1 2 3 4 5 
      
Я не такая; за три этих дня
      
Мой ум померк; не добивай меня!
      
Я, не любя, не занесла б кинжал,
      
И ты — мертвец — меня б не проклинал!»
     
    
   
   
    
     
XV
    
    
     
      
Она ошиблась: он себя винил,
      
Что ей беду невольно причинил;
      
Но тяжко немы, сплошь в кровавой тьме,
      
Бродили чувства в сердце, как в тюрьме.
      
Вокруг кормы, играя синью волн,
      
Попутный бриз все дальше гонит челн;
      
Вдали вдруг точка, пятнышко, пятно:
      
То парус, бриг — и пушек там полно;
      
Челнок замечен с вахтенных мостков;
      
Прибавили немедля парусов;
      
Бриг величаво мчится, все скорей,
      
И грозно смотрят жерла батарей.
      
Вдруг — блеск! Ядро, давая перелет,
      
С шипеньем тонет в глуби темных вод.
      
Выходит Конрад из оцепененья. Взор
      
С восторгом устремляется в простор:
      
«То он — мой алый флаг! Я не один!
      
Я не покинут средь морских пучин!»
      
Он машет им. Там узнают сигнал:
      
Убавив ход, спускают мигом ял.
      
«Наш Конрад! Конрад!» — с палубы гремит,
      
И дисциплина крик не заглушит!
      
С восторгом все и с гордостью глядят,
      
Как всходит вновь на свой корабль пират;
      
В любой улыбке блещет торжество;
      
Всем хочется в объятьях сжать его.
      
А он, забыв несчастный свой поход,
      
Как вождь, привет им гордо отдает,
      
Ансельмо руку жмет он — и опять
      
Готов сражаться и повелевать!
     
    
   
   
    
     
XVI
    
    
     
      
Порыв утих; всех втайне мучит стыд,
      
Что не был силой атаман отбит:
      
Все ждали мести. А узнай они,
      
Что женщина свершила в эти дни
      
Стать ей царицей: им была всегда
      
Разборчивость надменная чужда.
      
Перед Гюльнар они столпились в ряд,
      
С улыбкой вопрошающей глядят;
      
Она слабее женщин и сильней,
      
И знает кровь — и все же робость в ней|
      
На Конрада она с мольбой глядит
      
И, на лицо спустив чадру, молчит;
      
Скрестив ладони, кротко ждет она:
      
Раз он спасен, судьба ей не страшна.
      
Хоть все в ней буйно: ненависть и дрожь,
      
Добро и зло, любовь, коварство, нож
      
В ней женщина не исчезала все ж!
     
    
   
   
    
     
XVII
    
    
     
      
И дрогнул Конрад: гнусно дело рук.
      
Но грешница жалка в минуты мук.
      
Нет слез таких, чтоб грех ее омыть,
      
И небу должно суд над ней творить.
      
Свершилось! Пусть вина тяжка — он знал:
      
Лишь для него ту пролил кровь кинжал,
      
И принесла его свободе в дар
      
Все на земле, все в небесах Гюльнар!
      
Потупиться ее принудив, взор
      
К рабыне черноокой он простер;
      
Совсем иной теперь была она:
      
Робка, слаба, смиренна и бледна,
      
И в этой смертной бледности — багрец,
      
Кровавый след запечатлел мертвец!
      
Он руку взял, дрожит (теперь!) рука,
      
Нежна в любви, а в гневе жестока:
      
Он сжал ее — дрожит! И в нем самом
      
Нет сил, нет звука в голосе глухом.
      
«Гюльнар!» Безмолвна. «Милая Гюльнар!»
      
Она взглянула взором, полным чар,
      
И ринулась в объятия к нему.
      
Чудовищем бы надо быть тому,
      
Кто б в этом ей приюте отказал!
      
Добро ль в том, зло ль, но Конрад крепко сжал
      
Ее в объятьях. И, не будь томим
      
Тревогой он; — сошла бы измена к ним!
      
Тут и Медору б гнев не охватил:
      
Их поцелуй столь братски-нежен был,
      
Что — первый и последний! — он не мог
      
Взять Ветреность у Верности, хоть жег
      
Дыхание Гюльнар, как ветер тот,
      
Что навевает крыльями Эрот!
     
    
   
   
    
     
XVIII
    
    
     
      
В вечерний час их остров встал из вод.
      
Скала, казалось, им улыбки шлет;
      
Над гаванью стоит веселый гул;
      
Огонь сигнальный, где всегда, блеснул;
      
Скользят по волнам шлюпки, и дельфин,
      
Резвясь, их обгоняет средь пучин;
      
Крикливых чаек резкий стон — и тот,
      
Казалось, всем приветствие несет!
      
За ставнями, что озарились вдруг,
      
Фантазия друзей рисует круг;
      
Огонь священный, пламенный очаг,
      
Надежды взор, простертый в бурный мрак!
     
    
   
   
    
     
XIX
    
    
     
      
Огни в домах, на маяке горят;
      
Медоры башню разглядел пират;
      
Глядит он — странно! Видят все: одно
      
Ее во мрак погружено окно!
      
Как странно! В первый раз ему привет
      
Не шлет Медора. Иль завешен свет?
      
Он первым сходит в поданный челнок,
      
Гребцов торопит… О, когда б он мог,
      
Как легкий сокол, развернуть крыла,
      
Помчаться на вершину, как стрела!
      
Гребцы хотят передохнуть — и вот,
      
Не в силах ждать, он выпрыгнул — плывет,
      
На берегу — и быстрою стопой
      
Бежит наверх знакомою тропой.
      
Он у дверей; прислушался: весь дом
      
Внутри безмолвен. Все во тьме кругом.
      
Он стукнул громко, но знакомый шаг
      
Не прозвучал в ответ на этот знак.
      
Весь холодея, стукнул он опять,
      
Но слабо: руку еле смог поднять.
      
Открыли; женщина — увы! — не та,
      
Которую обнять влечет мечта.
      
Она молчит; и дважды он хотел
      
Задать вопрос, и все ж не смог, не смел!
      
Он выхватил у ней лампаду; вдруг
      
Та выскользнула из неверных рук,
      
Разбилась: а другого ждать огня,
      
Не то же ли, что наступленья дня?
      
Но, вглядываясь в темный коридор,
      
Мерцанье слабое приметил взор;
      
Увидел Конрад, в тот войдя покой,
      
Все, что уже угадано душой!
     
    
   
   
    
     
XX
    
    
     
      
И стон, и дрожь, и ужас подавив,
      
Он замер возле, взор в нее вперив.
      
Глядел он, в пытке, как мы все, боясь
      
Признаться, что надежда унеслась.
      
Столь хороша она была живой,
      
Что смерть не совладала с красотой;
      
Держала стебель хладного цветка,
      
Сжимая нежно, хладная рука,
      
Как бы живая, как в притворном сне,
      
Чтоб зарыдавший смерть узнал вдвойне.
      
Под снегом век, под трауром ресниц
      
Укрылось то, что повергает ниц:
      
Всего яснее Смерть в глазах видна,
      
Сиянье духа гасит в них она!
      
Двух синих звезд прозрачный блеск угас,
      
Но рот еще прекрасен и сейчас:
      
Вот-вот сверкнет улыбкою живой,
      
И нужен лишь на миг ему покой.
      
Но белый саван, но недвижность кос,
      
Столь светлых, пышных, — а давно ль меж роз
      
Они струились и срывал венок
      
С них шаловливый летний ветерок…
      
Но бледность щек — все гроба кличет тьму.
      
Она — ничто. Так что ж быть здесь ему?
     
    
   
   
    
     
XXI
    
    
     
      
Вопросов нет. Ответ на все — одна
      
Лба хладно-мраморная белизна.
      
Не все ль равно, как умерла она?
      
Страсть юных лет, надежды лучших дней,
      
Ключ нежности и ласки — с нею, с ней,
      
С единственной, кого любить он мог,
      
Исчезли вмиг. Он заслужил свой рок,
      
Но мука — жгла. Для чистых душ есть путь,
      
Куда не смеет грешник и взглянуть.
      
Гордец, чья радость только на земле,
      
В дни горьких мук в земной же рыщет мгле.
      
Пусть малое все гибнет здесь для них,
      
Но кто сносил утрату грез своих?
      
Как часто гордый маскирует взор
      
Все виды мук, таимых с давних пор;
      
И скрыта боль в улыбке той как раз,
      
Которой щеголяют напоказ.
     
    
   
   
    
     
XXII
    
    
     
      
Кто глубже скорбь в своей груди таит,
      
Тот всех скупей о скорби говорит;
      
Все думы в нем сливаются в одной,
      
И тщетно в них ему искать покой;
      
Нет слов раскрыть всю жизнь души до дна,
      
Правдивость речи горю не дана.
      
Пират застыл, оледенен тоской,
      
Найдя на миг в том холоде покой;
      
Так слаб он, что — как в детстве — вновь слеза
      
Ему смочила дикие глаза;
      
Вся немощь сердца в тех слезах была,
      
И все же мук душа не излила.
      
Никто не видел этих слез поток;
      
Будь не один — он их сдержать бы мог;
      
Он их сдержал, он твердо стер их с вежд,
      
Уйдя без дум, без счастья, без надежд.
      
Блеснет заря — пирату темен день,
      
Ночь спустится — и с ним навеки тень.
      
Нет мглы темней, чем сердца мрак густой,
      
И взор тоски — средь всех слепых слепой!
      
Та слепота бежит любой зари,
      
И ненавистны ей поводыри!
     
    
   
   
    
     
XXIII
    
    
     
      
Родясь для блага, он злодеем стал;
      
Обманут рано, долго верил, ждал;
      
Ток чистых чувств, как влага та, что в грот,
      
Чтоб сталактитом затвердеть, течет,
      
Сквозь толщу лет пробившись, замутнел
      
И, наконец, застыл, закаменел.
      
Но молния скалу дробит порой
      
И Конрад снес удар тот грозовой!
      
Цветок у камня сумрачного рос;
      
В тени укрыв, его хранил утес;
      
Обоих беспощадный гром разит
      
И лилию и вековой гранит!
      
Чтоб рассказать о нежности цветка.
      
Не сохранила смерть ни лепестка;
      
И тут же, на земле бесплодной, он,
      
Суровый друг, чернеет, раздроблен!
     
    
   
   
    
     
XXIV
    
    
     
      
Рассвет. Кто, дерзкий, Конрада смутит
      
Покой? Ансельмо все ж к нему спешит.
      
Его нет в башне, нет на берегу;
      
Обшарили весь остров на бегу,
      
Бесплодно… Ночь; и снова день настал
      
Лишь эхо отзывалось им средь скал.
      
Обыскан каждый потаенный грот;
      
Обрывок цепи, закреплявшей бот,
      
Внушал надежду: бриг за ним пойдет!
      
Бесплодно! Дней проходит череда,
      
Нет Конрада, он скрылся навсегда,
      
И ни один намек не возвестил,
      
Где он страдал, где муку схоронил!
      
Он шайкой лишь оплакан был своей;
      
Его подругу принял мавзолей;
      
Ему надгробья не дано — затем,
      
Что трупа нет; дела ж известны всем:
      
Он будет жить в преданиях семейств
      
С одной любовью, с тысячью злодейств.