1 2 3 4 5 6 
    
В нынешний вечер ничто не радовало его, ничто не ворохнуло сердце. И он как перешагнул порог с насупленными бровями, так и сидел за столом.
    
— Что опять стряслось? Какая муха укусила?
    
Раиса спрашивала мягко, дружелюбно, но он только вздохнул в ответ. А что было сказать? Как признаться в том, что вот он сидит в своем расчудесном новом доме, а душой и сердцем там, в старой пряслинской развалюхе?
   
   
    
     
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
    
    1
    
— Где Лизавета? На телятнике все убивается?
    
Петр глянул сверху вниз: Анфиса Петровна. Стоит в заулке и, как рыба, открытым ртом хватает воздух.
    
— Что случилось? — закричал он: Анфиса Петровна с ее здоровьем просто так не прибежит.
    
— Как что? Разве не слыхал? Ведь те разбойники-то дом хотят рушить. Сидят у Петра Житова, храбрости набираются…
    
Петр не слез — скатился с дома.
    
— А брат… Михаил знает?
    
Гневом сверкнули все еще черные, не размытые временем глаза.
    
— Черт разберет вашего Михаила! Не знаешь разве своего братца? Удила закусил — с места не своротишь!
    
— Пойдем, — сказал Петр.
    
— Брат, брат… — плеснулся вдогонку плаксивый голос.
    
— Чего это он? — Анфиса Петровна посмотрела в сторону крыльца, где с двойнятами нянчился Григорий.
    
— Больной человек — известно: всего боится, — уклончиво ответил Петр, но сам-то он хорошо знал, чего боится Григорий.
    2
    
Редкий день не появлялся в ихнем заулке Егорша.
    
Крикнет снизу, махнет рукой: «Привет строителям! Помощников не треба?» А потом своей прежней вихляющей походкой беззаботно, как будто так и надо, подойдет к Григорию, поздоровается за руку, поглядит, потреплет своей темной, загорелой рукой по голове детей, а иногда даже по конфетке даст…
    
И что бы надо было делать ему? Как разговаривать с этим подонком, с этим подлецом? Вмиг спуститься с дома и бить, бить. Бить за Лизу, за деда, за племянника, за дом, за все зло, которое он причинил им.
    
А Петр с места не двигался. Петр смотрел со своей верхотуры на этого жалкого, суетящегося внизу человечка в нейлоновой, поблескивающей на солнце шляпчонке, на то, как он заискивающе, по-собачьи заглядывал в глаза больному брату, даже детям, угодливо оборачивался к нему, к Петру, — и каждый раз с удивлением, с ужасом спрашивал себя: да неужели же это Егорша, тот неуемный, неунывающий весельчак, который как солнце когда-то врывался в ихнюю развалюху?
    
Да, брат-отец — Михаил. Да, Михаилом жила семья. Михаилом и Лизой. Но что было бы с ними, со всей ихней пряслинской оравой, кабы не было возле них Егорши?
    
Михаилу родина сказала: стой насмерть! Руби лес! И Михаил будет стоять насмерть, будет рубить лес. И месяц и два не выйдет домой. А им-то, малявкам, каково в это время? Им-то кто какой-нибудь затычкой заткнет голодный рот? Их-то кто обогреет, дровиной стужу в избе разгонит?
    
И это было счастье для них, великое благо, что Егорша мот и сачкарь. Все равно раз в десятидневку выйдет из леса. Хоть самый ударный-разударный месячник (а им, этим месячникам, числа не было в войну и после войны), хоть пожар кругом, хоть светопреставление. Под любым предлогом выйдет. А раз выйдет — как же к ним-то не заглянуть?
    
И вот так и получалось: свои интересы, свои удовольствия, об ихней ораве и думушки не было, а все чем-нибудь помог: то дровишками, то горстью овса, который прихватывал у лошадей (лошадям, чтобы воз с лесом тащили, в самые тяжкие дни войны выписывали овес).
    
Но дело даже и не в дровишках и горсти овса. Одно появление Егорши в ихнем доме все меняло, все перевертывало.
    
Сидели, помирали заживо на печи — в темноте, во мраке (лучину экономили — в лесу растет!), вслушивались в нескончаемый голодный вой зимней метели в трубе, да вдруг на пороге Егорша.
    
Сейчас-то быть веселым да безунывным что. А ты попробуй смеяться, скалить зубы, когда с голоду и холоду умираешь.
    
Егорша умел это делать — и в войну где он, там и жизнь.
    
Да и только ли в войну? А после войны, когда Звездоня пала, кто выручил их? Конечно, Лиза, конечно, сестра пожертвовала собой ради них, да ведь и он, Егорша, при этом не сбоку припеку был. Не важно, как у него это вышло, что было на уме, но он, Егорша, взамен Звездони привел к ним новую корову.
    
И вот почему, когда они стали уходить из заулка с Анфисой Петровной, заплакал, зарыдал больной Григорий: «Брат, брат, не горячись!.. Брат, брат, не забывай, что сделал для нас Егорша…»
    
Нет, забыть, что сделал для них, для ихней семьи Егорша, нельзя. Никогда! Даже на том свете. А с другой стороны, надо же что-то делать. Надо же как-то обуздать его, спасать ставровский дом.
    
Анфиса Петровна не иначе как по старой председательской привычке сразу, как только они переступили порог кухни, взяла в работу Петра Житова и Паху Баландина — они тут были за главных: дескать, люди вы или не люди? Опомнитесь! Что собираетесь делать?
    
— А чего мы собираемся делать? Чего? — пьяно икнул Петр Житов и вдруг широко раззявил грязную, обросшую седой щетиной пасть, в которой редко, как пни на болоте, торчали остатки черных, просмоленных зубов, захохотал: По-моему, ясно, чего мы делаем. Вносим свой вклад для борьбы с засухой.
    
Ликующий вой и рев поднялся в продымленной, как старый овин, кухне:
    
— Правильно, правильно, папа!
    
— А мне дак еще Чирик помогает, — ухмыльнулся Вася-тля, застарелый холостяк с красными рачьими глазами, и вслед за тем начал вытаскивать из-под стола черную упирающуюся собачонку нездешней породы — маленькую, кудрявую, с обвислыми ушами. — Ну-ко, Чирко, покажи, как ты с засухой борешься.
    
— Цирковой номер в исполнении заслуженного артиста Василья Обросова и его четвероногого друга-ассистента… — опять, к всеобщему удовольствию, сострил Петр Житов.
    
— Я тебе покажу цирковой номер! — Анфиса Петровна схватила ухват от печки, стукнула об пол.
    
Вася-тля то ли с перепоя, то ли ради забавы заорал на всю кухню:
    
— Чирко, Чирко, враги!
    
Собачонка отчаянно залаяла, а потом под общий смех и хохот залаял и сам Вася-тля: встал на четвереньки и гав-гав — с подвывом, с выбросом головы, не хуже своего песика.
    
И вот от этого содома, надо думать, и очнулся лежавший на голом топчане возле двери справа Евсей Мошкин. Очнулся, поглядел вокруг ничего не понимающими глазами.
    
— Робята, вы чего это делаете-то? Пошто вы свиньями-то да скотами лаете, образ человечий скверните?
    
— Лекция во спасение души, — коротко объявил Петр Житов, а добродушный Кеша-руль, тоже из застарелых холостяков-пьяниц, смущенно улыбаясь, сказал:
    
— А ты, дедушко, лучше выпей, не ругай нас. Ну?
    
Евсей трясущейся рукой взял протянутый стакан с красным вином.
    
— Ну, Евсей Тихонович, не знала, не знала я. Вот до чего ты дошел, с кем связался…
    
— Грешен, грешен, Анфиса Петровна. Хуже скота всякого живу…
    
— Да ты, может, и на разбой с има пойдешь?
    
— На разбой?.. — Евсей беспомощно оглянулся вокруг себя.
    
— За оскорбление личности штраф! — зычно, не то полушутя, не то всерьез крикнул Паха Баландин.
    
Анфиса Петровна на этот раз даже не удостоила его взглядом.
    
— Давай, давай, — снова навалилась она на старика. — Только тебе и не хватало взять топор да с этими бандюгами самолучший дом в деревне разорять.
    
— Какой дом?
    
— Да ты что — ребенок?! Ставровские хоромы зорить тебя поведут. Затем и поят, вином накачивают.
    
Евсей поставил на топчан сбоку от себя стакан с вином, поискал глазами в красном углу Егоршу. Но Егорши там уже не было. Егорша выскочил из-за стола, как только Анфиса Петровна начала отчитывать Петра Житова и Паху Баландина: сроду не мог сидеть да выжидать. Выскочил, шляпу на глаза, руки в брюки: ко мне все претензии, я здесь парадом командую! Но Анфиса Петровна не видела, не замечала его, сколько он ни скакал, ни прыгал перед ней. И это для самолюбивого Егорши было хуже всякого наказания, всякой пытки. И вот наконец нашелся человек, в которого можно было разрядить свою ярость.
    
— Че башкой крутишь? — подскочил он к Евсею. — Меня давно не видал? Соскучился? А может, тоже мораль читать будешь?
    
— Неладно, неладно это, Егорий…
    
— Че неладно? Че неладно? Неладно, что свое законное беру? А это ладно — родного внука как последнюю падлу на улицу? Ловко получается. Дед, понимаешь, рвал, рвал из себя жилы, а тут с офицериком с одним сколотышей нахряпали — лады, законные наследнички.
    
Все время, с первой минуты своего появления в доме Петр держал себя в руках. Кипятилась, выходила из себя Анфиса Петровна, задирал гостей на потеху себе и собутыльникам Петр Житов, кривлялся Вася-тля, Егорша раза два подскакивал к нему, тыкал в бок специально для того, чтобы вызвать на скандал, — ни единого слова. Зажал себя как в тиски. А тут, как только Егорша задел сестру, моментально словно капкан сработал.
    
Удар был не такой уж сильный, не с размаху, тычком бил, но много ли пьяной ветошке надо? Кубарем полетел на заплеванный, забросанный окурками пол. Но тотчас же вскочил, и в руке у Егорши сверкнул нож-складень.
    
— Робята, робята! — что было силы завопил Евсей, потом с неожиданным для его возраста, проворством бросился меж Петром и Егоршей, пал на колени. — Что вы, что вы это надумали-то? Да вы уж лучше меня бейте, Я во всем виноватый, я… — И слезно, как малый ребенок, заплакал.
    
Егорша вялым движением руки отбросил нож в угол кухни, где стоял железный ушат с водой, поднял с пола свою шляпу.
    
— Вставай. Здесь не церква, чтобы на коленях стоять, а мы не боги.
    
— Нет, нет, не встану, Егорий, покудова с Петром не помиришься…
    
— Кто это будет мириться с таким бандитом, — сказала Анфиса Петровна. Он ведь вишь из каких теперь… Сразу за нож…
    
А добродушный Кеша-руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний мир, начал наливать Евсею и Егорше вина — иного средства примирения он не знал.
    
Но Евсей замахал руками:
    
— Нет, нет, не буду на иудины деньги пить.
    
— Это еще че? — рявкнул Егорша.
    
— А то, Егорий, что грех великий на душу взял…
    
— А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки?
    
— И я взял. Я еще грешнее тебя… Мне-то уж совсем нету прощенья.
    
— Ну а раз нету, бери склянку!
    
— Нет, не возьму, не возьму, Егорий. — Евсей поднялся с пола.
    
— Да ты, дедушко, больно-то не капризь, ну? Пей, покудова дают, — опять к примирению воззвал Кеша.
    
— Вот именно! — мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда увидел вновь опускающегося на колени старика.
    
А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе Петровне, Егорше, ему, Петру.
    
— Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват…
    
Егорша первый не выдержал:
    
— Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.
    
— А может, и на смерть, — тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел.
    3
    
Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:
    
— У Гриши опять припадок…
    
— Знаю.
    
— Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не было, когда его схватило.
    
Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с Григорием? Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все, все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились — разве ты забыла про это?
    
Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.
    
— Чай пить будешь?
    
— Потом, потом…
    
— Да ты сам-то хоть здоров?
    
— Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай…
    
— Да я недавно давала.
    
— Еще дай.
    
Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:
    
— Полегче немножко, нет?
    
Григорий — он знал, хотя и не расслышал его голоса, — отвечал: конечно, полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и измочален!
    
Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и его, Петра. И так было уже девять лет…
    
Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды из ведра — его тоже мучила жажда, — напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика, который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку.
    
Нет, больше так невозможно. Анфиса Петровна отвела топор от ставровского дома — вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси, — но надолго ли?
    
Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не обойтись. А иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся…
   
   
    
     
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
    
    1
    
Евсея искали три дня.
    
Первым хватился старика Егорша. На другой день после попойки у Петра Житова он целый день выходил вокруг Пекашина, а под вечер заявился даже в сельсовет: примите меры, человек пропал.
    
— Убирайся, пьяница! — закричала на него секретарша. — Пьют, жорут без памяти, а потом еще: примите меры…
    
Через день, однако, Егорша снова пришел в сельсовет, и тогда уж из сельсовета начали обзванивать окрестные деревни: не видно ли, мол, у вас нашего попа? Не потрошит ли где ваших старушонок? (После похмелья Евсей частенько наведывался к своей клиентуре.) Нет, ответили оттуда, не видали вашего попа.
    
Стали искать в Пекашине. Обошли все задворье — старую конюшню, старую кузницу, места, куда в летнее время частенько наведывался пьяный народишко, заглянули даже в бани — нет старика.
    
А нашел Евсея Мошкина Михаил Пряслин.
    2
    
Михаил в тот день с утра отправился в навины. Рука пошла на поправку, руке стало лучше — неужели сидеть дома? Неужели немедля не выяснить, в каких он теперь отношениях с косой?
    
Сена у него поставлено пустяки, до великого поста не хватит, а ведь уже август на исходе. Да и дожди вот-вот зарядят, не бывало еще такого, чтобы летнюю засуху осень не размочила.
    
Эх и покосил же он всласть! Травешка остарела, вся высохла-перевысохла, как проволока звенит, в другое время еще подумал бы, стоит ли овчинка выделки, а сейчас, после месячного безделья, кажется, кустарник готов был косить.
    
Сперва он щадил, оберегал больную руку, так и эдак применялся к рукоятке, к держаку (ведь узнает медичка, что опять работал, — заживо съест), а потом про все забыл: и про больную руку, и про отдых, и про еду.
    
Курил на ходу. Костра не разводил, чайника не грел — бутылку молока стоя выпил. И все равно вдосталь не наработался. Когда солнце село и вокруг стала разливаться вечерняя синь, такая досада взяла, что хоть плачь. И тут он вспомнил, как работали в старину.
    
Степан Андреянович — он сам слышал от старика, — когда смолоду на Верхней Синельге страдовал, один раз неделю не разжигал огня — жалко было тратить время на приготовление горячей пищи. Сухарем, размоченным в ручье, пробавлялся. Или взять Ефрема из Водян, старика, который в прошлом году помер. Как человек дом свой, бывало, строил? До того за день вымотается, что вечером сил нет на крыльцо подняться. Ползком вползал в избу. И все равно не наробился, все равно, сказывают, каждый раз со слезами на глазах пенял богу: «Господи, зачем ты темень-то эту на земле развел? Пошто людям-то досыта наробиться не дашь?»
    
Августовская темень застала его посреди дороги. Поповым ручьем пробирался — исхлестало, иссекло кустарником, того и гляди глаза выстегает. А он чуть ли не улюлюкал, не крякал от удовольствия. Хорошо отделали березы да осины запотелое, зажарелое за день лицо, освежили и отшлепали на славу ни в одной парикмахерской так не сумеют. И вообще он первый раз за все время, что был на бюллетене, был по-настоящему счастлив и ни о чем не думал.
    
Да, и ни о чем не думал.
    
Это ужас, оказывается, чистое наказанье, когда голова работает, Все видишь, все замечаешь. В совхозе не так, дома не так. Газеты читаешь — опять из себя выходишь.
    
А вот сейчас — благодать. Пусто и ясно в голове, как в безоблачном небе. Все вымело, все вычистило работой. И даже то, что он косил сегодня на тех запущенных полях в навинах, о которых еще вчера кипел и разорялся, даже об этих полях он ни разу за день не подумал.
    
Эх, болван, болван! — говорил себе Михаил с издевкой, как бы со стороны. Наишачился, начертоломился досыта — и рад. Немного же, оказывается, тебе надо. Ну да удивляться тут нечему. Всю жизнь от тебя требовали рук. Рук, которые умеют пахать, косить, рубить лес, — так с чего же тебе голова-то в радость будет?
    3
    
Лыско залаял, когда Михаил подходил уже к старой конюшне. Залаял яростно, во весь голос в том самом месте, где когда-то стояла силосная башня, и ему ничего не оставалось как свернуть с дороги, потому что беда с этой силосной башней, а вернее с ямой, которая от нее осталась: постоянно кто-нибудь сваливается — то корова, то теленок, то овца. Лень засыпать, завалить. Бросят наспех какую-нибудь некорыстную дощонку-жердину сверху — и ладно.
    
И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда осветился спичкой: опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни дыра такая, что страшно взглянуть.
    
Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы до дна — глубокая была, метров на шесть.
    
— Замолчи! — прикрикнул он на пса.
    
Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом, с грохотом.
    
Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее возле ямы, отыскал таким же образом две жердины — надо было хоть маленько прикрыть яму, долго ли до несчастного случая? — и вот только он начал укладывать весь этот хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон.
    
— Кто там? — крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А потом, когда он во второй раз спросил, совсем-совсем запросто:
    
— Я, Миша… Я…
    
— Ты-ы? Евсей Тихонович? — Михаил сразу узнал старика по голосу. — Да как ты сюда попал?
    
— Ох, ох, Миша… Господь наказал…
    
— Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных глаз в яму-то залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы?
    
— А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый…
    
— Подожди немного. Что-нибудь придумаем.
    
Он сбегал к скотному двору за лестницей и заодно прихватил там, в запарочной, открытой настежь для проветривания, «летучую мышь».
    
Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в яму. Страшная душина и зловоние ударили ему в нос. Он на секунду остановился, заорал:
    
— Да ты что — навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал что есть силы?
    
— А пострадать хотел…
    
— Пострадать?
    
— Страданьем, Миша, грехи избывают…
    
— Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили, ноги вытирали, а ты — грехи…
    
Михаил поборол в себе брезгливость и отвращение, заставил себя спуститься на дно ямы.
    
— Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут, в яме… Хочу, как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах…
    
— Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике решил сдохнуть…
    
— А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала… Не я… Пить, пить мне дай…
    
— Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху…
    
У Евсея оказались сломанными обе ноги — криком закричал, когда Михаил попытался посадить его, — и как было одному справиться! Пришлось бежать за помощниками — за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других.
    
И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок помост да помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика.
   
   
    
     
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
    
    1
    
Доктора из района привезли на другой день после обеда.
    
Он не осматривал больного и минуты — ему достаточно было взглянуть на его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки.
    
— В больницу, отец, надо ехать. Срочно.
    
— Резать будешь?
    
Доктор посмотрел в глаза старику и сразу понял, что этому человеку врать нельзя.
    
— Буду.
    
Евсей на секунду закрыл глаза, затем, собравшись с силами, поискал глазами Егоршу.
    
— Выйди, Егорий, ненадолго. Оставь нас вдвоем… А когда тот вышел, спросил:
    
— Сколько мне житья еще дашь?
    
— А вот починим, подремонтируем — поживешь еще…
    
— Ну дак я тебе точно скажу: через три дня меня не будет. Сегодня какой день-то? Среда кабыть?
    
— Среда.
    
— Вот-вот. Субботу-то я еще проживу, промаюсь, а потом, как суббота истухнет да воскресенье Христово настанет, я и отойду. Взгляну последний раз на солнышко и отойду.
    
— Отойдешь? Так решил?
    
— Так. Так господу угодно.
    
— Ладно, дед. Хватит морочить мне голову. Надо срочно ехать. Каждая минута дорога.
    
Евсей вдруг расплакался, как малый ребенок:
    
— Да что я тебе худого-то сделал? Пошто ты послушать-то меня не хочешь? Оставь ты меня во спокое, дай умереть человеком.
    
— А я на то и на свете живу, чтобы не давать людям умирать.
    
— А нет, нельзя мешать человеку, ежели он хочет помереть. А я все равно помру. Три дня, три ночи лежал в яме, в скверне, как Лазарь во гноище, зачем? А затем, чтобы очиститься перед смертью, грехи с себя снять… Евсей передохнул немного и сделал заход с другой стороны: — Умный человек, науки учил, а подумал, нет, зачем мне жить-то? Ноги отрежешь — кому я такой надо? Людей-то ты пожалей, коли меня не жалеешь…
    
Доктор задумчиво в который уже раз оглядел темную срубчатую келейку, посмотрел на красную лампадку, теплящуюся в переднем углу, на черные ящики божественных книг, грудой сложенных на лавке под лампадой.
    
— Дети у тебя есть, отец?
    
— Нету. Никого нету. Было два сына, оба воителями преставились.
    
— На войне погибли?
    
— На войне.
    
Доктор опять помолчал, опять поводил вокруг глазами.
    
— Ладно, отец, — сказал он глухо. — Будь по-твоему: помирай человеком…
    2
    
Приходили люди — свои пекашинские, из окрестных деревень, крестились, бухали на колени, говорили всякие болезные слова — Евсей оставался в забытьи. И Егорша, все эти дни безотлучно находившийся при нем, уже начал было думать, что он так и не услышит больше старика.
    
Но услышал. Услышал, когда поздно вечером в субботу в избенку влез Михаил.
    
— Вот и дождался я тебя, Миша, — вдруг заговорил Евсей и, к великому изумлению Егорши, даже открыл глаза. — Все люди бензином да вином пропахли, а от тебя дух травяной, вольный. С поля, видно?
    
— С поля, — ответил Михаил.
    
— Трудник ты великий, Миша. Много людям добра сделал… А вот одно нехорошо — от сестры родной отвернулся.
    
— Ну об этом что сейчас говорить.
    
— Последние часы у меня, на земле остались — о чем же и говорить? Все хочу, чтобы у людей меньше зла было… Ну да с сестрицей-то вы поладите, у меня тут сумненья нету. С Егором помирись…
    
— Я? С Егором? — Михаил покачал головой. — Нет, давай что-нибудь полегче проси.
    
— А легкое-то человек и сам осилит. В трудном помогать надо. Помирись, помирись, Миша. Утешь старика напоследок…
    
Михаил долго молчал. Потом посмотрел, посмотрел на Евсея — тот из последних сил глядел на него — и протянул руку Егорше.
    
У Егорши слезы вскипели на глазах. Он жадно, обеими руками схватил такую знакомую, такую увесистую руку, но ответного пожатия не почувствовал. И он понял, что примирение не состоялось.
    3
    
Евсей умер как сказал: в воскресенье на рассвете.
    
Только солнышка в тот час не было. Пушечные грозовые раскаты грома сотрясали небо и землю, а потом хлынул яростный долгожданный ливень. И набожные старушонки увидели в этом особый знак:
    
— Вот как, вот как наш заступник! Господу богу престал — первым делом не о себе, об нас, грешных, забота: не томи, господи, людей, даждь им влаги и дождя животворныя…
   
  
  
   
    
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   
   
    
     
ГЛАВА ПЕРВАЯ
    
    1
    
Родьке Лукашину три раза давали отсрочку от армии. И все из-за матери, из-за ее здоровья. В последние семь лет Анфиса Петровна редкую зиму не лежала в районной больнице.
    
В этом году здоровья у Анфисы Петровны не прибавилось, но Родька просто взбесился — весь август один разговор: отпусти да отпусти в солдаты. Надо же ему когда-то белый свет повидать!
    
И вот Анфиса Петровна поупиралась-поупиралась да в конце концов и махнула рукой: ладно, не буду твою жизнь заедать. Как-нибудь два года промучаюсь.
    
Родька — огонь парень! — за один день ухлопотал все дела в военкомате и вечером того же дня, дурачась, уже рапортовал матери:
    
— Разрешите доложить, товарищ командующий. Рядовой подводного флота Родион Лукашин прибыл в ваше распоряжение в ожидании отправки по месту службы… — И вслед за тем, не дав матери опомниться, выпалил: — Так что собирай стол на тридцать первое августа сего года.
    
— На тридцать первое? — удивилась Анфиса Петровна.
    
— А чего?
    
— Да когда у нас в армию-то провожают? В сентябре-октябре, кажись?
    
— Ну, мам, я думал, ты у меня подогадливей. Верка Пряслина, к примеру, должна быть за столом или нет?
    
Так вот оно что! — догадалась наконец Анфиса Петровна. Веру Пряслину задумал посадить за стол своей девушкой — такой нынче порядок, непременно чтобы девушка провожала парня в солдаты, а Вере к первому сентября надо в школу в район, вот он и порет горячку.
    
— А отец-то как? — подумала вслух Анфиса Петровна. — Согласится?
    
— Дядя Миша? — ухмыльнулся Родька. — Уговорим!
    
— Всех ты уговорил… Вера-то, не забывай, ученица.
    
— Ну даешь, Анфиса Петровна! Верка — ученица… Да в проклятые царские времена такие ученицы уже со своей лялькой на руках ходили.
    
— Ну не знаю, не знаю, — вздохнула Анфиса Петровна. — У тебя все не как у людей. Тридцать первого стол… Да ты подумал, нет, сколько до тридцать первого-то осталось? Три дня. Кто это тебе за три дня стол сделает?
    
— Сделаешь, сделаешь, маман! — подмигнул Родька. — Ты все сделаешь. В войну самого Гитлера на лопатки положила — разве мы забыли про эту страницу в твоей героической автобиографии?
    
— Ладно, ладно, — замахала руками Анфиса Петровна, — не подлизывайся. Знаем мы эти разговоры.
    
Но тут Родька шаловливо, как девку, сгреб ее в охапку, смачно поцеловал в губы, и что она могла поделать с собой? Растаяла. Об одном только не позабыла напомнить сыну:
    
— С Пряслиными разбирайся сам. На меня тут не надейся.
    
— Ты это насчет того, чтобы мама Лиза тормоза дала?
    
— А уж тормоза не тормоза, а подумать надо. Лиза матерь тебе вторая, не позвать — срам, а позвать — что опять с Михаилом делать? Разве сядет он нынче за один стол с родной сестрой?
    
Родька снисходительно сверху вниз посмотрел на мать и улыбнулся:
    
— Не беспокойся, маман. Этот вопрос у нас уже подработан. Мама Лиза не придет.
    
— Как не придет? Откуда ты знаешь?
    
— Знаю, раз говорю. В общем, так: беседа на эту тему проведена. Есть еще к суду вопросы?
    
Анфиса Петровна подняла глаза к передней стене, посмотрела на увеличенную карточку Родькиного отца:
    
— Ну, Иван Дмитриевич, а ты что скажешь? Будем провожать сына в солдаты?
    
С пятьдесят пятого года, с той самой поры, как пришло извещение о гибели мужа, она во всех важных случаях советовалась с ним. И обязательно вслух, обязательно при сыне: чтобы не забывал, помнил отца.
    2
    
Михаил выбрался из дому уже после полудня. Не мог раньше. В молодые годы с утра ни разу не бражничал — так неужели сейчас, на пятом десятке, ломать себя? Делов, что ли, в жизни не стало?
    
А другая причина, почему он со всеми не в ногу, — женушка. Заладила: не пойду, и баста — бульдозером не своротить. «Да ты подумала, нет, какая это обида Анфисе Петровне будет?» — «А мне не обида — дочерь родную во грязи валять?» — «Дочерь во грязи? Веру?» — «Проснулся! Родька кой год по бабам ходит, баско это — ученица с таким кобелем рядом?» Михаил тут только руками развел: подумаешь, преступление — человек смолоду молод! И вот стружка полетела уже с него: «А-а, дак ты защищать, защищать! Ну ясно, кобелина кобелине глаз не вырвет!» Никак не может забыть Варвару.
    
В общем, испортила праздник: Михаил тучей выкатился из заулка.
    
Но какая же благодать на улице!
    
Еще недавно задыхались от жары, от пыли, еще недавно все на свете кляли, когда надо было шастать деревней, — в пепел размолот песок! А сейчас идешь — вроде бы и не та дорога. Ни пылинки, ни порошинки. Хорошо поработали недавние ливни. Хорошо промыли землю и небо. И зелень, молодая зелень брызнула на лужайках. Как, скажи, лето заново началось в Пекашине.
    
А может, еще и гриб какой на бору будет? — подумал Михаил и услышал песню: у Лукашиных пели.
    
Родька выбежал встречать его на улицу. Грудь белой рубахи расшита серебром, рукава с кружевами, как у девки, пояс металлический, с золотым отливом… Разодет-разукрашен по самой последней моде.
    
— Ну, брат, я таких и в Москве не видал.
    
— Стараемся, дядя Миша! — весело тряхнул волосатой головой Родька и закричал: — Музыка!
    
В распахнутом настежь коридоре разом грохнули два аккордеона, и Михаил так на волнах музыки и въехал в дом.
    
А дальше все было как по писаному. Было громогласное «ура» в честь опоздавшего, был штрафной стакан — прямо у порога, были расспросы — почему один, где супружница…
    
Вера не стала дожидаться, когда отца затюкают. Тряхнула косами, вскочила на ноги:
    
— Песню, песню давайте!
    
И кто устоит перед ее напором, кого не подымет волна веселья и задора, которая хлынула от нее! Запели все — и молодняк и пожилые, благо всем известна была песня про солдата:
    
     
      
Не плачь, девчонка,
      
Пройдут дожди,
      
Солдат вернется,
      
Ты только жди.
      
Пускай далеко твой верный друг,
      
Любовь на свете сильней разлук.
     
    
    
Михаил глаз не мог отвести от дочери.
    
Не в мать, не в мать, думал. Да и не в меня, конечно. Не умели мы так радоваться. И вдруг, любуясь черными разудалыми глазами Веры, вспомнил Варвару. Неужели, неужели все радости, все муки тех далеких-далеких лет вдруг ожили, проросли в родной дочери?
    
Михаил перевел взгляд на другой конец стол а, туда, где сидела Лариса со своими подружками. Визг, смех — из-за чего?
    
Таборский! Когда успел забраться в этот недозрелый малинник? Вроде бы, когда он, Михаил, заходил в избу, его там не было. Но разве в этом дело? Разве не все равно, когда втесался?
    
В диво другое — соплюхи от него без ума. Лапает, щупает принародно — и хоть бы одна по рукам дала: опомнись, ты ведь в отцы нам годишься!
    
Не дождешься от нынешней молодежи. Вот уж правду каждый день бренчат: поколения у нас в ладу друг с другом.
    
Ну а Таборский еще, помимо всего прочего, запал молодежи умеет дать. Как Подрезов, бывало. Правда, у Подрезова все от души, от сердца. У того слово — дело. А этот артист. Говорун. И поди разберись, где игра, где дело.
    
А Петр так и не пришел, сказал себе Михаил, водя глазами по пестрому буйному застолью, и ему вдруг стало не по себе.
    
Он новым стаканом вина залил тоску.
    
— Родька, а где у тебя матерь? Не вижу.
    
Родька, как тетерев на току, заслышав какой-то непонятный звук поблизости, на секунду поднял рывком голову и снова запел.
    3
    
…Пили за новобранца, за будущего солдата, за то, чтобы он верой и правдой служил родине, пили за нее, Анфису Петровну, пили за Таборского, пили за Шумилова, председателя сельсовета, за друзей-товарищей — за всех пили, никого не обошли.
    
А когда же, когда же отца-то вспомнят? — изнывала от ожидания Анфиса Петровна.
    
Она глаз не сводила с сына, умоляла, заклинала его: скажи! Но разве до отца было Родьке, когда рядом Вера, друзья-товарищи?
    
И вот кто же догадался сказать про родителя? Александра Баева, старушонка, которая помогала ей угощать гостей.
    
— Ну тепереча, думаю, не грешно и Ивана Дмитриевича добрым словом помянуть.
    
И тут Анфисе Петровне вдруг стало так горько, такое удушье подступило к горлу, что она едва добралась и до повети…
    
Прибегал Родька («Мам, мам, что с тобой?»), прибегала фельдшерица тоже была на проводах, — Таборский, Шумилов заходили.
    
— Ничего, ничего, отлежусь. Гуляйте на здоровье, веселитесь, — говорила она всем.
    
И так же она ответила и Михаилу, когда тот ввалился на поветь.
    
Но Михаила не проведешь.
    
— Эх и дура же ты, Анфиса, дура! Кажинный день провожаешь сына в армию? Да ведь потом волосы будешь на себе рвать: ах, недоглядела, ах, недосмотрела свое сокровище…
    
Анфиса Петровна встала. Верно, верно сказал Михаил: настанут такие дни, и скоро настанут, когда она за один погляд на сына согласна будет все отдать, что у нее есть.
    
Опираясь на Михаила, она вышла с повети в сени и тут увидела Нюрку Яковлеву, пьянющую, чуть не на карачках пробирающуюся вдоль стены к раскрытым дверям избы. Раздумий не было. Вмиг загородила дорогу:
    
— Тебе, Анна, нету хода в мой дом.
    
— В твой дом нету хода? Мне? Это за что же такая немилость?
    
— А за то, что в чужой дом нахрапом залезла.
    
— Я залезла?
    
Анфиса Петровна не стала больше разговаривать — выставила непрошеную гостью на крыльцо, захлопнула за собой двери, да еще и рукой на дорогу указала:
    
— Уходи, уходи, Анна! Видеть тебя не могу после того, что ты сделала с Лизаветой, а не то что принимать в своем доме.
    
Нюрка откинула назад голову, захохотала:
    
— А родню в этом доме принимают? К примеру, когда родной сынок напакостил… Непонятно выражаюсь? Пойди посмотри… Вещественные доказательства налицо…
    
— Чего мелешь? Какие доказательства?
    
— А-а, какие… Какие бывают, когда парень брюхо натолкает?..
    
Она не охнула, не пошатнулась от этих слов — ни минуты, ни секунды не поверила, но и отмахнуться не могла: сплетни, как огонь, в зародыше гасить надо.
    
— Веди к Зойке! — приказала.
    
Зойка жила отдельно от матери, в старом колхозном курятнике на задворках у медпункта. При виде нежеланных гостей, переваливших за порог ее маленькой неказистой избенки, удивленно выгнула тонкие подрисованные брови она лежала на кровати, но не встала.
    
— Проходи, проходи, мамочка званая! — с издевкой сказала Нюрка. — Ну мамочкой не хочешь, а бабкой-то хошь не хошь станешь. Верно говорю, Зойка?
    
— Загинь, к дьяволу! Налилась опять, нажоралась. Кто тебя звал?
    
— Да как! Она не верит.
    
— Чего не верит?
    
— Не верит, что ейный сынок тебе прививку сделал.
    
Зойка зло улыбнулась своими тонкими сухими губами, хотела что-то сказать, но передумала и только вяло махнула рукой.
    
Свет потух в глазах у Анфисы Петровны: на Зойкиной руке она увидела золотое кольцо, и ей сразу стало все ясно.
    
Господи, господи! Она целое утро сегодня искала это кольцо, все перерыла, перевернула кверху дном, думала, потеряла, а оно вот где, оказывается, — у Зойки на руке…
    
Зойка что-то кричала матери, матерь кричала Зойке, а что? Ничего не слышала, не понимала — чудом выбралась на улицу.
    
Нет, знал, знал сынок дорогой, что такое это кольцо, какая святыня в ихнем доме. Сто раз рассказывала, как отец подарил его. Родила сына, надо идти записывать в сельсовет, а сыну и фамилии отцовской нельзя дать, потому что матерь не в разводе. Ну как тут с ума не сойти! И вот Иван, чтобы хоть как-то успокоить, утешить ее, надел ей на руку это кольцо, нарочно заказывал в городе.
    
Пятнадцать лет она не снимала кольцо с руки и, конечно, в гроб легла бы с ним, да четыре года назад начали пухнуть пальцы в суставах, и ей волей-неволей с великими муками пришлось его снять…
    4
    
Танцевали, садились за стол, снова танцевали — под радиолу, под аккордеон, на улице, в доме, на крыльце… И так до темени, до тех пор, пока не зажгли свет и не вспомнили про клуб.
    
И все это время Анфиса Петровна была на ногах, ни на минуту не присела и не прилегла. Нашла в себе силы. Выстояла. Не испортила праздника, не уронила фамилии Лукашиных. И только когда опустел дом, тяжело рухнула на стул к столу.
    
— Останься, — сказала сыну.
    
— Ну мам…
    
— Останься, говорю! И ты, Михаил, останься.
    
Под окнами заревели, зарычали мотоциклы, крик, смех, визг, затем весь этот шум-гам выкатился из заулка на дорогу и побежал в сторону клуба.
    
— Ну, сын, доволен проводами? Хороший стол справила мать?
    
— Спрашиваешь!
    
— А теперь другой стол будем справлять, — сказала Анфиса Петровна.
    
— Это в честь чего же? — спросил Михаил с усмешкой.
    
— А в честь того, что сына буду женить.
    
Михаил, зевая, устало махнул рукой: давай, мол, в другой раз пошутим. Сегодня и без того веселья было предостаточно.
    
— А я не шучу, — сказала Анфиса Петровна. — Какие тут шутки, когда криком кричать надо! — И тут она и в самом деле разрыдалась. Прорвало плотину, которую с таким трудом воздвигала. — Он ведь с кем, с кем спутался? С Зойкой-золотушкой. У той брюхо от него…
    
Михаил круто обернулся к Родьке:
    
— Это правда?
    
— Чего — правда? Разведут всякую муть — слушайте.
    
— А кольцо, кольцо отцовское? Самая дорогая память об отце, а ты… а ты что сделал?
    
— Да чего я сделал? — вдруг зло засверкал черными глазами Родька, сам переходя в наступление.
    
Подумаешь, дал поносить… Убудет его? Ну возьму обратно… Сейчас взять? Завтра?
    
— Гад… Сволочь! — выдохнул Михаил.
    
— Но, но, потише, потише, дядя Миша! Чья бы мычала, а твоя-то бы молчала. Я еще не дошел до того, чтобы и тетке и племяннице фигли-мигли делать…
    
— Родька… Родька, что говоришь? — умоляющим голосом простонала Анфиса Петровна.
    
Ничто не остановило Родьку. Пиджак с вешалки сдернул, дверью бабахнул так, что стаканы забренчали на столе, а на мать даже и не взглянул. И тут Анфиса Петровна опять расплакалась:
    
— Все, все вложила в него… Ничего не пожалела… Думаю, мы с отцом жизни не видели, пущай хоть он за нас поживет…
    
— Вот и зря! Этой-то жалостью и испортила парня! — рубанул сплеча Михаил.
    
— Дак что же по-твоему, хороший человек только в беде родится? Хорошая жизнь человека портит?
    
— А черт их знает, что их портит!
    
Михаил забегал по избе. И вообще, у него у самого кругом шла голова: где теперь Вера? что причитает Раиса? Ведь наверняка все Пекашино теперь только и делает, что треплет имя его дочери.
   
   
    
     
ГЛАВА ВТОРАЯ
    
    1
    
Сережа Постников, сын Фили-петуха, нынешней весной вернувшийся из армии, ровно в полшестого, из минуты в минуту, как договорились, дал гудок.
    
Михаил, конечно, был уже начеку. Он выбежал из дома, кинулся в мастерскую будить дочь.
    
— Вставай, вставай, невеста! — с шуткой начал теребить ее. — Женихи приехали!
    
Вера поднялась, не проронив ни слова. Лицо у нее было бледное, осунувшееся, хмурое, — и он понял: не спала. А ведь вечор, когда он, прибежав от Анфисы Петровны, заговорил с ней о Родьке, виду не подала, что переживает. Даже оборвала его, когда он стал слегка выгораживать парня дескать, бывает это в молодости, заносит по глупости. «Давай, папа, договоримся раз и навсегда: подлецов не защищать. Хорошо?» — «Хорошо», сказал Михаил и был очень доволен, что все так легко обошлось.
    
Не обошлось.
    
Однако утешать и вразумлять дочь было некогда — с улицы один за другим долетали гудки, да и что сказать? Где найти нужные слова?
    
Кое-чего перехватили, попили чаю.
    
— Ну, прощайся иди с матерью, — сказал Михаил, но тут Раиса, тягуче зевая, выкатила на кухню сама.
    
— Говорила я: поезжай, девка, заране, дак нет, на проводы надо…
    
— Ну ладно, ладно, — замахал жене Михаил. — Опять ты за свое?
    
— Да как! Уехала бы вчера-то, знаешь, как хорошо! В школу бы пришла вовремя, свеженькая, чистенькая, а то ведь ты носом клевать на уроке-то будешь, а не учиться. Да и опоздаешь еще.
    
— С чего она опоздает-то? Два часа до района ехать, а сейчас только шесть.
    
— А дорога-то? Забыл, какая у нас шасе? Да еще машина сломается.
    
Михаил схватил чемодан и сумку, пошел на выход, потому что все равно жену не переговоришь. Выспалась, подкрепила за ночь силы — кого хошь теперь на лопатки положит.
    
Из будки весь в сене, сладко потягиваясь, вылез Лыско. Но вдруг увидел свою любимицу, собравшуюся в дорогу, и завыл.
    
Вера расплакалась, обеими руками обняла пса, бросившегося ей на грудь. Не вчерашняя ли боль и обида выплескивались в этих слезах?
    
— Давай-давай! Не навек уезжаешь! Вера оттолкнула Лыска, затем бегло, торопливо обняла мать; Раиса обиделась:
    
— Вот как у нас! Собаку готова съисть, час целый жала, а до матери едва дотронулась.
    
Сережа сам залез в кузов, чтобы увязать Верины вещи, затем с игривым полупоклоном раскрыл дверцу кабины:
    
— Прошу пассажиров!
    
— Нет, я в кузове, — сказала Вера.
    
— Да почему в кузове-то? — удивился Михаил. — В кабине-то мягче, меньше трясти будет.
    
Но Вера уже поставила длинную ногу на колесо, потом подтянулась на руках и легко перекинула тело за борт. Сережа обиженно закусил губу, совсем как отец, и Михаил сказал себе: понятно, понятно, и тебе моя девка задурила голову. То-то вчера сам стал навязываться — не надо ли утром отвезти Веру в район?
    
Грузовик тронулся. Вера встала в кузове во весь рост — второе солнышко засияло над землей, свое, доморощенное, только что омытое слезами. И Михаил смотрел, смотрел на это солнышко да и не выдержал — со всех ног бросился догонять машину. Решил хоть немного проводить дочь. Есть время! До развода еще целых два часа, да если и опоздает на развод, не беда: работа известна ремонт старого коровника. На худой конец, отстукает лишний час после работы.
    2
    
— Ну как, как, доча? Хорошо?
    
Машину качало и бросало как пьяную: распсиховавшийся Сережа гнал не разбирая дороги. А Михаил все кричал и кричал Вере, обхватив ее правой рукой, а левой держась за кабину:
    
— Да улыбнись же, улыбнись! Смотри, какое сегодня утро!
    
И вот наконец добился своего — когда выехали на Нижнюю Синельгу да впереди увидели Марьюшу, всю раскрашенную осенним пестрым кустарником, робкая улыбка осветила Верино лицо.
    
Тут бы ему и проститься с дочерью, тут бы ему и повернуть на сто восемьдесят градусов, тем более что как раз возле нового моста за Синельгу повстречали знакомую попутку из Заозерья. Так нет, давай дальше! Давай с ветерком по Марьюше! А насчет машины чего переживать? Встретили одну, встретим и другую.
    
Не встретили. Пехом пришлось отмахать семь верст.
    
Но зря, зря он вгонял себя в пот. Зря разорялся из-за того, что на работу опаздывает. Его напарнички тоже не очень изнуряли себя на трудовом фронте. Сидели под навесом, папироска в зубах и ха-хо-хо да хо-хо-ха!
    
— Михаил, слыхал, у нас два писателя завелось? Он подозрительно стрельнул прищуренным глазом в сторону Фили-петуха, обежал взглядом остальных: с какой стороны подвох? что за загадку ему загадывают?
    
— Да ты что — ничего не знаешь? — с запалом вскинул лысеющую голову Филя. — Начальство из области приехало. Нашего управляющего чесать.
    
— Его начешешь! — усмехнулся Михаил.
    
— Вот Фома неверный! Мужики, вру я?
    
— Правда, правда, Михаил. Виктор Нетесов да Соня-агрономша заявление накатали в область. До ручки, мол, дожили. Принимайте срочные меры.
    
Михаил опять усмехнулся:
    
— Хорошо бы! Только Виктор-то Нетесов с каких пор стал на амбразуру кидаться?
    
— С каких… Разве не слыхал, как они сено принимать на Пашу ездили? Таборский: пиши тридцать тонн для ровного счета, а Виктор: нет, тут, на Паше, и в травные-то годы двадцати тонн не было. Вот у них расстыковка и вышла.
    
— Ясно, — сказал Михаил и полез на коровник: не кричать же во все горло от радости.
    
Но за работой его снова стали одолевать сомнения, и он едва дождался обеда.
    
— Ребята, за папиросами хочу сперва забежать! — махнул рукой в сторону сельпо, чтобы объяснить напарникам свой необычный маршрут.
    
А на самом-то деле порысил к Виктору Нетесову, чтобы от него, из первых рук, узнать все как было.
    3
    
Виктора Нетесова не зря прозвали немцем. Машина-человек. На работу ни на минуту не опоздает, но и на работе лишней минуты не задержится. Было четверть второго, когда Михаил перешагнул за порог нетесовского дома, а он уж за столом сидел. На гостя посмотрел хмуро, с нескрываемой досадой: дескать, что за пожар — пообедать спокойно не дадут? И Михаил даже растерялся от такого приема.
    
— Заправляйся, заправляйся, а я покурю тем временем.
    
На улице с любопытством огляделся: а ну-ко, немец, нрав-то ты свой показывать научился, а чему меня твоя усадьба научит?
    
Научила.
    
Перво-наперво деревянные мостки. Невелик труд — от крыльца к хлеву, к сараю, к бане доски перекинуть, а ведь толково. Всегда, в любую погоду, под ногой сухо, и грязи не натащишь в дом. А второе, что он тоже сразу принял на вооружение, — ягодники. В Пекашине не принято на усадьбе разводить малину да смородину — дескать, в лесу этого добра хватает. И зря. Не каждое лето в лесу родится ягода, нынче, к примеру, из-за засухи что найдешь на нашем бору, а у Виктора Нетесова до сих пор еще малина краснеет в огороде, а черной смородины столько навалило, что кусты ломятся.
    
В сарае тихонько позвякивало железо — молотком били, — и Михаил пошел туда.
    
Старик — Илья Нетесов — трудился. А над чем — не надо спрашивать. Железную ограду собирал, чтобы заново, в который уже раз обнести могилы дочери и жены.
    
Да, так вот. Люди хлопочут о живых — о себе, о детях, о внуках, — а у Ильи Максимовича одна забота: как бы получше устроить могилы дочери и жены. И устраивает. Каждое лето что-нибудь меняет — то столбики, то оградку, то надгробия, нынче специально в город ездил по половодью, гранитные привез.
    
— Где оградку-то делали? (Старик расширял на наковальне железное кольцо.) Не в леспромхозе? — закричал Михаил.
    
Илья повернул к нему худое бородатое лицо, заморгал по-детски голубыми глазами.
    
— Где, говорю, такую шикарную ограду раздобыл? — крикнул он еще громче.
    
Но в ответ старик только улыбнулся беззубым ртом. Артиллерист, всю войну из пушек палил — ничего ушам не делалось, а умерла дочка, умерла жена — и за один год оглох. Начисто.
    
Да, вот как бежит время, подумал Михаил. Давно ли еще вся деревня бегала к Нетесовым, чтобы посмотреть на живого победителя, а сегодня этого победителя самого подпорками подпирать надо.
    
— Пряслин! — подал голос с крыльца Виктор.
    
— Иду! — живо откликнулся Михаил и, как мальчишка, кинулся к нему. Потом вспомнил, что тот на добрых пятнадцать лет моложе его, и притормозил.
    
Сели на скамейку под дощатый раскрашенный грибок неподалеку от крыльца, и Виктор первым делом взглянул на свои часы.
    
— Без двадцати два, — объявил деловито. То есть учти: разговаривать с тобой могу не больше десяти минут.
    
— Ясненько, — без всякой обиды сказал Михаил.
    
А чего обижаться? Да надо бога молить, что такой человек в Пекашине завелся. Ведь нынешние работяги что за народ? Утром иной раз на разводе заведутся, начнут анекдоты травить — про всякую работу забыли. А Виктор Нетесов без десяти девять, хоть земля под ним провались, заведет свой трактор. А раз один завел, что же остается делать другим?
    
В общем, Михаил хорошо был знаком с причудами Виктора Нетесова, а потому начал без всякой прокладки:
    
— Это верно, что вы с Соней-агрономшей письмо накатали?
    
— Верно, — кивнул Виктор.
    
— Думаю, не о том, что хорошо живем по сравнению с довоенным? — Михаил слегка подмигнул.
    
— Не о том. Мы проанализировали наиболее важные показатели пекашинской экономики за последние годы и пришли к выводу, что тут у нас явное неблагополучие…
    
— Неблагополучие?! — с жаром воскликнул Михаил. — Скажи лучше: бардак!
    
Виктор выждал, пока Михаил немного успокоился, и все тем же ученым языком (не иначе как наизусть свое письмо шпарит) продолжал:
    
— В частности, мы подробно остановились на вопросе о кормовой базе как ключевом вопросе всей нашей экономики…
    
— Ерунда все эти ключевые вопросы! — опять не выдержал Михаил. Ключевой-то вопрос знаешь какой у нас? Таборский! Покамест Таборский да его шайка будут заправлять Пекашином, считай, все ключевые вопросы — одна трепотня…
    
И вот в это самое время, когда они только-только* разговорились, Виктор поднялся: вышло время.
    
Михаил на чем свет стоит клял про себя эту двуногую машину, но что делать? — скорее солнце повернет с запада на восток, чем Виктор изменит себе.
    
Уже дорогой, заглядывая Виктору в лицо сбоку, Михаил спросил:
    
— А чего же мне-то не дали подмахнуть свою бумагу? Думаю, лишняя подпись не помешала бы. Мы, бывало, с твоим отцом когда-то одной стеной шли. Дан времена-то тогда какие были!
    
— У вас с Таборским больно нежные отношения. — Тут Виктор вроде как улыбнулся. — А это, знаешь, всегда лазейка — личные счеты сводит…
    
— Понятно, понятно, Витя! Ну и жук же ты колорадский! Все продумал, все учел, голыми руками тебя не возьмешь.
    
С похвалой, от всего сердца сказал Михаил, но у Виктора к этому времени кончились последние минуты обеденного перерыва, и он свернул к механическим мастерским, на свой объект, как он любил выражаться.
    
Михаил на мгновение задумался: а ему что делать? Бежать домой да хоть что-нибудь бросить на зубы?
    
Пошел на коровник. Можно до вечера потерпеть, можно. Зато когда драка в Пекашине пойдет, а он теперь верил в это, ему не заткнешь с ходу глотку. Не скажешь: «Ты-то чего надрываешься, когда у тебя у самого с производственной дисциплиной минус?»
    
И тут Михаил еще раз посмотрел на Виктора Нетесова, подходившего в эту минуту к окованным дверям мастерской. Посмотрел нежно, с любовью. А как же иначе? Ведь этот самый Виктор Нетесов, можно сказать, веру в человека у него воскресил.
    
Да, думал, в Пекашине все исподличались, всех подмял под себя Таборский, а тут на-ко: дай ответ по самой главной сути!
   
   
    
     
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
    
    1
    
Жизнь Пекашина вот уже сколько лет катилась по хорошо накатанной колее. Зашибить деньгу, набить дом всякими тряпками-стервантами, обзавестись железным коником, то есть мотоциклом, лодкой с подвесным мотором, пристроить детей, ну и, конечно, раздавить бутылку… А что еще работяге надо?
    
Теперь вдруг все это отошло, отодвинулось в сторону, вспомнили, что помимо рубля и своего дома есть еще Пекашино, земля, покосы, совхоз.
    
Разговоры вскипали на работе, за столом, в магазине — везде ООН.
    
У Пряслиных прения открыла Раиса. Утром, когда пили чай, как указание дала мужу.
    
— Язык-то там не больно распускай. У Таборского оборона от Пекашина до Москвы.
    
— Ну уж и до Москвы! — хмыкнул Михаил.
    
— А как? Сколько раз ты на него наскакивал, а чем кончалось?
    
— Значит, худо наскакивал. Раиса по-бабьи всплеснула руками:
    
— Ну-ну, давай! Лезь на рожон. Умные люди будут в сторонке стоять, а ты опять горло драть изо всех сил.
    
— Да плевать я хотел на твоих умных людей! — Михаил тоже начал выходить из себя. — Умные люди, умные люди! Больно много этих умных людей развелось вот что я скажу. Кабы этих умных людей поменьше было, небось не рос бы лес на полях.
    
— А раньше не рос, да что с этих полей получали? — без всякой заминки отрезала Раиса.
    
— Это другой вопрос, — буркнул Михаил.
    
— Какой другой-то?
    
— А такой! Ты с четырнадцати лет землю не пахала, не сеяла, дак тебе все равно. Пущай лесом зарастает. А у меня эти поля — вся жизнь. Понимаешь ты это, нет?
    
— Что ведь, тако время. В других деревнях не лучше.
    
— В других деревнях другие люди есть. Иван Дмитриевич Лукашин как, бывало, говорил? Во всей стране навести порядок — это нам, говорит, из Пекашина не под силу, кишка тонка, а сделать так, чтобы в Пекашине бардака не было, — это наш долг.
    
— Ну наводи, наводи порядок, — вздохнула Раиса. — На войне вырос, месяца без войны прожить не можешь…
    
— Да чего ты хочешь? — закричал Михаил, уже окончательно выходя из себя. — Чтобы я ни гугу? Чтобы Таборский со своей шайкой еще пятнадцать лет в Пекашине заправлял? Да меня дети мои презирать будут, верно, Лариса?
    
Лариса — она как раз в эту минуту вошла в кухню — поставила ведро с водой у печи, но ничего не сказала. Это не Вера. Этой отцовские дела неинтересны.
    2
    
В это утро на разводе только и разговоров было что о начальстве, которое понаехало в Пекашино. Небывало, неслыханно! Пять головок сразу, да каких! Второй секретарь райкома (первый был в отпуске), начальник районного управления сельского хозяйства, директор совхоза — этих-то, положим, видали, может, только не в таком скопе. А завотделом обкома да главный зоотехник области! Ну-ка, когда, в какую деревню заплывали такие киты?
    
— Н-да, крепко, видно, клюнул Виктор Нетесов.
    
— Вот тебе и немец!
    
— Этот немец научит жить, ха-ха!
    
— А что, у нас отец, бывало, с войны пришел, об етой Германии много рассказывал.
    
— Где Виктор-то — не видно сегодня.
    
— Хо, где Виктор… Виктор теперь на самом юру. С директором совхоза да с начальством из области на Сотюгу поехал.
    
— Насчет сена?
    
— А насчет чего же? Коров-то тема тоннами, которые у Таборского на бумаге, кормить не будешь.
    
— Ну на этот раз за Таборского взялись.
    
— Вывернется! Не впервой.
    
— Не знаю, не знаю. Шуруют по всем линиям. На скотных дворах были, на телятнике были. А сегодня с Соней-агрономшей в навины собираются.
    
— Да ну?!
    
— Да ты понимаешь, нет — из самой области приехали! Когда это было?
    
Филя-петух, когда плотники, работавшие на ремонте коровника, после развода потащились к болоту, дорогой попризадержал Михаила, оглянулся на всякий случай по сторонам и под большим секретом (у Фили всегда секреты) сообщил:
    
— Вчерась, говорят, уж кое-кого вызывали.
    
— Куда вызывали?
    
— В совхозную контору. К начальству приезжему.
    
— Ну и что?
    
— Да ничего. Я думаю, раз в разрезе всей жизни пашут, дак тебя перво-наперво спросить должны.
    
— Спросят, когда дойдет очередь, — отмахнулся Михаил, хотя сам-то в душе был того же мнения. С сорок второго года в сельском хозяйстве вкалывает — кого и спрашивать как не его!
    
Однако не спрашивали.
    
В томлении, в постоянных поглядах на деревню (вот-вот запылит оттуда уборщица) прошел один день, прошел другой. Забыли про него? Таборский, его дружки постарались?
    
Михаил пошел в контору сам. Прямо с работы, когда кончился рабочий день.
    3
    
Поговорили…
    
Три часа без мала молотили. Всю пекашинскую жизнь перебрали, всем главным отраслям пекашинской экономики обзор дали: животноводству, полеводству, механизации. А к чему пришли? Кто виноват в том, что в Пекашине все идет через пень-колоду? А Михаил Пряслин. Потому что с сорок второго года как сукин сын вкалывает. Бессменно.
    
Конечно, никаких «сукиных сынов» не было, это он уж сам сейчас, выйдя из конторы, на ходу краски навел. Вежливенько встретили: заходи, заходи, товарищ Пряслин! Тебя-то нам и надо. И вежливенько разговаривали. Без крика, без стука кулаком по столу, это вам не подрезовские времена.
    
А по существу? А по существу оглоблей по башке.
    
— Как же вы допустили, товарищ Пряслин, до такого развала ваше хозяйство?
    
Да, так вот поставил перед ним вопрос Копысов, завотделом обкома, и поначалу у него голова пошла кругом, язык заклинило. А потом вдруг такая ярость накатила, пошел крушить направо и налево:
    
— Дак вы что же — Таборского выгораживать? Его шайку? За этим сюда приехали?
    
— Спокойно, спокойно, товарищ Пряслин. С Таборского мы спросим, не беспокойтесь. Ну а вы, вы лично несете ответственность за положение дел в Пекашине? Вы использовали свои права хозяина?
    
— Какие, какие права? Хозяина?
    
— А вы не знали, что рабочий человек у нас хозяин?
    
И вот пошли и пошли свою ученость показывать. Ты ему из жизни, из практики — дескать, когда колхоз был, хоть на общем собрании можно было отвести душу, а сейчас что?
    
— А сейчас что, советская власть у вас отменена?
    
И так, о чем бы ни зашла речь. В общем, нечего, дорогие товарищи пекашинцы, все валить на дядю, когда сами во всем виноваты.
    
А может, и виноваты? — вдруг пришло Михаилу в голову. Может, потому все и идет у них через пень-колоду, что они сами колоды лежачие?..
    
На деревне уже зажгли огни. И у Калины Ивановича тоже огонь был в окошке. Надо бы зайти проведать старика, подумал Михаил, но зайти нетрудно, да как выйти. Начнется разговор, начнется кипенье, а старик и так на ладан дышит. В восемьдесят с лишним лет плохо рысачить.
    
К Петру сходить? С ним потолковать, отвести душу? И вообще, сколько еще обходить друг друга? Братья они или нет?
    
Но внезапно вспыхнувший порыв как-то сам собой погас, и Михаил пошел домой.
   
   
    
     
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
    
    1
    
Целую неделю ждали, гадали: что будет? Чем закончится нынешний наезд начальства?
    
Таборский не кочка на ровном месте, с ходу не сковырнешь. Крепкая у него корневая система. До района разрослась. Да и не только до района. Племянник в области какой КП занимает — неужели будет смотреть, как дядю бьют?
    
А кроме того, Таборский и сам не сидел сложа руки. Против него бумажной войной пошли, а разве сам он не умеет играть в эту игру? Полетело письмо в район и область. От имени народа. Тридцать семь подписей. Тридцать семь человек взывают к районным и областным властям: оставьте нам Антона Табор-ского! Пропадем без него, жизни не будет в Пека-шине…
    
В общем, было из-за чего покипеть, поволноваться в эту неделю.
    
И вот наконец узнали: Таборского сняли.
    
— Да ну?! — Михаил (он пил чай после бани) просто подскочил на стуле, когда Филя-петух влетел к нему с этой новостью.
    
— А новым-то управляющим знаешь кого назначили? Виктора Нетесова.
    
— Мати! — завопил Михаил. — Давай пятак на бутылку!
    
Раиса со вздохом покачала головой:
    
— Господи, и когда только ты поумнеешь! Как малый ребенок. Сколько на твоем веку этих председателей сымали — не пересчитать, а ему все заново, все как праздник. Целую неделю теперь будет приглядываться да принюхиваться.
    
— Давай-давай! Потом доклады.
    
Михаил не стал допивать стакан. Торопливо вытер полотенцем мокрое, зажаревшее лицо (после бани он всегда пьет чай с полотенцем на шее), надел праздничную рубаху, а затем надел и новый костюм, который подарила Татьяна: да, праздник у него сегодня, и он не скрывает этого!
    
Ха-ха-ха! Когда поумнеешь, когда перестанешь разоряться из-за того, дурака але человека в управляющие назначили?..