1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
в себя до конца,
     
и тот,
     
       из Питера,
     
и тот,
     
       из Ельца,
     
и тот,
     
       из Барабы,
     
и тот,
     
       из Костромы:
     
«Мы не рабы...
     
Рабы не мы...»
     
...Какое утро чистое!
     
Как дышит степь цветами!
     
Ты что ползешь,
     
               учительница,
     
с напрасными бинтами?
     
Ах, как ромашкам бредится -
     
понять бы их, 
     
              понять!
     
Ах, как березкам брезжится -
     
обнять бы их,
     
             обнять!
     
Ах, как ручьям клокочется -
     
припасть бы к ним,
     
                   припасть!
     
Ах, до чего не хочется,
     
не хочется
     
            пропасть!
     
Но ржут гнедые,
     
                чалые...
     
Взмывают стрепета,
     
задев крылом
     
             печальные,
     
пустые стремена.
     
Вокруг ребята ранние
     
порубаны,
     
         постреляны...
     
А ты все ищешь раненых,
     
учительница Элькина?
     
Лежат,
     
       убитые,
     
среди
     
      чебреца
     
и тот,
     
       из Питера,
     
и тот,
     
       из Ельца,
     
и тот,
     
       из Барабы...
     
А тот, из Костромы,
     
еще живой как будто,
     
и лишь глаза странны.
     
«Подстрелили чистенько,
     
я уже готов.
     
Ты не трать, учителка,
     
на меня бинтов».
     
И, глаза закрывший,
     
почти уже не бывший,
     
что-то вспомнил рыжий,
     
улыбнулся рыжий.
     
И выдохнул
     
           мучительно,
     
уже из смертной мглы:
     
«Мы не рабы,
     
             учителка,
     
Рабы не мы...» 
    
   
  
  
   
    
БЕТОН СОЦИАЛИЗМА 
   
   
    
     
«Бабья кровь от века рабья...» -
     
говорил снохач Зыбнов,
     
желтым ногтем выкорябывая
     
мясо из зубов. 
    
    
     
И в избе хозяйской сохла,
     
как полынный стебелек,
     
без отца и мамы Сонька,
     
чуть повыше, чем сапог. 
    
    
     
Забивалась она в угол
     
и слыхала ржавый смех:
     
«Ну, теперь ваш Ленин умер, -
     
и Коммуне тоже смерть!» 
    
    
     
Зыбко плавали лампады.
     
Крысы шастали в сенях,
     
и казацкие лампасы
     
кровенели на штанах. 
    
    
     
И ждала расправы скорой,
     
где-то сунута в муку,
     
та нагайка, свист которой
     
помнят Питер и Баку. 
    
    
     
Год за годом шли. Сменялись
     
лед, вода, вода и лед.
     
Соньке стукнуло семнадцать
     
под гуденье непогод. 
    
    
     
Засугробили метели
     
приуральские края,
     
но в крови батрацкой пели
     
пугачевские кровя. 
    
    
     
И, платком лицо закутав,
     
вся в снегу, белым-бела,
     
Сонька вышла в ночь за хутор
     
и пошла она, пошла. 
    
    
     
В той степи, насквозь продутой,
     
что без края и конца,
     
атаман казацкий Дутов
     
расстрелял ее отца. 
    
    
     
И к горе, горе Магнитной,
     
хоть идти невмоготу,
     
Сонька шла с одной молитвой:
     
разыскать могилу ту. 
    
    
     
Но у самой у Магнитки
     
Сонька встала, замерла:
     
ни могилы, ни могилки,
     
а народу без числа. 
    
    
     
Прут машины озверенно,
     
тачек стук и звяк лопат,
     
и замерзлые знамена
     
красным льдом своим гремят. 
    
    
     
И хотя земля чугунна,
     
тыщи Сонек землю бьют,
     
тыщи Сонек про Коммуну
     
песню звонкую поют. 
    
    
     
А на всех, кто роет, строит,
     
чистым отсветом легло
     
чье-то доброе, простое,
     
неиконное лицо. 
    
    
     
И с прищуром зорким-зорким,
     
что-то думая свое,
     
он глядел, Ильич, на Соньку,
     
ждал чего-то от нее. 
    
    
     
И взяла она лопату,
     
еще теплую от рук,
     
обернулась угловато
     
и увидела подруг. 
    
    
     
И щербатая Тамарка
     
ей сказала прямо в лоб:
     
«Выше голову, товарка,
     
ты же - красный землекоп!» 
    
    
     
Сонька ткнула грунт несмело,
     
но за свой батрацкий срок
     
что-ничто - копать умела:
     
черенок есть черенок. 
    
    
     
И на Сонькину лопату
     
засмотрелся, покорен,
     
первый здешний экскаватор
     
иностранец «Марион». 
    
    
     
И с лопаты дни летели,
     
будто взрытая земля,
     
в духотищу и в метели,
     
осыпаясь и звеня. 
    
    
     
Комсомольская шамовка
     
из селедочных голов,
     
но - «В Коммуне остановка!»
     
и - копай без лишних слов! 
    
    
     
Ватник латан-перелатан
     
и лоснится, как супонь,
     
но не лапан-перелапан -
     
ты попробуй Соньку тронь! 
    
    
     
Не смущало в той эпохе
     
Соньку, гордую собой,
     
то, что драные опорки
     
на ногах ее зимой. 
    
    
     
И носила летом гордо
     
две галоши прехудых
     
фирмы «Красный треугольник»,
     
их бечевкой прихватив. 
    
    
     
Лишь во сне ее укромном
     
плыли где-то там, вдали,
     
сапоги, сверкая хромом,
     
будто чудо-корабли. 
    
    
     
Комсомола член и МОПРа...
     
Почему же у нее
     
под глазами часто мокро?
     
Немарксистское нытье!.. 
    
    
     
Петька, чертовый бетонщик
     
в разбуденовке своей,
     
ты с товарищем потоньше...
     
Удели вниманье ей! 
    
    
     
Ну, а Петька смотрит шало:
     
«Мне бетон бы только дать!
     
Снова скурвилась мешалка -
     
подкулачница, видать...» 
    
    
     
...С окон сыплется замазка
     
на коттеджах инспецов.
     
Под горой Магнитной пляска,
     
да такая, что Аляска
     
где-то вскинула от хряска
     
к небу мордочки песцов. 
    
    
     
Пляшут парни на бетоне,
     
пляшут пять чубов хмельных.
     
Пляшут парни наподобье
     
виноделов чумовых. 
    
    
     
Пляшут звездные, лихие
     
разбуденовки парней -
     
пляску детства индустрии,
     
пляску юности своей. 
    
    
     
Ничего, что эта пляска
     
тяжела, тяжела,
     
ничего, что тряско, вязко -
     
лишь Коммуна бы жила! 
    
    
     
Ноги стонут, ноги тонут,
     
но гремит, бросая в дрожь,
     
над трясиною бетона
     
перекопское: «Даешь!» 
    
    
     
А при бусах и сережках,
     
позабыв про Перекоп,
     
ходит в хромовых сапожках
     
Сонька - красный землекоп. 
    
    
     
Сонька год почти копила
     
свои кровные рубли -
     
и, неясно где, купила
     
эти чудо-корабли. 
    
    
     
Только зря ты, Сонька, ходишь,
     
замышляя воровство.
     
Зря украсть у пляски хочешь,
     
Сонька, Петьку своего. 
    
    
     
Ну-ка, Сонька, не фасонь-ка!
     
Не боись! Иди сюда!
     
На твоих ресницах, Сонька,
     
буржуазная вода. 
    
    
     
Петька твой ногами пашет,
     
пляшет носом и вихром,
     
он рукою тебе машет -
     
позабудь про этот хром! 
    
    
     
И, веселая, живая,
     
так чертовски молода,
     
светит, Соньку зазывая,
     
с разбуденовки звезда. 
    
    
     
Еще малость плачет Сонька,
     
но звездою тянет он,
     
и уже мыском тихонько
     
Сонька трогает бетон. 
    
    
     
Соньку чуть вперед шатнуло,
     
Сонькин дух, как видно, слаб.
     
Сапоги едва шагнули,
     
и бетон их сразу - цап! 
    
    
     
Сонька руку выгибает,
     
а в глазах - круги, круги...
     
Пляшет Сонька... Погибают,
     
погибают сапоги! 
    
    
     
И летит, чистейше брызнув,
     
с щек горящих - не беда! -
     
на бетон социализма
     
буржуазная вода. 
    
    
     
Сапоги вконец разбиты.
     
Долго ждать еще обнов...
     
Что ты зыркаешь небрито,
     
сиз от зависти, Зыбнов? 
    
    
     
Что гундосишь ты, плешивый,
     
взгляд кося через плечо:
     
«Попляшите, попляшите, -
     
вы допляшетесь еще!»? 
    
    
     
Уходи, нам свет не засти,
     
оставайся при своем.
     
Мы допляшемся до счастья -
     
пусть все ноги в кровь собьем! 
    
    
     
Сонька пляшет в исступленье,
     
будто знает наперед:
     
не умрет вовеки Ленин
     
и Коммуна не умрет. 
    
   
  
  
   
    
КОММУНАРЫ НЕ БУДУТ РАБАМИ 
   
   
    
     
Просыпавшийся мир
     
                  шелестел, свиристел,
     
когда утром росистой тропою
     
нас к обрыву
     
             бандиты вели на расстрел
     
под Херсоном,
     
              в Поволжье, в Триполье.
     
Но мы пели и пели,
     
                   голов не клоня,
     
на груди разрывая рубахи:
     
«Никогда,
     
           никогда,
     
                    никогда,
     
                             никогда
     
коммунары не будут рабами!»
     
Нас безжалостный голод
     
                       глодал и душил,
     
нас шатали
     
            тифозные ветры,
     
но не падали мы -
     
                  из костей да из жил,
     
да еще -
     
         из отчаянной веры.
     
А вокруг нищета,
     
                 босота,
     
                          нагота,
     
но мы строили,
     
               уголь рубали.
     
На поклон мы не шли...
     
                       Никогда,
     
                                никогда
     
коммунары не будут рабами!
     
Поднималась Шатура,
     
                     Магнитка,
     
                               Кузбасс,
     
и буржуи затылки чесали...
     
Так за что же доносы писали на нас,
     
в лагеря
     
          и в тюрьмы бросали?!
     
Но в тебе, Колыма,
     
                    и в тебе, Воркута,
     
мы хрипели,
     
            смиряя рыданья:
     
«Даже здесь -
     
              никогда,
     
                       никогда,
     
                                никогда
     
коммунары не будут рабами!»
     
И во имя России
     
                 и дальних Гренад
     
против танков с крупповской маркой
     
шли в тельняшках
     
                   с последнею связкой гранат,
     
затянувшись последней цигаркой.
     
Пусть над многими нет ни звезды,
     
                                 ни креста, -
     
но полынью,
     
             бурьяном,
     
                       хлебами
     
повторяют они:
     
               «Никогда,
     
                          никогда
     
коммунары не будут рабами!» 
    
   
   * * *
   
    
     
Так ревела над вечностью
     
                         Братская ГЭС,
     
с воем
     
      волны бросая на приступ,
     
и, задумавшись,
     
                в небе светавшем исчез
     
пирамиды египетской призрак. 
    
   
  
  
   
    
ПРИЗРАКИ В ТАЙГЕ 
   
   
    
     
То не клюквой хрустят
     
                      мишки-лакомки,
     
не бобры свистят,
     
                  встав на лапочки,
     
не сычи кричат, будто при смерти, -
     
возле Братской ГЭС
     
                   бродят призраки.
     
Что угрюм, воевода острожный?
     
Али мало ты высек людей?
     
Али мало с твоею-то рожей
     
перепортил тунгусок,
     
                     злодей?!
     
Здесь, на ГЭС, увидав инородца,
     
ты не можешь все это постичь.
     
Твое хапало
     
            к плетке рвется,
     
да истлела она,
     
                старый хрыч!
     
Эй, купцы, 
     
          вы чего разошлись?
     
Что стучите костями от злости?
     
Ну зачем вы жирели всю жизнь?
     
Все равно
     
          в результате - кости...
     
Господин жандарм,
     
                  господин жандарм,
     
как вам хочется
     
                кузькину мать
     
показать вольнодумцам
     
                      и прочим жидам,
     
да трудненько теперь показать!
     
Протопоп Аввакум, ты устал от желез.
     
Холодна власяница туманов.
     
Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС
     
среди тихих,
     
              как дети,
     
                        шаманов?
     
Эй, старатель с киркой одержимой,
     
с деревянным замшелым лотком,
     
мы нашли самородную жилу
     
или просто долбим на пустом?
    
    
     
О, петербургские предтечи,
     
в перстах подъемля те же свечи,
     
ответьте правнукам своим -
     
из вашей искры возгорелось
     
такое пламя, как хотелось
     
его увидеть вам самим?
    
    
     
«Динь-бом... Динь-бом...» -
     
                          слышен звон кандальный.
     
«Динь-бом... Динь-бом...»
     
                     Путь сибирский дальний.
     
«Динь-бом... Динь-бом...» -
     
                            слышно там и тут.
     
Нашего товарища на каторгу ведут.
     
Вы ответьте, кандалы,
     
                       так ли мы живем,
     
с правдой или же с неправдой
     
                            черный хлеб жуем?
     
Вы ответьте из ночи,
     
партизаны, избачи:
     
гибли вы за нас,
     
                  таких,
     
или -
     
      за других?!
    
    
     
Слышу,
     
       в черном кедраче
     
кто-то рядом дышит.
     
Слышу руку на плече...
     
Вздрогнул я:
     
               Радищев!
     
«Давным-давно на месте Братской ГЭС
     
я проплывал на утлой оморочке
     
с оскоминой от стражи и морошки,
     
но с верою в светильниках очес.
     
Когда во мрак все погрузил заход,
     
я размышлял в преддверии восхода
     
о скрытой силе нашего народа,
     
подобной скрытой силе этих вод.
     
Но, озирая дремлющую ширь,
     
не мыслил я,
     
              чтоб вы преобразили
     
тюрьмой России бывшую Сибирь
     
в источник света будущей России.
     
Торжественно свидетельствуют мне
     
о вашей силе многие деянья,
     
но пусть лелеет сила в глубине
     
обязанность святую состраданья.
     
А состраданье высшее - борьба...
     
Я мог слагать в изящном штиле песни
     
про серафимов, про ланиты, перси
     
и превратиться в сытого раба.
     
Но чьи-то слезы,
     
                  чьих-то кляч мослы
     
мне истерзали душу, словно пытка,
     
когда моя усталая кибитка
     
тряслась от Петербурга до Москвы.
     
Желая видеть родину другой,
     
без всякой злобы я писал с натуры,
     
но, корчась,
     
             тело истины нагой
     
хрустело в лапах ласковых цензуры.
     
Понять не позволяла узость лбов,
     
что брезжила сквозь мглистые страницы,
     
чиста,
     
        как отсвет будущей денницы,
     
измученная к родине любовь.
     
И запретили...
     
                 Царственно кратка,