1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
«Сказать или не сказать? – думала она, глядя в его  спокойные ласковые глаза. – Он так счастлив, так занят своими скачками,  что не поймет этого как надо, не поймет всего значения для нас этого события».    

– Но вы не сказали, о чем вы думали, когда я  вошел, – сказал он, перервав свой рассказ, – пожалуйста, скажите!    

Она не отвечала и, склонив немного голову, смотрела на него  исподлобья вопросительно своими блестящими из-за длинных ресниц глазами. Рука  ее, игравшая сорванным листом, дрожала. Он видел это, и лицо его выразило ту  покорность, рабскую преданность, которая так подкупала ее.    

– Я вижу, что случилось что-то. Разве я могу быть  минуту спокоен, зная, что у вас есть горе, которого я не разделяю? Скажите,  ради Бога! – умоляюще повторил он.    

«Да, я не прощу ему, если он не поймет всего значения этого.  Лучше не говорить, зачем испытывать?» – думала она, все так же глядя на него и  чувствуя, что рука ее с листком все больше и больше трясется.    

– Ради Бога! – повторил он, взяв ее руку.    

– Сказать?    

– Да, да, да…    

– Я беременна, – сказала она тихо и медленно.    

Листок в ее руке задрожал еще сильнее, но она не спускала с  него глаз, чтобы видеть, как он примет это. Он побледнел, хотел что-то сказать,  но остановился, выпустил ее руку и опустил голову. «Да, он понял все значение  этого события», – подумала она и благодарно пожала ему руку.    

Но она ошиблась в том, что он понял значение известия так,  как она, женщина, его понимала. При этом известии он с удесятеренною силой  почувствовал припадок этого странного, находившего на него чувства омерзения к  кому-то; но вместе с тем он понял, что тот кризис, которого он желал, наступил  теперь, что нельзя более скрывать от мужа, и необходимо так или иначе разорвать  скорее это неестественное положение. Но, кроме того, ее волнение физически  сообщалось ему. Он взглянул на нее умиленным, покорным взглядом, поцеловал ее  руку, встал и молча прошелся по террасе.    

– Да, – сказал он решительно, подходя к  ней. – Ни я, ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку, а теперь  наша судьба решена. Необходимо кончить, – сказал он, оглядываясь, –  ту ложь, в которой мы живем.    

– Кончить? Как же кончить, Алексей? – сказала она  тихо.    

Она успокоилась теперь, и лицо ее сияло нежною улыбкой.    

– Оставить мужа и соединить нашу жизнь.    

– Она соединена и так, – чуть слышно отвечала она.    

– Да, но совсем, совсем.    

– Но как, Алексей, научи меня, как? – сказала она  с грустною насмешкой над безвыходностью своего положения. – Разве есть  выход из такого положения? Разве я не жена своего мужа?    

– Из всякого положения есть выход. Нужно решиться, –  сказал он. – Все лучше, чем то положение, в котором ты живешь. Я ведь  вижу, как ты мучаешься всем, и светом, и сыном, и мужем.    

– Ах, только не мужем, – с простою усмешкой  сказала она. – Я не знаю, я не думаю о нем. Его нет.    

– Ты говоришь неискренно. Я знаю тебя. Ты мучаешься и о  нем.    

– Да он и не знает, – сказала она, и вдруг яркая  краска стала выступать на ее лицо; щеки, лоб, шея ее покраснели, и слезы стыда  выступили ей на глаза. – Да и не будем говорить об нем.    

 XXIII    

     

Вронский уже несколько раз пытался, хотя и не так  решительно, как теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз  сталкивался с тою поверхностностию и легкостью суждений, с которою она теперь  отвечала на его вызов. Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла  или не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про  это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная,  чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор. Но  нынче он решился высказать все.    

– Знает ли он, или нет, – сказал Вронский своим  обычным твердым и спокойным тоном, – знает ли он, или нет, нам до этого  дела нет. Мы не можем… вы не можете так оставаться, особенно теперь.    

– Что ж делать, по-вашему? – спросила она с тою  легкой насмешливостью. Ей, которая так боялась, чтоб он не принял легко ее  беременность, теперь было досадно за то, что он из этого выводил необходимость  предпринять что-то.    

– Объявить ему все и оставить его.    

– Очень хорошо; положим, что я сделаю это, –  сказала она. – Вы знаете, что из этого будет? Я вперед все  расскажу, – и злой свет зажегся в ее за минуту пред этим нежных  глазах. – «А, вы любите другого и вступили с ним в преступную связь? (Она,  представляя мужа, сделала, точно так, как это делал Алексей Александрович,  ударение на слове преступную .) Я предупреждал вас о последствиях в  религиозном, гражданском и семейном отношениях. Вы не послушали меня. Теперь я  не могу отдать позору свое имя… – и своего сына, – хотела она  сказать, но сыном она не могла шутить… – позору свое имя», и еще  что-нибудь в таком роде, – добавила она. – Вообще он скажет со своею  государственною манерой и с ясностью и точностью, что он не может отпустить  меня, но примет зависящие от него меры остановить скандал. И сделает спокойно,  аккуратно то, что скажет. Вот что будет. Это не человек, а машина, и злая  машина, когда рассердится, – прибавила она, вспоминая при этом Алексея  Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его  характера и в вину ставя ему все, что только могла она найти в нем нехорошего,  не прощая ему ничего за ту страшную вину, которою она была пред ним виновата.    

– Но, Анна, – сказал Вронский убедительным, мягким  голосом, стараясь успокоить ее, – все-таки необходимо сказать ему, а потом  уж руководиться тем, что он предпримет.    

– Что ж, бежать?    

– Отчего ж и не бежать? Я не вижу возможности  продолжать это. И не для себя, – я вижу, что вы страдаете.    

– Да, бежать, и мне сделаться вашею любовницей? –  злобно сказала она.    

– Анна! – укоризненно-нежно проговорил он.    

– Да, – продолжала она, – сделаться вашею  любовницей и погубить все…    

Она опять хотела сказать: сына, но не могла выговорить этого  слова.    

Вронский не мог понять, как она, со своею сильною, честною  натурой, могла переносить это положение обмана и не желать выйти из него; но он  не догадывался, что главная причина этого было то слово сын , которого  она не могла выговорить. Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к  бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, чтó она сделала,  что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми  рассуждениями и словами, с тем чтобы все оставалось по-старому и чтобы можно  было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.    

– Я прошу тебя, я умоляю тебя, – вдруг совсем  другим, искренним и нежным тоном сказала она, взяв его за руку, – никогда  не говори со мной об этом!    

– Но, Анна…    

– Никогда. Предоставь мне. Всю низость, весь ужас  своего положения я знаю; но это не так легко решить, как ты думаешь. И  предоставь мне, и слушайся меня. Никогда со мной не говори об этом. Обещаешь ты  мне?.. Нет, нет, обещай!..    

– Я все обещаю, но я не могу быть спокоен, особенно  после того, что ты сказала. Я не могу быть спокоен, когда ты не можешь быть  спокойна…    

– Я? – повторила она. – Да, я мучаюсь иногда;  но это пройдет, если ты никогда не будешь говорить со мной. Когда ты говоришь  со мной об этом, тогда только это меня мучает.    

– Я не понимаю, – сказал он.    

– Я знаю, – перебила она его, – как тяжело  твоей честной натуре лгать, и жалею тебя. Я часто думаю, как для меня ты мог  погубить свою жизнь.    

– Я то же самое сейчас думал, – сказал он, –  как из-за меня ты могла пожертвовать всем? Я не могу простить себе то, что ты  несчастлива.    

– Я несчастлива? – сказала она, приближаясь к нему  и с восторженною улыбкой любви глядя на него, – я – как голодный человек,  которому дали есть. Может быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и  стыдно, но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье…    

Она услыхала голос возвращающегося сына и, окинув быстрым  взглядом террасу, порывисто встала. Взгляд ее зажегся знакомым ему огнем, она  быстрым движением подняла свои красивые, покрытые кольцами руки, взяла его за  голову, посмотрела на него долгим взглядом и, приблизив свое лицо с открытыми,  улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и оба глаза и оттолкнула. Она  хотела идти, но он удержал ее.    

– Когда? – проговорил он шепотом, восторженно  глядя на нее.    

– Нынче, в час, – прошептала она и, тяжело  вздохнув, пошла своим легким и быстрым шагом навстречу сыну.    

Сережу дождь застал в большом саду, и они с няней просидели  в беседке.    

– Ну, до свиданья, – сказала она Вронскому. –  Теперь скоро надо на скачки. Бетси обещала заехать за мной.    

Вронский, взглянув на часы, поспешно уехал.    

 XXIV    

     

Когда Вронский смотрел на часы на балконе Карениных, он был  так растревожен и занят своими мыслями, что видел стрелки на циферблате, но не  мог понять, который час. Он вышел на шоссе и направился, осторожно ступая по  грязи, к своей коляске. Он был до такой степени переполнен чувством к Анне, что  и не подумал о том, который час и есть ли ему еще время ехать к Брянскому. У  него оставалась, как это часто бывает, только внешняя способность памяти,  указывающая, что вслед за чем решено сделать. Он подошел к своему кучеру,  задремавшему на козлах в косой уже тени густой липы, полюбовался  переливающимися столбами толкачиков-мошек, вившихся над потными лошадьми, и,  разбудив кучера, вскочил в коляску и велел ехать к Брянскому. Только отъехав  верст семь, он настолько опомнился, что посмотрел на часы и понял, что было  половина шестого и что он опоздал.    

В этот день было несколько скачек: скачка конвойных, потом  двухверстная офицерская, четырехверстная и та скачка, в которой он скакал. К  своей скачке он мог поспеть, но если он поедет к Брянскому, то он только-только  при-едет, и приедет, когда уже будет весь двор. Это было нехорошо. Но он дал  Брянскому слово быть у него и потому решил ехать дальше, приказав кучеру не  жалеть тройки.    

Он приехал к Брянскому, пробыл у него пять минут и поскакал  назад. Эта быстрая езда успокоила его. Все тяжелое, что было в его отношениях к  Анне, вся неопределенность, оставшаяся после их разговора, все выскочило из его  головы; он с наслаждением и волнением думал теперь о скачке, о том, что он  все-таки поспеет, и изредка ожидание счастья свидания нынешней ночи вспыхивало  ярким светом в его воображении.    

Чувство предстоящей скачки все более и более охватывало его,  по мере того как он въезжал дальше и дальше в атмосферу скачек, обгоняя экипажи  ехавших с дач и из Петербурга на скачки.    

На его квартире никого уже не было дома: все были на  скачках, и лакей его дожидался у ворот. Пока он переодевался, лакей сообщил  ему, что уже начались вторые скачки, что приходило много господ спрашивать про  него и из конюшни два раза прибегал мальчик.    

Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не  терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже были  видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом  беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в то время, как он входил в  барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим  Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне, с кажущимися  огромными, отороченными синим ушами, вели на гипподром.    

– Где Корд? – спросил он у конюха.    

– В конюшне, седлают.    

В отворенном деннике Фру-Фру уже была оседлана. Ее  собирались выводить.    

– Не опоздал?    

– All right! Аll right! Все исправно, все  исправно, – проговорил англичанин, – не будьте взволнованы.    

Вронский еще раз окинул взглядом прелестные, любимые формы  лошади, дрожавшей всем телом, и, с трудом оторвавшись от этого зрелища, вышел  из барака. Он подъехал к беседкам в самое выгодное время для того, чтобы не  обратить на себя ничьего внимания. Только что кончилась двухверстная скачка, и  все глаза были устремлены на кавалергарда впереди и лейб-гусара сзади, из  последних сил посылавших лошадей и подходивших к столбу. Из середины и извне  круга все теснились к столбу, и кавалергардская группа солдат и офицеров  громкими возгласами выражала радость ожидаемого торжества своего офицера и  товарища. Вронский незаметно вошел в середину толпы почти в то самое время, как  раздался звонок, оканчивающий скачки, и высокий, забрызганный грязью  кавалергард, пришедший первым, опустившись на седло, стал спускать поводья  своему серому, потемневшему от поту, тяжело дышавшему жеребцу.    

Жеребец, с усилием тыкаясь ногами, укоротил быстрый ход  своего большого тела, и кавалергардский офицер, как человек, проснувшийся от  тяжелого сна, оглянулся кругом и с трудом улыбнулся. Толпа своих и чужих  окружила его.    

Вронский умышленно избегал той избранной, великосветской  толпы, которая сдержанно и свободно двигалась и переговаривалась пред  беседками. Он узнал, что там была и Каренина, и Бетси, и жена его брата, и  нарочно, чтобы не развлечься, не подходил к ним. Но беспрестанно встречавшиеся  знакомые останавливали его, рассказывая ему подробности бывших скачек и  расспрашивая его, почему он опоздал.    

В то время как скакавшие были призваны в беседку для  получения призов и все обратились туда, старший брат Вронского, Александр,  полковник с эксельбантами, невысокий ростом, такой же коренастый, как и  Алексей, но более красивый и румяный, с красным носом и пьяным, открытым лицом,  подошел к нему.    

– Ты получил мою записку? – сказал он. – Тебя  никогда не найдешь.    

Александр Вронский, несмотря на разгульную, в особенности  пьяную жизнь, которой он был известен, был вполне придворный человек.    

Он теперь, говоря с братом о неприятной весьма для него  вещи, зная, что глаза многих могут быть устремлены на них, имел вид  улыбающийся, как будто он о чем-нибудь неважном шутил с братом.    

– Я получил и, право, не понимаю, о чем ты   заботишься, – сказал Алексей.    

– Я о том забочусь, что сейчас мне было замечено, что  тебя нет и что в понедельник тебя встретили в Петергофе.    

– Есть дела, которые подлежат обсуждению только тех,  кто прямо в них заинтересован, и то дело, о котором ты так заботишься, такое…    

– Да, но тогда не служат, не…    

– Я тебя прошу не вмешиваться, и только.    

Нахмуренное лицо Алексея Вронского побледнело, и выдающаяся  нижняя челюсть его дрогнула, что с ним бывало редко. Он, как человек с очень  добрым сердцем, сердился редко, но когда он сердился и когда у него дрожал  подбородок, то, как и знал это Александр Вронский, он был опасен. Александр  Вронский весело улыбнулся.    

– Я только хотел передать письмо матушки. Отвечай ей и  не расстраивайся пред ездой. Bonne chance,[66] –  прибавил он, улыбаясь, и отошел от него.    

Но вслед за ним опять дружеское приветствие остановило  Вронского.    

– Не хочешь знать приятелей! Здравствуй, mon  cher! – заговорил Степан Аркадьич, и здесь, среди этого петербургского  блеска, не менее, чем в Москве, блистая своим румяным лицом и лоснящимися  расчесанными бакенбардами. – Вчера приехал и очень рад, что увижу твое  торжество. Когда увидимся?    

– Заходи завтра в артель, – сказал Вронский и,  пожав его, извиняясь, за рукав пальто, отошел в середину гипподрома, куда уже  вводили лошадей для большой скачки с препятствиями.    

Потные, измученные скакавшие лошади, проваживаемые конюхами,  уводились домой, и одна за другой появлялись новые к предстоящей скачке,  свежие, большею частию английские лошади, в капорах, со своими поддернутыми  животами, похожие на странных огромных птиц. Направо водили поджарую красавицу  Фру-Фру, которая, как на пружинах, переступала на своих эластичных и довольно  длинных бабках. Недалеко от нее снимали попону с лопоухого Гладиатора. Крупные,  прелестные, совершенно правильные формы жеребца с чудесным задом и необычайно  короткими, над самыми копытами сидевшими бабками невольно останавливали на себе  внимание Вронского. Он хотел подойти к своей лошади, но его опять задержал  знакомый.    

– А, вот Каренин! – сказал ему знакомый, с которым  он разговаривал. – Ищет жену, а она в середней беседке. Вы не видали ее?    

– Нет, не видал, – отвечал Вронский и, не  оглянувшись даже на беседку, в которой ему указывали на Каренину, подошел к  своей лошади.    

Не успел Вронский посмотреть седло, о котором надо было  сделать распоряжение, как скачущих позвали к беседке для вынимания нумеров и  отправления. С серьезными, строгими, многие с бледными лицами, семнадцать  человек офицеров сошлись к беседке и разобрали нумера. Вронскому достался  седьмой нумер. Послышалось: «Садиться!»    

Чувствуя, что он вместе с другими скачущими составляет  центр, на который устремлены все глаза, Вронский в напряженном состоянии, в  котором он обыкновенно делался медлителен и спокоен в движениях, подошел к  своей лошади. Корд для торжества скачек оделся в свой парадный костюм: черный  застегнутый сюртук, тугие воротнички, подпиравшие ему щеки, и в круглую черную  шляпу и ботфорты. Он был, как и всегда, спокоен и важен и сам держал за оба  повода лошадь, стоя пред нею. Фру-Фру продолжала дрожать как в лихорадке.  Полный огня глаз ее косился на подходившего Вронского. Вронский подсунул палец  под подпругу. Лошадь покосилась сильнее, оскалилась и прижала ухо. Англичанин  поморщился губами, желая выразить улыбку над тем, что проверяли его седланье.    

– Садитесь, меньше будете волноваться.    

Вронский оглянулся в последний раз на своих соперников. Он  знал, что на езде он уже не увидит их. Двое уже ехали вперед к месту, откуда  должны были пускать. Гальцин, один из опасных соперников и приятель Вронского,  вертелся вокруг гнедого жеребца, не дававшегося садиться. Маленький лейб-гусар  в узких рейтузах ехал галопом, согнувшись, как кот, на крупу, из желания  подражать англичанам. Князь Кузовлев сидел бледный на своей кровной,  Грабовского завода, кобыле, и англичанин вел ее под уздцы.    

Вронский и все его товарищи знали Кузовлева и его  особенность «слабых» нервов и страшного самолюбия. Они знали, что он боялся  всего, боялся ездить на фронтовой лошади; но теперь, именно потому, что это  было страшно, потому что люди ломали себе шеи и что у каждого препятствия  стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом и сестрою милосердия, он решился  скакать. Они встретились глазами, и Вронский ласково и одобрительно подмигнул  ему. Одного только он не видал, главного соперника, Махотина на Гладиаторе.    

– Не торопитесь, – сказал Корд Вронскому, – и  помните одно: не задерживайте у препятствий и не посылайте, давайте ей  выбирать, как она хочет.    

– Хорошо, хорошо, – сказал Вронский, взявшись за  поводья.    

– Если можно, ведите скачку; но не отчаивайтесь до  последней минуты, если бы вы были и сзади.    

Лошадь не успела двинуться, как Вронский гибким и сильным  движением стал в стальное, зазубренное стремя и легко, твердо положил свое  сбитое тело на скрипящее кожей седло. Взяв правою ногой стремя, он привычным  жестом уравнял между пальцами двойные поводья, и Корд пустил руки. Как будто не  зная, какою прежде ступить ногой, Фру-Фру, вытягивая длинною шеей поводья,  тронулась, как на пружинах, покачивая седока на своей гибкой спине. Корд,  прибавляя шага, шел за ним. Взволнованная лошадь то с той, то с другой стороны,  стараясь обмануть седока, вытягивала поводья, и Вронский тщетно голосом и рукой  старался успокоить ее.    

Они уже подходили к запруженной реке, направляясь к тому  месту, откуда должны были пускать их. Многие из скачущих были впереди, многие  сзади, как вдруг Вронский услыхал сзади себя по грязи дороги звуки галопа  лошади, и его обогнал Махотин на своем белоногом, лопоухом Гладиаторе. Махотин  улыбнулся, выставляя свои длинные зубы, но Вронский сердито взглянул на него.  Он не любил его вообще, теперь же считал его самым опасным соперником, и ему  досадно стало на него, что он проскакал мимо, разгорячив его лошадь. Фру-Фру  вскинула левую ногу на галоп и сделала два прыжка и, сердясь на натянутые  поводья, перешла на тряскую рысь, вскидывавшую седока. Корд тоже нахмурился и  почти бежал иноходью за Вронским.    

 XXV    

     

Всех офицеров скакало семнадцать человек. Скачки должны были  происходить на большом четырехверстном эллиптической формы кругу пред беседкой.  На этом кругу были устроены девять препятствий: река, большой, в два аршина,  глухой барьер пред самою беседкой, канава сухая, канава с водою, косогор,  ирландская банкетка, состоящая (одно из самых трудных препятствий) из вала,  утыканного хворостом, за которым, не видная для лошади, была еще канава, так  что лошадь должна была перепрыгнуть оба препятствия или убиться; потом еще две  канавы с водою и одна сухая, – и конец скачки был против беседки. Но  начинались скачки не с круга, а за сто сажень в стороне от него, и на этом  расстоянии было первое препятствие – запруженная река в три аршина шириною,  которую ездоки по произволу могли перепрыгивать или переезжать вброд.    

Раза три ездоки выравнивались, но каждый раз высовывалась  чья-нибудь лошадь, и нужно было заезжать опять сначала. Знаток пускания,  полковник Сестрин, начинал уже сердиться, когда, наконец, в четвертый раз  крикнул: «Пошел!» – и ездоки тронулись.    

Все глаза, все бинокли были обращены на пеструю кучку  всадников, в то время как они выравнивались.    

«Пустили! Скачут!» – послышалось со всех сторон после тишины  ожидания.    

И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с места на  место, чтобы лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников  растянулась, и видно было, как они по два, по три и один за другим близятся к  реке. Для зрителей казалось, что они все поскакали вместе; но для ездоков были  секунды разницы, имевшие для них большое значение.    

Взволнованная и слишком нервная Фру-Фру потеряла первый  момент, и несколько лошадей взяли с места прежде ее, но, еще не доскакивая  реки, Вронский, изо всех сил сдерживая влегшую в поводья лошадь, легко обошел  трех, и впереди его оставался только рыжий Гладиатор Махотина, ровно и легко  отбивавший задом пред самим Вронским, и еще впереди всех прелестная Диана,  несшая ни живого ни мертвого Кузовлева.    

В первые минуты Вронский еще не владел ни собою, ни лошадью.  Он до первого препятствия, реки, не мог руководить движениями лошади.    

Гладиатор и Диана подходили вместе и почти в один и тот же  момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно,  как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то самое время, как Вронский  чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади,  Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил  поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову). Подробности эти  Вронский узнал уже после, теперь же он видел только то, что прямо под ноги,  куда должна стать Фру-Фру, может попасть нога или голова Дианы. Но Фру-Фру, как  падающая кошка, сделала на прыжке усилие ногами и спиной и, миновав лошадь,  понеслась дальше.    

«О, милая!» – подумал Вронский.    

После реки Вронский овладел вполне лошадью и стал удерживать  ее, намереваясь перейти большой барьер позади Махотина и уже на следующей,  беспрепятственной дистанции саженей в двести попытаться обойти его.    

Большой барьер стоял пред самой царскою беседкой. Государь,  и весь двор, и толпы народа – все смотрели на них – на него и на шедшего на  лошадь дистанции впереди Махотина, когда они подходили к черту (так назывался  глухой барьер). Вронский чувствовал эти направленные на него со всех сторон  глаза, но он ничего не видел, кроме ушей и шеи своей лошади, бежавшей ему  навстречу земли и крупа и белых ног Гладиатора, быстро отбивавших такт впереди  его и остававшихся все в одном и том же расстоянии. Гладиатор поднялся, не  стукнув ничем, взмахнул коротким хвостом и исчез из глаз Вронского.    

– Браво! – сказал чей-то один голос.    

В то же мгновение пред глазами Вронского, пред ним самим,  мелькнули доски барьера. Без малейшей перемены движения лошадь взвилась под  ним; доски скрылись, и только сзади стукнуло что-то. Разгоряченная шедшим  впереди Гладиатором, лошадь поднялась слишком рано пред барьером и стукнула о  него задним копытом. Но ход ее не изменился, и Вронский, получив в лицо комок  грязи, понял, что он стал опять в то же расстояние от Гладиатора. Он увидал  опять впереди себя его круп, короткий хвост и опять те же неудаляющиеся, быстро  движущиеся белые ноги.    

В то самое мгновение, как Вронский подумал о том, что надо  теперь обходить Махотина, сама Фру-Фру, поняв уже то, что он подумал, безо  всякого поощрения, значительно наддала и стала приближаться к Махотину с самой  выгодной стороны, со стороны веревки. Махотин не давал веревки. Вронский только  подумал о том, что можно обойти и извне, как Фру-Фру переменила ногу и стала  обходить именно таким образом. Начинавшее уже темнеть от пота плечо Фру-Фру  поравнялось с крупом Гладиатора. Несколько скачков они прошли рядом. Но пред  препятствием, к которому они подходили, Вронский, чтобы не идти большой круг,  стал работать поводьями, и быстро, на самом косогоре, обошел Махотина. Он видел  мельком его лицо, забрызганное грязью. Ему даже показалось, что он улыбнулся.  Вронский обошел Махотина, но он чувствовал его сейчас же за собой и не  переставая слышал за самою спиной ровный поскок и отрывистое, совсем еще свежее  дыхание ноздрей Гладиатора.    

Следующие два препятствия, канава и барьер, были перейдены  легко, но Вронский стал слышать ближе сап и скок Гладиатора. Он послал лошадь и  с радостью почувствовал, что она легко прибавила ходу, и звук копыт Гладиатора  стал слышен опять в том же прежнем расстоянии.    

Вронский вел скачку – то самое, что он хотел сделать и что  ему советовал Корд, и теперь он был уверен в успехе. Волнение его, радость и  нежность к Фру-Фру все усиливались. Ему хотелось оглянуться назад, но он не  смел этого сделать и старался успокоивать себя и не посылать лошади, чтобы  приберечь в ней запас, равный тому, который, он чувствовал, оставался в  Гладиаторе. Оставалось одно и самое трудное препятствие; если он перейдет его  впереди других, то он придет первым. Он подскакивал к ирландской банкетке.  Вместе с Фру-Фру он еще издалека видел эту банкетку, и вместе им обоим, ему и  лошади, пришло мгновенное сомнение. Он заметил нерешимость в ушах лошади и  поднял хлыст, но тотчас же почувствовал, что сомнение было неосновательно:  лошадь знала, что нужно. Она наддала и мерно, так точно, как он предполагал,  взвилась и, оттолкнувшись от земли, отдалась силе инерции, которая перенесла ее  далеко за канаву; и в том же самом такте, без усилия, с той же ноги,  Фру-Фру продолжала скачку.    

– Браво, Вронский! – послышались ему голоса кучки  людей – он знал, его полка и приятелей, – которые стояли у этого  препятствия; он не мог не узнать голоса Яшвина, но он не видал его.    

«О, прелесть моя!» – думал он на Фру-Фру, прислушиваясь к  тому, что происходило сзади. «Перескочил!» – подумал он, услыхав сзади поскок  Гладиатора. Оставалась одна последняя канавка в два аршина с водой. Вронский и  не смотрел на нее, а, желая прийти далеко первым, стал работать поводьями  кругообразно, в такт скока поднимая и опуская голову лошади. Он чувствовал, что  лошадь шла из последнего запаса; не только шея и плечи ее были мокры, но на  загривке, на голове, на острых ушах каплями выступал пот, и она дышала резко и  коротко. Но он знал, что запаса этого с лишком достанет на остающиеся двести сажен.  Только потому, что он чувствовал себя ближе к земле, и по особенной мягкости  движенья Вронский знал, как много прибавила быстроты его лошадь. Канавку она  перелетела, как бы не замечая. Она перелетела ее, как птица; но в это самое  время Вронский, к ужасу своему, почувствовал, что, не поспев за движением  лошади, он, сам не понимая как, сделал скверное, непростительное движение,  опустившись на седло. Вдруг положение его изменилось, и он понял, что случилось  что-то ужасное. Он не мог еще дать себе отчета о том, что случилось, как уже  мелькнули подле самого его белые ноги рыжего жеребца, и Махотин на быстром  скаку прошел мимо. Вронский касался одной ногой земли, и его лошадь валилась на  эту ногу. Он едва успел выпростать ногу, как она упала на один бок, тяжело  хрипя, и, делая, чтобы подняться, тщетные усилия своей тонкою потною шеей, она  затрепыхалась на земле у его ног, как подстреленная птица. Неловкое движение,  сделанное Вронским, сломало ей спину. Но это он понял гораздо после. Теперь же  он видел только то, что Махотин быстро удалялся, а он, шатаясь, стоял один на  грязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и, перегнув  к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом. Все еще не понимая  того, что случилось, Вронский тянул лошадь за повод. Она опять вся забилась,  как рыбка, треща крыльями седла, выпростала передние ноги, но, не в силах  поднять зада, тотчас же замоталась и опять упала на бок. С изуродованным  страстью лицом, бледный и с трясущеюся нижнею челюстью, Вронский ударил ее  каблуком в живот и опять стал тянуть за поводья. Но она не двигалась, а, уткнув  храп в землю, только смотрела на хозяина своим говорящим взглядом.    

– Ааа! – промычал Вронский, схватившись за  голову. – Ааа! что я сделал! – прокричал он. – И проигранная скачка!  И своя вина, постыдная, непростительная! И эта несчастная, милая, погубленная  лошадь! Ааа! что я сделал!    

Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка бежали к нему. К  своему несчастью, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе  спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не  мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки,  пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В  первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие, неисправимое  и такое, в котором виною сам.    

Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его до дома, и через  полчаса Вронский пришел в себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталось  в его душе самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни.    

 XXVI    

     

Внешние отношения Алексея Александровича с женою были такие  же, как и прежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более был  занят, чем прежде. Как и в прежние года, он с открытием весны поехал на воды за  границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом  здоровье и, как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенною энергией  взялся за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу, а  он остался в Петербурге.    

Со времени того разговора после вечера у княгини Тверской он  никогда не говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный  тон представления кого-то был как нельзя более удобен для его теперешних  отношений к жене. Он был несколько холоднее к жене. Он только как будто имел на  нее маленькое неудовольствие за тот первый ночной разговор, который она  отклонила от себя. В его отношениях к ней был оттенок досады, но не более. «Ты  не хотела объясниться со мной, – как будто говорил он, мысленно обращаясь  к ней, – тем хуже для тебя. Теперь уж ты будешь просить меня, а я не стану  объясняться. Тем хуже для тебя», – говорил он мысленно, как человек,  который бы тщетно попытался потушить пожар, рассердился бы на свои тщетные  усилия и сказал бы: «Так нá же тебе! так сгоришь за это!»    

Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не  понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что  ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей  закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к  семье, то есть к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал  особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к  жене. «А! молодой человек!» – обращался он к нему.    

Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у  него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того,  что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не  открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые  делались тем страшнее, чем дольше они там лежали. Если бы кто-нибудь имел право  спросить Алексея Александровича, что он думает о поведении своей жены, то  кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не ответил бы, а очень бы  рассердился на того человека, который у него спросил бы про это. От этого-то и  было в выражении лица Алексея Александровича что-то гордое и строгое, когда у  него спрашивали про здоровье его жены. Алексей Александрович ничего не хотел  думать о поведении и чувствах своей жены, и действительно он об этом ничего не  думал.    

Постоянная дача Алексея Александровича была в Петергофе, и  обыкновенно графиня Лидия Ивановна жила лето там же, в соседстве и постоянных  сношениях с Анной. В нынешнем году графиня Лидия Ивановна отказалась жить в  Петергофе, ни разу не была у Анны Аркадьевны и намекнула Алексею Александровичу  на неудобство сближения Анны с Бетси и Вронским. Алексей Александрович строго  остановил ее, высказав мысль, что жена его выше подозрения, и с тех пор стал  избегать графини Лидии Ивановны. Он не хотел видеть и не видел, что в свете уже  многие косо смотрят на его жену, не хотел понимать и не понимал, почему жена  его особенно настаивала на том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси,  откуда недалеко было до лагеря полка Вронского. Он не позволял себе думать об  этом и не думал; но вместе с тем он в глубине своей души, никогда не высказывая  этого самому себе и не имея на то никаких не только доказательств, но и  подозрений, знал несомненно, что он был обманутый муж, и был от этого глубоко  несчастлив.    

Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с  женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей  Александрович: «Как допустить до этого? как не развязать этого безобразного  положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он не только не думал о  том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать  именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.    

Со времени своего возвращения из-за границы Алексей  Александрович два раза был на даче. Один раз обедал, другой раз провел вечер с  гостями, но ни разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это в прежние  годы.    

День скачек был очень занятой день для Алексея  Александровича; но, с утра еще сделав себе расписание дня, он решил, что тотчас  после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых  будет весь двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он  решил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему  нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на  расход деньги.    

С обычною властью над своими мыслями, обдумав все это о  жене, он не позволил своим мыслям распространяться далее о том, что касалось  ее.    

Утро это было очень занято у Алексея Александровича.  Накануне графиня Лидия Ивановна прислала ему брошюру бывшего в Петербурге  знаменитого путешественника в Китае[67] с  письмом, прося его принять самого путешественника, человека, по разным соображениям,  весьма интересного и нужного. Алексей Александрович не успел прочесть брошюру  вечером и дочитал ее утром. Потом явились просители, начались доклады, приемы,  назначения, удаления, распределения наград, пенсий, жалованья, переписки – то  будничное дело, как называл его Алексей Александрович, отнимавшее так много  времени. Потом было личное дело, посещение доктора и управляющего делами.  Управляющий делами не занял много времени. Он только передал нужные для Алексея  Александровича деньги и дал краткий отчет о состоянии дел, которые были не  совсем хороши, так как случилось, что нынешний год вследствие частых выездов  было прожито больше, и был дефицит. Но доктор, знаменитый петербургский доктор,  находившийся в приятельских отношениях к Алексею Александровичу, занял много  времени. Алексей Александрович и не ждал его нынче и был удивлен его приездом и  еще более тем, что доктор очень внимательно расспросил Алексея Александровича  про его состояние, прослушал его грудь, постукал и пощупал печень. Алексей  Александрович не знал, что его друг Лидия Ивановна, заметив, что здоровье  Алексея Александровича нынешний год нехорошо, просила доктора приехать и  посмотреть больного. «Сделайте это для меня», – сказала ему графиня Лидия  Ивановна.    

– Я сделаю это для России, графиня, – отвечал  доктор.    

– Бесценный человек! – сказала графиня Лидия  Ивановна.    

Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он  нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод  никакого. Он предписал как можно больше движения физического и как можно меньше  умственного напряжения и, главное, никаких огорчений, то есть то самое, что  было для Алексея Александровича так же невозможно, как не дышать; и уехал,  оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того, что что-то в нем  нехорошо и что исправить этого нельзя.    

Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на  крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича.  Они были товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали друг  друга и были хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал  бы своего откровенного мнения о больном.    

– Как я рад, что вы у него были, – сказал  Слюдин. – Он нехорош, и мне кажется… Ну что?    

– А вот что, – сказал доктор, махая через голову  Слюдина своему кучеру, чтоб он подавал. – Вот что, – сказал доктор,  взяв в свои белые руки палец лайковой перчатки и натянув его. – Не  натягивайте струны и попробуйте перервать – очень трудно; но натяните до  последней возможности и наляжьте тяжестью пальца на натянутую струну – она  лопнет. А он по своей усидчивости, добросовестности к работе, – он натянут  до последней степени; а давление постороннее есть, и тяжелое, –  заключил доктор, значительно подняв брови. – Будете на скачках? – прибавил  он, спускаясь к поданной карете. – Да, да, разумеется, берет много  времени, – отвечал доктор что-то такое на сказанное Слюдиным и не  расслышанное им.    

Вслед за доктором, отнявшим так много времени, явился  знаменитый путешественник, и Алексей Александрович, пользуясь только что  прочитанной брошюрой и своим прежним знанием этого предмета, поразил  путешественника глубиною своего знания предмета и широтою просвещенного  взгляда.    

Вместе с путешественником было доложено о приезде  губернского предводителя, явившегося в Петербург и с которым нужно было  переговорить. После его отъезда нужно было докончить занятия будничные с  правителем дел и еще надо было съездить по серьезному и важному делу к одному  значительному лицу. Алексей Александрович только успел вернуться к пяти часам,  времени своего обеда, и, пообедав с правителем дел, пригласил его с собой  вместе ехать на дачу и на скачки.    

Не отдавая себе в том отчета, Алексей Александрович искал  теперь случая иметь третье лицо при своих свиданиях с женою.    

 XXVII    

     

Анна стояла наверху пред зеркалом, прикалывая с помощью  Аннушки последний бант на платье, когда она услыхала у подъезда звук давящих  щебень колес.    

«Для Бетси еще рано», – подумала она и, взглянув в  окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые уши  Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» – подумала она. И ей  так показалось ужасно и страшно все, что могло из этого выйти, что она, ни  минуты не задумываясь, с веселым, сияющим лицом вышла к ним навстречу и,  чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же  отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.    

– А, как это мило! – сказала она, подавая руку  мужу и улыбкой здороваясь с домашним человеком, Слюдиным. – Ты ночуешь,  надеюсь? – было первое слово, которое подсказал ей дух обмана, – а  теперь едем вместе. Только жаль, что я обещала Бетси. Она заедет за мной.    

Алексей Александрович поморщился при имени Бетси.    

– О, я не стану разлучать неразлучных, – сказал он  своим обычным тоном шутки. – Мы поедем с Михайлом Васильевичем. Мне и  доктора велят ходить. Я пройдусь дорогой и буду воображать, что я на водах.    

– Торопиться некуда, – сказала Анна. – Хотите  чаю? – Она позвонила.    

– Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей  Александрович приехал. Ну, что, как твое здоровье? Михаил Васильевич, вы у меня  не были; посмотрите, как на балконе у меня хорошо, – говорила она,  обращаясь то к тому, то к другому.    

Она говорила очень просто и естественно, но слишком много и  слишком скоро. Она сама чувствовала это, тем более что в любопытном взгляде,  которым взглянул на нее Михаил Васильевич, она заметила, что он как будто  наблюдал ее.    

Михаил Васильевич тотчас же вышел на террасу.    

Она села подле мужа.    

– У тебя не совсем хороший вид, – сказала она.    

– Да, – сказал он, – нынче доктор был у меня  и отнял час времени. Я чувствую, что кто-нибудь из друзей моих прислал его: так  драгоценно мое здоровье…    

– Нет, что ж он сказал?    

Она спрашивала его о здоровье и занятиях, уговаривала  отдохнуть и переехать к ней.    

Все это она говорила весело, быстро и с особенным блеском в  глазах; но Алексей Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого  значения. Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл,  который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре  этом не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда  Анна не могла вспоминать всей этой короткой сцены.    

Вошел Сережа, предшествуемый гувернанткой. Если б Алексей  Александрович позволил себе наблюдать, он заметил бы робкий, растерянный взгляд,  с каким Сережа взглянул на отца, а потом на мать. Но он ничего не хотел видеть  и не видал.    

– А, молодой человек! Он вырос. Право, совсем мужчина  делается. Здравствуй, молодой человек.    

И он подал руку испуганному Сереже.    

Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после  того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла  в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося  защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович  между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так  мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.    

Анна, покрасневшая в ту минуту, как вошел сын, заметив, что  Сереже неловко, быстро вскочила, подняла с плеча сына руку Алексея  Александровича и, поцеловав сына, повела его на террасу и тотчас же вернулась.    

– Однако пора уже, – сказала она, взглянув на свои  часы, – что это Бетси не едет!..    

– Да, – сказал Алексей Александрович и, встав,  заложил руки и потрещал ими. – Я заехал еще привезть тебе денег, так как  соловья баснями не кормят, – сказал он. – Тебе нужно, я думаю.    

– Нет, не нужно… да, нужно, – сказала она, не  глядя на него и краснея до корней волос. – Да ты, я думаю, заедешь сюда со  скачек.    

– О да! – отвечал Алексей Александрович. –  Вот и краса Петергофа, княгиня Тверская, – прибавил он, взглянув в окно на  подъезжавший английский, в шорах, экипаж с чрезвычайно высоко поставленным  крошечным кузовом коляски. – Какое щегольство! Прелесть! Ну, так поедемте  и мы.    

Княгиня Тверская не выходила из экипажа, а только ее в  штиблетах, пелеринке и черной шляпке лакей соскочил у подъезда.    

– Я иду, прощайте! – сказала Анна и, поцеловав  сына, подошла к Алексею Александровичу и протянула ему руку. – Ты очень  мил, что приехал.    

Алексей Александрович поцеловал ее руку.    

– Ну, так до свиданья. Ты заедешь чай пить, и  прекрасно! – сказала она и вышла, сияющая и веселая. Но, как только она  перестала видеть его, она почувствовала то место на руке, к которому  прикоснулись его губы, и с отвращением вздрогнула.    

 XXVIII    

     

Когда Алексей Александрович появился на скачках, Анна уже  сидела в беседке рядом с Бетси, в той беседке, где собиралось все высшее  общество. Она увидала мужа еще издалека. Два человека, муж и любовник, были для  нее двумя центрами жизни, и без помощи внешних чувств она чувствовала их  близость. Она еще издалека почувствовала приближение мужа и невольно следила за  ним в тех волнах толпы, между которыми он двигался. Она видела, как он подходил  к беседке, то снисходительно отвечая на заискивающие поклоны, то дружелюбно,  рассеянно здороваясь с равными, то старательно выжидая взгляда сильных мира и  снимая свою круглую большую шляпу, нажимавшую кончики его ушей. Она знала все  эти приемы, и все они ей были отвратительны. «Одно честолюбие, одно желание  успеть – вот все, что есть в его душе, – думала она, – а высокие  соображения, любовь к просвещению, религия, все это – только орудия для того,  чтобы успеть».    

По его взглядам на дамскую беседку (он смотрел прямо на нее,  но не узнавал жены в море кисеи, тюля, лент, волос и зонтиков) она поняла, что  он искал ее; но она нарочно не замечала его.    

– Алексей Александрович! – закричала ему княгиня  Бетси, – вы, верно, не видите жену; вот она!    

Он улыбнулся своею холодною улыбкой.    

– Здесь столько блеска, что глаза разбежались, –  сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж,  встречая жену, с которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и  другими знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив с дамами и перекинувшись  приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей  Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей  Александрович заговорил с ним.    

Был промежуток между скачками, и потому ничто не мешало  разговору. Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал,  защищая их. Анна слушала его тонкий, ровный голос, не пропуская ни одного  слова, и каждое слово его казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо.    

Когда началась четырехверстная скачка с препятствиями, она  нагнулась вперед и, не спуская глаз, смотрела на подходившего к лошади и  садившегося Вронского и в то же время слышала этот отвратительный, неумолкающий  голос мужа. Она мучалась страхом за Вронского, но еще более мучалась  неумолкавшим, ей казалось, звуком тонкого голоса мужа с знакомыми интонациями.    

«Я дурная женщина, я погибшая женщина, – думала  она, – но я не люблю лгать, я не переношу лжи, а его  (мужа) пища –  это ложь. Он все знает, все видит; что же он чувствует, если может так спокойно  говорить? Убей он меня, убей он Вронского, я бы уважала его. Но нет, ему нужны  только ложь и приличие», – говорила себе Анна, не думая о том, чего именно  она хотела от мужа, каким бы она хотела его видеть. Она не понимала и того, что  эта нынешняя особенная словоохотливость Алексея Александровича, так  раздражавшая ее, была только выражением его внутренней тревоги и беспокойства.  Как убившийся ребенок, прыгая, приводит в движение свои мускулы, чтобы  заглушить боль, так для Алексея Александровича было необходимо умственное  движение, чтобы заглушить те мысли о жене, которые в ее присутствии и в  присутствии Вронского и при постоянном повторении его имени требовали к себе  внимания. А как ребенку естественно прыгать, так ему было естественно хорошо и  умно говорить. Он говорил:    

– Опасность в скачках военных и кавалеристов есть  необходимое условие скачек. Если Англия может указать в военной истории на  самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она  исторически развивала в себе эту силу животных и людей. Спорт, по моему мнению,  имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только самое поверхностное.    

– Не поверхностное, – сказала княгиня  Тверская. – Один офицер, говорят, сломал два ребра.    

Алексей Александрович улыбнулся своею улыбкой, только открывавшею  зубы, но ничего более не говорившею.    

– Положим, княгиня, что это не поверхностное, –  сказал он, – но внутреннее. Но не в том дело, – и он опять обратился  к генералу, с которым говорил серьезно, – не забудьте, что скачут военные,  которые выбрали эту деятельность, и согласитесь, что каждое призвание имеет  свою оборотную сторону медали. Это прямо входит в обязанности военного.  Безобразный спорт кулачного боя или испанских тореадоров есть признак  варварства. Но специализированный спорт есть признак развития.    

– Нет, я не поеду в другой раз; это меня слишком  волнует, – сказала княгиня Бетси. – Не правда ли, Анна?    

– Волнует, но нельзя оторваться, – сказала другая  дама. – Если б я была римлянка, я бы не пропустила ни одного цирка.    

Анна ничего не говорила и, не спуская бинокля, смотрела в  одно место.    

В это время через беседку проходил высокий генерал. Прервав  речь, Алексей Александрович поспешно, но достойно встал и низко поклонился  проходившему военному.    

– Вы не скачете? – пошутил ему военный.    

– Моя скачка труднее, – почтительно отвечал  Алексей Александрович.    

И хотя ответ ничего не значил, военный сделал вид, что  получил умное слово от умного человека и вполне понимает la pointe de la sauce.[68]    

– Есть две стороны, – продолжал, садясь, Алексей  Александрович, – исполнителей и зрителей; и любовь к этим зрелищам  есть вернейший признак низкого развития для зрителей, я согласен, но…    

– Княгиня, пари! – послышался снизу голос Степана  Аркадьича, обращавшегося к Бетси. – За кого вы держите?    

– Мы с Анной за князя Кузовлева, – отвечала Бетси.    

– Я за Вронского. Пара перчаток.    

– Идет!    

– А как красиво, не правда ли?    

Алексей Александрович помолчал, пока говорили около него, но  тотчас опять начал.    

– Я согласен, но мужественные игры… – продолжал  было он.    

Но в это время пускали ездоков, и все разговоры  прекратились. Алексей Александрович замолк, и все поднялись и обратились к  реке. Алексей Александрович не интересовался скачками и потому не глядел на  скакавших, а рассеянно стал обводить зрителей усталыми глазами. Взгляд его  остановился на Анне.    

Лицо ее было бледно и строго. Она, очевидно, ничего и никого  не видела, кроме одного. Рука ее судорожно сжимала веер, и она не дышала. Он  посмотрел на нее и поспешно отвернулся, оглядывая другие лица.    

«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это  очень натурально», – сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не  смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять  вглядывался в это лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем  написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.    

Первое падение Кузовлева на реке взволновало всех, но  Алексей Александрович видел ясно на бледном торжествующем лице Анны, что тот,  на кого она смотрела, не упал. Когда, после того как Махотин и Вронский перескочили  большой барьер, следующий офицер упал тут же на голову и разбился замертво и  шорох ужаса пронесся по всей публике, Алексей Александрович видел, что Анна  даже не заметила этого и с трудом поняла, о чем заговорили вокруг нее. Но он  все чаще и чаще и с бóльшим упорством вглядывался в нее. Анна, вся поглощенная  зрелищем скакавшего Вронского, почувствовала сбоку устремленный на себя взгляд  холодных глаз своего мужа.    

Она оглянулась на мгновение, вопросительно посмотрела на  него и, слегка нахмурившись, опять отвернулась.    

«Ах, мне все равно», – как будто сказала она ему и уже  более ни разу не взглядывала на него.    

Скачки были несчастливы, и из семнадцати человек попадало и  разбилось больше половины. К концу скачек все были в волнении, которое еще  более увеличилось тем, что государь был недоволен.    

 XXIX    

     

Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли  сказанную кем-то фразу: «Недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался  всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не было ничего  необыкновенного. Но вслед за тем в лице Анны произошла перемена, которая была  уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как  пойманная птица: то хотела встать и идти куда-то, то обращалась к Бетси.    

– Поедем, поедем, – говорила она.    

Но Бетси не слыхала ее. Она говорила, перегнувшись вниз, с  подошедшим к ней генералом.    

Алексей Александрович подошел к Анне и учтиво подал ей руку.    

– Пойдемте, если вам угодно, – сказал он  по-французски; но Анна прислушивалась к тому, что говорил генерал, и не  заметила мужа.    

– Тоже сломал ногу, говорят, – говорил  генерал. – Это ни на что не похоже.    

Анна, не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела на то  место, где упал Вронский; но было так далеко и там столпилось столько народа,  что ничего нельзя было разобрать. Она опустила бинокль и хотела идти; но в это  время подскакал офицер и что-то докладывал государю. Анна высунулась вперед,  слушая.    

– Стива! Стива! – прокричала она брату.    

Но брат не слыхал ее. Она опять хотела выходить.    

– Я еще раз предлагаю вам свою руку, если вы хотите  идти, – сказал Алексей Александрович, дотрогиваясь до ее руки.    

Она с отвращением отстранилась от него и, не взглянув ему в  лицо, отвечала:    

– Нет, нет, оставьте меня, я останусь.    

Она видела теперь, что от места падения Вронского через круг  бежал офицер к беседке. Бетси махала ему платком.    

Офицер принес известие, что ездок не убился, но лошадь  сломала спину.    

Услыхав это, Анна быстро села и закрыла лицо веером. Алексей  Александрович видел, что она плакала и не могла удержать не только слез, но и  рыданий, которые поднимали ее грудь. Алексей Александрович загородил ее собою,  давая ей время оправиться.    

– В третий раз предлагаю вам свою руку, – сказал  он чрез несколько времени, обращаясь к ней. Анна смотрела на него и не знала,  что сказать. Княгиня Бетси пришла ей на помощь.    

– Нет, Алексей Александрович, я увезла Анну, и я  обещалась отвезти ее, – вмешалась Бетси.    

– Извините меня, княгиня, – сказал он, учтиво  улыбаясь, но твердо глядя ей в глаза, – но я вижу, что Анна не совсем  здорова, и желаю, чтоб она ехала со мною.    

Анна испуганно оглянулась, покорно встала и положила руку на  руку мужа.    

– Я пошлю к нему, узнаю и пришлю сказать, –  прошептала ей Бетси.    

На выходе из беседки Алексей Александрович, так же как  всегда, говорил со встречавшимися, и Анна должна была, как и всегда, отвечать и  говорить; но она была сама не своя и как во сне шла под руку с мужем.    

«Убился или нет? Правда ли? Придет или нет? Увижу ли я его  нынче?» – думала она.    

Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала  из толпы экипажей. Несмотря на все, что он видел, Алексей Александрович  все-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только  видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим  долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать  только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но  невольно сказал совершенно другое.    

– Как, однако, мы все склонны к этим жестоким  зрелищам, – сказал он. – Я замечаю…    

– Что? я не понимаю, – презрительно сказала  Анна.    

Он оскорбился и тотчас же начал говорить то, что хотел.    

– Я должен сказать вам, – проговорил он.    

«Вот оно, объяснение», – подумала она, и ей стало  страшно.    

– Я должен сказать вам, что вы неприлично вели себя нынче, –  сказал он ей по-французски.    

– Чем я неприлично вела себя? – громко сказала  она, быстро поворачивая к нему голову и глядя ему прямо в глаза, но совсем уже  не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она  с трудом скрывала испытываемый страх.    

– Не забудьте, – сказал он ей, указывая на  открытое окно против кучера.    

Он приподнялся и поднял стекло.    

– Что вы нашли неприличным? – повторила она.    

– То отчаяние, которое вы не умели скрыть при падении  одного из ездоков.    

Он ждал, что она возразит; но она молчала, глядя перед  собою.    

– Я уже просил вас держать себя в свете так, чтоб и  злые языки не могли ничего сказать против вас. Было время, когда я говорил о  внутренних отношениях, я теперь не говорю про них. Теперь я говорю о внешних отношениях.  Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это не повторялось.    

Она не слышала половины его слов, она испытывала страх к  нему и думала о том, правда ли то, что Вронский не убился. О нем ли говорили,  что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась,  когда он кончил, и ничего не отвечала, потому что не слыхала того, что он  говорил. Алексей Александрович начал говорить смело, но, когда он ясно понял  то, о чем он говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел  эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него.    

«Она улыбается над моими подозрениями. Да, она скажет сейчас  то, что говорила мне тот раз: что нет оснований моим подозрениям, что это  смешно».    

Теперь, когда над ним висело открытие всего, он ничего так  не желал, как того, чтобы она, так же как прежде, насмешливо ответила ему, что  его подозрения смешны и не имеют основания. Так страшно было то, что он знал,  что теперь он был готов поверить всему. Но выражение лица ее, испуганного и  мрачного, теперь не обещало даже обмана.    

– Может быть, я ошибаюсь, – сказал он. – В  таком случае я прошу извинить меня.    

– Нет, вы не ошиблись, – сказала она медленно,  отчаянно взглянув на его холодное лицо. – Вы не ошиблись. Я была и не могу  не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я  не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной, что хотите.    

И, откинувшись в угол кареты, она зарыдала, закрываясь  руками. Алексей Александрович не пошевелился и не изменил прямого направления  взгляда. Но все лицо его вдруг приняло торжественную неподвижность мертвого, и  выражение это не изменилось во все время езды до дачи.    

Подъезжая к дому, он повернул к ней голову все с тем же  выражением.    

– Так! Но я требую соблюдения внешних условий приличия  до тех пор, – голос его задрожал, – пока я приму меры, обеспечивающие  мою честь, и сообщу их вам.    

Он вышел вперед и высадил ее. В виду прислуги он пожал ей  молча руку, сел в карету и уехал в Петербург.    

Вслед за ним пришел лакей от княгини Бетси и принес Анне  записку:    

«Я послала к Алексею узнать об его здоровье, и он мне пишет,  что здоров и цел, но в отчаянии».    

«Так он  будет! – подумала она. – Как  хорошо я сделала, что все сказала ему».    

Она взглянула на часы. Еще оставалось три часа, и  воспоминания подробностей последнего свидания зажгли ей кровь.    

«Боже мой, как светло! Это страшно, но я люблю видеть его  лицо и люблю этот фантастический свет… Муж! ах, да… Ну, и слава Богу, что с ним  все кончено».    

 XXX    

     

Как и во всех местах, где собираются люди, так и на маленьких  немецких водах, куда приехали Щербацкие, совершилась обычная как бы  кристаллизация общества, определяющая каждому его члену определенное и  неизменное место. Как определенно и неизменно частица воды на холоде получает  известную форму снежного кристалла, так точно каждое новое лицо, приезжавшее на  воды, тотчас же устанавливалось в свойственное ему место.    

Фюрст  Щербацкий замт гемалин унд тохтэр ,[69] и по квартире, которую  заняли, и по имени, и по знакомым, которых они нашли, тотчас же  кристаллизовались в свое определенное и предназначенное им место.    

На водах была в этом году настоящая немецкая фюрстин,  вследствие чего кристаллизация общества совершалась еще энергичнее. Княгиня  непременно пожелала представить принцессе свою дочь и на второй же день совершила  этот обряд. Кити низко и грациозно присела в своем выписанном из Парижа, очень  простом , то есть очень нарядном летнем платье. Принцесса сказала:  «Надеюсь, что розы скоро вернутся на это хорошенькое личико», – и для  Щербацких тотчас же твердо установились определенные пути жизни, из которых  нельзя уже было выйти. Щербацкие познакомились и с семейством английской леди,  и с немецкою графиней, и с ее раненным в последней войне сыном, и со  шведом-ученым, и с M. Canut и его сестрой. Но главное общество Щербацких  невольно составилось из московской дамы, Марьи Евгеньевны Ртищевой с дочерью,  которая была неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от любви, и  московского полковника, которого Кити с детства видела и знала в мундире и  эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей в  цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя было от  него отделаться. Когда все это так твердо установилось, Кити стало очень  скучно, тем более, что князь уехал в Карлсбад и она осталась одна с матерью.  Она не интересовалась теми, кого знала, чувствуя, что от них ничего уже не  будет нового. Главный же задушевный интерес ее на водах составляли теперь  наблюдения и догадки о тех, которых она не знала. По свойству своего характера Кити  всегда в людях предполагала все самое прекрасное, и в особенности в тех, кого  она не знала. И теперь, делая догадки о том, кто – кто, какие между ними  отношения и какие они люди, Кити воображала себе самые удивительные и  прекрасные характеры и находила подтверждение в своих наблюдениях.    

Из таких лиц в особенности занимала ее одна русская девушка,  приехавшая на воды с больною русскою дамой, мадам Шталь, как ее все звали.  Мадам Шталь принадлежала к высшему обществу, но она была так больна, что не  могла ходить, и только в редкие хорошие дни появлялась на водах в колясочке. Но  не столько по болезни, сколько по гордости, как объясняла княгиня, мадам Шталь  не была знакома ни с кем из русских. Русская девушка ухаживала за мадам Шталь  и, кроме того, как замечала Кити, сходилась со всеми тяжелобольными, которых  было много на водах, и самым натуральным образом ухаживала за ними. Русская  девушка эта, по наблюдениям Кити, не была родня мадам Шталь и вместе с тем не  была наемная помощница. Мадам Шталь звала ее Варенька, а другие звали «m-lle  Варенька». Не говоря уже о том, что Кити интересовали наблюдения над  отношениями этой девушки к г-же Шталь и к другим незнакомым ей лицам, Кити, как  это часто бывает, испытывала необъяснимую симпатию к этой m-lle Вареньке и чувствовала  по встречающимся взглядам, что и она нравится.    

M-lle Варенька эта была не то что не первой молодости, но  как бы существо без молодости: ей можно было дать и девятнадцать и тридцать  лет. Если разбирать ее черты, она, несмотря на болезненный цвет лица, была  скорее красива, чем дурна. Она была бы и хорошо сложена, если бы не слишком  большая сухость тела и несоразмерная голова по среднему росту; но она не должна  была быть привлекательна для мужчин. Она была похожа на прекрасный, хотя еще и  полный лепестков, но уже отцветший, без запаха цветок. Кроме того, она не могла  быть привлекательною для мужчин еще и потому, что ей недоставало того, чего  слишком много было в Кити, – сдержанного огня жизни и сознания своей  привлекательности.    

Она всегда казалась занятою делом, в котором не могло быть  сомнения, и потому, казалось, ничем посторонним не могла интересоваться. Этою  противоположностью с собой она особенно привлекла к себе Кити. Кити  чувствовала, что в ней, в ее складе жизни, она найдет образец того, чего теперь  мучительно искала: интересов жизни, достоинства жизни – вне отвратительных для  Кити светских отношений девушки к мужчинам, представлявшихся ей теперь позорною  выставкой товара, ожидающего покупателей. Чем больше Кити наблюдала своего  неизвестного друга, тем более убеждалась, что эта девушка есть то самое  совершенное существо, каким она ее себе представляла, и тем более она желала  познакомиться с ней.    

Обе девушки встречались каждый день по нескольку раз, и при  каждой встрече глаза Кити говорили: «Кто вы? что вы? Ведь правда, что вы то  прелестное существо, каким я воображаю вас? Но ради Бога не думайте, –  прибавлял ее взгляд, – что я позволю себе навязываться в знакомые. Я  просто любуюсь вами и люблю вас». – «Я тоже люблю вас, и вы очень, очень  милы. И еще больше любила бы вас, если б имела время», – отвечал взгляд  неизвестной девушки. И действительно, Кити видела, что она всегда занята: или  она уводит с вод детей русского семейства, или несет плед для больной и  укутывает ее, или старается развлечь раздраженного больного, или выбирает и  покупает печенье к кофею для кого-то.    

Скоро после приезда Щербацких на утренних водах появились  еще два лица, обратившие на себя общее недружелюбное внимание. Это были: очень  высокий сутуловатый мужчина с огромными руками, в коротком, не по росту, и  старом пальто, с черными, наивными и вместе страшными глазами, и рябоватая  миловидная женщина, очень дурно и безвкусно одетая. Признав этих лиц за  русских, Кити уже начала в своем воображении составлять о них прекрасный и  трогательный роман. Но княгиня, узнав по Kurliste,[70] что это был Левин Николай и Марья  Николаевна, объяснила Кити, какой дурной человек был этот Левин, и все мечты об  этих двух лицах исчезли. Не столько потому, что мать сказала ей, сколько  потому, что это был брат Константина, для Кити эти лица вдруг показались в  высшей степени неприятны. Этот Левин возбуждал в ней теперь своею привычкой  подергиваться головой непреодолимое чувство отвращения.    

Ей казалось, что в его больших страшных глазах, которые  упорно следили за ней, выражалось чувство ненависти и насмешки, и она старалась  избегать встречи с ним.    

 XXXI    

     

Был ненастный день, дождь шел все утро, и больные с  зонтиками толпились в галерее.    

Кити ходила с матерью и с московским полковником, весело  щеголявшим в своем европейском, купленном готовым во Франкфурте сюртучке. Они  ходили по одной стороне галереи, стараясь избегать Левина, ходившего по другой  стороне. Варенька в своем темном платье, в черной, с отогнутыми вниз полями  шляпе ходила со слепою француженкой во всю длину галереи, и каждый раз, как она  встречалась с Кити, они перекидывались дружелюбным взглядом.    

– Мама, можно мне заговорить с нею? – сказала  Кити, следившая за своим незнакомым другом и заметившая, что она подходит к  ключу и они могут сойтись у него.    

– Да, если тебе так хочется, я узнаю прежде о ней и  сама подойду, – отвечала мать. – Что ты в ней нашла особенного?  Компаньонка, должно быть. Если хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала ее  belle-soeur,[71] – прибавила княгиня, гордо  поднимая голову.    

Кити знала, что княгиня оскорблена тем, что г-жа Шталь как  будто избегала знакомиться с нею. Кити не настаивала.    

– Чудо, какая милая! – сказала она, глядя на  Вареньку, в то время как та подавала стакан француженке. – Посмотрите, как  все просто, мило.    

– Уморительны мне твои engouements,[72] – сказала княгиня, – нет, пойдем лучше  назад, – прибавила она, заметив двигавшегося им навстречу Левина с своею  дамой и с немецким доктором, с которым он что-то громко и сердито говорил.    

Они поворачивались, чтоб идти назад, как вдруг услыхали уже  не громкий говор, а крик. Левин, остановившись, кричал, и доктор тоже  горячился. Толпа собиралась вокруг них. Княгиня с Кити поспешно удалились, а  полковник присоединился к толпе, чтоб узнать, в чем дело.    

Через несколько минут полковник нагнал их.    

– Что это там было? – спросила княгиня.    

– Позор и срам! – отвечал полковник. – Одного  боишься – это встречаться с русскими за границей. Этот высокий господин  побранился с доктором, наговорил ему дерзости за то, что тот его не так лечит,  и замахнулся палкой. Срам просто!    

– Ах, как неприятно! – сказала княгиня. – Ну,  чем же кончилось?    

– Спасибо, тут вмешалась эта… эта в шляпе грибом.  Русская, кажется, – сказал полковник.    

– Mademoiselle Варенька? – радостно спросила Кити.    

– Да, да. Она нашлась скорее всех, она взяла этого  господина под руку и увела.    

– Вот, мама, – сказала Кити матери, – вы  удивляетесь, что я восхищаюсь ею.    

С следующего дня, наблюдая на водах своего неизвестного  друга, Кити заметила, что m-lle Варенька и с Левиным и его женщиной уже находилась  в тех же отношениях, как и с другими своими prot ég és .  Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины, не  умевшей говорить ни на одном иностранном языке.    

Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться  с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в  желании познакомиться с г-жою Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она  навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что  не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая  подошла к Вареньке и познакомилась с нею.    

Выбрав время, когда дочь ее пошла к ключу, а Варенька  остановилась против булочника, княгиня подошла к ней.    

– Позвольте мне познакомиться с вами, – сказала  она с своею достойною улыбкой. – Моя дочь влюблена в вас, – сказала  она. – Вы, может быть, не знаете меня. Я…    

– Это больше, чем взаимно, княгиня, – поспешно  отвечала Варенька.    

– Какое вы доброе дело сделали вчера нашему жалкому  соотечественнику! – сказала княгиня.    

Варенька покраснела.    

– Я не понимаю, я, кажется, ничего не делала, –  сказала она.    

– Как же, вы спасли этого Левина от неприятности.    

– Да, sa compagne[73] позвала  меня, и я постаралась успокоить его: он очень болен и недоволен был доктором. А  я имею привычку ходить за этими больными.    

– Да, я слышала, что вы живете в Ментоне с вашею  тетушкой, кажется, madame Шталь. Я знала ее belle-soeur.    

– Нет, она мне не тетка. Я называю ее maman, но я ей не  родня; я воспитана ею, – опять покраснев, отвечала Варенька.    

Это было так просто сказано, так мило было правдивое и  открытое выражение ее лица, что княгиня поняла, почему ее Кити полюбила эту  Вареньку.    

– Ну, что же этот Левин? – спросила княгиня.    

– Он уезжает, – отвечала Варенька.    

В это время, сияя радостью о том, что мать ее познакомилась  с ее неизвестным другом, от ключа подходила Кити.    

– Ну вот, Кити, твое сильное желание познакомиться с  mademoiselle…    

– Варенькой, – улыбаясь, подсказала  Варенька, – так все меня зовут.    

Кити покраснела от радости и долго молча жала руку своего  нового друга, которая не отвечала на ее пожатие, но неподвижно лежала в ее  руке. Рука не отвечала на пожатие, но лицо m-lle Вареньки просияло тихою,  радостною, хотя и несколько грустною улыбкой, открывавшею большие, но  прекрасные зубы.    

– Я сама давно хотела этого, – сказала она.    

– Но вы так заняты…    

– Ах, напротив, я ничем не занята, – отвечала  Варенька, но в ту же минуту должна была оставить своих новых знакомых, потому  что две маленькие русские девочки, дочери больного, бежали к ней.    

– Варенька, мама зовет! – кричали они.    

И Варенька пошла за ними.    

 XXXII    

     

Подробности, которые узнала княгиня о прошедшем Вареньки и  об отношениях ее к мадам Шталь и о самой мадам Шталь, были следующие.    

Мадам Шталь, про которую одни говорили, что она замучала  своего мужа, а другие говорили, что он замучал ее своим безнравственным  поведением, была всегда болезненная и восторженная женщина. Когда она родила,  уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные  г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие не убило ее,  подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге  дочь придворного повара. Это была Варенька. Мадам Шталь узнала впоследствии,  что Варенька была не ее дочь, но продолжала ее воспитывать, тем более что очень  скоро после этого родных у Вареньки никого не осталось.    

Мадам Шталь уже более десяти лет безвыездно жила за границей  на юге, никогда не вставая с постели. И одни говорили, что мадам Шталь сделала  себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины; другие  говорили, что она была в душе то самое высоконравственное существо, жившее  только для добра ближнего, каким она представлялась. Никто не знал, какой она  религии – католической, протестантской или православной; но одно было  несомненно – она находилась в дружеских связях с самыми высшими лицами всех  церквей и исповеданий.    

Варенька жила с нею постоянно за границей, и все, кто знал  мадам Шталь, знали и любили m-lle Вареньку, как все ее звали.    

Узнав все эти подробности, княгиня не нашла ничего  предосудительного в сближении своей дочери с Варенькой, тем более что Варенька  имела манеры и воспитание самые хорошие: отлично говорила по-французски и  по-английски, а главное – передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни  лишена удовольствия познакомиться с княгиней.    

Познакомившись с Варенькой, Кити все более и более  прельщалась своим другом и с каждым днем находила в ней новые достоинства.    

Княгиня, услыхав о том, что Варенька хорошо поет, попросила  ее прийти к ним петь вечером.    

– Кити играет, и у нас есть фортепьяно, нехорошее,  правда, но вы нам доставите большое удовольствие, – сказала княгиня с  своею притворною улыбкой, которая особенно неприятна была теперь Кити, потому  что она заметила, что Вареньке не хотелось петь. Но Варенька, однако, пришла  вечером и принесла с собой тетрадь нот. Княгиня пригласила Марью Евгеньевну с  дочерью и полковника.    

Варенька казалась совершенно равнодушною к тому, что тут  были незнакомые ей лица, и тотчас же подошла к фортепьяно. Она не умела себе  аккомпанировать, но прекрасно читала ноты голосом. Кити, хорошо игравшая,  аккомпанировала ей.    

– У вас необыкновенный талант, – сказала ей  княгиня после того, как Варенька прекрасно спела первую пиесу.    

Марья Евгеньевна с дочерью благодарили и хвалили ее.    

– Посмотрите, – сказал полковник, глядя в  окно, – какая публика собралась вас слушать. – Действительно, под  окнами собралась довольно большая толпа.    

– Я очень рада, что это доставляет вам  удовольствие, – просто отвечала Варенька.    

Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и  ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой,  тем, что Варенька, очевидно, ничего не думала о своем пении и была совершенно  равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно ли еще петь, или  довольно?    

«Если б это была я, – думала про себя Кити, – как  бы я гордилась этим! Как бы я радовалась, глядя на эту толпу под окнами! А ей  совершенно все равно. Ее побуждает только желание не отказать и сделать  приятное maman . Что же в ней есть? Что дает ей эту силу пренебрегать  всем, быть независимо спокойною? Как бы я желала это знать и научиться от нее  этому», – вглядываясь в это спокойное лицо, думала Кити. Княгиня попросила  Вареньку спеть еще, и Варенька спела другую пиесу так же ровно, отчетливо и  хорошо, прямо стоя у фортепьяно и отбивая по ним такт своею худою смуглою  рукой.    

Следующая затем в тетради пиеса была итальянская песня. Кити  сыграла прелюд, который ей очень понравился, и оглянулась на Вареньку.    

– Пропустим эту, – сказала Варенька, покраснев.    

Кити испуганно и вопросительно остановила свои глаза на лице  Вареньки.    

– Ну, другое, – поспешно сказала она, перевертывая  листы и тотчас же поняв, что с этою пиесой было соединено что-то.    

– Нет, – отвечала Варенька, положив свою руку на  ноты и улыбаясь, – нет, споемте это. – И она спела это так же  спокойно, холодно и хорошо, как и прежде.    

Когда она кончила, все опять благодарили ее и пошли пить  чай. Кити с Варенькой вышли в садик, бывший подле дома.    

– Правда, что у вас соединено какое-то воспоминание с  этою песней? – сказала Кити. – Вы не говорите, – поспешно  прибавила она, – только скажите – правда?    

– Нет, отчего? Я скажу, – просто сказала Варенька  и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Да, это воспоминание, и было тяжелое  когда-то. Я любила одного человека. Эту вещь я пела ему.    

Кити с открытыми большими глазами молча, умиленно смотрела  на Вареньку.    

– Я любила его, и он любил меня; но его мать не хотела,  и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, я вижу его. Вы не  думали, что у меня тоже был роман? – сказала она, и в красивом лице ее  чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то изнутри освещал ее  всю.    

– Как не думала? Если б я была мужчиной, я бы не могла  любить никого, после того как узнала вас. Я только не понимаю, как он мог в угоду  матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было сердца.    

– О нет, он очень хороший человек, и я не несчастна;  напротив, я очень счастлива. Ну, так не будем больше петь нынче? –  прибавила она, направляясь к дому.    

– Как вы хороши, как вы хороши! – вскрикнула Кити  и, остановив ее, поцеловала. – Если б я хоть немножко могла быть похожа на  вас!    

– Зачем вам быть на кого-нибудь похожей? Вы хороши, как  вы есть, – улыбаясь своею кроткою и усталою улыбкой, сказала Варенька.    

– Нет, я совсем не хороша. Ну, скажите мне… Постойте,  посидимте, – сказала Кити, усаживая ее опять на скамейку подле  себя. – Скажите, неужели не оскорбительно думать, что человек пренебрег  вашею любовью, что он не хотел?..    

– Да он не пренебрег; я верю, что он любил меня,  но он был покорный сын…    

– Да, но если б он не по воле матери, а просто  сам?.. – говорила Кити, чувствуя, что она выдала свою тайну и что лицо ее,  горящее румянцем стыда, уже изобличило ее.    

– Тогда бы он дурно поступил, и я бы не жалела  его, – отвечала Варенька, очевидно поняв, что дело идет уже не о ней, а о  Кити.    

– Но оскорбление? – сказала Кити. –  Оскорбления нельзя забыть, нельзя забыть, – говорила она, вспоминая свой  взгляд на последнем бале, во время остановки музыки.    

– В чем же оскорбление? Ведь вы не поступили дурно?    

– Хуже, чем дурно, – стыдно.    

Варенька покачала головой и положила свою руку на руку Кити.    

– Да в чем же стыдно? – сказала она. – Ведь  вы не могли сказать человеку, который равнодушен к вам, что вы его любите?    

– Разумеется, нет; я никогда не сказала ни одного  слова, но он знал. Нет, нет, есть взгляды, есть манеры. Я буду сто лет жить, не  забуду.    

– Так что же? Я не понимаю. Дело в том, любите ли вы  его теперь или нет, – сказала Варенька, называя все по имени.    

– Я ненавижу его; я не могу простить себе.    

– Так что ж?    

– Стыд, оскорбление.    

– Ах, если бы все так были, как вы,  чувствительны, – сказала Варенька. – Нет девушки, которая бы не  испытала этого. И все это так неважно.    

– А что же важно? – спросила Кити, с любопытным  удивлением вглядываясь в ее лицо.    

– Ах, многое важно, – улыбаясь, сказала Варенька.    

– Да что же?    

– Ах, многое важнее, – отвечала Варенька, не зная,  что сказать. Но в это время из окна послышался голос княгини:    

– Кити, свежо! Или шаль возьми, или иди в комнаты.    

– Правда, пора! – сказала Варенька,  вставая. – Мне еще надо зайти к madame Berthe; она меня просила.    

Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой  спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что дает такое  спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того, о чем  спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о том, что ей нынче нужно еще  зайти к m-me Вerthe и поспеть домой к чаю maman, к двенадцати часам. Она вошла  в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.    

– Позвольте, я провожу вас, – сказал полковник.    

– Да как же одной идти теперь ночью? – подтвердила  княгиня. – Я пошлю хоть Парашу.    

Кити видела, что Варенька с трудом удерживала улыбку при  словах, что ее нужно провожать.    

– Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не  бывает, – сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав еще раз Кити и так и не  сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме  летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что дает ей это  завидное спокойствие и достоинство.    

 XXXIII    

     

Кити познакомилась и с г-жою Шталь, и знакомство это вместе  с дружбою к Вареньке не только имело на нее сильное влияние, но утешало ее в ее  горе. Она нашла это утешение в том, что ей благодаря этому знакомству открылся  совершенно новый мир, не имеющий ничего общего с ее прошедшим, мир возвышенный,  прекрасный, с высоты которого можно было спокойно смотреть на это прошедшее. Ей  открылось то, что, кроме жизни инстинктивной, которой до сих пор отдавалась  Кити, была жизнь духовная. Жизнь эта открывалась религией, но религией, не  имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити, религией,  выражавшейся в обедне и всенощной во Вдовьем доме[74], где можно было встретить знакомых, и в  изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная,  таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую не только  можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.    

Кити узнала все это не из слов. Мадам Шталь говорила с Кити,  как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей  молодости, и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях  утешение дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет  ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое. Но Кити в каждом  ее движении, в каждом слове, в каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее,  в особенности во всей истории ее жизни, которую она знала чрез Вареньку, во  всем узнавала то, «что было важно» и чего она до сих пор не знала.    

Но как ни возвышен был характер мадам Шталь, как ни  трогательна вся ее история, как ни возвышенна и нежна ее речь, Кити невольно  подметила в ней такие черты, которые смущали ее. Она заметила, что,  расспрашивая про ее родных, мадам Шталь улыбнулась презрительно, что было  противно христианской доброте. Заметила еще, что, когда она застала у нее  католического священника, мадам Шталь старательно держала свое лицо в тени  абажура и особенно улыбалась. Как ни ничтожны были эти два замечания, они  смущали ее, и она сомневалась в мадам Шталь. Но зато Варенька, одинокая, без  родных, без друзей, с грустным разочарованием, ничего не желавшая, ничего не  жалевшая, была тем самым совершенством, о котором только позволяла себе мечтать  Кити. На Вареньке она поняла, что стоило только забыть себя и любить других, и  будешь спокойна, счастлива и прекрасна. И такою хотела быть Кити. Поняв теперь  ясно, что было самое важное , Кити не удовольствовалась тем, чтобы  восхищаться этим, но тотчас же всею душою отдалась этой новой, открывшейся ей  жизни. По рассказам Вареньки о том, что делала мадам Шталь и другие, кого она  называла, Кити уже составила себе счастливый план будущей жизни. Она так же,  как и племянница г-жи Шталь, Aline, про которую ей много рассказывала Варенька,  будет, где бы ни жила, отыскивать несчастных, помогать им сколько можно,  раздавать Евангелие, читать Евангелие больным, преступникам, умирающим. Мысль  чтения Евангелия преступникам, как это делала Aline, особенно прельщала Кити.  Но все это были тайные мечты, которые Кити не высказывала ни матери, ни  Вареньке.    

Впрочем, в ожидании поры исполнять в больших размерах свои  планы, Кити и теперь, на водах, где было столько больных и несчастных, легко  нашла случай прилагать свои новые правила, подражая Вареньке.    

Сначала княгиня замечала только, что Кити находится под  сильным влиянием своего engouement, как она называла, к госпоже Шталь и в  особенности к Вареньке. Она видела, что Кити не только подражает Вареньке в ее  деятельности, но невольно подражает ей в ее манере ходить, говорить и мигать  глазами. Но потом княгиня заметила, что в дочери, независимо от этого  очарования, совершается какой-то серьезный душевный переворот.    

Княгиня видела, что Кити читает по вечерам французское  Евангелие, которое ей подарила госпожа Шталь, чего она прежде не делала; что  она избегает светских знакомых и сходится с больными, находившимися под  покровительством Вареньки, и в особенности с одним бедным семейством больного  живописца Петрова. Кити, очевидно, гордилась тем, что исполняла в этом  семействе обязанности сестры милосердия. Все это было хорошо, и княгиня ничего  не имела против этого, тем более что жена Петрова была вполне порядочная  женщина и что принцесса, заметившая деятельность Кити, хвалила ее, называя  ангелом-утешителем. Все это было бы очень хорошо, если бы не было излишества. А  княгиня видела, что дочь ее впадает в крайность, что она и говорила ей.    

– Il ne faut jamais rien outrer,[75] – говорила она ей.    

Но дочь ничего ей не отвечала; она только думала в душе, что  нельзя говорить об излишестве в деле христианства. Какое же может быть  излишество в следовании учению, в котором велено подставить другую щеку, когда  ударят по одной, и отдать рубашку, когда снимают кафтан? Но княгине не  нравилось это излишество, и еще более не нравилось то, что, она чувствовала, Кити  не хотела открыть ей всю свою душу. Действительно, Кити таила от матери свои  новые взгляды и чувства. Она таила их не потому, чтоб она не уважала, не любила  свою мать, но только потому, что это была ее мать. Она всякому открыла бы их  скорее, чем матери.    

– Что-то давно Анна Павловна не была у нас, –  сказала раз княгиня про Петрову. – Я звала ее. А она что-то как будто  недовольна.    

– Нет, я не заметила, maman, – вспыхнув, сказала  Кити.    

– Ты давно не была у них?    

– Мы завтра собираемся сделать прогулку в горы, –  отвечала Кити.    

– Что же, поезжайте, – отвечала княгиня,  вглядываясь в смущенное лицо дочери и стараясь угадать причину ее смущения.    

В этот же день Варенька пришла обедать и сообщила, что Анна  Павловна раздумала ехать завтра в горы. И княгиня заметила, что Кити опять  покраснела.    

– Кити, не было ли у тебя чего-нибудь неприятного с  Петровыми? – сказала княгиня, когда они остались одни. – Отчего она  перестала присылать детей и ходить к нам?    

Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она  решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити  ответила совершенную правду. Она не знала причины перемены к себе Анны  Павловны, но догадывалась. Она догадывалась о такой вещи, которую она не могла  сказать матери, которой она не говорила и себе. Это была одна из тех вещей,  которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и  постыдно ошибиться.    

Опять и опять перебирала она в своем воспоминании все  отношения свои к этому семейству. Она вспоминала наивную радость, выражавшуюся  на круглом добродушном лице Анны Павловны при их встречах; вспоминала их тайные  переговоры о больном, заговоры о том, чтоб отвлечь его от работы, которая была  ему запрещена, и увести его гулять; привязанность меньшого мальчика,  называвшего ее «моя Кити», не хотевшего без нее ложиться спать. Как все было  хорошо! Потом она вспомнила худую-худую фигуру Петрова с его длинною шеей, в  его коричневом сюртуке; его редкие вьющиеся волосы, вопросительные, страшные в  первое время для Кити голубые глаза и его болезненные старания казаться бодрым  и оживленным в ее присутствии. Она вспоминала свое усилие в первое время, чтобы  преодолеть отвращение, которое она испытывала к нему, как и ко всем чахоточным,  и старания, с которыми она придумывала, что сказать ему. Она вспоминала этот  робкий умиленный взгляд, которым он смотрел на нее, и странное чувство  сострадания и неловкости и потом сознания своей добродетельности, которое она  испытывала при этом. Как все это было хорошо! Но все это было первое время.  Теперь же, несколько дней тому назад, все вдруг испортилось. Анна Павловна  притворно встречала Кити и не переставая наблюдала ее и мужа.    

Неужели эта трогательная радость его при ее приближении была  причиной охлаждения Анны Павловны?    

«Да, – вспоминала она, – что-то было ненатуральное  в Анне Павловне и совсем непохожее на ее доброту, когда она третьего дня с  досадой сказала: „Вот, все дожидался вас, не хотел без вас пить кофе, хотя  ослабел ужасно“.    

«Да, может быть, и это неприятно ей было, когда я подала ему  плед. Все это так просто, но он так неловко это принял, так долго благодарил,  что и мне стало неловко. И потом этот портрет мой, который он так хорошо  сделал. А главное – этот взгляд, смущенный и нежный! Да, да, это так! – с  ужасом повторила себе Кити. – Нет, это не может, не должно быть! Он так  жалок!» – говорила она себе вслед за этим.    

Это сомнение отравляло прелесть ее новой жизни.    

 XXXIV    

     

Уже перед концом курса вод князь Щербацкий, ездивший после  Карлсбада в Баден и Киссинген к русским знакомым набраться русского духа, как  он говорил, вернулся к своим.    

Взгляды князя и княгини на заграничную жизнь были совершенно  противоположные. Княгиня находила все прекрасным и, несмотря на свое твердое  положение в русском обществе, старалась за границей походить на европейскую  даму, чем она не была, – потому что она была русская барыня, – и  потому притворялась, что ей было отчасти неловко. Князь же, напротив, находил  за границей все скверным, тяготился европейской жизнью, держался своих русских  привычек и нарочно старался выказывать себя за границей менее европейцем, чем  он был в действительности.    

Князь вернулся похудевший, с обвислыми мешками кожи на  щеках, но в самом веселом расположении духа. Веселое расположение его еще  усилилось, когда он увидал Кити совершенно поправившуюся. Известие о дружбе  Кити с госпожой Шталь и Варенькой и переданные княгиней наблюдения над какой-то  переменой, происшедшей в Кити, смутили князя и возбудили в нем обычное чувство  ревности ко всему, что увлекало его дочь помимо его, и страх, чтобы дочь не  ушла из-под его влияния в какие-нибудь недоступные ему области. Но эти  неприятные известия потонули в том море добродушия и веселости, которые всегда  были в нем и особенно усилились карлсбадскими водами.    

На другой день по своем приезде князь в своем длинном  пальто, со своими русскими морщинами и одутловатыми щеками, подпертыми  крахмаленными воротничками, в самом веселом расположении духа пошел с дочерью  на воды.    

Утро было прекрасное; опрятные, веселые дома с садиками, вид  краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих немецких служанок и  яркое солнце веселили сердце; но чем ближе они подходили к водам, тем чаще  встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий  благоустроенной немецкой жизни. Кити уже не поражала эта противоположность.  Яркое солнце, веселый блеск зелени, звуки музыки были для нее естественною  рамкой всех этих знакомых лиц и перемен к ухудшению или улучшению, за которыми  она следила; но для князя свет и блеск июньского утра, и звуки оркестра,  игравшего модный веселый вальс, и особенно вид здоровенных служанок казались  чем-то неприличным и уродливым в соединении с этими собравшимися со всех концов  Европы, уныло двигавшимися мертвецами.    

Несмотря на испытываемое им чувство гордости и как бы  возврата молодости, когда любимая дочь шла с ним под руку, ему теперь как будто  неловко и совестно было за свою сильную походку, за свои крупные, облитые жиром  члены. Он испытывал почти чувство человека, неодетого в обществе.    

– Представь, представь меня своим новым друзьям, –  говорил он дочери, пожимая локтем ее руку. – Я и этот твой гадкий Соден  полюбил за то, что он тебя так справил. Только грустно, грустно у вас. Это кто?    

Кити называла ему те знакомые и незнакомые лица, которые они  встречали. У самого входа в сад они встретили слепую m-me Berthe с проводницей,  и князь порадовался на умиленное выражение старой француженки, когда она  услыхала голос Кити. Она тотчас с французским излишеством любезности заговорила  с ним, хваля его за то, что у него такая прекрасная дочь, и в глаза превознося  до небес Кити и называя ее сокровищем, перлом и ангелом-утешителем.    

– Ну, так она второй ангел, – сказал князь,  улыбаясь. – Она называет ангелом нумер первый mademoiselle Вареньку.    

– Оh! Mademoiselle Варенька – это настоящий ангел,  аllez,[76] – подхватила m-me Berthe.    

В галерее они встретили и самую Вареньку. Она поспешно шла  им навстречу, неся элегантную красную сумочку.    

– Вот и папа приехал! – сказала ей Кити.    

Варенька сделала просто и естественно, как и все, что она  делала, движение, среднее между поклоном и приседанием, и тотчас же заговорила  с князем, как она говорила со всеми, нестесненно и просто.    

– Разумеется, я вас знаю, очень знаю, – сказал ей  князь с улыбкой, по которой Кити с радостью узнала, что друг ее понравился  отцу. – Куда же вы так торопитесь?    

– Maman здесь, – сказала она, обращаясь к  Кити. – Она не спала всю ночь, и доктор посоветовал ей выехать. Я несу ей  работу.    

– Так это ангел нумер первый! – сказал князь,  когда Варенька ушла.    

Кити видела, что ему хотелось посмеяться над Варенькой, но  что он никак не мог этого сделать, потому что Варенька понравилась ему.    

– Ну вот и всех увидим твоих друзей, – прибавил  он, – и мадам Шталь, если она удостоит узнать меня.    

– А ты разве ее знал, папа? – спросила Кити со  страхом, замечая зажегшийся огонек насмешки в глазах князя при упоминании о  мадам Шталь.    

– Знал ее мужа и ее немножко, еще прежде, чем она в  пиетистки записалась[77].    

– Что такое пиетистка, папа? – спросила Кити, уже  испуганная тем, что то, что она так высоко ценила в госпоже Шталь, имело  название.    

– Я и сам не знаю хорошенько. Знаю только, что она за  все благодарит Бога, за всякое несчастие, и за то, что у ней умер муж,  благодарит Бога. Ну, и выходит смешно, потому что они дурно жили.    

– Это кто? Какое жалкое лицо! – спросил он,  заметив сидевшего на лавочке невысокого больного в коричневом пальто и белых  панталонах, делавших странные складки на лишенных мяса костях его ног.    

Господин этот приподнял свою соломенную шляпу над вьющимися  редкими волосами, открывая высокий, болезненно покрасневший от шляпы лоб.    

– Это Петров, живописец, – отвечала Кити,  покраснев. – А это жена его, – прибавила она, указывая на Анну  Павловну, которая, как будто нарочно, в то самое время, как они подходили,  пошла за ребенком, отбежавшим по дорожке.    

– Какой жалкий, и какое милое у него лицо! –  сказал князь. – Что же ты не подошла? Он что-то хотел сказать тебе?    

– Ну, так пойдем, – сказала Кити, решительно  поворачиваясь. – Как ваше здоровье нынче? – спросила она у Петрова.    

Петров встал, опираясь на палку, и робко посмотрел на князя.    

– Это моя дочь, – сказал князь. – Позвольте  быть знакомым.    

Живописец поклонился и улыбнулся, открывая странно блестящие  белые зубы.    

– Мы вас ждали вчера, княжна, – сказал он Кити.    

Он пошатнулся, говоря это, и, повторяя это движение,  старался показать, что он это сделал нарочно.    

– Я хотела прийти, но Варенька сказала, что Анна  Павловна присылала сказать, что вы не поедете.    

– Как не поедем? – покраснев и тотчас же  закашлявшись, сказал Петров, отыскивая глазами жену. – Анета,  Анета! – проговорил он громко, и на тонкой белой шее его, как веревки,  натянулись толстые жилы.    

Анна Павловна подошла.    

– Как же ты послала сказать княжне, что мы не  поедем! – потеряв голос, раздражительно прошептал он ей.    

– Здравствуйте, княжна! – сказала Анна Павловна с  притворною улыбкой, столь непохожею на прежнее ее обращение. – Очень  приятно познакомиться, – обратилась она к князю. – Вас давно ждали,  князь.    

– Как же ты послала сказать княжне, что мы не  поедем? – хрипло прошептал еще раз живописец еще сердитее, очевидно  раздражаясь еще более тем, что голос изменяет ему и он не может дать своей речи  того выражения, какое бы хотел.    

– Ах, Боже мой! Я думала, что мы не поедем, – с  досадою отвечала жена.    

– Как же, когда… – он закашлялся и махнул рукой.    

Князь приподнял шляпу и отошел с дочерью.    

– О, ох! – тяжело вздохнул он, – о,  несчастные!    

– Да, папа, – отвечала Кити. – Но надо знать,  что у них трое детей, никого прислуги и почти никаких средств. Он что-то  получает от Академии, – оживленно рассказывала она, стараясь заглушить  поднявшееся волнение в ней вследствие странной в отношении к ней перемены Анны  Павловны.    

– А вот и мадам Шталь, – сказала Кити, указывая на  колясочку, в которой, обложенное подушками, в чем-то голубом и сером, под  зонтиком лежало что-то.    

Это была г-жа Шталь. Сзади ее стоял мрачный здоровенный  работник-немец, катавший ее. Подле стоял белокурый шведский граф, которого  знала по имени Кити. Несколько человек больных медлили около колясочки, глядя  на эту даму, как на что-то необыкновенное.    

Князь подошел к ней. И тотчас же в глазах его Кити заметила  смущавший ее огонек насмешки. Он подошел к мадам Шталь и заговорил на том  отличном французском языке, на котором уже столь немногие говорили теперь,  чрезвычайно учтиво и мило.    

– Не знаю, вспомните ли вы меня, но я должен напомнить себя,  чтобы поблагодарить за вашу доброту к моей дочери, – сказал он ей, сняв  шляпу и не надевая ее.    

– Князь Александр Щербацкий, – сказала мадам  Шталь, поднимая на него свои небесные глаза, в выражении которых Кити заметила  неудовольствие. – Очень рада. Я так полюбила вашу дочь.    

– Здоровье ваше все нехорошо?    

– Да я уж привыкла, – сказала мадам Шталь и  познакомила князя со шведским графом.    

– А вы очень мало переменились, – сказал ей  князь. – Я не имел чести видеть вас десять или одиннадцать лет.    

– Да, Бог дает крест и дает силу нести его. Часто  удивляешься, к чему тянется эта жизнь… С той стороны! – с досадой  обратилась она к Вареньке, не так завертывавшей ей пледом ноги.    

– Чтобы делать добро, вероятно, – сказал князь,  смеясь глазами.    

– Это не нам судить, – сказала госпожа Шталь,  заметив оттенок выражения на лице князя. – Так вы пришлете мне эту книгу,  любезный граф? Очень благодарю вас, – обратилась она к молодому шведу.    

– А! – вскрикнул князь, увидав московского  полковника, стоявшего около, и, поклонившись госпоже Шталь, отошел с дочерью и  с присоединившимся к ним московским полковником.    

– Это наша аристократия, князь! – с желанием быть  насмешливым сказал московский полковник, который был в претензии на госпожу  Шталь за то, что она не была с ним знакома.    

– Все такая же, – отвечал князь.    

– А вы еще до болезни знали ее, князь, то есть прежде,  чем она слегла?    

– Да. Она при мне слегла, – сказал князь.    

– Говорят, она десять лет не встает.    

– Не встает, потому что коротконожка. Она очень дурно  сложена…    

– Папа, не может быть! – вскрикнула Кити.    

– Дурные языки так говорят, мой дружок. А твоей  Вареньке таки достается, – прибавил он. – Ох, эти больные барыни!    

– О нет, папа! – горячо возразила Кити. –  Варенька обожает ее. И потом она делает столько добра! У кого хочешь спроси! Ее  и Aline Шталь все знают.    

– Может быть, – сказал он, пожимая локтем ее  руку. – Но лучше, когда делают так, что, у кого ни спроси, никто не знает.    

Кити замолчала не потому, что ей нечего было говорить; но  она и отцу не хотела открыть свои тайные мысли. Однако, странное дело, несмотря  на то, что она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не дать ему доступа  в свою святыню, она почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь,  который она месяц целый носила в душе, безвозвратно исчез, как фигура,  составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда поймешь, как лежит это  платье. Осталась одна коротконогая женщина, которая лежит потому, что дурно  сложена, и мучает безответную Вареньку за то, что та не так подвертывает ей  плед. И никакими усилиями воображения нельзя уже было возвратить прежнюю мадам  Шталь.    

 XXXV    

     

Князь передал свое веселое расположение духа и домашним  своим, и знакомым, и даже немцу-хозяину, у которого стояли Щербацкие.    

Вернувшись с Кити с вод и пригласив к себе к кофе и полковника,  и Марью Евгеньевну, и Вареньку, князь велел вынести стол и кресла в садик, под  каштан, и там накрыть завтрак. И хозяин и прислуга оживились под влиянием его  веселости. Они знали его щедрость, и чрез полчаса больной гамбургский доктор,  живший наверху, с завистью смотрел в окно на эту веселую русскую компанию  здоровых людей, собравшуюся под каштаном. Под дрожащею кругами тенью листьев, у  покрытого белою скатертью и уставленного кофейниками, хлебом, маслом, сыром,  холодною дичью стола, сидела княгиня в наколке с лиловыми лентами, раздавая  чашки и тартинки. На другом конце сидел князь, плотно кушая и громко и весело  разговаривая. Князь разложил подле себя свои покупки – резные сундучки,  бирюльки, разрезные ножики всех сортов, которых он накупил кучу на всех водах,  и раздаривал их всем, в том числе Лисхен, служанке, и хозяину, с которым он  шутил на своем комическом дурном немецком языке, уверяя его, что не воды  вылечили Кити, но его отличные кушанья, в особенности суп с черносливом.  Княгиня подсмеивалась над мужем за его русские привычки, но была так оживлена и  весела, как не была во все время жизни на водах. Полковник, как всегда,  улыбался шуткам князя; но насчет Европы, которую он внимательно изучал, как он  думал, он держал сторону княгини. Добродушная Марья Евгеньевна покатывалась со  смеху от всего, что говорил смешного князь, и Варенька, чего еще Кити никогда  не видала, раскисала от слабого, но сообщающегося смеха, который возбуждали в  ней шутки князя.    

Все это веселило Кити, но она не могла не быть озабоченною.  Она не могла разрешить задачи, которую ей невольно задал отец своим веселым  взглядом на ее друзей и на ту жизнь, которую она так полюбила. К задаче этой  присоединилась еще перемена ее отношений к Петровым, которая нынче так очевидно  и неприятно высказалась. Всем было весело, но Кити не могла быть веселою, и это  еще более мучило ее. Она испытывала чувство вроде того, какое испытывала в  детстве, когда под наказанием была заперта в своей комнате и слушала веселый  смех сестер.    

– Ну, на что ты накупил эту бездну? – говорила  княгиня, улыбаясь и подавая мужу чашку с кофеем.    

– Пойдешь ходить, ну, подойдешь к лавочке, просят  купить: «Эрлаухт, эксцеленц, дурхлаухт».[78] Ну,  уж как скажут: «Дурхлаухт», уж я и не могу: десяти талеров и нет.    

– Это только от скуки, – сказала княгиня.    

– Разумеется, от скуки. Такая скука, матушка, что не  знаешь, куда деться.    

– Как можно скучать, князь? Так много интересного  теперь в Германии, – сказала Марья Евгеньевна.    

– Да я все интересное знаю: суп с черносливом знаю,  гороховую колбасу знаю. Все знаю.    

– Нет, но как хотите, князь, интересны их  учреждения, – сказал полковник.    

– Да что же интересного? Все они довольны, как медные  гроши: всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил,  а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай,  сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься  не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, все  обдумаешь, не торопишься.    

– А время – деньги, вы забываете это, – сказал  полковник.    

– Какое время! Другое время такое, что целый месяц за  полтинник отдашь, а то так никаких денег за полчаса не возьмешь. Так ли,  Катенька? Что ты, какая скучная?    

– Я ничего.    

– Куда же вы? Посидите еще, – обратился он к  Вареньке.    

– Мне надо домой, – сказала Варенька, вставая, и  опять залилась смехом.    

Оправившись, она простилась и пошла в дом, чтобы взять  шляпу. Кити пошла за нею. Даже Варенька представлялась ей теперь другою. Она не  была хуже, но она была другая, чем та, какою она прежде воображала ее себе.    

– Ах, я давно так не смеялась! – сказала Варенька,  собирая зонтик и мешочек. – Какой он милый, ваш папа!    

Кити молчала.    

– Когда же увидимся? – спросила Варенька.    

– Maman хотела зайти к Петровым. Вы не будете  там? – сказала Кити, испытывая Вареньку.    

– Я буду, – отвечала Варенька. – Они  собираются уезжать, так я обещалась помочь укладываться.    

– Ну, и я приду.    

– Нет, что вам?    

– Отчего, отчего, отчего? – широко раскрывая  глаза, заговорила Кити, чтобы не выпускать Вареньку, взявшись за ее  зонтик. – Нет, постойте, отчего?    

– Так; ваш папа приехал, и потом с вами они стесняются.    

– Нет, вы мне скажите, отчего вы не хотите, чтоб я  часто бывала у Петровых? Ведь вы не хотите? Отчего?    

– Я не говорила этого, – спокойно сказала  Варенька.    

– Нет, пожалуйста, скажите!    

– Все говорить? – спросила Варенька.    

– Все, все! – подхватила Кити.    

– Да особенного ничего нет, а только то, что Михаил  Алексеевич (так звали живописца) прежде хотел ехать раньше, а теперь не хочет  уезжать, – улыбаясь, сказала Варенька.    

– Ну! Ну! – торопила Кити, мрачно глядя на  Вареньку.    

– Ну, и почему-то Анна Павловна сказала, что он не  хочет оттого, что вы тут. Разумеется, это было некстати, но из-за этого, из-за  вас вышла ссора. А вы знаете, как эти больные раздражительны.    

Кити все более и более хмурилась, и Варенька говорила одна,  стараясь смягчить и успокоить ее, видя собиравшийся взрыв, она не знала чего –  слез или слов.    

– Так лучше вам не ходить… И вы понимаете, вы не  обижайтесь…    

– И поделом мне, и поделом мне! – быстро  заговорила Кити, схватывая зонтик из рук Вареньки и глядя мимо глаз своего  друга.    

Вареньке хотелось улыбнуться, глядя на детский гнев своего  друга, но она боялась оскорбить ее.    

– Как поделом? Я не понимаю, – сказала она.    

– Поделом за то, что все это было притворство, потому  что это все выдуманное, а не от сердца. Какое мне дело было до чужого человека?  И вот вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто не просил.  Оттого что все притворство! притворство! притворство!..