1 2 3 4 5 6 
Отоми  подобрала с каменной платформы брошенное в нее копье и подняла его высоко над  головой.    

– Вот  оружие, которое нам послал какой-то милосердный друг, и если вы откажете нам в  защите, мы умрем у вас на глазах. Тогда отошлите, если желаете, наши тела  Малинцину как залог своего миролюбия. Но ради вашего блага заклинаю, послушайте  меня! Не верьте Малинцину, и если даже вам придется потом умереть, умрите  свободными людьми, а не рабами теулей. Взгляните на его милосердные дела –  такая же награда ждет и вас, если вы послушаетесь Махтлу!    

Приблизившись  к моим носилкам, Отоми быстро сдернула с меня одежду, сняла повязки и  полуобнаженного поставила на здоровую ногу.    

– Смотрите! –  закричала она исступленно, указывая на мои шрамы и открытые раны на лице и  ногах. – Смотрите, вот что делают теуля и тласкаланцы! Вот что ожидает  того, кто сдается им на милость. Покоряйтесь, если хотите, выдавайте нас, если  хотите, но говорю вам: тогда ваши тела будут истерзаны точно так же! Тогда  ненасытные праздные теули будут пытать вас, пока не отнимут последнюю крупицу  золота и не обратят в рабство последнего мужчину и последнюю женщину.    

Умолкнув,  Отоми осторожно опустила меня на землю, потому что сам я не держался на ногах,  и встала надо мной с копьем в руке, готовая вонзить его в мое сердце, если  народ все же решит выдать нас посланцам Кортеса.    

Мгновение  стояла тишина, затем вся площадь сразу огласилась воплями и криками, в десять  раз более громкими, чем прежде. Но теперь в них не было угрозы для нас. Отоми  победила. Ее благородные слова, ее красота, рассказ о наших злоключениях и вид  моих ран сделали свое дело. Теперь народ был полон ярости к теулям и их  помощникам тласкаланцам, в борьбе с которыми погибли воины отоми, Никогда еще  разум и красноречие женщины не производили столь разительной перемены. Люди  стонали, раздирали на себе одежды и потрясали оружием. Махтла несколько раз  пытался заговорить, но его стащили вниз, и он бросился бежать, спасая свою  жизнь. Теперь гнев толпы обрушился на послов тласкаланцев.    

– Вот  вам наш ответ Малинцину! – кричали отоми, избивая их палками. – Вон  отсюда, собаки! Бегите к своему хозяину!    

Так их  выгнали из Города Сосен, и толпа на площади постепенно успокоилась. Тогда один  из знатнейших вождей приблизился к Отоми, поцеловал ей руку и проговорил:    

– Принцесса,  мы твои дети и мы будем стоять за тебя насмерть, ибо ты вдохнула в наши тела  новую душу. Ты справедливо сказала: лучше умереть свободными, чем жить рабами!    

– Вот  видишь, муж мой, – обратилась ко мне Отоми, – я не ошиблась, когда  говорила тебе, что мой народ верен и справедлив. Но теперь нам придется  готовиться к войне. Дело зашло слишком далеко, отступать уже поздно. Когда  весть обо всем этом дойдет до ушей Малинцина, он разъярится, как пума, у которой  отняли детеныша. А сейчас пойдем отдохнем, я очень устала.    

– Отоми, –  сказал я, – ты самая великая женщина, какая когда-либо жила на свете.    

– Не  знаю, муж мой, не знаю, – ответила она, улыбаясь, – но раз мне  удалось спасти твою жизнь и заслужить твою похвалу – я довольна.    

 32. ГИБЕЛЬ  КУАУТЕМОКА    

     

Некоторое  время мы жили в Городе Сосен спокойно. Раны, нанесенные мне жестокой рукой де  Гарсиа, заживали медленно, причиняя немало страданий, но в конце концов я  поправился. Однако мы с Отоми и все наши подданные понимали, что мир продлится  недолго: ведь мы выгнали за городские ворота послов Малинцина! Многие горцы  сейчас жалели об этом, но дело было сделано: что посеешь, то и пожнешь!    

Итак, мы  начали готовиться к войне. Отоми возглавила совет племен, в котором я тоже  участвовал. А вскоре пришли вести о том, что пятьдесят испанцев и пять тысяч их  союзников – тласкаланцев приближаются к городу, намереваясь стереть нас с лица  земли. Я встал во главе воинов отоми – их было десять с лишним тысяч, и  по-своему все они были неплохо вооружены. Покинув город, мы двинулись навстречу  врагу по ущелью, но, пройдя две трети его, я остановил свою армию. Однако  оставаться здесь я не собирался    

– в  ущелье было слишком тесно, и все воины не смогли бы тут развернуться для боя. У  меня был другой план. Семь тысяч воинов я послал в обход через горы по  известным только отоми тайным тропинкам, приказав им укрыться на гребнях скал,  возвышавшихся более чем на тысячу футов по обеим сторонам ущелья, и заготовить  побольше камней.    

Остальных  воинов, вооруженных луками и дротиками, за исключением отряда в пятьсот  человек, который остался со мной, я расположил в засаде в тех местах, где  нависшие над ущельем скалы могли прикрыть от падающих сверху глыб. Затем я  отправил самых надежных людей на разведку: одни должны были следить за  продвижением испанцев, а другим было поручено сделаться их проводниками.    

Мне  казалось, что мой план безупречен. Все шло превосходно. И тем не менее мы едва  избежали беды.    

В лагере  вместе с нами был Махтла. Я нарочно взял его с собой, чтобы присматривать за  ним, но и он, как оказалось, тоже не дремал.    

Когда  испанцам оставалось всего полдня пути до входа в ущелье, ко мне явился один из  разведчиков, которому я приказал следить за их продвижением. Он признался, что  Махтла подкупил его и уговорил предупредить командира испанского отряда о  засаде. Разведчик согласился, взял то, что ему предложили за измену, и  отправился в путь, но тут совесть заговорила в нем, и он поспешил вернуться,  чтобы все рассказать мне. Я приказал тотчас схватить Махтлу, и еще до  наступления вечера он понес заслуженную кару за свое предательство: изменника  казнили.    

На  следующее утро строй испанцев углубился в ущелье. Я встретил их на полпути от  лагеря со своими пятьюстами воинами. Мы вступили в бой, но вскоре начали  отступать, неся незначительные потери. Испанцы становились все напористее, а мы  отходили все быстрее, пока не обратились в бегство, спасаясь от преследующих  нас всадников.    

Примерно  в полумиле от конца прохода, за которым лежит Город Сосен, ущелье делает крутой  поворот и резко сужается. Здесь скалы так высоки и отвесны, что у подножия их  царит вечный полумрак. К этому повороту мы и бежали, делая вид, что охвачены  неудержимой паникой, а испанцы, воодушевленные победой, гнались за нами,  выкрикивая имена своих святых. Но, едва завернув за угол, они сразу запели  другую песню. Те, кто следил за нами с высоты тысячи футов, подали знак, и на  врага обрушился такой ливень глыб и камней, что небо потемнело, и большая часть  испанцев была раздавлена на месте. Остальные бросились вперед, туда, где проход  в скалах расширялся. Многим удалось пробиться, но здесь их встретили мои  лучники, и теперь вместо камней на испанцев посыпались стрелы. Наконец  противник в полном беспорядке обратился в бегство, не помышляя даже о сопротивлении.    

На атом  и закончился бой. В ущелье мы напали на врага со всех сторон, сверху снова  обрушился град камней, и лишь немногим испанцам и их союзникам удалось  выбраться живьем обратно на равнину за грядой скал, защищающих Город Сосен.    

После  этой битвы испанцы не беспокоили нас в течение многих лет, ограничиваясь  угрозами, а мое имя прославилось среди всех племен отоми.    

Одного  захваченного испанца я спас от смерти и позднее отпустил на свободу. От него я  узнал кое-что о де Гарсиа, или Сарседе. Он все еще служил у Кортеса. Марина  сдержала свое слово и навлекла на него немилость за то, что он хотел пытать  Отоми, а кроме того, Кортес был вол на де Гарсиа еще и потому, что Марина  свалила на него всю вину за наш побег. Она сказала, что де Гарсиа, наверное, выпустил  нас из ворот лагеря не иначе, как за хорошую взятку.    

О  четырнадцати годах моей жизни, последовавших за разгромом испанцев, я расскажу  коротко, потому что, по сравнению с предыдущими, то были мирные годы. За это  время у нас с Отоми родилось трое сыновей, ставших утехой моей жизни. Я любил  их, и дети тоже были привязаны ко мне всем сердцем. Если бы не примесь  материнской крови, они были бы настоящими маленькими англичанами, ибо я  окрестил их, научил своему языку и своей вере; у них были мои глаза, и всем  своим видом, если не считать слишком смуглой кожи, они куда больше походили на  англичан, чем на индейцев.    

Но этих  дорогих моему сердцу детей постигла горькая участь: смерть взяла их так же, как  несчастного младенца, родившегося много лет спустя от Лили. Двое из них умерли –  один от лихорадки, которую не могло излечить все мое искусство, а второй  разбился, упав с высокого кедра, куда влез, разыскивая гнездо коршуна. Из трех  сыновей – я уже не говорю о нашем первенце, погибшем во время осады, –  остался в живых только старший, мой любимец, но о нем речь еще впереди.    

Что  сказать об остальном? После победы над испанцами и их союзниками я был избран  на большом совете правителем Города Сосен наравне с Отоми, и таким образом мы  получили огромную, хотя и не абсолютную, власть. Пользуясь ею, мне в конце  концов удалось уничтожить страшный обряд человеческих жертвоприношений, хотя  это и вызвало лютую ненависть жрецов и привело к отпадению от нашего союза  многих горных племен. Последнее жертвоприношение, если не считать еще одного и  самого ужасного, о котором мне придется рассказать ниже, было отпраздновано на  теокалли перед дворцом после разгрома испанцев в ущелье.    

На  третий год пребывания в Городе Сосен – к тому времени Отоми уже родила двух  сыновей – ко мне тайно прибыли вестники от друзей Куаутемока. Он пережил все  пытки и по-прежнему был пленником Кортеса. Вестники рассказали, что Кортес  скоро выступит в поход к Гондурасскому заливу через страну, которую сейчас  называют Юкатаном, и что он решил взять с собой Куаутемока и других знатных  ацтеков, опасаясь оставлять их без присмотра. От них же мы узнали о растущем  среди покоренных племен Анауака недовольстве, вызванном жестокостью и поборами  испанцев. Многие считали, что близится час всеобщего восстания и что это восстание  может увенчаться успехом.    

Те, кто  послал ко мне вестников, просили собрать отряд отоми и выступить с ними в  Юкатан. Там меня будут ждать. Когда все отряды соединятся, мы окружим испанцев  среди лесов и болот, нападем на них в подходящий момент и, уничтожив всех,  освободим Куаутемока. Это должно было стать только первым шагом в борьбе против  испанцев; об остальных я не стану говорить, потому что им не суждено было  осуществиться.    

Выслушав  вестников, я печально покачал головой, потому что их план казался мне  безнадежным. Но тогда встал старший из вестников и отвел меня в сторону, чтобы  передать мне слова, предназначенные только для моих ушей.    

– Куаутемок  просил сказать тебе, – заговорил вестник. – «Я слышал, что ты, мой  брат, вместе с моей сестрой Отоми живешь на свободе в горах отоми. А я –  увы! – погибаю в темнице теулей, как израненный орел в клетке. Брат мой,  заклинаю тебя, если это в твоей власти, помоги мне во имя нашей старой дружбы и  всего, что мы выстрадали вместе. Может быть, придет время, когда я снова буду  править Анауаком, и тогда ты займешь место рядом со мной».    

Я  слушал, и сердце мое обливалось кровью, потому что я любил своего брата  Куаутемока так же, как люблю его до сих пор.    

– Возвращайся  и постарайся передать Куаутемоку мой ответ, – сказал я вестнику. –  Надежды мало, но я сделаю все, что могу. Пусть ждет меня в лесах Юкатана.    

Узнав о  моем обещании, Отоми очень огорчилась: она считала это дело безумным и  говорила, что оно приведет лишь к моей гибели. Но, поскольку обещание было уже  дано, его нужно было исполнить, и Отоми не стала меня удерживать. Я собрал  отряд из пятисот воинов, и мы двинулись в дальний, трудный путь, рассчитав его  так, чтобы встретиться с испанцами в теснинах Юкатана. В последний момент Отоми  хотела последовать за мной, однако я запретил ей это делать, потому что она не  имела права оставлять свой народ и своих детей, и мы расстались, впервые ощутив  горечь разлуки.    

Я не  стану описывать все тяготы нашего пути. Два с половиной месяца пробирались мы  через горы и реки, через леса и болота, пока, наконец, не достигли огромного  мертвого города, покинутого его обитателями много поколений тому назад. Местные  индейцы называли его Паленке.[38]  Этот город – одно из самых удивительных мест, какое мне довелось посетить за  время своих странствований. Он наполовину зарос кустарником, среди которого  всюду, куда ли взглянешь, возвышаются полуразрушенные мраморные дворцы,  покрытые резьбой внутри и снаружи, теокалли, украшенные скульптурными  изображениями, и уродливые изваяния ухмыляющихся богов. Я часто спрашивал себя:  какой народ сумел воздвигнуть эту столицу, какие цари здесь правили? Но прошлое  ревниво хранит свои тайны. Ответить на эти вопросы, может быть, удастся лишь  тогда, когда какой-нибудь ученый человек разгадает смысл каменных символов и надписей,  покрывающих здесь сверху донизу стены многих зданий.    

Мы  укрылись в этом мертвом городе, хотя мне стоило немало трудов убедить своих  людей последовать за мной. Они боялись потревожить души бесчисленных горожан,  некогда обитавших в этих жилищах, боялись пагубной лихорадки, не говоря уже о  змеях и хищниках, бродивших среди развалин. Однако я получил сведения, что  испанцы должны пройти через болота, между рекой и мертвым городом, и решил  устроить засаду именно здесь.    

На  восьмой день разведчики донесли мне, что Кортес пересек большую реку выше по  течению и теперь пробивается через леса – болотами он был сыт по горло. Мы  спешно двинулись к реке, чтобы переправиться за ним следом, но тут хлынул такой  ливень, каких не бывает больше нигде на земле. Он продолжался без перерыва  целый день и всю ночь, так что под конец нам пришлось брести по колени в воде,  а когда мы достигли реки, то увидели перед собой безбрежный ревущий поток. Для  переправы через него потребовалась бы по крайней мере добрая ярмутская рыбацкая  барка.    

Три дня  пришлось прождать из берегу, страдая от лихорадки, отсутствия пищи и  чрезмерного изобилия воды, пока река, наконец, не вернулась в свои берега.  Наутро четвертого дня нам удалось ее пересечь, потеряв на переправе четырех  воинов.    

Очутившись  на другом берегу, я приказал своим людям укрыться в зарослях кустарника и  тростника, а сам с шестью воинами двинулся вперед, чтобы попытаться найти следы  испанцев. Примерно через час мы наткнулись на прорубленный ими сквозь чащу  проход и осторожно пошли по нему. Вскоре лес поредел, и мы очутились на поляне,  где, по-видимому, совсем недавно стоял лагерь Кортеса. Тут лежал труп индейца,  погибшего от болезни. Угли на кострищах еще не успели остыть.    

Ярдах в  пятидесяти от лагеря стояло могучее дерево сейба, похожее на наш английский  дуб, только с более мягкой древесиной и белой корой. Сейба достигает в обхвате  размеров столетнего дуба всего за двадцать лет, а таких деревьев, как это, я,  по совести, вообще никогда не видел: с ней мог бы сравниться по высоте и толщине  только «Дуб Керби» да еще, может быть, «Король Шотландии», который растет в  Бруме, ближайшем от Дитчингема приходе графства Норфолк.    

На сербе  сидело множество коршунов, и, подойдя поближе, я понял, что их сюда привлекло.  На нижних ветвях, покачиваясь от легкого ветра, висели тела трех мужчин.    

– Вот  они, следы испанцев! – проговорил я. – Посмотрим, кто это.    

И мы  вошли под сень огромного дерева.    

Потревоженный  нами коршун взлетел с головы ближайшего к нам мертвеца. То ли от толчка, то ли  от взмаха его крыльев повешенный повернулся на веревке ко мне лицом. Я взглянул  на него, отшатнулся, снова взглянул и со стоном упал на землю. Это был тот,  кого я искал и хотел спасти, мой друг и брат, последний император Анауака  Куаутемок. Он был повешен, как вор, в безлюдном мрачном лесу, и только коршуны  кричали здесь над его головой. Оцепенев от страха и неожиданности, я смотрел на  него с земли, и невольно на память мне пришел гордый символ державной власти  ацтеков – хищная птица, сжимающая в когтях змею. Передо мной раскачивался  последний ацтекский император, и – о ужас! – на моих глазах коршун вдруг  впился когтями в его волосы как жуткая аллегория падения Анауака и его  царственных владык.    

С  проклятием вскочил я на ноги и, схватив лук, пронзил коршуна стрелой, С резким  криком он упал, трепеща, к моим ногам. Затем я приказал перерезать веревки. Мы  опустили на землю тела Куаутемока, касика Такубы и третьего знатного ацтека,  выкопали под деревом глубокую могилу и положили в нее всех троих. В последний  раз я простился с Куаутемоком под сенью печальной сербы; там он и покоится  вечным сном. Я прошел долгий путь, чтобы спасти моего брата, но, когда мы  встретились, испанцы уже сделали свое дело, и мне осталось только его  похоронить.    

Анауак  потерял своего вождя, спасать было некого и нужно было возвращаться. Но, прежде  чем тронуться в обратный путь, нам удалось случайно захватить одного  тласкаланца, который говорил по-испански. Он сбежал из отряда Кортеса,  измученный лишениями и трудностями похода. Этот тласкаланец видел позорное убийство  Куаутемока и его товарищей и слышал последние слова императора Анауака.    

По-видимому,  какой-то негодяй донес Кортесу о том, что готовится попытка спасти Куаутемока.  Тогда Кортес приказал повесить пленников. Куаутемок встретил смерть гордо я  мужественно, так же, как встречал все прочие испытания своей трагической жизни.  Перед смертью он сказал:    

– Я  жалею, Малинцин, что не убил себя, прежде чем сдаться тебе на милость. Сердце  говорило мне, что все твои клятвы лживы, и оно меня не обмануло. Смерть для меня  желанна, ибо я испытал поражение, позор и пытки и дожил до того, что мой народ  на моих глазах превратился в рабов теулей. Но говорю тебе: за все совершенное  тебя ждет отмщение!    

После  этого его казнили в мертвой тишине.    

Прощай,  Куаутемок, самый храбрый, мудрый и благородный из всех индейцев! Пусть черная  тень твоей мучительной постыдной смерти неизгладимым пятном лежит на славе  Кортеса до тех пор, пока люди не позабудут ваши имена!    

Обратный  путь отнял у нас еще два месяца, но, наконец, совершенно измученные, мы  достигли Города Сосен, потеряв в различных дорожных превратностях только сорок  человек. Отоми была здорова и обрадовалась необычайно, потому что уже не чаяла  увидеть меня в живых. Но, когда я рассказал ей о гибели Куаутемока, она долго  не могла успокоиться, скорбя о своем брате и о том, что вместе с ним погибла  последняя надежда ацтеков.    

 33. ИЗАБЕЛЛА ДЕ  СИГУЕНСА ОТОМЩЕНА    

     

После  смерти Куаутемока мы с Отоми мирно жили в Городе Сосен еще много лет. Страна  наша была суровой и бедной, и несмотря на то, что мы не подчинялись испанцам и  не платили ям дани, они после возвращения Кортеса в Испанию не пытались нас  покорить. Под их властью был уже весь Анауак, за исключением немногих племен,  живших в таких же труднодоступных местах, как наше, и, поскольку покорение  остатков народа отоми не судило испанцам ничего, кроме жестоких схваток, они  оставили нас в покое до лучших времен.    

Я сказал  «остатков народа отоми» потому, что постепенно многие племена отоми сами  склонились перед испанцами, и под конец у нас остались только Город Сосен да  его окрестности на протяжении нескольких десятков миль в окружности. По правде  говоря, только любовь к Отоми, уважение к ее древнему роду и имени да еще,  может быть, слава непобедимого белого вождя и мое воинское искусство удерживали  вокруг нас немногочисленных подданных.    

Меня  могут спросить: был ли я счастлив? Для счастья мне было дано многое, и вряд ли  небо благословило кого-нибудь более красивой и любящей женой, столько раз  подтверждавшей свое чувство подвигами самопожертвования. Эта женщина по доброй  воле легла со мной рядом на алтарь смерти; ради меня она обагрила свои руки  кровью; ее мудрость помогала мне во многих затруднениях, а ее любовь утешала  меня во всех печалях. Если бы благодарность могла покорять сердца мужчин, я бы  навеки положил свое к ногам Отоми; в какой-то мере так оно и было и так  остается до сих пор. Но разве может благодарность, любое другое чувство или  даже сама любовь, поработившая душу, заставить человека забыть родной дом? Я,  вождь индейцев, сражающийся вместе с обреченным народом против неотвратимой  судьбы, разве мог я забыть свою юность со всеми ее надеждами и страхами, забыть  долину Уэйвни, цветок, который там цвел, и свою клятву, пусть даже нарушенную?  Ведь все было против меня, обстоятельства оказались сильнее, и тот, кто прочтет  эту историю, вряд ли осудит мои поступки. Поистине немного найдется людей, кто  на моем месте, осаждаемый со всех сторон сомнениями, трудностями и опасностями,  поступил бы иначе.    

Но  память не давала мне покоя. Сколько раз я пробуждался среди ночи и даже рядом с  Отоми лежал, томимый воспоминаниями и раскаянием, если только человек вообще  может раскаиваться в том, что от него не зависит. Ибо я оставался чужеземцем в  чужой стране, и, хотя мой дом был здесь и мои дети    

– рядом  со мной, я не мог позабыть о другом своем доме и о Лили, которую потерял.  По-прежнему я носил ее кольцо на руке, но это было единственное, что у меня от  нее осталось. Я не знал, замужем Лили или нет, жива ода или умерла. С каждым  годом пропасть между нами становилась все глубже, но мысли о ней преследовали  меня неотступно, как тень; они пробивались даже сквозь бурную любовь Отоми, я  чувствовал их даже в поцелуях моих детей. Страшнее всего было то, что я сам  презирал себя за подобные сожаления. Однако еще больше я боялся, что Отоми,  которая никогда со мной об этом не говорила, читает в моей душе:    

Пускай  мы врозь, Зато душою вместе.    

Так было  написано на колечке Лили, и так оно было в действительности. Да, мы были врозь,  так далеко друг от друга, что невозможно даже представить мост, который бы нас  соединил, но все равно душой я оставался вместе с нею. Может быть, в ее душе  все уже охладело, но моя по-прежнему стремилась к ней через горы, через моря,  через бездну смерти, – если она умерла и смерть разделила нас. Я по-прежнему  втайне мечтал о любви, которой сам изменил.    

Тот, кто  прочел историю моих юных лет, наверное, помнит рассказ о смерти некой Изабеллы  де Сигуенса, о том, как в последний час она прокляла священника, прибавившего  оскорбления и брань к ее мукам, и пожелала ему умереть еще более ужасной  смертью от рук таких же фанатиков. Если память мне не изменяет, я уже говорил,  что все это исполнилось, причем самым удивительным образом.    

После  того как Кортес завоевал Анауак, этот ретивый священник в числе прочих приплыл  из Испании, чтобы пытками и мечом внушить индейцам любовь к истинному богу.  Среди своих собратьев, занятых тем же милосердным делом, он был самым рьяным.    

Индейские  жрецы творили немала жестокостей, вырывая сердца своих жертв и принося их в дар  Уицилопочтли или Кецалькоатлю, но они, по крайней мере, отправляли души  несчастных в Обиталище Солнца. Христианские же священники не только заменили  жертвенный камень изощренными орудиями пытки и кострами, на которых сжигали  людей живьем, но в довершение всего души, освобождаемые таким способом от  земных уз, они отсылали теперь в Обиталище Сатаны.    

Так вот,  среди всех изуверов самым дерзким и самым жестоким был наш отец Педро. Он  появлялся то тут, то там, отмечая – свой путь трупами идолопоклонников, и в  конце концов заслужил прозвище «Дьявола Христова». Но однажды он в своем святом  рвении забрался слишком далеко и был захвачен одним из племен отоми. Это племя  откололось от нас из-за своей приверженности к человеческим жертвоприношениям,  но испанцам тоже еще не подчинилось. И вот как-то раз мне донесли, что жрецы  племени хотят принести в жертву Тескатлипоке захваченного в плен христианского  миссионера. Это произошло на четырнадцатом году нашего правления в Городе  Сосен.    

Я тотчас  собрался и с небольшим отрядом направился к касику племени, надеясь, что мне  удастся убедить его отпустить священника. Хотя племя и вышло из нашего союза,  мы с касиком сохраняли видимость дружбы.    

Однако,  как я ни торопился, месть жрецов опередила меня. Когда мы прибыли в деревню,  «Дьявола Христова» уже вели к жертвенному камню перед установленным на столбе  отвратительным идолом, вокруг которого торчали колья с черепами. Обнаженный до  пояса, со связанными за спиной руками и свисающими на грудь полуседыми космами,  отец Педро шел к месту казни, яростно мотая время от времени головой, чтобы  избавиться от укусов жужжавших над ним москитов. Тонкие губы его бормотали  слова молитв, а пронзительные глазки впивались в лица его заклятых врагов  скорее с угрозой, чем с мольбой о пощаде.    

Я  взглянул на него и удивился. Я вгляделся пристальнее и только тогда узнал этого  человека. Внезапно в памяти у меня возникло мрачное подземелье в Севилье,  прелестная молодая женщина в саване и тонколицый, облаченный в черное,  священник, который разбивает ей губы распятием слоновой кости и проклинает за  богохульство. Этот самый священник был сейчас передо мной! Изабелла де Сигуенса  пожелала ему такой же участи, как ее собственная. Желание ее сбылось. Теперь я  не остановил бы руку судьбы, даже если бы это было в моей власти. Я остался в  стороне, но когда «дьявол Христов» проходил мимо, заговорил с ним по-испански:    

– Вспомни,  святой отец, может быть, ты уже позабыл, но вспомни сейчас предсмертную мольбу  Изабеллы де Сигуенса, которую ты обрек на смерть в Севилье много лет назад!    

Священник  услышал меня и, побледнев как смерть, несмотря на загар, так затрясся, что я  думал, он вот-вот свалится. С ужасом уставился он на меня, но увидел перед  собой только обыкновенного индейского вождя, радующегося гибели одного из своих  угнетателей.    

– Сатана! –  прохрипел он. – Ты пришел из ада терзать меня в мой последний час?    

– Вспомни  предсмертную мольбу Изабеллы де Сигуенса, которую ты ударил и проклял, –  ответил я насмешливо. – Не пытайся узнать, кто я, вспомни только ее слова  и не забывай их до конца!    

Мгновение  он стоял, оцепенев и не обращая внимания на толчки своих мучителей, но затем  смелость вернулась к нему, и он завопил пронзительным голосом:    

– Прочь  от меня, сатана, не боюсь тебя! Я помню эту погибшую грешницу, да успокоится ее  душа! Ее проклятие настигло меня, но я радуюсь, да, радуюсь этому, ибо по ту  сторону жертвенного камня передо мной отверзнутся небесные врата. Прочь,  сатана, не боюсь тебя, не боюсь!    

Его  потащили дальше, а он все еще продолжал вопить:    

– О  господи, прими мою душу! Прими!    

Да успокоится  и его душа! Он был жесток, но, по крайней мере, не труслив и, как подобает,  принял все муки, на которые сам обрекал стольких людей.    

Случай  этот, сам по себе незначительный, привел к неожиданно важным последствиям. Если  бы я вырвал тогда отца Педро из рук жрецов, мне бы, наверное, не пришлось  сейчас дописывать эту историю в своем доме в долине Уэйвни. Не знаю, сумел бы я  его спасти или нет, знаю только, что даже не пытался это сделать и что смерть  отца Педро навлекла на меня большое несчастье. Может быть, я был прав, а может  быть, виноват – кому об этом судить? Тот, кто лишь прочитает мою историю,  наверное, скажет, что я виноват, как и во многих других случаях, но тот, кто  увидел бы сам Изабеллу де Сигуенса, заживо замурованную в могилу, сказал бы наверняка,  что я прав. Однако – к добру или худу – все произошло именно так, как я это  описал.    

К тому  времени из Испании прибыл новый вице-король. Узнав об убийстве миссионера, он  пришел в ярость и решил отомстить непокорным язычникам отоми.    

Вскоре  до меня дошли слухи, что против нас, намереваясь уничтожить поголовно всех  отоми, выступило большое войско тласкаланцев и других индейских племен. Вместе  с ними в поход отправилось более сотни испанских солдат. Возглавлял экспедицию  не кто иной, как капитан Берналь Диас, тот самый солдат, которого я пощадил во  время резни в «Ночь печали» и чей меч все еще висел у меня на поясе.    

Нужно  было подготовиться к обороне заранее, потому что единственная наша надежда  заключалась во внезапности отпора. Однажды испанцы уже пытались на нас напасть  с тысячами своих союзников, но из них лишь немногие добрались живыми до лагеря  Кортеса. То, что сделано один раз, можно повторить – так говорила Отоми с  гордой уверенностью непокорной души. Но увы! За четырнадцать лет многое  изменилось.    

Четырнадцать  лет назад мы властвовали над всей обширной горной страной. Суровые племена по  первому зову посылали нам сотни воинов. Теперь же эти племена не подчинялись  нам, и мы могли рассчитывать только на жителей Города Сосен, да еще нескольких  окрестных селений. Когда испанцы шли на нас первый раз, я мог выставить против  них армию в десять тысяч воинов. Теперь же с большим трудом мне удалось собрать  всего тысячи две-три, да и то, когда опасность приблизилась, часть из них  разбежалась.    

Несмотря  на трудности, мне нельзя было падать духом. Я должен был как можно лучше  использовать все силы, оставшиеся в моем распоряжении, но, честно говоря,  весьма опасался за исход сражения. Однако свои опасения я тщательно скрывал от  Отоми, и она, в свою очередь, если и беспокоилась, то прятала тревогу в глубине  души. Впрочем, ее вера в меня была слишком велика: Отоми не сомневалась, что  одной моей мудрости вполне достаточно для разгрома всех испанских армий.    

Но вот  враг приблизился, и мы приготовились к бою. План мой остался точно таким же,  как четырнадцать лет назад. С небольшим отрядом я должен был выступить  навстречу противнику по ущелью – единственной дороге к Городу Сосен; основные  силы, разделенные на две равные части, располагались на вершинах скал по обеим  сторонам этого прохода, чтобы забросать испанцев сверху камнями, когда я  обращусь перед ними в бегство,    

– это  должно было послужить условным сигналом.    

Кроме  того, я принял дополнительные меры. Несмотря ни на что, нас могли оттеснить к  городу, поэтому я приказал укрепить его ворота и стены и оставил там гарнизон.  На крайний случай на вершину теокалли, где, после того как жертвоприношения  прекратились, находился наш арсенал, были перенесены большие запасы воды и  продовольствия. Склоны пирамиды мы укрепили стенами, утыканными осколками  вулканического стекла, и другими сооружениями, превратив ее в неприступную  крепость, захватить которую теперь не смог бы никто, пока в ней остается хотя  бы десяток живых защитников.    

Наконец,  в одну из ночей в самом начале лета я простился с Отоми и, приказав основным  силам укрыться в засаде на скалах над ущельем, сам двинулся с несколькими  сотнями воинов по темному проходу. Со мной был мой сын. Он уже достиг того  возраста, когда, по обычаям индейцев, юноша должен испытать все опасности сражения.    

Разведчики  донесли мне, что испанцы расположились лагерем по ту сторону ущелья и  собираются пройти через него за час до рассвета, надеясь захватить нас  врасплох. Сведения оказались точными. Наутро, едва первые лучи зари окрасили  заоблачные снега вулкана Хака, возвышавшегося за нашей спиной, глухой шум,  усиленный горным эхом, известил нас о том, что враг двинулся вперед. Я повел  воинов по ущелью ему навстречу. Мы скользили неслышно: здесь нам был знаком  каждый камень. Зато испанцам приходилось туго. Многие из них ехали верхом, а  кроме того, у них были с собой две пушки. Время от времени тяжелые орудия  застревали среди камней, потому что рабы, которые их тащили, не видели в  темноте дорогу. Наконец, командир отряда, не желая вступать в бой в таких невыгодных  для него условиях, приказал остановиться и ждать дня.    

Но вот  занялось утро, и тусклый свет проник на дно глубокого ущелья. Из темноты  показалась длинная колонна испанцев, закованных в блестящие латы, а за ними –  тысячные толпы их союзников – индейцев, в еще более пышных нарядах, в  раскрашенных шлемах и разноцветных накидках из перьев.    

Противники  заметили нас тоже и начали насмехаться над бедностью нашего убранства.  Извиваясь среди скал, словно какая-то чудовищная змея, вражеская колонна  поползла вперед по ущелью. Когда между нами осталось не более сотня шагов,  испанцы с боевым кличем опустили пики и, призывая на помощь святого Петра,  бросились в конную атаку.    

Мы  встретили врагов ливнем стрел. Это остановило их, но ненадолго. Вскоре испанцы  приблизились и начали нас теснить остриями своих длинных пик. Многие мои воины  были убиты, потому что мы с нашим индейским оружием почти ничего не могли  поделать против закованных в броню коней и всадников. Нам пришлось обратиться в  бегство, но это как раз и входило в мой план. Я рассчитывал увлечь за собой  врагов к тому месту, где ущелье сужалось, а утесы над ним были особенно круты,  чтобы там мои воины сразу раздавили их каменными глыбами.    

Все шло  хорошо. Мы бежали, испанцы, воодушевленные победой, сами мчались за нами прямо  в ловушку. Вот уже первый камень обрушился с высоты, убил одного коня и,  отскочив, сбил с ног и ранил другого. За первым последовал второй, третий; и я  уже торжествовал в душе, думая, что опасность миновала и мой план еще раз  принес нам победу.    

Но вдруг  сверху послышался шум, совсем не похожий на шум скатывающихся камней. Это были  звуки сражения, которые все нарастали и нарастали, пока не слились в сплошной  рев. Потом в воздухе снова что-то мелькнуло. Я увидел, что это не камень, а  человек, один из моих отоми. Но он был только первой каплей последовавшегося  затем ливня.    

Увы, все  сразу стало понятно: нас обошли! Испанцы были слишком опытными солдатами, чтобы  дважды попасться в одну и ту же ловушку. Они двинулись с пушками через ущелье,  потому что иначе орудия немыслимо было протащить, но сначала под прикрытием  темноты послали большую часть своих войск в горы. По тайным тропам, которые им  показали предатели, испанцы поднялись на плато и теперь расправлялись с теми,  кто должен был защищать проход, обрушивая сверху камни на врагов.    

Поистине  это был не бой, а расправа! Затаившись на краю пропасти среди агав и колючего  кустарника, мои отоми следили за продвижением врага по ущелью, даже не  подозревая, что он может быть у них за спиной. Их захватили врасплох. Многие  даже не успели взяться за оружие, отложенное в сторону, чтобы удобнее было  скатывать вниз тяжелые глыбы, когда намного превосходивший их числом противник  с дикими воплями ринулся в атаку. Схватка была решительной и короткой.    

Все это  я понял слишком поздно и проклял себя за то, что не предусмотрел такой  возможности. По правде говоря, я никогда не думал, что испанцы сумеют отыскать  тайные тропы, по которым ложно подняться на гору с той стороны. Глупец! Я  забыл, что предательство делает возможным все.    

 34. ОСАДА ГОРОДА  СОСЕН    

     

Бой был  проигран. С высоты тысячи футов над нами слышались победные крики врагов. Бой  был проигран, но я должен был сражаться до конца.    

Как  можно быстрее я отвел своих воинов к самому узкому повороту ущелья, где  горсточка отчаявшихся людей могла задержать на время продвижение целого войска.  Здесь я вызвал желающих остаться со мной, и почти все откликнулись на призыв. Я  отобрал человек пятьдесят с небольшим, а остальным приказал бежать со всех ног  в Город Сосен и предупредить оставленный там гарнизон об опасности. В случае  моей гибели я просил мою жену Отоми воспользоваться всей своей властью и стойко  защищать город, стараясь, если это будет возможно, выговорить у испанцев жизнь  себе, своему сыну и своему народу. Сам я решил держаться в ущелье до тех пор,  пока в городе не запрут все ворота и защитники его не выйдут на стены.    

Вместе с  воинами я отослал своего сына. Он умолял меня позволить ему остаться, но, зная,  что здесь нас ждет только смерть, я отправил его в город.    

Наконец  мы остались одни. Опасаясь засады, испанцы продвигались медленно и осторожно.  Увидев за поворотом жалкую горсточку людей, преградивших им путь, они  окончательно остановились. Теперь испанцы были уверены, что их ждет еще  какая-то ловушка. Никому даже в голову не приходило, что такой маленький отряд  осмелится вступить в бой с целой армией!    

В этом  месте ущелье суживалось настолько, что одновременно против нас могло двинуться  лишь несколько человек. Установить здесь пушки тоже было невозможно, и даже  мушкеты почти ничем не помогали испанцам. К тому же крайняя неровность почвы  заставила их слезть с коней – здесь можно было атаковать только в пешем строю.    

В конце  концов испанцы так и сделали. Схватка была кровопролитной дли обеих сторон, и,  хотя сам я остался невредим, мы отступили. Дюйм за дюймом враги заставляли нас  пятиться – вернее, тех из нас, кто был еще жив. Остриями своих длинных пик они  постепенно вытеснили моих воинов из ущелья, за которым в каких-нибудь трех  четвертях мили возвышались стены Города Сосен.    

Продолжать  бой на открытом месте было бессмысленно. Мы могли выбирать только между гибелью  и бегством и ради спасения наших детей и жен выбрали последнее.    

Как  затравленные олени, мчались мы через долину, а испанцы и их союзники гнались за  нами, словно свора собак. К счастью, дорога была неровная, и кони испанцев не  могли скакать во весь опор, поэтому человек двадцать успели благополучно  добежать до городских ворот. Из всей моей армии после боя вернулось человек  пятьсот, и еще примерно столько же воинов оставалось в самом городе.    

Тяжелые  ворота захлопнулись вовремя: едва мы успели их заложить массивными дубовыми  брусьями, как к ним приблизились испанцы. Мой лук все еще был со мной, в  колчане у меня оставалась одна стрела. Я наложил ее на тетиву и, натянув до  предела, выпустил стрелу сквозь брусья ворот в молодого красивого всадника,  который мчался впереди всех. Стрела попала точно в шею между шлемом и панцирем.  Испанец широко взмахнул руками, откинулся на круп своего коня и остался  недвижим.    

Это  заставило всадников отступить, но затем один из них снова подскакал к воротам,  размахивая белым лоскутом. Он выглядел настоящим рыцарем в своих блестящих  доспехах. Что-то знакомое мелькнуло в его облике к в той небрежной ловкости, с  какой он правил конем. Остановившись перед воротами, испанец поднял забрало и  заговорил.    

Я узнал  его сразу! Передо мной был мой старый враг де Гарсиа, о которой я ничего не  слышал целых двенадцать лет. Время изменило его, и в этом не было ничего  удивительного, ибо теперь ему должно было быть лет шестьдесят, если не больше.  В остроконечной каштановой бородке обильно проглядывала седина, щеки ввалились,  а губы на расстоянии казались двумя тонкими красными нитками; только глаза  остались такими же блестящими и проницательными, да рот кривила все та же холодная  усмешка. Это был де Гарсиа собственной персоной. Как всегда, он появился на  моем пути в один из самых критических моментов, и снова угроза мучительной  смерти нависла надо мной. Глядя на него, я почувствовал, что это наша последняя  и решающая встреча. Пройдет несколько дней, и тогда накопленная годами  ненависть одного из нас или обоих канет навсегда в безмолвие смерти. И, как  прежде, судьба была против меня. Всего несколько минут назад, наложив последнюю  стрелу на тетиву, я на мгновение заколебался, не зная, в кого стрелять – в  юношу или в ехавшего за ним рыцаря? И вот человек, который не причинил мне зла,  лежал мертвым, а мой заклятый враг стоял передо мной живой и невредимый.    

– Эй,  вы! – закричал де Гарсиа по-испански. – Я хочу говорить с вождем мятежников  отоми от имени капитана Берналя Диаса, нашего военачальника!    

Я  поднялся на стену по ближайшей лестнице и ответил:    

– Говори,  я тот, кто тебе нужен.    

– Ты  неплохо говоришь по-испански, друг, – заметил де Гарсиа, подъезжая и  вглядываясь в меня из-под насупленных бровей. – Скажи, где ты выучил этот  язык? Откуда ты родом и как твое имя?    

– Я  научился ему от некой доньи Луисы, которую ты знавал в юности, Хуан де Гарсиа.  А мое имя – Томас Вингфилд. Де Гарсиа пошатнулся в седле. Страшное проклятие  сорвалось с его уст.    

– Матерь  божья! – воскликнул он. – Я слышал, что ты спрятался у какого-то  дикого племени, но я был далеко отсюда, в Испании, а когда вернулся, то решил,  что ты уже сдох, Томас Вингфилд. Ведь прошло столько лет! Но поистине мне  везет! До сих пор ты всегда убегал от меня, предатель, и это было самым большим  огорчением моей жизни. Зато на сей раз тебе не уйти, можешь быть в этом уверен.    

– Знаю,  Хуан де Гарсиа, на сей раз одному из нас не уйти, – ответил я. –  Осталось сыграть последний кон. Однако не хвались заранее, потому что еще  неизвестно, кто из нас выиграет. Тебе долго везло, но, может быть, уже близок  день, когда твое везение кончится, а вместе с ним – твоя жизнь. Говори, что  тебе поручено, Хуан де Гарсиа!    

Мгновение  он медлил, теребя свою остроконечную бородку, и мне показалось, что тень  полузабытого ужаса снова мелькнула в его глазах. Но, если это и было так, де  Гарсиа быстро с собой справился. Подняв голову, он заговорил смело и ясно:    

– Слушай,  Томас Вингфилд! Мне поручено передать тебе и твоим еще недобитых собакам-отоми  предложение нашего капитана Берналя Диаса, который обращается к вам от имени  его величества вице-короля.    

– Что  за предложение? – спросил я.    

– Достаточно  великодушное для таких поганых язычников и мятежников, как вы, – ответил он,  ухмыляясь. – Сдавайтесь без всяких условий, и вице-король в своем  милосердии будет к вам справедлив. Однако, чтобы вы потом не говорили, будто мы  нарушили свое слово, знайте заранее, что вам придется ответить за совершенные  вами преступления. Наказание будет милостивым. Все те, кто прямо или косвенно  принимал участие в гнусном убийстве блаженной памяти святого отца Педро, будут  сожжены живьем на костре, а те, кто смотрел, как его убивают, будут ослеплены.  В назидание другим по выбору судей будет публично повешено несколько вождей  отоми, среди коих будешь и ты, кузен Вингфилд, но главное – женщина по имени  Отоми, дочь покойного императора Монтесумы. Что касается остальных жителей  Города Сосен, то они должны передать без остатка все свои богатства в казну вице-короля.  Затем их всех, мужчин, детей и женщин, уведут из города, расселят, согласно  воле вице-короля, по владениям испанских поселенцев, дабы они научились  полезному искусству ведения хозяйства и работе на рудниках. Таковы условия  сдачи. Мне приказано передать, что по истечении часа вы должны принять их или  отклонить.    

– А  если мы не примем ваших условий?    

– На  этот случай капитан Берналь Диас получил приказ разграбить и разрушить весь  город, отдав его из двенадцать часов тласкаланцам и другим своим верным  индейским союзникам, а затем собрать всех, кто останется в живых, и продать их  в рабство в городе Мехико.    

– Хорошо, –  сказал я, – ответ будет через час.    

Установив  у ворот охрану, я приказал гонцам немедленно созвать оставшихся в живых членов  совета Города Сосен, а сам поспешил во дворец. Отоми встретила меня на пороге.  Зная о постигшем нас несчастье, она уже не надеялась меня увидеть, и сейчас  несказанно обрадовалась.    

– Пойдем  в Зал Собрания, – сказал я. – Я буду говорить.    

Мы вошли  в зал, где уже собиралось большинство советников (к тому времени в живых  осталось всего восемь старейшин), и я без всяких комментариев передал им слова  де Гарсиа. Затем, как самая первая в совете, заговорила Отоми.    

Я уже  дважды слышал, как она обращалась к народу, призывая его на борьбу с испанцами.  Первый раз это было, когда преемник Монтесумы император Куитлауак послал вас  просить у горцев помощи против Кортеса и теулей. Второй раз это случилось  четырнадцать лет назад, когда мы вернулись в Город Сосен после падения  Теночтитлана, и народ, разъяренный гибелью двадцати тысяч своих воинов, хотел  передать нас, как залог своего миролюбия, в руки испанцев. И оба раза Отоми  одерживала победу благодаря своему славному имени, величественному благородству  и красноречию.    

Теперь  дело обстояло по-другому. Даже если бы Отоми сейчас воспользовалась всем своим  искусством, это ничего бы нам не дало. От былого ее величия осталась только  тень, одна из многих теней поверженной империи, слава которой ушла навсегда,  так же как юность Отоми и первый расцвет ее красоты. Теперь она уже не взывала  к великим традициям и гордости обреченного народа. И, несмотря на все, когда  она встала рядом со своим сыном и обратилась к растерянным, потерявшим всякую  надежду и обезумевшим от страха советникам, которые склонились перед ней,  закрыв лица руками, я подумал, что никогда еще Отоми не была так прекрасна и  никогда еще ее простые слова не были столь красноречивы.    

– Друзья  мои! – сказала она. – Вы знаете о постигшем нас несчастье: мой муж  рассказал вам о послании теулей. Надеяться не на что. Для защиты города,  священного дома наших предков, осталось, самое большее, тысяча человек, и мы  единственный народ Анауака, который еще осмеливается с оружием в руках бороться  против белых людей. Много лет назад я сказала вам: выбирайте между почетной  смертью и бесславной жизнью! Сегодня я снова говорю: выбирайте! Для меня и моих  близких выбора нет, ибо, как бы вы ни решили, нас ждет только смерть. Вы –  другое дело. Вы может умереть, сражаясь, или дожить остаток дней вместе с  вашими детьми в рабстве. Выбирайте!    

Семь  старейшин посоветовались между собой, затем один из них ответил:    

– Отоми  и ты, теуль, мы следовали вашим советам много лет, но это не принесло нам  счастья. Мы вас не виним, ибо сами боги Анауака отвернулись от нас, когда мы  отвернулись от них, а участь людей – в руках богов. Долгие годы вы делили с  нами радость и горе, и сейчас, когда близок конец, мы хотим разделить вашу  участь. В последний час народ отоми не отступится от своего слова. Мы сделали  выбор: с вами мы жили свободными и с вами умрем свободными. Ибо так же, как вы,  мы считаем, что лучше нам всем погибнуть вольными людьми, чем прозябать всю  жизнь под игом теулей.    

– Хорошо! –  сказала Отоми. – Нам осталось только умереть такой смертью, о которой люди  будут слагать песни в веках. Муж мой, ты слышал ответ совета? Передай его  испанцам.    

Я  вернулся на городскую стену с белым флагом в руках. Один из испанцев, но уже не  де Гарсиа, прискакал за ответом, и я в немногих словах передал ему, что  оставшиеся в живых отоми будут сражаться до тех пор, пока у них останется хоть  одно копье и хоть одна рука, способная его метнуть, и что мы скорее погибнем  все под развалинами своего города, как погибли жители Теночтитлана, но не  сдадимся на милость испанцев, великодушие которых известно нам слишком хорошо.    

Всадник  вернулся в испанский лагерь, и не прошло и часа, как сражение началось.  Подкатив осадные пушки, испанцы установили их в ста с небольшим шагах – на  таком расстоянии наши дротики и стрелы не могли причинить им почти никакого  вреда – и начали беспрепятственно бомбардировать ворота железными ядрами.  Однако мы тоже не сидели сложа руки. Видя, что деревянные створки скоро рухнут,  мы разломали прилегающие дома и заполнили весь проход ворот камнями и щебнем.  Позади насыпанного нами вала я приказал вырыть глубокий ров, через который не  смогли бы перебраться ни кони, ни тем более пушки. Подобные баррикады,  защищенные рвами спереди и с тыла, мы воздвигли поперек всей главной улицы,  ведущей к большой, или торговой, площади, где возвышался теокалли, а на тот  случай, если испанцы попытаются обойти нас с флангов по узким извилистым  проходам между домами, я приказал также забаррикадировать все четыре выхода на  эту площадь.    

Испанцы  до самого вечера продолжали обстреливать остатки разбитых ворот и воздвигнутую  за ними насыпь, не причиняя нам, впрочем, особого вреда: за весь день пушечными  ядрами и мушкетными пулями было убито не более десяти человек. Но пойти на  приступ в тот день они так и не решились.    

С  наступлением темноты обстрел прекратился, однако в городе никто не спал.  Большинство мужчин охраняло ворота и наиболее уязвимые места на городских  стенах, а постройкой баррикад теперь занялись главным образом женщины. Я и мои  военачальники руководили ими. Пример подала Отоми, за ней на работу вышли другие  знатные женщины и, наконец, все простые жительницы города, а их было немало. У  отоми женщин вообще больше, чем мужчин, а после утреннего сражения, оставившего  многих жен вдовами, эта разница стала еще заметнее.    

Странно  было видеть, как при свете сотен факелов из смолистой сосны, от которой  произошло название города, женщины вереницами двигались по улицам, сгибаясь под  грузом тяжелых камней и корзин с землей, долбили деревянными заступами жесткую  почву или разрушали стены домов. Ни на что не жалуясь, они работали угрюмо и  ожесточенно, без стонов и без слез. Крепились даже те, чьи мужья и сыновья были  утром сброшены со скал в пропасть. Они знали, что сопротивление безнадежно, что  все мы обречены, но ни одна из них даже не заговаривала о сдаче. Если об этом и  заходила речь, они только повторяли вслед за Отоми, что лучше умереть  свободными, чем жить рабынями, но большинство просто молчало. Старые и молодые,  матери и жены, девушки и вдовы работали, стиснув зубы, и рядом с ними трудились  их дети.    

Глядя на  них, я подумал, что всех этих безмолвных женщин воодушевляет какое-то общее  страшное решение, о котором все они знают, но предпочитают не говорить.    

– Вы  и для теулей будете так же стараться? – крикнул с горькой усмешкой один из  воинов, когда мимо него проходила вереница женщин, сгибаясь под бременем  камней. – Ведь они ваши будущие хозяева!    

– Глупец,  разве мертвые стараются? – ответила ему возглавлявшая эту группу молодая  красивая женщина из знатного рода.    

– Мертвые  нет, – отозвался несчастный шутник, – но таких красавиц, как ты,  теули не убивают. Ты молода, и проживешь в рабстве еще много лет. Как же ты  этого избежишь?    

– Глупец! –  повторила женщина. – Неужели ты думаешь, что огонь угасает только от  недостатка масла в светильнике и человек умирает только от старости? Огонь  можно погасить и вот так!    

С этими  словами она бросила на землю факел, который держала в руке, затоптала его  сандалией и пошла со своим грузом дальше.    

Теперь я  был уверен, что женщины приняли какое-то отчаянное решение, но тогда я даже не  представлял себе, насколько оно было ужасно, и Отоми ни словом не обмолвилась  об этой женской тайне.    

Когда мы  случайно встретились в ту ночь, я сказал ей:    

– Отоми,  у меня скверная новость.    

– Если  ты так говоришь даже в этот час, она должна быть поистине страшной.    

– Среди  наших врагов де Гарсиа.    

– Это  я знаю, муж мой!    

– Откуда?    

– По  твоим глазам, – ответила она. – В них – ненависть.    

– Похоже,  что час его торжества близок, – сказал я.    

– Не  его, а твоего торжества, любимый. Ты расплатишься с ним за все, но победа достанется  тебе дорогой ценой. Не спрашивай ни о чем, я чувствую это сердцем.  Смотри! – она указала на снежную вершину вулкана Хака, розовеющую в лучах  рассвета. – Смотри, «Королева» уже надевает свою корону. Тебе надо идти к  воротам – испанцы скоро пойдут на штурм.    

Отоми  еще не успела договорить, когда я услышал за городскими стенами зов боевой  трубы и бросился к воротам.    

В  предрассветной мгле я различил со стены испанское войско, построенное для  приступа. Но испанцы не торопились. Штурм начался только с восходом солнца.    

Сначала  испанцы открыли бешеную канонаду, которая разнесла в щепки брусья ворот и сбила  верхушку сооруженной за ними насыпи. Внезапно обстрел прекратился. Снова  прозвучала труба, и ударная колонна из тысячи с лишним тласкаланцев, за  которыми следовали испанские солдаты, пошла на приступ. С тремя сотнями воинов  отоми я ждал их, затаившись за насыпью. Не прошло и двух минут, как головы  тласкаланцев появились над гребнем, и сражение началось.    

Мы  трижды отбрасывали врага нашими копьями и стрелами, но четвертая волна  наступающих перехлестнула через насыпь и хлынула в ров. Сражаться с таким  множеством врагов на открытой улице было безнадежно, и мы поспешили отступить к  следующему валу.    

Здесь  битва возобновилась. Вторая баррикада была построена на совесть, и за ней нам  удалось продержаться около двух часов, нанося испанцам жестокие удары. Но  потери отоми были тоже велики, и нам опять пришлось отступить. Последовал новый  штурм, новая отчаянная схватка, ожесточенное сопротивление и новый отход. Так  продолжалось без передышки весь день! С каждым часом нас становилось все  меньше, руки от усталости уже не держали оружия, но мы продолжали сражаться как  исступленные. На двух последних баррикадах бок о бок со своими мужьями и  братьями дрались сотни женщин отоми.    

Испанцам  удалось ворваться на последнюю насыпь лишь на заходе солнца. Под покровом  быстро надвигавшейся темноты немногие уцелевшие воины успели добежать до  храмового двора перед теокалли и укрыться под защитой его стен.    

Ночь  прошла спокойно.    

 35. ПОСЛЕДНЕЕ  ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ ЖЕНЩИН ОТОМИ    

     

При  свете пожарищ, зажженных испанцами во время штурма по всему городу, я произвел  на огороженном стеной дворе перед теокалли смотр своих сил. Здесь собралось  тысячи две женщин, множество детей, но боеспособных воинов у меня осталось не  более четырехсот.    

Наша  пирамида была ниже большого теокалли Теночтитлана, зато ее склоны, облицованные  полированным камнем, были круче, а верхняя, вымощенная мраморными плитами  площадка почти так же обширна – каждая сторона имела в длину более ста шагов. В  середине площадки стояли жертвенный камень, алтарь для священного огня, дом  жрецов и храм бога войны, где все еще находилось его изваяние, хотя никто ему  не поклонялся уже много лет. Между храмом и жертвенным камнем в площадке была  сделана глубокая зацементированная выемка величиной с большую комнату, некогда  служившая для хранения зерна в голодные годы. Перед осадой я приказал наполнить  этот бассейн водой, которую с немалым трудом доставили сюда, на вершину  теокалли, а в самом храме устроил большой склад продовольствия, так что в  ближайшее время смерть от голода или жажды нам не грозила.    

Но  теперь мы столкнулись с новой трудностью. Как ни велика площадка пирамиды, на  ней могло укрыться менее половины собравшихся перед теокалли людей. Для того  чтобы продолжать борьбу, остальные должны были найти себе убежище в другом  месте. Созвав старейшин племени, я коротко объяснил им положение и спросил, как  быть дальше. Посовещавшись, они решили, что все раненые и престарелые вместе с  большей частью детей, а также те, кто захочет к ним присоединиться, этой же  ночью постараются выбраться из города, а если их остановят, отдадутся на  милость испанцев. Я не стал возражать. Смерть грозила несчастным всюду, и где  они ее встретят – это уже не имело значения.    

Из толпы  было отобрано полторы с лишним тысячи человек. В полночь мы открыли перед ними  ворота храмового двора. Какое это было ужасное расставание! Здесь дочь обнимала  престарелого отца, там муж навсегда прощался с женой, тут мать в последний раз  целовала свое дитя, и отовсюду слышались полные страданий прощальные слова тех,  кто разлучался навеки. Закрыв руками лицо, я спрашивал себя, как вопрошал уже  не раз: «Если бог милосерд, почему же он терпит злодеяния, при виде которых  разрывается даже сердце грешного человека? Почему?»    

Затем,  обратившись к Отоми, стоявшей со мной рядом, я спросил ее, не отослать ли  вместе с другими и нашего сына, выдав его за ребенка из простой семьи.    

– Нет, –  ответила она. – Пусть лучше умрет вместе с нами, но не будет рабом  испанцев.    

Наконец  все ушли, и ворота закрылись. Вскоре мы услышали тревогу, поднятую испанскими  часовыми, затем до нас донеслись звуки нескольких выстрелов и крики.    

– Тласкаланцы  наверняка убьют их, – сказал я.    

Однако я  ошибся. Перебив несколько человек, командиры испанцев наконец разобрали, что  сражаются с безоружной толпой женщин, детей и стариков. Их военачальник Берналь  Диас, человек хоть и грубый, но милосердный, приказал немедленно прекратить  побоище. Отобрав для продажи в рабство более или менее трудоспособных мужчин, а  также детей, которые могли перенести тяготы дальнего пути, он отпустил  остальных на все четыре стороны. Куда разбрелись эти убитые горем люди и что с  ними стало дальше – я не знаю.    

Эту ночь  мы провели на храмовом дворе, но перед рассветом, опасаясь, что испанцы с зарею  пойдут на приступ, я приказал всем подросткам и женщинам подняться на теокалли.  Всего их осталось с нами около шестисот. Почти все девушки и замужние женщины,  которые были еще молоды и красивы, отказались покинуть наше убежище. Зато  вместе с беженцами ушло сто с лишним мужчин, решивших сдаться на милость  испанцев.    

С тремя  сотнями оставшихся воинов я укрылся за стенами храмового двора, ожидая  нападения испанцев. Оно началось с рассветом. К полудню, несмотря на все наши  усилия, враг взял стену приступом. Потеряв почти сто человек убитыми и  ранеными, мы были вынуждены отступить на дорогу, которая, огибая спиралями всю  пирамиду, вела к верхней площадке.    

Враги  снова бросились в атаку, но здесь, на узкой крутой дороге, численное  превосходство не давало им почти никакого преимущества. В конце концов мы  сбросили их вниз, нанеся потери, и больше они в этот день уже не нападали.    

На ночь  мы укрепились на вершине теокалли. И так измучился, что уснул беспробудным  сном, едва успев перекусить. А наутро снова начался штурм, на сей раз более  успешный для испанцев. Под прикрытием смертоносного огня из мушкетов они  теснили нас шаг за шагом, заставляя пятиться назад и вверх, к вершине теокалли,  Весь день продолжалось это сражение на узких крутых подъемах с одной ступени  пирамиды на другую. Наконец, уже на закате, передовой отряд врагов с  победоносными криками ворвался на верхнюю площадку и устремился к храму,  стоявшему в середине.    

До сих  пор женщины только наблюдали за боем, но в этот миг одна из них вдруг вскочила  на ноги и громко закричала:    

– Хватайте  проклятых! Их совсем мало!    

С  ужасающим яростным визгом толпа женщин бросилась на усталых испанцев я  тласкаланцев и захлестнула их. Многие женщины были убиты, но победа осталась за  ними. Они хватали врагов, связывали веревками и тут же прикручивали к медным  кольцам, оставшимся в мраморных плитах еще с тех времен, когда жрецы  привязывали к ним свои многочисленные жертвы, чтобы те не сбежали.    

Несколько  мгновений мы стояли в стороне, пораженные этим зрелищем, но потом я крикнул  своим воинам:    

– Неужели  женщины отоми смелее мужчин? Вперед!    

И, не  прибавив больше ни слова, я вместе с сотней моих людей ринулся вниз по узкому,  крутому спуску.    

За  первым же поворотом мы столкнулись с основным отрядом испанцев и их союзников;  уверенные в своей победе, они поднимались не торопясь. Наш удар был настолько  силен и внезапен, что многие из них были мгновенно сбиты с ног и полетели вниз  по крутым склонам пирамиды. Устрашенные участью своих товарищей, враги  остановились, затем стали пятиться. Под нашим натиском они валились друг на  друга, сбивая тех, кто шел позади, и вскоре паника распространилась по всей  длинной колонне, спиралью поднимавшейся к вершине теокалли. С воплями ужаса  противник обратился в бегство, но многим так и не удалось уйти. Волна падающих  людей нарастала, подобно лавине, опрокидывая все новых и новых врагов и  сталкивая их с дороги в пропасть. Достаточно было человеку оступиться, и уже  ничто не могло задержать его падения; он летел вниз, ударяясь о крутой склон пирамиды,  и расшибался у ее подножия насмерть.    

За  какие-нибудь пятнадцать минут испанцы потеряли все, что с огромным трудом  захватили за день. На теокалли не осталось ни одного живого врага, если не  считать пленных на верхней площадке. Охваченные неудержимым ужасом, испанцы  покинули даже храмовый двор и вернулись в свой лагерь в городе, унося с собой  убитых и раненых.    

Усталые,  но торжествующие, мы уже возвращались на вершину теокалли, когда на втором  повороте, расположенном примерно футов на сто выше уровня почвы, мне в голову  внезапно пришла одна мысль. С помощью тех, кто был со мной, я тут же принялся  за ее осуществление. Расшатав камни, из которых было сложено основание дороги,  мы начали скатывать их вниз по склону пирамиды. Снимая слой за слоем каменную  облицовку и выкидывая землю, на которой она лежала, мы трудились так до тех  пор, пока под нами вместо спирального спуска не засиял обрыв высотой в тридцать  с лишним футов. Дорога была разрушена.    

– Теперь, –  сказал я с удовлетворением, взирая при свете луны на дело своих рук, – для  того, чтобы захватить наше гнездо, испанцам понадобятся крылья.    

– Ах,  теуль! – возразил мне один из воинов. – А на каких крыльях мы улетим  отсюда?    

– На  крыльях смерти, – мрачно ответил я, и мы начали подниматься наверх.    

Разрушение  дороги отняло немало часов, еду нам приносили сверху, так что я вернулся на  площадку теокалли лишь около полуночи. Приблизившись к храму, я с удивлением  услышал доносившееся оттуда торжественное песнопение, но я удивился еще больше,  когда увидел, что двери храма Уицилопочтли открыты, а перед ним на алтаре снова  яростно пылает священный огонь, который не зажигали уже долгие годы. Я  прислушался. Что это, обман слуха или я действительно слышу страшную песнь  жертвоприношения? Нет, не обман. Дикий припев опять зазвучал, в тишине:    

Тебе мы  приносим жертву!    

Спаси  нас, Уицилопочтли, Уицилопочтли, великий бог!    

Я  бросился вперед и, завернув за угол, лицом к лицу столкнулся с далеким прошлым.  Как в давно забытые времена, здесь снова толпились жрецы в черных одеяниях, с  распущенными по плечам волосами и ужасными ножами из обсидиана на поясе. Справа  от жертвенного камня лежали в ряд связанные пленники, посвященные богу, и люди  в одеждах жрецов уже держали за руки первую жертву – тласкаланца. Над ним в  багряном жертвенном облачении склонился один из моих военачальников – я  вспомнил, что когда-то, пока я не запретил идолопоклонство в Городе Сосен, он  был жрецом бога Тескатлипоки, – а вокруг, глядя на него, стояли широким  кольцом женщины и пели свой жуткий гимн.    

Я понял  все. В час безысходного отчаяния, перед лицом неизбежной смерти огонь древней  веры снова вспыхнул в диких сердцах этих обезумевших от горя женщин, потерявших  своих отцов, мужей и детей. Здесь был жертвенный камень, здесь был храм, где  сохранилось все необходимое для ритуала, и под рукой оказались пленники,  захваченные в бою. Они хотели насладиться последней местью, они хотели  совершить последнее жертвоприношение богам своих предков, как это делали их  отцы, и в жертву они избрали своих победоносных врагов. Пусть они сами умрут,  но зато их души отправятся в Обиталище Солнца, умилостивленное кровью проклятых  теулей!    

Я  сказал, что гимн пели женщины, глядя на своих пленников свирепыми глазами, но  не сказал самого страшного. Как раз напротив меня, в середине круга, отмечая  такт зловещего гимна взмахами маленького жезла, стояла принцесса Отоми, дочь  Монтесумы, моя жена.    

В белом  одеянии, со сверкающим изумрудным ожерельем на шее и царственными зелеными  перьями в волосах, впервые была она так прекрасна и так страшна. Такой я ее  никогда еще не видел. Куда делись нежная улыбка и добрые глаза? Передо иной в  образе женщины явилось живое воплощение Мести. Этот миг объяснил мне многое,  хотя и не все. Отоми, которая всегда склонялась к нашей вере, не будучи сама  христианкой, Отоми, которая все эти годы с отвращением вспоминала ужасные  обряды, Отоми, каждое слово, каждое дело которой было преисполнено милосердия и  доброты, моя Отоми в глубине души по-прежнему оставаясь язычницей и дикаркой.  Она тщательно скрывала от меня эту сторону своего существа и едва ли сама знала  все потаенные уголки своего сердца. За все время я лишь дважды видел, как  яростное пламя ее дикой крови прорывалось наружу: когда Отоми отказалась надеть  платье гулящей девки, принесенное Мариной в день побега из лагеря Кортеса, и  когда в тот же день Отоми своими руками поразила склонившегося надо мной  тласкаланца.    

Все это  пронеслось у меня в голове мгновенно, пока жрецы тащили тласкаланца к алтарю, а  Отоми управляла хором, распевавшим песнь смерти.    

В  следующее мгновение я уже был рядом с нею.    

– Что  здесь происходит? – спросил я сурово.    

Отоми с  холодным недоумением подняла на меня пустые глаза, словно не узнавая.    

– Уходи  отсюда, белый человек, – проговорила она. – Чужеземцам не дозволено  вмешиваться в наши обряды.    

Пораженный,  я стоял, не зная, что делать, в оцепенении глядя на пламя, пылавшее перед  изваянием грозного бога Уицилопочтли, пробудившегося после долгих лет сна.    

Снова и  снова звучал торжественный гимн; Отоми отмечала такт маленьким жезлом из  черного дерева. Снова и снова торжествующие вопли взлетали к безмолвным  звездам. Мне казалось, что я вижу страшный сон.    

Но вот я  очнулся от этого кошмара и, выхватив меч, бросился на жреца, чтобы зарубить его  тут же перед алтарем. Никто из мужчин не успел опомниться, однако женщины  оказались вдвое быстрее меня. Прежде чем я успел взмахнуть мечом, прежде чем я  смог произнести хоть слово, они вцепились в меня, точно пумы из их диких лесов,  шипя и визжа, как настоящие пумы.    

– Уходи,  теуль! – вопили они мне прямо в уши. – Уходи, не то мы заколем тебя  на алтаре вместе с твоими братьями!    

И все с  тем же визгом они вытолкали меня из круга.    

Я отошел  в сторону и укрылся в тени храма, стараясь что-нибудь придумать. Мой взгляд  упал на длинный ряд связанных между собой жертв, ожидающих своей очереди.  Тридцать один человек еще был жив, и среди них – пять испанцев. Я отметил про  себя, что испанцы лежали самыми последними. Похоже было, что их приберегли для  завершения торжества, и в действительности, как я узнал позднее, жрецы решили  принести теулей в жертву на восходе солнца. Я ломал себе голову – как их  спасти? Моя власть уже ничего не значила. Удержать женщин от мести невозможно:  они обезумели от страданий. Легче было отнять у пумы детенышей, чем вырвать  пленников из их рук. Мужчины вели себя иначе. Правда, некоторые присоединились  к оргии, однако большинство с боязливым торжеством наблюдало за этим зрелищем  со стороны, не принимая в нем участия.    

Неподалеку  от меня стоял один ив вождей отоми, мой сверстник. Он всегда был моим другом и  первым после меня военачальником племени. Я подошел к нему и сказал:    

– Послушай,  друг, во имя чести вашего народа помоги мне прекратить все это!    

– Не  могу, – ответил он. – И не вздумай сам вмешиваться, иначе тебя ничто  не спасет. Теперь власть у женщин, и ты видишь, как они ей воспользовались. Мы  все скоро погибнем, но перед смертью они хотят совершить то, что делали их  отцы, и они это совершат, ибо им терять нечего. Старые обычаи, как их не  изгоняй, забываются нелегко.    

– Но,  может быть, нам удастся спасти хотя бы теулей? – спросил я.    

– А  для чего? Разве они спасут нас через несколько дней, когда мы окажемся в их  руках?    

– Может  быть, и не спасут, – ответил я, – но, если нам суждено умереть, лучше  умереть с чистой совестью.    

– Что  ты от меня хочешь, теуль?    

– Вот  что: найди трех-четырех воинов, которые еще не поддались этому сумасшествию, и  помоги мне вместе с ними освободить теулей, раз уж мы не можем спасти  остальных. Если нам это удастся, мы спустим их на веревках с того места, где  дорога обрывается, а дальше они сами доберутся до своих.    

– Попробую, –  ответил вождь, пожимая плечами. – Но я это сделаю только потому, что ты  меня просишь и ради нашей старой дружбы, а вовсе не из любви к проклятым  теулям. По мне было бы неплохо, если бы их всех положили на жертвенный камень!    

Он  отошел, и вскоре я увидел, как возле пленников начали собираться воины. Словно  случайно, они останавливались как раз там, где за последним индейцем были  привязаны испанцы, закрывая их от обезумевших женщин, увлеченных своей оргией.    

Я  осторожно подполз к испанцам. Привязанные за руки и за ноги к медным кольцам в  мраморных плитах, они лежали молча в ожидании своего смертного часа, с  посеревшими лицами и выпученными от страха глазами.    

– Тш-ш-ш!  Тихо! – прошептал я на ухо крайнему испанцу, старому солдату, которого я  узнал, – он служил еще у Кортеса. – Хочешь спастись?    

– Кто  тут болтает о спасении? – прохрипел он, быстро оглянувшись. – Разве  кто-нибудь может нас спасти от этих ведьм.    

– Я  теуль, белый человек и христианин, но в то же время я вождь этого народа. У  меня еще осталось несколько преданных людей. Мы перережем ваши путы, а потом  будет видно. Знай, испанец, я иду на большой риск, потому что если мы  попадемся, мне, пожалуй, придется разделить с вами участь, от которой я хочу  спасти вас.    

– Если  мы отсюда выберемся, – ответил испанец, – мы не забудем твою услугу,  можешь не сомневаться. Спаси нам жизнь, и, когда придет время, мы тебе отплатим  тем же. Но даже если вы нас отпустите, как мы пересечем открытую площадку при  такой луне на глазах этих фурий?    

– Все  равно надо попробовать, – ответил я. – Другого выхода нет.    

Но  счастью, случай пришел нам на помощь. Пока мы говорили, в лагере испанцев,  наконец, заметили, что происходит на вершине теокалли. Снизу послышались крики  ужаса, а затем началась бешеная пальба из пушек и мушкетов, которая, впрочем,  не причиняла нам почти никаких потерь, потому что весь ливень свинца,  направленный вверх от подножия пирамиды, проносился над нашими головами.  Одновременно большой отряд испанцев двинулся через храмовый двор на приступ –  они еще не знали, что дорога наверх разрушена.    

Но все  это даже не приостановило ритуала жертвоприношения. Грохот пушек, испуганные и  яростные крики испанских солдат, свист мушкетных пуль, треск пламени новых  пожарищ, зажженных противником, чтобы осветить поле боя, смешались теперь с  диким гимном смерти, усиливая всеобщее смятение и беспорядок и облегчая тем  самым мою задачу.    

Мой друг  военачальник отоми с наиболее верными людьми уже были рядом со мной.  Пригнувшись, я несколькими быстрыми ударами ножа перерезал веревки испанцев. Мы  сбились в кучу из двенадцати с лишним человек, поместив пятерых испанцев в  середине, затем я выхватил меч и закричал:    

– Теули  штурмуют теокалли! Теули пошли на приступ! Мы их отбросим!    

Я не  солгал, потому что длинная колонна испанцев уже начала подниматься по  спиральной дороге. Воспользовавшись этим, мы перебежали открытое пространство и  начали спускаться вниз. Нас никто не заметил и не задержал – все были поглощены  жертвоприношением. К тому же наверху царила такая сумятица, что, как я узнал  позднее, ни один человек даже не обратил на нас внимания.    

Уже на  спуске я вздохнул спокойнее: теперь мы по крайней мере скрылись от глаз женщин.  Однако нужно было спешить. Мы бежали вниз по спиральному пути так быстро, как  только испанцев несли затекшие ноги, пока, наконец, не достигли поворота, за  которым начинался обрыв.    

Отряд  противника подошел к этому же повороту одновременно с нами. Испанские солдаты  беспомощно толпились у подножия обрыва, вопя от бешенства и отчаяния, потому  что теперь они были бессильны чем-либо помочь своим товарищам. Мы их не видели,  зато слышали очень хорошо.    

– Мы  погибли, – пробормотал старый испанец, с которым я говорил. – Дорога  разрушена, а спускаться по склону пирамиды – верная смерть.    

– Вовсе  вы не погибли, – ответил я. – Футах в пятидесяти внизу дорога  сохранилась. Мы вас спустим на нее по одному на веревке.    

Не теряя  времени, мои воины принялись за дело. Обвязав первого солдата веревкой поперек  тела под мышками, мы осторожно спустили его вниз прямо на руки испанцам,  которые встретили своего товарища, словно воскресшего из мертвых. Последним  оказался старый испанец.    

– Прощай, –  сказал он мне. – Хоть ты и предатель, бог не забудет твоего милосердия.  Может быть, ты последуешь за мной? Тебя не тронут, ручаюсь своей жизнью и  честью. Ты говорил, что остался христианином. Разве это место для  христиан? – и он показал рукой наверх.    

– Конечно,  не место, – ответил я. – Но уйти с тобой я не могу. Здесь моя жена и  мой сын, и, когда понадобится, я умру вместе с ними. Если хочешь меня  отблагодарить, постарайся лучше спасти их жизни – о своей я не забочусь.    

– Постараюсь, –  сказал испанец, и мы благополучно спустили его вниз.    

Возвратившись  к храму, я объяснил, что испанцы не смогли преодолеть обрыв и отошли.    

А в  храме продолжалась страшная оргия. В живых осталось только два индейца. Жрецы  изнемогали от усталости.    

– Где  теули? – пронзительно кричал кто-то. – Быстрее? Тащите их на алтарь!    

Но теули  исчезли: их искали повсюду, однако найти не могли.    

Укрывшись  в тени, я громко проговорил измененным голосом:    

– Бог  теулей взял их под свое крыло! Уицилопочтли не может одолеть бога теулей!    

Затем я  сразу отошел в сторону, чтобы никто не догадался, что это был я. Мои слова тут  же подхватили и начали повторять на все лады.    

– Бог  креста укрыл теулей своими крылами! – кричали женщины. – Принесем же  на алтарь тех, кого он отверг, и возрадуемся!    

Вскоре  последние пленники были зарезаны на жертвенном камне. Я думал, что этим все  кончится, но я ошибался. Еще когда женщины возводили баррикады, в их глазах  светилась какая-то затаенная решимость, и вскоре мне довелось увидеть, что она  означала. Огонь безумия горел в сердцах этих несчастных. Жертвоприношение было  завершено, однако настоящее празднество только еще начиналось.    

Женщины  собрались на краю верхней площадки и некоторое время к чему-то готовились там,  хотя пули испанцев поражали то одну, то другую из них. Вместе с ними были  только жрецы; остальные мужчины по-прежнему стояли кучками в стороне, угрюмо  наблюдая за приготовлениями женщин. Никто не пытался остановить их или  отговорить.    

В храме  возле жертвенного камня осталась только одна женщина – Отоми, моя жена.    

Это было  горестное зрелище. Возбуждение, или, вернее, безумие, покинуло ее, и она стала  прежней Отоми, такой, как была всегда. Расширенными от ужаса глазами смотрела  она то на останки растерзанных жертв, то на свои руки, словно они были залиты  кровью, и содрогалась от одной этой мысли.    

Я  подошел к ней, тронул ее за плечо. Она обернулась, как от толчка.    

– О  муж мой, муж мой! – только и смогла она выговорить, задыхаясь.    

– Да,  это я, – ответил я, – но больше не называй меня своим мужем.    

– Что  я наделала! – простонала Отоми и упала без чувств мне на руки.    

Здесь я  должен рассказать о том, что узнал лишь многие годы спустя от настоятеля нашего  прихода, человека, хоть и недалекого, но весьма ученого. Если бы я знал это  раньше, я бы, конечно, не стал так говорить со своей женой даже в тот страшный  час и не думал бы о ней так плохо, ибо, как уверял мой друг настоятель, с  древнейших времен язычницы, поклоняющиеся своим демонам, таким же, как боги  Анауака, становятся иногда одержимыми. Злой дух входит даже в тех, кто отрекся  от идолопоклонства. В беспамятстве они могут тогда совершить самое ужасное  преступление.    

Среди  прочих примеров настоятель привел мне идиллию некоего греческого поэта  Феокрита.[39]  В ней рассказывается о том, как одна женщина по имени Агава во время тайного  празднества в честь языческого бога Диониса заметила, что ее сын подглядывает  за участницами мистерии. Злой дух бога Диониса вошел в нее, и тогда она вместе  с другими женщинами набросилась на своего сына я растерзала его на куски. Поэт  Феокрит, будучи сам почитателем Диониса, не осуждает ее за это, а восхваляет,  ибо деяние то было совершено по внушению бога. «Богов же никто да не судит!»    

Эта история  меня совершенно не касается, и я привожу ее здесь лишь потому, что Отоми,  наверное, была одержима духом Уицилопочтли точно так же, как Агава, совершившая  противоестественное убийство, была одержима духом Диониса. Так мне говорила  потом и сама Отоми. Чему же тут удивляться? Если демоны греков обладали  подобной властью, то как же сильны были боги Анауака, самые ужасные среди  демонов? Поэтому я полагаю теперь, что видел у алтаря не Отоми, а самого  дьявола Уицилопочтли; прежде она ему поклонялась, и в ту ночь он сумел войти в  нее, подавив ее настоящую душу.    

 36. НА МИЛОСТЬ  ПОБЕДИТЕЛЯ    

     

Я поднял  Отоми на руки и отнес в одно из помещений, прилегающих к храму. Здесь были  укрыты дети и среди них мой сын.    

– Отец,  что с нашей мамой? – спросил мальчик. – Почему она заперла меня с  этими детьми, когда снаружи идет бой?    

– У  твоей матери обморок, – ответил я. – А сюда она тебя заперла потому,  что здесь безопасно. Поухаживай за ней, пока я вернусь.    

– Хорошо, –  проговорил мальчик – Только я думаю, что мое место рядом с тобой, – ведь я  почти взрослый! Я хочу драться с испанцами, а не нянчиться здесь с больными  женщинами.    

– Об  этом и не думай! – сказал я. – Прошу тебя, сынок, сиди здесь, пока я  за тобой не приду.    

Я вышел  из помещения, притворив за собой дверь. Но через минуту я уже пожалел, что сам  не остался там, ибо зрелище, представшее перед моими глазами, было ужаснее  всего, что я видел в жизни.    

Женщины  разделились на четыре большие группы я двинулись в нашу сторону, распевая и  приплясывая на ходу. Многие несли на руках своих детей и почти все были  полуобнажены. Те, кто руководил ими, вместе со жрецами бежали впереди. Они  метались из стороны в сторону, скакали, прыгали, голосили, выкрикивая имена  своих дьявольских богов и прославляя жестокость своих предков, а за ними, завывая,  бежали толпы женщин.    

Как  фурии, носились они взад и вперед по теокалли, то простираясь перед  Уицилопочтли и его отвратительной сестрой, богиней смерти, сидевшей рядом с ним  в скульптурном ожерелье из черепов и человеческих рук, то склоняясь перед жертвенным  камнем и протягивая ладони прямо над священным огнем. Час с лишним продолжался  этот адский карнавал, смысл которого не мог понять даже я, несмотря на все мое  знание индейских обычаев. Затем, словно по команде, все женщины собрались на  открытом пространстве площадки, образовав два кольца. В центре этого двойного  круга встали жрецы. Мгновение – и хор затянул песню, такую дикую и жуткую, что  у меня кровь застыла в жилах.    

До сих  пор это зрелище и эта песня иногда возникают передо мной в ночных кошмарах, и  поэтому я не хочу ее здесь приводить. Но попробуйте представить себе самое  страшное, что таится в глубинах человеческого сердца, самую изощренную  жестокость, на какую только способно человеческое воображение, прибавьте ж  этому все ужасы кровавых сказок о привидениях, убийствах и страшной мести, и,  если вам удастся передать все это словами, может быть, они отразят, как в  черном зеркале, дух той древней песни женщин отоми со всеми их воплями,  рыданиями, победными криками и стонами, полными предсмертной тоски.    

Все  громче звучал хор. Не сводя глаз со своих богов, женщины начали пятиться. Жрецы  бесновались перед ними. Женщины отступали медленно и торжественно, расходясь во  все стороны от храма. Вот внешнее кольцо разорвалось на части, но женщины из  внутреннего круга тотчас заполнили промежутки, и теперь все они стояли сплошной  подковой на самом краю площадки – лицом к храму, спиной к бездне. Их  предводительницы и жрецы стали с ними в ряд, и на мгновение воцарилась тишина.  Вдруг по какому-то знаку все разом отклонились назад, подняв лица к небу. Ветер  развевал их длинные волосы, зарево пожарищ освещало обнаженные груди, отражаясь  в обезумевших глазах.    

Жутко  прозвучал протяжный вопль:    

– Спаси  нас, Уицилопочтли! Прими нас в свое обиталище, бог богов!    

Вопль  повторился трижды, с каждым разом все исступленнее, и внезапно оборвался.  Женщины отоми исчезли! Вершина теокалли была пуста.    

Так  завершилось последнее жертвоприношение в Городе Сосен. Дьявольские боги  погибли, но в своем падении они увлекли за собой и тех, кто им поклонялся.    

Тихий  ропот пронесся среди мужчин. Затем один из них заговорил, и голос его странно  прозвучал во внезапно наступившей тишине.    

– Пусть  наши жены покоятся с миром в Обиталище Солнца! – взывал он. – Женщины  показали нам, как нужно умирать?    

– Нет,  только не так! – возразил я. – Пусть женщины кончают самоубийством, а  для нас у врагов найдутся мечи.    

Я  обернулся и увидел перед собой Отоми.    

– Что  случилось? – спросила она. – Где мои сестры? О, наверное, я видела  страшный сон! Мне снилось, что наши боги снова обрели могущество и снова пьют  человеческую кровь…    

– Да,  страшный сон, – ответил я, – но пробуждение страшнее. Потому что  дьявольские боги и вправду еще сильны в этой проклятой стране; они взяли к себе  твоих сестер.    

– Не  знаю, сильны ли они, – печально возразила Отоми. – Но сне мне  казалось, что это было последнее усилие наших богов, за которым уже не осталось  ничего, лишь бесконечность смерти. Взгляни!    

И она  показала на снежную вершину вулкана Хака.    

По  совести, не могу сказать, действительно я это видел или зрелище, представшее  передо мной, было порождено кошмарами ужасной ночи. Но скорее всего я его  видел, потому что некоторые испанцы клялись, что видели то же самое.    

Над  вершиной Хаки, как всегда, стоял столб озаренного пламенем дыма, но в этот миг  дым на моих глазах отделился от огня. Сверкающий, как молния, огненный крест  вырос из пламени на вершине горы и раскинулся по всему небу. Дым заклубился у  его подножия, принимая расплывчатую форму идолов, сидевших в храме за моей  спиной. Увеличенные в сотни раз, они казались еще более ужасными и грозными в  своем призрачном великолепии.    

– Смотри! –  проговорила Отоми. – Твой крест сияет над моими погибшими богами, которым  я поклонялась этой ночью, хоть и не по своей воле.    

С этими  словами она повернулась и ушла.    

Несколько  мгновений я с ужасом смотрел на снега Хаки, затем внезапно их озарил первый луч  восходящего солнца, и все исчезло.    

Мы  держались против испанцев еще три дня. Они не могли до нас добраться, а их пули  пролетали над нашими головами, не причиняя никакого вреда. Все эти дни я не  разговаривал с Отоми: мы избегали друг друга. Как живое воплощение скорби, она  часами просиживала одна в хранилище возле храма. В глазах ее застыла  неизъяснимая мука. Дважды я пытался с ней заговорить, побуждаемый жалостью, но  она отворачивалась от меня и не отвечала.    

Вскоре  испанцы узнали, что на теокалли есть вода и значительные запасы продовольствия,  с которым мы сможем продержаться больше месяца, и, не надеясь одолеть нас силой  оружия, вступили в переговоры.    

Я  спустился к обрыву, где кончалась дорога; посол испанцев разговаривал со мной,  стоя внизу. Сначала он предложил нам безоговорочную капитуляцию. На это я  ответил, что мы лучше умрем, где стоим. Затем испанцы сказали, что если мы  выдадим всех, кто принимал участие в жертвоприношении, остальные смогут уйти  свободно. Я объяснил, что жертвы приносили одни женщины и жрецы, и что все они  сами покончили с собой. Испанцы спросили, умерла ли с ними Отоми. «Нет, –  ответил я, – но вы должны поклясться, что не причините ни ей, ни ее сыну  никакого вреда, иначе я не сдамся». Кроме того, я потребовал письменного  подтверждения, что оба они могут идти со мной куда захотят, В этом мне было  отказано, однако в конце концов я своего добился, и на следующий день мне  забросили на конце копья пергамент, подписанный капитаном Берналем Диасом. В  нем говорилось, что, принимая во внимание ту роль, которую я вместе с  некоторыми другими воинами сыграл в спасении испанцев от жертвоприношения, мне,  моей жене, моему сыну, а также всем прочим отоми, оставшимся на теокалли,  дается полное помилование и разрешается свободно уйти куда нам  заблагорассудится, однако все наше достояние и наши земли переходят в казну  вице-короля.    

Лучших  условий я и не мог ожидать. Честно говоря, я даже не надеялся, что нам всем сохранят  жизнь и свободу.    

Но что  касается меня, то я бы предпочел умереть. Отоми воздвигла между нами  непреодолимую стену. Я был связан с женщиной, которая вольно или невольно  запятнала свои руки человеческой кровью. Хорошо еще, что у меня был сын, моя  последняя утеха. К счастью, он ничего не знал о позоре своей матери.    

«Если бы  я мог, – думал я, поднимаясь на теокалли, – о, если бы я мог бежать  из этой проклятой страны и взять его с собой в Англию, его и Отоми! Может быть,  там она позабудет о том, что когда-то была дикаркой!»    

Увы,  этому не суждено было сбыться.    

Когда  все, кто были со мной, добрались до храма, мы поспешили сообщить добрую весть  нашим товарищам. Нас выслушали молча. Люди белой расы были бы на седьмом небе  от счастья, потому что, когда грозит смерть, все другие потери кажутся нам  ничтожными. Другое дело – индейцы. Когда удача отворачивается от них, они  перестают дорожить жизнью. Эти воины отоми потеряли свою родину, свои дома,  своих жен, своих братьев и все свое достояние. Что им осталось? Жизнь да право  идти на все четыре стороны. Зачем им теперь жизнь? Вот почему отоми встретили  милость врага точно так же, как встретили бы их немилость, – угрюмым  молчанием.    

Я  подошел к Отоми и поделился с ней новостью.    

– Я  надеялась умереть здесь, – ответила она. – Но пусть будет так; смерть  можно встретить в любом месте.    

Только  мой сын обрадовался, когда узнал, что нам не грозит больше смерть от голода или  от меча.    

– Отец, –  сказал он, – испанцы подарили вам жизнь, но они заберут себе всю нашу  страну и прогонят нас прочь. Куда мы пойдем?    

– Не  знаю, сынок, – ответил я.    

– Отец, –  продолжал он, – давай уйдем из Анауака. Здесь ничего не осталось, кроме  испанцев и горя. Давай найдем корабль и поплывем через море в нашу страну, в  Англию!    

Мальчик  высказал мои сокровенные мысли, и сердце мое замерло при этих словах. Но как  осуществить этот план? И как отнесется к нему Отоми? Я взглянул на нее в  нерешительности.    

– Он  придумал неплохо, теуль, – ответила она на мой невысказанный вопрос. –  Для тебя и для нашего сына это будет, пожалуй, самое лучшее. Что же до меня, то  я отвечу тебе пословицей моего народа: «Только в родной земле мягко спится».    

С этими  словами она отвернулась и начала собираться, готовясь покинуть хранилище, где  провела все дни осады. Больше мы об этом не говорили.    

Вечером  усталая вереница мужчин с несколькими женщинами я детьми преодолела обрыв по  лестнице, сколоченной из бревен разрушенного храма, и начала спускаться по  спиральной дороге с пирамиды. Перед закатом мы ступили на двор у ее подножия.  Испанцы ожидали нас возле ворот.    

Одни  встретили нас проклятиями, другие – насмешками, но те, в ком была хоть капля  благородства, молчали из сострадания к нашему горю и уважения к нашему  мужеству, которое мы проявили в последней битве. Тут же, рыча, как голодные  пумы, толпились их союзники индейцы. Они вопили и требовали нашей смерти до тех  пор, пока испанцы не заставили их замолчать. Последний акт падения Анауака был  подобен первому: собаки грызлись между собой, а львиная доля доставалась льву.    

У ворот  нас разделили: простых людей сразу же вывели под охраной ив разрушенного города  и отпустили в горы, а остальных отправили в испанский лагерь, чтобы  предварительно допросить. Меня, мою жену и сына повели во дворец, в наше  прежнее жилище, чтобы там объявить нам волю капитана Диаса.    

Нам  нужно было пройти совсем немного, и все же на этом коротком пути меня  подстерегала неожиданность. Я случайно поднял глаза: в стороне от всех,  скрестив на груди руки, стоял Хуан де Гарсиа. За эти дни я успел о нем  позабыть, потому что голова моя была занята другими вещами, но, едва увидев его  лицо, я сразу вспомнил, что, пока этот человек жив, опасность и горе будут  моими неизменными спутниками.    

Де  Гарсиа наблюдал за нами, подмечая все. Я шел последним. Когда мы поравнялись,  он проговорил.    

– До  свидания, кузен Вингфилд! Ты уцелел и на сей раз и даже получил полное прощение  вместе со своей женой и своим ублюдком. Однако если бы эта старая боевая кляча,  которая нами командует, послушалась меня, вас сожгли бы живьем на костре всех  троих! Но делать нечего. До скорого свидания, любезный! Я еду в Мехико сообщить  обо всем вице-королю. Надеюсь, он это так не оставит.    

Я не  ответил и, только пройдя несколько шагов, спросил нашего провожатого, того  самого испанца, которого спас от жертвоприношения:    

– Что  означают слова этого сеньора?    

– А  то, что дон Сарседа поругался из-за тебя с нашим капитаном. Не обещай им,  говорит, ничего или, наоборот, обещай, что хочешь, а когда они вылезут ив своей  крепости, мы их всех перебьем. С неверными, мол, клятву держать не обязательно.  Только наш капитан рассудил по-другому. Даже с язычниками, говорит, нужно быть  честным. Но тут и мы все, кого ты спас, начали кричать Сарседе: «Позор! Позор!»  Дальше – больше, чуть не до драки. Сарседа у нас третий по званию. Заявил, что  не станет участвовать в мирных переговорах, а поедет со своими слугами в Мехико  жаловаться вице-королю. Тогда капитан Диас говорит ему: «Поезжай хоть к  дьяволу, если хочешь, и жалуйся хоть сатане! Я всегда знал, что тебе только в  аду и место!» Так и разошлись. Они еще с «Ночи печали» не в ладах. Сарседа  через час уезжает в Мехико и уж там при дворе вице-короля постарается  напакостить тебе, как только сможет. Но все равно хорошо, что ты от него  избавился.    

– Отец, –  обратился ко мне мой сын, – почему тот испанец смотрел на нас так злобно?    

– Об  этом человеке я тебе рассказывал, сынок. Это де Гарсиа. Два поколения он был  проклятием нашего рода. Он предал твоего деда инквизиции, он убил твою бабушку,  он пытал меня, я неизвестно, сколько еще зла он нам причинит. Бойся его, сынок,  не доверяй ему, заклинаю тебя!    

Тем  временем мы дошли до дворца, чуть ли не единственного строения, уцелевшего от  всего Города Сосен. Нам отвели комнату в самом конце длинного здания, но вскоре  капитан Диас пожелал видеть меня и мою жену.    

Отоми  хотела остаться с сыном в той комнате, куда ему принесли еду, но ей пришлось  пойти вместе со мной. Помню, что перед уходом я поцеловал сына, хотя сделал  это, наверное, только потому, что думал по возвращении застать его спящим.    

Капитан  Диас расположился на противоположном конце дворца, шагах в двухстах от нашей  комнаты. Через несколько минут мы уже стояли перед ним. Он оказался суровым на  вид, довольно пожилым человеком с ясными глазами на некрасивом, но честном лице  крестьянина, привыкшего трудиться на своем поле в любую погоду. Только поле  капитана Диаса было полем боя, и собирал он на нем жатву смерти.    

Когда мы  вошли, капитан обменивался с простыми солдатами такими шуточками, которые вряд  ли предназначались для женских ушей. Поэтому, увидев нас, он сразу умолк и  вышел вперед. Я приветствовал его по индейскому обычаю, коснувшись правой рукой  земли. Ведь я был теперь просто пленный индеец!    

– Сними  меч, – коротко приказал он, ощупывая меня своими быстрыми глазами.    

Я  отстегнул меч и протянул ему, проговорив по-испански:    

– Возьмите  его, капитан, потому что вы победили и потому что он возвращается, наконец, к  своему хозяину.    

Это был  тот самый меч, который я отнял у Берналя Диаса во время схватки в «Ночь  печали».    

Взглянув  на него, Диас громко выругался и воскликнул:    

– Проклятие!  Я так и знал, что это мог быть только ты! Наконец-то мы встретились после  стольких лет. Ну что ж, однажды ты спас мне жизнь, и я рад, что могу сейчас  отплатить тебе тем же. Не будь я уверен, что это ты, мой друг, я бы не пошел на  твои условия. Кстати, как тебя зовут? Нет, скажи мне свое настоящее имя, –  как тебя называют индейцы, я знаю.    

– Мену  зовут Вингфилд.    

– Значит,  друг Вингфилд? Хорошо. Но, повторяю, если бы на твоем месте был кто-нибудь  другой, я сидел бы у этого дома сатаны – тут он показал на теокалли, –  пока вы все не передохли бы с голоду на его верхушке. Нет, возьми этот меч  себе, друг Вингфилд. За столько лет я уже приспособился к другому, а ты им  владеешь на славу: я еще никогда не видел, чтобы индейцы так рубились. А это  Отоми, дочь Монтесумы, твоя жена? Я вижу, она по-прежнему царственна и  прекрасна. О господи, господи! Сколько лет прошло, а кажется, я только вчера  видел, как умер ее отец. Христианской души был человек, хоть и не христианин.  Худо мы с ним обошлись, да простятся нам наши грехи! Но вот про вас, сеньора,  если только мне говорили правду о том, что произошло три ночи назад, не  скажешь, что у вас христианская душа. Однако довольно об этом – во всем  виновата дикая кровь. Вы прощены ради вашего мужа, который спас моих товарищей  от смерти на алтаре.    

Отоми не  ответила ни словом. Безмолвная и неподвижная, она стояла, как изваяние. С той  ужасной ночи своего постыдного падения она вообще говорила очень редко.    

– Что  же ты будешь делать дальше, друг Вингфилд? – обратился ко мне капитан  Диас. – Ты можешь идти куда хочешь. Ты свободен. Но куда ты пойдешь?    

– Пока  не знаю, – ответил я. – Много лет назад, когда император ацтеков  подарил мне жизнь и дал в жены принцессу Отоми, я поклялся стоять за него и за  его дело до тех пор, пока вулкан Попокатепетль не перестанет куриться, пока в  Теночтитлане не останется больше владык и пока народ Анауака не перестанет быть  народом.    

– В  таком случае, друг, ты свободен от своей клятвы, потому что ничего этого уже  нет, и даже над Попокатепетлем вот уже два года не видно ни дымка. Если хочешь,  я дам тебе добрый совет: возвращайся к христианам и поступай на службу к королю  Испании. Но давай сначала поужинаем: обо всем этом мы еще успеем поговорить.    

При  свете факелов мы сели вместе с Берналем Диасом и еще несколькими испанцами за  стол, накрытый в парадной зале дворца. Отоми не захотела остаться. Капитан  упрашивал ее поужинать с нами, но она ничего не стала есть и вскоре ушла в свою  комнату.    

 37. ВОЗМЕЗДИЕ    

     

За  ужином Берналь Диас вспоминал о нашей первой встрече на дамбе и о том, как я по  ошибке едва не убил его, приняв за Сарседу. Кстати, он спросил, что мы не  поделили с доном Сарседой.    

Как  можно короче я поведал ему историю своей жизни. Узнав о том, что сделал  Сарседа, или де Гарсиа, мне и моей семье и как я из-за него очутился в этой  стране, Диас был поражен.    

– Святая  Мадонна! – воскликнул он наконец. – Я всегда считал его подлецом, но,  если ты рассказал мне правду, я просто не знаю, что он за человек. Даю тебе  слово, друг Вингфилд, услышь я об этом час назад, Сарседа не ушел бы отсюда,  пока не ответил за все или не оправдался в бою с тобой. Но сейчас, боюсь, уже  поздно: он собирался выехать в Мехико, как только взойдет луна. Торопится на  меня нажаловаться за то, что я принял твои условия. Пусть жалуется – ему там не  очень-то верят!    

– Я  рассказал только правду, – ответил я. – Многое я могу, если  потребуется, доказать. Но, говоря начистоту, я отдал бы полжизни, чтобы  встретиться с ним лицом к лицу в открытом бою. У нас с ним старые счеты, только  он всегда от меня ускользал.    

Вдруг  мне показалось, что какое-то холодное страшное дуновение коснулось моего лица и  рук. Тревожное чувство непоправимого несчастья сжало мне сердце, и я замер, не  в силах ни шевельнуться, ни заговорить.    

– Пойдем  посмотрим, может быть, он еще не уехал, – сказал капитан Диас и, крикнув  стражу, направился к выходу из комнаты. Я поднялся за ним и в это мгновение  увидел в дверях женщину. Она стояла, вцепившись руками в косяки, запрокинув  назад голову с распущенными длинными волосами, и лицо ее было искажено такой  мукой, что я не сразу узнал Отоми. Но, когда узнал, я понял все: только одно  могло наполнить такой болью и ужасом ее бездонные глаза.    

– Что  с нашим сыном? – спросил я.    

– Умер,  умер! – ответила она леденящим кровь шепотом.    

Больше я  не стал спрашивать: сердце досказало мне остальное. Но Диас не понял:    

– Умер?  Отчего он умер? Что его убило?    

– Де  Гарсиа! Я видела, как он выходил, – проговорила Отоми и, вскинув к небесам  руки, беззвучно рухнула навзничь у порога. Я знаю: в тот миг сердце мое разбилось  навеки. С тех пор ничто уже не в силах по-настоящему его взволновать, и только  это воспоминание терзает меня день за днем, час за часом, и так будет до  последнего моего вздоха, пока я не уйду туда, где меня ждет мой сын.    

– Ну  что, Берналь Диас?! – воскликнул я с хриплым хохотом. – Правду ли я  тебе говорил о твоем товарище?    

И,  перепрыгнув через тело Отоми, я выскочил из комнаты. Капитан Диас с остальными  испанцами бросились за мной.    

Выбежав  из дворца, я повернул налево к испанскому лагерю, но не успел сделать и ста  шагов, как увидел при лунном свете небольшой отряд всадников, ехавших мне  навстречу. Это был де Гарсиа со своими слугами; они спешили к ущелью, через  которое лежал путь на Мехико. Я подоспел вовремя.    

– Стой! –  крикнул Берналь Диас.    

– Кто  смеет мне приказывать? – раздался голос де Гарсиа.    

– Я,  твой капитан! – загремел Диас. – Стой, сатана, убийца, или я тебя  зарублю!    

Я  увидел, как де Гарсиа вздрогнул и побелел.    

– У  вас странные манеры выражаться, сеньор, – проговорил он. – Если вы  соблаговолите…    

Но в  этот миг де Гарсиа, наконец, заметил меня. Я вырвался из рук Диаса, который  меня удерживал, и пошел на де Гарсиа. Я не произнес ни слова, но по моему лицу  он, наверное, понял что я знаю все и что ему нет спасения.    

Де  Гарсиа посмотрел вперед через мою голову – узкий проход за моей спиной был  прегражден солдатами. Я подходил все ближе, однако он не стал меня ждать. Было  мгновение, когда рука его потянулась к мечу, но вдруг он круто повернул коня и  поскакал назад по улице, ведущей к вулкану Хака.    

Де Гарсиа  спасался бегством, а я его преследовал неторопливо и неотступно, как охотничий  пес. Сначала он намного опередил меня, но вскоре дорога пошла хуже, и здесь он  уже не мог мчаться галопом. Город, или, вернее, его развалины остались далеко  позади. Мы двигались теперь по узкой тропе, по которой отоми приносили с  вулкана снег в жаркое время года. Миль через пять у границы снегов тропа  обрывалась: выше лежала священная земля, куда не осмеливался заходить ни один  индеец.    

Мы  поднимались по этой тропе, и в сердце моем была злая радость, ибо я знал, что  свернуть с нее некуда – по обеим сторонам чернели пропасти или отвесные скалы.  С каждой пройденной милей де Гарсиа все чаще поглядывал то направо, то налево,  то вперед, на возвышающийся перед ним снежный купол, увенчанный пламенем. И  только назад он не оглянулся ни разу: он знал, что за ним по пятам идет в  образе человека смерть.    

Я  преследовал его настойчиво и угрюмо, сберегая силы. Я был уверен, что рано или  поздно настигну его, и не спешил.    

Наконец  де Гарсиа очутился у границы снегов, где тропа исчезала, и в первый раз  оглянулся. Я был от него шагах в двухстах, Я, его смерть, приближался к нему  сзади, а впереди перед ним сиял снег. Он колебался одно мгновение; в  величественной тишине я слышал тяжелое дыхание его коня. Затем он вонзил шпоры  в бока животного и погнал его вверх.    

Снег  затвердел от мороза, и некоторое время лошадь поднималась по нему даже быстрее,  чем по тропинке, несмотря на крутизну. Но дорога по-прежнему была только одна –  по самому гребню горного отрога, снежные склоны которого были так круты, что на  них не удержался бы ни конь, ни человек. Часа два с лишним мы карабкались по  этому гребню, затерянные среди безмолвия вечных снегов зачарованного вулкана.  Порой мне казалось, что мой взор проникает в душу моего врага и я вижу все, что  в ней происходит. Пусть я не прав, пусть это было только игрой воображения, но  эта мысль была мне приятна, ибо там, в его сердце, я видел такое черное  отчаяние, такие муки, таких жутких призраков прошлого и такой ужас перед надвигающейся  смертью и тем, что за ней последует, что никакие ухищрения человеческой мести  не смогли бы превзойти эту пытку. Так оно и было на самом деле, я знаю, ибо  если в душе де Гарсиа не осталось совести, то остался страх и живое  воображение, чтобы обострить его и усилить стократно.    

Снежный  гребень становился все круче, а конь уже выбился из сил. На такой высоте ему  было трудно дышать. Напрасно де Гарсиа терзал шпорами бока благородного  животного – оно не могло больше сделать ни шагу.    

Внезапно  конь повалился на снег. Я думал, что теперь-то де Гарсиа остановится, но даже я  не представлял себе всей глубины его ужаса. Выбравшись из-под павшего коня, де  Гарсиа оглянулся и, сбрасывая на ходу тяжелые латы, заковылял вперед.    

К этому  времени мы достигли того места, где снега кончались, переходя в ледяное поле.  Очевидно, снег наверху подтаивал от внутреннего тепла вулкана или от лучей  солнца в жаркое время года, а по холодным ночам и в зимние месяцы замерзал,  превращаясь в лед. Так или иначе, вершина Хаки была окружена ледяной пелериной,  достигавшей почти мили в ширину. Ниже ее лежали снега, а над ней выступали  черные зубцы кратера.    

Де  Гарсиа карабкался по льду. Даже для совершенно спокойного человека это дело не  из легких, потому что здесь приходится перепрыгивать от трещины к трещине,  цепляясь за иглообразные выступы шершавого льда, торчащие над поверхностью, как  щетина на спине у борова. Горе путнику, если такая игла обломится под ним или  если он поскользнется! Тогда никто не задержит его падения, и, прежде чем он  докатится до рыхлого снега, тысячи острых, как ножи, выступов обдерут с него  мясо до костей. Больше всего я боялся, что это случится с де Гарсиа: тогда  месть ускользнула бы от меня, а я был от него всего в двадцати шагах. Поэтому,  замечая опасность, я кричал ему снизу, подсказывая, куда нужно ставить ногу, и  он    

– самое  удивительное! – беспрекословно повиновался мне, позабыв от ужаса обо всем  на свете. О себе я не думал. Я знал, что не упаду, хотя в другое время ничто не  заставило бы меня совершить подобный подъем.    

Все это  время мы карабкались к огненной вершине Хаки при ярком лунном свете, но  внезапно первый луч солнца коснулся горы – и пламя, освещавшее изнутри  гигантский столб дыма над кратером, сразу померкло. Зато вся ледяная шапка  засияла и заискрилась в алых лучах; мы ползли по ней, как две черные мухи, а  внизу под нами еще клубилась ночная мгла. Это было чудесное и жуткое зрелище.    

– Эй,  приятель – окликнул я де Гарсиа. – При таком свете подниматься легче.  Смотри не оступись!    

Странно  прозвучали мои слова среди ледяных утесов, где еще никогда не раздавался  человеческий голос. И в тот же миг гора под нами зашаталась и задрожала, как  дерево, сотрясаемое ураганом, словно разгневанная нашим святотатством,  нарушившим ее священное безмолвие. Вслед за толчком на нас опустилось облако  серного пепла, на мгновение скрывшее от меня де Гарсиа. Я только слышал, как он  закричал от страха, и сам испугался, думая, что он упал. Но, когда пепел  рассеялся, де Гарсиа невредимый стоял уже на лаве у подошвы кратера.    

«Ну, теперь-то  он наверняка остановится, – подумал я. – У него есть меч, и ему  нетрудно будет убить меня, когда я буду переползать со льда на горячую лаву».    

Очевидно,  де Гарсиа тоже подумал об этом, потому что он повернулся ко мне с сатанинской  гримасой, но тут же снова начал карабкаться вверх. Я ничего не мог понять. Где  же он надеется от меня укрыться? Шагах в трехстах от нас клокотал кратер,  выбрасывая в небо клубы пара и дыма, а между его гребнем и кромкой льда  громоздились застывшие потоки лавы, местами такой горячей, что по ней трудно  было ступать. Де Гарсиа устал. Теперь уже медленно брел он по лаве,  вздрагивающей под ногами, а я неторопливо шел за ним, переводя дыхание.    

Но вот  он приблизился к краю кратера, подался вперед и заглянул вниз. Я подумал, что  сейчас де Гарсиа бросится в него и так покончит с собой. Но, если у него и была  подобная мысль, он сразу же позабыл о ней, когда увидел, какое уютное ложе его  ожидает. Круто повернувшись, де Гарсиа выхватил меч и пошел на меня. В дюжине  шагов от кратера мы встретились.    

Я сказал  «мы встретились», но в действительности это было не совсем так, потому что в  четырех шагах от меня, там, где я не мог достать его мечом, де Гарсиа снова  остановился. Не сводя с него глаз, я сел на обломок лавы. Казалось, я никогда  не смогу наглядеться на его лицо. Но что это было за лицо! Лицо убийцы перед  расплатой. Жаль, что я не художник, потому что словами невозможно описать эти  полные ужаса, запавшие красные глаза, скрежет зубов и дрожащие губы. Я думаю,  когда сам дьявол, враг рода человеческого, выкинет свой последний козырь и  погубит последнюю душу, он перед смертью будет выглядеть точно так же.    

– Ну  вот мы и свиделись, де Гарсиа, – сказал я.    

– Чего  ты ждешь? – прохрипел он. – Убей меня и покончим с этим!    

– Куда  ты торопишься, кузен? Я искал тебя целых двадцать лет, зачем же нам сразу  расставаться? Поболтаем немного! Прежде чем мы расстанемся навсегда, я надеюсь,  ты будешь настолько любезен, что ответишь на мой вопрос. Меня мучит  любопытство. За что ты причинил столько горя мне и моим родным? Ведь должно же  быть какое-то объяснение даже твоей бессмысленной тупой жестокости?    

Я  говорил с ним спокойно и равнодушно, не испытывая ни малейшего волнения, не  чувствуя ничего. В тот странный час я был не Томасом Вингфилдом, я был  не человеком, а бездушным орудием, слепой силой. Я мог просто без печали думать  о моем убитом сыне; для меня он не был мертвым, ибо я сам был всего лишь  частицей всеобъемлющей природы, куда входила и смерть. Даже о де Гарсиа я думал  без ненависти, словно и он был только пешкой в чьей-то руке. Но в то же время я  знал, что он теперь целиком в моей власти, что он мне ответит и скажет правду и  что это так же истинно, как то, что он умрет, когда я того захочу.    

Де  Гарсиа пытался сжать губы – они разомкнулись сами собой, и он заговорил. Слово  за словом он раскрывал передо мной всю глубину своего черного сердца, как будто  уже стоял перед высшим судьей.    

– С  ранней юности я полюбил твою мать, кузен, – начал он медленно, с трудом  выговаривая каждое слово. – Ее одну я любил всю жизнь, как люблю до сих  пор, но она ненавидела меня за мои пороки и боялась за мою жестокость. Потом  она встретила и полюбила твоего отца. Я донес на него инквизиции, надеясь, что  его замучают там и сожгут, но она освободила его и бежала с ним в Англию. Меня  мучила ревность, я мечтал о мести, однако твоя мать была далеко. Почти двадцать  лет я жил своей темной жизнью, пока однажды не оказался в Англии по торговым  делам. Здесь я случайно узнал, что твоя мать и отец живут близ Ярмута, и решил  повидаться с ней, просто повидаться – убивать ее я не думал. Мне  посчастливилось. Мы встретились в лесу, я увидел, что она по-прежнему  прекрасна, и понял, что люблю ее больше, чем раньше. Я предложил ей на выбор:  бежать со мной или умереть, и вот она умерла. Я настиг ее на лесистом склоне,  уже поднял меч, но вдруг она остановилась и сказала:    

«Сначала  выслушай меня, Хуан! Мне открылось предсмертное видение. Так же, как я убегала  от тебя, ты побежишь от одного из моих сыновей, и так же, как ты отправляешь  меня на небо, он ввергнет тебя в бездну ада среди огня, скал и снега».    

– Это  место здесь, кузен, – сказал я.    

– Это  место здесь, – озираясь, прошептал де Гарсиа.    

– Продолжай!    

Он снова  сделал попытку промолчать, но снова моя воля сломила его, и он продолжал:    

– Отступать  было поздно. Чтобы спастись самому, я убил ее и бежал. Но с того часа ужас  вселился в мое сердце, ужас, который не покидает меня до сих пор. Всегда и  всюду меня преследовало видение сына твоей матери, от которого я должен бежать,  бежать всю жизнь, пока он не настигнет меня и не ввергнет в бездну ада.    

– Это  должно быть там, кузен, – проговорил я, показывая мечом на жерло кратера.    

– Да,  там, я видел.    

– Но  туда полетит только тело, кузен, а не душа.    

– Только  тело, а не душа, – повторил он за мной.    

– Продолжай! –  приказал я.    

– Затем  в тот же день я встретил тебя, Томас Вингфилд. Страх перед пророчеством твоей  матери уже овладел мной, и, когда я увидел одного из ее сыновей, я решил убить  его, чтобы он не убил меня.    

– Как  он это сделает сейчас, кузен.    

– Как  он это сделает сейчас, – повторил де Гарсиа, словно попугай, и, помолчав,  заговорил снова: – О том, что случилось дальше и как мне удалось ускользнуть,  ты знаешь. Я бежал в Испанию и постарался все забыть. Но я не мог. Однажды  ночью в Севилье я увидел на улице человека, похожего на тебя. Я не думал, что  это ты, но мой страх был так велик, что я решил бежать в далекую Индию. Ты  встретил меня в ночь перед отплытием, когда я прощался с одной сеньорой.    

– С  Изабеллой де Сигуенса, кузен. Вскоре и я простился с ней навеки, чтобы передать  тебе ее предсмертное слово. Сейчас она ждет тебя вместе со своим ребенком.    

Де  Гарсиа содрогнулся и продолжал:    

– Мы  снова встретились в океане. Ты появился из волн. Я не посмел убить тебя сразу,  на глазах у всех, чтобы меня потом не обвинили в твоей смерти. Я подумал, что  ты все равно умрешь в трюме среди рабов. Но ты не умер, и даже океан был к тебе  милосерд, хотя я решил, что избавился от тебя навсегда. Вместе с Кортесом я  пришел в Анауак и здесь снова с тобой встретился; на этот раз ты едва меня не  убил. Но затем пришел час расплаты и я потешился над тобой вволю. На следующий  день я решил убить тебя, но сначала продолжить пытку, ибо страх сделал меня  жестоким. Однако ты сбежал. Прошло много лет. Я странствовал по свету, побывал  в Испании, в других странах, потом опять вернулся в Мехико, но, где бы я ни  был, все тот же страх, призраки мертвых и мои кошмары всюду преследовали меня,  и не было мне ни удачи, ни счастья. Лишь недавно я присоединился к отряду  Диаса. О тебе я не думал; мне говорили, что ты давно умер, и лишь когда мы  добрались до Города Сосен, я узнал, что вождь отоми – это ты. Остальное ты  знаешь.    

– За  что ты убил моего сына, кузен?    

– А  разве он не потомок твоей матери? Разве я не мог пасть от его руки? Но главное –  я хотел отомстить тебе за все эти годы ужаса. К тому же глупо оставлять в живых  сына, когда стараешься убить отца. Он умер, и я рад, что убил его, хотя его  призрак будет теперь преследовать меня вместе с другими тенями.    

– Он  будет преследовать тебя вечно. Но хватит, пора кончать. У тебя есть меч –  защищайся, если можешь. Умирать в бою легче.    

– Не  могу! – простонал де Гарсиа. – Я обречен…    

– Как  хочешь, – сказал я и поднял меч.    

Де  Гарсиа отшатнулся и начал пятиться, с ужасом глядя мне прямо в лицо, как крыса  перед удавом, готовым ее проглотить. Так мы дошли до края кратера. Устрашающее  зрелище открылось передо мной, когда я заглянул вниз. Там, на глубине тридцати  с лишним футов, сквозь покров клубящегося дыма зловеще сияла докрасна  раскаленная лава. Она переливалась и перекатывалась, как живое существо, Струи  пара вырывались из нее с пронзительным шипением, ядовитые испарения  разноцветными змейками поднимались над ее поверхностью, свиваясь и  переплетаясь, и удушливое, жаркое зловоние отравляло нагретый воздух. Да,  поистине для де Гарсиа это был самый подобающий вход в его последнее жилище!  Лучшего даже я не смог бы придумать.    

Я указал  мечом вниз и расхохотался, но, когда де Гарсиа увидел дно кратера, его охватил  такой непреодолимый страх перед смертью, что, утратив всякое человеческое подобие,  он завыл, точно зверь. Да, да, этот гордый высокомерный испанец всхлипывал,  визжал и молил меня о пощаде, он, совершивший столько злодеяний, которым нет  прощения, умолял простить его и дать ему время хотя бы для покаяния. Я стоял,  молча смотрел на него, и вид его был так ужасен, что даже в мое оледеневшее  сердце начал закрадываться страх.    

– Пора  кончать, – проговорил я и снова поднял меч, но только для того, чтобы тут  же его опустить. Внезапно разум покинул де Гарсиа, и он помешался у меня на  главах.    

Мне не  хочется описывать всего, что за этим последовало. Вместе с безумием к де Гарсиа  вернулось мужество, и он начал сражаться. Н о н е сомной.    

Казалось,  он меня больше не видел, однако дрался отчаянно, пронзая пустое пространство.  Страшно было смотреть, как он рубится с невидимыми врагами, и слышать его вопли  и проклятия. Дюйм за дюймом де Гарсиа отступал к краю кратера. Здесь он  задержался и вступил в последний бой с могучим незримым противником. Яростные  выпады и удары следовали один за другим, дважды он чуть не падал, словно от  смертельных ран, но снова собирал все силы и продолжал сражаться с пустотой.  Вдруг, испустив пронзительный вопль, как будто его поразили в сердце, де Гарсиа  широко раскинул руки, выронил меч и навзничь рухнул в жерло вулкана.    

Я отвел  глаза, чтобы больше ничего не видеть. Но потом я частенько спрашивал себя: что  же это было и кто нанес де Гарсиа последний, смертельный удар?    

 38. ПРОЩАНИЕ С  ОТОМИ    

     

Так я  исполнил обещание, данное мной отцу, я отомстил де Гарсиа. Правильнее было бы  сказать, что я видел, как свершилось возмездие, ибо, как ни страшна его смерть,  он умер не от моей руки. Де Гарсиа умер от страха, И я сразу же пожалел, что он  погиб именно так, ибо, когда ледяное неестественное спокойствие покинуло мою  душу, я возненавидел его еще сильнее, чем прежде. Я пожалел, что не убил его  своей собственной рукой, и жалею об этом до сих пор. Конечно, многие станут  меня порицать, ибо нам завещано прощать своих врагов, но такое всепрощение я  оставляю господу богу. Как могу я простить того, кто предал моего отца в руки  инквизиции, кто убил мою мать и моего сына, кто заковал меня в цепи на рабском  судне, кто своими руками пытал меня в течение нескончаемых часов? Нет! С каждым  годом я ненавижу его все больше.    

Я пишу  обо всем этом лишь потому, что долгое время не мог обрести покоя. Я не способен  простить все ни мертвому, ни живому, и из-за этого несколько лет назад  достопочтенный и многоученый священник нашего прихода даже не допустил меня в  церковь. Тогда я отправился к епископу и рассказал ему свою историю. Епископ  немало подивился, но, будучи человеком широких взглядов, призвал священника и  отменил его решение, полагая, так же, как и я, что господь не осудит слабого  человека, если тот не может простить злодея, причинившего ему столько зла.    

Однако  довольно распространяться об этих вопросах совести!    

Когда де  Гарсиа исчез в бездне, я повернулся и пошел к дому. Вернее, не к дому, которого  у меня больше не было, а к разрушенному городу, лежавшему далеко внизу.    

Мне  предстояло спуститься по ледяному склону, и это оказалось гораздо труднее, чем  подняться. Теперь, когда месть свершилась, я стал словно другим человеком,  таким же, как все, измученным и угнетенным. Мне было так горько, что, право же,  если бы я оступился на льду, я не стал бы об этом жалеть.    

Но я не  оступился и в конце концов достиг снежного покрова, где идти было много легче.  Итак, я сдержал свою клятву и отомстил. Но какой ценой! Я потерял свою невесту,  любовь моей юности; двадцать лет я был вождем индейцев; я перенес все мыслимые  лишения и невзгоды; я женился на женщине, которой нельзя было отказать в  благородстве и возвышенной силе любви, как она это не раз доказывала, но  которая при всем этом в глубине души оставалась дикаркой и во всяком случае –  идолопоклонницей. И вот племя мое побеждено, прекрасный мой город разрушен, я  нищ и бездомен, и великим счастьем будет, если в конце концов мне удастся  избежать смерти или рабства. Но все это я мог бы перенести, ибо видывал еще и  не то. Лишь с ужасной смертью своего последнего сына, единственной отрады моей  одинокой жизни, я примириться не мог.    

Любовь к  детям стала единственной страстью моих зрелых лет. Я любил их, и они любили  меня. Я воспитывал их сам с младенческих лет, и они были в душе англичанами, а  не индейцами. Я научил их своему языку и своей вере, так что они стали не  просто моими любимыми детьми, а моими соплеменниками. И вот несчастный случай,  болезнь и меч отняли у меня всех троих, и я остался один.    

Мы  слишком много говорим о горестях нашей юности. Если наша любимая покидает нас,  мы оглашаем весь свет рыданиями и клянемся, что жизнь нам теперь не в жизнь. Но  только склоняясь в отчаянии над бездыханным телом своего ребенка, мы впервые  познаем настоящее, страшное горе. Говорят, что время залечивает все раны. Это  ложь. Такое горе время не в силах изгладить. Я стар, и я это знаю.    

И вот я  упал на пустынный снежный склон вулкана, где до меня не ступала нога  человеческая, и заплакал так, как мужчина плачет лишь однажды в жизни.    

«Сын мой  Авессалом! Сын мой, сын мой Авессалом! – взывал я вместе с библейским  царем Давидом. – О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын  мой, сын мой!».[40]    

Но  скорбь моя была сильнее скорби того царя, ибо в течение нескольких лет я  потерял не одного, а трех сыновей. Единственным моим утешением служила мысль,  что этот царь уже много столетий назад встретился со своим сыном и я тоже  когда-нибудь встречусь с моим. Слабое утешение, однако оно дало мне силы  подняться и двинуться вниз к разоренному Городу Сосен.    

Мне  удалось до него добраться лишь на закате, потому что путь был неблизким, а я от  слабости едва брел. У дворца меня встретил капитан Диас со своими товарищами.  Когда я поравнялся с ними, солдаты молча сняли шляпы из уважения к моему горю,  и только Диас спросил:    

– Убийца  умер?    

Я кивнул  и прошел мимо них в свою комнату, надеясь найти там Отоми.    

Она  сидела одна, холодная и прекрасная, словно статуя, высеченная из мрамора.    

– Я  похоронила сына рядом с прахом братьев и прадедов, – ответила Отоми на мой  вопрошающий взгляд. – Твое сердце не выдержало бы, если бы ты его увидел.    

– Да,  да, – проговорил я, – но сердце мое уже разбито.    

– Убийца  умер? – спросила Отоми точно так же, как Диас.    

– Умер.    

– Как?    

В  нескольких словах я рассказал ей.    

– Ты  должен был убить его сам. Кровь нашего сына не отомщена.    

– Да,  я должен был убить его сам. Но в тот миг я не думал об отмщении, ибо видел, как  оно поразило его свыше. Может быть, это и к лучшему. Я слишком дорого заплатил  за свою месть и слишком поздно понял, что не должен был брать ее на себя. Есть  высший судья.    

– Неправда! –  проговорила Отоми, и лицо у нее было при этом такое же, как в тот миг, когда  она убивала тласкаланца, или презрительно отвечала Марине, или плясала на  теокалли во главе жертвенного хоровода. – Я этому не верю. На твоем месте  я бы изрезала его на куски и только потом отдала в лапы дьяволам – не раньше!  Но что говорить об этом? Все кончено, все мертвы, и мое сердце тоже. Ты устал,  поешь.    

Я утолил  голод, опустился на ложе и заснул.    

В  темноте я услышал голос Отоми:    

– Проснись,  я хочу с тобой поговорить!    

В нем  было нечто такое, что сразу пробудило меня от тяжкого сна.    

– Говори, –  отозвался я. – Где ты, Отоми?    

– Рядом  с тобой. Я не могла уснуть и сидела здесь. Слушай. Мы встретились много-много  лет назад, когда Куаутемок привел тебя из Табаско, Ах, как хорошо я помню тот  день! Впервые я увидела тебя при дворе моего отца Монтесумы в Чапультепеке,  увидела и полюбила. Я любила тебя всегда. Меня-то не страшили чужие боги!    

– Почему  ты говоришь об этом, Отоми? – спросил я.    

– Потому,  что мне так хочется. Можешь ты подарить один час той, кто отдала тебе все?  Тогда слушай. Помнишь, как ты оттолкнул меня? О, я думала, что умру от стыда,  когда добилась, чтобы меня предназначили тебе в жены, в жены богу Тескатлипоке,  а ты в ответ заговорил со мной о девушке за морем, об этой Лили, чье кольцо до  сих пор у тебя на пальце. Но я это вынесла. Я полюбила тебя еще больше за твою  честность, а остальное ты знаешь.    

Ты стал  моим, потому что я решилась лечь рядом с тобой на жертвенный камень. Тогда ты  поцеловал меня и сказал, что любишь. Но ты никогда не любил меня до конца. Ты  все время думал об этой Лили. Я знала это раньше, как знаю сейчас, хотя и  старалась обмануть себя. В то время я была красива, а для мужчины это кое-что  значит. Я была предана тебе, а это значит еще больше, и раз или два ты сам  подумал, что любишь. Но сейчас я жалею, что теули подоспели вовремя и не дали  нам умереть вместе на алтаре. Я жалею об этом только из-за себя. Мы спаслись,  но для меня началась нескончаемая борьба.    

Я уже  сказала, что понимала и видела все. Ты поцеловал меня на жертвенном камне за  какой-то миг до смерти. Но, когда ты вернулся к жизни, все снова изменилось.  Лишь по воле судьбы ты женился на мне и принес клятву, которую сдержал до  конца. Ты женился на мне, но ты не знал, кто твоя жена. Ты знал только, что я  красива, нежна, верна тебе – все это так и было, – но ты не понимал, что я  для тебя чужая, что я осталась такой же, какими были мои предки. Ты думал, я  приняла твои обычаи, а может быть, даже и твою веру, потому что ради тебя я  старалась это сделать. Но все это время я жила обычаями своего народа и никогда  не могла позабыть своих богов. Они не дозволили мне, своей рабыне, уйти от них.  Годами пыталась я их отринуть, но пришло время, и они отомстили мне. Сердце мое  смирилось, вернее – боги смирили его, ибо я не помню и сама не знаю, что делала  в ту ночь, когда ты увидел меня на теокалли во время жертвоприношения  Уицилопочтли.    

Все эти  годы ты был верен мне, и я рожала тебе детей, которых ты любил. Но ты любил их  только ради них самих, а не ради меня. В глубине души ты ненавидел мою кровь,  которая смешалась с твоей в их жилах. Ведь ты и меня любил только наполовину.  Эта жестокая половинчатая любовь едва не свела меня с ума. Но потом и она  умерла, когда ты увидел, как я, охваченная безумием, свершала древний обряд  моих предков на теокалли. Только тогда ты понял, кто я такая. Я дикарка!    

И вот  умерли наши дети, соединявшие нас. Они умерли по-разному – один за другим, ибо  над ними тяготело проклятие моего рода. И вместе с ними умерла твоя любовь. Я  одна осталась – живое напоминание о прошлом. Но теперь и я умираю.    

Я  пытался заговорить, но Отоми поспешно прервала меня:    

– Нет,  молчи и слушай! У меня слишком мало времени. Когда ты запретил мне называть  тебя мужем, я поняла, что все кончено. Я повиновалась тебе, теуль. Я оторвала  тебя от своего сердца, ты уже не муж мне, и скоро я перестану быть твоей женой.  Но все же прошу тебя: выслушай! Сейчас ты удручен горем. Тебе кажется, что  жизнь твоя кончена и что счастье уже невозможно. Но это не так. Ты в расцвете  зрелых лет, и ты еще полол сил. Может быть, тебе удастся покинуть нашу  разоренную землю, и, когда ты отряхнешь ее прах со своих ног, проклятие  перестанет тяготеть над тобой. Ты вернешься в свою страну и встретишь ту, что  ожидала тебя столько лет. И тогда далекая женщина, принцесса угасшего рода,  превратится в смутное видение, и все эти годы, полные странных событий, будут  казаться тебе только сном. Останется лишь любовь к умершим детям. Ты будешь  любить их всегда, и мысль о них, тоска по мертвым, страшнее которой нет ничего  на свете, будет преследовать тебя днем и ночью до конца твоей жизни, и я этому  рада, ибо я была их матерью, и, думая о них, ты будешь иногда вспоминать обо  мне. Это все, что оставила мне твоя Лили, и в этом я выше нее. Знай, теуль, она  не родит тебе никого, кто бы мог затмить в твоем сердце любовь к моим детям!    

О, я  следила за тобой дни и ночи! Я видела, видела, как тоскуют твои глава по той,  кого ты потерял, и по далекой земле твоей юности. Будь счастлив, ты увидишь  родину и встретишь любимую! Борьба закончена: твоя Лили победила. Я слабею, мне  трудно говорить, но осталось сказать немного. Мы расстаемся, наверное,  навсегда. Что связывает нас, кроме душ наших мертвых сыновей? Ничто! Я не нужна  тебе больше, и я довершу наш разрыв. В свой смертный час я отрекаюсь от твоего  бога и возвращаюсь к богам моего народа, хоть и думала раньше, что ненавижу их.  Мы расстаемся навеки, но, прошу тебя, не думай обо мне плохо, ибо я любила тебя  и люблю. Я была матерью твоих сыновей; их ты сделал христианами и с ними, может  быть, встретишься. Я люблю тебя по-прежнему. Я счастлива, потому что ты  поцеловал меня на жертвенном камне и потому что я родила тебе сыновей. Они  твои, моего в них немного. Мне кажется, я и любила их только потому, что они  твои, а они любили одного тебя. Возьми же их, возьми их души, как ты взял у  меня все остальное. Ты поклялся, что лишь смерть разлучит нас, и ты сдержал  свою клятву на деле и в мыслях. Но теперь я ухожу в Обиталище Солнца, к моим  предкам. Теуль! Я прожила с тобой много лет и видела много горя; я не могу  сейчас назвать тебя мужем, потому что ты запретил мне это, но я говорю тебе,  теуль, не насмехайся надо мной с твоей Лили! Не говори ей обо мне ничего, если  сможешь… будь счастлив… и – прощай!    

Последние  слова Отоми звучали все слабее и слабее. Я слушал ее, застыв от удивления, а  тем временем рассвет медленно разливался по комнате. Постепенно белая фигура  Отоми выступила из темноты: она сидела в кресле, придвинутом вплотную к ложу,  руки ее бессильно свисали, а голова была откинута на спинку кресла. Я вскочил  на ноги и взглянул ей в лицо. Оно было холодным и бледным, и дыхание замерло у  нее на устах. Я взял ее за руку – она была ледяной. Я громко окликнул Отоми,  поцеловал ее в лоб, но она не шевельнулась и не ответила. Вскоре рассвело, и я  увидел, что произошло. Отоми была мертва. Она ушла из жизни сама, приняв яд,  тайна которого известна только индейцам. Он действует медленно и безболезненно,  сохраняя до конца полную ясность мысли. Лишь когда жизнь уже покидала ее, Отоми  заговорила со мной так печально и горько.    

Я сел на  ложе, не сводя с нее глаз. Плакать я не мог – у меня не осталось слез, и, как я  уже говорил, ничто не могло нарушить моего странного спокойствия. Печаль и  огромная нежность переполняли меня. В тот час я любил Отоми сильнее, чем когда  бы то ни было, сильнее, чем живую, и этим уже сказано многое. Я словно вновь  видел ее в расцвете юности, такой, какой она была при дворе своего царственного  отца, я видел ее глаза, когда она встала рядом со мной на жертвенный камень, я  вспоминал ее взгляд, который не дрогнул перед гневом императора Куитлауака,  обрекавшего меня на смерть. Я снова слышал ее горестный вопль над телом нашего  первенца, и я видел ее с мечом в руках над убитым тласкаланцем.    

Многое  воскресло в моей памяти в тот печальный рассветный час, когда я сидел и смотрел  на мертвую Отоми. В ее словах была правда: я не мог забыть свою первую любовь и  часто мечтал о том, чтобы увидеть Лилино лицо. Но Отоми была не права, когда  говорила, что я ее не любил. Я любил ее от души и был верен своей клятве. Но  только тогда, когда она умерла, я понял по-настоящему, как она мне была дорога.  Да, между нами лежала пропасть, становившаяся с годами все шире. Нас разделяли  раса и религия, ибо я знал, что Отоми никогда не могла до конца отказаться от  своих старых суеверий. Да, когда я увидел, как Отоми запевает песнь смерти,  меня объял ужас, и какое-то время она была мне отвратительна. Но я все простил  бы ей, потому что это было у нее в крови, к тому же последний и самый худший  проступок она совершила помимо своей воли. И если забыть все это, оставалась  прекрасная, благородная женщина, достойная величайшей любви и уважения,  женщина, которая долгие годы была моей верной женой.    

Так  размышлял я в тот час и так думаю сегодня. Отоми сказала, что мы расстаемся  навсегда, но я верю и надеюсь, что это не так. Ибо знаю, что нам обоим  простится многое, и те, кто были дороги и близки друг другу здесь, на земле,  когда-нибудь встретятся в ином мире.    

Наконец  я поднялся, чтобы позвать на помощь, и только тогда почувствовал что-то тяжелое  у себя на шее. Это было ожерелье из крупных изумрудов, которое Куаутемок дал  мне, а я подарил Отоми. Она надела его на меня, пока я спал, – ожерелье и  привязанную к нему прядь своих длинных волос. С этими двумя вещами я не  расстанусь и в могиле.    

Я  схоронил Отоми в древней усыпальнице, рядом с прахом ее предков и телами наших  детей. Через два дня после этого я выехал вместе с отрядом Берналя Диаса в  Мехико. У входа в ущелье я оглянулся на развалины Города Сосен, где прожил  столько лет и похоронил всех, кто был мне дорог. Я смотрел назад печально и  долго, как смотрит умирающий, оглядываясь на свою прошедшую жизнь, пока,  наконец, Диас не положил руку мне на плечо.    

– Вы  теперь одиноки, друг мой, – сказал он. – Что вы собираетесь делать?    

– Ничего, –  ответил я. – Мне остается лишь умереть.    

– Никогда  не говорите так! – возразил он. – Вам только сорок, а мне далеко за  пятьдесят, и все-таки я не говорю о смерти. Послушайте, у вас есть друзья в  Англии?    

– Были.    

– В  мирных странах люди живут долго. Возвращайтесь к ним! Я постараюсь переправить  вас в Испанию.    

– Хорошо,  подумаю, – ответил я.    

В  положенный срок мы добрались до Мехико, нового и чужого мне города,  перестроенного Кортесом.    

Там, где  некогда возвышался теокалли, на котором меня должны были принести в жертву,  возводили теперь собор, укладывая в его фундамент уродливых ацтекских идолов.  Город был по-прежнему хорош, но уже не так прекрасен, как Теночтитлан  Монтесумы, и таким он никогда не будет. Жители его тоже изменились: тогда это  были свободные воины, а теперь – рабы.    

В Мехико  Диас нашел для меня пристанище. Уважая полученное мной помилование, никто меня  не преследовал. Я был конченым человеком и никому не внушал опасений. О моем  участии в «Ночи печали» и в защите города позабыли, а история пережитых мной  злоключений вызывала сочувствие даже у испанцев. В Мехико я провел десять дней,  грустно блуждая по улицам и по склонам холма Чапультепека, где прежде стоял  загородный дворец Монтесумы, в котором я впервые встретил Отоми. От былого  великолепия не осталось ничего, кроме нескольких древних кедров.    

На  восьмой день меня остановил на улице индеец. Он сказал, что со мной хочет  повидаться один старый друг. Я последовал за ним, удивляясь про себя, кто бы  это мог быть, потому что у меня друзей не осталось. Индеец привел меня в  красивый каменный лом на одной из новых улиц. Здесь мне пришлось немного  подождать, сидя в затемненной комнате. Неожиданно кто-то обратился ко мне на  ацтекском языке:    

– Здравствуй,  теуль.    

Голос,  печальный и нежный, показался мне знакомым. Я поднял глаза. Передо мной стояла  индеанка в испанской одежде, еще красивая, но слабая и словно измученная  какой-то болезнью или горем.    

– Ты  не узнаешь Марину, теуль? – спросила она, и я вспомнил ее, прежде чем она  договорила. – А вот я тебя с трудом, но узнала. Да, теуль, горе и время  изменили нас обоих.    

Я взял  ее руку и поцеловал.    

– Где  Кортес? – спросил я. Дрожь пронизала все ее тело.    

– Кортес  в Испании, ведет свою тяжбу. Он женился там на другой, теуль. Много лет назад  он прогнал меня и отдал в жены дону Хуану Харамильо, который женился на мне  из-за денег. Кортес был щедр к своей оставленной любовнице!    

И Марина  заплакала.    

Постепенно  я узнал всю ее историю, но здесь я не стану о ней писать – она и так известна  всему свету! Когда Марина сыграла свою роль и уже ничем не могла больше помочь  конкистадору, он ее бросил. Марина рассказала мне, какие муки ей пришлось  пережить и о том, как она прокричала в лицо Кортесу, что отныне ему ни в чем не  будет удачи. Пророчество ее сбылось.    

Мы  проговорили часа два с лишним. Выслушав ее повесть, я начал рассказывать о  себе, и она плакала от жалости. Несмотря ни на что, у Марины было доброе  сердце.    

Затем мы  расстались, чтобы уже никогда не встретиться. Но прежде чем я ушел, Марина  заставила меня взять в подарок немного денег, и я принял эту милостыню без  стыда, ибо я был нищ и мне нечего было стыдиться.    

Так  сложилась судьба Марины. Ради любви она изменила родине, и что получила она в  награду за свою любовь и измену? Но для меня ее память, память о добром друге,  навсегда останется священной. Ведь Марина дважды спасла мне жизнь и не покинула  меня даже тогда, когда Отоми оскорбила ее самыми жестокими словами.    

 39. ТОМАС  ВОСКРЕСАЕТ ИЗ МЕРТВЫХ    

     

На  следующий день после встречи с Мариной ко мне зашел капитан Диас. Он сказал,  что один из его друзей командует каракой, которая через десять дней отплывает  из Веракрус в Кадис, и что, если я хочу покинуть Мехико, этот друг охотно  возьмет меня на свое судно. Немного подумав, я ответил, что отправлюсь в путь,  и распрощался с капитаном Диасом – дай бог ему счастья! Он был одним из  немногих хороших людей среди всех этих испанских мерзавцев.    

В  компании нескольких купцов я навсегда покинул Мехико и примерно через неделю  благополучно добрался через горы до Веракрус. Это нездоровый город, с жарким  климатом и ненадежной гаванью, открытой всем яростным северным ветрам. Здесь я  вручил свои рекомендательные письма капитану караки, и тот без дальнейших  расспросов предоставил мне место. Немедля я переправил на корабль запас  провизии на время всего плавания.    

К концу  третьего дня мы отплыли с попутным ветром, а на рассвете вдали виднелась только  снежная вершина вулкана Орисаба – последнее видение Анауака. Но вот и оно  исчезло за облаками, и я простился с далекой землей, на которой со мной  произошло так много событий и которую, по моим подсчетам, я впервые увидел  ровно восемнадцать лет назад, в этот же самый день.    

За время  нашего плавания до Испании ничего примечательного не случилось. Протекало оно  гораздо благополучнее многих подобных путешествий. Подняв якорь в гавани  Веракрус, мы через два месяца и десять дней бросили его в кадисском порту – вот  и все.    

В Кадисе  я провел всего два дня. Мне повезло! В порту стоял английский корабль,  направлявшийся в Лондон, и я купил на нем место пассажира, хотя мне пришлось  для этого предать самый маленький изумруд из ожерелья, потому что все деньги,  врученные мне Мариной, к тому времени уже вышли. Я продал изумруд за немалую  сумму, приоделся, как подобает знатному человеку, а остаток золота взял с  собой. По правде говоря, мне было жаль расставаться с этим камнем, хоть это и  был всего-навсего подвесок к кулону ожерелья, но нужда заставила. Сам кулон,  прекрасный изумруд с небольшим изъяном, я подарил много лет спустя ее  величеству всемилостивейшей королеве Елизавете.    

На английском  судне все меня принимали за испанского авантюриста, разбогатевшего в  Вест-Индии, и я не старался опровергнуть это мнение. По крайней мере меня  оставили в покое, так что я мог внутренне подготовиться к встрече с давно  забытыми обычаями и условностями. Так я и сидел в одиночестве, словно  какой-нибудь гордый идальго, стараясь поменьше говорить и побольше слушать,  чтобы узнать обо всем, что произошло в Англии за двадцать лет моего отсутствия.    

Наконец,  и это плавание закончилось. Двенадцатого июня я высадился в славном городе  Лондоне, где до этого дня еще не бывал, и, преклонив колени в комнате  гостиницы, возблагодарил бога за то, что после бесчисленных превратностей и  испытаний он дозволил мне вновь ступить на английскую землю. Поистине самым  большим чудом мне казалось тогда мое слабое человеческое тело, пережившее  столько боли, болезней, лишений и ран, столько смертоносных ударов и пыток и  все-теки устоявшее перед яростью диких зверей и людской злобой, преследовавшей  меня в течение долгих лет.    

В  Лондоне с помощью хозяина гостиницы я купил доброго коня и на рассвете  следующего дня выехал из города. В то утро мне суждено было пережить последнее  приключение. Когда я трусил по Ипсвичской дороге, любуясь английским пейзажем и  жадно вдыхая сладкий воздух июня, какой-то трусливый грабитель, спрятавшийся за  изгородью, выстрелил мне в спину из пистолета. Он надеялся убить меня и  обобрать, но пуля пробила шляпу, лишь слегка оцарапав голову. Я не успел ничего  сделать. Подлый вор, заметив, что промахнулся, исчез, а я поехал дальше,  раздумывая над тем, что поистине было бы удивительно, если бы после стольких  страшных опасностей я погиб от руки презренного оборванца в пяти милях от  Лондона.    

Я ехал  быстро весь этот день и следующий. Конь мне попался ходкий и сильный, так что к  половине восьмого вечера он уже вынес меня на тот самый холм, с которого я в  последний раз оглянулся на Банги, когда уезжал в Ярмут вместе с отцом. Внизу  раскинулись красные кровли городка, справа зеленели дитчингемские дубы и  возвышалась красивая башенка церкви Святой Марии, вдалеке струился поток  Уэйвни, а прямо передо мной простирались луга, покрытые золотисто-багряным  ковром болотных цветов. Все осталось, как прежде, ничто не изменилось, кроме  меня самого.    

Я слез с  седла, подошел к пруду у края дороги и склонился над ним, вглядываясь в  отражение своего лица. Да, действительно, я изменился! Во мне почти ничего не  сохранилось от того славного парня, что проехал по этой дороге двадцать лет  назад. Глаза мои запали и погрустнели, черты лица заострились, а на голове и в  бороде – увы! – черных волос осталось меньше, чем седых. Я и сам бы себя  не узнал, так что вряд ли меня узнают другие. Да и есть ли кому меня узнавать?  За двадцать лет одни, наверное, умерли, другие исчезли. Найду ли я вообще хоть  одного живого друга? Ведь с тех пор, как я получил письма, доставленные  капитаном «Авантюристки» Баллом перед моим отплытием на Эспаньолу, я не имел из  дома никаких вестей. Что меня ожидает? И главное, что с Лили? Может быть, она  уже умерла, уехала или вышла замуж?    

Я  вскочил на коня и пустил его легким галопом мимо Вингфордских Мельниц. Проехав  через броды, а затем по улицам Пирнхоу, я оставил Банги левее и через десять  минут очутился перед воротами, за которыми начиналась пешеходная тропинка. Она  вела от нориджской дороги к подножию холма и там, на лесистом склоне, всего в  полумиле от меня, виднелся мой дитчингемский дом.    

У ворот  парка, наслаждаясь последними лучами вечернего солнца, стоял какой-то человек.  Вглядевшись попристальней, я узнал его. Это был Билли Миннс, тот самый дурачок,  который выпустил де Гарсиа, когда я, оставив его связанным, поспешил к своей  возлюбленной. Теперь он был уже стариком с седыми космами, свисающими вокруг  морщинистого лица. Но, несмотря на его грязь и подозрительные лохмотья, я так обрадовался,  что едва не бросился к нему на шею, чтобы расцеловать, – ведь он был одним  из тех, кого я знавал в юности!    

Заметив  меня, Билли Миннс заковылял со своей палочкой к воротам, открыл их передо мной  и стал заунывным голосом выклянчивать милостыню.    

– Здесь  живет мистер Вингфилд? – спросил я, указывая вдаль на тропинку, и сердце  мое учащенно забилось в ожидании ответа.    

– Мистер  Вингфилд, сэр? Какого вам надо Вингфилда? Старый господин преставился почитай  лет двадцать назад. Я сам помогал рыть его могилу, да, да! Там он и лежит рядом  с женой, той, которую убили. Значит, вам надо мистера Джеффри?    

– Он  здесь? – спросил я.    

– Он  тоже умер вот уже лет двенадцать с лишком. Упился до смерти, да, да! И Мистер  Томас тоже помер, говорят, утоп где-то в море. Много зим прошло с той поры, да,  да! Все они умерли, все! Ох и парень был этот мистер Томас! Как сейчас помню,  отпустил я одного человека, не из здешних, а он… – и тут Билли пустился в  воспоминания о том, как он посадил избитого мной де Гарсиа на лошадь. Остановить  его было невозможно. Я бросил ему монету, пришпорил своего усталого коня и  поскакал по узкой тропинке.    

Глухой  стук копыт отдавался в моих ушах, как отзвук слов старика: «Все умерли, все  умерли!» И Лили, наверное, тоже умерла. А если и не умерла, то, конечно, вышла  за кого-нибудь замуж, когда услышала, что я утонул в море. На такую красавицу  всегда найдутся охотники. Не губить же ей жизнь, оплакивая погибшую любовь  своей юности!    

Но вот  передо мной наш старый дом. Он почти не изменился, только плющ и вьюнки на  фасаде разрослись и дотянулись до самой крыши. Судя по дыму над трубами и  отменному порядку во всем, в доме кто-то жил.    

Ворота  оказались на запоре, а за оградой не было видно ни души. Надвигалась ночь, и  слуги, по-видимому, закончили уже свою работу.    

Свернув  налево, я подъехал к задней стороне дома, где под склоном холма стояли конюшни,  но и здесь ворота были заперты. Не зная, что делать дальше, я слез с седла.  Сомнения и страхи лишили меня последнего мужества. Я оставил коня пастись на  траве у ворот, а сам побрел по тропинке к церкви, беспрестанно поглядывая на  вершину холма впереди в надежде кого-нибудь встретить.    

«Что,  если умерли все? – думал я. – Что, если она умерла тоже?»    

Я  спрятал лицо в ладони и воззвал к небесам, хранившим меня все эти годы, умоляя  избавить меня от последнего горького разочарования. Я был подавлен скорбью и  чувствовал, что больше не в силах вынести. Если Лили тоже для меня потеряна,  мне остается только одно – умереть, потому что жить уже незачем.    

Так я  молился некоторое время, дрожа, словно лист на ветру. Потом я открыл лицо и  повернул к дому, чтобы расспросить его обитателей и узнать правду, какой бы она  ни была. В это время закат догорел, и в наступившей темноте повсюду защелкали  соловьи. Я остановился. Соловьиные трели пробудили во мне какое-то смутное  воспоминание, но о чем – я не мог понять. И вдруг я вспомнил.    

Я вновь  увидел Теночтитлан, великолепные покои во дворце Монтесумы и себя самого,  спящего на золотом ложе. Я знал, что я бог Тескатлипока и наутро меня принесут  в жертву. Я спал, измученный я удрученный, и видел сон. Я видел во сне, будто  стою на том самом месте, где стоял сейчас, и запах наших цветов щекочет мне  ноздри, как в эту ночь, и сладкие соловьиные песни звучат точно так же, как  звучали они в моих ушах. Мне снилось, что, пока я стоял и слушал соловьев, над  зелеными кронами дубов и ясеней взошла луна, – вот, вот она уже сияет в  небесах. Мне снилось, что чей-то голос запел за холмом, но тут я пробудился от  давно забытых видений прошлого.    

Не во  сне, а наяву услышал я на холме нежный женский голос. Нет, я не сошел с ума. Я  слышал его ясно, и с каждой минутой он приближался, словно певица спускалась  вниз по крутому склону. Скоро она была уже так близко, что я разобрал слова той  самой грустной песенки, которую помню до сих пор.    

При  лунном свете я увидел фигуру высокой, статной женщины в белом платье. Она  подняла голову, провожая главами тень летучей мыши и свет луны упал на ее лицо.  Это было лицо моей утраченной любимой, лицо Лили Бозард. Прекрасное, как  прежде, оно постарело совсем немного, но глубокая грусть наложила на него свой  отпечаток. При виде этого лица я был так потрясен, что едва удержался на ногах,  вцепившись в низенький палисадник, а из груди моей вырвался глубокий стон.    

Услышав  мой стон, женщина оборвала песню и, разглядев мужскую фигуру, повернулась,  собираясь бежать. Однако я не шевельнулся, и любопытство превозмогло ее страх.  Она подошла поближе я негромким, нежным голосом, который я так хорошо знал,  спросила: