1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Кто-то хватает меня за руку. Это классный наставник.
     
Он трясет меня за плечи и говорит:
     
— Повтори, что ты сказал.
     
— Я сказал «бунтуйся», — бормочу я.
     
Лицо у учителя делается каменным. Он говорит:
     
— Встань к стене под часами и стой до конца перемены. А завтра пусть мама зайдет ко мне.
     
Я стою под часами. Новое дело. Что случилось? Почему это нельзя кричать? Все кричали. А он, как коршун, налетел на меня и схватил за плечи.
     
На другой день мама возвращается от учителя встревоженной. Она идет к отцу и с ним долго беседует.
     
Потом родители зовут меня в свою комнату.
     
Отец лежит на кровати в брюках и в пиджаке. Вид у него скучный, хмурый. Он говорит мне:
     
— Наверное, ты не знал, что означает это слово?
     
Я говорю:
     
— Нет, я знал. Оно от слова «бунт». Но я не знал, что его нельзя кричать.
     
Отец улыбается. Говорит матери:
     
— Пойди к учителю и скажи ему, что наш сын дурачок, недостаточно развитой… А то его посадят в тюрьму.
     
Услышав про тюрьму, я начинаю плакать. Мама говорит:
     
— Раньше я об этом спорила с учителем. Но теперь я пойду скажу ему, что он прав.
     
Папа смеется.
     
— Вот видите, — говорит он, — это плохое мнение пригодилось.
     
Папа отворачивается к стене и больше не хочет разговаривать.
     
Мы с мамой выходим из комнаты.
     Разрыв сердца
     
Тихо отворяю дверь и вхожу в папину комнату. Обычно отец валяется на кровати. Но сегодня он неподвижно стоит у окна.
     
Высокий, угрюмый, он стоит у окна и о чем-то думает. Он похож на Петра Великого. Только с бородой. Тихо я говорю:
     
— Папа, я возьму твой ножичек очинить карандаш.
     
Не оборачиваясь, отец говорит:
     
— Возьми.
     
Я подхожу к письменному столу и начинаю чинить карандаш.
     
В углу у окна круглый столик. На нем графин с водой.
     
Отец наливает стакан воды. Пьет. И вдруг падает.
     
Он падает на пол. И падает стул, за который он задел.
     
От ужаса я кричу. Прибегают сестры, мать.
     
Увидев отца на полу, мать с криком бросается к нему. Теребит его за плечи, целует его лицо.
     
Я выбегаю из комнаты и ложусь на свою кровать.
     
Произошло что-то ужасное. Но, может быть, все кончится хорошо. Может быть, у папы обморок.
     
Я снова иду в комнату отца.
     
Отец лежит на кровати. Мать у дверей. Рядом с ней доктор.
     
Мать кричит:
     
— Вы ошиблись, доктор!
     
Доктор говорит:
     
— В этом вопросе мы не смеем ошибаться, сударыня. Он умер.
     
— Почему же так сразу? Не может быть!
     
— Это разрыв сердца, — говорит врач. И уходит из комнаты.
     
Лежа на своей кровати, я плачу.
     Да, он умер
     
Ах, как невыносимо смотреть на маму! Она все время плачет.
     
Вот она стоит у стола, на котором лежит мой отец. Она упала лицом на его лицо и плачет.
     
Я стою у двери и смотрю на это ужасное горе. Нет, я бы не мог так плакать. Наверно, у меня — закрытое сердце.
     
Мне хочется утешить мать, отвлечь ее. Я тихо спрашиваю ее:
     
— Мама, сколько лет нашему папе?
     
Вытирая слезы, мама говорит:
     
— Ах, Мишенька, он совсем молодой. Ему сорок девять. Нет, не может быть, чтобы он умер!
     
Она снова теребит за плечи отца и бормочет:
     
— Может быть, это глубокий обморок, летаргический сон?..
     
Мать отстегивает булавку от своей блузки. Потом берет руку отца. И я вижу — она хочет булавкой проколоть ему руку. Я вскрикиваю от ужаса.
     
— Не надо кричать, — говорит мать, — я хочу посмотреть, может быть, он не умер.
     
Булавкой она прокалывает руку насквозь. Я снова кричу. Мать вынимает булавку из проколотой ладони.
     
— Погляди, — говорит она, — нет ни капельки крови. Да, он умер…
     
Упав на грудь отца, мама снова плачет.
     
Я выхожу из комнаты. Меня трясет лихорадка.
     На кладбище
     
Я первый раз на кладбище. Ничуть не страшно. Только очень неприятно.
     
Настолько неприятно, что я еле стою в церкви. Скорей бы кончилось отпевание. Я стараюсь не смотреть на покойников, которые лежат на шести катафалках. Но мои глаза невольно останавливаются на них.
     
Они лежат бледные, неподвижные, как восковые куклы. Две старухи в чепцах. Отец. Еще чей-то отец. Молодая мертвая девушка. И какой-то пузатый, толстый человек. Такой пузатый, что вряд ли закроется гроб при таком брюхе. Впрочем, прижмут крышкой. Церемониться не будут. Все равно он теперь ничего не чувствует, не видит.
     
Не знаю, смогу ли я подойти к отцу, поцеловать его. Вот уже все подходят, целуют.
     
Затаив дыхание, я подхожу. Чуть касаюсь губами его мертвой руки. Выбегаю из церкви.
     
Гроб несут на руках художники — папины товарищи. Впереди на маленькой бархатной подушке несут орден, который папа получил за свою картину «Отъезд Суворова». Эта картина на стене Суворовского музея. Она сделана из мозаики. В левом углу картины имеется зеленая елочка. Нижнюю ветку этой елочки делал я. Она получилась кривая, но папа был доволен моей работой.
     
Поют певчие. Гроб опускают в яму. Мама кричит.
     
Яму засыпают. Все кончено. Закрытое сердце больше не существует. Но существую я.
     Дни сочтены
     
Мамин брат заболел чахоткой. Ему сняли комнату за городом. И он стал там жить. Но доктор сказал маме:
     
— Он очень плох. Его дни сочтены.
     
Я поехал к нему в воскресенье. Повез пирожки и сметану.
     
Дядя Георгий лежал на кровати, обложенный подушками. Он тяжело и с хрипом дышал.
     
Я положил на стул то, что привез, и хотел уйти. Но он сказал мне:
     
— Я целые дни один. Мне ужасно скучно. Давай хоть с тобой сыграем в карты.
     
Из-под подушки дядя Георгий вынул карты. И мы стали играть в шестьдесят шесть.
     
Мне страшно везло. А ему нет. Он проиграл мне две партии. И потребовал, чтоб я сыграл с ним третью.
     
Мы начали играть третью партию. Но ему не везло еще больше. И тогда он стал на меня сердиться. Стал кричать и бросать карты. Он огорчался, что проигрывает, хотя мы играли не на деньги, а так.
     
И я удивился, что он огорчается, если дни его сочтены и он скоро умрет.
     
Вот он сдал мне карты. И почти все они были козырные. И, увидев это, дядя затрясся от гнева, закашлялся. Начал стонать. И ему стало так нехорошо, что он схватил кислородную подушку и приложил ее к своему рту. Ему стало душно. Он боялся задохнуться.
     
Потом, когда ему стало лучше, мы продолжали игру.
     
Но я нарочно стал сбрасывать хорошие карты. Ходил не так, как надо. Я хотел ему проиграть, чтоб он не мучился.
     
И тогда я стал проигрывать. И от этого дядя развеселился настолько, что стал шутить и смеяться. И он хлопнул меня картами по лбу, сказав, что я еще слишком мал, чтоб играть со взрослыми.
     
Четвертую партию я не стал с ним играть, хотя он очень этого хотел.
     
Я ушел с тем, чтоб к нему больше не приходить.
     
И мне не пришлось больше у него бывать. Он в следующее воскресенье умер.
     Муза
     
Я в гостях. Сижу на диване. Девочка по имени Муза показывает мне свои книги.
     
Показывая книги, она вдруг спрашивает меня:
     
— Вы хотите быть моим женихом?
     
— Да, — тихо отвечаю я. — Только я меньше вас ростом. Не знаю, могут ли быть такие женихи.
     
Мы подходим к трюмо, чтоб увидеть разницу в нашем росте. Мы ровесники. Нам по одиннадцати лет и три месяца. Но Муза выше меня почти на полголовы.
     
— Это ничего, — говорит она. — Бывают женихи совершенно маленького роста и даже горбатые. Главное, чтобы они были сильные. Давайте поборемся. И я уверена, что вы сильней меня.
     
Мы начинаем бороться. Муза сильней меня. С ловкостью кошки я ускользаю от поражения. И мы снова боремся. Падаем на ковер. И некоторое время лежим, ошеломленные чем-то непонятным.
     
Потом Муза говорит:
     
— Да, я сильнее вас. Но это ничего. Среди женихов бывают слабенькие и даже больные. Главное, чтоб они были умные. Сколько у вас пятерок в первой четверти?
     
Боже мой, какой неудачный вопрос! Если мерить ум на отметки, тогда дела мои совсем плохи. Три двойки. Остальные тройки.
     
— Ну, ничего, — говорит Муза. — Вы в дальнейшем поумнеете. Наверно, бывают такие женихи, у которых по четыре двойки и больше.
     
— Не знаю, — говорю я, — вряд ли.
     
Взявшись под руку, мы ходим по гостиной. Взрослые зовут нас в столовую чай пить.
     
Обняв меня за шею, Муза целует меня в щеку.
     
— Зачем вы это сделали? — говорю я, ужасаясь ее поступку.
     
— Поцелуи скрепляют договор, — говорит она. — Теперь мы жених и невеста.
     
Мы идем в столовую.
     Учитель истории
     
Учитель истории вызывает меня не так, как обычно. Он произносит мою фамилию неприятным тоном. Он нарочно пищит и визжит, произнося мою фамилию. И тогда все ученики тоже начинают пищать и визжать, передразнивая учителя.
     
Мне неприятно, когда меня так вызывают. Но я не знаю, что надо сделать, чтоб этого не было.
     
Я стою за партой и отвечаю урок. Я отвечаю довольно прилично. Но в уроке есть слово «банкет».
     
— А что такое банкет? — спрашивает меня учитель.
     
Я отлично знаю, что такое банкет. Это обед, еда, торжественная встреча за столом, в ресторане. Но я не знаю, можно ли дать такое объяснение по отношению к великим историческим людям. Не слишком ли это мелкое объяснение в плане исторических событий?
     
Я молчу.
     
— А-а? — спрашивает учитель, привизгивая. И в этом «а-а» я слышу насмешку и пренебрежение ко мне.
     
И, услышав это «а-а», ученики тоже начинают визжать.
     
Учитель истории машет на меня рукой. И ставит мне двойку.
     
По окончании урока я бегу за учителем. Я догоняю его по лестнице. От волнения я не могу произнести слова. Меня бьет лихорадка.
     
Увидев меня в таком виде, учитель говорит:
     
— В конце четверти я вас еще спрошу. Натянем тройку.
     
— Я не об этом, — говорю. — Если вы меня еще раз так вызовете, то я… я…
     
— Что? Что такое? — говорит учитель.
     
— Плюну на вас, — бормочу я.
     
— Что ты сказал? — грозно кричит учитель. И, схватив меня за руку, тянет вверх в директорскую. Но вдруг отпускает меня. Говорит:
     
— Идите в класс.
     
Я иду в класс и жду, что сейчас придет директор и выгонит меня из гимназии. Но директор не приходит. Через несколько дней учитель истории вызывает меня к доске.
     
Он тихо произносит мою фамилию. И когда ученики начинают по привычке визжать, учитель ударяет кулаком по столу и кричит им:
     
— Молчать!
     
В классе водворяется полная тишина. Я бормочу заданное, но думаю о другом. Я думаю об этом учителе, который не пожаловался директору и вызвал меня не так, как раньше. Я смотрю на него, и на моих глазах появляются слезы.
     
Учитель говорит:
     
— Не волнуйтесь. На тройку вы во всяком случае знаете.
     
Он подумал, что у меня слезы на глазах оттого, что я неважно знаю урок.
     Хлорофилл
     
Только два предмета мне интересны — зоология и ботаника. Остальные нет.
     
Впрочем, история мне тоже интересна, но только не по той книге, по которой мы проходим.
     
Я очень огорчаюсь, что плохо учусь. Но не знаю, что нужно сделать, чтобы этого не было.
     
Даже по ботанике у меня тройка. А уж этот предмет я отлично знаю. Прочитал много книг и даже сделал гербарий — альбом, в котором наклеены листочки, цветы и травы.
     
Учитель ботаники что-то рассказывает в классе. Потом говорит:
     
— А почему листья зеленые? Кто знает?
     
В классе молчание.
     
— Я поставлю пятерку тому, кто знает, — говорит учитель. Я знаю, почему листья зеленые, но молчу. Я не хочу быть выскочкой. Пусть отвечают первые ученики. Кроме того, я не нуждаюсь в пятерке. Что она одна будет торчать среди моих двоек и троек? Это комично.
     
Учитель вызывает первого ученика. Но тот не знает.
     
Тогда я небрежно поднимаю руку.
     
— Ах, вот как, — говорит учитель, — вы знаете. Ну скажите.
     
— Листья зеленые, — говорю я, — оттого что в них имеется красящее вещество хлорофилл.
     
Учитель говорит:
     
— Прежде чем вам поставить пятерку, я должен узнать, почему вы не подняли руку сразу.
     
Я молчу. На это очень трудно ответить.
     
— Может быть, вы не сразу вспомнили? — спрашивает учитель.
     
— Нет, я сразу вспомнил.
     
— Может быть, вы хотели быть выше первых учеников?
     
Я молчу. Укоризненно качая головой, учитель ставит пятерку.
     Все кончено
     
Ветер такой сильный, что нельзя играть в крокет.
     
Мы сидим на траве за домом и беседуем.
     
Кроме моих сестер, на траве реалист Толя и его сестренка Ксеня.
     
Мои сестры подшучивают надо мной. Они считают, что я неравнодушен к Ксении — все время смотрю на нее и подставляю шары, когда играю в крокет.
     
Ксеня смеется. Она знает, что я действительно подставляю ей шары.
     
Уверенная в моем чувстве, она говорит:
     
— Могли бы вы для меня пойти ночью на кладбище и там сорвать какой-нибудь цветок?
     
— Зачем? — спрашиваю я.
     
— Просто так. Чтобы исполнить мою просьбу.
     
Я говорю тихо, так, чтобы не слышали сестры:
     
— Для вас я бы мог это сделать.
     
Вдруг мы видим — за забором бегут люди. Мы выходим из сада. Боже мой! Вода у шоссе. Уже Елагин остров в воде. Еще немного, и вода зальет дорогу, по которой мы идем.
     
Мы бежим к яхт-клубу. Ветер такой сильный, что мы чуть не падаем с ног.
     
Мы с Ксенией, взявшись за руки, бежим впереди.
     
Вдруг слышим мамин голос:
     
— Назад! Домой!
     
Мы оборачиваемся. Наш сад в воде. Это вода хлынула с поля и затопила все позади нас.
     
Я бегу к дому. Канавы полны водой. Плывут доски и бревна.
     
Мокрый по колено, я вбегаю на веранду. А где же Ксения, сестры, Толя? Сняв башмаки, они идут по саду. На веранде Ксения мне говорит:
     
— Убежать первым… бросить нас… Ну, знаете ли… Все кончено между нами.
     
Молча я ухожу в свою комнату на второй этаж. В ужасной тоске ложусь на свою постель.
     Выстрел
     
Утро. Мы сидим на веранде. Пьем чай.
     
Вдруг слышим ужасный крик. Потом выстрел. Мы вскакиваем.
     
На нашу веранду вбегает женщина. Это наша соседка Анна Петровна.
     
Она ужасно растрепана. Почти голая. На плечи наброшен халат. Она кричит:
     
— Спасите! Умоляю! Он убьет меня… Он убил Сергея Львовича…
     
Мама всплескивает руками.
     
— Это такой блондин, студент, который ходил к вам в гости?
     
Сказав «да», Анна Петровна падает на диван и бьется в истерике.
     
Я бегу к соседней даче, к их окну.
     
Я отпрянул от окна, когда заглянул в комнату. На кровати лежал убитый человек. И кровь стекала с простыни на пол. Но больше в комнате никого не было.
     
Тогда я побежал в их сад. И там увидел толпу людей. Эти люди держали за руки мужа Анны Петровны.
     
Он стоял смирно. Не вырывался. И ничего не говорил. Он молчал.
     
Пришел полицейский и хотел его увести. Но муж Анны Петровны сказал:
     
— Позовите мне мою жену. Я хочу с ней попрощаться.
     
И тогда я бросился в наш дом и сказал Анне Петровне:
     
— Анна Петровна, он хочет попрощаться с вами. Выйдите к нему. И не бойтесь. Там полицейский.
     
Анна Петровна сказала:
     
— Я не имею привычки прощаться с убийцами. Я не выйду к нему.
     
Я побежал в сад, чтоб сказать, что она не выйдет. Но мужа Анны Петровны уже увели.
     Замечание
     
Я был на елке у знакомых. У моего товарища. Его родители очень богатые люди.
     
Все гости получили подарки, сюрпризы и всякие безделушки. Лично я получил две книги Майн Рида и полубеговые коньки. Кроме того, сестра моего товарища Маргарита подарила мне альбом для марок, крошечный перламутровый ножик и золотое сердечко на цепочке для ношения на часах.
     
Поздно вечером гости стали расходиться.
     
Меня пошла провожать Маргарита со своей горничной.
     
И вот я иду с Маргаритой впереди, а горничная Аннушка идет сзади.
     
Мы весело болтаем и незаметно доходим до моего дома.
     
Прощаясь, Маргарита просит, чтоб завтра я ее встретил, когда она будет возвращаться из гимназии.
     
Я прощаюсь с Маргаритой и пожимаю ее руку. Потом прощаюсь с Аннушкой. Я тоже пожимаю ее руку.
     
Но когда я прощался с Аннушкой, Маргарита вспыхнула и пожала плечами.
     
На другой день я встречаю Маргариту. Она говорит:
     
— Вы, наверно, бывали только в демократических домах, где принято за руку прощаться с прислугой. У нас это не принято. Это шокинг.
     
Я никогда не задумывался об этих вещах. И теперь покраснел, смутился. И сразу не нашелся, что ответить. Потом сказал:
     
— Я не вижу ничего дурного в том, что попрощался с Аннушкой.
     
Маргарита сказала:
     
— Еще не хватало того, чтобы вы сначала попрощались с ней, потом со мной. Вы из дворянского дома и так поступаете.
     
Две улицы мы шли молча. Не разговаривали. Потом мне стало не по себе. Я снял свою гимназическую фуражку и попрощался с Маргаритой.
     
Она сказала мне, когда я уходил:
     
— Вы не должны сердиться на меня. Я старше вас на год. И я из хороших чувств к вам сделала замечание.
     Мой друг
     
Каждый день я хожу к Саше П. Он умный мальчик. Мне с ним интересно. Мы с ним дружим. Он мой единственный друг.
     
Мама сказала, что я неспособен с кем-нибудь дружить, что я по натуре одинокий человек, вроде моего отца.
     
Ничего подобного. Я скучаю, если хотя бы один день не вижу моего товарища. У меня просто потребность у него бывать.
     
Начистив ботинки, я спешу к нему. Его дача на берегу, через три улицы.
     
Я иду по набережной и тихо напеваю: «Невольно к этим грустным берегам…»
     
Вхожу в сад. Вся семья П. на веранде. Мама, он и две его сестренки — Оля и Галя. Оле четырнадцать, Гале шестнадцать лет. А мне пятнадцать.
     
Все рады, что я пришел. Саша говорит мне:
     
— Если хочешь, сегодня мы сходим на взморье. Пофилософствуем.
     
Девушки недовольны. Они хотели поиграть со мной в крокет, посидеть в саду. Саша говорит:
     
— Часик поболтай с девчонками. А я пока дочитаю книгу.
     
Я иду с девушками в сад. Мы располагаемся в беседке.
     
И говорим о всевозможных вещах.
     
Мне больше нравится Оля, но я больше нравлюсь Гале. Драматический узел. Все страшно интересно. Это — жизнь.
     
Мы долго сидим в беседке. Потом гуляем по саду. Потом сидим на берегу. И, наконец, снова располагаемся в беседке.
     
Уже темнеет. Я прощаюсь с сестрами. Галя что-то шепчет мне на ухо. Я не слышу. Но она не хочет повторить. Мы смеемся.
     
Наконец я окончательно прощаюсь и в прекрасном настроении спешу домой.
     
И вдруг по дороге вспоминаю, что я позабыл попрощаться с Сашей и позабыл о том, что мы собирались пойти с ним на взморье.
     
Мне страшно неловко. Я возвращаюсь к их даче. Подхожу к забору. У калитки стоит Саша.
     
Он говорит мне:
     
— Сегодня я окончательно понял, что ты приходишь не ко мне, а к моим сестрам.
     
Я горячусь, пробую доказывать, что я хожу именно к нему. И вдруг сам убеждаюсь, что я не к нему хожу. Он говорит:
     
— Наша дружба построена на песке. Я убежден в этом.
     
Мы холодно прощаемся.
     Студент со стеком
     
Через два дома от нас жила девушка Ирина. Она была рыженькая, но настолько хорошенькая, что можно было часами ею любоваться.
     
Мы, мальчишки, часто подходили к ее забору и смотрели, как она лежит в гамаке.
     
Она почти все время лежала в гамаке. Но не читала. Книга валялась на траве либо лежала на ее коленях.
     
А вечером Ирина уходила гулять с Олегом. Это такой студент. Путеец. Очень интересный. В пенсне. Со стеком в руках.
     
Когда он направлялся к ее дому, мы, мальчишки, кричали:
     
— Ириша, Олег идет!
     
Ира безумно краснела и бежала к нему навстречу.
     
Я не знаю, что именно у них произошло, но только в конце лета Ирина бросилась с пристани в воду и утонула. И ее не нашли.
     
Все дачники ужасно жалели ее. И некоторые даже плакали. Но этот студент Олег очень легко отнесся к ее смерти. Он по-прежнему ходил на пристань со своим стеком. Смеялся. Шутил с товарищами. И даже стал ухаживать за одной курсисткой Симочкой.
     
И мы, мальчишки, были раздосадованы его поведением. Мы ненавидели от всей души этого студента со стеком.
     
Когда однажды он сидел на пристани, мы с берега стали стрелять в него из рогаток.
     
Он ужасно рассердился на нас. Закричал. Погнался за нами. Но когда он гнался за одним, другие в него стреляли.
     
Мы стреляли в него так, что он наконец побежал домой, закрыв голову руками.
     
Три дня мы обстреливали его дачу. Мы стреляли в каждого, кто выходил из его дома. Даже стреляли в его мамашу. И в кухарку. И в гостей. И в собаку. И даже в кошку, которая выходила погреться на солнышко.
     
Мы выбили несколько стекол на веранде. И довели его до того, что он вскоре уехал.
     
Он уехал с распухшим носом. Это кто-то из нас выстрелил в него из рогатки, когда он с вещами шел на пристань.
     Первый урок
     
У меня — ученик. Это писарь Главного штаба. Я готовлю его к экзаменам.
     
Через два месяца он будет держать экзамен на первый классный чин.
     
У нас условие: если он выдержит экзамен, я получаю за это его велосипед.
     
Это великолепное условие. И я по три часа в день и больше сижу с этим оболдуем, который не очень-то смыслит в науках.
     
Все свои знания я стараюсь переложить в его туманные мозги. Я заставляю его писать, думать, считать. Я заканчиваю урок, только когда он начинает вякать, что у него болит голова.
     
И вот он прилично выдержал экзамен. И пришел ко мне сияющий.
     
Он с удивлением смотрел на меня, говоря, что он не ожидал, что так получится.
     
Мы с ним пошли на его квартиру.
     
И вот торжественный момент. Он выкатывает в коридор свой велосипед.
     
У меня помутилось в глазах, когда я увидел его машину. Она была ржавая, разбитая, с помятым рулем и без шин.
     
Слезы показались на моих глазах, но мне было совестно сказать, что я не согласен получить такую машину.
     
Давясь от смеха, писарь сказал:
     
— Ничего. Смажете керосинцем. Протрете. Купите шины. И будет приличная машина.
     
С превеликим трудом я докатил эту ржавчину до ремонтной мастерской. Махнув рукой, мастер сказал:
     
— Да что вы, в своем уме! Разве можно ее чинить!
     
За рубль я продал эту машину тряпичнику. И то он не хотел давать рубля. Он давал восемьдесят пять копеек. Но потом смягчился, увидев, что на ржавом руле есть звонок.
     
Даже теперь, когда прошло тридцать лет, я с отвращением вспоминаю этого писаря, его утиный нос, его желтые зубы и сплюснутый череп, в который я втиснул некоторые знания.
     
Этот мой первый урок дал и мне некоторые знания о жизни.
     Заключение
     
И вот воспоминания о моем детстве закончены.
     
Передо мной тридцать восемь историй, которые когда-то взволновали и потрясли меня.
     
Все эти истории я стал пересматривать и перетряхивать. Я надеялся найти в них источник моих страданий.
     
Однако ничего особенного я не увидел в этих историях.
     
Да, конечно, некоторые сцены весьма печальны. Но не более печальны, чем это обыкновенно бывает.
     
У каждого умирает отец. Каждый видит слезы матери.
     
У каждого случаются школьные огорчения. Обиды. Волнения. И каждого страшит гроза, наводнения и бури.
     
Нет, ни в одной истории я не нашел несчастного происшествия, которое испортило мою жизнь, создало мне меланхолию и тоску.
     
Тогда я сложил все эти истории вместе. Я захотел увидеть общую картину моего детства, общий аккорд, который, быть может, оглушил меня, когда неверными детскими шагами я шел по узкой тропинке моей жизни.
     
Но и в общем этом аккорде я не увидел ничего особенного. Обыкновенное детство. Немного трудный ребенок. Нервный. Обидчивый. Весьма впечатлительный. Со взором, устремленным на то, что плохо, а не на то, что хорошо. Пожалуй, пугливый из-за этого. Но совсем не слабенький, а скорей даже сильный.
     
Нет, события детских лет не могли испортить мою дальнейшую жизнь.
     
Я снова был обескуражен. Непосильная задача — найти причину моей тоски. Убрать ее. Быть счастливым. Радостным. Восторженным. Таким, как должен быть обыкновенный человек с открытым сердцем. Только в сказке блудный сын возвращается в отчий дом!
     
Но, может быть, я ошибся? Может быть, вовсе и не было этого несчастного происшествия, которое я ищу? Или, может быть, оно произошло еще в более раннем возрасте?
     
В самом деле, почему же я отбросил младенческие годы? Ведь первые впечатления бывают не в шесть и не в семь лет. Первое знакомство с миром происходит раньше. Первые понятия возникают в два и в три года. И даже, может быть, в год.
     
Тогда я стал думать: что же могло случиться в этом ничтожном возрасте?
     
Напрягая память, я стал вспоминать себя совсем крошечным ребенком. Но тут я убедился, что об этом я почти ничего не помню. Ничего цельного я не мог вызвать в своей памяти. Какие-то обрывки, куски, какие-то отдельные моменты, которые тонули в общей серой пелене.
     
Тогда я начал припоминать эти обрывки. И, припоминая их, я стал испытывать еще больший страх, чем тот, который я испытал, думая о своем детстве.
     
Значит, я на верном пути, — подумал я. — Значит, рана где-то совсем близко.
    
   
   
    
     
V. Перед восходом солнца
    
    
     
То страшный мир какой-то был,
     
Без неба, света и светил.
    
    
     
Итак, я решил вспомнить мои младенческие годы, полагая, что несчастное происшествие случилось именно в этом возрасте.
     
Однако вспомнить эти годы оказалось нелегко. Они были овеяны каким-то тусклым туманом.
     
Напрягая память, я старался разорвать этот туман. Я старался припомнить себя трехлетним малышом, сидящим на высоком стуле или на коленях матери.
     
И вот, сквозь далекий туман забвения, я вдруг стал припоминать какие-то отдельные моменты, обрывки, разорванные сцены, освещенные каким-то странным светом.
     
Что же могло осветить эти сцены? Может быть, страх? Или душевное волнение ребенка? Да, вероятно, страх и душевное волнение прорвали тусклую пелену, которой была обернута моя младенческая жизнь.
     
Но это были короткие моменты, это был мгновенный свет. И потом снова все тонуло в тумане.
     
И вот, припоминая эти мгновения, я увидел, что они относились к трем и четырем годам моей жизни. Некоторые же касались и двухлетнего возраста.
     
И тогда я стал вспоминать то, что случилось со мной с двух до пяти лет.
    
    
     
      
С 2 до 5 лет
     
     
      
Что кажется нам сладким на язык,
      
То кислоту в желудке производит.
     
     Открой рот
     
На одеяле — пустая коробка от спичек. Спички во рту. Кто-то кричит: «Открой рот!»
     
Открываю рот. Выплевываю спички.
     
Чьи-то пальцы лезут в мой рот. Вытаскивают еще некоторое количество спичек.
     
Кто-то плачет. Я плачу громче и оттого, что горько, и оттого, что отняли.
     Туфельки идут
     
Маленькие лакированные туфельки. Блестящие маленькие туфельки неописуемой красоты. Они куда-то едут.
     
Эти туфельки на моих ногах. Ноги на сидении. Сидение синее. Должно быть, это пролетка извозчика.
     
Лакированные туфельки едут на извозчике.
     
Не отрываясь, я смотрю на эти туфельки.
     
И больше ничего не помню.
     Сам
     
Блюдце с кашей. Ложка направляется в мой рот. Чья-то рука держит эту ложку.
     
Отнимаю эту ложку. Сам буду кушать.
     
Глотаю кашу. Горячо. Реву. Со злостью колочу ложкой по блюдцу. Брызги каши летят в лицо, в глаза.
     
Невероятный крик. Это я кричу.
     Птица в руках
     
Один человек закрылся черным платком. Другой человек держит птицу в руках. Птица большая. Я стою на стуле и смотрю на нее.
     
Человек поднимает птицу. Зачем? Чтоб она улетела? Она не может улететь. Она неживая. Она на палке.
     
Кто-то говорит: готово.
     
Эта фотография мальчонки с вытаращенными от удивления глазами сохранилась у меня. Мне два года и три месяца.
     Заблудился
     
Мягкий полосатый диван. Над диваном круглое окошечко. За окошечком вода.
     
Я сползаю с дивана. Открываю дверь каюты. За дверью нет воды.
     
Иду по коридору. Возвращаюсь.
     
Где же наша дверь? Нет двери. Я заблудился. Кричу и плачу.
     
Мать открывает дверь. Говорит:
     
— Сиди тут. Никуда не уходи.
     Петух
     
Двор. Солнце. Летают большие мухи.
     
Сижу на ступеньках крыльца. Что-то ем. Должно быть, булку.
     
Кусочки булки бросаю курам.
     
Ко мне подходит петух. Ворочая головкой, смотрит на меня.
     
Машу рукой, чтоб петух ушел. Но он не уходит. Приближается ко мне. И вдруг, подскочив, клюет мою булку. С криком ужаса я убегаю.
     Прогоните ее!
     
На подоконнике цветы. Среди цветов лежит кошка. Она посматривает на меня.
     
А я посматриваю на кошку. И сам сижу на высоком стуле. И ем кашу.
     
Вдруг подходит большая собака. Она кладет лапы на стол.
     
Я отчаянно реву.
     
Кто-то кричит:
     
— Он боится собак. Прогоните ее!
     
Собаку прогоняют.
     
Посматривая на кошку, я ем кашу.
     Это нарочно
     
Я стою на заборе. Кто-то сзади поддерживает меня. Вдруг идет нищий с мешком. Кто-то говорит ему:
     
— А вот возьмите мальчика.
     
Нищий протягивает руку. Ужасным голосом я кричу. Кто-то говорит:
     
— Не отдам, не отдам. Это я нарочно.
     
Нищий уходит со своим мешком.
     Дождь идет
     
Мать держит меня на руках. Бежит. Я прижимаюсь к ее груди.
     
Дождь барабанит по моей голове. Струйки воды текут за воротник. Реву.
     
Мать закрывает мою голову платком. Бежим быстрей.
     
Вот мы уже дома. В комнате.
     
Мать кладет меня на постель.
     
Вдруг сверкает молния. Гремит гром.
     
Я сползаю с кровати и так громко реву, что заглушаю гром.
     Я боюсь
     
Мать держит меня на руках. Мы смотрим зверей, которые в клетках.
     
Вот огромный слон. Он хоботом берет французскую булку. Проглатывает ее.
     
Я боюсь слонов. Мы отходим от клетки.
     
Вот огромный тигр. Зубами и когтями он разрывает мясо. Он кушает.
     
Я боюсь тигров. Плачу.
     
Мы уходим из сада.
     
Мы снова дома. Мама говорит отцу:
     
— Он боится зверей.
     Умирает дядя Саша
     
Я сижу на высоком стуле. Пью молоко. Попалась пенка. Плюю. Реву. Размазываю пенку по столу. За дверью кто-то кричит страшным голосом. Приходит мама. Она плачет. Целуя меня, она говорит:
     
— Умирает дядя Саша.
     
Размазав пенку по столу, я снова пью молоко. И снова за дверью ужасный крик.
     Ночью
     
Ночь. Темно. Я проснулся. Кричу. Мать берет меня на руки.
     
Я кричу еще громче. Смотрю на стену. Стена коричневая. И на стене висит полотенце.
     
Мать успокаивает меня. Говорит:
     
— Ты боишься полотенца? Я уберу его.
     
Мать снимает полотенце, прячет его. Укладывает меня в постель. Я снова кричу.
     
И тогда мою маленькую кроватку ставят рядом с кроватью матери.
     
С плачем я засыпаю.
     Заключение
     
И вот передо мной двенадцать историй крошечного ребенка.
     
Я внимательно пересмотрел эти истории, но ничего особенного в них не увидел.
     
Каждый ребенок сует в рот то, что подвернется под руку.
     
Почти каждый ребенок страшится зверей, собак. Плюет, когда попадает пенка. Обжигает рот. Кричит в темноте.
     
Нет, обыкновенное детство, нормальное поведение малыша.
     
Сложенные вместе, эти истории также не разъяснили мне загадки.
     
Показалось, что я зря припомнил всю эту детскую чушь. Показалось, что все, что я вспомнил о своей жизни, я вспомнил напрасно.
     
Все эти сильные впечатления, должно быть, не являлись причиной несчастья. Но, может быть, они были следствием, а не причиной?
     
Может быть, несчастное происшествие случилось до двух лет? — неуверенно подумал я.
     
В самом деле. Ведь первые встречи с вещами, первое знакомство с окружающим миром состоялось не в три и не в четыре года, а раньше, на рассвете жизни, перед восходом солнца.
     
Должно быть, это была необычайная встреча, необычайное знакомство. Маленькое животное, не умеющее говорить, не умеющее думать, встретилось с жизнью. Именно тогда, а не позже и могло произойти несчастное происшествие.
     
Но как же мне его найти? Как мне проникнуть в этот мир, лишенный разума, лишенный логики, в этот мир, о котором я решительно ничего не помню?
    
    
     
      
До двух лет
     
     
      
И виделось, как в тяжком сне,
      
Все бледным, темным, тусклым мне.
     
     1
     
Напрягая память, я стал думать о начале моей жизни. Однако никаких сцен мне не удалось вызвать из забвения. Никаких далеких очертаний я не смог уловить. Даль сливалась в одну сплошную, однообразную тень.
     
Серый плотный туман окутывал первые два года моей жизни. Он стоял передо мной, как дымовая завеса, и не позволял моему взору проникнуть в далекую таинственную жизнь маленького существа.
     
И я не понимал, как мне разорвать этот туман, чтобы увидеть драму, которая разыгралась на рассвете моей жизни, перед восходом солнца.
     
Что драма разыгралась именно тогда, я уже не имел сомнений. В поисках того, что не было, я бы не испытал такого безотчетного страха, который я стал испытывать, стараясь проникнуть туда, куда не разрешалось проходить людям, перешагнувшим младенческий возраст.
     2
     
Я старался представить себя годовалым младенцем, с соской во рту, с побрякушкой в руках, с задранными кверху ножонками.
     
Но эти сцены, искусственно нарисованные в моем мозгу, не расшевелили моей памяти.
     
И только однажды, после напряженного раздумья, в моем разгоряченном уме мелькнули какие-то забытые видения.
     
Вот складки какого-то одеяла. Какая-то рука из стены. Высокая колеблющаяся тень. Еще тень. Какая-то белая пена. И снова длинная колеблющаяся тень.
     
Но это были хаотические видения. Они напоминали сны. Они были почти нереальны. Сквозь них я хотел увидеть хотя бы тень моей матери, ее образ, ее фигуру, склоненную над моей кроваткой. Нет, мне не удалось этого сделать. Очертания сливались. Тени исчезали, и за ними снова была — пустота, тьма, ничто… Как сказал поэт:
     
      
       
Все в мутную слилося тень,
       
То не было — ни ночь, ни день.
       
То было — тьма без темноты,
       
То было — бездна пустоты
       
Без протяженья и границ,
       
То были образы без лиц.
       
То страшный мир какой-то был
       
Без неба, света и светил.
      
     
     
Это был мир хаоса. Он исчезал от первого прикосновения моего разума.
     
И мне не удалось проникнуть в этот мир.
     
Нет сомнения — это был иной мир, иная планета, с иными, необыкновенными законами, которые не контролируются разумом.
     3
     
Как же, однако, живет маленькое существо в этом хаосе? — подумал я. — Чем оно защищается от опасностей, не имея разума, логики?
     
Или защиты нет, а все предоставлено случаю, заботам родителей?
     
Но ведь, даже имея родителей, небезопасно жить в этом мире колеблющихся теней.
     
Тогда я раскрыл учебники и труды физиологов, желая посмотреть, что говорит наука об этом смутном периоде человеческой жизни.
     
Я увидел, что в книгах записаны поразительные законы, — их вывели ученые, наблюдая над животными.
     
Это были необыкновенно строгие и точные законы, по-своему оберегающие маленькое существо.
     
Неважно, что нет разума и нет логики. Их заменяет особая реакция организма — рефлекс, то есть своеобразный ответ организма на любое раздражение, которое ребенок получил извне. Эта реакция, этот ответ и является защитой организма от опасностей.
     
В чем же заключается этот ответ?
     
Два основных нервных процесса характеризуют рефлекторную деятельность — возбуждение и торможение.
     
Комбинация этих процессов дает тот или иной ответ. Но все разнообразие этой мозговой деятельности сводится, в сущности, к простейшей функции — к мышечному движению. То есть в ответ на любое раздражение происходит мышечное движение или комбинация этих движений, непременно целесообразных по своему характеру.
     
И принцип этого рефлекса в одинаковой мере относится и к человеку, и к животному, и к младенцу.
     
Стало быть, не хаос, а строжайший порядок, освященный тысячелетиями, охраняет маленькое существо.
     
И, стало быть, первое знакомство с миром происходит по принципу этого рефлекса. И первые встречи с вещами вырабатывают привычку так или иначе к ним относиться.
     4
     
Я прошу извинения — мне приходится говорить о предметах, весьма вероятно, знакомых просвещенному читателю.
     
Мне приходится говорить об элементарных вещах в расчете на то, что не все читатели твердо знают эти вещи. Быть может, они кое-что из этого позабыли и им нужно напомнить. Иные же просвещенные читатели, надо полагать, и вовсе ничего не знают, не находя интересным копаться в формулах, взятых из жизни собак.
     
А те, которые все знают и все помнят и, быть может, сами в этом работают, — те пусть не посетуют на меня, пусть без раздражения пробегут глазами две небольшие главки.
     
Я буду говорить о высшей психической функции, вернее об истоках ее — о рефлексах.
     
Это все равно что говорить о первичной материи, из которой создан мир. Это одинаково важно, ибо в этом — истоки разума, истоки сознания, истоки добра и зла.
     
Когда-то великий ученый Ньютон вывел закон тяготения, увидев яблоко, упавшее с дерева. Не менее простая сцена позволила великому русскому ученому Павлову вывести закон условных рефлексов.
     
Ученый заметил, что собака в одинаковой мере реагирует и на еду, и на шаги служителя, который несет эту еду. И на еду, и на шаги слюнная железа собаки действовала одинаково. Стало быть, подумал ученый, в мозгу собаки возникают два очага возбуждения, и эти очаги между собой условно связаны.
     
Шаги служителя ученый заменил вспышкой света, стуком метронома, музыкальным звуком — слюнная железа собаки действовала одинаково. В том, конечно, случае, если эти новые раздражители хотя бы несколько раз совпали с моментом кормления.
     
Эти новые раздражители (свет, звук, гамма), повторенные несколько раз (в момент кормления), создавали новые нервные связи, весьма условные по своему характеру.
     
Другими словами — условный стук (или любой иной раздражитель) вызывал у собаки представление о еде. И на этот условный сигнал собака реагировала совершенно так же, как она реагировала на еду.
     
Эту условную нервную связь, которая возникала в коре мозга между двумя очагами возбуждения, ученый назвал «временной связью». Это была временная связь, ибо она исчезала, если не повторялись опыты.
     
Это было поразительное открытие.
     5
     
Тогда ученый усложнил свои опыты.
     
Через лапу собаки он пропускал электрический ток. Эта операция сопровождалась стуком метронома.
     
Эта операция была повторена несколько раз. И в дальнейшем только лишь один стук метронома вызывал у собаки болевую реакцию.
     
Другими словами — условный раздражитель (метроном) создавал очаг возбуждения в коре мозга, и этот очаг «зажигал» второй очаг (боль), хотя раздражитель этого очага отсутствовал. Нервная связь между двумя очагами продолжала существовать.
     
Тогда ученый увидел, что можно чисто материальными средствами вмешиваться в работу центральной нервной системы, можно строить любые нервные связи по своему усмотрению.
     
Ученый получил возможность управлять поведением животного, создавать в его мозгу новые механизмы.
     
Найден был общий физиологический закон, в основе которого лежала простейшая функция высшей психической деятельности — рефлекс.
     
Этот закон в равной мере относился как к норме, так и к патологическому состоянию.
     
Это было великое открытие, ибо оно рассеивало мрак в той области, в которой в первую очередь должна была быть абсолютная ясность, — в области сознания.
     
Только ясность в этой области позволяла человеческому разуму идти дальше, а не возвращаться вспять — к дикости, к варварству, к мраку.
     
Это было величайшее открытие, ибо оно в одинаковой мере относилось и к животному, и к человеку, и тем более к младенцу, поведение которого не контролируется сознанием, логикой.
     
И в свете этого закона поведение младенца становилось ясным.
     
Младенец знакомится с миром, с окружающими вещами по принципу этого условного рефлекса.
     
Каждый новый предмет, каждая новая вещь создает в коре мозга младенца новые нервные связи, новые отношения. Эти нервные связи, так же как и у собаки, чрезвычайно условны.
     
Стук метронома вызывал у собаки болевую реакцию. Крик, хлопанье дверью, выстрел, вспышки света, любой раздражитель, случайно совпавший, скажем, с моментом кормления ребенка и повторенный несколько раз, мог создать сложные нервные связи в мозгу младенца.
     
Вид шприца вызывал у собаки рвоту. Вид любого предмета, случайно причинившего ребенку боль, мог и в дальнейшем причинять ему страдания.
     
Правда, для возникновения этого рефлекса нужна была повторяемость. Ну что ж! Повторяемость могла случиться.
     
Но ведь эти нервные связи названы были временными. Они погасали, если не повторялись опыты.
     
Тут был вопрос, который следовало тщательно продумать. Ученый предложил только лишь простейший принцип, проверенный им на собаках. Психика человека сложней. Умственное развитие человека не остается на одном уровне — оно изменяется, прогрессирует. И, стало быть, изменяются и нервные связи — они могут быть чрезвычайно сложны и запутанны.
     
Смерть помешала ученому продолжить свои опыты над животными, близкими человеку, — над обезьянами. Эти опыты были начаты.
     
Опыты над человеком не были произведены в той мере, как это надлежало сделать.
     6
     
Это великое открытие — этот закон условных рефлексов, закон временных нервных связей — я хотел применить к своей жизни.
     
Я хотел увидеть этот закон в действии, на примерах моей младенческой жизни.
     
Мне показалось, что мое несчастье могло возникнуть оттого, что в моем младенческом мозгу созданы были неверные условные связи, которые устрашали меня в дальнейшем. Мне показалось, что меня страшит шприц, которым когда-то был впрыснут яд.
     
Мне захотелось разрушить эти ошибочные механизмы, возникшие в моем мозгу.
     
Но снова передо мной лежало препятствие — я ничего не мог вспомнить о своей младенческой жизни.
     
Если б я мог припомнить хотя бы одну сцену, одно происшествие, — я бы распутал дальнейшее. Нет, все было окутано туманом забвения.
     
А мне кто-то сказал, что надо пойти на то место, где что-то забыто, и тогда можно вспомнить это забытое.
     
Я спросил своих родных, где мы жили, когда я был ребенком. И родные мне сказали, где я жил первые годы своей жизни.
     
Это были три дома. Но один дом сгорел. В другом доме я жил, когда мне было два года. В третьем доме я провел не менее пяти лет, начиная с четырехлетнего возраста.
     
И еще был один дом. Этот дом был в деревне, куда ездили мои родители каждое лето.
     
Я записал адреса и с необычайным волнением пошел осматривать эти старинные дома.
     
Я долго смотрел на тот дом, в котором я жил трехлетним ребенком. Но я решительно ничего не мог вспомнить.
     
И тогда я пошел к тому дому, в котором я прожил пять лет.
     
У меня сердце упало, когда я подошел к воротам этого дома.
     
Боже мой! Как все здесь мне было знакомо. Я узнал лестницу, маленький сад, ворота, двор.
     
Я узнал почти все. Но как это было не похоже на то, что было в моей памяти.
     
Когда-то дом казался огромной махиной, небоскребом. Теперь передо мной стоял захудалый трехэтажный домишко.
     
Когда-то сад казался сказочным, таинственным. Теперь я увидел маленький жалкий скверик.
     
Казалось, массивная высокая чугунная решетка опоясывала этот садик. Теперь я трогал жалкие железные прутья не выше моего пояса.
     
Какие иные глаза были тогда и теперь!
     
Я поднялся на третий этаж и нашел дверь нашей квартиры.
     
Мое сердце сжалось от непонятной боли. Я почувствовал себя плохо. И судорожно схватился за перила, не понимая, что со мной, почему я так волнуюсь.
     
Я спустился вниз и долго сидел на тумбе у ворот. Я сидел до тех пор, пока не подошел дворник. Подозрительно посмотрев на меня, он велел мне уйти.
     7
     
Я вернулся домой совершенно больной, разбитый, непонятно чем расстроенный.
     
В ужасной тоске я вернулся домой. И теперь эта тоска не оставляла меня ни днем ни ночью.
     
Днем я слонялся по комнате — не мог ни лежать, ни сидеть. А ночью меня мучили какие-то ужасные сны.
     
Я раньше не видел снов. Вернее, я их видел, но я их забывал. Они были краткие и непонятные. Я их видел обычно под утро.
     
Теперь же они появлялись, едва я смыкал глаза.
     
Это даже не были сны. Это были кошмары, ужасные видения, от которых я в страхе просыпался.
     
Я стал принимать бром, чтоб погасить эти кошмары, чтоб быть спокойней. Но бром плохо помогал мне.
     
Тогда я пригласил одного врача и попросил дать мне какое-нибудь средство против этих кошмаров.
     
Узнав, что я принимаю бром, врач сказал:
     
— Что вы делаете! Наоборот, вам нужно видеть сны. Они возникают у вас оттого, что вы думаете о своем детстве. Только по этим снам вы разберетесь в своей болезни. Только в снах вы увидите те младенческие сцены, которые вы ищете. Только через сон вы проникнете в далекий забытый мир.
     
И тогда я рассказал врачу свой последний сон, и он стал растолковывать его. Но он так толковал этот сон, что я возмутился и не поверил ему.