1 2 3 4 5 6 7 
– Я имею в виду, что некоторые люди вашей профессии обладают сильно развитым воображением и при помощи воображения могут проникнуть куда угодно, даже в швейцарский банк. Это правда или нет?

– В некотором смысле, конечно, правда, – согласился я. – Проникнуть в банк с помощью воображения можно, а вот унести оттуда то, что там лежит, это почему-то не получается.

– Ну, – улыбнулся Дзержин, – для того чтобы унести, можно найти кого-нибудь попроще, а вот так, чтобы проникнуть мысленно, находясь на далеком расстоянии, и подглядеть, где там чего лежит, это доступно совсем не каждому.

Ему удалось наконец справиться с замком. Дверь со ржавым скрипом отворилась, и мы оказались в тускло освещенном коридорчике, в конце которого была еще одна дверь, точно такая, как первая. Первую дверь за нами закрыли, и только после этого Сиромахин открыл вторую.

– Ну теперь, – сказал он несколько торжественно, – дайте вашу руку и закройте глаза. И попробуйте включить ваше воображение. А потом, когда глаза откроете, интересно будет сравнить то, что вы вообразили, с тем, что увидели.

Предвкушая необычайное, я охотно включился в эту игру. Я честно закрыл глаза и, ведомый Дзержином за руку, прошел вперед, неуверенно ставя ноги.

Дверь за моей спиной с грохотом затворилась.

Дзержин отпустил мою руку, и я попытался себе представить то место, в котором я нахожусь. Я вообразил большой зал, освещенный люминесцентными лампами. Множество отливающих зеленью экранов, перемигивание разноцветных индикаторов и управляющих кнопками молчаливых людей в белоснежных халатах.

– Откройте глаза! – приказал Дзержин Гаврилович.

Я думаю, каждому из вас знакомо ощущение, когда вы идете в темноте по лестнице и думаете, что там еще есть одна ступенька, и уверенно ставите ногу, а там никакой ступеньки нет. Даже если вы при этом не ломаете и не подворачиваете ногу, ощущение премерзкое.

Так вот, представьте себе мое ощущение, когда я открыл глаза и увидел, что в небольшой комнате, освещенной только одной голой лампочкой свечей не больше чем в сорок, нет не то что компьютера или чего-нибудь в этом роде, но даже и табуретки. Только корявые стены из плохо побеленного кирпича да торчащий из одной стены пучок проводов с голыми концами.

– Что это? – спросил я, совершенно ошарашенный.

– Это и есть мое гениальное изобретение, – сказал Сиромахин, усмехаясь самодовольно.

– Вы хотите сказать, что здесь нет никакого компьютера?

– Я вообще ничего не хочу сказать, – пожал плечами Сиромахин. – По-моему, то, что вы видите, или, точнее сказать, то, чего вы не видите, ни в каких словах не нуждается.

– Нет, ну послушайте, – сказал я взволнованно, – я чего-то все-таки не понимаю. Неужели это значит, что все то, что пишут ваши сержанты, нигде никак не фиксируется?

– Очень хорошее слово вы нашли, – обрадовался Дзержин. – Именно ничто нигде не фиксируется. Прекрасное, точное, очень хорошее определение: не фиксируется.

– Но сержанты об этом ничего не знают?

– Ну, дорогуша, зачем же вы так плохо о них думаете? Наше общество интересно тем, что все все знают, но все делают вид, что никто ничего не знает. Понятно?

– Ничего не понятно, – признался я.

– Ну хорошо, попробую объяснить. Насколько мне известно, в ваши времена существовали, грубо говоря, две категории писателей. Писатели, которых люди хотели читать, и писатели, которых люди читать не хотели. Но тех, которых люди хотели читать, не печатали, а тех, которых печатали, никто не читал. Правильно?

– Ну да, – сказал я неуверенно. – Это было, конечно, не совсем так, но в общих чертах…

– А я в общих чертах именно и говорю, – сказал Дзержин. – Ну так вот. Тогдашние коррупционисты выбрали совершенно неправильную, непродуманную, прямо скажем, недальновидную тактику. Одних писателей они запрещали и тем самым создавали им дешевую популярность и возбуждали еще больший интерес к их писаниям. Других, напротив, издавали огромными тиражами, но совершенно бессмысленно, потому что их никто не читал. Расходовалось огромное количество бумаги и денег. Ну сами себе представьте. В ваше время для того, чтобы заплатить правильному писателю тысячу рублей, надо было истратить по крайней мере сто тысяч на издание его книги. А сколько уходило бумаги? Ужас! Теперь положение значительно упростилось. Мы теперь практически всем писателям разрешаем писать все, что они хотят. Вот, например, у нас есть такой Охламонов.

– Да-да, – сказал я охотно. – Я на него обратил внимание.

– Естественно. На него трудно не обратить внимания. Вы думаете, он что пишет?

– Право, затрудняюсь сказать, – замялся я, – но вид у него такой, я бы сказал, вдохновенный.

– Ну еще бы, – усмехнулся Дзержин. – Все сумасшедшие вдохновенны. Так вот, этот вдохновенный все время пишет одно и то же: «Долой Гениалиссимуса! Долой Гениалиссимуса! Долой Гениалиссимуса!» И так каждый день по восемь часов подряд.

– И вы это знаете и терпите? – спросил я изумленно.

– Ну конечно, если бы это было на бумаге, мы бы вряд ли стерпели, но мое изобретение помогает нам смотреть на такие вещи сквозь пальцы.

– Слушайте, – сказал я потрясенный, – но если все писатели знают или хотя бы догадываются, что то, что они пишут, никуда не идет, зачем они это делают?

– Ах, дорогуша, – устало улыбнулся Дзержин. – Вы же сами знаете, что есть такие люди, которым лишь бы что-то писать. А что из этого получается, им совершенно неважно.

Дзержин

Мы еще стояли, я смотрел на пучки проводов с голыми концами, когда вдруг заметил, что там, под самыми этими проводами, довольно крупными буквами написано короткое слово, которое я встречал уже где-то: СИМ.

Я спросил Сиромахина, что означает это слово. Он усмехнулся и спросил меня, а что я сам по этому поводу думаю. Я сказал, что я не знаю. Я встречаю это слово уже не первый раз и иногда даже в самых неподходящих местах.

– А вам раньше это слово никогда не встречалось? – спросил Дзержин с каким-то скрытым лукавством.

– Встречалось, – сказал я. – Я знал одного писателя. У него было имя такое – Сим. Но, насколько я понимаю, это слово, – я указал на стенку, – к нему никакого отношения не имеет.

– А почему вы думаете, что не имеет? – спросил Дзержин.

– Ну потому, что этого писателя здесь никто не знает.

– Вы так считаете? – Дзержин по-прежнему смотрел на меня со своей странной усмешкой. – А что вы скажете, если услышите, что этого вашего Сима здесь, наоборот, все знают и многие даже почитают и что вот эти люди, которых мы называем симитами, это и есть его сторонники? Что вы на это скажете? – повторил он настойчиво.

– Я скажу, что это чушь. Сим Симыч Карнавалов жил в прошлом веке.

– Ну да, – сказал Сиромахин задумчиво. – А вот Маркс жил в позапрошлом веке, однако марксисты у нас еще не все вывелись.

При этом он поджал губы и сделал такую гримасу, как будто хотел показать, что столь продолжительным существованием марксистов он не то чтобы недоволен, но удивлен.

Но меня-то как раз живучесть марксизма нисколько не удивила. Меня удивило совсем другое.

– Извините, – сказал я Сиромахину. – Я вас не очень понял. Вы хотите сказать, что в Москорепе есть много сторонников Сим Симыча Карнавалова?

– И не только в Москорепе, а и в Первом Кольце, – сказал Дзержин Гаврилович. – Я вам даже скажу, что симитов у нас гораздо больше, чем марксистов. Даже не то что больше, а почти все люди, которых вы здесь вокруг себя видите, на самом деле скрытые симиты.

– А что они собой представляют? – спросил я.

– Если вам интересно, – сказал Дзержин, – могу вкратце рассказать.

Мне, конечно, было интересно, и вот что я услышал от Дзержина Гавриловича.

Движение симитов зародилось еще при жизни Сим Симыча и моей. Впрочем, тогда это было еще не движение, а многочисленная, но разрозненная толпа поклонников. Потом возник маленький кружок школьников-старшеклассников, которые создали подпольную организацию, которую они сами назвали СИМ. На следствии они отрицали какую бы то ни было связь названия своей организации с именем Карнавалова и утверждали, что аббревиатура СИМ расшифровывается как Союз Истинных Монархистов. Но во время обысков почти у всех членов организации были изъяты отдельные глыбы «Большой зоны», а у одного даже его собственная работа по структурно-лингвистическому анализу «КПЗ». Само собой, от этого кружка остались рожки да ножки, но тут же стали возникать другие кружки, общества, объединения, и все они назывались СИМ, хотя расшифровывали это слово по-разному. Высылая Карнавалова за пределы страны, тогдашние власти надеялись, что на этом движение и прекратится, но сильно ошиблись. Движение не только не прекратилось, но, напротив, достигло размаха, реально угрожавшего безопасности государства. Симиты собирались в кружки, произведения Карнавалова читали, изучали, конспектировали, переписывали и распространяли. Чтобы со всем этим покончить, службе БЕЗО (тогда она называлась еще КГБ) пришлось приложить очень большие усилия. В конце концов всех организованных симитов удалось разгромить. К настоящему времени практически все произведения Сима изъяты и уничтожены. Если, скажем, в пределах Первого Кольца кто-то, может быть, еще тайно хранит какие-нибудь книги Сима, то в Москорепе это совершенно исключено.

– Значит, вы все-таки с этим движением покончили? – выразил я надежду.

– Что вы! – горько усмехнулся Дзержин. – Наоборот, после того, как его разгромили, оно только и началось. И больше того, оно приняло такие формы, с которыми бороться уже совсем невозможно. У движения нет никакой организационной структуры, в него никто не вступает и никто из него не выходит. Нет никаких кружков, никаких списков. Каждый, кто хочет, может считать себя симитом, но никто в этом не признается.

– А откуда ж вы знаете, что они вообще существуют?

– Это узнать нетрудно, – сказал Сиромахин и показал на стенку. – Кто-то же это пишет. Вы видите, это же очень секретное помещение. Одно из самых секретных во всем Москорепе. А кто-то все же сюда проник и кто-то это вот написал. Да это что! – сказал он, махнув рукой. И тут же рассказал мне совершенно невероятную историю.

Сравнительно недавно было замечено, что у комунян развилась мода употреблять слово «сим» кстати и некстати. Например, начинать всякие письма или заявления любого характера в такой форме: «Сим обращаюсь к вам с просьбой». Или: «Сим извещаю». И заканчивать их словами вроде: «За сим такой-то». Более современное слово «этим» почти совершенно исчезло из обращения. Когда Редакционная комиссия заметила это, она разослала во все редакции указания изымать слово «сим» изо всех печатных материалов. Слово исчезло. Но вскоре внимание Редакционной комиссии и службы БЕЗО было привлечено к тому, что в книгах, газетных статьях, официальных заявлениях и личных письмах комуняне стали часто и в некоторых случаях совершенно не к месту употреблять такие слова, как «СИМптом», «СИМбиоз», «СИМпатия», «завиСИМость», «проСИМ», «ноСИМ», «коСИМ», и одновременно появилось много неграмотных людей, которые стали писать «СИМафор», «СИМантика» и даже «СИМдром». Редакционной комиссии пришлось проделать большую работу по разоблачению и прекращению диверсий подобного рода.

– Но теперь-то уже все в порядке? – спросил я.

– Почти, – сказал Дзержин. – К сожалению, в нашем языке есть одно слово, которое не может отменить даже Редакционная комиссия.

– Неужели есть такое слово? – удивился я.

– Да, есть, – печально сказал Сиромахин. – И это слово «ГениалисСИМус». Вы понимаете, что происходит? Каждый человек, который устно или письменно употребляет слово «ГЕНИАЛИССИМУС», одновременно пользуется и словом «СИМ».

На мой вопрос, какую цель ставят перед собою симиты, Дзержин сказал, что они рассчитывают на восстановление в России самодержавной или, как некоторые ее называют, симодержавной монархии.

– Надо же! – сказал я. – Неужели еще сейчас, в двадцать первом веке, есть люди, которые верят в необходимость монархии?

– Еще бы! – согласился Дзержин с непонятным мне воодушевлением. – Монархическая идея очень даже жива и популярна. И вот если вы внимательно присмотритесь к нашим комунянам, вы прочтете в их глазах надежду на то, что когда-нибудь монархия будет восстановлена.

– Какие странные вещи вы мне говорите, – сказал я. – А кого же эти ваши симиты хотели бы видеть царем?

– А вы не догадываетесь?

– Нет.

Сиромахин подошел к двери, заглянул в замочную скважину и, убедившись, что там никто не стоит, приблизился ко мне и сказал:

– Сима Карнавалова.

– Карнавалова? – переспросил я удивленно. – Разве он не умер еще в прошлом веке?

– Видите ли, Христос умер две тысячи лет назад, однако люди до сих пор ожидают его возвращения.

Чудное мгновенье

Иногда невежество Искрины меня поражает. Вся докоммунистическая история кажется ей клубком каких-то странных событий, происшедших чуть ли не в одно и то же время. Я к этому уже настолько привык, что даже не удивился, когда она меня спросила, был ли я лично знаком с Пушкиным. Я объяснил, что никак не мог быть с ним знаком, потому что родился через сто с лишним лет после его смерти и совсем в другую эпоху. Она была очень удивлена, узнав, что Пушкин жил еще при царской власти.

– А в каком он был чине?

Я сказал, что он был в чине камер-юнкера, по теперешним понятиям что-то вроде младшего лейтенанта.

– Всего-то? – удивилась она. – А зачем же его печатали?

– Его печатали, потому что он был великий поэт.

Она меня стала уверять, что этого не может быть, великими бывают только генералы, но никак не младшие лейтенанты.

– Да? – переспросил я обиженно. – А как же я?

– Ну с тобой вообще пока что не ясно. Вот книгу твою издадут и тогда сразу повысят. А он так в малом чине и умер?

– Ну да, – сказал я. – Но в те времена писателей судили не по чину, а по степени дарования.

– А кто определял степень дарования? – спросила она.

Я сказал, что определяли читатели.

Она этого не поняла и спросила, каким образом определяли.

– Очень просто определяли. Читали стихи и говорили: «Во здорово! Во дает! Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» А если чего не нравилось, говорили: чушь собачья, бред сивой кобылы. Вот так, в общем, определяли.

Она этого тоже не поняла и попросила рассказать, о чем примерно писал этот Пушкин. Я сказал, что он писал о самых разных вещах и, например, о любви.

– О любви к царю?

– Это с ним тоже случалось, – сказал я. – Но еще он писал о любви к женщине. Например, вот это:

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…
Она слушала, закрыв руками лицо, долго молчала, когда я кончил. А потом спросила, волнуясь, кому эти стихи посвящены.

– Если тебя интересует имя, – сказал я, – ее звали Анна Петровна Керн.

– А она была в каком чине?

– Что за чушь! – рассердился я. – Ни в каком чине она не была. Она была просто женщина без чинов.

– Ну как же, – заволновалась Искрина еще больше. – Ведь он ее называет гением.

– Ну да, он называет ее гением чистой красоты.

– Вот именно гением. Но он же не мог назвать гением кого попало.

– Тьфу ты! – Я начал терять терпение. – Что значит – кого попало? Он и не называл кого попало. Он так назвал единственную в мире женщину.

– Ну вот видишь! Значит, она была все же единственная в мире. Да к тому же еще называлась гением. Значит, она была кем-то вроде «Гениалиссимуса».

– О господи! – застонал я в отчаянии. – Да при чем же тут ваш Гениалиссимус? Да она была гораздо выше! Она была богиня. А ваш Гениалиссимус…

Я запнулся, встретившись с ее взглядом. Она смотрела на меня с ужасом.

– Извини, – поспешил я поправиться. – Я ничего плохого о Гениалиссимусе сказать не хотел. Я понимаю, что он великий политический деятель, друг человечества, преобразователь природы и вообще разносторонний гений, но Пушкин был по сегодняшним меркам человек недоразвитый и для него гением была Анна Керн.

– Ну да, конечно, – сказала она, теребя на груди медальон. – Конечно, если он жил так давно, он мог многого не знать. Но мне показалось… ты меня извини… что ты с ним как будто в чем-то согласен.

– Ну да, – сказал я. – В чем-то я с ним, безусловно, согласен. Будучи тоже в некотором смысле человеком отживших понятий, я думаю иногда, что на самом деле человек рожден не только для того, чтобы перевыполнять производственные задания, потреблять первичный продукт и сдавать вторичный, но ему также присуща тяга к чему-то такому совершенно бесполезному, как, например, любовь, красота, вдохновение и… А впрочем, что я тебе говорю? Ты что, сама об этом никогда не слышала? Неужели у вас во всем Москорепе нет ни одного такого сумасшедшего, который писал бы что-нибудь в рифму про свои чувства?

– В Москорепе нет. У нас всех, кто нам не нужен, выслали в Первое Кольцо, и там такие люди, я слышала, еще есть. А здесь нет.

– А, ну да, – сказал я. – Я же совсем забыл. У вас нет пенсионеров, инвалидов, воров, собак, кошек, поэтов, сумасшедших…

– А тебе это не нравится? – спросила она, по-прежнему играя медальоном.

Я хотел ей ответить, но медальон сбил меня с толку. Я вспомнил, как прошлый раз мой случайный вопрос о назначении этого весьма невинного на вид украшения привел ее в замешательство. Теперь я вдруг совершенно отчетливо понял, что эту дешевую безделушку она носит не просто как украшение, она ей нужна для чего-то еще. А для чего, тут даже и гадать было нечего, и только такой ни из чего не извлекающий урока лопух, как я, мог не догадаться с первого раза. Но теперь я отчетливо понял, что это вовсе не безделушка, а микрофон.

– Ну что же ты замолчал? – сказала она. – Ты говори, говори, у тебя это так здорово получается.

– Да? Здорово? – повторил я почти механически. – А что именно я говорил?

– Ты говорил про поэтов, про любовь.

– Ах да, – сказал я растерянно, – да, что-то такое я говорил. Но ты должна все же учесть, что я человек очень отсталый. Я жил в прошлом веке при социализме и даже при капитализме, я мало изучал передовые учения и вообще, знаешь, мне уже сто лет, склероз, маразм и всякие такие вещи, а к тому же и в молодости некоторые люди считали меня дураком.

– Нет! – возразила она решительно. – Ты не дурак. Ты очень умный. Ты говоришь такие вещи, которых я раньше никогда не слышала ни от кого.

Я вспомнил: когда-то один человек в сером костюме сказал мне во время допроса: «Будь вы дураком, мы бы вам все простили. Но вы не дурак и хорошо понимаете, что именно содержится в ваших писаниях». Но он был не прав, потому что на самом-то деле я был дурак. Если бы я был умный, я бы выдавал себя за дурака. Но я был дурак и потому выдавал себя за умного. Однако за шестьдесят с лишним лет, прошедших с тех пор, я все-таки поумнел. И я самым решительным образом стал уверять Искрину в своей глупости и отсталости. Чем она, как показалось мне, была обескуражена.

Бумлит

Оказывается, в Москорепе бумажная литература тоже все-таки существует. Но создается она в другом месте. Насколько я понял, в этом тридцатиэтажном здании в мои времена помещался Совет Экономической Взаимопомощи. А теперь Главное Управление Бумажной Литературы (БУМЛИТ).

– Значит, у вас существуют две литературы? – сказал я Смерчеву, когда он меня туда привез.

– А как же! – улыбнулся Смерчев благожелательно. – Конечно, две. А в ваши времена была только одна, не так ли?

– Ну, не совсем, – сказал я. – В мои времена были тоже две литературы – советская и антисоветская. Правда, обе они были бумажные.

Как я понял уже в вестибюле, бумажной литературой занимались комписы более высокого ранга, чем безбумажной. Во всяком случае, все, кого я там встретил, не считая охраны, были в звании не ниже лейтенанта и все ходили с парусиновыми папками под мышкой.

Вообще здание Бумлита выгодно отличалось от Безбумлита большей технической оснащенностью. Там даже два из шестнадцати лифтов работали. На одном из этих лифтов мы поднялись на шестой этаж и, пройдя по застеленному красной дорожкой коридору, оказались перед массивной дверью с надписью:
ГЛАВКОМПИС МОСКОРЕПАк. СМЕРЧЕВ К. И.
Через эту дверь мы попали в просторную приемную, где за столом под большим портретом Гениалиссимуса сидела секретарша в звании старшего лейтенанта.

При нашем появлении она немедленно вскочила со стула и сообщила Смерчеву, что участники планерки уже собрались и ждут.

– Хорошо, – сказал Коммуний Иванович и толкнул ногой дверь, обитую черной изодранной кожей.

Кабинет был еще больше приемной, Гениалиссимус смотрел на меня с натуралистически выписанного портрета и самодовольно жмурился, опираясь на колонну, сложенную из книг. На корешке каждой книги было золотом аккуратно выведено: «Полное собрание сочинений».

Прямо под портретом стоял просторный письменный стол с множеством канцелярских принадлежностей и несколькими телефонными аппаратами разного цвета. К этому столу торцом был приставлен другой длинный стол, покрытый зеленым сукном. За ним, разложив перед собой раскрытые блокноты, сидели стриженые офицеры в рубашках с короткими рукавами.

При нашем появлении все вскочили и стали аплодировать мне, к этим аплодисментам присоединился и Смерчев. Я им всем тоже немного похлопал, а потом обошел всех, каждому демократично подал руку, представился и затем сел рядом со Смерчевым.

Пока мы усаживались, в кабинет вошла секретарша и еще одна дама с подносами, на которых стояли стаканы с чаем.

Смерчеву и мне были поданы стаканы в латунных подстаканниках и с лимоном, а офицерам без подстаканников и без лимона.

Я спросил Смерчева шепотом, почему такое разделение, не значит ли это, что комсоры офицеры не любят чай с лимоном. На это Смерчев развел руками и тоже шепотом мне ответил, что они, может, и любят, но пока не имеют потребности. Прежде чем начать совещание, Коммуний Иванович кратко объяснил мне, чем занимаются он сам и его подчиненные.

Будучи главным комписом республики, он руководит созданием бумажной Гениалиссимусианы и координирует работу разных комписовских подразделений. Перед подразделением, которое я вижу сейчас, поставлена ответственная задача создания тома «Тревожные годы» о героическом участии Гениалиссимуса в Бурят-Монгольской войне. Уже написано восемь из предполагаемых 96 глав, а сегодня…

– Сегодня, ребятки, – сказал Смерчев по-домашнему, – мы приступаем к разработке новой главы «Ночь перед битвой». Речь будет идти о битве за Улан-Удэ. Ну, я вам даже не буду говорить, какое, понимаете, большое и, я бы даже сказал, огромное политико-воспитательное значение должна иметь эта глава. Гениалиссимус в период этой поистине исторической битвы тогда, как вы помните, был еще простым генералом. Но, конечно же, он уже и тогда свои, как бы сказать, полководческие таланты проявил, можно сказать, полностью. И тут, значит, надо вот что… Кто у нас занимается описанием природы? Ты, Жуков?

– Так точно! – вскочил Жуков.

– Сиди, сиди. Так вот, Жуков, поскольку нам предстоит описание ночи перед, можно сказать, решающим как бы сражением, надо, понимаешь, соответственно использовать такие вот сильные в художественном отношении средства. Ты, конечно, природу умеешь описывать, ты в этом деле, ничего не скажешь, мастак. Но с другой стороны, природой увлекаешься, а о политическом и военном моменте забываешь. Иногда даже абстрактная такая картина создается, когда ты там луну, тучи, реку или соловьев всяких описываешь. Само по себе оно хорошо и даже здорово получается, но к моменту иногда не подходит. Так вот сейчас ты подумай своей головой и пойми. Это тебе не просто какая-то ночь, а ночь, можно сказать, перед главным сражением. В описании природы должно быть побольше чего-то такого тревожного. Если уж хочешь изобразить луну, так надо так, чтобы она только время от времени выглядывала, а вообще пусть будет покрыта черными или, я вот даже так сильно выражусь, зловещими пусть будет покрыта тучами. Ну, и само собой, всякие там ночные, как бы сказать, шорохи, звуки. Соловьев никаких не надо, это уж когда до описания победы дойдем, тогда пиши про своих соловьев сколько хочешь. А сейчас нам нужны какие-нибудь такие тревожные, понимаешь ли, птицы. Вороны, допустим. Как вороны по ночам кричат?

– Никак, комсор генерал, не кричат! – вскочил Жуков. – Они днем и вечером кричат, а ночью они молчат.

– Ну, если вороны не кричат, тогда, понимаешь, изобрази каких-нибудь ночных птиц, филинов каких-нибудь, что ли.

– Я выпь изображу, комсор генерал. Она очень тревожно кричит.

– Вот, правильно, – удовлетворенно заметил генерал. – Соображаешь. А ворон, собственно говоря, мы можем в утреннюю панораму вставить. Когда накануне боя они собираются и думают, понимаешь, что им сейчас тут чего-то обломится. Ну, теперь ты, я думаю, свою задачу понял. Переходим к следующему вопросу. Что у меня тут записано? Ага. Думы перед боем. Ну, значит, разъясняю ситуацию. Предстоит тяжелое сражение с бурят-монгольскими захватчиками. И конечно, у Гениалиссимуса возникают, понимаете ли, всякие думы. Нет, думы, конечно, не мрачные, он, как выдающийся оптимист, верит в окончательную победу, но думы у него в этот момент должны быть мудрые, глубокие и, я бы даже сказал, философские. Это я тебе говорю, Савченко. Ты у нас философ, тебе и карты в руки. Ты описываешь думы Гениалиссимуса и должен все время помнить, что основные его думы великие и гениальные. И главные, как бы сказать, идеи в этих думах должны уже иметь свое отражение. Ну и, само собой, в этих думах перед боем должен отразиться и свойственный Гениалиссимусу исторический оптимизм. Он может примерно так думать, что вот пускай я лично погибну, но зато жизнь моя будет отдана не зазря, а за общее, понимаешь ли, счастье. Понятно?

– Понятно, – спокойно ответил Савченко.

– Ну, насчет описания всяких таких военных приготовлений, дислокации разных частей, описания видов оружия и прочего я не беспокоюсь, у нас по этому делу вот Малевич, – генерал указал на одного из полковников, – крупный специалист, бывший штабист, ты, я думаю, Малевич, с этим отлично справишься, ну и ты, Штукин, в саперном деле тоже, я знаю, более или менее разбираешься.

Планерка подходила к концу. Двум корректорам было дано указание не допускать грамматических ошибок, а поэт Мерзаев получил специальное задание оснастить будущую главу красочными эпитетами и яркими метафорами.

На этом планерка закончилась. Коммуний Иванович пожелал всем участникам хорошего творческого настроения и больших успехов в труде.

Офицеры со своими блокнотами и карандашами организованно покинули кабинет, а мы со Смерчевым остались.

– Ну вот, – сказал Коммуний Иванович, – теперь вы видели, как мы работаем. Трудно, понимаете ли, руководить таким большим коллективом. Один одно пишет, другой – другое, иной раз одно с другим никак не согласуется, приходится заставлять людей переделывать. Ваши произведения сколько человек писали?

– Как это сколько? – удивился я. – Я один их писал.

– Один? – изумился Смерчев. – Совершенно один? И вы сами описывали и природу, и любовь, и переживания героев и следили за тем, чтобы не допускать идейных ошибок?

– Вот уж чего не делал, того не делал, – сказал я. – То есть, конечно, я пытался следить за тем, чтобы мои герои в идейном отношении были ужасно стойкими, но поскольку я сам был нестойкий, они у меня тоже в этом плане были иногда очень даже порочными.

– Так я и думал, – сказал Смерчев и покивал головой. – Конечно, одному человеку написать большое произведение, чтобы оно было одновременно и высокохудожественно, и высокоидейно, просто невозможно. А вы оставайтесь у нас. Мы вам дадим целую бригаду писателей. Вы им только будете давать указания, они будут писать, а вы подписывать.

Не успел я ответить шуткой на предложение Смерчева, как дверь отворилась, в кабинет влетел взмыленный Сиромахин. Он пошушукался со Смерчевым, а потом объявил мне, что мы с ним должны немедленно ехать в Кремль.

Часть пятая

В Кремле

В Кремль мы прибыли в конце рабочего дня, примерно в половине шестого.

Я заметил, что и здесь Дзержин был своим человеком. Мы шли по длинным и широким коридорам, устланным красными дорожками, через какие-то залы с огромными окнами и тяжелыми многоярусными люстрами, большими картинами и чьими-то бюстами, мраморными, а иногда даже и бронзовыми в углах. Я на ходу пытался сообразить, где здесь Георгиевский зал, а где Грановитая палата, но понять ничего не мог и сосредоточиться не успевал.

Многие двери охранялись. Когда мы проходили сквозь них, два автоматчика лихо брали на караул и щелкали каблуками.

Наконец мы оказались в очень просторной комнате с большим зеленым столом посередине. Комната была украшена многими портретами. Слева портрет Гениалиссимуса во весь рост в мундире и в сияющих сапогах. Он смотрел на противоположную стену, с которой ему отвечали восхищенными взглядами Христос, Маркс, Энгельс и Ленин.

В этой комнате в углу за большим столом со многими телефонами и даже селектором сидела средних лет секретарша в форме полковника. Ответив на наши приветствия самой дружелюбной улыбкой, она скрылась за кожаной дверью и, тут же вернувшись, пригласила нас в кабинет.

Кабинет был большой, старинный, из прежней жизни. В нем была дорогая мебель, кожаные диваны, кресла и длинный стол для совещаний. Другой стол, письменный, с десятком телефонных аппаратов разного цвета, стоял в дальнем углу, и за ним под поясным портретом Гениалиссимуса, разворачивающего рулон «Правды», сидел представительный пожилой человек с совершенно лысым отполированным черепом и с маршальскими погонами на плечах.

Выйдя из-за стола, он удивил меня тем, что был не в коротких, как все, штанишках, а в суконных голубых галифе с красными лампасами и высоких хромовых сапогах. На голубом его кителе было много разных орденов, включая самые высшие. Дзержин представил нас друг другу, и я узнал, что передо мной первый заместитель Гениалиссимуса по БЕЗО, Главный Маршал Москорепа, Пятижды Герой Москорепа, Герой Коммунистического Труда Берий Ильич Взрослый. Берий Ильич обнял меня, как родного, похлопал по плечу, сказал: «Так это вы!» – и, повернувшись к Дзержину Гавриловичу, спросил, как идет подготовка к моему юбилею. Дзержин доложил, что подготовка идет полным ходом, трудящиеся вступают в соревнование, берут на себя повышенные обязательства, а Редакционная комиссия готова выпустить массовым тиражом мою книгу, но…

– Вот об этом «но» мы сейчас и поговорим, – перебил маршал.

Он усадил меня в кожаное кресло, сам сел в другое, а Дзержин устроился на диване.

Прежде всего маршал поинтересовался моим самочувствием и спросил меня, как мне здесь нравится.

Я еще раз осмотрелся и сказал, что, в общем-то, нравится, помещение красивое и просторное.

– Нет, – сказал Берий Ильич, – я спрашиваю не о помещении, а вообще: как вам нравится у нас в Москорепе?

– И вообще, – сказал я, – ничего, нравится. Очень интересно.

– И погода нравится?

– Да, нравится. Замечательная коммунистическая погода. Солнышко светит, и ни одного облачка.

– Ну да, – согласился он. – Лето неплохое. Но облачные периоды, к сожалению, тоже бывают. Мы с ними боремся, но не всегда успешно. Иногда они бывают слишком даже затяжные. Впрочем, без облаков тоже плохо. Жарко. Как вы думаете?

Я сказал, что да, думаю, что довольно жарко.

– Да-да, – сказал он, – да, жарковато. Лето для нашего климатического пояса не очень обычное. Конечно, гораздо приятнее, когда солнце светит, но не слепит, греет, но не печет. И растут финиковые пальмы, и девушки в коротких теннисных юбочках кушают пломбир и смотрят на нас влюбленно. Не так ли? – спросил он и посмотрел на меня так, будто заглянул в самую душу.

Мне показалось, что я сразу вспотел. Боже мой! Да что же это происходит? Откуда они узнали про мой сон? Ведь я о нем никому не рассказывал, даже Искре. Неужели они при их отсталой технике даже сны умеют подсматривать?

– Кое-что мы все же умеем, – усмехнулся маршал, показав мне тем самым, что способен не только подсматривать сны, но и читать мысли.

– И книги читать умеем, – подхватил Дзержин, чем и вовсе поверг меня в изумление.

Откровенно говоря, от всего этого мне стало немножко не по себе.

– Конечно, – продолжал маршал, – в реальной жизни не все бывает так, как во сне, не все так легко удается. И коммунизм наш получился не совсем такой, как мы планировали. Маркс нас немного подвел. Ошибся.

– Всего на две стадии, – вмешался Дзержин. Надо отметить, что он чувствовал себя в присутствии маршала совершенно раскованно.

– Ну да, – сказал маршал, – на две. В масштабе всемирной истории это не очень существенно, но для нас ощутимо. Ошибка Маркса состоит в том, что он обещал полное обнищание трудящихся при капитализме, а оно наступило…

– Наступает, – поправил Дзержин.

– А оно наступило, – повторил маршал сердито, – при коммунизме. И конечно, человеку с юмористическим складом ума все это, может быть, даже смешно. У нас есть над чем посмеяться. И над короткими штанами, и над газетой, которая издается в виде рулона, и над нехваткой первичного продукта. Но хорошо ли смеяться над нищими? А, хорошо?

– Нехорошо, – признал я и очень смутился. – Но я же смеялся только мысленно.

– Да не только! – возразил Дзержин и покрутил головой.

– Нет, не только, – подхватил маршал и посмотрел на меня пристально. – Вот я, Классик Никитич, хотел с вами поговорить об искусстве. Это очень интересная и безграничная тема. Что такое искусство, для чего оно существует, откуда в нем такая странная и непонятная сила, этого ведь, по существу, никто не знает. Вот вы, насколько я себе представляю, считаете, что искусство является всего лишь отражением жизни. Не так ли?

– Ну да, – сказал я. – В общем-то, примерно так и считаю.

– А это совершенно неправильно! – вскричал маршал и, вскочив с кресла, забегал по комнате, как молодой. – Классик Никитич, я вам вот что хочу сказать. Послушайте меня внимательно. Ваша точка зрения совершенно ошибочна. Искусство не отражает жизнь, а преображает. – Он даже сделал руками весьма энергичные движения, как бы пытаясь изобразить ими преображающую силу искусства. – Вы понимаете, – повторил он взволнованно, – преображает. И даже больше того, не искусство отражает жизнь, а жизнь отражает искусство. Вы вот смеетесь над нашими убеждениями…

– Что вы, господь с вами, – сказал я поспешно. – Я бы никогда не посмел.

– Ладно, ладно, – поморщился маршал. – Вы все никак не можете понять, что нам о вас известно гораздо больше, чем вы могли бы себе представить. Но дело даже не в том, что именно мы знаем о вас. Наши знания обо всем гораздо глубже и обширней, чем были доступны людям ваших времен. И нам совершенно точно известно, что первичное вторично, а вторичное первично.

– Ну это уж совсем чепуха, – сказал я неожиданно для себя самого. – Это какая-то метафизика, гегельянство и кантианство. На самом деле первичное первично, а вторичное вторично.

Вот сколько меня жизнь ни учила, а язык за зубами держать не научила. Сколько раз внушали мне умные люди элементарное: пришло тебе что-нибудь в голову, не ляпай сразу. Подумай, стоит ли твоя мысль того, чтобы ее сразу выкладывать. Мое незрелое высказывание подействовало на маршала и Дзержина самым решительным и, может быть, даже зловещим для меня образом.

Берий Ильич, ни слова не говоря, вернулся на место, сел и стал смотреть куда-то мимо меня. Дзержин смотрел на маршала. Оба они молчали, и молчание это тянулось довольно долго. Потом маршал провел рукой по лицу, как бы снимая усталость, и сказал тихо:

– Классик Никитич, вопрос о том, что первично и что вторично, обсуждению не подлежит. Первичное вторично, а вторичное первично. Вы можете сослаться на Маркса и на тех, кто вас в свое время учил, что материя первична, а сознание вторично, но эти же ваши учителя сами себе противоречили. Требовали от людей сознательности, а от материального вознаграждения уклонялись. Теория противоречила практике. А у нас полное соответствие. Но давайте лучше поговорим о чем-нибудь более интересном. Например, о вашем романе. Недавно я его еще раз прочел от корки до корки. Ну что вам сказать? Интересная работа. В вашем творчестве даже, я бы сказал, какой-то новый этап, к которому вы вряд ли перешли бы в Якутии.

Он опять посмотрел мне в душу, и мне опять стало не по себе. Вдруг он засмеялся и стал говорить в более теплом тоне:

– Вообще-то, я вам уже об этом сказал, роман довольно-таки злой. Вы как бы берете шило и колете в самое больное место. Но фантазия богатая. Читать, во всяком случае, не скучно. Честно говоря, я много смеялся, а иногда даже и плакал. Да там вообще, так я бы сказал, смех сквозь слезы.

– Да, – поддержал его Дзержин, – эта вещь написана не просто для смеху.

– Да-да, – согласился маршал, – вещь серьезней, чем кажется с первого взгляда. Хотя надо сказать, что описанием теневых сторон жизни вы, может быть, злоупотребляете, смакуете их, наслаждаетесь ими.

– И много натурализма, – заметил Дзержин.

– Да, – сказал маршал, – по части натурализма перебор некоторый есть. Например, когда я читаю про эту вегетарианскую свинину, мне самому хочется вырвать, как это случилось с вашим героем.

– Помилуйте, – перебил я его. – Это не с героем случилось. Это со мной лично случилось. Я этого нигде не описывал, это, может быть, ваши агенты подсмотрели.

– Ну, не надо, – поморщился маршал, – не надо нам сказки рассказывать. Вы же неглупый человек и видите, что мы про вас все знаем. А вот, скажем, когда вы сон описываете, это дело совсем другое. Я даже удивился. Оказывается, вы умеете изображать и хорошее. Я когда читал про то, как там солнце все время светит, пальмы растут, птички поют и девушки ходят в теннисных юбочках… Когда я дошел до описания этого сна (а там сначала непонятно, что это сон), я подумал: ну вот, вот! Умеет же, сукин сын! И я ожидал, что дальше все будет в этом же духе. И только я разогнался, а тут снова-здорово, свинина вегетарианская. Тьфу! – Он сплюнул и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету.

– И вообще, что вы эту свинину забыть не можете? Мы же вам дали все. Вам и яичницу подают, и ветчину, и паштеты, и икру всякую. Чего вам еще не хватает? Кофе? Ну мы же не знали, что вы такой заядлый кофейник. Пожалуйста, будет вам кофе, какой хотите. Кстати, можем заказать и сейчас. Вы какой предпочитаете?

– Турецкий, – сказал я в полной уверенности, что они о таком даже не слышали.

Маршал хлопнул в ладоши, и в дверях немедленно возникла секретарша.

– Три кофе! – сказал ей маршал. – Ему турецкий, мне капучино…

– А мне кукурузный, – скромно сказал Дзержин.

Секретарша вышла и в ту же секунду вернулась с подносом. И я получил настоящий турецкий кофе. Может быть, я по нему так соскучился, но мне показалось, что я никогда в жизни не пил кофе вкуснее.

Я набрался наглости и спросил маршала, к какой категории потребностей он относится.

– Я об этом как-то давно не думал, – сказал он. – По-моему, я вообще вне потребностей. Но вернемся, однако, к вашему сну. Если уж вам приснилась такая прекрасная жизнь, почему бы вам не развить это дальше? Слушайте, ведь на самом-то деле мы все живем иллюзиями… Сон первичен, а жизнь вторична, и это легко доказуемо. Ну вот посмотрите. Иной раз нам снится что-нибудь неприятное, но мы не всегда хотим при этом проснуться. А когда неприятное происходит в жизни, нам всегда хочется заснуть. И это правильно. Потому что сон гораздо богаче жизни. Во сне мы едим что хотим, имеем тех женщин, которых хотим, во сне мы умираем и воскресаем, но в жизни нам удается только первая половина.

Тут влетела взволнованная секретарша и сказала маршалу что-то на ухо. Берий Ильич тоже заволновался, вскочил на ноги, схватил трубку красного телефона.

– Да, – сказал он, – Взрослый на проводе. Так точно! Слушаюсь! Сейчас будем.

Он положил трубку и повернулся ко мне очень возбужденный:

– Нас вызывает Горизонт Тимофеевич.

– Кто? – удивился я.

Он удивился еще больше.

– Вы что, до сих пор не знаете, кто такой Горизонт Тимофеевич? – И посмотрел на Дзержина.

Дзержин посмотрел на меня. Я пожал плечами.

– Горизонт Тимофеевич Разин, – объяснил маршал, все еще волнуясь, – является председателем Редакционной комиссии и по существу, можно даже сказать и так, наместником Гениалиссимуса на Земле. Слушайте, вы уж, пожалуйста, с ним не спорьте. Что он будет предлагать, на все соглашайтесь. В крайнем случае потом мы что-нибудь отобьем. А ну-ка, я на вас посмотрю. Вид у вас, конечно, так себе. Ну, да ладно. Поправьте воротничок, и пойдем. А ты подожди нас здесь, – сказал он Дзержину.

Наместник Гениалиссимуса

Мы опять шли по каким-то залам и переходам. Автоматчики вытягивались в струнку, щелкали каблуками и брали на караул.

Секретарем у председателя Редакционной комиссии был пожилой генерал-полковник. Но суетился он, как сержант.

– Ага, это вы! – сказал он, нервно суя мне руку. – Горизонт Тимофеич как раз после процедуры, так что он может с вами поговорить. Прошу вас.

Открыв дверь в кабинет, он первым туда вошел, но тут же остановился, пропуская нас с Берием Ильичом. Наконец-то первый раз в Москорепе я увидел старого человека. Да еще какого!

Он сидел в инвалидном кресле не за столом, а почти посреди кабинета. Из-под кресла выходили, тянулись к задней стене и уходили в нее два – желтый и красный – шланга. Старик, сидевший в кресле, представлял собой полную развалину: голова набок, язык вывалился, руки висели как плети. Из левого уха у него торчал толстый провод с микрофоном в виде рожка. Старик, кажется, спал. Но как только мы вошли, стоявшая рядом с ним медицинская сестра воткнула ему прямо сквозь брюки шприц. Он дернулся, проснулся, хотел выпрямить голову, но она упала на другую сторону. Глаза, однако, остались почти открытыми.

– Кто такие? – спросил он, разглядывая нас всех недовольно.

Маршал живо подкатился к нему, схватил рожок и, приложив его к губам, почтительно сообщил:

– По вашему приказанию Классика к вам привел.

– Ага, – сказал Горизонт, еле ворочая языком. – Клафика. Ну, подойди, Клафик, подойди-ка фюда.

Я приблизился и взял из рук маршала рожок.

– Здравствуйте! – прокричал я в рожок.

– А нифего, – прошамкал председатель, – нифего фебя фуфтую. Видифь, у меня тут два фланга. По волтому первифный продукт подается, а по крафному вторифный отфафываетфя, так что органивм действует. – Он хотел опять поднять голову и даже достиг в этом некоторого успеха, но не успел удержать ее, и она упала на грудь. Впрочем, сестра приблизилась к нему сзади, поставила голову вертикально и осталась ее придерживать.

Кажется, старик оживал все больше. В глазах его даже появилось что-то вроде любопытства ко мне.

– Так вот ты какой! – сказал он с видимым одобрением. – Хороф, хороф. И фколько тебе годов-то?

– Скоро сто будет, Ваше Высокопревосходительство! – прокричал я в рожок.

– Молодой ефе, – заметил председатель. – А мне вот уве фто фетыре, а тове ефе нифего. А фто это ты в таком фине ходифь?

Я осмотрел быстро свою одежду.

– Если вы фином называете мои штаны, Ваше Высокопревосходительство, то я тут совсем ни при чем. Такие выдали. А я-то приехал в хороших штанах, в нормальных.

– Да что вы такое говорите! – сердито зашептал генерал-полковник. – Горизонт Тимофеевич говорит не «в фине», а «в чине».

– Да, – сказал Горизонт Тимофеевич Берию Ильичу, – надо его повыфить, он вфе-таки наф клафик.

– Будет исполнено! – прокричал Взрослый в рожок. – Майора ему дадим. Или даже полковника.

– Вафем полковника, – сказал Горизонт. – Генерала. Ты, крафавица, – попытался он поднять глаза к сестре, – головку-то мою так не дервы. Когда я киваю, ты ее немнофко так отпуфкай.

Но сестра на него не понадеялась и сама покачала его головой.

– Хорофо, – одобрил ее действия председатель. – Хватит. Знафит, ты фоглафен убрать там вфтаих Фимов и таких вот профих?

Не зная, о чем он говорит, я оглянулся на Взрослого и увидел, что тот мне оживленно подмигивает. Я опять ничего не понял и кивнул головой.

– Ну и правильно, – сказал председатель, и сестра покивала его головой. – И хорофо. Вфе лифнее надо вфегда убирать, а не лифнее… – Не договорив фразы, он заснул, вывалил снова язык, и сестра положила его голову набок.

Я посмотрел на маршала, тот на генерал-полковника, генерал развел руками и сказал:

– Это все! Горизонт Тимофеевич дал указание и теперь отдыхает.

Сестра взяла кресло за спинку и, подбирая шланги, покатила его в глубь кабинета. А мы трое, ступая на носках, вышли в приемную.

Книга, которую я не писал

– Уфф! – выдохнул из себя Берий Ильич и вопросительно посмотрел на генерал-полковника.

– Все хорошо, – улыбнулся тот. – Горизонт Тимофеевич был в очень хорошем настроении и замечаний сделал немного.

– Да, конечно, – согласился маршал. – Замечания вполне приемлемые.

То же самое он сказал и Дзержину, который встретил нас вопросом «Ну как?».

– Так что вы все поняли? – спросил он меня. – Требования совсем небольшие: побольше снов, поменьше ненужной реальности и никаких Симов. Согласны?

– Нет! – сказал я.

– Как?! – подпрыгнул маршал, а Дзержин схватился за карман.

Впрочем, тут же руку он опустил, приблизился ко мне и нежно сказал:

– Соглашайтесь, дорогуша, здесь не принято не соглашаться.

Я занервничал и схватился за голову.

– Слушайте! – закричал я. – Что вы ко мне пристаете? Что и где я должен поправить? О каком романе вы говорите? О каком Симе? Если вы имеете в виду Карнавалова, то я с ним был знаком и даже ездил к нему в Торонто. Но взглядов его я никогда не разделял и письмо его нынешним вождям выбросил на помойку.

– Это мы знаем, – улыбнулся маршал и переглянулся с Дзержином. – А теперь выбросьте и его самого.

– Откуда? – спросил я.

– Из романа, дорогуша, – улыбнулся Дзержин.

– Да из какого романа? – спросил я устало. – Вы понимаете, что я никогда никаких романов о Карнавалове не писал.

Я опустился в кресло и достал сигарету. Мои руки дрожали и, когда я прикуривал, я никак не мог спичкой попасть в коробок. Между тем в кабинете установилось какое-то странное, тяжелое и зловещее, я бы сказал, молчание.

– Ну хорошо, – сказал наконец Берий Ильич. – Вы так взволнованно и так убедительно говорили, что я вам почти поверил. Но есть же все-таки факты. А факты, как говорят, упрямая вещь. Хорошо. Ладно. Сейчас мне придется вам кое-что предъявить.

Он тяжело поднялся, подошел к сейфу и, загораживаясь от меня плечом, стал крутить замок с шифром.

– А у вас, Берий Ильич, – развязно сказал Дзержин, – сейф, я вижу, ну точно словно в Швейцарском банке.

– Так он швейцарский и есть, – отозвался маршал. – Тут даже и написано: «Маде ин Швейцария».

Сейф открылся. Маршал там шуровал что-то довольно долго, наконец достал какую-то книгу в темной обложке и выложил передо мной:

– Узнаете?

Я взял в руки книгу и стал ее разглядывать. Прочел название, потом перевел взгляд на фамилию автора и увидел, что там стоит моя собственная фамилия.

В этом не было бы ничего удивительного. Каждому автору приходится иногда держать в руках книги, которые он написал. Но в том-то и дело, что я, как мне помнилось, никогда ничего подобного не писал.

– Ну и что вы скажете? – услышал я голос маршала.

– Минуточку, – сказал я.

Я осмотрел суперобложку, перевернул титульный лист, прочел выходные данные. Там стоял год 1986-й. А я уехал из Штокдорфа в восемьдесят втором. А в восемьдесят шестом я еще фактически даже не жил.

– Это какая-то несуразица, – пробормотал я и заглянул в начало книги. Там я нашел описание своего разговора с Руди, посещения фройляйн Глобке, похищения меня арабами, встречи с Букашевым. Все подробно и достоверно и, главное, написано в моей собственной манере. Я ничего не мог понять. Я готов был представить, что за шестьдесят лет кто-то мог изучить все подробности и на основании донесений агентов и других архивных данных сочинить какой-нибудь подобный роман. Но чтобы кому-то удалось настолько проникнуть в мои мысли и так подражать моему стилю, в это уж я поверить не мог никак, потому что, между нами говоря, мой стиль просто неподражаем.

Я заглянул в середину книги, и в глаза мне сразу бросилась глава, которая называлась: «Новое о Симе».

– Интересно? – заглянул через мое плечо маршал.

– Минуточку, – сказал я и с возрастающим интересом прочел эту, в общем-то небольшую, главу.

Новое о Симе

Я-то думал, что я знал все о Сим Симыче, а оказывается, чего-то существенного как раз и не знал.

Оказывается, за время моего отсутствия в двадцатом веке он, на время оторвавшись от «Большой зоны», накатал четыре глыбы мемуаров под названием «СИМ».

В той самой книге, которую маршал Взрослый предложил мне как мою собственную, было сказано, что я якобы все эти четыре глыбы читал (во что, впрочем, мне самому поверить трудно), причем прочел я их, с одной стороны, задолго до того, как побывал в Москорепе, а с другой стороны, после того, как оттуда вернулся. Вот говорят, что писатель не должен читателю все объяснять и разжевывать. Он должен оставить читателю возможность самому потрудиться, попотеть и самому домыслить то, до чего он, писатель, сам не додумался. Если это так, вот вы и додумайте, как это могло получиться, что я читал собственную книгу до того, как написал ее. Да, если хотите, сами это все и обдумывайте, а у меня уже и так от всего этого голова кругом идет. Поэтому я просто перескажу то, что мне удалось прочесть в кабинете Берия Ильича.

Там сказано, что первая глава первой глыбы симовских мемуаров начинается с описания обыкновенного утра обыкновенного советского мальчика, у которого папа сидит в тюрьме, мама носит папе передачу, а мальчик в это время ходит в школу, возвращается домой и учит уроки. Мальчик учится в третьем классе и никак не может понять, за что же посадили его папу, бывшего балтийского моряка, комиссара с крейсера «Аврора», а впоследствии народного комиссара высшего образования. И хотя эти события очень ранят детскую душу, но учиться все-таки нужно. В тот день, ввиду отсутствия мамы, юный Сим пообедал один и сел за уроки. По литературе им как раз задали выучить новое народное стихотворение:

На дубу зеленом, да на том просторе
Два сокола ясных вели разговоры,
А соколов этих люди все узнали:
Первый сокол – Ленин,
Второй сокол – Сталин…
Сим про себя говорит, что у него уже и тогда была феноменальная память. И даже это заглотное стихотворение он очень быстро выучил, но тут же задумался, поскольку, с детства обладая острым критическим отношением к действительности, никак не мог себе представить Ленина и Сталина, сидящих на дубу, как птицы.

И в тот момент, когда он подвергал критическому анализу это стихотворение, в дверь постучали. Сим открыл и увидел на пороге страшного, грязного, оборванного, заросшего спутанной бородой странника с котомкой за плечами. Странник попросил воды, а напившись и смахнув с бороды капли, посмотрел пристально и спросил:

– Как тебя звать, малец?

Сим ответил:

– Сим.

– Правильно, – сказал странник, – Сим. Так вот послушай меня и запомни, вьюнош, что я тебе скажу: быть тебе царем на Руси. Будешь ты Сим Первый.

С этими словами странник исчез, словно испарился.

Сим, по его собственному признанию, был мальчик впечатлительный, и слова, сказанные странником, произвели в душе его очень глубокое смущение.

Оставшись один, он опять пытался учить те же стихи, но они больше не лезли в голову. В голову лезли, наоборот, самые неожиданные и довольно даже странные для пионера мысли.

А соколов этих люди все узнали:
Первый сокол – Ленин,
Второй сокол – Сталин…
– А третий сокол – я! – вдруг сам себе сказал Сим и, как сам же пишет, тут же возбудился от острого предчувствия своей необычайной судьбы.

Он поведал о необыкновенном старце матери. Удрученная тем, что опять не приняли передачу, она вроде бы сначала пропустила его рассказ мимо ушей, а потом насторожилась, попросила повторить все сначала и долго выспрашивала, что за старец, да как выглядел, да в чем одет. Она обругала Сима за излишнюю доверчивость, велела впредь всегда спрашивать, кто стучит, и никогда не открывать дверь незнакомцам.

– Мама, – спросил Сим, – а почему он сказал, что я буду царем?

– Мало ли сумасшедших ходит, – сказала мать. – Что им в голову придет, то и лепят. Головы малолеткам задуривают. Дать бы им каждому по пятьдесят восьмой статье.

Но в ту же ночь, взяв с него ужасную клятву, она открыла ему тайну его необыкновенного происхождения.

…Тайна эта заключалась в том, что Сим Глебыч Карнавалов не был отцом Сим Симыча. Его истинным отцом был Николай Александрович Романов, император и самодержец Всероссийский…

Мать Сим Симыча Екатерина Петровна рассказала ему, что как раз перед самой революцией, в то время как ее муж комиссарил на крейсере «Аврора», она работала прачкой в Зимнем дворце, и там у нее состоялась интимная встреча с самодержцем. Причем царь пошел на это не из каких-то там распутных соображений, а исключительно ради сохранения Российской короны. Он чувствовал, что скоро так или иначе грянет революция, а наследник тяжело болен и вообще будущее туманно. Поэтому император по соглашению со своей супругой Аликс решился на такой необычный шаг. И в ночь их тайного свидания Христом-богом молил Екатерину Петровну, если господь пошлет мальчика, хранить его как зеницу ока и только в нужный час, когда будет знак свыше, открыть ему, кто он есть на самом деле.

Пока я читал, оба деятеля БЕЗО, Берий и Дзержин, заглядывали мне через плечо, следили за моей реакцией и проявляли очень большое нетерпение. И как только я оторвал голову на секунду, чтобы осмыслить прочитанное, Берий, не давая мне опомниться, тут же меня спросил, что я обо всем этом думаю.

– Это какой-то бред, – сказал я.

– Правда? – переспросил быстро Берий Ильич. – Правда, бред? Вы так думаете? Почему?

– Да по всему, – сказал я. – Возьмите хотя бы сроки. Симыч родился в двадцать шестом году. Я не знаю, может быть, некоторых гениев вынашивают не девять месяцев, а девять лет, тогда, конечно… Но, правду сказать, я, вообще-то, не совсем понимаю, почему утверждения Карнавалова вас так смущают. Ведь то, что он говорит, это просто абсурд.

– Вот именно что абсурд, – согласился маршал. – Но дело в том, что, как показывает исторический опыт, именно абсурдные или, даже сказать точнее, идиотские идеи как раз легче всего овладевают умами масс. И поэтому этот Сим… Кстати, вы случайно не знаете, почему у него такое странное имя?

Это я как раз случайно знал, потому что историю происхождения его имени слышал от самого Сим Симыча личными своими ушами. Дело в том, что его настоящего отца соратники тоже звали Симом, хотя полное имя его было Симеон. А если с отчеством, то Симеон Глебович. Но ему нравилось, когда его звали Симом. И сына решил так назвать. А когда его спросили, что же это имя может означать, он сказал: это очень просто. Сим это значит – Симирный Интернационал Молодежи. Кто-то ему сказал:

– Глебыч, так не идет. Интернационал не симирный, а всемирный. Ты должен в таком случае назвать своего сына Вим.

Он сказал:

– Нет, Сим. Пусть тогда это будет: Смерть Иксплуататорам Мира.

Ему сказали, не икс-, а эксплуататорам, тогда ты должен назвать своего сына Сэм. Карнавалов решительно отверг: нет, говорит, Сэм – имя буржуазное, пусть все равно будет Сим.

– Это он вам сам говорил? – спросил маршал.

– Конечно, сам. И не один раз.

– А вы не могли бы рассказать об этом публично? – спросил Дзержин, до того долго молчавший.

– Почему бы нет? Если вы мне организуете встречу с читателями…

– Ну, конечно, организуем, – перебил маршал. – Как вы видите, мы именно этим и занимаемся. Именно для этого создан Юбилейный комитет, проводится массовая кампания и даже готовится к изданию этот вот ваш роман. В празднике примут участие лучшие люди нашей республики, выдающиеся артисты прочтут отрывки из ваших произведений, а также, может быть, что-нибудь станцуют и споют. Может быть, даже, – он лукаво сощурился, – исполнят какую-нибудь вашу любимую украинскую песню. Но у нас есть к вам просьба, и на том же настаивает Редакционная комиссия, чтобы вы вычеркнули этого вашего Сима. Он нисколько вашу книгу не украшает, а, напротив, даже делает ее такой, знаете, неуклюжей, тяжеловесной. Вычеркните его, и все. Что вы думаете об этом?

Правду сказать, я об этом вообще ничего не думал. Потому что, кроме главы «Новое о Симе», ничего еще не читал.

Я думал, что они, естественно, предложат мне сразу прочесть всю книгу, но они как-то засмущались, и по некоторым высказываниям маршала я понял, что они боятся давать мне мою собственную книгу, потому что, прочтя ее, я могу попасть под ее влияние. Правда, Дзержин тут же сообразил и сказал маршалу, что если я книгу прочту, попаду под влияние, но потом исправлю и опять прочту, то в результате я в конце концов попаду под благотворное влияние исправленной книги, а это хорошо.

Маршал подумал и сказал, что Дзержин, пожалуй, прав, возможно, мне даже стоит дать почитать мою книгу, и он попробует этого добиться. Может быть, ему удастся пробить этот вопрос через Верховный Пятиугольник, уговорить Редакционную комиссию, ради этого он готов еще раз добиться приема у Горизонта Тимофеевича.

– Ну что вы! – сказал я. – Ну зачем же лишний раз тревожить старого человека из-за такой ерунды? Почему вы не можете без всяких пятиугольников и комиссий просто дать мне эту книжку хотя бы на одну ночь? Я прочту и сразу же вам верну.

Маршал посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

– Странный вы человек, – сказал он, подумав. – Это же печатное слово. У вас даже допуска нет… – Какая-то мысль пробежала по его лицу. – Слушай, Сиромахин, – обратился он к Дзержину Гавриловичу, – зайди-ка к Матюхину. Он зачем-то хотел тебя видеть.

– Матюхин – меня? – Дзержин посмотрел на маршала с сомнением.

– Зайди, зайди, – повторил тот нетерпеливо. Дзержин вышел, и с маршалом сразу что-то случилось. Сначала он подкрался к двери, закрывшейся за Сиромахиным, и посмотрел в замочную скважину. Затем подбежал к своему столу, повыдергивал штепсели всех телефонных аппаратов, посмотрел с сомнением на потолок и поманил меня к себе.

– Слушайте, – зашептал он быстро, заталкивая меня в угол. – Я вам дам эту книжку на одну ночь. Но об этом никто не должен знать. Даже ваша сожительница.

– Хорошо, – так же шепотом ответил я. – Я запрусь в кабесоте и буду читать там.

– Дзержину тоже ни слова. И никому вообще. И если вас с этой книгой где-то застукают, вы не должны признаваться, что взяли ее у меня.

– А что я должен говорить? – спросил я весьма удивленно.

– Что угодно. Можете сказать, что вам удалось протащить ее сквозь таможню. Можете сказать, что нашли в каком-нибудь паробусе или на мусорной свалке. Что угодно, но меня не выдавайте. Вы мне клянетесь?

– Клянусь! – сказал я торжественно. – Но я не понимаю, кто меня может схватить, кроме ваших людей.

– Ах, какой вы наивный! – махнул он рукой. – В нашей республике вообще не понятно, кто наши, а кто не наши. Ладно, берите, и до завтра.

Я только успел запихнуть книгу за пазуху, как вернулся Дзержин и сказал, что к Матюхину не пробился, у него совещание.

– Ну не пробился, так не пробился, – беспечно сказал маршал и незаметно для Дзержина подмигнул мне. – А теперь вы оба свободны, – объявил он и протянул мне свою широкую ладонь: – Классик Никитич, очень был рад познакомиться.

Прогулка

У меня было странное ощущение, когда мы с Дзержином оказались на Красной площади. Такое ощущение, словно я вышел на свободу, а мог бы не выйти.

Уже совсем стемнело, и небо распахнулось над головой, рассыпав по всему пространству звезды, которые на фоне затемненного города казались особенно яркими.

– Ну как вам понравился наш маршал? – спросил Дзержин, усмехаясь.

– По-моему, интересный человек, – сказал я и вдруг увидел освещенный летательный объект, который медленно плыл над площадью с запада на восток.

– Смотрите, летит! – сказал я, толкнув Дзержина.

– Где? – Дзержин задрал голову и, увидев объект, быстро перезвездился.

Я тоже перезвездился. Я сделал это непроизвольно и понял, что, кажется, я становлюсь истинным комунянином.

Дзержин вызвался меня проводить, и мы пошли наискосок через Красную площадь. Вечер был тихий и теплый, а улицы совершенно безлюдны. Кажется, за всю дорогу мы не встретили ни одного прохожего. Дзержин молчал, и я тоже, обдумывая все то странное, что я сегодня увидел и услышал. Но у меня было такое ощущение, что сегодня мне должно открыться еще что-то такое необыкновенное.

– Слушай, – обратился я к Дзержину, машинально называя его на «ты». – А почему все-таки вас так беспокоит Сим Симыч? Ну, допустим, вас тревожат какие-то его поклонники, эти самые симиты, но сам-то Сим наверняка давно уже умер. Если бы он был жив, ему сейчас было бы… сколько?

– Сто шестнадцать лет, – сказал Дзержин.

– Ну вот. Сто шестнадцать лет… Ну бывают где-то дикие горцы, которые живут даже и дольше, но Сим, я уверен, давно уже умер.

Мы стояли уже перед входом в гостиницу, и Дзержин взялся за ручку двери, чтобы открыть ее для меня.

– Ты сначала прочти то, что у тебя за пазухой, а потом поговорим.

Степанида Зуева-Джонсон

Самые разные и противоречивые воспоминания смешались в моей голове, и я не знаю, какие из них считать первичными, а какие вторичными.

Я помню, что ночью, запершись в кабесоте, я читал свою собственную книгу тайком от Искрины, а потом прятал ее за телевизором. А другое воспоминание, противореча первому, говорит мне, что я вообще никакой книги не читал, а изучал материалы к ней в Библиотеке имени Ленина. До библиотеки меня и Дзержина Гавриловича довез все тот же Вася, который по дороге, давясь от смеха, спросил меня, известен ли мне основной признак коммунизма. Я развел руками, и Вася, оглянувшись на сидевшего сзади Дзержина, сообщил мне шепотом, что признак этот заключается в стирании разницы между первичным и вторичным продуктом. Дзержин, однако, расслышал и показал Васе кулак, впрочем, как я понял, беззлобно. Выйдя из паровика, я решил продемонстрировать Сиромахину свое знакомство с библиотекой и сразу направился к главному входу.

– Нет, нам не сюда, – усмехнулся Дзержин. – Это вход для всех.

– Разве мы не можем войти, где все? – спросил я.

– Конечно, можем, – сказал Дзержин, – но нам это не нужно. Здесь выдают только сочинения Гениалиссимуса и о Гениалиссимусе, а нам нужно кое-что другое.

Мы завернули за угол, прошли почти вдоль всего здания и наконец нырнули в неприметную дверь со скромной вывеской: «Отдел предварительной литературы».

Затем была система коридоров, в каждом из которых нас остановили и тщательно проверили документы.

Наконец мы попали в главное хранилище, состоящее из просторных залов, соединенных между собою.

Между прочим, даже в прошлой жизни, побывав в этой библиотеке несчетное число раз, я сам всей здешней коллекции ни разу не видел, а по каталогам имел о ней понятие довольно-таки отвлеченное. А тут я увидел все. Собрания сочинений всех мировых классиков от Гомера до Солженицына. От древних пергаментов до дешевых изданий почти новейших времен.

В каждом из этих залов сидели читатели: где один, где два, где три человека, не больше. И все из БЕЗО, и чином не ниже майора.

Все они, обложившись стопками книг, что-то конспектировали – видимо, в намерении использовать прочитанное в идеологической войне.

Но одна читательница, подполковник БЕЗО, как я понял, использовала свое служебное положение в личных целях. Она читала (я заметил название) «Анну Каренину» и, утратив всякую бдительность, плакала чуть ли не в голос.

Естественно, мне хотелось задержаться в общем хранилище, но Дзержин меня торопил, и мы, пройдя еще несколько залов и коридоров, оказались наконец перед дверью с табличкой: «Мракобесные сочинения С. С. Карнавалова».

Здесь у нас не только проверили документы, но даже общупали карманы и, обнаружив у Дзержина пистолет системы «ТТ», попросили сдать его на хранение начальнику охраны.

Лишь после этого мы попали в зал (вернее, это были тоже по крайней мере три зала, соединенных вместе), где хранились не только издания всех шестидесяти глыб на русском и еще на сотне других языков, но и многочисленная литература о самом Симе: мемуары, исследования, сборники статей и диссертации.

Но оказалось, что и это не все.

В соседней с этим залом комнате Дзержин Гаврилович познакомил меня с востроносой и щуплой девицей, которая представилась мне как лейтенант БЕЗО Советина Кулябко.

По просьбе Дзержина она охотно рассказала, что в этой комнате хранятся агентурные данные о Симе: о его происхождении, биографии, образе жизни, привычках, наклонностях, сильных сторонах и слабостях характера, сексуальных причудах, характеристики, составленные на него в школе, в комсомоле, в детдоме, в институте, сведения о его связях с разными людьми, связях сердечных, дружеских, приятельских, деловых и случайных. Здесь хранились образцы его почерка, отпечатки пальцев, протоколы допросов его сторонников и многочисленные фотографии и диапозитивы, сделанные открытой и скрытой камерой и даже ночью в инфракрасных лучах. Она тут же предложила продемонстрировать некоторые диапозитивы, после чего повесила на стену небольшой экран, зашторила окна, включила проекционный аппарат и стала вкладывать в него разные слайды.

Мне было очень интересно.

Я увидел Сим Симыча в разные времена и в разных ситуациях. Вот он, еще совсем юный, в группе воспитанников детского дома. Вот в лагере (анфас и в профиль). Послелагерный снимок для паспорта – усталое, изможденное и вместе с тем суровое лицо.

А потом временной разрыв. А потом уже чуть ли не каждый день его жизни запечатлен. Десяток свадебных снимков с Жанетой. В день триумфа – с первой книгой в руке. За письменным столом. На лыжной прогулке. На велосипеде. С какой-то кошкой на руках. Потом опять арест, тюрьма и даже как его выталкивают с парашютом из самолета. Само собой, запечатлено его участие в многочисленных митингах, конференциях и пресс-конференциях и встреча в Белом доме с президентом Соединенных Штатов.

Но среди тех снимков, которые были сделаны скрытой камерой и при инфракрасном освещении, иные оказались слишком уж откровенными.

Я думаю, опиши я подробно, что именно показано было мне на экране, у этой книги было бы на сто тысяч читателей больше. Жаль, что мое природное целомудрие не позволяет мне заниматься изображением подобных вещей. Скажу все же, что Симыч ввел меня в некоторое смущение. Зная о его глубокой религиозности и известном всем аскетизме, я был порядком шокирован, видя его в не очень достойном виде не только с Жанетой, но и другими особами противоположного пола. Их было не меньше десятка, причем некоторых я даже знал лично. Это одна наша известная новеллистка, одна знаменитая американская кинозвезда и третья… Лица третьей видно не было, но и с противоположной стороны не узнать ее было нельзя.

При виде Степаниды, да еще в таком виде, я вдруг почувствовал в себе неукротимую ревность, так что даже задергался и заскрипел зубами.

– Что с вами? – испугалась лейтенант Кулябко.

Я смутился и сказал, что мне было несколько неприятно видеть последний кадр, поскольку с этой женщиной я одно время был довольно близко знаком.

– А это нам известно, – сказал Дзержин.

А лейтенант Кулябко сказала, что диапозитивы, где изображены подробности моего знакомства, у них тоже имеются, и она готова их тут же продемонстрировать.

– Нет! Нет! – закричал я. – Только не это! И вообще, пожалуйста, нельзя ли эти кадры как-нибудь уничтожить?

– Ну что ты, дорогуша! – заулыбался Дзержин. – Эти кадры принадлежат истории, и уничтожить их было бы преступлением. Ну, ладно, – сказал он одновременно и мне, и лейтенанту Кулябко. – Кино посмотрели, давайте теперь что-нибудь почитаем. Например, донесения Степаниды.

– Степаниды? – удивился я. – Неужели она писала донесения?

– Еще как писала! – сказал Дзержин. – Степанида Зуева-Джонсон была замечательной нашей разведчицей. Вместе с завербованным ею бывшим морским пехотинцем Томом Джонсоном она доставила много бесценных сведений.

Донесения Степаниды

Три дня подряд, не разгибаясь, я читал донесения Степаниды. Каждое утро в половине девятого Вася приезжал за мной к гостинице и только в одиннадцать вечера забирал меня из библиотеки.

Нет, меня никто не заставлял так долго работать. Я сам так увлекся читаемым, что иной раз даже не ходил на обед. Тем более что ближайший Упопот находился в Кремле, а на территории библиотеки удовлетворялись лишь общие потребности, при одном воспоминании о которых я сразу терял аппетит.

Донесения были написаны в виде писем подруге. Какой-то будто бы Кате. На самом деле, я думаю, этой «Катей» был какой-нибудь начальник отдела, а может быть, и шеф всего КГБ.

Но ход, надо сказать, удачный. Обыкновенные письма с налетом простонародности и с ошибками. И все прямым текстом без всякой шифровки. И если б даже сам Сим Симыч эти письма перехватил, то и он при всей своей проницательности вряд ли догадался бы, что они собой представляют.

А на самом деле в них было сказано о Симыче все.

Как он живет, как работает, над чем работает, какие идеи вынашивает, о чем говорит, как его здоровье и даже (вот она, женская подлость!) каков он в постели.

Называет она его внешне очень почтительно «батюшка». Но на самом деле ее оценки холодны, трезвы; временами насмешливы и уж для малообразованной деревенской бабы слишком тонки.

Вот, например, она описывает процесс сближения:

«А еще, Катюшка, в местном нашем обчестве произвелся недавно большой переполох, приехал будто бы знаменитый русский писатель. И в газетах во всех об нем сообщили и по тиви его что ни вечер кажут, сам из себя он весь видный, борода страшная, а голосок тонкий. Выступает все против коммунизма, за православие и америкашек наших тоже травит за то, что бога забыли. Заместо того, говорит, чтобы собой жертвовать, вы, говорит, нежитесь и с жиру беситесь. А прожорный и заглотный коммунизм уже к самому вашему горлу подступил и скоро в него своими клыками железными вопьется…

…Писатель решил в наших местах поселиться, потому как, говорит, природа здесь очень ему нашу среднерусскую напоминает. Купил у одного нашего ферму и сорок акров земли с лесом и озером и затеял все это обнести забором.

…Живет с семьею уединенно, на людях не появляется, говорят, работает по восемнадцати часов в сутки. Однако на службе в Свято-Георгиевской церкви бывает. Здесь к нему можно очень тесно приблизиться; хотя он всегда окружен своими, а его бодигард[12] Зильберович (православный казак из евреев) за всеми пристально смотрит и каждого приближающего плечом оттирает.

…Я понимаю, Катюшка, что ты имеешь в виду, я этим местом в свое время Тома завербовала, Том, однако, человек южный и впечатлительный, а этот писатель живет выдуманными образами, а того, что рисуется перед ним, напрочь не видит, хотя я уж и так, и так. Кажный раз, когда он в церкви бывает, норовлю занять позицию прямо перед ним, становлюсь на коленки и бью поклоны, но ему, как говорится, хоть на нос вешай, он на это на все ноль внимания. Том говорит, ты дура, дура, ежели уж хочешь преимущество свое показать, зачем же ты его джинсами маскируешь?

…Том оказался умный черт, хотя и черный. Теперь уже не я перед писателем позицию занимаю, а он, как увидит меня, так передвигается и, сзади становясь, все молится, молится. Чую, рыбка вокруг крючка ходит, вот-вот клюнет… Клюнуло!

Вчерась после службы отозвал меня в сторонку его еврейчик, одно, говорит, очень известное лицо срочно нуждается в секретаре-переводчике, который мог бы постоянно жить в имении у известного лица и оказывать ему небольшие услуги. А у вас, мол, я слышал, все данные для этого имеются.

Я сказала, что у меня данные для услуг, конечно, имеются, но насчет переводческих своих возможностей я сомневаюсь, поскольку английским языком владею умеренно. Но что если известное лицо нуждается в горничной, то мои данные для этого очень даже подходят. А кроме того, сказала я, у меня есть еще и тот недостаток, что имею черного мужа.

На что еврейчик сказал, мы не расисты и мужа вашего берем с собою, известное лицо нуждается в дополнительном бодигарде…»

В следующих письмах Степанида рассказывает Катюше, как они с Томом поселились в имении Симыча, в чем состоят их обязанности, описывает подробно все, что происходит в имении, даже весьма красочно живописует свои интимные отношения с работодателем, которые происходят обычно днем, когда она приходит «клинить»[13] его кабинет. Иногда чисто женское берет в ней верх, она с большой похвалой отзывается о хозяине и с неприязнью о его жене.

День за днем наблюдала она жизнь в Отрадном, подробно описывала, как «батюшка» работает и как готовится к возвращению.

С нею планами он особо не делился, но иногда, пошлепав ее, говорил: «Ничего, Стешка, вот прогоним заглотчиков, возьму тебя в Москву вместе с Томом. Тома сделаю графом, а ты будешь графиня». На сомнение Степаниды, какой же из Тома граф, когда он черный, батюшка отвечал: «Ну и что, что черный. Черный это ничего. Лишь бы не коммунист и не плюралист. А что касается черноты, то у Петра Первого тоже был арап и кровь свою передал Пушкину. Так что черный – это тоже смотря какой».

Читая донесения Степаниды, ее характеристики жителей Отрадного и приезжающих посетителей, я иногда смеялся до слез. Но, дойдя до того места, где она описывает мой собственный приезд, я глубоко возмутился. Какая наглая, коварная и подлая баба!

Нет, я не буду повторять ее глупые и вздорные измышления обо мне, где она меня, кроме всего, называет пузатиком (идиотское слово!) и изображает этаким прихлебателем, который заискивает и стелется перед Сим Симычем (да никогда в жизни ничего подобного не было!). Но самое главное, она своим задом тоже меня соблазняла намеренно. И не по естественному влечению, а с одной только подлой целью: задержать в Отрадном, чтобы я не уехал прежде времени. И, расписав наши отношения самым дурацким образом, в конце, оставив свою простонародную манеру, деловито и холодно замечает: «В сексуальном отношении интереса не представляет».

Ну не нахальство ли? Это я-то не представляю интереса! Да кто ж тогда представляет? И зачем же ты, сволочь, кричала, что такого мужчины у тебя в жизни не было?

Ну что с нее возьмешь? Кагэбэшница она и есть кагэбэшница. Не зря я к людям этой профессии всегда относился с большим недоверием.

Откровения Дзержина

Я так разозлился и расстроился, что решил прервать чтение и уйти домой, не дождавшись Васи.

Сдал лейтенанту Кулябко папку, проследил, чтобы она отметила в книге регистрации, что папка сдана, и вышел на улицу.

Уже слегка вечерело, но было довольно душно.

Где-то над Ленинскими горами густились тучи и погромыхивал гром, однако, судя по направлению ветра, гроза должна была пройти стороной.

Я пересек проспект имени Четвертого тома (бывший Калининский) и по улице имени Августовских тезисов Гениалиссимуса (бывшей Грановского) пошел в сторону проспекта имени Первого тома.

Слева от меня было здание, в котором когда-то помещалась Кремлевская поликлиника. Судя по скоплению длинных лимузинов с двигателями внутреннего сгорания, и сейчас там было что-то подобное.

Как раз в этот момент с диким воем и блеском мигалок подъехала уже виденная мною однажды странная колонна, состоявшая из четырех бронетранспортеров (два спереди, два сзади) и двух длинных лимузинов, соединенных гибкими шлангами. Я понял, что прибыл Председатель Редакционной комиссии, и остановился, чтобы посмотреть, как его будут выволакивать из машины (со шлангами или без?), но рядом со мной тут же оказался вооруженный автоматом внубезовец, который сказал мне, что здесь останавливаться и даже оглядываться не разрешается, и передернул затвор автомата.

Я проявил максимальную понятливость и быстро пошел прочь, пригнув голову и одновременно отворачивая ее в сторону.

У выхода в переулок имени Послесловия к Первому тому стояла большая очередь за водопроводной водой. Очередь двигалась медленно, потому что потребности удовлетворялись только при помощи двух пластмассовых кружек, прикрепленных к водоразборной колонке цепями.

Люди волновались и кричали распределяющей тетке, чтобы она больше чем по одной кружке на человека не выдавала.

Я стал было в очередь, но, увидев, что это часа не меньше чем на два, пошел дальше.

Тут меня окликнули, и, обернувшись, я увидел нагонявшего меня с радостной улыбкой Дзержина Гавриловича.

Он сказал, что только что сопровождал Горизонта Тимофеевича и, увидев меня, решил со мной прогуляться.

– А почему Председателя сопровождают бронетранспортеры? – спросил я. – На него что, готовится покушение?

– Ну да, – сказал Дзержин, – если смотреть правде в глаза, то против каждого члена нашего руководства кто-нибудь что-нибудь да готовит. Ты знаешь, что среди этих прохожих, и там, в очереди за водой, и вообще везде очень много скрытых симитов? Может быть, даже большинство.

– Я тебя не понимаю, – сказал я. – Если это так, то куда же смотрит ваше БЕЗО?

– Ах, дорогуша, – огорченно махнул рукой Дзержин. – Тебе это все понять очень трудно. Ты человек здесь все-таки новый. Дело в том, что у нас все БЕЗО состоит сплошь из агентов американского ЦРУ.

– Слушай, – рассердился я, – что ты мне плетешь какую-то, извини за выражение, хреновину. Я понимаю, что вражеские агенты могли проникнуть в БЕЗО, но чтобы все БЕЗО сплошь состояло только из них, это, по-моему, просто чушь!

– Увы! – ласково прижмурился Дзержин. – Какой ты все-таки еще наивный. К сожалению, то, что я тебе говорю, вовсе не чушь, а чистая и печальная правда.

Правда, рассказанная мне Сиромахиным, состояла в том, что агенты ЦРУ проникали в БЕЗО постепенно в течение многих лет.

– Это, понимаешь, как рак, – научно объяснял мне Дзержин, – сначала клетки накапливаются медленно. Но когда их количество перейдет критическую грань, они захватывают все. Так и агенты ЦРУ. Они сначала проникали по одному. А потом, когда в руководстве их оказалось большинство, они захватили все и везде расставили только своих людей. Их начальство дошло до того, что теперь уже в БЕЗО уборщицу нельзя нанять без согласия Вашингтона.

– Не могу себе этого даже представить, – сказал я.

– Да, – согласился Дзержин. – Представить это, прямо скажем, не просто.

– Но если все то, что ты говоришь, правда, и вы знаете, что все агенты БЕЗО на самом деле агенты ЦРУ, почему вы их не арестуете?

– Надо же! – засмеялся Дзержин. – Они хотя и состоят из людей ЦРУ, но называются БЕЗО и под видом БЕЗО сами могут арестовать кого угодно.

– Да, – подумал я вслух. – Интересно. А куда же смотрит ваша армия? Она что, с ними тоже не может справиться?

– Нет, она могла бы. Хотя там цэрэушников тоже порядочно, но армия все-таки что-то сделать могла бы.

– Ну и что? – спросил я нетерпеливо.

– Неужели не понимаешь? Если наша армия разгромит БЕЗО, то американцы, в свою очередь, разгромят ЦРУ, которое сплошь состоит из агентов БЕЗО, а это нам ни к чему.

Конечно, картина, нарисованная моим собеседником, в моем мозгу уложиться никак не могла.

На углу проспекта Первого тома и переулка имени Четвертого дополнения мы расстались. Я шел к себе в гостиницу и думал, что за небылицы он мне плетет, этот Дзержин. Пьяный он, сумасшедший, провокатор или просто разыгрывает? Вдруг меня остановила неожиданная мысль, и я кинулся обратно. Я догнал Дзержина уже у самой площади Вдохновения, схватил за локоть и спросил, очень волнуясь:

– Слушай, но если все БЕЗО состоит сплошь из агентов ЦРУ, то сам-то ты кто такой?

Он посмотрел на меня внимательно и, резко вырвав руку, сказал:

– Вот что, дорогуша, давай условимся раз и навсегда. Во избежание возможных неприятностей ты никогда не будешь задавать мне подобных вопросов. О…кей?

– Шюр,[14] – сказал я и отошел.

Тайна медальона

Я думаю, не преувеличу, если скажу, что мне пришлось увидеть и услышать в Москорепе немало удивительного. Но откровения Дзержина меня просто потрясли. Я вернулся в гостиницу очень взволнованный и хотел сразу спросить Искрину, что она думает по этому поводу. Но она была занята, смотрела по телевизору футбол.

Я сел рядом с ней на кровать и тоже стал смотреть. Играли известные мне команды, но под несколько удлиненными названиями. Первая называлась Государственная Академическая ордена Ленина команда Спартак, а другая – Государственная Академическая ордена Ленина команда Динамо. Игроки были в возрасте лет примерно от сорока до шестидесяти. Я спросил у Искрины, почему такие старые футболисты. Она сказала, что, естественно, в столь важные команды попадают только лучшие спортсмены повышенных потребностей, а чтобы дослужиться до звания лучших, нужно время.

Игра протекала вяло. Футболисты не бегали, а важно ходили по полю и медленно катали мяч. Я спросил у Искрины, какой счет, она сказала, что счет будет открыт только на двадцать четвертой минуте, а вся игра закончится со счетом 5:4 в пользу Спартака.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Так написано в программе.

– Разве счет устанавливается кем-то заранее? – спросил я.

– Конечно, – сказала Искрина. – Спортивный Пятиугольник все планирует задолго до матча. А в твое время разве было не так?

– Совсем не так, – сказал я. И объяснил, что в мое время спортсмены были моложе и счет складывался стихийно в процессе игры.

– Я не понимаю, что значит стихийно, – сказала она. – Кто-то же все-таки этот счет устанавливал?

– Да никто не устанавливал! Просто игроки бегали по полю, пинали мяч, били по воротам, и кто больше заколотит, у того больше и счет.

– Но это же волюнтаризм, – сказала она возмущенно. – Это выходит, кто быстрей бегает или сильнее бьет, тот больше и забивает?

– Ну да, – сказал я, – именно так. Правда, в годы расцвета коррупции бывало так, что одна команда давала взятки другой, и тогда счет определялся иначе.

– Вот видишь, – сказала Искрина. – Значит, была почва для злоупотреблений. А сейчас такого не может быть. Сейчас Спортивный Пятиугольник устанавливает счет в зависимости от положения той или иной команды, от того, насколько игроки дисциплинированны, как изучают произведения Гениалиссимуса и к какой категории потребностей они относятся. Не может быть так, чтобы команда общих потребностей безнаказанно забивала мячи команде повышенных потребностей!

– Чушь какая-то, – сказал я. – Но если ты заранее знаешь, чем дело кончится, зачем смотреть?

Искрина пожала плечами:

– Когда ты пишешь роман, ты тоже знаешь, чем он кончится.

– Вот именно, что не знаю, – возразил я. – То есть, когда я принимаюсь за роман, у меня бывают какие-то планы, но потом герои начинают вытворять чего хотят, и кто из них кого задушит, это уже зависит от них. Вот то же и с этим Симом. Твои начальники пристают с ножом к горлу, чтоб я его вычеркнул, а я не могу, у меня просто рука не поднимается.

Она спрыгнула с кровати и выключила телевизор.

– Слушай, – сказала она мне шепотом, – а как выглядел этот Сим?

– Ну как? – сказал я. – Ну такой… роста… ну, скажем, среднего. И вот такая бородища.

– Посмотри сюда, – сказала она и, вытащив из-за пазухи свой пластмассовый медальон, раскрыла его. – Это он?

Мне показалось, что произошло что-то потустороннее. Как будто в комнату влетел и тут же вылетел из нее кто-то невидимый. С маленькой, вделанной в медальон фотографии на меня пристальным и недобрым взглядом смотрел Сим Симыч Карнавалов.

Роман

– Ну как, ознакомились? – спросил маршал, когда я вытащил из-за пазухи книгу, порядком помятую.

– Да-да, прочел, – сказал я.

Мы были в его кабинете одни, он велел секретарше, чтобы она никого не пускала и никого не соединяла по телефону.

– Ну и как? – спросил он, заглядывая мне в глаза.

– По-моему, неплохо, – сказал я. – Совсем даже неплохо. Я бы даже сказал, хорошо, замечательно даже.

– Ну да, – согласился он, – роман получился в основном интересный. Ну, а вы его все-таки читали с критическим отношением?

– Ну конечно, с критическим. А как же, – сказал я. – Я всегда и все читаю критически.

– Вот именно это я и хотел от вас услышать! – Маршал оживился и забегал по комнате. – Понимаете, когда человек мыслит критически, тогда с ним можно договориться. Когда он мыслит некритически, тогда с ним договориться нельзя. И какие же вы недостатки нашли в вашем романе?

– Недостатки? – переспросил я удивленно. – Я не понимаю, о каких недостатках вы говорите.

Он посмотрел на меня как-то странно.

– Ну как же, – сказал он растерянно, – мне кажется, что во всех книгах, даже в самых лучших, какие-то недостатки все же имеются.

– Конечно, имеются, – согласился я очень охотно. – Во всех книгах, кроме моих. Потому что я, когда пишу, я все недостатки сразу вычеркиваю и оставляю одни только достоинства. Правда, сейчас, читая роман, я заметил, там в одном месте запятая стоит лишняя, но в этом целиком виноват корректор. Не понимаю, куда он смотрел.

Взрослый помолчал. Я тоже. Он вытер со лба пот. Я сделал то же движение, хотя у меня лоб был не потный.

– Вот вы так говорите, – сказал Берий Ильич обескураженно. – Но вы говорите неправильно. Таких произведений без недостатков не бывает. Вот, скажем, над «Гениалиссимусианой» работает большой коллектив авторов, но даже он иногда делает некоторые ошибки. А у вас… Ну вот давайте посмотрим.

– Давайте, – охотно согласился я.

– Ну хорошо. – Он открыл книгу, пробежал глазами первую страницу. – Ну, начать хотя бы со вступления. Уже в самом начале у вас сказано как-то непонятно, то ли все, что вы пишете, было на самом деле, то ли вы все это выдумали. А где правда?

– Ну вот, – сказал я озадаченно. – Откуда ж я знаю, где правда? Вы же сами говорите: вторичное первично, а первичное вторично. В таком случае вообще никакой разницы между выдумкой и реальностью не существует.

– Допустим, – легко согласился он и стал листать дальше. – Ну этого капиталиста вы очень хорошо изобразили. Очень сатирически. Ну этого… как его… Махенмиттельбрехера?

– Миттельбрехенмахера, – вежливо поправил я.

– Ну да, ну конечно, Михельматен… ну, в общем, понятно. А он, что же, этот ваш торговец, он и белыми лошадьми тоже торгует?

– Белыми? – удивился я. – А-а, я понимаю, что вы имеете в виду. Этого я, право, не знаю. Он, вообще-то, я думаю, их не по цвету выбирает. Ему надо, чтобы они бегали хорошо. Он поэтому предпочитает арабских скакунов.

– Ага. Ну да. А, кстати, насчет этих арабов, которые на вас там напали… Вам не кажется странным, что они возлагали на вас такие надежды, что вы у нас тут будете секреты добывать?

– Мало ли чего они возлагали, – сказал я. – Они, может быть, обо мне по себе судят и думают, что я способен родину продать за мешок золота. А я ее, должен вам сказать, и за два мешка не продам.

– Да-да-да, – поторопился заверить меня маршал. – Поверьте мне, никто в вашем патриотизме не сомневается. Ладно, оставим это. Это все может быть так, может быть не так, это не важно. А вот это… – он открыл страницу, на которой помещено первое упоминание о Сим Симыче, – это уж никуда не годится. С этим мы поступим таким образом. – Он выхватил из пластмассового канцелярского стаканчика остро отточенный карандаш и, раздирая бумагу, решительно провел черту от левого верхнего угла страницы к правому нижнему. Он уже собирался провести и другую черту крест-накрест…

– Стоп! Стоп! Стоп! – закричал я. – Стоп! – схватил я его за руку. – Так не пойдет. Что это вы прямо так чиркаете, как будто это вам что-то такое. Я, может быть, этот замысел вынашивал и лелеял, я, может быть, ночи не спал, все это выстраивая, я, может быть, каждое словечко вот так вот облизывал… – я даже попытался показать, как облизывал, – а вы прямо карандаш в руки и давай чиркать.

Маршал все это выслушал с большим недоумением.

– Ну как же, – сказал он, – ну как же? Ну зачем же вы этого вот Сима Симыча вывели? Ведь он нам, вы понимаете, совершенно не нужен.

Откровенно говоря, этот разговор стал мне казаться довольно дурацким, и я начал понемногу сердиться.

– Ну что это такое? – сказал я. – Что это за глупая постановка вопроса? Вам Сим Симыч не нужен. А мне лично он нужен, и я вам категорически запрещаю его вычеркивать.

– Да? – Берий Ильич вдруг переменил выражение и посмотрел на меня насмешливо. – Вы мне запретите? А вы примерно представляете разницу между вашим воинским званием и моим?

– А мне плевать на ваше звание, – сказал я, но тут же прикусил язык и испугался. Черт его знает, подумал я, может, так не надо. Эти маршалы, они такие обидчивые. – Берий Ильич, – сказал я почти нежно. – Поймите меня правильно. Если этот роман на самом деле написал я, то, значит, я его писал, фигурально говоря, кровью сердца, душу свою в него вкладывал, а вы прямо хотите взять его и изуродовать.

– Ну подождите, подождите, подождите, – заторопился маршал. – Да что это вы так разнервничались? Ведь вы же должны понимать, что это дело серьезное, общегосударственное и общекоммунистическое. Ведь если вы этого не сделаете, мы не сможем ваш роман переиздать и не сможем провести ваш юбилей.

– Ну и черт с ним, с вашим юбилеем! – сказал я в сердцах.

– Да не с моим, а с вашим.

– С вашим, с вашим, – повторил я настойчиво. – Он вам нужен, а не мне. А я без него обойдусь. В конце концов, столько людей помирают даже без всяких столетних юбилеев, ну и я обойдусь.

– Ну хорошо, вы такой эгоист, вы обойдетесь, но о других ведь тоже надо побеспокоиться хоть немножко. Вы же знаете, – продолжил он мягко и вкрадчиво, – наши комуняне так готовились к вашему юбилею, трудились в поте лица, перевыполняли производственные задания, жили этим, считали дни. Они ждали юбилея, как большого праздника. А вы из-за вашего, собственно говоря, каприза хотите им этот праздник испортить.

О господи! Теперь, кажется, я вспотел. Мне стало ужасно неловко и перед Взрослым, и перед всеми остальными комунянами. Я сказал:

– Я не понимаю, почему это вас так волнует. Я понимаю, что вашим комунянам хочется почитать чего-нибудь такого, кроме Гениалиссимусианы, но если уж вы согласились мой роман напечатать, то зачем же его корежить?

– Не корежить, а улучшить, – быстро перебил Взрослый. – Убрать из него все лишнее. Это же не только мое личное мнение. И комписы наши со мной согласны, да и сам Горизонт Тимофеевич, несмотря на свою исключительную занятость, вникал в это дело и настоятельно… Понимаете, настоятельно, – повторил маршал с явной угрозой, – просил вас обо всем хорошенько подумать.