1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению  единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота  так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел  на лицо своего адъютанта и не узнавал его.      

- Ну, что, кончил? - обратился он к Козловскому.      

- Сию секунду, ваше высокопревосходительство.      

Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и  неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.      

- Честь имею явиться, - повторил довольно громко  князь Андрей, подавая конверт.      

- А, из Вены? Хорошо. После, после!      

Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.      

- Ну, князь, прощай, - сказал он  Багратиону. - Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.      

Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в  его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой  было кольцо, видимо‑привычным жестом перекрестил его и подставил ему  пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.      

- Христос с тобой! - повторил Кутузов и подошел к  коляске. - Садись со мной, - сказал он Болконскому.      

- Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть  полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.      

- Садись, - сказал Кутузов и, заметив, что  Болконский медлит, - мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.      

Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.      

- Еще впереди много, много всего будет, - сказал  он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось  в душе Болконского. - Ежели из отряда его придет завтра одна десятая  часть, я буду Бога благодарить, - прибавил Кутузов, как бы говоря сам с  собой.      

Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились  в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова,  где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет  право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.      

- От этого я и прошу отправить меня в этот  отряд, - сказал он.      

Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было  сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на  мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было  и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о  подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о  кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.XIV      

       

Кутузов чрез своего лазутчика получил 1‑го ноября  известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение.  Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост,  направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы  Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона  отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную  армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился  оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был  вступить без дороги в неизвестные края Богемских      

гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и  оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился  отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то  он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в  Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми  тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и  окружавшим его с двух сторон.      

Кутузов избрал этот последний выход.      

Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене,  усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди  его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов - значило  получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в  Цнайме - значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому,  или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно.  Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от  Кремса до Цнайма.      

В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный  авангард Багратиона направо горами с кремско‑цнаймской дороги на венско‑цнаймскую.  Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене  и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен  был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к  Цнайму.      

Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по  горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми,  Багратион вышел в Голлабрун на венско‑цнаймскую дорогу несколькими часами  прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще  целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти  армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат  удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в  Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала  невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в  руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат,  встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся  армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по  дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с  условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с  места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая  бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф  Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил,  открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то  же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три  дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и  с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.      

Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть  время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и  тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход  до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность  спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при  нем генерал‑адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде  должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а  между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно  движение обозов всей армии по кремско‑цнаймской дороге. Измученный,  голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов  и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.      

Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что  предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти  некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была  открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25  верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и  капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:      

Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire  en 1805 à huit heures du matin.      

«II m'est impossible de trouver des termes  pour vous exprimer mon mécontentement. Vous ne commandez que mon avant‑garde  et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites  perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur‑le‑champ et  Mariechez à l'ennemi. Vous lui ferez déclarer,que le  général qui a signé cette capitulation, n'avait pas le  droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.      

«Toutes les fois cependant que l'Empereur  de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est  qu'une ruse.Mariechez, détruisez l'armée russe: vous êtes  en position de prendre son bagage et son artiller.      

«L'aide‑de‑camp de l'Empereur  de Russie est un: Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs:  celui‑ci n'en avait point: Les Autrichiens se sont laissé jouer  pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide‑de‑camp  de l'Empereur. Napoléon>.      

[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов  утра.      

Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие.  Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без  моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно  разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал,  подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая  лишь российского императора.      

Впрочем, если российский император согласится на упомянутое  условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте  русскую армию: Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.      

Генерал‑адъютант российского императора обманщик:  Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет  его: Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя  обмануть адъютантам императора.      

Наполеон.]      

Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным  письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией  двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000‑ный  отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в  первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о  том, что предстояло ему.XV      

       

В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей  просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.      

Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение  еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел,  говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не  верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и  доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и  снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и  предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в  ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».      

- Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, -  сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.      

«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков,  посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а  ежели хочет со мной быть, пускай: пригодится, коли храбрый офицер», подумал  Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать  позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда  ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным  перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по‑французски,  вызвался проводить князя Андрея.      

Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры,  чего‑то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и  заборы.      

- Вот не можем, князь, избавиться от этого  народа, - сказал штаб‑офицер, указывая на этих людей. -  Распускают командиры. А вот здесь, - он указал на раскинутую палатку  маркитанта, - собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять  полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.      

- Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, -  сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.      

- Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего  хлеба‑соли.      

Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта.  Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за  столами, пили и ели.      

- Ну, что ж это, господа, - сказал штаб‑офицер  тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. -  Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот  вы, г. штабс‑капитан, - обратился он к маленькому, грязному, худому  артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в  одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.      

- Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? -  продолжал штаб‑офицер, - вам бы, кажется, как артиллеристу надо  пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши  будете. (Штаб‑офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам,  господа, все, все, - прибавил он начальнически.      

Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс‑капитана  Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно  глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб‑офицера.      

- Солдаты говорят: разумшись ловчее, - сказал  капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения  перейти в шутливый тон.      

Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не  принята и не вышла. Он смутился.      

- Извольте отправляться, - сказал штаб‑офицер,  стараясь удержать серьезность.      

Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней  было что‑то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но  чрезвычайно привлекательное.      

Штаб‑офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.      

Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих  солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь  вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних  рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих  укреплениях; из‑за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты  красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За  самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно  переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть  лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.      

- Voilà l'agrément des camps, monsieur le  prince, [Вот удовольствие лагеря, князь,] - сказал дежурный штаб‑офицер.      

Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны  были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.      

- Вот тут наша батарея стоит, - сказал штаб‑офицер,  указывая на самый высокий пункт, - того самого чудака, что без сапог  сидел; оттуда всё видно: поедемте, князь.      

- Покорно благодарю, я теперь один проеду, -  сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб‑офицера, - не  беспокойтесь, пожалуйста.      

Штаб‑офицер отстал, и князь Андрей поехал один.      

Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем  порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние  были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который  был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая  тревога и страх чего‑то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи  французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд,  стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая  пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку;  рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили  балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и  голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов  и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели  на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил  каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В другой,  более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли  около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в  подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили  ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с  повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные,  как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была  остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где‑нибудь  на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских  гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей  недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира,  наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое  солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по  обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед  фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:      

- Солдату позорно красть, солдат должен быть честен,  благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это  мерзавец. Еще, еще!      

И всё слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный  крик.      

- Еще, еще, - приговаривал майор.      

Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице,  отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.      

Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту.  Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от  друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи  сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между  собой. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны  стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых  для них неприятелей.      

С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи,  начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди,  показывающие что‑нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали  свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей  остановился рассматривать французов.      

- Глянь‑ка, глянь, - говорил один солдат  товарищу, указывая на русского мушкатера‑солдата, который с офицером  подошел к цепи и что‑то часто и горячо говорил с французским  гренадером. - Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз‑то за ним не  поспевает. Ну‑ка ты, Сидоров!      

- Погоди, послушай. Ишь, ловко! - отвечал Сидоров,  считавшийся мастером говорить по‑французски.      

Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь  Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным,  пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.      

- Ну, еще, еще! - подстрекал ротный командир,  нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него  слова. - Пожалуйста, почаще. Что он?      

Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с  французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании.  Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали  от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.      

- Здесь велят прогнать вас и прогоним, - говорил  Долохов.      

- Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми  вашими казаками, - сказал гренадер‑француз.      

Зрители и слушатели‑французы засмеялись.      

- Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on  vous fera danser [вас заставят плясать]), - сказал Долохов.      

- Qu'est‑ce qu'il chante? [Что он там поет?] -  сказал один француз.      

- De l'histoire ancienne, [Древняя история,] - сказал  другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. - L'Empereur va lui  faire voir à votre Souvara, comme aux autres: [Император покажет вашему  Сувара, как и другим:]      

- Бонапарте: - начал было Долохов, но француз перебил  его.      

- Нет Бонапарте. Есть император! Sacré nom:  [Чорт возьми:] - сердито крикнул он.      

- Чорт его дери вашего императора!      

И Долохов по‑русски, грубо, по‑солдатски  обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.      

- Пойдемте, Иван Лукич, - сказал он ротному.      

- Вот так по‑хранцузски, - заговорили  солдаты в цепи. - Ну‑ка ты, Сидоров!      

Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто,  часто лепетать непонятные слова:      

- Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, - лопотал  он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.      

- Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! - раздался  между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь  сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить  ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.      

Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях  так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга  обращенные, снятые с передков пушки.XVI      

       

Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь  Андрей поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб‑офицера, всё  поле было видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех  снятых с передков орудий. Впереди орудий ходил часовой‑артиллерист,  вытянувшийся было перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое  равномерное, скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади  коновязь и костры артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый  плетеный шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.      

Действительно, с батареи открывался вид почти всего  расположения русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на  горизонте противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее  можно было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских  войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за горою.  Левее деревни, в дыму, казалось что‑то похожее на батарею, но простым  глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на  довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов. По  нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В центре,  где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей,  был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от  Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры нашей,  рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было, что  французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был крутой  и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице. Князь  Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план  расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь  сообщить их Багратиону. Он предполагал, во‑первых, сосредоточить всю  артиллерию в центре и, во‑вторых, кавалерию перевести назад, на ту  сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем, следя  за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь историческими  описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно соображал будущий ход  военных действий только в общих чертах. Ему представлялись лишь следующего рода  крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, -  говорил он сам себе, - Киевский гренадерский и Подольский егерский должны  будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к  ним. В этом случае драгуны могут ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же  атаки на центр, мы выставляем на этом возвышении центральную батарею и под ее  прикрытием стягиваем левый фланг и отступаем до оврага эшелонами», рассуждал он  сам с собою:      

Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто  бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но  не понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из  балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал  прислушиваться.      

- Нет, голубчик, - говорил приятный и как будто  знакомый князю Андрею голос, - я говорю, что коли бы возможно было знать,  что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так‑то,  голубчик.      

Другой, более молодой голос перебил его:      

- Да бойся, не бойся, всё равно, - не минуешь.      

- А всё боишься! Эх вы, ученые люди, - сказал  третий мужественный голос, перебивая обоих. - То‑то вы,  артиллеристы, и учены очень оттого, что всё с собой свезти можно, и водочки и  закусочки.      

И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер,  засмеялся.      

- А всё боишься, - продолжал первый знакомый  голос. - Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на  небо пойдет: ведь это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.      

Опять мужественный голос перебил артиллериста.      

- Ну, угостите же травником‑то вашим,  Тушин, - сказал он.      

«А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у  маркитанта», подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный  философствовавший голос.      

- Травничку можно, - сказал Тушин, - а всё‑таки  будущую жизнь постигнуть:      

Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист;  ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не  договорив всего, что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги,  шлепнулось в землю недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного  удара.      

В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький  Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько  бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный  офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.XVII      

       

Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым  орудия, из которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному  пространству. Он видел только, что прежде‑неподвижные массы французов  заколыхались, и что налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся  дымок. Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под  гору, вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно‑видневшаяся  небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как  показался другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул  лошадь и поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он  слышал, как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать.  Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные выстрелы.      

Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только  что прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку,  тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще до  вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним, отряд.      

«Началось! Вот оно!» думал князь Андрей, чувствуя, как кровь  чаще начинала приливать к его сердцу. «Но где же? Как же выразится мой Тулон?»  думал он.      

Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку  четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения  строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство  оживления, которое было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!»  говорило лицо каждого солдата и офицера.      

Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в  вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых.  Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь  Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил  свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть  вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.      

Выражение: «началось! вот оно!» было даже и на крепком карем  лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися  глазами. Князь Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное  лицо, и ему хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует  этот человек в эту минуту? «Есть ли вообще что‑нибудь там, за этим  неподвижным лицом?» спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион  наклонил голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: «Хорошо», с  таким выражением, как будто всё то, что происходило и что ему сообщали, было  именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды,  говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом  особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако,  рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с свитой  поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный адъютант  князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб‑офицер на энглизированной  красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства попросился  ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой  радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя странный вид в  своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.      

- Вот хочет сраженье посмотреть, - сказал Жерков  Болконскому, указывая на аудитора, - да под ложечкой уж заболело.      

- Ну, полно вам, - проговорил аудитор с сияющею,  наивною и вместе хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял  предмет шуток Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он  был в самом деле.      

- Très drôle, mon monsieur prince, [Очень  забавно, мой господин князь,] - сказал дежурный штаб‑офицер. (Он помнил,  что по‑французски как‑то особенно говорится титул князь, и никак не  мог наладить.)      

В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и  впереди их ударилось ядро.      

- Что ж это упало? - наивно улыбаясь, спросил  аудитор.      

- Лепешки французские, - сказал Жерков.      

- Этим‑то бьют, значит? - спросил  аудитор. - Страсть‑то какая!      

И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он  договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся  ударом во что‑то жидкое, и ш‑ш‑ш‑шлеп - казак, ехавший  несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и  дежурный штаб‑офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей.  Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая  его. Казак был мертв, лошадь еще билась.      

Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину  происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли  глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока,  несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была  старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о  том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту  особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у  которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.      

- Чья рота? - спросил князь Багратион у  фейерверкера, стоявшего у ящиков.      

Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж  не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.      

- Капитана Тушина, ваше превосходительство, -  вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом,  фейерверкер.      

- Так, так, - проговорил Багратион, что‑то  соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.      

В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и  свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были  артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на  прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1‑й с банником, широко  расставив ноги, отскочил к колесу. 2‑й трясущейся рукой клал заряд в  дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот,  выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из‑под маленькой ручки.      

- Еще две линии прибавь, как раз так будет, -  закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не  шедшую к его фигуре. - Второе! - пропищал он. - Круши, Медведев!      

Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким  движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют  священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия  Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял  брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой  выдвигались большие массы французов.      

Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он,  посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое  уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион  на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения,  как бы что‑то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы.  Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась  хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами,  свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов.  Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум  баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился  заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия.  Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на  него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было  справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал  адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные  массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским  гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом  поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать  французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что  драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был  направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в  лес.      

- Хорошо! - сказал Багратион.      

В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже  послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга,  чтобы успеть самому приехать во‑время, князь Багратион послал туда  Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк  Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому  что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про  Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно  прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им  приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а  что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по  необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось  хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту,  который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту  случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его  сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к  князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали  его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним  своею храбростию.XVIII      

       

Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего  правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и  ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем  менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого  настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной  головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля  попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без  ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как  из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем  страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто  спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им  встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в  гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали  руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав  Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они  воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро  щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был  пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные  забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи  стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не  уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения.  «Что это такое? - думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе  солдат. - Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может  быть карре: они не так стоят».      

Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с  приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его  старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и  принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против  его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк  потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита,  придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он  действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему  войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его  был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку  стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто‑то закричал:  «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу,  которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли  по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было  совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он  приказал ему привести с горы два баталиона 6‑го егерского, мимо которых  они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в  лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую  решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и  берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно‑глубокомысленного  вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно  смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях  оставалась прежняя медленность и размеренность.      

Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая  его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше  сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского  офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал  заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он  говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за  топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как  будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали  его словам еще более убедительное выражение. Штаб‑офицер присоединился к  увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только  приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим  двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся  справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и  противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все  глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам  и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже  можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их  знамя.      

- Славно идут, - сказал кто‑то в свите Багратиона.      

Голова колонны спустилась уже в лощину. Столкновение должно  было произойти на этой стороне спуска:      

Остатки нашего полка, бывшего в деле, поспешно строясь,  отходили вправо; из‑за них, разгоняя отставших, подходили стройно два  баталиона 6‑го егерского. Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже  слышен был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой людей. С левого  фланга шел ближе всех к Багратиону ротный командир, круглолицый, статный  мужчина с глупым, счастливым выражением лица, тот самый, который выбежал из  балагана. Он, видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он  молодцом пройдет мимо начальства.      

С фрунтовым самодовольством он шел легко на мускулистых  ногах, точно он плыл, без малейшего усилия вытягиваясь и отличаясь этою  легкостью от тяжелого шага солдат, шедших по его шагу. Он нес у ноги вынутую  тоненькую, узенькую шпагу (гнутую шпажку, не похожую на оружие) и, оглядываясь  то на начальство, то назад, не теряя шагу, гибко поворачивался всем своим  сильным станом. Казалось, все силы души его были направлены на то,чтобы  наилучшим образом пройти мимо начальства, и, чувствуя, что он исполняет это  дело хорошо, он был счастлив. «Левой: левой: левой:», казалось, внутренно  приговаривал он через каждый шаг, и по этому такту с разно‑образно‑строгими  лицами двигалась стена солдатских фигур, отягченных ранцами и ружьями, как  будто каждый из этих сотен солдат мысленно через шаг приговаривал: «левой:  левой: левой:». Толстый майор, пыхтя и разрознивая шаг, обходил куст по дороге;  отставший солдат, запыхавшись, с испуганным лицом за свою неисправность, рысью  догонял роту; ядро, нажимая воздух, пролетело над головой князя Багратиона и  свиты и в такт: «левой - левой!» ударилось в колонну. «Сомкнись!» послышался  щеголяющий голос ротного командира. Солдаты дугой обходили что‑то в том  месте, куда упало ядро; старый кавалер, фланговый унтер‑офицер, отстав  около убитых, догнал свой ряд, подпрыгнув, переменил ногу, попал в шаг и  сердито оглянулся. «Левой: левой: левой:», казалось, слышалось из‑за угрожающего  молчания и однообразного звука единовременно ударяющих о землю ног.      

- Молодцами, ребята! - сказал князь Багратион.      

«Ради: ого‑го‑го‑го‑го!:» раздалось  по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона  с таким выражением, как будто говорил: «сами знаем»; другой, не оглядываясь и  как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.      

Велено было остановиться и снять ранцы.      

Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади.  Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на  голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из‑под  горы.      

«С Богом!» проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на  мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом  кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей  чувствовал, что какая‑то непреодолимая сила влечет его вперед, и  испытывал большое счастие. [Тут произошла та атака, про которую Тьер говорит:  «Les russes se conduisirent vaillamment, et chose rare à la guerre, on  vit deux masses d'infanterie Mariecher résolument l'une contre l'autre  sans qu'aucune des deux céda avant d'être abordée>;  а Наполеон на острове Св. Елены сказал: «Quelques bataillons russes  montrèrent de l'intrépidité". [Русские вели себя  доблестно, и вещь - редкая на войне, две массы пехоты шли решительно одна  против другой, и ни одна из двух не уступила до самого столкновения". Слова  Наполеона: [Несколько русских батальонов проявили бесстрашие.]      

Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший  рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица  французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который  вывернутыми ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового  приказания и всё так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул  один выстрел, другой, третий: и по всем расстроившимся неприятельским рядам  разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и  круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение как  раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»      

«Ура‑а‑а‑а!» протяжным криком разнеслось  по нашей линии и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою  и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.XIX      

       

Атака 6‑го егерского обеспечила отступление правого  фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен,  останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и  давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и  шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который  единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством  Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского  гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого  фланга с приказанием немедленно отступать.      

Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и  поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На  него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.      

Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где  была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло  быть, и потому не передал приказания.      

Командование левым флангом принадлежало по старшинству  полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау  Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого  фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов,  вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены  друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и  французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами,  которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и  пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от  солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами:  кормлением лошадей в коннице, собиранием дров - в пехоте.      

- Есть он, однако, старше моего в чином, - говорил  немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему  адъютанту, - то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу  жертвовать. Трубач! Играй отступление!      

Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь,  гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже  плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах.  Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и  сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые  командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.      

- Опять‑таки, полковник, - говорил  генерал, - не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу  , я вас прошу , - повторил он, - занять позицию  и  приготовиться к атаке.      

- А вас прошу не мешивайтся не свое дело, -  отвечал, горячась, полковник. - Коли бы вы был кавалерист:      

- Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и  ежели вам это неизвестно:      

- Очень известно, ваше превосходительство, - вдруг  вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно‑багровым. - Не  угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда  негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.      

- Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое  соблюдаю и говорить этого не позволю.      

Генерал, принимая приглашение полковника на турнир  храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к  цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под  пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча  остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором  они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать  невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и  значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга,  напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить  было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать,  что он первый выехал из‑под пуль, они долго простояли бы там, взаимно  испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не  послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на  солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе  с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью.  Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы  проложить себе дорогу.      

Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на  лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между  эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та  же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от  мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и  как перейдут они черту, волновал их.      

Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что‑то  на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое‑то  приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась  молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из  ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары,  чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость  начальников сообщалась войскам.      

«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец‑то  наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от  товарищей‑гусаров.      

- С Богом, г'ебята, - прозвучал голос  Денисова, - г'ысыо, маг'ш!      

В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул  поводья и сам тронулся.      

Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше  впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал  неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.      

- Прибавь рыси! - послышалась команда, и Ростов  чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.      

Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все  веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было  впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и  перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и  оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке  ефес сабли.      

- О‑о‑о‑а‑а‑а!! -  загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая  шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже  виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что‑то по  эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди  скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во  сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем  остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито  посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.      

«Что же это? я не подвигаюсь? - Я упал, я убит:» в  одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо  двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и  жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик  поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади  текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал  тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы - он не знал.  Никого не было кругом.      

Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была  теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» - он спрашивал себя и  не мог ответить. «Уже не дурное ли что‑нибудь случилось со мной? Бывают  ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» - спросил он сам себя  вставая; и в это время почувствовал, что что‑то лишнее висит на его  левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно  отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, - подумал он радостно, увидав  несколько человек, бежавших к нему. - Они мне помогут!» Впереди этих людей  бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым  носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что‑то  странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял  один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.      

«Верно, наш пленный: Да. Неужели и меня возьмут? Что это за  люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел  на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только  затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему  теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут?  Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так  любят все?» - Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и  намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, - и убить!»  Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего  положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно  было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека,  который со штыком на‑перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему,  испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него,  бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством  сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством  зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую,  счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с  тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю,  изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал  по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам,  оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся,  передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что‑то сильно  кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что‑нибудь не так, -  подумал он, - не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем  левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к  ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов  зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал  последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были  русские стрелки.XX      

       

Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из  леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один  солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово:  «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.      

- Обошли! Отрезали! Пропали! - кричали голоса  бегущих.      

Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу  и крик сзади, понял, что случилось что‑нибудь ужасное с его полком, и  мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер,  мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так  поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста‑полковника  и свою генеральскую важность, а главное - совершенно забыв про опасность и  чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал  к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал  одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку,  ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года  служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.      

Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за  лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору.  Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений:  послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или,  оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь  грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное,  багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты  всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное  колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.      

Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился  в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на  наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в  лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу  удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов.  Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и  пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не  успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с  Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося  офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие  было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные  части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с  майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему  подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была  синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была  повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках  держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в  лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир  был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания  на этого солдата.      

- Ваше превосходительство, вот два трофея, -  сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. - Мною взят в плен  офицер. Я остановил роту. - Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил  с остановками. - Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше  превосходительство!      

- Хорошо, хорошо, - сказал полковой командир и  обратился к майору Экономову.      

Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и  показал запекшуюся в волосах кровь.      

- Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше  превосходительство.      

       

       

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела,  продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб‑офицера  и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее.  Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему‑то приказанию, в  середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только  потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не  защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он  предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два  раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными  выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.      

Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь  Шенграбен.      

- Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым‑то! Ловко!  Важно! Дым‑то, дым‑то! - заговорила прислуга, оживляясь.      

Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как  будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так‑так!  Ишь, ты: Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские  колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту  неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по  Тушину.      

Из‑за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта  удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только  тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно  повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз  установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади  были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия  повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в  начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать,  но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что  внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.      

Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал  себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и,  рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из‑под маленькой ручки смотрел на  французов.      

- Круши, ребята! - приговаривал он и сам  подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.      

В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими  его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от  одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь  переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым  тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось.  Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого,  сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело.  Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на  две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в  затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение,  которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.      

Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания  и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и  мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову.  Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень  давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал  первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым,  родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё  делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в  состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.      

Из‑за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий,  из‑за свиста и ударов снарядов неприятелей, из‑за вида вспотевшей,  раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из‑за вида крови  людей и лошадей, из‑за вида дымков неприятеля на той стороне (после  которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в  лошадь), из‑за вида этих предметов у него в голове установился свой  фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту.  Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых  редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.      

- Вишь, пыхнул опять, - проговорил Тушин шопотом  про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился  ветром, - теперь мячик жди - отсылать назад.      

- Что прикажете, ваше благородие? - спросил  фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что‑то.      

- Ничего, гранату: - отвечал он.      

«Ну‑ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной  представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка.  Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница  первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других  смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то  опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим‑то  дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.      

- Ишь, задышала опять, задышала, - говорил он про  себя.      

Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной,  который обеими руками швыряет французам ядра.      

- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! - говорил он,  отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:      

- Капитан Тушин! Капитан!      

Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб‑офицер,  который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:      

- Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать,  а вы:      

«Ну, за что они меня?:» думал про себя Тушин, со страхом  глядя на начальника.      

- Я: ничего: - проговорил он, приставляя два пальца к  козырьку. - Я:      

Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко  пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только  что хотел сказать еще что‑то, как еще ядро остановило его. Он поворотил  лошадь и поскакал прочь.      

- Отступать! Все отступать! - прокричал он  издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.      

Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то  пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с  перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из  ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за  другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как  нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится,  снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади  между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при  себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и  под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.      

- А то приезжало сейчас начальство, так скорее  драло, - сказал фейерверкер князю Андрею, - не так, как ваше  благородие.      

Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так  заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из  четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и  единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.      

- Ну, до свидания, - сказал князь Андрей,  протягивая руку Тушину.      

- До свидания, голубчик, - сказал Тушин, -  милая душа! прощайте, голубчик, - сказал Тушин со слезами, которые  неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.XXI      

       

Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения,  сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее  обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня  ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими  орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из‑под огня и спустился в  овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб‑офицер  и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они,  перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и  делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь  говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего,  заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было  бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый  молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша  Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный  гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился  сесть.      

- Капитан, ради Бога, я контужен в руку, - сказал  он робко. - Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!      

Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где‑нибудь  сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.      

- Прикажите посадить, ради Бога.      

- Посадите, посадите, - сказал Тушин. -  Подложи шинель, ты, дядя, - обратился он к своему любимому солдату. -  А где офицер раненый?      

- Сложили, кончился, - ответил кто‑то.      

- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель,  Антонов.      

Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен,  и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на  то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели  была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.      

- Что, вы ранены, голубчик? - сказал Тушин,  подходя к орудию, на котором сидел Ростов.      

- Нет, контужен.      

- Отчего же кровь‑то на станине? - спросил  Тушин.      

- Это офицер, ваше благородие, окровянил, -  отвечал солдат‑артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто  извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.      

Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши  деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах  нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг  близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже  блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали  солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия  Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча  переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой  улицы высыпали оживленные говором солдаты.      

- Цел, Петров? - спрашивал один.      

- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, - говорил  другой.      

- Ничего не видать. Как они в своих‑то зажарили!  Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?      

Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном  мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда‑то  вперед.      

В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в  одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле  из‑за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке  ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их  стоны и мрак этой ночи - это было одно и то же. Через несколько времени в  движущейся толпе произошло волнение. Кто‑то проехал со свитой на белой  лошади и что‑то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что  ль? Благодарил, что ли? - послышались жадные расспросы со всех сторон, и  вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние  остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как  шли, на середине грязной дороги.      

Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин,  распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт  или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов  перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла  всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной  боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то  взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо‑красным, то на сутуловатую  слабую фигуру Тушина, по‑турецки сидевшего подле него. Большие добрые и  умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел,  что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.      

Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших,  проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и  переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались  в один колеблющийся гул.      

Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а  будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно  смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат  подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.      

- Ничего, ваше благородие? - сказал он,  вопросительно обращаясь к Тушину. - Вот отбился от роты, ваше благородие;  сам не знаю, где. Беда!      

Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с  подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку  орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два  солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой‑то  сапог.      

- Как же, ты поднял! Ишь, ловок, - кричал один  хриплым голосом.      

Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной  окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.      

- Что ж, умирать, что ли, как собаке? - говорил  он.      

Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат,  прося огоньку в пехоту.      

- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться,  землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, - говорил  он, унося куда‑то в темноту краснеющуюся головешку.      

За этим солдатом четыре солдата, неся что‑то тяжелое  на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.      

- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -  проворчал он.      

- Кончился, что ж его носить? - сказал один из  них.      

- Ну, вас!      

И они скрылись во мраке с своею ношей.      

- Что? болит? - спросил Тушин шопотом у Ростова.      

- Болит.      

- Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе  стоят, - сказал фейерверкер, подходя к Тушину.      

- Сейчас, голубчик.      

Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от  костра:      

Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него  избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками  частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно  обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал,  раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб‑офицер с именным перстнем,  и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми  губами и лихорадочно блестящими глазами.      

В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя,  и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой,  может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может  быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему  не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами  французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры.  Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях  дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал  князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и,  пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул  французов.      

- Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон  расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»;  так и сделал.      

Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел,  что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже,  может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице,  что было и чего не было?      

- Причем должен заметить, ваше сиятельство, -  продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании  своем с разжалованным, - что рядовой, разжалованный Долохов, на моих  глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.      

- Здесь‑то я видел, ваше сиятельство, атаку  павлоградцев, - беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не  видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. -  Смяли два каре, ваше сиятельство.      

На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая  от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе  нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень  хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная.  Князь Багратион обратился к старичку‑полковнику.      

- Благодарю всех, господа, все части действовали  геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два  орудия? - спросил он, ища кого‑то глазами. (Князь Багратион не  спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела  были брошены все пушки.) - Я вас, кажется, просил, - обратился он к  дежурному штаб‑офицеру.      

- Одно было подбито, - отвечал дежурный штаб‑офицер, -  а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и  только что отъехал: Жарко было, правда, - прибавил он скромно.      

Кто‑то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой  деревни, и что за ним уже послано.      

- Да вот вы были, - сказал князь Багратион,  обращаясь к князю Андрею.      

- Как же, мы вместе немного не съехались, - сказал  дежурный штаб‑офицер, приятно улыбаясь Болконскому.      

- Я не имел удовольствия вас видеть, - холодно и  отрывисто сказал князь Андрей.      

Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся  из‑за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и  всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся  на него. Несколько голосов засмеялось.      

- Каким образом орудие оставлено? - спросил  Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе  которых громче всех слышался голос Жеркова.      

Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем  ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два  орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом.  Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с  дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:      

- Не знаю: ваше сиятельство: людей не было, ваше  сиятельство.      

- Вы бы могли из прикрытия взять!      

Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была  сущая правда. Он боялся подвести  этим другого начальника и молча,  остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся  ученик в глаза экзаменатору.      

Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион,  видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели  вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его  рук нервически двигались.      

- Ваше сиятельство, - прервал князь Андрей  молчание своим резким голосом, - вы меня изволили послать к батарее  капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два  орудия исковерканными, и прикрытия никакого.      

Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на  сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.      

- И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать  свое мнение, - продолжал он, - то успехом дня мы обязаны более всего  действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, -  сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.      

Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая  выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя  себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он  может итти. Князь Андрей вышел за ним.      

- Вот спасибо: выручил, голубчик, - сказал ему  Тушин.      

Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от  него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так  непохоже на то, чего он надеялся.      

       

       

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это  кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке  становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные  круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с  чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, - это они‑то  и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и  плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.      

Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток  забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать  и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и  Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и  Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким  голосом, и эта‑то вся история и этот‑то солдат так мучительно,  неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался  устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо.  Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя  было избавиться от них.      

Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин  висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не  возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой‑то солдатик  сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.      

«Никому не нужен я! - думал Ростов. - Некому ни  помочь, ни пожалеть. А был же и я когда‑то дома, сильный, веселый,  любимый». - Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.      

- Ай болит что? - спросил солдатик, встряхивая  свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: - Мало ли за  день народу попортили - страсть!      

Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем  снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой,  быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я  пошел сюда!» думал он.      

На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток  Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

       

       I      

       

Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал  сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский  человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него  постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись  различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько  отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких  плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только  начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не  говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его  доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия»,  или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на  дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту  же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и  князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по  инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.      

Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил  для него назначение в камер‑юнкеры, что тогда равнялось чину статского  советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в  Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с  несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что  было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий  обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в  обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и  ниже себя поставленными. Что‑то влекло его постоянно к людям сильнее или  богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда  надо и можно было пользоваться людьми.      

Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после  недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени  окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим  собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о  значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем‑то главного  управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые  прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и  огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица -  деловые, родственники, знакомые - все были одинаково хорошо, ласково  расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были  убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей  необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так  чисты, граф:» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он  искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному  уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он  действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и  очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая  из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после  похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она  сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь  не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после  постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так  любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при  этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так  измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С  этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась  к нему.      

- Сделай это для нее, mon cher; всё‑таки она  много пострадала от покойника, - сказал ему князь Василий, давая подписать  какую‑то бумагу в пользу княжны.      

Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо  было всё‑таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в  голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер  подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали  также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой,  часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.      

Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так  казалось бы неестественно, ежели бы кто‑нибудь не полюбил его, что он не  мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени  спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было  некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого  опьянения. Он чувствовал себя центром какого‑то важного общего движения;  чувствовал, что от него что‑то постоянно ожидается; что, не сделай он  того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то‑то и то‑то,  всё будет хорошо, - и он делал то, что требовали от него, но это что‑то  хорошее всё оставалось впереди.      

Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и  им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук  Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого,  измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы  и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, après tout, [в конце  концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл  в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил  к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и  уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:      

«Vous savez, que je suis accablé  d'affaires et que ce n'est que par pure charité, que je m'occupe de  vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose  faisable>. [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть  тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]      

- Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, - сказал  он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном,  как будто то, что он говорил, было давным‑давно решено между ними и не  могло быть решено иначе.      

- Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я  очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я  получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический  корпус и сделан камер‑юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе  открыта.      

Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой  произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел  было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном,  который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в  случае необходимости крайнего убеждения.      

- Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для  себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался,  что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты  всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных  воспоминаний. - Князь Василий вздохнул. - Так‑так, моя душа. А  мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, -  прибавил еще князь Василий, - ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с  покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою  сочтемся.      

То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько  тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.      

В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных,  любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания  (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а  знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем  в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но  не совершающегося какого‑то блага.      

Из прежнего его холостого общества многих не было в  Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в  армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось  ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу  в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на  обедах, балах и преимущественно у князя Василия - в обществе толстой княгини,  его жены, и красавицы Элен.      

Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру  перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.      

Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно  чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно;  что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении,  делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые  речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё  выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого,  то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его  скромности, воздерживалась от этого.      

В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны  Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено:  «Vous trouverez chez moi la belle Hélène, qu'on ne se lasse jamais  de voir>. [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь  любоваться.]      

Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между  ним и Элен образовалась какая‑то связь, признаваемая другими людьми, и  эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось  обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как  забавное предположение.      

Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только  новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а  дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о  пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга  поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага  человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти,  относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти  графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень  огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), - и грусти точно такой  же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об  августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным  этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной.  Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом.  Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но  Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы,  когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить  в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.      

- Attendez, j'ai des vues sur vous  pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на  Элен и улыбнулась ей. - Ma bonne Hélène, il faut, que vous  soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui  tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были  сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с  ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не  откажется за вами следовать.      

Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще  удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее  необходимое распоряжение.      

- Не правда ли, она восхитительна? - сказала она  Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. - Et quelle tenue! [И  как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское  уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она  будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место  в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, - и Анна  Павловна отпустила Пьера.      

Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на  вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда‑нибудь думал об  Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи  быть молчаливо‑достойною в свете.      

Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но,  казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх  перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей  делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком  рукав Пьера и проговорила:      

- J'espère, que vous ne direz plus qu'on  s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] - и  взглянула на Элен.      

Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не  допускала возможности, чтобы кто‑либо мог видеть ее и не быть восхищенным.  Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по‑французски сказала, что она  очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той  же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на  Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась  всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не  обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции  табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою  табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был  сделан на этой табакерке.      

- Это, верно, делано Винесом, - сказал Пьер,  называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку,  и прислушиваясь к разговору за другим столом.      

Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо  через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь,  оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней  моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру,  находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими  глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его  губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал  тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее  мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал  всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это,  он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.      

«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? - как  будто сказала Элен. - Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина,  которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же  минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его  женою, что это не может быть иначе.      

Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это,  стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже,  хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему‑то),  но он знал, что это будет.      

Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее  такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде;  но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший  в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова  увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над  ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его  собственной воли.      

- Bon, je vous laisse dans votre petit  coin. Je vois, que vous y êtes très bien, [Хорошо, я вас  оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] - сказал голос Анны Павловны.      

И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего‑нибудь  предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают,  так же как и он, про то, что с ним случилось.      

Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку,  Анна Павловна сказала ему:      

- On dit que vous embellissez votre  maison de Pétersbourg. [Говорят, вы отделываете свой  петербургский дом.]      

(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и  Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)      

- C'est bien, mais ne  déménagez pas de chez le prince Ваsile.  Il est bon d'avoir un ami comme le prince, - сказала она, улыбаясь князю Василию. - J'en sais quelque chose.  N'est‑ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо  иметь такого друга. Я кое‑что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так  молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами  старух. - Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего‑то ожидая  после того, как скажут про свои года. - Если вы женитесь, то другое  дело. - И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она  на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что‑то и  покраснел.      

Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том,  что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что  женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да,  хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина  может принадлежать ему.      

«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, - думал  он. - Что‑то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во  мне, что‑то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в  нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали  Анатоля. Брат ее - Ипполит: Отец ее - князь Василий: Это нехорошо», думал он;  и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались  неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд  рассуждений всплывал из‑за первых, что он в одно и то же время думал о ее  ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить  его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и  слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою‑то дочерью  князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет,  отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе,  что это невозможно; что что‑то гадкое, противоестественное, как ему  казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова,  взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и  взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких  намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли  он уж себя чем‑нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно,  нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе  выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею  женственной красотою.II      

       

В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на  ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы  побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте  расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю  Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого  старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить  дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е.  у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как  должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.      

«Tout ça est bel et bon, mais il faut que ça  finisse>, [Всё это хорошо, но надо это кончить,] - сказал себе раз утром князь  Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да  Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость:  легкомыслие: ну, да Бог с ним, - подумал князь Василий, с удовольствием  чувствуя свою доброту: - mais il faut, que ça finisse. После завтра  Лёлины именины, я позову кое‑кого, и ежели он не поймет, что он должен  сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я - отец!»      

Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и  последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что  женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер  после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что  каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не  может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и  оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею  свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у  князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором  должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и  обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома,  проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для  поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а  то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что,  когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с  ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый  день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе  отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа;  нет, она прекрасная девушка! - говорил он сам себе иногда. - Никогда  ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало  говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда  она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему  случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала  ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее  это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее  всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все  рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.      

Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему  одному относившейся улыбкой, в которой было что‑то значительней того, что  было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только  того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и  он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой‑то  непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз  в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё  дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе:  «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»      

Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у  него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая  действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны  только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им  владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны,  несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.      

В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое  общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим  родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь  именинницы.      

Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда‑то  красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам  ее сидели почетнейшие гости - старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер;  в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели  домашние, Пьер и Элен, - рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг  стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из  гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен,  которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко  горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото  и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались  звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров  вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял  старушку‑баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой  - рассказ о неуспехе какой‑то Марьи Викторовны. У середины стола князь  Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой  улыбкой на губах, последнее - в среду - заседание государственного совета, на  котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым  петербургским военным генерал‑губернатором, знаменитый тогда рескрипт  государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею  Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности  народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью  быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался  словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи  и т. д.      

- Так‑таки и не пошло дальше, чем «Сергей  Кузьмич»? - спрашивала одна дама.      

- Да, да, ни на волос, - отвечал смеясь князь  Василий. - Сергей Кузьмич: со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич:  Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова  за письмо, но только что скажет Сергей  : всхлипывания: Ку:зьми:ч -   слезы: и со всех сторон  заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И  опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы: так что уже  попросили прочесть другого.      

- Кузьмич: со всех сторон: и слезы: - повторил кто‑то  смеясь.      

- Не будьте злы, - погрозив пальцем, с другого  конца стола, проговорила Анна Павловна, - c'est un si brave et excellent  homme notre bon Viasmitinoff: [Это такой прекрасный человек, наш добрый  Вязмитинов:]      

Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все  были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений;  только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах  обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, -  улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни  смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и  мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны,  невнимательны к ней, чувствовалось почему‑то, по изредка бросаемым на них  взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье - всё было  притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту  пару - Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в  это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его  лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна  грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули  в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и  счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей  соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да,  теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая;  теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе‑счастливой». «И что  за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, -  думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников - вот это счастие!»      

Среди тех ничтожно‑мелких, искусственных интересов,  которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и  здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство  подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы,  новости неинтересны, оживление - очевидно поддельно. Не только они, но лакеи,  служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы,  заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое,  счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были  только на этих двух счастливых лицах.      

Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и  радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в  какое‑нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал.  Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления  из действительности.      

«Так уж всё кончено! - думал он. - И как это всё  сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного,  но и для всех это  должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого  , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это  будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти  плечи, блестевшие подле самых глаз его.      

То вдруг ему становилось стыдно чего‑то. Ему неловко  было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других,  что он с своим некрасивым лицом какой‑то Парис, обладающий Еленой. «Но,  верно, это всегда так бывает и так надо, - утешал он себя. - И,  впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе  с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не  остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней  кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле  нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее  красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно  красив, что оттого‑то и смотрят так на него, и он, счастливый общим  удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг  какой‑то голос, чей‑то знакомый голос, слышится и говорит ему что‑то  другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. - Я  спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, - повторяет  третий раз князь Василий. - Как ты рассеян, мой милый.      

Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все  улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе  Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской  улыбкой, и Элен улыбается.      

- Когда же ты получил? Из Ольмюца? - повторяет  князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.      

«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает  Пьер.      

- Да, из Ольмюца, - отвечает он со вздохом.      

От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости  стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не  желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и  скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из  гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении  с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она  спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, - подумал он. -  Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».      

- Кажется, что я могу вас поздравить, - прошептала  Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. - Ежели бы не мигрень, я бы  осталась.      

Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью  своей дочери.      

Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в  маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора  месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он  чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот  последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает  чье‑то чужое место. Не для тебя это счастье, - говорил ему какой‑то  внутренний голос. - Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя.  Но надо было сказать что‑нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее,  довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей  отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.      

Кое‑кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели  в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и  сказал, что уже поздно. Князь Василий строго‑вопросительно посмотрел на  него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и  расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий  дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.      

- Ну, что, Леля? - обратился он тотчас же к дочери  с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с  детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан  посредством подражания другим родителям.      

И он опять обратился к Пьеру.      

- Сергей Кузьмич, со всех сторон , -  проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.      

Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал,  что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия;  и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил  что‑то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид  смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен -  и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».      

«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал  Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем  состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что  она тоже не знает.      

Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила  с пожилой дамой о Пьере.      

- Конечно, c'est un parti très brillant, mais le  bonheur, ma chère: - Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно,  это очень блестящая партия, но счастье, моя милая: - Браки совершаются на  небесах,] - отвечала пожилая дама.      

Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и  сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он  очнулся.      

- Aline, - сказал он жене, - allez voir ce  qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]      

Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным,  равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и  разговаривали.      

- Всё то же, - отвечала она мужу.      

Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его  запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись,  встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую  гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так  необыкновенно‑торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.      

- Слава Богу! - сказал он. - Жена мне всё  сказала! - Он обнял одной рукой Пьера, другой - дочь. - Друг мой  Леля! Я очень, очень рад. - Голос его задрожал. - Я любил твоего  отца: и она будет тебе хорошая жена: Бог да благословит вас!:      

Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно  пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.      

- Княгиня, иди же сюда, - прокричал он.      

Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась  платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через  несколько времени их опять оставили одних.      

«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, -  думал Пьер, - поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо,  потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча  держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся  прекрасную грудь.      

- Элен! - сказал он вслух и остановился.      

«Что‑то такое особенное говорят в этих случаях», думал  он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он  взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.      

- Ах, снимите эти: как эти: - она указывала на очки.      

Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз  людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно‑вопросительно. Он хотел  нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем  головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим  изменившимся, неприятно‑растерянным выражением.      

«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал  Пьер.      

- Je vous aime! [Я вас люблю!] - сказал он, вспомнив  то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно,  что ему стало стыдно за себя.      

Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как  говорили, счастливым обладателем красавицы‑жены и миллионов, в большом  петербургском заново отделанном доме графов Безухих.III      

       

Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года  получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с  сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить  вас, многоуважаемый благодетель, - писал он, - и Анатоль мой  провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично  выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)      

- Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам  едут, - неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.      

Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.      

Через две недели после получения письма, вечером, приехали  вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.      

Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере  князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые  царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же,  по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение  о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство  недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот  день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен  и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого  он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был  не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к  князю.      

- Слышите, как ходит, - сказал Тихон, обращая  внимание архитектора на звуки шагов князя. - На всю пятку ступает - уж мы  знаем:      

Однако, как обыкновенно, в 9‑м часу князь вышел гулять  в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал  снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была  расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в  рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям,  по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.      

- А проехать в санях можно? - спросил он  провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина,  управляющего.      

- Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту  разметать велел.      

Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе,  Господи, - подумал управляющий, - пронеслась туча!»      

- Проехать трудно было, ваше сиятельство, -  прибавил управляющий. - Как слышно было, ваше сиятельство, что министр  пожалует к вашему сиятельству?      

Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами  уставился на него.      

- Что? Министр? Какой министр? Кто велел? -  заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. - Для княжны, моей  дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!      

- Ваше сиятельство, я полагал:      

- Ты полагал! - закричал князь, всё поспешнее и  несвязнее выговаривая слова. - Ты полагал: Разбойники! прохвосты! Я тебя  научу полагать, - и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил  бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. - Полагал!  Прохвосты! - торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам  испугавшийся своей дерзости - отклониться от удара, приблизился к князю,  опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от  этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой  раз палки и вбежал в комнаты.      

Перед обедом княжна и m‑lle Bourienne, знавшие, что  князь не в духе, стояли, ожидая его: m‑lle Bourienne с сияющим лицом,  которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья  - бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи  было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m‑lle  Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не  замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я  сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и  т. п.      

Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.      

- Др: или дура!: - проговорил он.      

«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую  княгиню, которой не было в столовой.      

- А княгиня где? - спросил он. - Прячется?:      

- Она не совсем здорова, - весело улыбаясь,  сказала m‑llе Bourienne, - она не выйдет. Это так понятно в ее  положении.      

- Гм! гм! кх! кх! - проговорил князь и сел за  стол.      

Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил  ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была  нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о  том, как он не в духе, она решилась не выходить.      

- Я боюсь за ребенка, - говорила она m‑lle  Bourienne, - Бог знает, что может сделаться от испуга.      

Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под  чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому  что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя  была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых  Горах, особенно полюбила m‑lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее  ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.      

- Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут  гости, князь.] - сказала m‑lle Bourienne, своими розовенькими руками  развертывая белую салфетку. - Son excellence le рrince Kouraguine avec son  fils, à ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с  сыном, сколько я слышала?] - вопросительно сказала она.      

- Гм: эта excellence мальчишка: я его определил в  коллегию, - оскорбленно сказал князь. - А сын зачем, не могу понять.  Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему  он везет этого сына сюда. Мне не нужно. - И он посмотрел на покрасневшую  дочь.      

- Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот  болван Алпатыч сказал.      

- Нет, mon père. [батюшка.]      

Как ни неудачно попала m‑lle Bourienne на предмет  разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового  распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.      

После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела  за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав  свекора.      

Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна,  нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были  обтянуты книзу.      

- Да, тяжесть какая‑то, - отвечала она на  вопрос князя, что она чувствует.      

- Не нужно ли чего?      

- Нет, merci, mon père. [благодарю, батюшка.]      

- Ну, хорошо, хорошо.      

Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову,  стоял в официантской.      

- Закидана дорога?      

- Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по  одной глупости.      

Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.      

- Ну, хорошо, хорошо.      

Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в  кабинет.      

Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте  (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани  к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.      

Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.      

Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед  столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои  прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное  увеселение, которое кто‑то такой почему‑то обязался устроить для  него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой  уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и  забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает,  думал Анатоль.      

Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством,  сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно‑победительным  выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя  Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался  вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким  мне тебя и надо!»      

- Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива?  А? - спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время  путешествия.      

- Полно. Глупости! Главное дело - старайся быть  почтителен и благоразумен с старым князем.      

- Ежели он будет браниться, я уйду, - сказал  Анатоль. - Я этих стариков терпеть не могу. А?      

- Помни, что для тебя от этого зависит всё.      

В это время в девичьей не только был известен приезд  министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья  сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее  волнение.      

«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь  этого не может быть! - говорила она себе, взглядывая в зеркало. - Как  я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь  с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.      

Маленькая княгиня и m‑lle Bourienne получили уже все  нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец  был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на  лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти  сведения, маленькая княгиня с m‑lle Bourienne,еще из коридора слышные  своими оживленно‑переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.      

- Ils sont arrivés, Marieie, [Они приехали,  Мари,] вы знаете? - сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом  и тяжело опускаясь на кресло.      

Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на  ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице  ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний  лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге,  еще заметнее было, как много она подурнела. На m‑lle Bourienne тоже  появилось уже незаметно какое‑то усовершенствование наряда, которое  придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.      

- Eh bien, et vous restez comme vous  êtes, chère princesse? - заговорила она. - On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il  faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну,  а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо  будет итти вниз, а вы хоть бы чуть‑чуть принарядились!]      

Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и  поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его  в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного  достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она  была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть  иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать  свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей,  повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные  глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением  жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m‑lle  Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы  сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти  мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и  твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за  ее одеванье.      

- Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это  платье нехорошо, - говорила Лиза, издалека боком взглядывая на  княжну. - Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это,  может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!      

Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но  этого не чувствовали m‑lle Bourienne и маленькая княгиня; им все  казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и  спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они  забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они  ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и  некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья,  в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и  портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня  раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там  подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.      

- Нет, это нельзя, - сказала она решительно,  всплеснув руками. - Non, Marie, décidément ça ne vous  va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de  tous les jours. Non, de grâce, faites cela pour moi. [Нет, Мари,  решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном  платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, - сказала она  горничной, - принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m‑lle  Bourienne, как я это устрою, - сказала она с улыбкой предвкушения  артистической радости.      

Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья  неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала,  что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.      

- Voyons, chère  princesse, - сказала m‑lle Bourienne, -  encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]      

Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к  княжне Марье.      

- Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, -  говорила она.      

Голоса ее, m‑lle Bourienne и Кати, которая о чем‑то  засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.      

- Non, laissez‑moi, [Нет, оставьте меня,] -  сказала княжна.      

И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что  лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза,  полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что  настаивать бесполезно и даже жестоко.      

- Au moins changez de coiffure, - сказала  маленькая княгиня. - Je vous disais, - с упреком сказала она,  обращаясь к m‑lle Bourienne, - Marieie a une de ces figures,  auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout.  Changez de grâce. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из  тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]      

- Laissez‑moi, laissez‑moi, tout ça  m'est parfaitement égal, [Оставьте меня, мне всё равно,] - отвечал  голос, едва удерживающий слезы.      

M‑lle Bourienne и маленькая княгиня должны были  признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже,  чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое  они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к  княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на  ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих  решениях.      

- Vous changerez, n'est‑ce pas? [Вы  перемените, не правда ли?] - сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не  ответила, Лиза вышла из комнаты.      

Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и  не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она,  бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж,  мужчина, сильное, преобладающее и непонятно‑привлекательное существо,  переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой,  такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, - представлялся ей у  своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет,  это невозможно: я слишком дурна», думала она.      

- Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, - сказал  из‑за двери голос горничной.      

Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде  чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой  черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными  несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна  ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне  Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною  ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась  скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, - говорила  она, - как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне  отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю?  И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце:  «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и  твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко  всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова  исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё‑таки с надеждой  на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув,  перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о  том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с  предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы  человеческой.IV      

       

Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном  уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m‑lle Bourienne.  Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m‑lle  Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала:  Voilà Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она  видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны  и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на  лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m‑lle  Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом,  устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что‑то  большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату.  Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову,  наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень  хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она  только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до  белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она  взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец  правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад  - спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча,  весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не  находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была  драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая  уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи  сознание неприличности этого молчания и желание найти что‑нибудь, и будет  нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны.  Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко  это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид.  Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более  всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, - манера  презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим  видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть,  что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому  что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна  почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об  том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и  оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми  зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки,  который часто употребляется болтливо‑веселыми людьми и который состоит в  том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие‑то  давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные  воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между  маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону;  маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных  происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M‑lle Bourienne тоже  разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием  почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.      

- Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне  воспользуемся, милый князь, - говорила маленькая княгиня, разумеется по‑французски,  князю Василью, - это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда  убежите; помните cette chère Annette? [милую Аннет?]      

- А, да вы мне не подите говорить  про политику,  как Annette!      

- А наш чайный столик?      

- О, да!      

- Отчего вы никогда не бывали у Annette? -  спросила маленькая княгиня у Анатоля. - А я знаю, знаю, - сказала  она, подмигнув, - ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. -  О! - Она погрозила ему пальчиком. - Еще в Париже ваши проказы знаю!      

- А он, Ипполит, тебе не говорил? - сказал князь  Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела  убежать, а он едва успел удержать ее), - а он тебе не говорил, как он сам,  Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait à la porte? [выгнала его из дома?]      

- Oh! C'est la perle des femmes,  princesse! [Ах! это перл женщин, княжна!] - обратился он к княжне.      

С своей стороны m‑lle Bourienne не упустила случая при  слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе  спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город.  Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее,  разговаривал с нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль  решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! - думал  он, оглядывая ее, - очень недурна эта demoiselle de compagn.  [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за  меня, - подумал он, - la petite est gentille>. [малютка - мила.]      

Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и  обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. «Что мне князь  Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен  быть», ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его  душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, - вопрос, насчет которого  старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он  когда‑либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда  прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по  справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей  возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу,  несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. «И к чему ей  выходить замуж? - думал он, - наверно, быть несчастной. Вон Лиза за  Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей  судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за  богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!» Так думал, одеваясь,  князь Николай Андреевич, а вместе с тем всё откладываемый вопрос требовал  немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением  сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа.  Имя, положение в свете приличное. «Что ж, я не прочь, - говорил сам себе  князь, - но пусть он будет стоить ее. Вот это‑то мы и посмотрим».      

- Это‑то мы и посмотрим, - проговорил он  вслух. - Это‑то мы и посмотрим.      

И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро  окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку  Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и  одиночество своей княжны в общем разговоре. «Убралась, как дура! - подумал  он, злобно взглянув на дочь. - Стыда нет: а он ее и знать не хочет!»      

Он подошел к князю Василью.      

- Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.      

- Для мила дружка семь верст не околица, -  заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. -  Вот мой второй, прошу любить и жаловать.      

Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. - Молодец,  молодец! - сказал он, - ну, поди поцелуй, - и он подставил ему  щеку.      

Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно‑спокойно  смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.      

Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол  дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал  расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со вниманием  рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.      

- Так уж из Потсдама пишут? - повторил он  последние слова князя Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.      

- Это ты для гостей так убралась, а? - сказал  он. - Хороша, очень хороша. Ты при гостях причесана по‑новому, а я  при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.      

- Это я, mon pиre, [батюшка,] виновата, - краснея,  заступилась маленькая княгиня.      

- Вам полная воля‑с, - сказал князь Николай  Андреевич, расшаркиваясь перед невесткой, - а ей уродовать себя нечего - и  так дурна.      

И он опять сел на место, не обращая более внимания на до  слез доведенную дочь.      

- Напротив, эта прическа очень идет княжне, -  сказал князь Василий.      

- Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? -  сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, - поди сюда,  поговорим, познакомимся.      

«Вот когда начинается потеха», подумал Анатоль и с улыбкой  подсел к старому князю.      

- Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей  воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне,  мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? - спросил старик, близко и  пристально глядя на Анатоля.      

- Нет, я перешел в армию, - отвечал Анатоль, едва  удерживаясь от смеха.      

- А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить  царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что  ж, во фронте?      

- Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я  числюсь, папа? - обратился Анатоль со смехом к отцу.      

- Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха‑ха‑ха! -  засмеялся князь Николай Андреевич.      

И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай  Андреевич нахмурился.      

- Ну, ступай, - сказал он Анатолю.      

Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.      

- Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий?  А? - обратился старый князь к князю Василью.      

- Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее  воспитание гораздо лучше нашего.      

- Да, нынче всё другое, всё по‑новому. Молодец  малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.      

Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.      

Князь Василий, оставшись один‑на‑один с князем,  тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.      

- Что ж ты думаешь, - сердито сказал старый  князь, - что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! -  проговорил он сердито. - Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего  зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои правила: всё открыто! Я завтра при тебе  спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. -  Князь фыркнул.      

- Пускай выходит, мне всё равно, - закричал он тем  пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.      

- Я вам прямо скажу, - сказал князь Василий тоном  хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью  собеседника. - Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но  честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.      

- Ну, ну, хорошо, увидим.      

Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших  без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя  Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до  этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во  всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг  осветилась новым, полным значения светом.      

Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и  прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее  мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен,  мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной  жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть  их.      

«Но не слишком ли я холодна с ним? - думала княжна  Марья. - Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую  себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем  думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».