1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
Когда оркестра гром вдруг вспыхнет,   пламенея,      

Как зажигала вмиг зари волшебной газ      

На адских небесах сияющая фея;      

На дне банальных сцен я наблюдал не   раз,      

       

Как призрак, сотканный из золота и   газа,      

На землю низвергал гиганта-Сатану;      

И ты, душа моя, не знавшая экстаза, –      

Лишь сцена пошлая, где ждут мечту   одну,      

Лишь призрак, сотканный из золота и   газа.      

       

       

       LV

   РАЗГОВОР      

       

       

Ты вся – как розовый осенний   небосклон!      

Во мне же вновь растет печаль, как   вал прилива,      

И отступает вновь, как море,   молчалива,      

И пеной горькою я снова уязвлен.      

       

– Твоя рука скользит в объятиях   бесплодных,      

К моей поруганной груди стремясь   прильнуть;      

Когтями женщины моя изрыта грудь,      

       

И сердце пожрано толпой зверей   голодных.      

Чертог моей души безбожно осквернен;      

Кощунство, оргия и смерть со всех   сторон!      

– Струится аромат вкруг шеи   обнаженной!      

       

В нем, Красота, твой бич, твой зов и   твой закон!      

Сверкни же светлыми очами, дорогая,      

Зверям ненужный прах их пламенем   сжигая!      

       

       

       LVI

   ОСЕННЯЯ МЕЛОДИЯ      

       

       

       I      

Мы скоро в сумраке потонем ледяном;      

Прости же, летний свет, и краткий и печальный;      

Я слышу, как стучат поленья за окном,      

Их гулкий стук звучит мне песней погребальной.      

       

В моей душе – зима, и снова гнев и дрожь,      

И безотчетный страх, и снова труд суровый;      

Как солнца льдистый диск, так, сердце, ты замрешь,      

Ниспав в полярный ад громадою багровой!      

       

С тревогой каждый звук мой чуткий ловит слух;      

То – эшафота стук… Не зная счета ранам,      

Как башня ветхая, и ты падешь, мой дух,      

Давно расшатанный безжалостным тараном.      

       

Тот монотонный гул вливает в душу сон,      

Мне снится черный гроб, гвоздей мне внятны звуки;      

Вчера был летний день, и вот сегодня – стон      

И слезы осени, предвестники разлуки.      

       

       II      

Люблю ловить в твоих медлительных очах      

Луч нежно-тающий и сладостно-зеленый;      

Но нынче бросил я и ложе и очаг,      

В светило пышное и отблеск волн влюбленный.      

       

Но ты люби меня, как нежная сестра,      

Как мать, своей душой в прощении безмерной;      

Как пышной осени закатная игра,      

Согрей дыханьем грудь и лаской эфемерной:      

       

Последний долг пред тем, кого уж жаждет гроб!      

Дай мне, впивая луч осенний, пожелтелый,      

Мечтать, к твоим ногам прижав холодный лоб,      

И призрак летних дней оплакать знойно-белый.      

       

       

       LVII

   МАДОННЕ      

       

       EX–VOTO[59] В   ИСПАНСКОМ ВКУСЕ      

       

Тебе, Владычица, тебе, моя Мадонна,      

Воздвигну я алтарь в душе, чья скорбь   бездонна;      

Вдали от праздных глаз, от всех   земных страстей,      

В заветной глубине, где мрак всего   черней,      

Я нишу иссеку лазурно-золотую,      

Сокрою Статую под ней твою святую;      

Из Строф, где я в узор единый сочетал      

Кристаллы стройных рифм и звонких   строк металл,      

Я для тебя скую гигантскую Корону;      

Я на тебя потом, на смертную Мадонну,      

Исполнен Ревностью, Сомненьем и   Тоской,      

Как будку тесную, бестрепетной рукой      

Наброшу Мантию тяжелого покроя,      

Очарование твоих красот утроя;      

В узоры Слез моих, как в Перлы,   убрана,      

Страстей трепещущих широкая волна      

Пусть обовьет твой стан, струясь, как   Одеянье,      

На теле розовом запечатлев лобзанье.      

Стопам божественным отдав Любовь   свою,      

Я из нее тебе два Башмачка сошью,      

Чтоб крепче раковин они те ножки   сжали,      

Чтоб, попирая, их те ножки унижали.      

И если мне нельзя, свои свершая сны,      

Ступени выковать из серебра Луны, –      

Змею, грызущую мне сердце и утробу,      

Под каблучки твои швырну, питая   злобу,      

Чтобы чудовище, язвящее слюной,      

Победоносною сдавила ты стопой.      

Пред алтарем твоим, Царица Дев   святая,      

Как стройный ряд Свечей, торжественно   блистая,      

Мечты затеплятся, с лазурной вышины      

Взирая на тебя, вверху отражены.      

Перед тобой я весь – восторг и   обожанье,      

Как Смирны аромат, как Ладана   дыханье,      

И лишь к тебе, моей вершине снеговой,      

Я вечно Тучею стремлюся грозовой.      

       

Потом, чтоб до конца исполнить роль   Марии,      

Чтоб с лютой пыткой слить мечты любви   святые,      

Я смертных семь Грехов искусно отточу      

Как семь ножей, чтоб их, как должно   палачу,      

Наметив цель себе в твоей любви   великой, –      

Рукой искусною, рукой безумно-дикой      

Все семь Ножей в твою святую Грудь   воткнуть –      

В твою покорную и трепетную Грудь!      

       

       

       LVIII

   ПЕСНЬ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ      

       

       

Пусть искажен твой лик прелестный      

Изгибом бешеных бровей –      

Твой взор вонзается живей;      

И, пусть не ангел ты небесный,      

       

Люблю тебя безумно, страсть,      

Тебя, свободу страшных оргий;      

Как жрец пред идолом, в восторге      

Перед тобой хочу упасть!      

       

Пустынь и леса ароматы      

Плывут в извивах жестких кос;      

Ты вся – мучительный вопрос,      

Влияньем страшных тайн богатый!      

       

Как из кадильниц легкий дым,      

Твой запах вкруг тебя клубится,      

Твой взгляд – вечерняя зарница,      

Ты дышишь сумраком ночным,      

       

Твоей истомой опьяненным.      

Ты драгоценней, чем вино,      

И трупы оживлять дано      

Твоим объятьям исступленным!      

       

Изгиб прильнувших к груди бедр      

Пронзает дрожь изнеможений;      

Истомой медленных движений      

Ты нежишь свой роскошный одр.      

       

Порывы бешеных страстей      

В моих объятьях утоляя,      

Лобзанья, раны расточая,      

Ты бьешься на груди моей:      

       

То, издеваясь, грудь мою      

С безумным смехом раздираешь,      

То в сердце тихий взор вперяешь,      

Как света лунного струю.      

       

Склонясь в восторге упоений      

К твоим атласным башмачкам,      

Я все сложу к твоим ногам:      

Мой вещий рок, восторг мой, гений!      

       

Твой свет, твой жар целят меня,      

Я знаю счастье в этом мире!      

В моей безрадостной Сибири      

Ты – вспышка яркого огня!      

       

       

       LIX

   SISINA      

       

       

Скажи, ты видел ли, как гордая Диана[60]      

Легко и весело несется сквозь леса,      

К толпе поклонников не преклоняя   стана,      

Упившись криками, по ветру волоса?      

       

Ты видел ли Théroigne[61], что толпы зажигает,      

В атаку чернь зовет и любит грохот   сеч,      

Чей смелый взор – огонь, когда,   подняв свой меч,      

Она по лестницам в дворцы царей   вбегает?      

       

Не так ли, Sisina[62], горит душа твоя!      

Но ты щедротами полна, и смерть тая, –      

Но ты, влюбленная в огонь и порох   бурно,      

       

Перед молящими спешишь, окончив бой,      

Сложить оружие – и слезы льешь, как   урна[63],      

Опустошенная безумною борьбой.      

       

       

       LX

   LOUANGES DE MA FRANÇOISE[64]      

       

       

Je te chanterai sur   des cordes nouvelles,      

Ô ma bichette qui te   joues      

Dans la solitude de   mon cœur.      

       

Sois parée de   guirlandes,      

Ô femme delicieuse      

Par qui les péchés   sont remis.      

       

Comme d'un   bienfaisant Léthé,      

Je puiserai des   baisers de toi      

Qui es imprégnée   d'aimant.      

       

Quand la tempête des   vices      

Troublait toutes les   routes,      

Tu m'es apparue,   Déité,      

       

Comme une étoile   salutaire      

Dans les naufrages   amers…      

– Je suspendrai   mon cœur à tes autels!      

       

Piscine pleine de   vertu,      

Fontaine d'éternelle   jouvence,      

Rends la voix à mes   lèvres muettes!      

       

Ce qui était vil, tu   l'as brûlé;      

Rude, tu l'as   aplani;      

Débile, tu l'as   affermi.      

       

Dans la faim, mon   auberge,      

Dans la nuit ma   lampe,      

Guide-moi toujours   comme il faut.      

       

Ajoute maintenant   des forces à mes forces.      

Doux bain parfumé      

De suaves odeurs!      

       

Brille autour de mes   reins,      

Ô ceinture de   chasteté,      

Trempée d'eau   séraphique;      

       

Coupe étincelante de   pierreries,      

Pain relevé de sel,   mets délicat,      

Vin divin,   Françoise.      

       

       

       LXI

   КРЕОЛКЕ[65]      

       

       

Я с нею встретился в краю   благоуханном,      

Где в красный балдахин сплелась   деревьев сень,      

Где каплет с стройных пальм в глаза   густая лень.      

Как в ней дышало все очарованьем   странным:      

       

И кожи тусклые и теплые тона,      

И шеи контуры изящно-благородной,      

И поступь смелая охотницы свободной,      

Улыбка мирная и взоров глубина.      

       

О, если б ты пришла в наш славный   край и строгий,      

К Луаре сумрачной иль к Сены берегам,      

Достойная убрать античные чертоги:      

       

Как негры черные, склонясь к твоим   ногам,      

Толпы покорные восторженных поэтов      

Сложили б тысячи и тысячи сонетов.      

       

       

       LXII

   MOESTA ET ERRABUNDA[66]      

       

       

Ты ночною порой улетала ль, Агата[67],      

Из нечистого моря столицы больной      

В бездну моря иного, что блеском   богато,      

Ослепляя лазурной своей глубиной?      

Ты ночною порой улетала ль, Агата?      

       

Исцели наше сердце от горьких забот,      

Ты, зловеще ревущая ширь океана,      

Сочетая журчанье певучее вод      

С воем ветра, как с рокотом грозным   органа!      

Исцели наше сердце от горьких забот!      

       

На колесах вагона, на крыльях фрегата      

Я умчусь от нечистых, беспомощных   слез;      

Шепот сердца больного ты слышишь,   Агата:      

– Прочь от мук, преступлений,   безрадостных грез      

На колесах вагона, на крыльях   фрегата!      

       

Но далек бесконечно наш рай   благовонный,      

Где не меркнут в лазури утехи любви,      

Где наш дух, совершенством мечты   умиленный,      

Чистой страсти омоют живые струи!      

Но далек бесконечно наш рай   благовонный!      

       

Рай зеленый, что полон ребяческих   снов, –      

Поцелуи, гирлянды, напевы, улыбки,      

Опьяняющий вечер во мраке лесов,      

За холмами, вдали трепетание скрипки –      

Рай зеленый, что полон ребяческих   снов!..      

       

Рай невинности, царство мечты   затаенной,      

Неужели ты дальше от нас, чем Китай?      

Жалкий крик не вернет этот рай   благовонный,      

Не вернут серебристые звуки наш рай,      

Рай невинности, царство мечты   затаенной!      

       

       

       LXIII

   ВЫХОДЕЦ[68]      

       

       

Падший дух с желтым блеском зрачков,      

Я вернусь к ней в остывший альков,      

И с толпою полночных теней      

Я приникну невидимо к ней!      

       

Я пошлю ей среди тишины      

Поцелуи холодной луны      

И, ласкаясь, царицу мою,      

Как могилу – змея, обовью!      

       

А лишь ночь свой поднимет покров,      

Опустеет твой душный альков,      

Будет веять в нем холод дневной.      

       

Так не шепотом нежных речей      

Я весной завладею твоей,      

А ужасной, ужасной мечтой!      

       

       

       LXIV

   ОСЕННИЙ СОНЕТ      

       

       

Твой взор мне говорит кристальной   чистотой:      

«О, чем твой странный вкус во мне   пленяться может?»      

– Люби, безмолвствуя! Мне сердце   все тревожит;      

Пленен я древнею, животной простотой.      

       

Тебе, чья ласка снов сзывает длинный   строй,      

Ни тайну адскую, что вечно душу   гложет,      

Ни сказку черную душа в ответ не   сложит.      

Я презираю страсть, кляну рассудок   свой!      

       

Люби бестрепетно! В засаде темной   скрыта,      

Уже сгибает Страсть неотразимый лук.      

Мне памятна еще ее проклятий свита,      

       

Старинный арсенал безумств, грехов и   мук!      

Как два осенние луча, мы вместе   слиты,      

Я с нежной белизной холодной   Маргариты.      

       

       

       LXV

   ПЕЧАЛЬ ЛУНЫ      

       

       

Сегодня вечером, полна истомы нежной,      

Луна не может спать; не так ли, в   забытьи      

Лаская контуры грудей рукой   небрежной,      

Томится девушка, тоскуя о любви.      

       

Луна покоится среди лавин атласных,      

Но, в долгий обморок меж них погружена,      

Все бродит взорами в толпе теней   неясных,      

Чьих белых венчиков лазурь еще полна.      

       

Когда ж на землю к нам с небес она   уронит      

Украдкою слезу, ее возьмет поэт      

И на груди своей молитвенно схоронит      

       

Опал, где радуги мерцает бледный   свет;      

Презрев покой и сон, он скроет,   вдохновенный,      

От Солнца жадного осколок   драгоценный.      

       

       

       LXVI

   КОШКИ      

       

       

Чета любовников в часы живой беседы,      

Задумчивый мудрец в дни строгого   труда      

Равно взлюбили вас: вы – тоже   домоседы,      

Вы также нежитесь и зябнете всегда!      

       

И вы – друзья наук и наслаждений   страстных;      

Вас манит страшный мрак, вас нежит   тишина;      

Эреб[69]   запряг бы вас в своих путях ужасных –      

Но вам в удел рабов покорность не   дана.      

       

Перенимаете вы позы сфинксов длинных,      

Недвижно грезящих среди песков   пустынных,      

Навек забывшихся в одном безбрежном   сне.      

       

Сноп искр магических у вас в спине   пушистой;      

В мистических зрачках, чуть искрясь в   глубине,      

Песчинок тонких рой играет   золотистый.      

       

       

       LXVII

   СОВЫ      

       

       

Где тисы стелют мрак суровый,      

Как идолы, за рядом ряд,      

Вперяя в сумрак красный взгляд,      

Сидят и размышляют совы.      

       

Они недвижно будут так      

Сидеть и ждать тот час унылый,      

Когда восстанет с прежней силой      

И солнце опрокинет мрак.      

       

Их поза – мудрым указанье      

Презреть движение навек:      

Всегда потерпит наказанье      

       

Влюбленный в тени человек,      

Едва, исполненный смятений,      

Он выступит на миг из тени!      

       

       

       LXVIII

   ТРУБКА      

       

       

Я – трубка старого поэта;      

Мой кафрский, абиссинский вид,      

Как любит он курить, про это      

Без слов понятно говорит.      

       

Утешить друга я желаю,      

Когда тоска в его душе:      

Как печь в убогом шалаше,      

Что варит ужин, я пылаю,      

       

Сплетаю голубую сеть,      

Ртом дым и пламя источаю      

И нежно дух его качаю;      

       

Мне сладко сердце в нем согреть      

И дух, измученный тоскою,      

Вернуть к блаженству и покою.      

       

       

       LXIX

   МУЗЫКА[70]      

       

       

Порою музыка объемлет дух, как море:      

   О бледная звезда,      

Под черной крышей туч, в эфирных   бездн просторе,      

   К тебе я рвусь тогда;      

       

И грудь и легкие крепчают в яром   споре,      

   И, парус свой вия,      

По бешеным хребтам померкнувшего моря      

   Взбирается ладья.      

       

Трепещет грудь моя, полна безумной   страстью,      

И вихрь меня влечет над гибельною   пастью,      

   Но вдруг затихнет все –      

       

И вот над пропастью бездонной и   зеркальной      

Опять колеблет дух спокойный и   печальный      

   Отчаянье свое!      

       

       

       LXX

   ПОХОРОНЫ ОТВЕРЖЕННОГО ПОЭТА      

       

       

Когда в давящей тьме ночей,      

Христа заветы исполняя,      

Твой прах под грудою камней      

Зароет в грязь душа святая,      

       

Лишь хор стыдливых звезд сомкнет      

Отягощенные ресницы –      

Паук тенета развернет      

Среди щелей твоей гробницы,      

       

Клубок змеенышей родить      

Вползет змея, волк будет выть      

Над головою нечестивой;      

       

Твой гроб сберет ночных воров