1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
    
Но тут вскоре произошел с нами неудачный случай.
    
Мы тогда сделали аферу. Мы взяли у одного турка настоящие бриллианты, как бы посмотреть, а дали ему поддельные.
    
Дурак турок стал на нас кричать, и нас арестовали и передали в Крокер-отель, в ихний оккупационный суд.
    
Этот дурак турок сам пришел туда и своими безобразными криками поднял на ноги все высшее командование.
    
Он кричал, что мы взяли у него настоящие камни и что он ничего подобного не видел в своей жизни. И он требовал, чтоб мы отдали ему.
    
А камней у нас уже не было.
    
Судьи прямо со смеху умирали. Они говорили:
    
— Зачем же ты, дурак, отдал им свои бриллианты? Вот чего мы никак не понимаем.
    
Он говорит:
    
— Они, черти, попросили полюбоваться игрой этих камней. А мне было приятно. И я им отдал.
    
Судьи до того смеялись над ним, что некоторые прямо со стульев падали. И даже, довольные таким смехом, совсем было решили нас отпустить.
    
Но тут как назло оказалось, что мы были уж тут зарегистрированы.
    
Они очень рассердились, когда из бумаг узнали, что я такой аферист.
    
Они на меня кричали и топали ногами.
    
И они не стали больше смеяться над турком, а сразу присудили нас к шести месяцам каторжных работ и к 400 лирам штрафа. А кто не заплатит штраф, тот пущай еще сидит полгода.
    
Но потом судьи опять стали смеяться, и я даже подумал, что они пошутили насчет каторжных работ. Но оказалось совсем иначе.
   
   
    
     
В английской тюрьме
    
    
Меня одного отправили на Багдадскую железную дорогу, на станцию Бостанжик. Там была ихняя оккупационная тюрьма.
    
И вот в этой тюрьме я просидел больше чем полгода.
    
Я был отрезан от всего мира. С Марией я виделся в последний раз перед судом. Она мне сказала:
    
— Если бы ты слушался меня, ничего подобного не случилось бы.
    
Я спросил ее:
    
— А будешь ли ты меня дожидаться? Она сказала:
    
— Я так думаю, наверное, буду. Но не знаю в точности. И вот я больше чем полгода сижу в английской тюрьме. И ни про кого ничего не знаю.
    
Мне было там очень тяжело сидеть.
    
Говорить, конечно, нельзя, курить нельзя. Камера одиночная. И во всем такая строгость, что вы, наверное, удивитесь.
    
Все делалось по команде. А если что не сделал — бьют боксом и в рыло и в живот и лишают завтрака, или там кофе, или варенья, или еще чего-нибудь.
    
Сразу, как меня привели в тюрьму, мне дали такой листочек, как меню. Там были написаны все правила тюрьмы. И переводчик мне эти правила прочел. Хотя я и сам понимал по-английски.
    
Мне дали жестянку с номером. И сказали, что фамилии у меня теперь нету и нету имени, а есть номер, вроде как у собаки.
    
И посадили в одиночку.
    
А до звонка там садиться нельзя было. А надо было стоять. А когда был звонок, то надо было ложиться, а стоять уже было нельзя. И я до сих пор не понимаю, как это у них бывает.
    
Еды давали мало, но она была довольно приличная на вкус. Но прикупать нельзя было, как, например, у нас. И вообще там хоть миллион имейте — никто передачи не дает. У них почему-то этого нету. И мне от этого было скучно сидеть.
    
Я не видел ничьей заботы.
    
К работе они относились строго. Им надо было катить вал по дорожкам — утрамбовывать или бить щебенку.
    
А если кто плохо делал — сержант подходил и давал хорошего бокса.
    
Этот бокс я до сих пор помню.
    
Но потом мне переменили работу. Я понравился англичанам, и меня назначили шефом прачечной.
    
Вот там я имел большой авторитет среди англичан. Я был хорошим исполнителем, и англичане удивлялись, какое отличное белье им выдают после стирки. Нет, я сам не стирал, но я распоряжался этим делом.
    
Капралы и сержанты давали, чтобы мы постирали белье, и за это иной раз давали нам бутерброды. И это несколько скрашивало нашу жизнь.
    
Но вот на воле товарищи узнали, где я сижу, заплатили за меня штраф (иначе мне пришлось бы сидеть еще четыре месяца), и меня, наконец, выпустили.
    
Да, я вздохнул свободно, когда вышел из тюрьмы. Я удивился, какой хороший мир вокруг и как мне все нравится, и какие надежды я еще имею.
   
   
    
     
Большая беда
    
    
Я вышел на свободу, но решил пока в Константинополь не ехать.
    
Мне хотелось заработать получше, чтоб явиться к Марии не с пустыми руками.
    
А я тогда стал уже о ней снова тосковать. И мне захотелось ее удивить чем-нибудь особенным.
    
Я тогда смотался ненадолго в Болгарию. Вот страна, где довольно трудно работать. Там сами многое понимают и не так доверчивы к бриллиантам. Но я там все-таки подходяще заработал и поехал поскорей в Турцию, в Константинополь.
    
Вот я туда приехал. Прихожу домой. И хочу Марию увидеть. Но хозяйка говорит:
    
— А ваша комната заперта.
    
У меня буквально задохнулось сердце, и я отвечаю:
    
— А где же Мария? Она говорит:
    
— Я впрочем не знаю.
    
Тогда я чем попало открываю свою комнату. Я вхожу туда. Я вижу — на столе лежит письмо. Я беру это письмо. И вижу — это мне пишет Мария.
    
Она пишет мне письмо:
    
«Душка, я сегодня уезжаю на пароходе "Сицилия". А ты меня не ищи, все равно безрезультатно — не найдешь. Я из-за тебя много страдала, и теперь я уезжаю, неизвестно куда. А к старому возврата нет».
    
Тогда я сразу раскрываю шкафы, гардеробы и мои чемоданы. Меня интересует знать, что она у меня украла.
    
Но я вижу — все лежит на месте и все не тронуто. Все лежит, как и лежало, и это было удивительно, что я содрогнулся от своих мыслей.
    
Я тогда все перерыл. Нет, я вижу — она взяла только свое, а моего она ничего не тронула. И только она взяла себе часть денег, а часть денег она мне оставила. И на пачку этих денег в шкафу она положила пресс-папье. Она этим наверно хотела сказать, что она эти деньги оставила вовсе не случайно и что она совсем не позабыла о них, а напротив.
    
И тогда я снова удивился, как она меня любит. Она едет на пароходе и в последний раз так обо мне заботится. Это меня тронуло до глубины слез. У меня слезы появились на глазах. И я только и мог сказать: «Казачка… Мария Корниенко…»
    
И потом я подумал: вот какая бывает женская любовь. Ведь другая на ее месте непременно взяла бы все. Все-таки она очень меня любила.
    
И для меня это была очень большая потеря и большое сострадание, что Мария от меня уехала. Она бросила меня. Но она меня так бросила, как я желаю всем мужчинам, чтобы их так бросали.
    
У нас это бывает в преступном мире.
   
   
    
     
Поездка в Болгарию
    
    
Я тогда начал пьянствовать. Я сильно пил тогда. Я ходил по кабаре. Но ничего меня тогда не трогало и не увлекало.
    
Днем я работал по своим делам, а ночью пил и слушал пение и пляски шансонеток.
    
И тогда моя любимая песня была: «Мы сегодня расстались с тобою без ненужных рыданий и слез».
    
И когда я входил в ресторан, все знакомые пели мне хором эту песню, и у меня слезы показывались на глазах.
    
Эту песню я и сейчас не могу слушать без содрогания.
    
А я тогда был интересный, и все женщины на меня глядели и делали мне всякие предложения.
    
Но я шансонеток почему-то не любил и ни с кем не сходился. И вот я прогулял все деньги и вскоре с одним близким другом поехал в Болгарию, в Софию.
    
Тут много было разных дел. Были большие продажи и аферы. Были разные немыслимые дела, от которых вы, наверное, удивитесь, если вам рассказать. Там меня как-то раз приняли за большевика. Меня избили ногами и посадили в тюрьму. Но я откупился.
    
Там меня несколько раз арестовывали, но я освобождался. За мной ходили по пятам сыщики, но я ускользал от них.
    
Один раз меня после одного дела поймали и даже надели на меня наручники. Но я сказал конвоиру:
    
— Подумаешь, сколько делов. Грабим буржуев. Только и всего. А мы эмигранты, и нам надо жить. Войдите в наше положение.
    
И вот я уговорил его снять с меня наручники. А потом, когда он снял, я взял и убежал.
    
После многих дел я порядочно заработал, но у меня не было интереса копить большие деньги, и я все однажды проиграл в казино.
   
   
    
     
На гастролях
    
    
И вот тут начались мои странствования по разным странам. Мелькают разные города и разные люди. Проходят месяцы и годы. И дело приближается к 1925 году. Я приезжаю то туда, то сюда. Везде делаю деньги. Снова уезжаю. И за мной сыщики ходят. И вся полиция в смятении следит за мной, насторожившись, что-то будет.
    
В Болгарии, в Софии, я сижу год в тюрьме. Меня там нещадно бьют хлыстами, прикладами и резиновыми палками, до того, что я теряю свое сознание. Меня там бьют как вора, и как еврея, и как международного афериста.
    
Но потом, через полгода, я освобождаюсь. Я уезжаю в Софию. Я приезжаю в Грецию. Я там гастролирую. Там меня арестовывают, но я убегаю. Меня арестовывают снова, но я откупаюсь.
    
Я еду в Яффу. И там занимаюсь разными темными делами.
    
Потом, в одно прекрасное утро, я неожиданно еду в Египет, в прекрасный город Александрию.
    
Этот город некрасивый. Он грязный. И хотя это Египет, но там я не нахожу ничего египетского. Это город пыльный и душный и мало интересный. И там шантаны не очень хороши. Это кабачки.
    
Но там у меня происходят большие дела. И как может быть иначе? Я уже говорю на восьми языках и знаю такие обстоятельства, какие никому не известны из людей моего круга. И я уже плаваю глубоко, но меня хочет проглотить каждая рыба. Но я с этим считаюсь и теперь всегда бываю недостигаем.
    
Но я не задумываюсь, что я делаю. И моя совесть чиста и неподкупна. Меня на это толкает жизнь. И я не задумываюсь, кто я, и что я, и почему это бывает. Я об этом думаю сейчас, но тогда я об этом не думал. И мне тогда не было дела ни до какой мировой солидарности.
    
И вот в этом городе Александрии я встречаю одного своего близкого друга. Он мне говорит:
    
— Я видел твою жену в Каире. Она пила твое здоровье. Она была с другим. Поезжай туда, если хочешь.
    
У меня сердце остановилось от этих слов. Он говорит:
    
— Что с тобой? Ты белый, как бумага.
    
Я говорю:
    
— Я сейчас в Каир не поеду. Я туда поеду, когда несколько успокоюсь от твоих слов. А если я сейчас поеду в Каир — я могу ее поранить. Я без нее не могу жить, а она может не согласиться. И я боюсь ее поранить. Мне этого не хочется. Я лучше поеду на короткое время в Грецию, а когда я остыну, я поеду в Каир.
    
И вот в одно прекрасное утро я поехал в Грецию.
   
   
    
     
Неудача
    
    
И вот я еду в Грецию и думаю, что хорошо это делаю, что еду в Грецию. Я думаю — пройдет не больше месяца, я остыну и тогда из Греции махну в Каир.
    
А у меня тогда, после многих дел, нервы были натянуты до черта. Я тогда весь кипел негодованием, и у меня на сердце было не очень спокойно. В таком виде были бы ужасные последствия, если бы я встретил Марию.
    
Я приехал в Грецию, в Афины.
    
Там я с одним другом сделал крупное дело. Я с ним обворовал один магазин в обеденный перерыв. Я взял «форд», и мы с моим другом на глазах у всех проходивших открыли магазин, нагрузили наш «форд» шелком и безнаказанно уехали.
    
Мы разделили нашу добычу. Друг остался в Афинах, а я уехал в Пирей.
    
Я думал, что я пробуду в Пирее две недели и поеду в Каир, но я пробыл там меньше. Там случилось такое дело, которое перевернуло мою жизнь.
    
Там я встретился с одним прохвостом. Это был отвратительный человек, подлец. Он был грузинский еврей. И я таких мерзавцев давно не видел. Я вообще не видел таких подлецов.
    
Он вообще славился тем, что не отдает деньги за товар.
    
Но я думал: что за чушь, как это он мне может не отдать деньги, хотел бы я посмотреть.
    
И тогда я дал ему три куска украденного крепдешина.
    
А он мне действительно денег не принес.
    
Тогда я пошел его искать. А нервы у меня были натянуты.
    
Я нашел его в одном ресторане. Он, мерзавец, играл в домино. Он пил и играл в домино. Он играл с каким-то вроде него прохвостом. Они оба два мне сразу показались омерзительны.
    
Но я ему честно сказал, хотя меня разрывала злоба. Я ему сказал:
    
— Я пришел за деньгами. Как ты на это смотришь?
    
Он сказал:
    
— За счет денег ты лучше не тревожься. Я тебе денег решил не давать. А ты ко мне не подходи с наскоком. Ты такой павлин, что если крикнешь, то полиция обрадуется твоему крику. Лучше уходи, а то тебя тут арестуют. И ты будешь сам не рад, что требуешь от меня деньги.
    
Но меня эти слова ударили по больному месту. И я был выпивши.
    
Я вдруг взял, схватил наргиле и рассек ему голову. Он упал, и все закричали.
    
А я бросился на лестницу. И когда снизу бежали люди, чтоб увидеть, что случилось и кого задержать, — я шел удивительно спокойно. И никто на меня не подумал.
    
Я вышел на улицу. И уж тут побежал в свою гостиницу.
    
Но там вдруг вижу полицейских. Это приехали за мной. Им дали знать, чтоб меня арестовали и что я чуть не убил человека.
    
Тогда я, не заходя в гостиницу, где у меня были все вещи, бросился назад.
    
Я пошел в порт, чтоб сесть на любой пароход и куда-нибудь уехать из этих мест.
    
А у меня с собой были небольшие деньги и документы. Что касается вещей, то какие могут быть вещи в таком положении?
    
Я спрашиваю про один пароход:
    
— Куда он идет?
    
А мне говорят:
    
— Он сейчас уходит в Яффу.
    
И вот я незаметным образом (а была ночь) взбираюсь через корму на этот пароход и прячусь за ящики.
    
И вот — я слышу — гудок. Пароход отходит. И тогда я спокойно выхожу и прогуливаюсь между публикой.
    
И вдруг я слышу русские речи. Что такое? Я слышу русский язык. Я слышу наши слова. И от этих слов у меня сердце останавливается. И вдруг я вижу — я еду на советском пароходе.
    
Спрашиваю одного, что за пароход, на котором я еду. И он говорит:
    
— Это советский пароход «Тобольск». Он едет в Яффу.
    
Тогда у меня отлегло на сердце. В Яффе, думаю, я непременно сойду.
   
   
    
     
Непредвиденное путешествие
    
    
Я думаю — доеду в крайнем случае до Яффы, раз он едет в Яффу, и там сойду.
    
Мы приезжаем в Яффу. Я хочу сойти, но меня полиция не пускает на берег.
    
Я показываю свой паспорт, но полиция мне не верит.
    
— Раз, — говорят, — ты едешь на советском судне, значит, ты непременно сам советский. А нам, может быть, показываешь какую-нибудь липу. Нас этими делами не удивишь. Много мы таких видали!
    
Я говорю:
    
— Как это может быть?!
    
Но мне говорят:
    
— Не надо слов. Поезжайте дальше.
    
Я говорю им по-английски:
    
— Войдите в положение. Я буквально не могу ехать на этом пароходе.
    
Но они смеются, и ни под каким видом меня не пускают.
    
— А какая следующая пристань?
    
А мне говорят:
    
— Из Яффы мы поедем в Одессу.
    
И я тогда вижу, что создается такое положение, благодаря чему мне надо ехать в СССР.
    
Нет, я тогда мало знал, что это за Страна советов и с чем это кушают.
    
Я не задумывался о политике. Я делал свои дела, которые есть обыкновенные дела в других странах.
    
И совесть моя была чиста.
    
Я поехал в СССР.
    
Я — опытный вор и мастер своего дела. Я думал — я ни в какой стране, где есть люди, не пропаду со своим мастерством.
    
И вот из Яффы мы поехали прямым ходом в Одессу.
    
Мы поехали в эту страну, где произошла социальная революция. Но я еще не знаю, что это такое. Я не знаю, как это бывает. Но мне раньше другие говорили, что там живется как будто бы плохо.
    
Мы поехали в Одессу. И можете себе представить, какие у меня были чувства и настроения. Нет, я был даже рад, что увижу, наконец, свою родину, но неизвестность меня страшила.
    
Я тогда отдался в руки командованию на пароходе и сказал, кто я такой. Тем более, что я не люблю туману напускать.
    
Мне сказали:
    
— Поезжай в Одессу. Мы тебя передадим в ГПУ. А там разберутся, что ты за птица.
    
И вот 9 января 1926 года мы приехали в Одессу.
   
   
    
     
Гастроли в СССР
    
    
В Одессе меня передали в ГПУ. Там сказали:
    
— Может быть, ты шпион. Мы тебе дадим 58-ю статью, пункт 6.
    
Тогда я им рассказываю все, как есть. Я им рассказываю абсолютно все.
    
И тогда меня везут в Тифлис для выяснения личности.
    
Там, в Тифлисе, Коллегия ГПУ дает мне три года вольной высылки в Барабинский округ в Сибири.
    
Я туда приезжаю и там живу.
    
Я там живу у портного.
    
И там чуть не женюсь на одной комсомолке — В. Она мне понравилась.
    
И я ей понравился. А за ней ухаживал секретарь комсомольской ячейки.
    
Он пошел к прокурору и сказал:
    
— Это не дело, чтобы такие личности ухаживали за комсомолками. (Он думал, что я банкир, а не вор.)
    
Тогда прокурор отправил меня в Туруханский край, в Енисейский район, в село Назимово.
    
А секретаря ячейки тоже куда-то отправили. Я, впрочем, не знаю, куда. Но он там не остался. И он-таки не увидел этой В., как своих ушей.
    
Меня через год освободили. Я хотел поехать к этой В. Но мне стало известно, что она мне изменила.
    
И тогда я поехал на Кавказ. Я не поехал к ней. У нас — в преступном мире — если не наша, так уж не наша.
    
Я приехал в Тифлис и стал заниматься старыми гешефтами.
    
А из Тифлиса, где мне не понравились мои дела, я отбыл в Батум.
    
Но и в Батуме я терпел неудачи. Я уже подумал, что счастье мне изменило, но увидел, что дело не в счастье, а в другом. Я не увидел прежних покупателей. И я не увидел такого прежнего рвения что-нибудь купить. Нет, зарабатывать было можно: доверчивые дураки находились, но все это было не то и не то.
    
Я тогда из Батума уехал в Поти.
    
В Поти меня взяли за одно дело, и я там отбыл шестимесячное заключение.
    
После этого я вернулся обратно в Тифлис и спокойно работал там год и ни разу не был арестован.
    
Однако работа шла довольно вяло. И особенно крупных дел я сделать не сумел.
   
   
    
     
Последнее дело
    
    
И вот наступил 1929 год. Я живу в Тифлисе. И живет в Тифлисе такая одна дама, я вижу, весьма интеллигентная и культурная. И она занимается проституцией. А я об этом не знаю. И она мне об этом, конечно, не говорит. И я знакомлюсь с ней как ни в чем не бывало. И у нас с ней завязывается роман. А по виду никак про нее это не скажешь.
    
Но это была такая абсолютная дрянь, такая, как бы сказать, непревзойденная личность во всей Европе, что вы удивитесь, если все это описать.
    
Это была в полной мере дрянь. Это была потерявшая свою совесть и свое достоинство дрянь, которой не место в нашем Союзе и в нашем будущем.
    
А я об этом ничего не знаю и живу с ней, и она делает вид, что меня любит. А ей нужны деньги — и больше ничего. И у ней есть кот. А я об этом не знаю. Я доверчиво попадаюсь на ее удочку.
    
Она узнает от меня разные сведения обо мне и такие мои грешки, какие я бы и своей матери не сказал.
    
И вот тут я попадаю в исправительную тюрьму. Я попадаю за одно дело, и мне дают год.
    
Но я там жил довольно прилично. Я имел свободное хождение. Носил посылки и делал поручения. Мне платили деньги, и я не мог особенно жаловаться.
    
А Полина (ее звали Полиной) часто приходила ко мне и брала у меня деньги. И я ей не отказывал. Наконец приходит моя мать и говорит:
    
— Твоя Полина такая дрянь, что это удивительно. Она занимается проституцией. Ты ввел в наш дом разврат.
    
И мне товарищи стали говорить:
    
— Как тебе не стыдно. Она давно уже проститутка. Или ты ослеп, что ничего не видишь!
    
И вот вскоре меня освободили. Мне зачли все рабочие дни, и я, немного побыв в тюрьме, освободился. Я вернулся домой и говорю ей:
    
— Я тебе дам половину моих вещей и все деньги — только уезжай из Тифлиса. Я с тобою не могу жить под одним небом. Уезжай немедленно.
    
А она взяла деньги, отдала их своему коту и говорит:
    
— Я не уеду, мне и тут хорошо.
    
Тогда я беру ее за руку и говорю:
    
— Мы сейчас пойдем, купим билет, и ты уедешь.
    
И она говорит:
    
— Ладно, я поеду.
    
Я иду ей покупать билет, подхожу к вокзалу, и вдруг она начинает кричать:
    
— Вот идет бандит и вор. Вот, смотрите, идет международный аферист и жулик, которого надо расстрелять во что бы то ни стало.
    
Тут собирается толпа. Я говорю толпе:
    
— Расходитесь. Абсолютно ничего интересного нету. Это небольшая семейная ссора между мужем и женой.
    
Но она кричит:
    
— Это такой бандит, и у него такие жуткие дела, что вы не можете себе представить. Мне, — говорит, — дурно делается от одного его вида. Все держите его, он сейчас убежит.
    
Тут приходят чекисты и забирают нас обоих с собою.
    
Она им рассказывает все дела и все, чего знает, и меня тогда отправляют в тюрьму. А ее освобождают.
    
И вот Коллегия ЗакГПУ дает мне три года лагеря.
    
А это было 29 апреля 1932 года.
   
   
    
     
На Беломорском канале
    
    
И вот в апреле 1932 года я был отправлен в распоряжение ГПУ на строительство Беломорско-Балтийского канала.
    
Я с ужасом приехал в эти места. Мне казалось, что моя жизнь закончилась, что я тут пропаду и потеряюсь. И никогда не вернусь в Тифлис.
    
Мне тут очень не понравилось. И хотя была весна, но тут лежал снег. И природа была чахлая, и так мне было тут удивительно тяжело, что я не предвидел конца. И три года этой ссылки для меня казались тяжелей, чем все остальное на свете.
    
Меня отправили в седьмое отделение на разъезд Сосновец. Это был первый лагерный пункт.
    
И я приехал на этот пункт, как на кладбище. И тогда шел дождь, и деревья тут были маленькие, даже травы не было, и только торчали камни, и я думал, что я на этих камнях помру, не дождавшись новой участи.
    
И в таком моем огорчении меня отправили на скальные работы на шлюз № 14.
    
Там дробили и взрывали скалы, и работа была очень тяжелая.
    
И тем более — я никогда не работал и считал работу за преступление и за позор.
    
Я ковырялся первые дни и давал всего 30, а то и 20 процентов.
    
А тут у нас был десятник Буфиус. Он — немец.
    
Он говорит:
    
— Ты до чего здоровый парень, а работать не можешь. Фу, как стыдно.
    
Но мне показалось это смешно, и я ему хорошо сказал. Я ему сказал:
    
— Работают дураки и лошади, а я ни то и ни это. А если ты настолько любишь работу, вот и поработай за меня. А я погляжу, какой ты дурак. А еще немец.
    
Вот он об этом сказал Тряскову. Такой был у нас прораб. Довольно энергичный человек.
    
Тот со мной поговорил, но все напрасно. Я его заругал и велел ему отойти от меня подальше.
    
И вот так и шло дело. Я выбивал еле 30 процентов, чтоб не заснуть, и думал про Грецию, и про свои дела, и про свое прошлое, которое мне казалось волшебной сказкой.
    
Но тут проходил наш начальник Сапронов. Вот десятник к нему подскочил и ему рассказал про меня, и он, т. е. Сапронов, мне говорит:
    
— Это странно. У нас все работают. У нас редко бывают такие отказы. У нас крайне спешное дело, и это удивительно, что ты отказываешься. Наверное ты чего-нибудь не понимаешь.
    
Вот он со мной говорит, а мне мало интереса его разговоры.
    
Я ему говорю:
    
— Я привык видеть сразу результаты своей работы, я работал для себя и за это видел улучшение своего быта. А тут я кого порадую — я и сам не знаю. А что касается вас, то вы есть казенное начальство, и вы говорите мне, что вам велят.
    
Вот он до крайности удивился моим словам и пошел к себе.
   
   
    
     
Разговор за чашкой чая
    
    
Вскоре приходит другой воспитатель — Варламов. Он мне говорит:
    
— После работы зайди к Сапронову. Он хочет с тобой поговорить. Он очень удивляется на тебя.
    
Вот я прихожу к Сапронову. А у него приготовлен чай, лежит печенье, карамель, хорошие папиросы.
    
Я прихожу и про себя улыбаюсь. Думаю — принимает за маленького — на что хочет приобрести мое доверие.
    
Вот он садится со мной на стулья. Мы с ним много разговариваем. Он интересуется моим прошлым.
    
И я ему все рассказываю.
    
И он снова до крайности удивляется построению моей жизни.
    
И мы с ним пьем чай и едим печенье, и я вижу, что это приличный человек, с которым можно поговорить.
    
Он мне сказал:
    
— Вот ты везде побывал и везде видел, какая за границей воспитательная политика. Тебя крошили дубинками и били в морду. Но мы не за приличное отношение требуем работы. Да, конечно, у нас не рай. У нас трудно. Но если бы у нас был рай — к нам бы все стремились и делали бы преступления. Но мы этого не хотим. А мы требуем работы — мы работаем для себя, а не для капитала. И мы хотим, чтоб наша страна процветала.
    
Он мне дал папирос, и я пошел в свой барак и по дороге удивлялся новой моде в местах заключения.
    
На другой день скорее из симпатии к нему, чем из чего другого, я выбил 87 процентов.
   
   
    
     
Слово и дело
    
    
А на другой день проходит мимо нас начальник отделения Прохорский совместно с Сапроновым. Прохорский говорит:
    
— Я тебя решительно не понимаю. Почему ты не хочешь работать? Разве мы для кого-нибудь постороннего стараемся? Мы работаем, чтоб в стране было лучше. А если будет лучше — и тебе будет лучше. Мы работаем для блага народа. Это общий интерес. Разве ты контрреволюционер? По-моему, ты нам социально-близкий. Иди нам навстречу, а мы о тебе позаботимся. Будешь хорошо работать — и мы тебя досрочно освободим и дадим тебе такую специальность, которая лучше твоей, и такую квалификацию, что все двери откроются перед тобой, когда выйдешь на волю.
    
Вот он так поговорил со мной и попрощался и ушел.
    
И я подумал: это прямо удивительно, пристали ко мне, как банные листья. Из вора хотят рабочего сделать.
    
Но вот вскоре, дня через три, прибегает воспитатель Варламов и говорит:
    
— Тебя снова просят Прохоровский и Сапронов.
    
Вот я прихожу к ним. Разговариваем. Беседуем. Чай пьем. Кушаем печенье. Они стали мне говорить о новом государстве, где нету капиталистов и собственников. Они мне развернули картину труда и такой жизни, какая нам во сне не снилась.
    
И тогда я им говорю:
    
— Интересно, что воров не будет. Вот это интересно.
    
— Воров, — они говорят, — конечно, не будет, поскольку никому не надо будет красть. И у кого красть! Вор — это изнанка капитализма.
    
Мы много говорили тогда о том и о сем. Прохорский мне говорил, что я неправ, что теперь наступила другая жизнь и что ворам придется переквалифицироваться.
    
Это меня очень рассмешило, и я подумал, что если это так, то действительно надо поработать. Тем более, что я еще в Тифлисе чувствовал что-то не то.
    
И я ушел к себе и на другой день дал 140 процентов.
    
А кто работал на скальных работах, тот поймет, что это значит. Это значит черт знает что! А на другой день я дал опять 140.
    
Я начал работать. И потом думал о своей прежней жизни и о том, что я представляю из себя.
    
Нет, мне не было совестно, что я вор. Ну, я вор. Меня так направила жизнь. И Прохорский мне сам сказал — это изнанка жизни. Значит, я не виноват.
    
И значит, я буду виноват, если другая жизнь, а я ворую.
    
И постепенно совесть меня убивала. И мне хотелось работать без понукания.
    
И я однажды дал 150 процентов.
    
И вся наша бригада стала давать 100 процентов. И мы были рады, когда это случилось. Мы ходили и радовались. И нам тогда стали в ларьке отпускать все, что нужно. И мне выписали хорошую одежду и сапоги.
    
И, увидев такое приятное, заботливое отношение к себе, я прямо готов был разбиться в лепешку, но все сделать, что нужно.
    
И я в бригаде тогда сказал:
    
— Давайте постараемся. И все сказали:
    
— Да, конечно.
    
И мы работали, как черти, и нам некогда было подумать ни о чем. Но я иногда думал про Марию Корниенко. И у меня сердце останавливалось.
   
   
    
     
За работой
    
    
Да, мы тогда работали на совесть. Нам нельзя было не работать. Тут появились приказы тов. Фирина. Товарищ Фирин в своих приказах говорил, что к тридцатипятникам, к соцвредам и женщинам должен быть наилучший, гуманнейший подход.
    
Нас не только ударить — нас за руку не смели потянуть.
    
На нас замахнуться не имели права.
    
И если б тов. Фирин увидел, что это не так, — горе тому начальнику, который не выполнил его приказания.
    
И мы от этих заботливых и любовных слов дошли до крайней степени настроения.
    
Да, мы тогда дали рекордные показатели нашей работы.
    
Мы дошли до 150 процентов.
    
Вы можете не поверить, но мы тачки бегом возили. Мы бежали с тачкой. Мы такие дела производили, что трудно описать. Тут каждый из нас наперерыв старался.
    
Мы увидели — это большое дело. Мы увидели, что это работа, а не бездушное дело, вроде как дробить щебенку в оккупационной тюрьме.
    
Нас теперь цель преследовала. Мы желали цель поскорей увидеть. И при этом нас видели, замечали, и мы имели заботу и уход.
    
Мы стали брать на буксир отстающих. Мы вели общественную работу. А я стал член производственной тройки.
    
И вот наша бригада оказалась лучшей, и нас перебросили на бетон. Нам там хотели дать хорошую квалификацию. И мы там это получили.
    
Мы там давали по 180 замесов. И сам прораб Мартынов обращал на нас внимание. И начальники Сапронов и Прохорский мне говорили:
    
— Правильно делаешь. Мы на тебя пришли полюбоваться.
   
   
    
     
Философия нищеты
    
    
А в одно прекрасное утро пришли до меня опять эти начальники, Сапронов и Прохорский. Они мне так сказали:
    
— У нас произошел отказ со стороны тридцатипятников. Надо тебе пойти туда поговорить с ними. Надо, чтоб они вышли на работу. Там идет буза. У тех, которые не получили льготы к Октябрю.
    
Я пошел туда.
    
Там были в бараке, собравшись, тридцатипятники. Это были все головорезы, опытные воры, фармазоны и городушники. Они меня на смех подняли, когда я к ним пришел. Они сказали:
    
— Ты сперва сам филонил, а теперь с начальством ссучился. Валяй, уходи.
    
Я тогда им сказал:
    
— Дозвольте сказать два слова.
    
И некоторые сказали:
    
— Ну, говори. Только поскорей — нам спать надо. (А был день.)
    
И они лежали на нарах, задравши головы, и было видать, что их ничем не возьмешь. И тогда я сказал:
    
— Господа, надо видеть социальные сдвиги. Мы есть воры, но, оказывается, этого вскоре у них не будет.
    
И тогда многие засмеялись и сказали:
    
— Как это так?
    
И я тогда встал на нары (и они все заинтересовались) и так им сказал:
    
— Мы тут собрались с вами одной семьей. Мы с вами делали одно многолетнее общее дело — мы грабили и воровали. И нас неразрывно связывало это кровное дело, а что касается меня, то я ни с кем не ссучился. Только я вижу такие перемены, благодаря чему я работаю и даже пришел сюда.
    
Они спросили:
    
— Какие перемены?
    
И тогда я сказал:
    
— Господа, нашему преступному миру пришел крах. Это надо видеть и понимать. Которые новички в этом деле — те пусть плавают в своих надеждах, а которые, как и я, — те бесконечно много понимают и это чувствуют. В нашем преступном мире произошел крах. Я не скажу за другие страны, но у нас это как будто бы. И если не сейчас, то, наверное, в скором времени.
    
И тогда некоторые сказали:
    
— Похоже на то.
    
А некоторые сказали:
    
— Нет.
    
И тогда я им развернул такую картину труда, что они ахнули.
    
— У кого же красть, — я сказал, — если богачей не будет и не будет у нас собственников.
    
И тогда они сказали:
    
— Если будет только беднота, а богачей не будет, тогда тем не менее будут воровать. А если будут все сравнительно богаты, а бедноты не будет — тогда скорей всего наступит в нашем преступном мире крах. И тогда я сказал:
    
— Наверное так и будет. И мы должны иметь другую квалификацию. Мы обязаны поработать, и нам это в скором времени зачтется.
    
Нет, они в тот день на работу не пошли. Они пошумели, покричали и легли спать. А на другой день я опять с ними имел разговор. Я им сказал:
    
— Господа, давайте будем работать.
    
А они сказали:
    
— А как это делается?
    
На третий день я хотел попросить, чтоб нам дали чаю с печеньем, чтоб разговаривать, но до этого не дошло.
    
Они все вышли на работу и все захотели перековаться.
   
   
    
     
Повышение
    
    
И тогда меня назначили у них младшим воспитателем. Я у них организовал шесть трудовых коллективов.
    
Мы работали на славу. И один мой коллектив в штурмовые дни давал 220 процентов. А другие меньше 120 процентов тоже не давали. И теперь они почти все освобождены досрочно.
    
И я в изоляторах стал иметь большой авторитет. Меня стали уважать массы.
    
Мне доверили смотреть за питанием лагерников. И я проводил работу среди нацменов, и на кухнях я прекратил блат.
    
Мы читали газеты. Мы устроили кружок безбожников и занимались ликвидацией неграмотности.
    
Потом я был назначен комиссаром пятого участка и старшим воспитателем.
    
И всюду у меня люди работали, как львы, и ни до кого я пальцем не дотронулся.
    
А в настоящее время я — шеф штрафного изолятора и инструктор КВЧ.
    
В настоящий момент, когда я пишу, мне осталось несколько дней до выхода.
    
Я пробыл в лагере полтора года. И я выхожу отсюда с таким сознанием, как будто у меня не было мрачного прошлого, а есть только светлое будущее.
   
   
    
     
Последние известия
    
    
Осенью 1933 года Роттенберг был награжден почетным значком Беломорстроя. И свободным гражданином выехал на строительство Волга — Москва.
    
Он пробыл месяц на этом строительстве и, как я на днях узнал, взяв отпуск, выехал в Тифлис. Ему хотелось повидать свою мать, которой он доставил так много огорчений.
    
И я представляю его чувства, с какими он ехал на родину, и тот трепет гордости и восторга, с каким он открыл дверь в свою комнату и сказал родным «здравствуйте».
    
И я желаю вам, товарищ Роттенберг, успеха в новой вашей жизни и оправдания всех надежд.
    
А этот рассказ вы непременно пошлите в Каир казачке Марии Корниенко.
   
   
    
     
Все хорошо, что хорошо кончается
    
    
Итак, наш занимательный рассказ о бывшем воре Роттенберге окончен.
    
Теперь попробуем ножом хирурга, так сказать, разрезать ткань поверхности.
    
Три предположения могут возникнуть у скептика, который привык сомневаться в человеческих чувствах.
    
Либо Роттенберг, прошедший огонь, воды и медные трубы, действительно изменил свое сознание и действительно перековался, столкнувшись с правильной системой воспитания.
    
Либо он сделал новую «аферу».
    
Либо он, будучи неглупым человеком, рассудив все, решил, что преступному миру действительно приходит крах и сейчас вору надо переквалифицироваться. Причем, если это так, то он сделал это не по моральным соображениям, а по соображениям необходимости.
    
Я кладу на весы своего профессионального умения разбираться в людях эти три предположения.
    
И я делаю вывод: Роттенберг благодаря правильному воспитанию изменил свою психику и перевоспитал свое сознание и при этом, конечно, учел изменения в нашей жизни. И в этом я так же уверен, как в самом себе. Иначе я — мечтатель, наивный человек и простофиля. Вот грехи, которых у меня не было за всю мою жизнь.
    
Вот за новую жизнь этого человека я бы поручился. Но я оговорюсь: я бы поручился только при наших, некапиталистических условиях.
    
Я еще раз желаю успеха Роттенбергу, и мне хочется ему сказать его же словами: вашему преступному миру приходит крах…
    
Я хочу жить в такой стране, где двери не будут закрываться на замки и где будут позабыты печальные слова: грабеж, вор и убийство.
   
  
  
   
    
Голубая книга
   
   
    
М. Горькому
   
   
    
Дорогой Алексей Максимович!
    
Два года назад в своем письме вы посоветовали мне написать смешную и сатирическую книгу — историю человеческой жизни.
    
Вы писали:
    
     
«По-моему, вы и теперь могли бы пестрым бисером вашего лексикона изобразить — вышить что-то вроде юмористической "Истории культуры". Это я говорю совершенно убежденно и серьезно…»
    
    
Я могу сейчас признаться, Алексей Максимович, что я весьма недоверчиво отнесся к вашей теме. Мне показалось, что вы предлагаете мне написать какую-нибудь юмористическую книжку, подобную тем, какие уже бывали у нас в литературе, например «Путешествие сатириконовцев по Европе» или что-нибудь вроде этого.
    
Однако, работая нынче над книгой рассказов и желая соединить эти рассказы в одно целое (что мне удалось сделать при помощи истории), я неожиданно наткнулся на ту же самую тему, что вы мне предложили. И тогда, вспомнив ваши слова, я с уверенностью принялся за работу.
    
Нет, у меня не хватило бы сил и уменья взять вашу тему в полной своей мере. Я написал не Историю культуры, а, может быть, всего лишь краткую историю человеческих отношений.
    
Позвольте же, глубокоуважаемый Алексей Максимович, посвятить вам этот мой слабый, но усердный труд, эту мою «Голубую книгу», которую вы так удивительно предвидели и которую мне было тем более легко и радостно писать, сознавая, что вы будете ее читателем.
    
Сердечно любящий вас
    
Mux. Зощенко
    
Январь, 1934 г. Ленинград
   
   
    
     
Предисловие
    
    
Веселость нас никогда не покидала.
    
Вот уже пятнадцать лет мы, по мере своих сил, пишем смешные и забавные сочинения и своим смехом веселим многих граждан, желающих видеть в наших строчках именно то, что они желают видеть, а не что-нибудь серьезное, поучительное или досаждающее их жизни.
    
И мы, вероятно по своему малодушию, бесконечно рады и довольны этому обстоятельству.
    
Нынче мы замыслили написать не менее веселую и забавную книжонку о самых разнообразных поступках и чувствах людей.
    
Однако мы решили написать не только о поступках наших современников. Перелистав страницы истории, мы отыскали весьма забавные факты и смешные сценки, наглядно рисующие поступки прежних людей. Каковые сценки мы также предложим вашему вниманию. Они нам весьма пригодятся для доказательства и утверждения наших дилетантских мыслей.
    
Нынче, когда открывается новая страница истории, той удивительной истории, которая будет происходить на новых основаниях, быть может, без бешеной погони за деньгами и без великих злодеяний в этой области, нынче особенно любопытно и всем полезно посмотреть, как жили раньше.
    
И в силу этого мы решили, прежде чем приступить к новеллам из нашей жизни, рассказать вам кое-что из прежнего.
    
И вот, перелистав страницы истории своей рукой невежды и дилетанта, мы подметили неожиданно для себя, что большинство самых невероятных событий случалось по весьма немногочисленным причинам. Мы подметили, что особую роль в истории играли деньги, любовь, коварство, неудачи и кое-какие удивительные события, о которых речь будет дальше.
    
И вот в силу этого мы разбили нашу книгу на пять соответствующих отделов.
    
И тогда мы с необычайной легкостью, буквально как мячи в сетку, распихали наши новеллы по своим надлежащим местам.
    
И тогда получилась удивительно стройная система. Книга заиграла всеми огнями радуги. И осветила все, что ей надо было осветить.
    
Итак, в книге будет пять отделов.
    
В каждом отделе будет особая речь о том предмете, который явится нашей темой.
    
Так, например, в отделе «Любовь» мы расскажем вам, что знаем и думаем об этом возвышенном чувстве, затем припомним самые удивительные, любопытные приключения из прежней истории и уж затем, посмеявшись вместе с читателем над этими старыми, поблекшими приключениями, расскажем, что иной раз случается и бывает на этом фронте в наши переходные дни.
    
И то же самое мы сделаем в каждом отделе.
    
И тогда получится картина полная и достойная современного читателя, который перевалил через вершины прошлого и уже двумя ногами становится в новой жизни.
    
Конечно, ученые мужи, подобострастно читающие историю через пенсне, могут ужасно рассердиться, найдя наше деление произвольным, крайне условным и легкомысленным.
    
Но пущай они сердятся, а мы тем не менее будем продолжать.
    
Итак, перед нашим взором пять отделов: Деньги, Любовь, Коварство, Неудачи и Удивительные события.
    
Отметим, что последний отдел должен быть самый замечательный.
    
В этом отделе будут отмечены наилучшие, наиблагороднейшие поступки, поступки высокого мужества, великодушия, благородства, героической борьбы и стремления к лучшему.
    
Этот отдел, по нашей мысли, должен зазвучать, как Героическая симфония Бетховена.
    
Нашу книгу мы назвали голубой.
    
Голубая книга!
    
Мы назвали ее так оттого, что все другие цвета были своевременно разобраны. Синяя книга, белая, коричневая, оранжевая… Все цвета эти были использованы для названий книг, которые выпускались различными государствами для доказательства своей правоты или, напротив, — вины других.
    
Нам едва оставалось четыре-пять совершенно невзрачных цвета. Что-то такое: серый, розовый, зеленый и лиловый. И посудите сами, что таким каким-либо пустым и незначительным цветом было бы по меньшей мере странно и оскорбительно назвать нашу книгу.
    
Но еще оставался голубой цвет, на котором мы и остановили свое внимание.
    
Этим цветом надежды, цветом, который с давних пор означает скромность, молодость и все хорошее и возвышенное, этим цветом неба, в котором летают голуби и аэропланы, цветом неба, которое расстилается над нами, мы называем нашу смешную и отчасти трогательную книжку.
    
И что бы об этой книге ни говорили, — в ней больше радости и надежды, чем насмешки, и меньше иронии, чем настоящей, сердечной любви и нежной привязанности к людям.
    
Итак, поделившись с вами общими замечаниями, мы торжественно открываем наши отделы.
    
И по этим отделам, как по аллеям истории, мы предлагаем читателю прогуляться.
    
Дайте вашу мужественную руку, читатель. Идемте. Мы желаем вам показать кое-какие достопримечательности.
    
Итак, мы открываем первый отдел — «Деньги», который в свою очередь распадается на два отдела: исторические новеллы о деньгах и рассказы из наших дней на эту же тему.
    
А прежде этого в отвлеченной беседе обрисуем общее положение.
    
Итак — «Деньги».
   
   
    
     
I. Деньги
    
    
     
1. Мы живем в удивительное время, когда к деньгам изменилось отношение.
     
Мы живем в той стране, в которой прекратилось величественное шествие капитала.
     
Мы живем в том государстве, где люди получают деньги за свой труд, а не за что-нибудь другое.
     
И потому деньги получили другой смысл и другое более благородное назначение — на них уже не купишь честь и славу.
     
     
2. Этот могущественный предмет до сей славной поры с легкостью покупал все, что вам было угодно. Он покупал сердечную дружбу и уважение, безумную страсть и нежную преданность, неслыханный почет, независимость и славу и все, что имелось наилучшего в этом мире.
     
Но он не только покупал, он еще, так сказать, имел совершенно сказочные свойства превращений.
     
И, например, обладательница этого предмета, какая-нибудь там крикливая, подслеповатая бабенка, без трех передних зубов, превращалась в прелестную нимфу. И вокруг нее, как больные, находились лучшие мужчины, добиваясь ее тусклого взгляда и благосклонности.
     
     
3. Полоумный дурак, тупица или полный идиот, еле ворочающий своим косноязычным языком, становился остроумным малым, поминутно говорящим афоризмы житейской мудрости. Пройдоха, сукин сын и жулик, грязная душонка которого при других обстоятельствах вызывала бы омерзение, делался почетным лицом, которому охота была пожать руку. И безногий калека с рваным ухом и развороченной мордой нередко превращался в довольно симпатичного юношу с ангельской физиономией.
     
Вот в кого превращались обладатели этого предмета.
     
И вот, увы, этому магическому предмету, слишком действовавшему на наше мягкое, как воск, воображение и имеющему столь поразительные свойства, достойные сказки, нанесены у нас тяжелые раны. И что из этого будет и получится, лично нам пока в полной мере и до конца неизвестно.
     
Однако мы думаем, что ничего плохого, кроме хорошего, не произойдет. И, быть может, счастье еще озарит нашу горестную жизнь.
     
     
4. Вот если, предположим, какое-нибудь, ну, я не знаю, какое-нибудь там разумное существо, скажем, с другой культурной планеты, ну, предположим, с Марса или там с Юпитера, завернет, допустим, ненадолго на нашу скромную землю, — существо это, не привыкшее к нашим земным делам, до крайности изумится течению нашей земной жизни.
     
Конечно, хочется думать, что это разумное существо в первую очередь и хотя бы ввиду обширности наших полей и равнин завернет или упадет именно к нам. И тогда его изумление не будет столь грандиозно.
     
Но если оно, допустим, по неопытности или там из крайнего любопытства, или, чего доброго, из желания, в силу своей порочности, порезвиться, завернет сначала в одну из европейских стран, рассчитывая там отвести свою душеньку, засохшую в мытарствах далеких и строгих планет, то оно, непривычное к таким видам, до крайности поразится в первое же мгновенье.
     
     
5. Вот, предположим, существо это спустилось, или, придерживаясь более земных понятий, скажем — упало на своем летательном аппарате куда-нибудь, ну, там, поблизости какого-нибудь мирового города, где, так сказать, блеск, треск и иммер элеган.
     
Сверкают, предположим, лампионы. Вырываются к небу лучи реклам. Блестит на облаках всем на удивленье какая-нибудь там световая бутылка с шампанским. Пробка у ней нарочно выскакивает. Световые брызги блестят. Внизу гремит музыка. Поезд грохочет. Визжит там, я извиняюсь, какой-нибудь человечишко, которому отхватило полноги. Сок течет… Автомобиль едет, до отказу наполненный шикарными дамами. Они с хохотом и прибаутками едут куда-нибудь там, ну, я не знаю — в оперу или кабаре, повеселиться. Бравый полисмен оживленно отдает им честь… Где-то мило поют… Где-то раздается выстрел… Где-то плачут, охают и танцуют.
     
     
6. Одним словом, грохот, треск и блеск ошеломляют наше приезжее существо, которое тем не менее бесстрашно устремляется вперед, чтоб посмотреть на невиданное дотоле зрелище.
     
Смешавшись с толпой, наше странное существо идет, предположим, на своих кривых ножках по главной улице.
     
Ротик у него раскрыт, глазенки вращаются туда и сюда, в сердце, если имеется таковое, неясная тревога сменяется сожалением, что сдуру оставлено насиженное место, и вот — не угодно ли, может быть, черт знает, что сейчас произойдет.
     
И вдруг существо видит: подъезжает к подъезду какой-нибудь там шикарный мотор.
     
     
7. Три швейцара стремительно выбегают и с превеликим почтением открывают дверцы. И любопытные, затаив дыхание, смотрят на того, кто сейчас оттуда вылезет.
     
И вдруг из авто, наклонив головку, выпархивает, вообразите себе, этакая куколка, крайне миловидная, красивенькая дама, такая прелестная, как только может представить себе праздничная фантазия мужчины. В одной ручке у нее крошечный песик, дрожащий черненький фокстерьер, в другой ручке — кулек с фруктами — ну, там персики, ананасы и груши.
     
Она выпрыгивает из авто с крайне беспомощными словами: «Ах, упаду!» или «Ах, Алексис, ну где же ты, наконец!»
     
И вот вслед за ней, кряхтя, плюясь и поминутно сморкаясь, вылезает Алексис на своей хромой ноге. Этакое, представьте себе, грубое животное, этакая у него морда — нос кривой, одной скулы нету, и из глаза гной течет. Нет, он одет модно и элегантно, но, сразу видать, это ему никак не помогает, а, напротив того, усиливает его крайне безобразный вид.
     
     
8. И вот все ему тем не менее кланяются в три погибели, все на него восторженно смотрят. Шепот восторга и почтения пробегает по рядам.
     
— Ах, — говорит швейцар, дрожа от волнения, — какое счастье, господа, что он к нам пожаловал.
     
А он, этот хромоногий субъект, видать, состарившийся в злодеяниях, небрежно зевая и не закрывая даже своего едала рукой, идет себе на своей кривой ноге, нехотя поглядывая на прелестную даму, которая суть не кто иная, как его жена.
     
— Пардон. Кто это такое? — испуганно спрашивает наше разумное существо у швейцара. — Это что же будет: какой-нибудь ваш великий ученый или политический деятель, или, может быть, крупный педагог своего времени?
     
— Педагог, — презрительно говорит швейцар. — Если б педагог, то никакой бы, извиняюсь, суматохи не случилось. У нас педагогов, может быть, с кашей жрут, а это приехадши миллионер.
     
     
9. С трудом понимая, что это значит, наше разумное существо узнает, что этот хромоногий субъект, которому оказано столь великое уважение, только тем и замечателен, что он весьма удачно торгует автомобильными шинами, купленными на те деньги, которые оставил ему его папа.
     
Не понимая, что это значит, и не желая ломать свои возвышенные мозги, наше разумное существо, рассердившись, решает тогда покинуть землю, где земных обитателей уважают за столь странные и непонятные свойства.
     
И вот спешит наше приезжее существо обратно к своему летательному аппарату.
     
И по дороге видит странные сценки. Оно видит шикарных и развязных людей в длинных шубах, подбитых мехом. И людей жалких, бедно одетых, идущих трухлявой, вороватой походкой. Оно видит ребятенка с протянутой лапкой. И роскошного, нахального младенца с свисающими от жира щеками, которого за ручку ведет мама и поминутно кормит то бисквитами, то каким-то мягким шоколадом.
     
Оно видит картину, наверно привычную и для его потустороннего взора, — оно видит молодую красоточку, поспешно выбежавшую на тротуар и пристающую к мужчинам с надеждой заработать у них на своей миловидности.
     
     
10. И, видя все это, наше существо спешит, чтобы сесть в свой аппарат и лететь куда глаза глядят.
     
И вдруг оно чувствует, как чья-то рука лезет в его карман, которого, вообще-то говоря, у него и нету, а деньги, по обычаю своей планеты, оно, может быть, держит на груди.
     
Прижав лапчонкой это место, чтобы не уперли последнее сбережение, наше существо садится в аппарат и, нажав кнопку, поспешно взлетает к ярким небесам, бормоча на своем тарабарском наречии:
     
— А ну вас, знаете ли, к лешему. Тоже, представьте себе, — планета.
     
Прощайте, прощайте… До свиданья… Прилетайте почаще. Быть может, в дальнейшем что-нибудь изменится. Привет вашим. Пишите. Заглядывайте к нам. У нас течение жизни идет по-иному.
     
     
11. Да, в самом деле, у нас иная жизнь. Нет, у нас есть деньги. У нас на них многое можно купить, но они иначе распределяются между людьми. И у нас нет уважения к тому, кто почему-либо их больше имеет. У нас такую личность уважают, главным образом, за другие качества.
     
Значит, новая жизнь, новые отношения и новая страница истории.
     
И вот, стало быть, если это так, — интересно и всем обязательно нужно и полезно посмотреть, что было раньше, раз этого сейчас нету, и что случилось в прошлом, раз больше не хотят, чтоб это происходило в настоящем.
     
И вот, послюнив палец, мы перелистываем пожелтевшие страницы бесстрастной истории.
     
И тут мы сразу видим, что история знает великое множество удивительных рассказов о деньгах. Однако, прочитав их, мы решительно не можем понять, почему история должна рассказывать об этом беспристрастно. Напротив. Некоторые историйки, на наш взгляд, весьма прекомичны, и над ними надо смеяться. А есть рассказы, над которыми следует проливать слезы.
     
Но нет, что вы, мы не собираемся пересказать вам всю историю. Мы расскажем то, что было наиболее смешно, и то, что было наиболее характерным, как нам показалось.
     
     
12. Вот, например, извольте прослушать рассказ о силе денег, рассказ о том, как однажды с публичного торга продавался царский трон. Причем не самый, конечно, трон, не мебель, а целое царствование. И каждый желающий богатый субъект, любитель поцарствовать, мог преспокойно стать царем. И мог, так сказать, всем на удивленье, создать свою собственную какую ни на есть худородную династию. И это случилось не в какой-нибудь там захудалой стране, где, так сказать, ковыль, леса и белки, а ни больше ни меньше, как в самом величественном Риме.
     
Причем это было тем более достойно всякого удивления, что в то время и трон и царская династия необыкновенно почитались и были, так сказать, нечто божественное, освященное привычками и веками. И уж во всяком случае понятие об этом было несколько иное, чем, извиняюсь, в наши дни. Но тем не менее деньги все же над этим восторжествовали.
     
Бесстрастная история рассказывает, что в Риме в 193 году нашей эры преторианцы[18], нуждаясь в деньгах, пустили императорский трон с публичного торга.
     
Желающих быть императорами оказалось больше, чем следовало ожидать.
     
     
13. Мы представляем себе, как при этом горячились жены претендентов на престол. И какие были крики, стоны и вопли и, может быть, даже, извините, драки и побоища. Было, конечно, весьма соблазнительно из полного ничтожества стать вдруг императрицей. Однако два человека вскоре обскакали всех.
     
Один богатый человек, городской префект Сульпициан, предложил около восьми миллионов рублей за престол.
     
Однако другой претендент, сенатор Дидий Юлиан, придурковатый и немолодой субъект, жена которого, по-видимому, нервно стояла рядом, хриплым голосом, унимая сердцебиение рукой, сказал, что он дает каждому солдату ровно по шесть тысяч двести пятьдесят динариев, что составляло в общей сложности тринадцать миллионов рублей.