кому-нибудь (глядел на него Петр Ильич), чтобы вас не пустить  туда. Зачем вам теперь в Мокрое?     

–  Женщина там, женщина, и довольно с тебя, Петр Ильич, и шабаш!     

–  Послушайте, вы хоть и дики, но вы мне всегда как-то нравились... я вот и  беспокоюсь.     

–  Спасибо тебе, брат. Я дикий, говоришь ты. Дикари, дикари! Я одно только и  твержу: дикари! А да, вот Миша, а я-то его и забыл.     

Вошел  впопыхах Миша с пачкой размененных денег и отрапортовал, что у Плотниковых  "все заходили" и бутылки волокут, и рыбу, и чай – сейчас всё готово  будет. Митя схватил десятирублевую и подал Петру Ильичу, а другую  десятирублевую кинул Мише.     

–  Не сметь! – вскричал Петр Ильич. – У меня дома нельзя, да и дурное баловство  это. Спрячьте ваши деньги, вот сюда положите, чего их сорить-то? Завтра же  пригодятся, ко мне же ведь и придете десять рублей просить. Что это вы в  боковой карман всё суете? Эй потеряете!     

–  Слушай, милый человек, поедем в Мокрое вместе?